льно советую вам не упорствовать, понапрасну принося в жертву свое здоровье, свою работу, покой и свободу, в бесплодных попытках исправить неисправимое. В настоящее время я с чистой совестью могу засвидетельствовать, что она невменяема. Как вам известно, я уже многие годы придерживаюсь той точки зрения, что нынешняя система содержания душевнобольных - позор для нашей цивилизации. Но до сих пор все мои усилия склонить тех, от кого это зависит, к более гуманному и разумному обращению с этими несчастными оставались тщетными. И сейчас я могу вам обещать только, что если в меру и часто давать надзирателям на чай, ее можно оберечь от излишних жестокостей. Поскольку вы просили меня высказаться откровенно, я должен признать, что едва ли ей будет хорошо в Вифлеемской больнице или в любом другом заведении подобного рода. Но я не верю также, что ей хорошо теперь - или может быть хорошо где бы то ни было - настолько, чтобы это оправдывало все те страдания, каких стоит вам нынешнее положение вещей". Беатриса отложила письмо. - Но это чудовищно, Уолтер! Это не может так продолжаться! Он пожал плечами. - Что я могу сделать? Ведь она мне жена. - Так что же? Если ты женат на одержимой... - Это не ее вина. Она не может стать другим человеком. - Ты хочешь сказать, что она не может совладать с собой? Теперь, когда привычка стала сильней ее, это, пожалуй, верно. Но она с самого начала могла не поддаваться. - Не знаю. Подумай, что у нее была за жизнь. Совсем одна, в чужом краю, на Востоке, больная, без друзей; и она видела, что другие находят в этом облегчение. Кто-то из слуг в том доме, где она жила, принес ей это снадобье, когда у нее разболелся зуб и она мучилась бессонницей. В другой раз, когда она вынуждена была работать, несмотря на боль, она снова решилась прибегнуть к этому средству. Когда она поняла опасность, было уже слишком поздно... Я хорошо понимаю, тут легко попасться. - Так, значит, она не отпирается? - Нет. Иногда она даже пробует бороться со своей слабостью, но ее выдержки хватает ненадолго. Однажды она вернула мне деньги, которые я ей дал на хозяйство, и умоляла, чтобы я держал их у себя и сам оплачивал счета, лишь бы избавить ее от соблазна. - Это было искренне? - Трудно сказать. В ней два человека, и один, без сомнения, был искренен, а второй украдкой прикидывал, так ли я глуп, чтобы поверить. Две души в одном теле... тебе этого, конечно, не понять. И слава богу. Не понять? А та старая тень, ее второе "я"? Что, если бы она не растаяла, а завладела ею всецело? Может быть, это и случилось с Фанни? Гадареновы свиньи... По крайней мере можно благодарить бога, - если только веришь в бога, - за то, что Уолтер никогда не узнает, какие мысли приходят порой на ум его сестре. Потайная дверь той старой комнаты ужасов вновь захлопнулась, и Беатриса услышала, как Уолтер, коротко, невесело засмеявшись, сказал: - А на следующей неделе мне пришлось выкупать у ростовщика портрет отца. - И все-таки ты намерен и дальше тянуть ту же лямку. Чего ты надеешься добиться? Ты убиваешь себя, и хоть бы она стала от этого на грош счастливее. Ты же видишь, он пишет... - Нет, мне никогда не сделать ее счастливой. Но я предупреждал ее с самого начала... - Он не договорил. - Предупреждал? О чем? - Я сказал ей, перед тем как мы поженились, что никогда не буду ей... не смогу относиться к ней как муж. Она уверяла меня тогда, что ей довольно моей дружбы, но теперь... Ох, не будем говорить об этом, Би. Для чего тебе слушать все это? - Прошу тебя, Уолтер, я очень хочу понять. Ты хочешь сказать, что никогда... никогда не желал ее как женщину? - Конечно же нет. Как могло быть иначе? Она всегда была... физически отвратительна мне, бедняга. - Но тогда... почему?.. - Почему я женился на ней? Это длинная история. Да и какое это теперь имеет значение? Сделанного не воротишь. - Что и говорить, это была страшная ошибка. Но разве из-за этого ты теперь должен заживо похоронить себя? Для чего же тогда сумасшедшие дома, если не для таких, как она? - Би, а ты знаешь, что такое сумасшедший дом? Фанни знает. Она однажды видела это ужасное место, - туда за пенни пускают зевак, и они через решетку смотрят на несчастных узников и глумятся над ними. А если дать сторожу еще несколько пенсов, он, пожалуй, станет дразнить и злить их, пока не доведет до бешенства. Если бы ты видела, что с ней было, когда доктор Терри пригрозил написать свидетельство о невменяемости, ты бы поняла. Если бы ты видела, как она цеплялась за меня, как вся сжалась от страха, как билась головой об стену... - Пора бы уж тебе привыкнуть к ее выходкам, Уолтер. - Это не выходки - это страх, самый настоящий страх. Она вся посинела и похолодела, точно мертвая, и по лицу катился пот... - Его передернуло. - Ты же видишь, даже сам доктор Терри не отрицает, что в этих домах ужасно. Как я могу быть уверен, что ее не станут бить, не посадят на цепь? Она... она может вывести из терпения. А у сиделок в этих лечебницах нелегкая жизнь - такая страшная работа, и притом им платят такие жалкие гроши, и все они из самых низов, - не удивительно, что они бывают жестоки. Я не могу обречь человека подобной участи. Не могу. - А какой участи ты обрекаешь сразу двух людей? Ты забыл о Повисе? Себя ты не жалеешь, но неужели тебе и его ничуть не жаль? Он отвел глаза. - Я его умолял оставить меня. Беатриса гневно вспыхнула. - Ты сам себя обманываешь. Никогда Повис тебя не оставит. Ты жертвуешь человеком, который тебя любит, ради ничтожной... - Это не ради нее. Не ради нее я на ней женился, а ради... потому что я хотел остаться верным умершей... Он вдруг рассмеялся. - Да, а отчасти еще и потому, что она потеряла носовой платок, - прибавил он. - Странная штука жизнь, никогда не знаешь, где тебя ждет ловушка. Он встал, прошелся по комнате, потом снова сел. - Ну конечно я был глуп. Но мне так важно, чтобы ты поняла. Би, ты знала, что я еще до встречи с Фанни чуть было не женился на другой женщине? - Нет, милый. Но я догадывалась, что была какая-то другая женщина. - Помнишь. Фанни нашла у меня в столе рисунок - портрет девушки - и письмо? Мы были помолвлены, но недолго, только месяц. Это не очень много, когда приходится потом жить этим долгие, долгие годы... Это было в Лиссабоне. Ее звали Элоиза Лафарж. Она была дочерью местного врача, француза, того самого, который вылечил Повиса от ревматической лихорадки. Мы с ним были друзьями. Это через него я познакомился с д'Аллейрами. Отец Жиля был его старый друг. - Ты писал мне про какого-то доктора Лафаржа вскоре по приезде в Лиссабон. - Он был очень славный. Теперь его уже нет в живых. Об Элоизе я не мог писать. Я... я думал, что я ей безразличен. И потом мне казалось, что я ни одну девушку не вправе просить войти в такую семью, как наша. Мне было стыдно из-за мамы. - Очень неразумно. Какова бы ни была твоя мать, ты оставался самим собою. - Да, и я мог бы помнить о тебе и об отце. Но уж если обжегся, так обжегся, и ожог горит, пока не заживет, что бы ты там ни вспоминал. Я никак не мог прийти в себя после того, что случилось с мамой... и с тобой тоже. - Со мной? Но я благополучно вышла замуж и рассталась с родительским домом за два года до того, как ты уехал из Лиссабона. - Да. И я погостил здесь у тебя и уехал, кляня себя за то, что, как дурак, впутался не в свое дело и навредил куда больше, чем помог, когда примчался из Португалии и подтолкнул тебя на несчастный брак. - Уолтер! Что ты такое говоришь? Кто тебе сказал, что наш брак несчастлив? Уж во всяком случае не я. - Нет, дорогая, ты бы никогда не сказала. Но это сразу было видно. После минутного молчания она медленно сказала: - Кроме тебя, никто этого не видел. И теперь это уже не несчастный брак. Тогда и в самом деле так было, но Генри этого не знал. - Генри ведь не Риверс. Наверно, не зря мы с тобой дети своего отца. Я... я чувствовал себя виноватым перед тобой. - И напрасно. В то время я все равно не была бы счастлива, где бы ни жила и за кого бы ни вышла замуж. Все равно я была бы несчастной и... и отвратительной. Это из-за того, что случилось еще прежде, чем я встретила Генри. Из-за этого мне вся жизнь казалась грязью. - А мне она казалась беспросветной ночью, и я понимал, что сам я никчемный неудачник. В тот мой отпуск перед поездкой в Вену я часто виделся с мамой. Тогда она уже... далеко зашла. Я рад, что в последние годы ты была избавлена от этого зрелища. Должно быть, это на меня сильно подействовало. Понимаешь, я отказался от работы, о которой так мечтал, только чтобы доставить ей удовольствие. У меня была какая-то робкая надежда, что я смогу хоть немного повлиять на нее и спасти ее от самой себя. А здесь я видел тебя и эту вечную твою ужасную улыбку. Она преследовала меня. И притом я думал, что я на всю жизнь останусь заштатным канцеляристом при каком-нибудь посольстве. Что мог я предложить своей невесте, какие радости, какие блага? А потом я узнал, что Элоиза тоже мучилась, думая, будто я к ней равнодушен. Видно, просто оба мы были слишком молоды и робки. И вдруг неожиданно мы обрели друг друга. Этому помогла одна маленькая бельгийка, бонна, которая пыталась покончить с собой... из-за несчастной любви, как я понимаю. Кажется, должен был родиться ребенок, а она была совсем одинока и доведена до отчаяния. Этим девушкам, которых богатые дамы берут с собою за границу, чаще всего нестерпимо тяжело живется. Слуги хотя бы водят компанию друг с другом, а гувернантка - и не слуга и не госпожа. Так или иначе - она бросилась в реку. Я ехал мимо верхом и увидел, как два лодочника вытащили ее полумертвую из воды. Они были глупы и грубы и совсем запугали ее. Я отвез ее к Лафаржам, и Элоиза настояла на том, чтобы оставить ее у себя, пока не удастся переправить ее в Гент к родным. Она просто-напросто спасла эту девушку. Это было так похоже на нее, у нее был особый дар опекать хромых собак и заблудившихся детей. Отец всегда называл ее Mа реtiteе soeur dе lа misericorde*. ____________________________ Моя маленькая сестра милосердия {франц.). Ну вот, однажды мы заговорили о том, как светские дамы обращаются с гувернантками. У отца Элоизы была большая практика в аристократических домах, и она знала, чего он там насмотрелся. И она сказала, что если когда-нибудь получит наследство, то потратит его на помощь нуждающимся гувернанткам. "Они видят, как с каждым днем уходит от них молодость, - сказала она. - А некоторые с самого начала дурны собою. Они стареют, и никто за всю жизнь не любил их". Тут она заплакала, и тогда... Я тебе об этом писал. - Я не получала такого письма. - Оно не было отослано. Я отложил его до последней почты, чтобы Элоиза могла приписать несколько строк... А тут вспыхнула эпидемия оспы, и она умерла. Я нашел это письмо у себя на столе, когда вернулся с похорон... Так случилось, что я уехал из Лиссабона. Потом был тот год в Вене, а потом, ты помнишь, меня послали в Константинополь. В соседнем доме жил русский князь, что-то вроде дипломатического тайного агента. Там было полно шпионов и авантюристов. Все из-за Крыма. Он привез с собою жену и детей в качестве ширмы, а Фанни была у них гувернанткой. С нею обращались просто чудовищно. Детям позволяли с ней так разговаривать... Я думаю, нужно своими глазами увидеть русских дворян, чтобы понять, что это такое. Может быть, дело в том, что они привыкли к крепостным. У них была взрослая дочь, которая... А, ей было все равно кто... Она была из тех, которым во что бы то ни стало нужен поклонник, а я в то время оказался под рукой... Понятно, я избегал ее. Ну и, естественно, я был вежлив с Фанни, открывал перед нею дверь и все такое, а однажды проводил ее с зонтиком, когда у нее жестоко разболелась голова, а они без конца гоняли ее по пустякам под палящим солнцем. Мне и в голову не приходило, что кто-то может это ложно истолковать. Фанни было тридцать шесть лет, а выглядела она на все сорок. Однажды