кетке, сделанная рукой Маргариты. В глазах у Рене потемнело: он забыл ответить на ее письмо! Выйдя из дома, он принялся шагать взад и вперед по темному двору. Его душил бессильный гнев. Боже милостивый, что же это с ним происходит?! С ума он сошел, что ли, или уж на самом деле такая тряпка, что первый встречный бродячий клоун может перевернуть вверх дном весь привычный уклад его жизни? Если хорошенько вдуматься, ведь это что-то невероятное. Беглый клоун из низкопробного цирка, по всей вероятности преступник, скрывающийся от правосудия, - иначе с какой стати стал бы белый человек выносить издевательства Хосе и Мануэля? - отщепенец, привыкший к брани и пинкам и опустившийся до того, чтобы принимать их безропотно, бездарный лгун, которого с первого взгляда раскусили даже такие тупицы, как Лортиг и Штегер, - этот человек пришел и посмотрел на него - просто посмотрел, - и только поэтому, да еще потому, что его душа казалась сплошной раной, которой каждое прикосновение причиняло боль, он, Рене Мартель, стал его покорным орудием. Ради этого потрепанного судьбой авантюриста он сделал то, чего не сделал бы для родного брата: он сохранил его тайну, из-за него он лгал, из-за него унижался перед Дюпре, из-за него потерял всякое самообладание, как не терял никогда в жизни, кроме одного случая в детстве, когда нянька плохо обошлась с Маргаритой. И что хуже всего, из-за него он забыл про Маргариту! Все остальное он мог бы себе простить, но это уже переходило все границы. - Черт бы его побрал! - бормотал Рене. - Будь он проклят! Он ходил до тех пор, пока немного не остыл, а затем отправился писать письма домой. Было уже очень поздно, когда, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих, он пошел к себе в спальню. При мысли о том, что с завтрашнего дня он будет вынужден терпеть общество этого проходимца не только днем, но и ночью, есть с ним за одним столом и спать чуть ли не под одним одеялом, в нем опять поднялось раздражение. - Господин Мартель! Кто-то стоял у двери в его комнату. Рене услышал знакомый запинающийся голос и, даже не успев рассмотреть горящие глаза беглого клоуна, нахмурился еще больше. - Да? - резко сказал он. - Что вы хотите мне сказать? - Только то, что я вам очень благодарен. Рене поднял брови. - За примочку? После минутной паузы тихий голос ответил: - Да, за примочку. Спокойной ночи. - Спокойной ночи. ГЛАВА V  Не успела экспедиция перебраться через Анды, как отношение ее членов к новому переводчику сильно изменилось. Причиной этого послужило, быть может, даже не столько поведение самого Ривареса, сколько Маршана. При их первой встрече, когда маленький отряд Дюпре, в свирепую снежную бурю пробившись через перевал, добрался до хижины на Папаллакте, Маршан окинул быстрым взглядом утомленные лица голодных и замерзших людей, задыхавшихся после подъема в разреженном воздухе, оборвал коротким кивком расспросы командира и, оттолкнув Дюпре, бросился наливать в кружку горячий кофе. - Нате выпейте, - сказал он, подавая ее Риваресу. Дюпре недовольно нахмурился. Маршану, единственному в мире человеку, от которого он, не сердясь, выслушивал и шутку и горькую правду, прощалось многое, но это уже переходило всякие границы. Однако не успел он этого подумать, как Маршан разгадал его мысль и подошел к нему с добродушной усмешкой на лице. - Ничего не поделаешь, Арман, социальная иерархия может и подождать, а этот бедняга минут через пять хлопнулся бы на пол. Гийоме тоже похож на дохлую крысу. Эй, Бертильон! - повысил он голос. - Будьте умницей, помогите Гийоме раздеться и дайте ему кофе. - И снова обратился к Дюпре, на сей раз с необыкновенно хорошей улыбкой: - Прости, что я тебя перебил, но в такой тесноте обмороки совершенно ни к чему. Мы еще намучаемся с этим трусом Гийоме. А у этого такой вид, словно он умирал с голоду. Где вы его подобрали? - В Кито. Я взял его на время переводчиком. В дороге он ни на что не жаловался, но если он слишком слаб, его, конечно, придется отпустить, как только мы найдем кого-нибудь получше. Может быть, нам удастся его заменить в какой-нибудь миссии на Напо. - Вряд ли, - тихо сказал Маршан, взглянув на Ривареса. - Заменить его будет не так-то просто. Вечером Маршан подошел к переводчику, который в крайнем изнеможении скорчился у огня, прислонившись головой к грязной стене, и сел рядом. Красные отблески пламени освещали ввалившиеся щеки и закрытые глаза Ривареса. Некоторое время Маршан смотрел на него молча. - Ложитесь-ка вы спать, - сказал он наконец суровым тоном. Риварес испуганно открыл глаза и выпрямился; на лице его немедленно появилось выражение бодрой готовности. - Спасибо, но я уже вполне отдохнул. Мы все сегодня немного устали. - Можете не трудиться, меня-то вы не обманете, - спокойно заметил Маршан, беря его руку и нащупывая пульс. - Я ведь доктор. Так в чем дело? Голодали? - Не... немного. Я... они сказали вам? - Не беспокойтесь, они мне рассказали все, что знали. Уж чего-чего, а рассказчики у нас всегда найдутся. Другой вопрос - что им известно. Мартель... Он упомянул Рене совершенно случайно, но, хотя на лице, за которым он наблюдал, не дрогнул ни один мускул, по тому, как бешено забился у него под рукой пульс, Маршан понял, что Рене о чем-то умолчал. Он выпустил руку Ривареса и продолжал, теперь уже вполне намеренно: - Мартель - единственный человек, который не поведал мне после ужина свою версию вашей истории. Но он умеет молчать о чужих делах. Риварес метнул на него быстрый взгляд затравленного зверька и снова отвел глаза. - Вот что я хотел вам сказать, - продолжал Маршан с таким видом, будто ничего не заметил. - Когда молодой человек начинает искать приключений и становится поперек дороги таким крупным хищникам, как Розас, и тому подобное, он задает своим нервам порядочную трепку. Так что, если вы почувствуете, что они у вас начинают шалить - кошмары там или головные боли, - не пугайтесь и не думайте, что у вас что-то не в порядке. Просто приходите ко мне, и я дам вам успокоительного. Хорошо? У Ривареса задрожали губы, и он проговорил, заикаясь: - Б-благодарю вас... вы так д-добры ко мне... - Ну а теперь ложитесь спать, - сказал Маршан, вставая, - и помните, что вы среди друзей. С этого момента Маршан как бы молчаливо признал Ривареса разным себе - если не считать разницы в годах и опыте - и стал относиться к нему с тем же спокойным и небрежным дружелюбием, какое он проявлял к Рене. Для остальных членов экспедиции новый переводчик был чем-то средним между доверенным слугой и бедным родственником, на чье сомнительное прошлое можно было смотреть сквозь пальцы, так как это позволяло требовать от него лишней работы. Штегер первый обнаружил, какие удобства в этой знойной стране представляет для исследователя, не склонного слишком утруждать себя, присутствие человека с такими ловкими руками и всегдашней готовностью услужить. При спуске с гор разбился ящик с ботанической коллекцией; и в Арчидоне, вернувшись к ужину в миссию, Рене застал следующую картину: эльзасец покуривал, лежа в гамаке, в то время как Риварес своими быстрыми смуглыми пальцами рассортировывал крошечные семена. Штегер вынул изо рта сигару и лениво кивнул Рене. - Повезло мне, а? Я бы сам никогда не разобрал эти подлые семена, и надо же им было перемешаться. У меня не пальцы, а деревяшки. Да и глаза от этой процедуры непременно разболятся. Ну и климат! Рене смотрел на тонкий профиль склонившегося над семенами Ривареса, не понимая, как может Штегер принимать безвозмездно услуги чужого ему человека, который к тому же устал гораздо больше, чем он сам. Лортиг, однако, взглянул на дело по-иному. Посмотрев, как быстро работают пальцы Ривареса, он заметил: -- Ловко у вас это получается, господин Риварес. Вы не смогли бы насадить моих сороконожек, у которых вечно обламываются ноги? Разумеется, - продолжал он таким тоном, что Рене захотелось дать ему пощечину, - я не собираюсь злоупотреблять вашим временем, но если вы хотите немного подработать... Риварес поднял на него синие глаза, сверкнувшие стальным блеском, и сказал с напускной веселостью: - Но ведь д-даже маленькая сороконожка, господин Лортиг, иной раз делится с ближним, не требуя за это платы, хотя у нее нет ничего, кроме н-нескольких лишних ножек. Если вы принесете свою коллекцию, я посмотрю, что с ними можно сделать. Рене встретился взглядом с Маршаном и, густо покраснев, отвернулся. Лортиг зевнул: - Как хотите, дело ваше. Вскоре и другие члены экспедиции стали то и дело находить поручения для всегда готового услужить Ривареса. - Совестно злоупотреблять вашей любезностью, но у вас так хорошо все получается, - говорили они; и хотя полковник отнюдь не давал переводчику бездельничать, Риварес всегда ухитрялся сделать кроме своей работы еще и чужую. Через месяц-другой в экспедиции почти не осталось человека - за исключением Маршана и Рене, - который не воспользовался бы явным стремлением Ривареса угодить, и постепенно он завоевал всеобщее расположение. Даже молодые офицеры, вначале громогласно негодовавшие на полковника за то, что он навязал им общество "низкопробного авантюриста", вскоре примирились с присутствием веселого и остроумного спутника, который безропотно позволял себе эксплуатировать и ни при каких обстоятельствах не терял, хорошего настроения. Тем не менее его непроницаемые, никогда не улыбавшиеся глаза по-прежнему смотрели с затравленной настороженностью и мучительным, пугающим напряжением. Он старался стать незаменимым и никогда не упускал случая оказать услугу то одному, то другому, игнорируя знаки пренебрежения и мелкие обиды с видом человека, слишком занятого делом, чтобы обращать внимание на пустяки. В то же время он замечал маленькие недостатки и слабости каждого и приспосабливался к ним. Но, несмотря на всю покладистость Ривареса, в нем было что-то, не позволявшее даже Штегеру заходить слишком далеко, удерживавшее даже Лортига от повторения его ошибки. С Рене он держался подчеркнуто учтиво, избегая дальнейших попыток к сближению: по всей видимости, он не хотел, чтобы его еще раз оттолкнули. Рене же был с ним по-прежнему натянуто холоден и все чаще напоминал себе, что до переводчика ему нет никакого дела. - Мартель, - обратился к нему однажды вечером Лортиг, когда они все сидели у костра, - полковник сказал, что мы остановимся здесь дня на два, чтобы дать носильщикам передохнуть. Мы собираемся завтра съездить в гости к миссионерам. Сколько можно питаться жареными обезьянами и тушеными попугаями! Брр, мне вчера чуть дурно не сделалось, когда эти дикари рвали на куски живую обезьяну. По крайней мере, у снятых отцов хоть пообедаем по-христиански. Доктор не хочет с нами ехать - говорит, у него много работы. - У меня тоже, - сказал Рене. - Нужно заняться картой и рассортировать и подписать образцы пород. Я останусь с доктором. - Почему вы не попросите заняться образцами Ривареса? У него это великолепно получается. - С какой стати он будет делать за меня мою работу? Это не входит в его обязанности. - Но в его обязанности входит выполнение разных мелких поручений. - Ему можно позавидовать, - вставил Маршан, посасывая свою неизменную черную трубку. - В его контракте об этом, помнится, ничего не сказано, - сухо заметил Рене. - Какой там контракт! Когда человека берут чуть ли не из милости... - Какие мы все добренькие, - проворчал Маршан. - Раздаем работу направо и налево и ничего за это не берем. - А вот и он! - воскликнул