душной, жаркой ночью мне не спалось. Стояла полная луна, и я вышел пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Под апельсиновыми деревьями кто-то плакал - отчаянно, навзрыд. Теперь я знаю, что это симптом, с нею часто это бывает. Она скорчилась на скамье, уронила голову на руки. Я спросил, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она подняла голову, и я понял, что имела в виду Элоиза, когда сказала о гувернантках: "Никто никогда не любил их". Она была вся заплаканная... такая уродливая, жалкая. Она сказала: "Десять лет я мучаюсь в этом аду, и до вас ни один человек даже не подумал спросить меня об этом". Я сел с нею рядом, и она стала рассказывать. Ею всегда помыкали, унижали ее. Дочь бедного приходского священника в чопорном и ханжеском городке, - ну, ты представляешь... Потом она пошла в гувернантки. Да и умом она не отличалась. Десять лет провела в России и в Турции и двух слов не могла связать ни на одном языке. Из-за этой прогулки под зонтиком поднялся шум, непристойным насмешкам не было конца. Она опять заплакала. У нее не оказалось носового платка, и я дал ей свой. Она взяла его, а другой рукой схватила меня за руку, наклонилась и стала целовать мою руку, и без конца повторяла: "Да благословит вас бог". Тут сзади засмеялись, и появились князь с княгиней. Они поздно засиделись за картами, а дочка видела нас из окна и позвала их потешиться. Разыгралась гнусная сцена. Ей было ведено уложить вещи и рано утром убираться на все четыре стороны. "Уволена за безнравственное поведение" - для гувернантки это равносильно смертному приговору. Она была как побитая собака. Она сказала: "Мне некуда идти". Тогда княгиня, - право не знаю, откуда светским дамам известны такие слова, - недвусмысленно объяснила, куда ей идти: в порт, в заведение для грузчиков. Старухи, которые уже никому не нужны, идут там по дешевке... Все решилось в одну секунду. Я увидел... да, я ясно увидел, что на скамье сидит Элоиза и гладит по голове ту маленькую бельгийку. Я сказал: "Мисс Бейкер удостоит меня чести стать моей женой, а вы сейчас извинитесь перед нею". И они извинились. Вот и все. Не знаю, можешь ли ты это понять. - Ну конечно я понимаю, милый... Скажи, ты не думаешь, что это была ловушка? Он ответил не сразу. - По совести говоря, не думаю. Изредка у меня мелькала такая мысль, но это со зла. Когда человека терпеть не можешь, легко быть несправедливым. Беатриса кивнула. - Ну, я ее действительно терпеть не могу, но я тоже этого не думаю. Она, конечно, воспользовалась, когда увидела, что сама жизнь подстроила тебе ловушку и ты попался. Во всяком случае, теперь не это важно: ты упал в яму и пора уже тебе оттуда выкарабкаться. Если уж ты и думать не можешь о сумасшедшем доме, так, может быть, развод? Без сомнения, после истории с письмом из министерства иностранных дел, и с клеветой, и с Джейбсом, и притом, что могут о ней рассказать доктор Терри и Повис... - Не могу, Би. Весьма сомнительно, чтобы я мог получить развод, если бы и попытался, тут ведь не было ни измены, ни бегства из-под супружеского крова. И безусловно я не стану пытаться. В лечебницу, где ее будут запугивать и мучить, я ее тоже не отошлю. Мне не так много осталось от Элоизы, но она научила меня не быть жестоким. - Этому тебя не нужно было учить, дорогой, вероятно поэтому она тебя и полюбила. - Голос Беатрисы звучал нетвердо. Уолтер продолжал, все еще не глядя на нее: - Доктор Терри надеется, что когда-нибудь у нас появятся такие лечебницы, где с помешанными будут обращаться по-человечески. Но мне до этого не дожить. Вот что, Би, не будем больше об этом говорить. - Еще минуту, милый. Может быть, будет немного легче, если у тебя станет посвободнее с деньгами? - Чем же тут помогут деньги? - Если б ты мог поместить ее в дом какого-нибудь врача, где она жила бы постоянно, где с нею обращались бы хорошо, но держали под наблюдением... - Едва ли это возможно; во всяком случае, деньги потребовались бы огромные. По доброй воле никто не станет... - Он замолчал на полуслове, потом прибавил устало: - Я к этому привык. Беатриса торопливо прикидывала в уме доходы и расходы. - Я уверена, - сказала она чуть погодя, - если я попрошу у Генри денег на это, он даст. Он очень нежно к тебе относится и только на днях спрашивал, нельзя ли как-нибудь тебе помочь. - Генри славный малый. Поблагодари его от меня. Но вряд ли это возможно. - А если тебе когда-либо представится такая возможность, ты дашь нам знать? - Может быть, когда-нибудь. Только ты не тревожься об этом, с тебя довольно своих огорчений. Нам осталось всего несколько часов, попробуем на это время обо всем забыть. Завтра мне надо ехать. - Понимаю, - сказала она. - Уолтер, пока ты еще здесь, я должна кое-что сказать тебе. - О маме? - Да... А откуда ты знаешь? - Как узнают такие вещи? Я уже давно не видел той улыбки, которая меня так пугала, вот я и подумал - может быть, ты простила маме. - Простила? Не знаю, это очень трудно. Боюсь, природа не одарила меня милосердием, как тебя. Но дело в том, что я сама ошиблась. Уолтер молча ждал. - Как-то в Кейтереме они громко ссорились, - продолжала Беатриса, - и я нечаянно услышала ее слова. Я решила, что она говорит об одном случае. Но теперь я думаю, что это было бы слишком хитро для нее. После нашего разговора в Каргвизиане я думала... Наверное, было какое-то более простое объяснение, не важно какое. Она ничего не подстраивала? - Нет, никогда. Она просто плыла по течению. - Да. И вот мне казалось, что она подстроила одну вещь, а теперь я думаю... пожалуй, она об этом и не подозревала. Больше я ничего не могу тебе сказать. Она еще во многом виновата и перед тобой, и передо мной, и перед отцом. Но в тот раз она была ни при чем, а потому я не стану поминать ее лихом. ГЛАВА IV Новый учитель оказался мастером на все руки. Он не только превосходно разбирался в изготовлении сыров, в овцах и математике, но и с жадностью глотал любые книги, как французские, так и английские. Беатриса предложила ему пользоваться своей небольшой, но прекрасно подобранной библиотекой, и он часто засиживался за книгой до глубокой ночи. Усталость, непогода - ничто его не пугало, и, в дождь ли, в снег ли, запасшись ломтем хлеба и куском сала, он долгими часами бродил по окрестностям. Время шло, и все чаще его сопровождали оба ученика и целая куча собак. Из этих походов дети и собаки возвращались одинаково перепачканные и одинаково счастливые. Помимо обычных занятий, они непрестанно впитывали множество самых разнообразных познаний. Сведения о птицах, животных, растениях, умение плести корзины и всякую всячину из веревок, старинные народные предания, рассказанные по-французски, - все это казалось им не уроками, а развлечением. Однажды Жиль д'Аллейр постучался к Беатрисе. - Простите, мадам. Я не помешал? - Нисколько. Входите. Вам нужна какая-нибудь книга? - Есть у вас д'Аламбер? Я знаю, у вас есть кое-кто из энциклопедистов. - Все философы в том шкафу, слева. Он окинул взглядом полки. - Вольтер, Монтескье, Дидро, Гельвеций... Я вижу, у вас тут есть все, от Руссо до Гольбаха. Она улыбнулась. - Вы ведь знаете, мой брат человек добросовестный. Много лет назад я как-то попросила его прислать мне несколько образцов современной французской мысли, вот он и прислал. Не стану делать вид, будто я все это причла. - Но кое-что вы прочли, правда? - Говоря по совести, вряд ли я хоть одну из этих книг прочла с начала до конца. Я пробовала, но... - Она не договорила. - Они показались вам слишком трудными? - Не то что трудными, а... право, не знаю, как вам объяснить. - Скучными? - Н-нет. Но они так неубедительны. Утопические планы строить нетрудно; но чем они прекраснее, тем меньше они, по-моему, подходят настоящим живым людям. Он круто повернулся к ней, глаза его блестели, в голосе звучало нетерпеливое любопытство. - Откуда вы знаете? Разве кто-нибудь пытался когда-нибудь осуществить эти планы? Это было так неожиданно, так непохоже на его обычную сдержанность, что Беатриса посмотрела на него с удивлением. Он тотчас снова стал спокойным и почтительным. - Прошу извинить мою дерзость. - Нет, скорее это дерзость с моей стороны. Во всяком случае, я вижу, вы со мной не согласны. - Я вас просто не понял, мадам. Если б вы объяснили вашу мысль... - Боюсь, что она того не стоит. - А все же, может быть вы будете так добры... Какой он настойчивый! - Если это вас так интересует, - сказала она, - я постараюсь объясниться. Но присядьте же. Он молча повиновался. - Видите ли, - медленно начала Беатриса, - эти планы духовного возрождения человечества представляются мне всего-навсего красивыми фантазиями. Вероятно, почти все мы хотели бы, чтобы мир был устроен не так несправедливо, но что бы мы делали, если бы он и стал лучше? Наши отвратительные законы и обычаи - лишь отражение нашей собственной сути. Мы от рождения жадны и жестоки. В глубине души мы вовсе не желаем ни справедливости, ни красоты, они мешают нам дышать. Пусти нас в рай - и мы не успокоимся, пока не обратим его в пустыню. - У вас есть Артур и Глэдис, и вы можете так думать! Недоверие, прозвучавшее в его голосе, отрезвило Беатрису. Она думала вслух, что может быть глупее! Слегка смущенная, она укрылась за маской шутливого цинизма. - Ну, дети другое дело. Сейчас, признаюсь, они прелестны. Но ведь и тигрята прелестны, пока у них не выросли клыки. А человек - мерзкое животное. Подняв глаза, она увидела, что он серьезно и пристально смотрит на нее. - Мне кажется, мадам, что в глубине души вы не думаете о людях так плохо. Она чуть не подскочила. Словно голос леди Монктон раздался из могилы: "Кого это вы хотите обмануть? Своего ангела-хранителя?" - Нет, - сказала она наконец. - Пожалуй, не думаю... не совсем так... больше не думаю. Но раньше я думала именно так, - прибавила она. - Поэтому, наверно, я и не любила ваших философов и их утопий. Придется как-нибудь снова вернуться к ним. В следующие три с половиной года Беатриса и Уолтер почти не виделись. Писал он часто, но в письмах был сдержан и почти не упоминал о Фанни, разве что в ответ на прямой вопрос, да и тогда порой отвечал коротко "все без перемен", или: "ничего нового". Пробовали одно лечение за другим, но все безуспешно, и чтобы оплатить связанные с этим непомерные расходы, Уолтер старался пополнить свои скромные средства, берясь за любую, самую неблагодарную работу. Во всем, что касалось сестры, он был далеко не так скуп на слова, и его заботливые письма поддерживали и утешали Беатрису, которая очень в этом нуждалась. Ушибы, полученные ею при попытке спасти Бобби, все еще мучили ее, и она часто не могла подняться с постели. Миссис Джонс, по-прежнему ей преданная, стала совсем стара и слаба и теперь была уже не столько помощницей, сколько обузой; и хотя и денег и слуг вполне хватало, вести дом было нелегко. Когда Генри время от времени начинал пить запоем, это было тяжким испытанием не только для Беатрисы и детей, но и для него самого; к счастью, пока это случалось с ним сравнительно редко. Всякий раз этому предшествовали приступы уныния и раздражительности, которые были для всех тягостны, а затем следовала не менее мучительная полоса покаяния и самоуничижения. В промежутках, с помощью тактичных подсказок и напоминаний, он еще справлялся с обязанностями мирового судьи и с повседневными хозяйственными заботами, но все чаще и чаще он выпивал по вечерам и наутро ничего не помнил, и все большая ответственность ложилась на плечи Беатрисы. Всевозможные усовершенствования в хозяйстве, отношения с соседними землевладельцами, налоги, благотворительность, болезни арендаторов, расходы по имению - нелегко ей было со всем этим справляться. И хотя ей как мог помогал Жиль, а с годами и Артур и Глэдис, она зачастую выбивалась из сил. Ее недуг постоянно напоминал о себе, но, как оказалось, нет худа без добра. Доктор потребовал, чтобы ежедневно после обеда она проводила два часа в постели, в тишине и покое. И этот вынужденный отдых помог ей вернуться к привычке каждый день читать, забытой за время долгой болезни. Она опять взялась за труды французских философов, но смотрела на них теперь иными глазами, и они уже не казались ей ни скучными, ни далекими от жизни. - Мне кажется, - сказала она однажды Жилю, - прежде я не была к этому подготовлена. Я просто не понимала их. - Может быть, вы были слишком молоды. Она покачала головой. - Вы сейчас моложе, однако вы понимаете. - Я? Но мне очень повезло. "Энциклопедия" была мни второй матерью. Я сидел на коленях у папаши Гольбаха, пока Дидро с моим отцом вели философские споры. - Может быть, поэтому вы и стали таким прекрасным учителем? - Учить может всякий, надо только любить детей. Вот у меня были прекрасные учителя. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан им двоим. Им и "Энциклопедии". - И один из них - тот священник с распятием? Жиль кивнул. - Отец Клеман. Это так странно. Мы обо всем думали по-разному: я отвергал все, во что он верил, - я ведь атеист; а все, что мне дорого, он предавал анафеме. Но все равно - мы были друзьями с самого начала. Зная его, невозможно плохо думать о людях. - А другой? Он просиял. - Другой... Жан де Карита. Он не учитель по профессии, и у него блестящее положение в севте, - это маркиз Кондорсе. Он математик. - Как и вы. - Eh, pas du tout.* ____________________________ Ну что вы (франц.). Он, сам того не заметив, перешел на родной язык и заговорил быстрее и свободнее. - Что я? Фермер, овцевод, которого немножко обучили математике. Но Жан... Если бы вы его узнали, вы бы поняли. Он объяснил мне, в чем надежда человечества. - В чем же? - В просвещении. Вы говорите, человек - мерзкое животное. Но это животное способно совершенствоваться, мадам. Вот если бы вы знали Жана. Он объяснил бы вам то, чего я не умею объяснить. - Придется мне удовольствоваться тем, что я знаю вас, - сказала Беатриса. - По крайней мере в вас я вижу человека, который верит в человечество. Не стану притворяться, что я разделяю эту веру, но даже увидеть ее в другом - все равно, что вдохнуть ветер с моря. Восемнадцати лет Гарри окончил школу и поступил в Оксфорд, где вел себя достойнее многих своих сотоварищей по старшему курсу. Он откровенно тяготился науками и мало чем интересовался, помимо спорта и светских развлечений; но его проказы были довольно невинного свойства, и он был всеобщим любимцем. Дик, все еще учившийся в школе, был много способнее, зато обнаруживал куда менее приятный нрав. В долгие месяцы летних каникул Бартон порой сотрясали грозы, причиной которых были частые столкновения Дика с Глэдис. Однажды девочка пришла к матери вся раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами. - Мне очень неприятно тебя огорчать, мама, но лучше тебе знать правду. Я только что дала Дику пощечину. - Ну, дорогая, этого делать не следует, даже если тебя очень обидели. Глэдис ничуть не смутилась. - Если ты не возражаешь, мама, не будем говорить про обиду. Я знаю, это очень нехорошо и не пристало настоящей леди, но я все-таки дала ему пощечину и, наверно, опять дам, если придется. Она подумала минуту и прибавила с надеждой: - Но, может быть, больше не придется. Мать с трудом удержалась от смеха. - Вполне возможно. И я не стану любопытствовать, что это была за обида. Но, пожалуйста, если можно, впредь постарайся, чтобы тебе больше не приходилось ничего такого делать. Это, вероятно, очень полезно Дику, но не полезно тебе. Подняв бровь, в точности как мать, Глэдис понимающе посмотрела на нее и кивнула. Они были большими друзьями, и им почти ничего не приходилось друг другу объяснять. Дик, насколько Беатриса могла видеть, не помнил зла и не сердился на покаравшую его руку, и случай этот как будто забылся, но однажды, неделю спустя, Беатриса услышала под окном гневный голос Гарри: - Слушай, Дик, хватит, надоело! Ты так изводишь Артура, что на той неделе Глэдис пришлось закатить тебе оплеуху. И я тебе в последний раз говорю: если ты не угомонишься, я так тебя отделаю, как тебе и во сне не снилось. Беатриса высунулась из окна. - Дик, ты не зайдешь ко мне? Он хмуро повиновался. - Сядь, - сказала она. - Мне очень жаль, но я слышала, что говорил сейчас Гарри. Придется предупредить его, что бы он был поосторожнее, когда окно открыто. Может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать. Дик? Он насупился. - Спроси лучше Гарри... или Глэдис. - Ты же знаешь, я не стану их спрашивать. И знаешь, что, если бы я и спросила, они все равно ничего мне не скажут. - Тогда спроси Артура. Никогда еще он так не ершился. В голосе Беатрисы зазвучали вкрадчивые нотки, которых дети всегда побаивались. - По-твоему, он скажет скорее других? Как видно, ты еще плохо знаешь Артура. У каждого из нас есть свои недостатки, но, по счастью, доносчиков среди нас нет. - Она помолчала, потом прибавила мягко: - Можешь мне ничего не говорить, если не хочешь. Если ты предпочитаешь, чтобы я забыла то, что услышала, я, разумеется, забуду, - это ведь не предназначалось для моих ушей. Дик прикусил губу. - Да нет, пожалуйста, мама, мне нечего скрывать. Гарри и Глэдис всегда на меня нападают, потому что я невысокого мнения об Артуре. Ну что же, это правда; и отец тоже не бог весть какого мнения о нем, если хочешь знать. Артур размазня. - Ты уверен? - Ну, я при этом не был, но мне рассказывали, как он выставил себя на посмешище зимой на охоте - расхныкался над лисицей! Женщинам это, наверно, все равно, но джентльмену не слишком приятно называть братом самого обыкновенного рыбацкого сына, да еще труса. Если уж говорить начистоту, мама, дубина дубиной и останется, как ни старайся ее обтесать. Беатриса ответила не сразу. - Да, ты прав, мой сын, - жестко сказала она. - Я вижу, мне это не удается. Мне стыдно, что я твоя мать. Он вскочил. - Мама! Она тоже поднялась, и минуту они стояли, в молчании глядя друг на друга. Потом она устало отвернулась, чувствуя, что мужество покидает ее. - Уйди, пожалуйста. Дик. Я не в состоянии продолжать этот разговор. Я извинюсь за тебя перед Артуром. Он буркнул что-то и кинулся вон из комнаты, но на пороге обернулся и упрямо бросил ей в лицо: - Слава богу, отец-то на моей стороне! Точно оглушенная, она опустилась на стул и вся поникла, бессильно уронив руки на колени. Она рассорилась с сыном, рассорилась нелепо, бессмысленно; лишила себя всякой надежды избавить его от заблуждений, неизбежных при его окружении и воспитании. Бедный мальчик, как он мог быть иным, ведь перед ним только и было, что неутихающая ревность Генри да те понятия о людях и обществе, какие приняты в колледже св. Катберта и среди провинциальной аристократии. Я потерпела поражение, тупо сказала она себе, я только притворялась, да и то неудачно. За все эти годы я слишком привыкла вежливо лгать; и теперь, когда пытаюсь быть честной, оказываюсь просто грубой. Мне не удалось уберечь ни Артура от насмешек и оскорблений, ни Дика от бесчестья. А теперь, вместо того чтобы помочь мальчику, я только озлобила его... Мне не следовало иметь детей. Два дня Дик, мрачный и обиженный, избегал матери, а брат и сестра в свою очередь избегали его. Потом снова гневные голоса нарушили тишину в доме, который еще недавно был таким мирным и спокойным. На этот раз вышел из себя Генри; услышав его яростный крик, Беатриса поспешила в столовую, где он обедал вдвоем с Диком, не пожелавшим ехать с остальными на прогулку в Першорское аббатство. В этот день она чувствовала себя хуже обычного и не вышла к обеду. Отец и сын через стол смотрели друг на друга злыми глазами, между ними на скатерти было разлито вино. Генри весь побагровел. И едва Беатриса появилась на пороге, он крикнул ей, заикаясь от бешенства: - Слыхала ты, что болтает этот выродок?.. Черт побери, Дик, если ты еще раз посмеешь сказать что-нибудь такое о матери, я тебе все кости переломаю, так и знай. Дик, казавшийся очень тоненьким и хрупким, стоял перед разъяренным отцом; он совсем побелел, ноздри его вздрагивали. Он был удивительно красив в эту минуту. - Вот как, сэр? Я в этом не уверен. Он смерил взглядом отросшее брюшко Генри и засмеялся. - Нечего сказать, удовольствие возвращаться в этот дом! Гарри тоже был бы рад испытать на мне свою силу. Глэдис готова выцарапать мне глаза, а мама говорит, что стыдится быть моей матерью. Может быть, вы все предпочли бы обойтись без меня? Что ж, я готов избавить вас от своего присутствия. В лице у него была такая горечь, что у Беатрисы перехватило дыхание. Бедный, глупый, запутавшийся мальчик, позорит и отталкивает от себя родных и близких и даже не понимает, что делает... Как легко можно его утешить. Довольно небольшой уступки его уязвленному самолюбию... Нет, с этим покончено. Сын вправе услышать от нас правду, как бы больно это ни было им обоим. - Дик... - начала она. - Да-да, мама, ты это сказала, и я не намерен об этом забыть. А теперь отец тоже, как видно, решил переметнуться. Завтра он, видно, тоже станет заступаться за Артура, - и это после всего, что он мне про него говорил. - Что? Что такое? - забормотал Генри. - Я говорил про Артура? Что ты болтаешь, щенок? - Ах так, сэр? - яростно крикнул Дик. - А кто рассказывал мне, как он вел себя зимой на охоте? Ненавижу трусов! - Я сказал, что у него странные понятия об охоте. Я не говорил, что он трус. Да он и не трус. Когда случается упасть с лошади, он ведет себя не хуже всякого другого мальчишки. - А как он держался, когда обварил ногу кипятком, вспомни, пожалуйста, - прибавила Беатриса. - Но даже если он был таким, каким ты его считаешь. Дик, разве из-за этого надо позорить отца и мать? Дик зло рассмеялся. - Право, мама, можно подумать, что я сплутовал в картах! - А по-твоему, то, что ты сделал, менее позорно? - То, что я сделал? Честное слово, мама, я не понимаю, о чем ты говоришь. Она прикрыла глаза рукой. Нет, это не его вина. Он и в самом деле не понимает. Вот Генри, тот понял: он так пристыжен, что жалко смотреть. Она сделала еще одну попытку. - Подумай, Дик, ведь мы с отцом просто не могли бы сейчас смотреть в глаза Пенвирну, нам пришлось бы признаться, что наш сын, которому он спас жизнь, плохо обращался с его сыном, которого он нам доверил. Краска медленно залила лицо Дика. - Мама, я... я не сделал Артуру ничего плохого. Я только... - Только изо дня в день преследовал и оскорблял его? Гарри и Глэдис не стали бы попусту так сердиться на тебя. Ты уже забыл о Луге Сатаны, Дик? Наконец-то его проняло; он покраснел до ушей. И она прибавила тихо: - Но это не значит, что я вправе была накричать на тебя тогда. Извини, Дик. - Ну, что ты, мама. Я ведь тоже накричал. Но я никогда не думал... Ты меня прости за Артура. Уже много лет она не видела, чтобы он был так близок к слезам. Вставая, она тронула его за плечо. - Ну вот. Подай руку отцу, и забудем об этом. Мы все виноваты. До конца каникул Дика больше не в чем было упрекнуть. Беатриса намекнула дочери и старшему сыну, чтобы они не поминали старого, и в доме установилось, хотя бы с виду, согласие. Однако Глэдис так и не доверила Дику своего пони. Он не хотел быть жестоким, от природы он вовсе не был злым, тем не менее из всех детей только ему одному приходилось напоминать, что с собаками и лошадьми надо обращаться ласково. В глазах Глэдис сколько-нибудь недоброе отношение к животным было непростительным преступлением; и на беду Дик ухитрился стать единственным человеком на свете, которого она недолюбливала. Беатриса терпеливо пыталась сгладить эту затяжную вражду, но оказалось, что за жизнерадостной приветливостью дочери скрывается характер упорный и стойкий, как кремень. - Да, мама, я понимаю тебя, и я вовсе не хочу быть недоброй с Диком. Мне жаль, что я дала ему пощечину. Больше я этого не сделаю и могу извиниться, если он обижен. Но ты бы видела, как он удилами разодрал губу Фиалке за то, что