Штегер. - Господин Риварес! Проходивший мимо Риварес вздрогнул и остановился. Когда он обернулся, лицо его улыбалось. "Каждый раз, когда он слышит свое имя, он, наверно, ожидает удара", - вдруг подумал Рене. Прежде чем Рене успел остановить Лортига, тот обратился к Риваресу: - Мы тут пытаемся уговорить господина Мартеля поехать завтра вместе с нами, а он говорит, что ему надо разбирать образцы пород. Я его уверял, что вы наверняка поможете ему с ними разобраться как-нибудь в другой раз; вы всегда так любезны. Переводчик медленно повернул голову и молча посмотрел на Рене. Тот поспешно ответил на его немой вопрос: - Господин Лортиг ошибается. С какой стати вам затруднять себя? Вы слишком любезны - мы скоро совсем разучимся делать свою собственную работу. - Я так и думал, что вы пожелаете сделать это сами, - ответил Риварес и обернулся к Маршану. - Вы, наверно, тоже остаетесь, доктор? Маршан кивнул, не вынимая изо рта трубки. - Да, и полковник тоже. Нас жареная обезьяна вполне устраивает, она по крайней мере не болтает без умолку. Ночью Рене долго не мог заснуть и, по обыкновению, думал о переводчике. "Может быть, я все-таки к нему несправедлив? Если бы у него действительно были задние мысли, то он стал бы льстить и угождать мне, так как он знает, что при желании я могу его погубить, или Маршану, потому что Маршан вьет из полковника веревки. Но ведь он этого не делает..." И вдруг вся кровь бросилась ему в голову. "Какой же я болван! Так ведь это и есть его способ льстить нам, показывая, что мы единственные, кого он уважает. Заставляет нас плясать под свою дудку, как и всех остальных, только по-другому. Если ты осел, он манит тебя пучком сена, если собака - костью". Это открытие так поразило Рене, что он даже привстал. Ночь была ясная, и в лунном свете лица спящих казались призрачно-бледными. Риварес, лежавший рядом с ним, ровно дышал. "Черт бы побрал этого наглеца! -подумал Рене. - Как он догадался?" Он стал всматриваться в неподвижный профиль. "Сколько он уже знает про всех нас? Наверно, порядочно. А мне о нем ничего не известно, хоть я и знаю, кем он был. Но одно ясно: только невероятное страдание могло оставить у рта такую складку. Днем она исчезает. Хотел бы я знать..." Рене лег и повернулся к Риваресу спиной. "Опять я о нем думаю! Какое мне дело до него и его секретов? По всей вероятности, они не делают ему чести". На следующий день, серьезно поразмыслив, Рене решил, что пора положить конец этим глупостям. Последние дни он вел себя в высшей степени нелепо; 'можно подумать, что в свободное время, которого у него и так мало, ему нечем заняться, кроме как без толку ломать голову над делами совершенно постороннего человека. Вопрос о том, что такое Риварес - беспринципный интриган или нет, должен волновать самого Ривареса и его друзей, если они у него есть; ему же, Рене, случайному знакомому, которого лишь каприз судьбы свел с Риваресом, нет до этого никакого дела. Просто он усвоил себе скверную привычку постоянно раздумывать над этим; надо раз и навсегда выбросить из головы подобные мысли. Рене так строго следил за собой, что почти целую неделю удерживался от размышлений о Риваресе. Но как-то на привале, во время послеобеденного отдыха, Гийоме, развалившийся в гамаке с сигарой во рту, принялся, по обыкновению, рассказывать скабрезные анекдоты. На сей раз они не имели успеха - день был невыносимо жаркий, и все устали. "Щенки", правда, вяло хихикали, но полковник зевал и проклинал москитов, и даже Лортиг не ухмылялся. Рене, нахлобучив сомбреро на глаза, тщетно пытался не слушать противный голос и уснуть. Маршан с ворчаньем перевернулся на другой бок. - Все это, конечно, прелестно, молодые люди, но шли бы вы лучше болтать на воздух. Нам с полковником хочется спокойно переварить свой обед, а Мартелю вы надоели до смерти. - Еще бы, - сказал неугомонный Бертильон. - Мартель у нас человек семейный, навеки связавший свою судьбу с необыкновенно ревнивой особой - теодолитом! Тут даже Маршан рассмеялся: Рене со своим теодолитом был законной мишенью для шуток. Несколько дней тому назад он, рискуя жизнью, кинулся из пироги в кишевшую аллигаторами реку, чтобы спасти теодолит, сброшенный в воду одним из мулов, - к счастью инструмент был в водонепроницаемом футляре. Когда полузахлебнувшегося Рене вытащили из воды, он торжествующе держался за веревку, пропущенную через ручки футляра. Бертильон, неплохо рисовавший карикатуры, схватил альбом и стал набрасывать сценку под названием "Миледи разгневана". Негодующе воздев к небесам зрительную трубу, законная супруга, мадам Теодолит, окруженная чадами - юными секстантами и магнитными компасами, - обвиняла в неверности кроткого и забитого Рене, поддавшегося чарам красавицы дождемера. Рене от всей души присоединился к общему веселью. Сон как рукой сняло, все стали рассматривать рисунок и предлагать свои дополнения. Гийоме немедленно отпустил непристойность, и Рене, с отвращением отвернувшись, снова улегся в гамак. У Гийоме была не голова, а выгребная яма: ни одна мысль не могла пройти через нее, не пропитавшись нечистыми испарениями. - Как хотите, а я буду спать, - сказал Рене. Но сонливость тут же с него слетела: он услышал бархатистый голос Ривареса: - А как же т-та смешная история, господин Гийоме? Вы ее т-так и не досказали. Рене широко раскрыл глаза: Риваресу нравятся анекдоты Гийоме!.. Польщенный Гийоме начал сначала, и на этот раз почти все смеялись, но Риварес не слушал. Он, потупившись, сидел немного в стороне; на его лице было то же выражение, что и тогда ночью, только исполненное еще большего трагизма. Линия рта была не просто скорбной - она выражала безмерную боль. Рене глядел на него из-под сомбреро. "Если ложь причиняет ему такие страдания, зачем он лжет?" - подумал Рене и тут же яростно одернул себя. То же самое повторилось на следующий день и на следующий. Но все было напрасно - он не мог ни преодолеть своей неприязни к Риваресу, ни забыть о его существовании. Он непрерывно думал о Риваресе и ненавидел его за это. Какая нелепость! Да мало ли о ком неприятно думать и о ком попросту не думаешь. За примером не надо далеко ходить: Гийоме - весьма непривлекательная личность, и, однако, на него можно не обращать внимания, так же как на москитов или метисов. Бедняга Дюпре иногда действует на нервы своими придирками и напыщенностью, однако, стоит пройти минутному раздражению, и полковник забыт. Но когда в палатку входит Риварес, он словно заполняет ее всю, хотя просто сидит в углу и глядит в пол, не открывая рта. Это наваждение преследовало Рене днем и ночью, и у него начал портиться характер. Ему стало все труднее сдерживать вспышки раздражения против Лортига и Штегера, делать скидку на возраст Дюпре и молодость Бертильона. "Это все от климата, - уверял он себя, - и от бессонницы". Он стал очень плохо спать, главным образом из-за того, что в одной палатке с ним спал Риварес. Каждую ночь, ложась спать, Рене решительно закрывал глаза и поворачивался спиной к опостылевшей фигуре, и каждую ночь он осторожно переворачивался на другой бок и, снедаемый жгучим любопытством, всматривался через накомарник в лицо, которое изучил уже до мельчайших подробностей, - сменилась ли маска искусственной веселости истинным выражением неизбывного страдания? Как-то на рассвете, когда все еще спали, Рене наблюдал за лицом Ривареса из-под полуприкрытых век, спрашивая себя в тысячный раз: "Отчего, отчего на нем такая скорбь?" Вдруг он заметил, что ресницы Ривареса дрогнули, и на лице немедленно появилась привычная маска бодрого безразличия. Рене понял, что за ним тоже наблюдают. После этого случая оба часами лежали без сна, притворяясь спящими, но ловя каждый вздох соседа. Рене все чаще охватывал странный ужас. Он спасался от него, разжигая в себе ненависть к Риваресу. Все в переводчике вызывало у Рене бессмысленную и яростную злобу: запинающаяся речь, кошачьи движения, полнейшая неподвижность лица ночью и молниеносная смена выражений днем. "Это не человек, а какой-то оборотень, - говорил себе Рене. - Он появляется неожиданно, подкравшись бесшумно, как индеец; его глаза меняют цвет, как волны моря, и когда они темнеют, то кажется, что в них потушили свет". За последнее время Маршан стал более резок и угрюм, чем обычно. С самого отъезда из Франции он не прикасался к вину: но вот пришел день, когда, войдя в палатку, Рене увидел раскрасневшегося Маршана, который, глядя в пространство остекленевшими глазами, рассказывал какой-то вздор Лортигу и Гийоме. Риварес сидел в углу и насаживал бабочек на булавки. Рене остановился в дверях как вкопанный. Он боялся вмешаться и в то же время знал, с каким жгучим стыдом Маршан будет вспоминать завтра слова, которые уже нельзя будет вернуть. - Но откуда вы все это знаете, доктор? - спросил Лортиг. - Разве генерал был вашим другом? - Пациентом, мой мальчик. Его много лет мучила печень, от этого у него и характер был скверный. А стоило мне посадить его на диету - и он сразу начинал ладить с военным министерством. Хотя нельзя сказать, чтоб он очень любил овсяную кашу и физические упражнения, - всегда скрипел, как ржавые ворота, когда я ему их прописывал. Но зато потом говорил спасибо. - Если бы вы почаще сажали его на диету, он, быть может, меньше ссорился бы с женой! - Да, кстати, - вставил Гийоме, - вы, наверно, знаете всю подноготную этой истории. Вы ведь и ее тоже лечили? У нее на самом деле было что-то с этим немецким атташе? - Доктор...- начал Рене, быстро шагнув вперед, но Риварес его опередил: - Доктор, вы не знаете, почему индейцы считают встречу с этой бабочкой дурной приметой? Они заговорили одновременно и обменялись понимающим взглядом. Гийоме сердито обернулся к переводчику. - Ну кому интересно, что думают какие-то грязные дикари? - Мне, - сказал Рене. - Именно эти бабочки приносят несчастье, господин Риварес? - Да. А знаете, как любопытно они ее называют, - "та, что открывает секреты". Маршан встал и поднес дрожащую руку к губам. - В самом деле? - проговорил он. - Действительно любопытно... Он испуганно переводил взгляд с Лортига на Гийоме. - Простите, я не помешал? - спросил Рене. - Я хотел узнать, не сможете ли вы объяснить мне значение рисунков на корзинах для рыбы. Вы говорили, что они связаны с каким-то обрядом. - Да, да, разумеется, - торопливо ответил Маршан. - Это очень интересно. Да, да... старею я... старею... Без дальнейших разговоров Рене увел его с собой и почти два часа разговаривал с ним о туземных орудиях и обрядовых рисунках. Сначала у Маршана заплетался язык, но вскоре доктор пришел в себя и к концу разговора совершенно протрезвел. - Спасибо, Мартель, - вдруг сказал он, когда они возвращались в палатку. - Вы с Риваресом славные ребята. Он запнулся и добавил сдавленным, дрожащим голосом: - Подло ведь... выдавать чужие секреты! Заразная болезнь... между прочим. Рене нагнулся за цветком. Когда он выпрямился, доктора около него уже не было. Маршан не знал, когда он снова сорвется, но не сомневался, что рано или поздно это обязательно случится. Тяга к вину сидела внутри него, словно зверь, который бьется о прутья клетки; как ни старался он ее подавить, заглушить, она жила в нем, требовала, подталкивала. Рано или поздно она обязательно его одолеет. Раньше Маршан запивал только после душевных потрясений или если что-то внезапно напоминало ему о пережитом. Он раскрыл книгу, содержавшую украденное у него открытие, в саду