она не шла в галоп. Никто не станет скакать галопом в таком возрасте. И пускай он не трогает Малыша... и Пушинку тоже. Беатриса не настаивала. Рассказав о семейной ссоре Уолтеру, которому она писала каждую неделю, она прибавила, что из всех своих детей самую горькую неудачу она потерпела с Диком. "У нас с ним слишком мало общего, я даже не всегда понимаю, что его тревожит. С Гарри у меня тоже не очень много общих интересов, но ему всегда хорошо со мной, и он так мне верит, что мне даже совестно. Он всегда исповедуется мне во всех своих грешках и злоключениях и нимало не сомневается, что я всегда все улажу. Но Дик держится от меня па расстоянии, в чем-то я, должно быть, глубоко разочаровала его. Прежде я надеялась, что он со временем найдет друга в Генри, ведь их вкусы и взгляды во многом одинаковы. Но он презирает отца. Иной раз он смотрит на Генри совсем как Хам на Ноя. Артур, кажется, единственный, кого ничуть не задела эта буря. Он, по-моему, даже и не заподозрил, что что-нибудь неладно. Это у него от матери". "Не кажется ли тебе, - писал в ответ Уолтер, - что Дика мучит ревность? Быть может, он привязан к тебе и Глэдис больше, чем ты думаешь". Беатрису глубоко встревожило это предостережение, и она удвоила свои старания завоевать доверие сына. Но, несмотря на все ее усилия, он ничего не простил родителям и оставался в отношениях вооруженного нейтралитета с сестрой. - Дайте срок, - говорил Беатрисе Жиль. - В глубине души он понимает, что Артур сделан из лучшего теста, а это нелегко стерпеть в шестнадцать лет, да еще когда ты хорош собой, как молодой бог. С годами он станет умнее. Но Беатрису это не утешало. ГЛАВА V В то лето Гарри и Дик гостили последние недели каникул у своей тетушки Эльси, которая, овдовев, вернулась из Индии на родину. Их отъезд освобождал Жиля от репетиторства, и Беатриса попросила его поехать с Артуром в Корнуэлл, в надежде, что его ученая степень по математике хоть отчасти примирит Билла с неприятной новостью, которую уже невозможно было далее от него скрывать. - Вам придется объяснить ему, - сказала она, - что Артур добросовестно трудился все эти четыре года и с вашей помощью основательно изучил математику, но что от природы у него нет способности ни к математике, ни к каким-либо точным наукам, и из него никогда не выйдет механик. - Выдающийся механик из него во всяком случае не выйдет. Мне нетрудно будет доказать это Пенвирну. Куда труднее убедить его, что мальчик сможет выдвинуться на каком-то ином поприще, если только дать волю его природным склонностям. Я в этом глубоко уверен, но что это за поприще, я еще сам не знаю, и нелегко мне будет объяснить полуграмотному человеку то, что мне и самому пока не ясно. - Да, - сказала Беатриса. - И насколько я понимаю, Артуру тоже это неясно. Я часто спрашиваю себя, не заложен ли в нем какой-то особый талант, который пока еще никак не проявился? Как по-вашему, сам-то он знает, к чему его влечет? - Если бы он это знал, он скорее доверился бы вам, а не мне. - А скорее всего, вероятно, своей матери. Это покажется вам странным, но я думаю, что если вы сумеете преодолеть ее застенчивость и вызвать ее на откровенность, она поможет нам. К несчастью, она не имеет никакого влияния на мужа. Он всегда боялся, как бы она не стала поощрять страсть Артура к поэзии. - По-вашему, Артур и сейчас пишет стихи? - спросил Жиль. - Я часто об этом думаю. Если пишет, то это для него нечто глубоко тайное и сокровенное, и я никогда его об этом не спрашиваю. Он кивнул. - Это очень мудро и очень похоже на вас. Я уверен, у него незаурядный ум, но есть в его душе запертая дверь, и я пока не нашел к ней ключа. Видно, и вы не нашли, хотя он вам очень предан. - Мой брат считает, что никто из нас и не найдет этого ключа, пока мальчик совершенно загипнотизирован этой механикой. Если только вам удастся переубедить его отца, который просто одержим этой идеей, вы сделаете для Артура больше, чем кто-либо из нас. Когда Генри сказали о предполагаемой поездке, он глубокомысленно покачал головой. - Не завидую я вам, мсье Жиль. Но я так и знал, что этим кончится. Артур паренек неплохой, но пороха не выдумает, это несомненно. Лучше бы Пенвирн определил его учиться какому-нибудь ремеслу. Во всяком случае, вы им скажите, что мы сделали все, что могли, и впредь охотно сделаем для него все возможное. Жаль, что вы не успеете вернуться ко дню рождения Глэдис. - Да, - сказала Беатриса. - Боюсь, ей праздник будет ни в праздник, ведь вся наша молодежь разъедется. Генри рассмеялся. - Ну нет! Вот погоди что будет, когда она увидит своего нового коня. - Ты уже купил его? - Нет еще, но уже выбрал. Давно пора было это сделать. Малыш слишком мал ростом для такой длинноногой девчонки, да и слишком стар. В самом деле, нежно любимый Малыш стал уже седеть, и пора ему было составить компанию Фиалке на сочном лугу, где вкушали почетный и сладостный отдых удалившиеся на покой престарелые бартонские лошади. Все последнее время Генри с детским увлечением подыскивал для Глэдис нового скакуна. - Я присмотрел четырехлетку. Ну как раз по ней: темно-гнедой меринок, чистокровный, передние ноги в белых чулках, выезжен превосходно. За него просят кругленькую сумму, но он того стоит. - Не чересчур резвый, надеюсь? - Нет-нет, дорогая, кроткий, как ягненок. Только не проговорись раньше времени, мы устроим ей сюрприз. Рано утром в день своего тринадцатилетия Глэдис, в просторной полотняной тунике, которую придумали для нее мать и Жиль, чтобы не стеснять ее движений, отправилась в сад собирать яблоки. Услыхав от Эллен, что ее ждут на скотном дворе, она помчалась туда вприпрыжку, как мальчишка; волосы ее разметались по плечам, в руке она держала алую розу. поднесенную ей верным рабом и поклонником, Бенни Робертсом. И вдруг остановилась с восторженным воплем: - Папа! Генри ждал ее у невысокой подставки, с которой удобней было садиться в седло, держа под уздцы нового коня. Беатриса стояла рядом, поглаживая лоснящуюся шею лошади, украшенную праздничной гирляндой из ноготков. Сбежалась прислуга, конюхи, все глядели и восхищались, а из окна кухни, сидя в своем кресле, глядела, сияя, старая миссис Джонс. - Поди-ка сюда, киска, - позвал Генри. - Погляди, что тут есть. - Ой, папа! Ну какая прелесть! Глэдис обхватила обеими руками шею коня и поцеловала его в шелковый нос. Он вскинул голову, заставив ее отскочить. - Поосторожней, поосторожней, - сказал Генри. - Это тебе не Малыш, дочка. Он молодой, игривый, и он тебя еще не знает. А поцелуи лучше побереги для старика отца. Вне себя от радости она стиснула его в объятиях, алые лепестки розы скользнули по его щеке. - Папа, ну какой же ты милый! Я буду так его любить! - Неплохая лошадка, - сказал Генри. - Мне не стыдно будет поглядеть на тебя верхом на таком коньке. Давно пора начинать, если ты вообще собираешься когда-нибудь стать охотницей. Мы сейчас же закажем тебе амазонку. Первый выезд будет... Глэдис, нежно обнимавшая пони, подняла голову. - Я не хочу охотиться, папа. - Что такое?.. Вздор, вздор! Леди должна уметь охотиться. - Извини, папа, но я не могу. Это жестоко, я терпеть не могу охоту. Генри прищелкнул языком. Он был не на шутку раздосадован. - Да что с тобой, детка? Лисиц надо убивать, как же иначе? Ты что, хочешь чтоб они перетаскали всех кур? - Нет, папа, не в том дело. Пусть бы их просто убивали, а то еще устраивают погоню, пугают их... - Надеюсь, ты не набралась от Артура всяких глупостей. Твоя мать, когда вышла за меня замуж, была куда храбрее, а она тогда была такая тоненькая, худенькая. Помню, как она получила боевое крещение - отхватила лисе хвост и глазом не моргнула. Правда, дорогая? От тебя я никогда не слыхал таких слов: "я не могу". - Она, может быть, и охотилась, папа, но я уверена, что она эту охоту терпеть не могла, - возразила Глэдис. - Что? Что? С чего вы это взяли, мисс? Она мне никогда не говорила. - Господи, папа, неужели ты не знаешь, что мама тебе никогда ничего не говорит. Тут вмешалась Беатриса - разговор зашел чересчур далеко. - Ты не слишком любезна, Глэдис. Папа столько хлопотал, чтобы доставить тебе удовольствие, а ты... - А, ладно, ладно! Пусть делает как знает, - угрюмо прервал Генри. - Никто ее не просит охотиться, если она не желает, другие девочки на ее месте были бы рады. - Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, папа. Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу. - Да, по правде говоря, для меня немалое огорчение узнать, что у моей дочери может уходить душа в пятки. - Генри! - крикнула Беатриса. Глэдис положила свою розу на подоконник и грациозно вспрыгнула на подставку. - Папа, - сказала она странно кротким голосом, - отпусти, пожалуйста, поводья. Мне хочется немножко попробовать его. Беатриса кинулась вперед. - Останови ее, скорей! Генри не умел быстро соображать. Машинально он выпустил поводья, и Глэдис неожиданно вскочила на лошадь; прежде, чем он понял, что произошло, она уже сидела в седле по-мужски. В тот же миг с диким воинственным кличем она стегнула коня поводьями. Он прижал уши, взметнулся на дыбы и помчался бешеным галопом. Глэдис направила его прямо на живую изгородь. - Господи! - крикнул Генри. - Она сломает себе шею! Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единиц веточки, Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко охватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя: она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами. - Ну, папа. уходит у меня душа в пятки? Тут она увидела мать. Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан. - Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек... Да простит вам бог, мисс Глэдис. Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, - он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку. - Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать! - Нет... нет! - Беатриса, задыхаясь, протянула руки, - Не пугайся... Глэдис... С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом. Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало. Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни. - Это я. Открой мне, девочка. Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери. - Мама... мама, прости меня. Я больше никогда не буду. Они сели, обнявшись. - Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь. Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть. - Я просто дрянная девчонка. Я так виновата... Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках. Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование. - Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо. - Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю. Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой. - Даже если б это и было правдой, - мягко продолжала Беатриса, - неужели, по-твоему, это великодушно - сказать ему такое при всех? - Так ведь... по-моему... Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха? На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой. - Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, - серьезно ответила Беатриса. - Я всегда считала, что храбрость моих детей - это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться. - Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу? - Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза. - Я не пускала пыль в глаза! - Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье? - Ну конечно... Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии. - А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама... Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей. - Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках? - Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо. - Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже... - Они мальчики. - Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?.. - Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам. - Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так? Беатриса тщательно обдумала ответ: - Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить. Бог, вероятно, знает, что делает. С неожиданной горечью она прибавила: - Во всяком случае, он делает, что хочет. Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят. Глэдис серьезно смотрела на нее. - Артур... - начала она и умолкла. - Да? - Нет, ничего. Про душу в пятках... Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура. - Папа знает, что Артур не трус. - А Артур нет. - Что нет? - Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда. - Конечно, неправда. Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила. - Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком? - Помню. Он держался очень мужественно. - Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо. - Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны. - Так вот, понимаешь... То же самое и когда опасно... когда по-настоящему весело. - Например? - Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно. Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело. - А тебе весело? - Ну да, и всем весело. В прошлом году Дик спросил его, испугался ли он, когда гнедой понес, и Артур сказал, что испугался. Только из-за этого Дик и вообразил, что он трус. - Дик еще очень многого не понимает. - Мама, знаешь что? Дик даже не очень виноват. Это все Фредди Денверс, он рассказал всем мальчикам в школе, что Артур трус, потому что он не джентльмен, и Дик ужасно расстроился. - Вот как? Я поговорю с Фредди Денверсом. - Нет, пожалуйста, не надо, я тебе это по секрету сказала. И все равно это бесполезно: Фредди такой глупый, он ничего не поймет. Мама, а знаешь, что сказал мсье Жиль? - Нет, не знаю. Что же? - Он сказал: "Таким людям, как вы или Монктоны, не приходится рисковать головой, разве что вам самим этого захочется, - все равно вы голодные не останетесь. Вот вы и рискуете для забавы, просто чтобы показать, что вам не страшно. А такие люди, как отец Артура, вынуждены идти навстречу опасности независимо от того, страшно им или нет". Он сказал: "Для них это не забава, а труд". Как по-твоему, мама? - По-моему, он прав. И по-моему, они больше достойны уважения. - Артур написал про это стихи - как рыбакам приходится рисковать жизнью, потому что у них дети голодные и никто этого даже не замечает. - Стихи? - Ну да. Ты же знаешь, он обо всем пишет стихи. У Беатрисы на миг перехватило дыхание. - Вот как! Нет, я не знала. - Неужели не знала? Он не показывает тебе, потому что думает, что они плохие, но я думала, ты знаешь. Он только что прислал мне стихи ко дню рождения - про то, как я выросла и какие у меня стали длинные ноги и длинные волосы, прямо, как у Аталанты. - Нет, я не знала, - повторила Беатриса и задумалась. Ласковая рука вкрадчиво обвилась вокруг ее талии. - Мамочка, скажи мне... ты сама знаешь, о чем. Тебе правда было очень противно? - Что именно? - Вот это... Уф! Отрезать лисе хвост! - Не помню. Не противнее, чем... Она умолкла на полуслове и засмеялась. - Боюсь, мне были противны очень многие вполне естественные и безобидные вещи, дорогая моя. В молодости я была не слишком рассудительна. В ту же секунду медвежонок стиснул ее в объятиях и чуть не задушил поцелуями. - Мамочка, я так рада! Ты была бы такая душечка, если б не была всегда такая ужасно рассудительная. Беатриса со смехом высвободилась. - Как раз сейчас я совсем не чувствую себя душечкой, если хочешь знать. На мой взгляд, ты возмутительно надерзила отцу и тебе следует пойти и извиниться перед ним. Глэдис вскочила, она всегда охотно просила прощения. - Хорошо. А ты пока пойди приляг, мама, ладно? Ты такая бледная. Я только сперва причешусь. - И умойся, пожалуйста, а то ты вся заплаканная. - Сейчас умоюсь. - Девочка глянула на себя в зеркало и состроила гримасу. - Ну и красавица! Вот бы у меня был такой нос, как у тебя, мама. Или нет, лучше как у дяди Уолтера - такой аристократический! И зачем только бывают курносые носы? Беатриса поднялась. - Ты мне задала сегодня столько вопросов... Можно, теперь я тебя спрошу об одной вещи? Часто ты... вы все... гуляете в лунные ночи по карнизам? "Как видишь, - писала Беатриса брату, - в этом разговоре я оказалась в невыгодном положении, слишком ясно показав перед этим, что и у меня бывает душа в пятках. Мне не так уж часто случается в критическую минуту позорно падать в обморок. Но если у тебя на глазах однажды уже был убит твой ребенок, этого, пожалуй, хватит на всю жизнь. Малыши меня пугают. Они думают, в самом деле думают. У Глэдис, как видишь, склонность сперва действовать, а думать потом. Она унаследовала горячий нрав Телфордов и подчас слишком поддается порывам. Но уж когда она задумается, мысль ее не менее ясна, чем у Артура, хотя обычно им же и навеяна и, разумеется, куда менее своеобразна. Артур безусловно редкая натура. А Глэднс, по-моему, просто-напросто хороший, - льщу себя мыслью, что, может быть, очень хороший, - но все-таки совершенно заурядный человечек. И глядя на них, я чувствую, что в мире происходит что-то непонятное мне. Нас с тобой считали умными детьми, и росли мы в семье ученого, - но никогда мы не судили старших так здраво и не разбирались в них так тонко, как эти двое". На сей раз Уолтер ответил ей не сразу; и когда письмо наконец пришло, оно оказалось коротким и очень сдержанным. Он просил извинить, что заставил ее ждать ответа: последнее время он был очень занят и не совсем здоров. Это было так непохоже на Уолтера, ведь обычно он вовсе не упоминал о себе. Беатриса сейчас же написала, прося сообщить подробности. Он откликнулся без промедления, но опять его письмо ничего ей не объяснило. В последнее время здоровье немного подвело его; сегодня ему уже лучше, и ей незачем беспокоиться. Он не писал, что это была за болезнь, серьезная или нет и долго ли он был болен, но Беатриса заметила, что его красивый, ровный почерк стал несколько нетвердым. ГЛАВА VI В октябре из Корнуэлла вернулся Жиль со своим питомцем сообщил о долгожданной, с великим трудом завоеванной победе: Артуру разрешено отказаться от бесплодной попытки стать механиком. Жилю пришлось пустить в ход все свое умение убеждать. - Должно быть, вы выдержали тяжелую борьбу с Пенвирном? - сказала Беатриса. - Мне кажется, я в жизни не встречал более трагической фигуры, - ответил Жиль. - У него был настоящий талант, загубленный недостатком образования, и он утешал себя, мечтая возродиться в сыне, который достигнет всего, чего мог бы достичь он сам. Я пересмотрел все его злополучные модели, они совершенно бесполезны, и, однако, по ним видно, какое у этого человека поразительное чутье к проблемам статики и динамики. Вы знали про его старый матросский сундучок, набитый неоконченными изобретениями в области механики? - Нет, я видела только чертеж и модели на полке. - Теперь их там больше нет. Он все сжег - ушел один па берег и развел костер. Потом вернулся, руки серые от пепла, и говорит: "Делайте как знаете, сэр". - Для Артура это, конечно, ужасно. - А если бы вы видели его несчастную жену. Но теперь мальчик свободен. По-моему, лучше ему пока больше не ездить домой, надо дать и ему и отцу время прийти в себя после такого потрясения. Может быть, на будущий год, если будет подписан мир, я возьму его с собой во Францию. Он переменит обстановку, и кругозор его станет шире. - Посмотрим. А пока совершенно ясно, что ему следует очень серьезно изучать литературу. Всю зиму Артур упорно занимался. Несмотря на все, что ему пришлось пережить во время последней поездки в Каргвизиан, никогда еще он не, был так счастлив и не работал так успешно. И всю зиму он радостно предвкушал, как проведет каникулы на юге Франции. Весной, когда еще не кончились затянувшиеся мирные переговоры, Жиль получил известие о смерти дяди и должен был уехать домой. Предполагавшуюся поездку в Севеннские горы пришлось отложить. После отъезда Жиля Беатриса, как могла, помогала Артуру и Глэдис в занятиях. Но на ее плечи легло теперь столько новых обязанностей, что она совсем выбивалась из сил. Пока в доме был Жиль, она даже не подозревала, как он ей помогал. Теперь Генри ежечасно нуждался в совете и подсказке. Предоставленный самому себе, он всякий раз что-нибудь забывал и отдавал работникам такие путаные, противоречивые приказания, что постепенно Жиль взял на себя многое, что вовсе не обязан был делать. Заботы об имении вынуждали Беатрису проводить на ногах куда больше времени, чем позволяло ей здоровье. А у Генри как раз наступила очередная полоса уныния и раздражительности. Только бы это не кончилось запоем! - На третью неделю после отъезда Жиля тяжелый приступ все учащающихся болей в позвоночнике уложил Беатрису в постель. Однажды утром Глэдис вошла к ней с письмом; адрес был написан коряво, неловкой рукой, явно непривычной к перу. - Это только что привез верховой из Лондона, мама. Он скакал всю ночь. Беатриса распечатала письмо. "Сударыня, - прочла она, - я взял на себя смелость послать вам известие с нарочным. Миссис Риверс сломала себе шею. Нынче рано утром доктор Терри хотел свезти ее в Бедлам в своей карете, а она вдруг отворила дверцу и выскочила. Все кончилось в минуту. Сударыня, если не очень затруднительно, хорошо бы господин француз или еще кто приехал побыстрей и помог мне привезти мистера Риверса к вам, как кончится дознание. Сердце у него ослабло, три раза был обморок, и доктору Терри не нравится, как он выглядит, и мне тоже. Прошу извинить, а мнение мое такое: чем скорей его увезти из этого дома и из Лондона, тем лучше для всех. Только ему одному нельзя ехать в карете. А я буду править. Прошу прощенья за беспокойство. Мой низкий поклон мистеру Телфорду и молодым господам. Уважающий Ивен Повис". - Дать тебе нюхательную соль, мама? - спросила Глэдис. Беатриса с трудом села в постели. - Нет, нет, я здорова. Поди позови отца, Глэдис. Ему нужно сейчас же ехать в Лондон. - Он не может, мама. - Он должен. Это необходим?. Случилась беда, и Повис ждет помощи. Глэдис закусила губу. - Я не хотела тебе говорить. Папа полчаса как вернулся. Он много выпил. Я его только что уложила. Его тошнило. Нельзя ли это отложить на два дня? Завтра у него целый день будет болеть печень... Нет, мама, не вставай. Беатриса, стиснув зубы, пыталась подняться. Глэдис попробовала удержать ее. - Мама, ну прошу тебя! Беатриса, задыхаясь, села. - Я должна ехать в Лондон. Помоги мне одеться. - Но ты не можешь ехать! - Я должна, Глэдис. Прочти письмо. Кто-то должен помочь Повису. Глэдис пробежала глазами письмо, потом медленно перечитала его и отложила. На ее лице появилось какое-то новое, властное выражение. - Пожалуйста, мама, ложись. Плохая будет помощь Повису, если у него на руках, кроме дяди Уолтера, окажется еще одна больная. Помнишь, доктор Джеймс говорил, что получится, если ты не будешь лежать, когда у тебя болит спина. В Лондон поедет Артур, а мы с миссис Джонс будем ухаживать за тобой и все приготовим к приезду дяди Уолтера. Беатриса снова бессильно откинулась на подушки. - Артуру не справиться с этим, дорогая. Он еще мальчик. - Артур справится с чем угодно, если надо. Я знаю его лучше, чем ты, мама. Лежи смирно, сейчас я его позову. Она отворила дверь. - Артур, ты здесь?.. Поди сюда... Да, мама, я сказала ему про папу... Кому-нибудь надо скорей поехать в Лондон и... - Подожди, Глэдис, - перебила мать. - Артур, Повису нужно помочь. Тетя Фанни... она неожиданно умерла, а дядя Уолтер опасно болен. Скажи, ты мог бы один поехать в Лондон и помочь Повису привезти его? - Конечно, тетя Беатриса. Сейчас же поеду. Дайте только я сперва уложу вас поудобнее. Он приподнял ее, а Глэдис сунула ей под спину подушку. Беатриса покорилась, едва ли замечая, что с ней делают. - Захвати с собой побольше денег, - продолжала она. - Дай, пожалуйста, мой кошелек, он там, на столе. Глэдис, посмотри у