Тюильри, сидя напротив клумбы, засаженной красной геранью и синими лобелиями. Вернувшись из Абиссинии, он случайно увидел такую же клумбу - и снова запил. После этого он уставил свою спальню геранью и лобелиями и вскоре мог без содрогания трогать их лепестки. Тогда он во второй раз сказал себе: "Теперь ты здоров, принимайся за работу". Только после самоубийства жены он понял, что и на этот раз ошибся. А теперь? Тяга к вину уже не зависела от несчастий или напоминаний о них - достаточно было жары и москитов. Она принимала иные формы: раньше его изредка охватывало безумное желание немедленно напиться до потери сознания и забыть обо всем - теперь же ему постоянно хотелось выпить, чуть-чуть, чтобы легче было работать. Все средства, безотказно действовавшие до сих пор, потеряли силу. Каждый раз, отправляясь в экспедицию, он сосредоточивал все свои мысли на том мгновении, когда берег Европы исчезнет за горизонтом. "Жажда исчезнет вместе с ним, и ты забудешь о ней", - внушал он себе. Но если до сих пор это самовнушение оказывало действие, то на этот раз береговая линия скрылась за горизонтом, а жажда осталась, и никакие заклинания не могли изгнать из его тела этого злого духа. Кроме того, ему стали мерещиться всякие нелепости. Сколько бы он ни издевался над собой днем, каждую ночь ему являлся во сне печальный призрак белой маргаритки, которую он обрек на гниение в гробике ребенка Селестины. По мере того как экспедиция продвигалась в глубь страны, идти становилось все труднее. Как-то раз, месяца четыре спустя после того, как они перевалили через Анды, им предстояло перейти вброд хотя и мелководную, но изобилующую водопадами и водоворотами реку. Прежде чем предпринять эту опасную переправу, Дюпре сделал привал, чтобы дать отдохнуть людям и животным, и лично осмотрел каждого мула и каждый тюк, проверяя каждую мелочь. Только тут Рене понял, почему Маршан считал "Педеля" прекрасным начальником. Первыми в быструю реку вошли проводники и носильщики с ценными и хрупкими измерительными инструментами. За ними, верхом на лошадях, следовали члены экспедиции, последними двинулись вьючные мулы. Рене с Маршаном переправились одними из первых и поехали к тому месту, где были сложены инструменты. Дюпре еще оставался на другом берегу, собираясь переправляться последним. С ним были Лортиг и Риварес: первый присматривал за беспокойными мулами, а второй переводил туземцам приказания полковника. Оглянувшись, Рене увидел, как все трое спускались к воде, - Дюпре на белом муле, Лортиг на темно-сером и Риварес на гнедом - том самом норовистом муле с белой ногой, который сбросил в воду теодолит. - Не задерживайтесь, Мартель! - крикнул Маршан. - Поехали в тень, на таком солнце быть вредно. Но только они начали взбираться на высокий берег, как позади раздались крики и поднялась суматоха. Мул Рене, испугавшись, метнулся в сторону. - Эге! - воскликнул Маршан. - Там что-то случилось! Когда Рене справился наконец со своим мулом, он увидел, как мимо него пронесся гнедой мул, уже без всадника. На том берегу виднелись две человеческие фигуры, но Рене их не заметил: он смотрел на мула с белой ногой и пустым седлом. - Маршан! - закричал Штегер, подбегая к ним. - Сюда, быстрей! С Лортигом несчастье! Ледяной обруч, стиснувший сердце Рене, распался. Перед глазами пошли круги. Всего только Лортиг... Взглянув на тот берег, он увидел около воды две фигуры и, сразу прийдя в себя, последовал за Маршаном. Все уже спешились. Лортнг лежал на берегу с закрытыми глазами. С его одежды ручейками сбегала вода. Бертильон и де Винь держали над ним свои куртки, загораживая его от жгучих лучей солнца. Маршан, опустившись на колени, расстегивал на нем рубашку. Подъезжая, Рене услышал: - Ничего страшного. Его просто оглушило. Через несколько минут Лортиг пришел в себя и стал осыпать проклятиями гнедого мула. По его настоянию Риварес, который не мог справиться с этим беспокойным животным, поменялся с ним мулами, но на середине реки гнедой сбросил Лортига в воду. Гасконец остался цел и невредим, но был так взбешен, что Бертильон начал над ним подтрунивать: - А мы уже собрались было вас оплакивать. Жаль, не видели вы этого зрелища. Мартель подъехал белый как полотно. - Он, наверно, спутал вас с теодолитом, - сказал Маршан. Рене был поражен: уж не догадывается ли Маршан об этой чертовщине, которая с ним творится? "Всего только Лортиг..." Если бы тонул его родной брат, он и тогда подумал бы: "Всего только Анри". Как оборвалось у него сердце - как будто гибель грозила Маргарите. Неужели этот подозрительный авантюрист ему так же дорог, как любимая сестра? Уж не теряет ли он рассудок? Не появляются ли у него навязчивые идеи? Какое ему дело до Ривареса? Почему он думает о нем днем и ночью? И знает ли Риварес, какую власть он имеет над всеми его помыслами? Может быть, он делает это намеренно? Порабощает его волю с определенной целью? Может быть... Что за вздор! Воспитание, которое он получил в английской привилегированной школе, не подготовило его к подобным трудностям. Окончив ее, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни, но, во всяком случае, твердо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении воли одного человека другим - ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро уверял себя, что никакого наваждения нет... однако оно продолжало отравлять ему существование. Если он следил за Риваресом, то и Риварес следил за ним. Рене вдруг начинал чувствовать, что на него смотрят, и, украдкой оглянувшись на переводчика, каждый раз видел эти неотступно преследующие его глаза, которые, казалось, обжигали, - такое в них было мучительное напряжение. Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чем-то поговорить с ним. Эта мысль приводила его в такой ужас, что он всячески избегал оставаться с ним наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали даже менее наблюдательные люди, чем Маршан. В разговоре со "щенками" Гийоме как-то сказал, что хоть Мартель и отказался от частицы "де" перед своей фамилией и притворяется, что презирает дворянские привилегии, но все-таки нередко ведет себя как самый надутый аристократ. - Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только! Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодежи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота. Утром все проснулись в прекрасном настроении. За завтраком и позже, укладывая рюкзаки, молодежь смеялась и перекидывалась шутками. Даже Маршан приободрился. Рене болтал вместе со всеми, но взгляд его то и дело возвращался к Риваресу. "У него такой вид, - думал Рене, глядя на изможденное, но улыбающееся лицо переводчика, - словно он посмеется-посмеется, да и пустит себе пулю в лоб". - Наши носильщики тоже, видно, веселятся, - заметил Штегер, когда снаружи раздался взрыв пронзительного хохота. - Интересно, чем это они забавляются? - Скорее всего чем-нибудь малопривлекательным, - отозвался Бертильон. - Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками. - Ну, это все-таки лучше, чем петушиные бои. Бертильон вздрогнул от отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды циника, эта роль не всегда ему удавалась. - Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну и изуверы же здешние метисы. - Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель? - спросил де Винь. - Насколько мне известно, не все, - ответил Рене. - Никто не видел моего патронташа? Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях метисов в Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивленным видом: - Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я слышал, что там бокс бывает каждое воскресенье, после церковной службы. - В самом деле? - ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши, и он сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил: - Что до меня, то я бы не прочь посмотреть английский бокс, больше в Англии и смотреть-то нечего. - Само собой, - проворчал Маршан. - Очень уж сентиментальный народ теперь пошел, - продолжал Гийоме. - Если так будет продолжаться, то через одно-два поколения мы выродимся в законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски. Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не увидели боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал, что это стоило посмотреть. У Рене перехватило дыхание - он не смел взглянуть на Ривареса; потом украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака: Риварес зашнуровывал башмак, и лица его не было видно. - Я себя слюнтяем не считаю, - вспыхнул Бертильон, - но, на мой взгляд, бой быков - зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, - это, по-вашему, мужское развлечение? - К тому же - добавил Лортиг, - для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят - выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес? Темноволосая голова переводчика еще ниже склонилась над ботинком. -Да, - тихо ответил он. - В-весьма характерное зрелище. - Вот-вот, - подхватил Гийоме. - Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерется - уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и... - Довольно, господин Гийоме! - ледяным тоном прервал его Маршал. Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика. - На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться. - Скажите пожалуйста, какие мы нежные, - оскорблено проговорил Гийоме. - Да, удивительно, - заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. - Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажженную спичку. Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках. - Если вы разрешите, полковник, - сказал он, беря ружье и пороховницу, - я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день. - На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, - заметил Лортиг. - Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники. - Если вы твердо решили заняться этим сегодня - сказал полковник, - вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой. - Спасибо, но это совершенно излишне - я не пойду далеко. Все, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь. Риварес, который все еще зашнуровывал ботинки, поднял голову. - Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь. - Очень вам благодарен, - холодно ответил Рене, - но я предпочитаю работать в одиночестве. Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придется видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно. Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, все было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы... - Ну зачем он притворяется! - горестно вырвалось у Рене. - Если б он только не притворялся! Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушел сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой. На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета. н на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зеленой завесы взметнулось облачко маленьких радуг, - он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, - эти птички казались воплощением радости жизни. Рене направился к реке, мурлыча - в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, - веселые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите: Здесь ждет его моя любовь. Ах, только б он вернулся вновь! С победой или побежден - Навеки мой избранник он. Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрел по берегу, напевая любимую песенку Маргариты: Кто здесь проходит в поздний час, Друзья в венках из майорана? Как любила она эту радостную мелодию! "Эта песенка - как веселая девочка, - сказала она ему однажды, - только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога". Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешел его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьем ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый. Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять ее, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из нее разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими. "Семейство пумы, - подумал Рене. - Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости". Он пошел дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать: Что нужно этим господам, Друзья... Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы. Рене вскинул ружье, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружье, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, - для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щелкнул по мокрой стали. Друзья в венках из майорана...- вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую - приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, - и в это мгновение пума прыгнула. Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, - когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все еще жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка... Кто-то осторожно снял с Рене огромную лапу и помог ему сесть. Он провел рукой по лицу и посмотрел вокруг непонимающим взглядом - на ружье в траве, на мертвую пуму, на свои ботинки, на сочившуюся сквозь рукав кровь, а затем на бледное лицо человека, спасшего ему жизнь. "И чего он так расстроился, - подумал Рене. - Ведь не случилось ничего особенного". Он попробовал встать на ноги, но тут же снова опустился на землю - у него закружилась голова. Риварес принес воды, помог Рене дойти до места, где он мог бы прилечь, потом отрезал разорванный рукав, промыл и перевязал ему рану. И все это молча. Когда Рене смог наконец снова сесть, лицо переводчика уже стало обычной непроницаемой маской. - Был, так сказать, на волосок... - с тупым удивлением пробормотал Рене. - Да. Хотите коньяку? - Да, пожалуйста, и покурить тоже. В левом кармане должны быть сигары. Спички, наверно, намокли. Они покурили, потом Рене встал, сделал несколько шагов и ощупал себя. Оказалось, что он отделался многочисленными ссадинами и рваной раной на плече, которая только теперь начинала гореть. - Пустяки, - сказал он, - но, пожалуй, все-таки лучше вернуться в лагерь. Такая встряска не проходит даром. Нет, спасибо, я дойду сам. Они медленно пошли назад. Около цветущего занавеса страстоцвета сели передохнуть. - Редко приходится видеть такую большую стаю желтогрудых колибри, - сказал Риварес. Рене посмотрел по сторонам. Вокруг не было видно ни одного колибри. - Где? - спросил он и добавил удивленно: - А, так вы видели?.. Рене не договорил, увидев, как вспыхнул и тут же побелел Риварес. С минуту оба молчали. - Я уже отдохнул. Пошли? - сказал Рене. С трудом превозмогая боль во всем теле, он поднялся с земли, словно не заметив протянутой ему руки. Риварес сразу спрятался в свою скорлупу, и до самого лагеря они не обмолвились ни словом. Не будучи в состоянии сам раздеться, Рене был вынужден позволить Риваресу снять с себя куртку и ботинки и перевязать рану. Затем, все еще ощущая сильную слабость и тошноту, он лег в постель, надеясь, что сон окажет целебное действие. Когда Риварес выходил из палатки, Рене вдруг открыл глаза и воскликнул: - Но мы забыли про малышей! - Про детенышей? - Да. У меня все перепуталось в голове... Нам придется сходить за ними. - Не надо. Я их убил. Рене сел в постели и переспросил: - Убили? - Да, когда вы еще были без сознания. - Но зачем? Риварес отвел глаза и, помолчав, ответил: - Умереть от удара дубинкой по голове не так мучительно, как умирать от голода. Во всяком случае, быстрее. Мне это хорошо известно - я испробовал и то и другое. И тихо, как тень, выскользнул за дверь. С минуту Рене размышлял над загадочными словами Ривареса, но тут же устало закрыл глаза. Голова раскалывалась от боли. Вскоре он уснул, а проснувшись через несколько часов, почувствовал мучительное жжение в ране и нестерпимую жажду. - Фелипе! - позвал он. Однако в палатку вошел Риварес. - Вам что-нибудь нужно? - Нет, благодарю вас. Фелипе здесь? - Я сейчас его позову. Риварес вышел. Охваченный внезапной вспышкой ярости. Рене стукнул кулаком по кровати. "Опять шпионит! - И тут же в ужасе опомнился. - О боже, да что это со мной! Он боялся за меня и пошел следом на всякий случай... Да, но как же колибри... он видел колибри..." Вошел слуга. Рене сел в постели и прикрыл глаза рукой. - Принеси мне воды, Фелипе. - Я принес, господин, вот она. Господин Риварес сказал мне еще, чтобы я принес вам поесть и чашку кофе. - Где он? - В другой палатке. И он сказал, чтобы я вас не беспокоил, если вы уснете. Рене выпил кофе и снова лег. Головная боль понемногу утихала, и мысли прояснялись. Риварес несомненно выслеживал его от самого лагеря. Он, очевидно, придумал какую-то отговорку, чтобы не ехать с остальными, потихоньку вышел из лагеря и пошел за ним. Разумеется, дело обернулось так, что этому оставалось только радоваться, но тем не менее Рене было не по себе. Поведение Ривареса тревожило его: зачем он пошел за человеком, который недвусмысленно заявил, что хочет побыть один? А если бы не этот случай с пумой? Неужели он так и крался бы за ним весь день, прячась в кустах и ничем не выдавая своего присутствия? Быть может, Риварес следил за ним, незримо и неслышно его оберегая, потому что в лесу упрямого и беззаботного