отца в карманах и принеси все, что найдешь. И попроси миссис Джонс приготовить Артуру сандвичей. А Робертс пусть оседлает лошадь. Через несколько минут Глэдис вернулась. - В карманах почти ничего нет. У него где-то есть деньги, но я никак не могла его добудиться, так что я просто разбила свою копилку. Артур, твой костюм для верховой езды у меня в комнате; поди туда переоденься, а я пока уложу тебе дорожную сумку. Робертс уже седлает. Он говорит, чтобы ты ехал на Уорик, там сменишь лошадь на почтовой станции. А нашего конька он завтра приведет обратно... Уложить ему другой костюм, мама? Может быть, ему придется пойти на похороны. И опять сердце Беатрисы сжалось от страха. - Ты непременно должен где-то остановиться дотемна. Я не хочу, чтобы ты ехал один ночью. В последнее время я не раз слыхала, что на дорогах грабят. Глэдис кивнула. - Не бойся, мама, он успеет засветло добраться до Оксфорда или до Банбери, а на рассвете поедет дальше. Утром, когда люди выходят на поля, никакие разбойники носа не высунут... Артур, завтра, когда приедешь в Лондон, смотри не забудь что-нибудь поесть, прежде чем пойдешь к ним, чтобы Повису не было лишних хлопот. Беатриса закрыла глаза. Бразды правления, которые она держала так долго, ускользали из ее усталых рук, и их подхватили крепкие руки тринадцатилетней девочки. Что ж, и она ведь когда-то в трудную минуту сумела сама принять решение, а она тоже тогда была совсем еще девочкой с косичкой за плечами. На другой день Генри, мучимый печенью и раскаянием, бродил по дому, точно провинившийся пес; он был смиренно благодарен жене за снисходительную доброту и горестно заглядывал в беспощадные глаза дочери. Еще никогда за всю свою жизнь Глэдис ни на кого не была так зла. Она не сказала отцу ни одного резкого слова, но от ее всегдашней дружелюбной улыбки не осталось и следа: она ходила мрачнее тучи, и это повергало отца в такое отчаяние, что на третий день Беатриса решила вмешаться. - Ты оказалась очень хорошей и разумной помощницей в трудный час, дорогая, - сказала она дочери, - и ты замечательно ухаживала за мною. Но было бы еще лучше, если бы при этом ты была чуточку менее самонадеянной. По-твоему, сейчас подходящее время обижать папу? Глэдис вся вспыхнула. - Мама, я... я не самонадеянная! - Обычно - нет, и обычно ты никого не обижаешь, но от этого папе теперь только тяжелее. Неужели ты не понимаешь, дружок, как это больно, когда человека мучит стыд. Нам всем очень грустно, что он иногда выпивает лишнее, но он ведь не мог знать, что как раз случится беда. Бить лежачего - это на тебя не похоже. Глаза девочки наполнились слезами. - Я очень виновата, мама. Я об этом совсем не думала. Наверно, я была ужасно скверная. Но только понимаешь, я... - Я знаю, детка, ты тревожилась за меня и за Артура. Я все понимаю, но все-таки постарайся помириться с папой. - Ой, но я так ненавижу... Мама, он... он всегда был такой? Сделав над собой усилие, Беатриса ответила ровным голосом: - Нет. Может быть, он никогда и не стал бы таким, если бы я с самого начала была справедливее к нему. Я могла бы тогда предотвратить это, если бы больше думала о нем. Широко раскрытые серые глаза Глэдис смотрели ей прямо в душу. Беатриса отвернулась, чтобы не видеть этих глаз. Вот она, цена правды... Теперь конец близости, которая связывала их в последние годы и которой она так дорожила. Какой ребенок сохранит любовь и уважение к матери, сделавшей такое признание? Ласковые руки обвились вокруг нее, нежная щека прижалась к ее щеке. И Глэдис спросила чуть слышным шепотом: - Мама, мне так хочется знать. Артур думает... Ах вот что, они говорили об этом. - Он говорит, что ты, наверно, была несчастлива в молодости... ужасно несчастлива. Это правда, мама? - Да. - Так несчастлива, что тебе было не до папы? Артур думает, что и с его отцом так было. Он думает, что вы с его отцом в душе немножко похожи... Только у его отца все выходит наружу и он бранится и всех обижает и пугает, а ты все держишь про себя. Он думает, если уж на душе что-то есть, лучше чтобы оно вышло наружу. Осталось ли еще хоть что-то, чего они не поняли бы, эти дети? Все глубоко скрытые душевные раны, и грехи, и стыд - все то, о чем никогда никому не расскажешь - лучше умереть, - все увидели они своими ясными глазами и не осудили ее. ГЛАВА VII После похорон Повис и Артур привезли Уолтера в Бартон. Они ехали очень медленно, всячески стараясь избегать тряски. Но, несмотря на все предосторожности, это путешествие было тяжким испытанием для ослабевшего сердца Уолтера, и по приезде его пришлось на руках вынести из кареты и тотчас уложить в постель. Они привезли письмо от доктора Терри с наставлениями по уходу за больным и с подробным отчетом о случившемся. Душевная болезнь Фанни приняла новый оборот, и врачу пришлось наконец отстранить Уолтера и взять ее судьбу в свои руки. Вечером накануне ее смерти Повис принес доктору Терри некие доказательства, убедившие его, что ее больше ни одного дня нельзя оставлять на свободе. Рано поутру он приехал в сопровождении сиделки из сумасшедшего дома и забрал отчаянно кричавшую Фанни. По дороге в Вифлеемскую лечебницу она неожиданно попыталась бежать. Он убежден, что она не собиралась покончить с собой, но она зацепилась подолом за колесо и упала, лошадь, испуганная ее воплем, понесла, Фанни проволокло по мостовой, и она уже была мертва, когда карету удалось остановить. К счастью, смерть была почти мгновенной. Здоровье Уолтера внушало опасения еще до того, как разыгралась эта трагедия. У него было два сердечных припадка: один в сентябре, другой, очень серьезный, совсем недавно. Это было нечто вроде приступов грудной жабы, для которой характерны внезапность, острые боли и последующая крайняя слабость; причиною обоих припадков, с точки зрения врача, было непомерное душевное напряжение и усталость - результат невыносимой жизни с Фанни. Когда ее внесли в дом мертвую, его сразил третий припадок, а за ним последовали опасные периоды потери сознания. "Без сомнения, она умерла ужасной смертью, - писал далее доктор Терри, - однако с моей стороны было бы лицемерием скрывать, что сама эта смерть представляется мне величайшим счастьем, и я могу лишь благодарить за это судьбу. Покойница никогда не приносила и не принесла бы ни себе, ни другим ничего, кроме самых бессмысленных и унизительных страданий, и я думаю, что Уолтер еще недолго выдержал бы свое добровольное мученичество. Сейчас его состояние безусловно тяжелое, но я не нахожу в сердце никаких органических изменений. Если он будет в спокойной обстановке и за ним будет хороший уход, прогноз представляется мне благоприятным. Конечно, потребуется по крайней мере несколько месяцев, может быть даже год или более, чтобы он мог вернуться к нормальной жизни; но организм у него крепкий, и, к счастью, он всегда был воздержан. Я надеюсь, что после того, как он оправится от потрясения, вызванного этой трагической развязкой, общее состояние его здоровья, так же как и состояние сердца, станет несравненно лучше". Первую ночь Повис просидел в комнате Уолтера, прислушиваясь к его дыханию, готовый в любую минуту подать лекарство. Только с рассветом он позволил Артуру сменить его на три часа. Утром, когда явился доктор Джеймс, больной спокойно отдыхал и непосредственной опасности уже не было. В полдень Повис, одетый по-дорожному и, как всегда, с видом мрачного презрения ко всему на свете, постучался к Беатрисе. - Мистер Риверс выпил бульон, мэм, и сейчас задремал, так я уеду, пока он не проснулся. Оно и лучше, не будет лишних споров. Платье его убрано; вот ключи, и список, что доктор велел делать, и капли; а тут я написал, как готовить ему кой-какие блюда, - я заметил, он их больше любит. Вы и сами увидите, ему надо раздразнить аппетит, а то он и есть не станет. А если доктор Терри что позабыл в своем письме, так у Артура все в точности записано. - Но, Повис, неужели вы нас покидаете? - На время, мэм. Покуда лучше мне не мозолить мистеру Риверсу глаза и не напоминать ему про Лондон. Чем скорее он про все это забудет, тем лучше, так я думаю. А у меня там дела по горло: надо упаковать все книги, и отказаться от квартиры, и ее вещи спалить. Угодно вам, чтобы я прислал библиотеку сюда, мэм? - Да, пожалуйста. И вообще любые вещи брата или ваши, которые вы хотели бы сохранить. У нас на чердаке места сколько угодно. Но почему вы так спешите, отчего бы вам не переночевать здесь спокойно ? - Это не важно, мэм. Я не привык залеживаться в постели. И я поспал утром три часа, когда Ар... мастер Артур сменил меня. - Не называйте его так, Повис! Она поглядела на него внимательнее. - Что-нибудь случилось? Может быть, кто-нибудь... Может быть, мы вас чем-нибудь обидели, Повис? - Бог с вами, мэм, положено ли мне обижаться! Просто... Уж поверьте, лучше мне уехать... Нет, спасибо, не к чему мне тревожить Робертса, тут один фермер едет в Хенли, он меня подвезет. Я там переночую, а завтра утром дойду до перекрестка - багаж у меня невелик - и как раз захвачу лондонский дилижанс. Он там завтра утром проедет. - Да не можем же мы допустить, чтоб вы шли пешком в такую даль и еще с ношей. Если вы непременно хотите ехать сегодня, Робертс отвезет вас в Уорик, там вы переночуете на постоялом дворе, а утром сядете в дилижанс. Но... мне хотелось бы понять. Вы ведь знаете, что мы здесь всегда вам рады, правда? Вы вернетесь к нам, когда разберетесь с вещами? На лице Позиса отразилась странная внутренняя борьба. - Вы очень добры, мэм, я знаю. Может, попозже и вернусь, если понадоблюсь мистеру Риверсу. И раз уж вы так великодушны - спасибо, я буду только рад, если меня довезут до Уорика. Если что, пока можно писать мне по старому адресу, а потом я пришлю новый, когда сам буду его знать. И уж пожалуйста, мэм, присмотрите, чтобы мистеру Риверсу ни одно блюдо не приправляли кэрри. - Кэрри? Мне казалось, Уолтер его любит больше всех приправ. Я как раз хотела спросить, как вы его готовите, Сейчас ему, конечно, не следует есть острое, но немного погодя... - Лучше не надо. - Вам виднее. - Ну, я поехал. Премного вам благодарен за вашу доброту... Нет, у меня все есть, что нужно; но все равно - спасибо вам. Он повернулся, чтобы идти. Беатриса остановила его. - Присядьте на минутку, Повис. Робертс еще не кончил обедать, а у меня есть к вам один вопрос. Он повиновался с каменным лицом. - Что прикажете, мэм? Она заговорила нерешительно: - Вы не знаете, Артуру не пришлось увидеть или услышать в Лондоне что-нибудь очень неприятное? Что-нибудь такое, что было бы для него тяжелым ударом? Какая-то тень промелькнула на замкнутом лице Повиса. - А что бы это могло быть, мэм? - Об этом я вас и спрашиваю. Минута прошла в молчании. - У вас что-нибудь определенное на уме, мэм? - Нет, но мне кажется, у Артура что-то есть. - Вон как? Он что же, говорил вам что-нибудь? - Нет, и, наверное, не скажет. Но с ним что-то случилось. Скажите, он ее видел? Сначала я подумала, что, может быть, это он впервые видел покойника. Но боюсь, тут кроется что-то еще. А может быть, она была уж очень изуродована? Повис пожал плечами. - Не очень-то приятно было на нее смотреть. Но он ее и не видал. Мистер Риверс видел, на свою беду. Хозяйка закричала, и он сразу выбежал. А Артур не видал. Я для верности сперва завинтил крышку, а потом уж впустил его. - Хорошо, что вы об этом позаботились. Значит... по-вашему, он ничего такого не видел? - Гм... Кой-что он и впрямь видел, если это называется видеть. Ясновидец, по-вашему, видит? Взгляды их встретились. - Право, не знаю, как объяснить вам, Повис, - сказала Беатриса. - Я и сама не понимаю. Артур ни словом, ни взглядом не намекнул мне, что с ним что-нибудь случилось. Но едва я увидела его... нет, не то... едва коснулась его руки, как почувствовала, что он перенес какое-то страшное потрясение. Мы с ним очень близки, и уж не знаю как, но я почувствовала. Вам, может быть, это покажется вздором, но... - Для валлийца это не вздор, мэм. Это англичане зовут вздором все, чего не могут понять их тупые головы. Но Корнуэлл не Англия. Бог свидетель, Билл и Мэгги дурни отменные, но они дурни не на английский манер. Может, в этом дело? - Возможно. Насколько я знаю, в моих жилах нет кельтской крови, но вот уже скоро пять лет, как у меня есть сын кельт. И, вероятно, он кое-чему успел меня научить. Странно, в каком-то смысле он больше мое дитя, чем если бы я его родила. Беатриса помолчала, но и Повис не проронил ни слова. Какое-то непостижимое упорство... - Может быть, нескромно, что я вас расспрашиваю? - сказала она. - Поверьте, я вовсе не хочу ничего выведывать. Я доверяю Артуру. Но он совсем еще мальчик, и мне нестерпимо видеть, как он мучается. Быть может, ему нужна помощь, а он стесняется заговорить со мной или даже хочет поберечь меня. - Он никогда и не скажет. Ему еще не раз случится знать чужие секреты и помалкивать. Не таков он, чтоб зря болтать языком. - Я не совсем понимаю вас. - Знаю, мэм. Вам никогда не приходило в голову, что бывает такое, чего лучше и не понимать? От него так и веяло холодом. - Простите, - поспешно сказала Беатриса. - Я не догадалась, что это... касается кого-то еще. Если Артур узнал что-нибудь такое, чего ему не следовало знать, я уверена, он постарается забыть это. Пожалуй, и нам с вами лучше забыть, что я начала этот разговор. - Мне все равно, мэм. Я не хотел никому говорить, но раз уж мальчик понял, мне все едино, кто еще узнает, лишь бы мистер Риверс никогда ничего не узнал. Да и то потому только, что это его убьет. Ему сейчас, сами понимаете, не много надо. Прошу извинить, что я про это поминаю, но он уже натерпелся больше некуда. - Да, я знаю... Нет, Повис, постойте! Не говорите мне ничего, если вам не хочется. Чтобы вам потом не пожалеть. Он вскинул голову и посмотрел на нее, - таким она еще никогда его не видела. - Отродясь ни о чем не жалел. Раз уж это вышло наружу, я не прочь, чтоб и вы узнали, для Артура так лучше. Можете ему сказать, что я вам сам рассказал. Он слишком молод, ему одному такое не по плечу... Доктор Терри писал вам, почему он так поторопился приехать за ней в то утро? - Подробно не писал. Он сообщил только, что обнаружились новые симптомы и вы принесли ему доказательство, которое убедило его, что ее нельзя больше оставлять на свободе. - Гм... Стало быть, он не писал вам, что она подсыпала в еду толченого стекла? - Нет. А разве она это сделала? - То-то и оно, что сделала. Да еще как ловко, вы бы диву дались. Мистер Риверс знает. - Так он знает? - Доктор Терри сказал ему, когда забирал ее, - пришлось сказать. Мистер Риверс не хотел, чтоб ее увезли. Она как вцепится в него, чисто клещ в корову, и ну визжать: "Не отдавай меня, Уолтер, не отдавай!" Ну, вы ж его знаете, сердце-то мягкое. Так что под конец ничего больше не оставалось делать. Я и говорю: "Скажите ему, доктор", - и он сказал. Тут мистер Риверс весь почернел, и руки у него опустились. И эта здоровенная баба, сиделка из сумасшедшего дома, зажала ей рот, а я обхватил поперек туловища, и мы в два счета втащили ее в карету и захлопнули дверцу. Уж если надо что-нибудь такое сделать, так чем быстрей, тем лучше. Она все пробовала кусаться, и больше уж я ее живой не видел. Беатриса содрогнулась. - Подсыпать толченое стекло! - Да, в кэрри. В такой гуще незаметнее, соус все прикрывает, и не блеснет ничего. Еще вернее, пожалуй, было бы в сахарный песок... - Он прервал себя на полуслове, потом прибавил: - Так вот, это они оба знают. Одно им неизвестно, кто ее надоумил. Беатриса медленно подняла глаза. - Вы... дали ей это? - Дал ей? То есть как, тайком? Вы что, за дурака меня считаете? - Тогда... я, наверно, не поняла. - Лучше уж я начну сначала. Вы знаете, что у него уже было два сердечных припадка? - Да, доктор Терри мне писал: один в сентябре, другой не так давно. - Тому три недели. В этот раз было совсем худо. Это когда она хотела раскроить ему голову горячим утюгом. - Хотела... - Да, мэм. Это она первый раз такое учинила. До того, когда на нее находило, она просто била посуду, рвала его книги, жгла, бумаги, над которыми он ночи просиживал, и все такое. Ну, и ругалась, конечно. Это у нее первое дело. Я был наверху, протирал окна в спальне, слышу, она подняла крик, да все громче, громче. А он только, знай, твердит одно: "Нет, Фанни, нет". Ну, я понял, что она требует денег на свое зелье, ясное дело. - На... на эти "турецкие сласти"? Но разве она .могла их достать, хотя бы и за деньги? Я думала, за ней такой строгий надзор. - Это легче сказать, чем сделать. Вы бы только диву дались. Она завела себе приятелей из матросов, они всегда бы ей принесли, были бы деньги. Мы так и не изловили парня, который был ей в Лондоне посредником, уж больно он оказался хитер. То переправит ей зелье с лентами, то в каблук туфли запрячет, то в засахаренные фрукты, то в корсет - мастер был на выдумки. Но зато и драли они с нее семь шкур. Понятно, ей всегда нужны были деньги. Потом, слышу, бежит она в кухню. Она, видно, поставила утюг на плиту, хотела гладить какие-то свои финтифлюшки, да за спором про него и забыла. Он у нее, верно, докрасна раскалился. И вот прибежала она с этим утюгом, да и запустила ему в голову. По крайней мере, она метила в голову, но разве какая женщина отродясь попадала в цель. Он сидел в кресле. Утюг пролетел над плечом, самую малость опалил воротник и прожег дыру в ковре. Тут мистеру Риверсу пришлось с ней повоевать. Он мне потом говорил, что она хотела опять ухватить утюг за ручку. Он отобрал утюг, отнес на кухню и сунул в ведро с водой. И туг-то ему стало худо. Я услыхал, что там стычка и она вопит, бегу по лестнице, а тут он крикнул и упал. Вбегаю - он лежит на полу, а она стоит над ним и хохочет. Так бы и убил ее! Видели вы приступ грудной жабы? Есть у вас понятие, на что это похоже ? Ну вот, на другой день доктор Терри завел с ним серьезный разговор. И я там был. Доктор хотел тут же ее забрать. А мистер Риверс ему этак сквозь зубы: "Не позволю, пока я жив, чтоб ее в этом аду избивали, и морили голодом, и запирали в темную комнату! Пока жив, не позволю". Уж если он что вбил себе в голову, так упрется, ни дать ни взять ирландский осел. Ну, спорили они, спорили. Никогда еще я не слыхал, чтоб доктор так начистоту ему все выложил. "Если дальше так пойдет, говорит, сколько вы еще протянете? " И сказал ему, что раз уж дело так далеко зашло, она того гляди дом подожжет, или отравит кого, или еще чего натворит. И стало быть, она людям опасна и надо ее убрать, по вкусу это мистеру Риверсу или не по вкусу. А мистер Риверс в слезы и давай упрашивать, чтоб дали ей последнюю отсрочку. По следнюю, а там еще последнюю. Говорил я вам когда-то, что так будет семью семьдесят раз... Ну и, понятно, доктор уступил: побоялся, как бы он не довел себя до нового припадка. А после, в дверях, говорит мне: "Что ж, говорит, Повис, я убежден, что это неправильно, но, видно, придется нам покуда оставить все как есть". Болван этакий. Ну, что тут было делать? Дожидаться, пока он помрет? Тогда-то уж ее посадят под замок, да что радости. Вот я и подумал: дам-ка я ей случай и погляжу, ухватится или не ухватится? Ухватилась, да еще как! Ей только того и надо было. Купил я порошок. Честно и открыто завел его в доме, чтоб очищать ржавчину. Как рукой снимает. Потом на глазах у них у обоих отчистил кой-какие железки, запер этот самый порошок в свой старый сундук, который в кухне стоит, а ключ на цепочке сунул в карман штанов. Я видел, она с меня глаз не сводила, - уж такая она мастерица была всюду соваться да подглядывать, почище всякой сороки. Всегда ей до смерти хотелось узнать, что я там прячу. Увидала, что я положил туда этот порошок, и спрашивает: "Почему этому порошку такое внимание?" А я и говорю: "Боюсь, говорю, ошибиться, еще спутаешь с солью, или с сахаром, или еще с чем, да и попадет в еду. А это, говорю, страшный яд, и узнать его трудно. Я, говорю, видел, как в Индии один офицер от этого помирал - долго помирал, да как маялся, днями и ночами все охал да стонал". А что повара за это дело повесили, про то я ей не сказал. А мистер Риверс обернулся ко мне и говорит: "Не рассказывайте таких гадостей, Повис". Он думал, это просто болтовня. А я видел, у нее глаза так и сверкнули. Ей это было слаще меду. Дал я ей дней десять сроку - пусть, думаю, дело доспеет. Еще кой-что чистил при ней этим порошком, чтобы не забывала. Много всякого инструмента у меня в ту неделю заржавело, и пришлось его чистить. Следующий раз, как она стала клянчить денег, а он не хотел давать, я решил, что время приспело. И стал готовить кэрри. Кэрри я выбрал вот почему: она знала, что я до него не дотрагиваюсь - нутро мое его не терпит; а она хитрая, двоих зараз травить не станет. Потом я постарался, чтоб у меня молоко свернулось, вхожу к ней впопыхах и говорю: "Молоко, говорю, прокисло. Я сейчас побегу, может еще застану молочницу, а то утром как же без молока; а вы уж будьте такая добрая, помешайте кэрри, чтоб не подгорел, пока я бегаю". Мистер Риверс, как всегда, сидел за столом и писал, а она уж так на него уставилась - ну прямо кобра, честное слово. Тут я скорей побежал за молоком, а ключ свой бросил на кухонном столе, рядом с ложкой. А на крышку сундука капнул маслом. Когда я вернулся, она лущила горох; такая скромная, невинная - совсем кошка, отведавшая сметаны; и ключ на прежнем месте, только по-другому положен. И масло потекло. Ну, подал я к обеду кэрри. Она не знала, что я приготовил еще другую порцию и запрятал в бельевой чулан. Прислуживаю я за столом, а она сидит и нежничает с ним, и называет голубчиком, и уговаривает есть побольше - уж больно обед хорош. А сама ест холодную говядину. Ну, перемыл я посуду, отнес это блюдо к доктору Терри и говорю: "Боюсь, говорю, нет ли тут толченого стекла". А с утра пораньше он за ней и приехал. Да, я ее убил так же верно, как если бы своей рукой толкнул ее под колеса. И другой бы раз опять так сделал. Вам, я вижу, тошно, мэм, да я вас не осуждаю. Убийство нечистая работа. Но я так смотрю: грязь - она грязь и есть. Говорят, за свой век ее досыта наглотаешься; а расхлебывать пакости этой ведьмы изо дня в день или разом свернуть ей шею и покончить с этим делом - велика ли разница ? Но только чтоб человек, который совершил умышленное убийство, торчал у вас в доме и водил дружбу с невинными душами, это вам ни к чему. Беатриса наконец обрела дар речи. - Что из всего этого знает Артур? - Знает, что она сотворила. От хозяйки слыхал, это все на следствии выплыло. Он пришел и спросил меня, верно ли это? И я сказал: "Верно". Он сел и смотрит на меня. Уж не знаю, сколько он там понял из того, что я сделал, но печать Каина он сразу распознает. - По-вашему, он догадался? - Он долго глядел на меня, потом взял меня за руку и говорит: "Бедный Повис... бедный, бедный Повис!" Так и сказал. - А потом что? - Я ему говорю: "Эй, малыш, чего это тебе понадобилось заглядывать в чужую душу"? - Он что-нибудь ответил? - Не сразу. Сперва он только глядел на меня, а глаза синие-синие и видят тебя насквозь, будто весь он в этих глазах, и все держал меня за руку. А потом... Как по-вашему, что он мне сказал, этот мальчонка? Так тихо, шепотом: "До чего же вы его любите, если пошли на это ради него". Как по-вашему, недурна догадка для парнишки, которому еще и восемнадцати нет? Да, этот Артур не так глуп, как кажется. - Больше он ничего не говорил? - Он не говорил. А я еще сказал кой-что. - Что же? - Я ему намекнул: "Молодой человек, говорю, вы на опасном пути. Если вы возьмете такую привычку - читать в чужих душах и о каждом убиваться, как бы вас в конце концов не вздернули на кресте вроде вороны над конюшней, чтоб другим неповадно было". Он и слова не сказал, только поглядел на меня. Он понял. Повис поднялся. - Когда мистер Риверс поправится и сможет ехать, пускай известит меня, я за ним приеду. Ваш порог мне переступать не для чего будет, если вы не пожелаете, и я обижаться не стану. Вот только, если позволите, хорошо бы Артур мне писал иногда, чтобы мне знать, как мистер Риверс. А за Артура не бойтесь, мэм, это все ему не повредит. К такому никакая грязь не пристанет. На том пожелаю вам всего хорошего. Она протянула ему обе руки. - Повис, Повис, неужели вы даже не хотите пожать мне руку? Не мне вас судить. Будь у меня ваше мужество, я бы и сама это сделала! Минуту Повис стоял словно окаменев, только в лице его что-то дергалось. Потом взял руку Беатрисы и крепко сжал. - Об этом вы зря беспокоитесь. Спорить не стану, и вы тоже не без греха, на то живой человек. Бывали вы и пожестче камня и поупрямей армейского мула, но вот трусихой вас не назовешь. Если корабль идет ко дну, лучшего товарища мне не надо. Все еще держа ее руку в своей, он прикрыл ее другою - мягко и бережно. - Э, не принимайте это так близко к сердцу. Вы ведь не из таких, которые любят поплакать, и мне ненавистно, чтобы вы из-за меня горевали. Ну, тише, тише, ничего. Кто-то же должен был это сделать, так уж лучше пусть я. ГЛАВА VIII Первое время Уолтер был вял и ко всему равнодушен, словно оглушенный. Но лето сменилось осенью, и мало-помалу в нем стал возрождаться интерес к жизни. - Тебе теперь много лучше, - сказала в один октябрьский день Беатриса. - И я хотела бы уехать дней на десять. Я уверена Глэдис будет ухаживать за тобой не хуже меня. - Ну конечно. Ни у одного дядюшки на свете нет такой заботливой племянницы. Глэдис вполне заслужила эту похвалу, ее преданность не знала границ. Она не отходила от дяди. Желая утешить и развлечь его, она каждый день приносила ему своих любимых мышей и гусениц и поверяла ему свои бесконечные секреты. - Да, за тебя я буду спокойна, - сказала Беатриса. - А ты что скажешь, Генри? Ты не возражаешь, если я на некоторое время оставлю дом на миссис Джонс? - Ну... ну конечно, поезжай, раз тебе хочется. А куда это ты собралась? - В Лондон за покупками. Нам так много нужно, что лучше уж мне пожить там неделю и закупить все сразу. Мне совсем нечего надеть, и в доме тоже все обтрепалось. Генри широко раскрыл глаза. И это говорит Беатриса, которую он годами уговаривал отдохнуть и повеселиться, как все люди! Даже в первые годы после замужества она не слишком интересовалась нарядами и развлечениями, а со смерти Бобби предпочитала все заказывать по почте у старых, солидных лондонских фирм. Он озадаченно смотрел на жену. Его мужскому глазу вовсе не казалось обтрепанным это строгое элегантное платье темного шелка, хотя, конечно, оно было далеко не новое. Ей всегда была свойственна аристократическая умеренность, она покупала только дорогие, но простые вещи, держала их в безукоризненном порядке, и им не было износу. Однажды он со скромной гордостью похвастал Уолтеру, что Беатриса носит свои платья в десять раз дольше, чем жена самого Криппса, и при этом остается элегантнейшей дамой во всем Западном Уорикшире. Но если ей захотелось обновить свой гардероб, он, конечно, будет только рад. - Прекрасная мысль, - сказал он. - Тебе очень полезно немного рассеяться. Но не лучше ли отложить поездку на месяц-другой? Кончится осенняя пахота, и я тоже смогу поехать. Мы с тобой пожили бы в Лондоне недели две, а то и месяц, побывали бы разок-другой в театре. Беатриса покачала головой и протянула ему длинный список необходимых покупок. - Как-нибудь в другой раз, милый, - сказала она с улыбкой. - Это будет совсем не увеселительная поездка. Когда я наконец выберу ковры, гардины и платья, мне полезнее всего будет провести несколько дней в постели. - По-моему, тебе не следует ехать, мама, - сказала Глэ дис, - тебе это не под силу. Разве Робинс и Грин не могут прислать тебе образцы? Ты только измучаешься, и у тебя опять заболит спина. - Ну что ты, девочка. Ведь с тех пор как приехал дядя Уолтер, я еще ни разу не лежала. - У тебя такой вид, что если ты начнешь бегать по магазинам, ты непременно свалишься. - Право же, детка, так будет лучше. Ты бы могла мне очень помочь. Хочешь? Если ты пересмотришь все свое платье, и папино, и дяди Уолтера, и все постельное и столовое белье и составишь список всего, что нужно заменить, я смогу вернуться скорее. Глэдис встала и с минуту пристально смотрела на мать. - Хорошо, мама, - сказала она наконец и, не говоря больше ни слова, вышла из комнаты. Прошло две недели, и Беатриса вернулась в Бартон. Она была бледна и, как видно, очень устала, но все, что требовалось сделать в Лондоне, было сделано, как всегда практично и разумно. Она виделась с Повисом, как ей советовал Уолтер, и тот, по ее словам, избавил ее от многих хлопот, взяв на себя покупки всего необходимого для Уолтера и Генри. Вечером, накануне ее отъезда, он принес тщательно упакованные вещи и счета. - Каков он тебе показался? - спросил Уолтер. - По-моему, совсем не изменился. Он просил засвидетельствовать тебе свое почтение и сказать, что он сейчас при деле и всем доволен. Он нигде не пропадет, можешь быть уверен. Однажды утром, вскоре после возвращения сестры, Уолтер принес ей толстую рукопись. - Я хочу кое-что показать тебе, пока ты отдыхаешь. Это прелестно. Беатриса отложила в сторону "Утопию". - Это творчество Глэдис? - спросила она. - Да. Она разрешила показать тебе, но только тебе одной. Хотя Беатриса уже давно знала, что девочка все еще сочиняет рассказы о своих вымышленных друзьях из звериного царства, до приезда Уолтера одному лишь Артуру позволено было читать "Книгу Носатиков". На Глэдис редко находила робость, но Носатики были слишком дороги ее сердцу. И только потому, что она глубоко сочувствовала своему бедному больному дядюшке, он удостоился чести проникнуть в их таинственные владения. Еще совсем крошкой Глэдис привыкла сочинять всякие истории про зверей, а в тот черный год после смерти Бобби, когда она целыми днями была предоставлена самой себе, она снова вернулась к своему детскому увлечению, из которого уже было выросла. С тех пор как в доме появился Артур, она уже никогда не была одинокой, и, не полюби он всем сердцем этих четвероногих и пернатых друзей, созданных ее фантазией, они, конечно, уже давно были бы забыты, как старые и уже нелюбимые куклы. Приключения Носатиков - семейства барсуков, обитавшего на берегу выдуманной речки, протекавшей будто бы тут же, у самого дома, за последние пять лет разрослись в самую настоящую Одиссею. Этому семейству служила и поэзия Артура. К семейным праздникам Носатиков он сочинял песни, баллады или поздравительные оды по-английски, по-французски и по-латыни. Уолтер положил перед ней большой раскрытый альбом. - Это и в самом деле хорошо, Би. Не знаю, есть ли у девочки литературный дар, но своих барсуков она знает превосходно. Посмотри, какая физиономия у этого! Он показал на беглый, но выразительный карандашный набросок: барсук обнюхивает землю перед входом в нору и с отвращением восклицает: "Пахнет лисой!" - А эта! - Беатриса показала на встревоженную мать семейства, которая старается уберечь чисто вымытый пол от грязных лап своих барсучат. - А этот!.. Нет, Уолтер, ты только погляди на этого папашу-барсука, он явно озабочен тем, что думает о нем его собственный сын. Рассказы не отличались оригинальностью, зато в рисунках Глэдис бил ключом неистощимый юмор. Все, что рисовал Артур, было гораздо правильнее, но куда менее живо. - Он не дает себе воли, - сказал Уолтер. - Не то что Глэдис. Но стихи у него очень забавные. Никогда не думал, что он способен пародировать торжественность. Прочла ты латинскую элегию на неудавшуюся стирку? Уолтер снова вернулся к жалобам мамаши-барсучихи. - И откуда только он это взял: "Doleo super..." *. Посмотри, как он владеет дактилем. Папе это понравилось бы , и этот замедленный спондей в конце строки. ____________________ * Скорбью великой... (лат.) - А разве французская серенада не великолепна? - Немного тяжеловата, - -ответил Уолтер, - но очень недурна. Английское рондо тоже прелестно. Он, видимо, уже владеет поэтической формой на всех трех языках. А серьезные стихи он все еще пишет, как по-твоему? - Пишет. Я все время подозревала это, а осенью Глэдис проговорилась. Но я не видела ни строчки. С тех пор как четыре года назад ему так досталось за это от отца, он ни разу не заговаривал со мной о стихах; а я тоже не хочу быть навязчивой и молчу. - Это, пожалуй, напрасно. Может быть, его робость вызвана как раз твоей чрезмерной сдержанностью. - Возможно. Но, понимаешь, все это связано с давним ужасом, который его всегда преследовал: как бы Пенвирн не совершил чего-нибудь непоправимого. Мне казалось, что лучше всего молчать, пока время не залечит рану в душе мальчика. Но, может быть, я и ошибалась. - А не станет ли он поэтом? - сказал Уолтер. - Это многое бы объяснило. В том, что вообще у Артура замечательные способности, в последнее время не оставалось никаких сомнений. Освободившись от необходимости изучать точные науки, давившей его, как кошмар, он начал делать необыкновенные успехи, нередко поражая учителя легкостью, с которой схватывал основы одной науки за другой. Кажется, одна только математика и не давалась ему. Но с каждым днем становилось очевиднее, что больше всего его влечет литература. "Я думаю, - писал Жиль с юга Франции, - -что будет несправедливо посылать его в Оксфорд, не дав ему по меньшей мере год, чтобы преодолеть все пробелы в его образовании. Он так поздно начал и потерял столько времени понапрасну, что он еще не совсем готов. Может быть, вы доверите его на год мне? Семейные дела все еще требуют моего присутствия здесь, но у меня будет вдоволь времени, чтобы руководить его занятиями, а дядя мой оставил превосходную библиотеку. Тетушка окажет ему самый радушный прием. Я уверен, что ему будет с нами очень хорошо. Можете ли вы обойтись без него?" Передавая письмо Уолтеру, Беатриса невесело засмеялась. - Верней было бы спросить, может ли Глэдис обойтись без него. - Хотел бы я знать, - сказал Уолтер, - понимает ли Жиль, какой жертвы он от тебя требует? Она кинула на него быстрый взгляд, но, тут же почувствовав, что этого он и сам не понимает, улыбнулась и покачала головой. - А зачем ему думать об этом? Его заботит будущее Артура. И он совершенно прав. Даже не говоря о занятиях, год, проведенный на юге Франции, был бы неоценим для мальчика. Прежде всего это помогло бы ему избавиться от застенчивости. - Думаю, что так, - сказал Уолтер. - Когда чуткого мальчика вырывают из одной среды и пересаживают в другую, ему лучше всего стать космополитом. Здесь, среди этих уорикширских сквайров, он неизбежно оказывается в невыгодном положении. Я знаю, ты сделала все, что было в человеческих силах, чтобы уберечь его от обидных намеков и от прямых оскорблений, и, конечно, ему стало легче с тех пор, как он научился прилично держаться и правильно говорить. Но я уверен, что на его долю пришлось немало горьких унижений и обид, о которых он тебе ни разу и словом не обмолвился. - Ты думаешь, я этого не знаю? За все эти пять с половиной лет у меня не было ни одного спокойного дня, я всегда настороже, даже у себя дома. У Дика нет ничего дурного на уме; когда он приезжает на каникулы, он очень старается скрыть свою нелюбовь к Артуру. Но на него плохо влияют сыновья Денверса и семейство Криппс, а теперь еще и Эльси; и, сам того не замечая, он поет с чужого голоса . И Генри тоже. - Отпусти мальчика, Би, пусть едет. Прожив год среди французских аристократов, он станет увереннее в себе и будет чувствовать себя в любом обществе как рыба в воде. Тетя Сюзанна добрейшая старушка, и для нее все иностранцы одинаковы. Когда он вернется, он сумеет лучше постоять за себя. - Да , надо его отпустить. Но бедняжка Глэдис будет в отчаянии. И сможет ли она заниматься совсем одна, когда Артур не будет ей помогать? Какая я ей учительница после Жиля; да п