глупца на каждом шагу подстерегает смертельная опасность? - Я в няньке не нуждаюсь, - сердито пробормотал Рене. - И, во всяком случае, он мог бы меня предупредить об опасности заранее. Он досадливо вздохнул. Его бесило, что он спасся только благодаря манере Ривареса делать все украдкой, преследуя какие-то свои тайные цели, - манере, которая больше всего претила ему в переводчике. На исходе дня вернулись охотники. Услышав их голоса, Рене встал, преодолевая боль во всем теле, и оделся с помощью Фелипе. Ему делалось тошно от одной мысли, что сейчас вся компания начнет засыпать его вопросами о том, как все произошло; но делать было нечего, лучше быстрей с этим покончить. Риварес, конечно, уже рассказал им в общих чертах о случившемся. "Интересно только, сказал ли он им, что крался за мной следом?" Когда Рене вошел в палатку, ужин уже начался. Все были поглощены одним из обычных охотничьих споров. - А я вам говорю, что нипочем бы не промазал, если бы солнце не било мне прямо в глаза, - говорил Штегер. - А, господин Мартель! - воскликнул Дюпре. - Ну как ваши наблюдения? А почему у вас рука на перевязи? Что-нибудь случилось? Все посмотрели на Рене. Один только Риварес продолжал есть. - Я... я поскользнулся, перебираясь через ручей, - торопливо ответил Рене. - Пустяки. Риварес поднял глаза. - Надеюсь, вы не вывихнули руку? Рене мучительно покраснел. - Нет, нет... ничего страшного. У меня разболелась голова, и я вернулся в лагерь. Придется мне заняться наблюдениями завтра. - Перегрелись на солнце, вот и все, - невинным голосом сказал Маршан, краем глаза наблюдая за Риваресом. - Я же предупреждал вас, что в жару надо быть осторожней. Разговор перешел на солнечные удары. Рене встал и, сославшись на головную боль, ушел в палатку. Он опять лег, но не мог заснуть. Глядя сквозь москитную сетку в потолок, он терзался вопросами, на которые не находил ответа. Зачем он солгал? Непонятно. Какой страшной болезнью он заразился? Зачем ему хитрить и придумывать всякие отговорки - ведь ему нечего скрывать! Он солгал тогда в Кито, но там было совсем другое дело. Тогда он просто сохранил случайно открытую чужую тайну. Теперь же Риварес будет хранить его тайну, им самим созданную, и без всякой необходимости. Все это какой-то кошмар, бессмысленный и бессвязный, как бред сумасшедшего. Да пусть хоть вся Южная Америка знает о его приключении с пумой! На него напал хищник, и Риварес спас ему жизнь - вот и все. И спас ее, между прочим, рискуя своей, - он, наверно, был совсем рядом с пумой в момент выстрела. Если бы ему не удалось уложить зверя сразу, он почти наверняка погиб бы и сам. А как он отблагодарил Ривареса? Заставил его хранить молчание, как будто не хотел, чтобы храброму человеку воздали должное за мужественный поступок. И Риварес сразу молча согласился с его решением, и теперь он обязан Риваресу вдвойне, хотя больше всего на свете ему хочется чувствовать себя чистым именно перед этим человеком. ГЛАВА VI  Плечо у Рене скоро зажило, и происшествие с пумой было забыто, но к смятению и беспокойству Рене прибавилось еще чувство неловкости, - ведь его спас от смерти человек, которого он не выносил. Каждый раз, когда Рене встречался глазами с переводчиком, его бросало в жар. "Какой же я ему, наверно, кажусь скотиной, - твердил он себе. - Ведь он спас меня, а я даже не счел нужным поблагодарить его". Прошло два месяца. Экспедиция с невероятным напряжением медленно продвигалась вдоль еще не изученного притока реки Пастаса, считавшегося одним из главных оплотов страшных охотников за головами - хиваро. Некоторые из носильщиков уже сбежали, оставшихся объял ужас. Однажды ветер донес издалека дробь барабана и шум пляски. Носильщики сбились в кучу, дрожа от страха и перешептываясь: "Аука! Язычники!" В удушливом влажном воздухе было особенно трудно преодолевать водопады, заросли и болота. Однажды вечером лагерь разбили на каменистом прибрежном откосе, между непроходимой чащей и трясиной. Рано поутру Риварес попросил разрешения отлучиться вместе с "начальником носильщиков" - сообразительным, когда-то крещеным туземцем, который очень привязался к переводчику и, как верный пес, следовал за ним по пятам. Риварес отсутствовал почти весь день. Вернувшись, он прошел вместе с Маршаном в палатку начальника экспедиции. После обеда Дюпре объявил, что "имеет сделать важное сообщение". Оказалось, Риварес принес тревожное известие: одно из племен хиваро собралось на берегу реки для совершения обряда посвящения юношей в воины. Сначала они будут поститься, потом начнется взаимное бичевание, а когда дело дойдет до плясок и одурманивающих напитков, племя придет в воинственное настроение, чреватое опасностью. - Так как они находятся впереди нас, - продолжал Дюпре, - мы не можем продвигаться дальше, не потревожив их. А это сейчас небезопасно. Господин Риварес настойчиво советует вернуться на стоянку, покинутую нами на прошлой неделе, и переждать там, пока не кончится празднество. Доктор Маршан склонен его поддержать. Их тревога вполне понятна, но мне, старому ветерану, думается, что они несколько преувеличивают опасность. Я не вижу достаточных оснований, чтобы возвращаться, когда каждый шаг вперед стоил нам такого труда. Однако во избежание столкновения с дикарями я готов принять все разумные меры предосторожности. Поэтому я решил, что мы останемся на неделю здесь, стараясь не обнаруживать своего присутствия, после чего сможем беспрепятственно двинуться дальше. Он обвел молодежь строгим взглядом школьного учителя. - Смею заметить, господа, что этот вынужденный отдых даст вам прекрасную возможность привести в порядок уже собранный материал. Кроме того, я должен всех предупредить: необходимо воздерживаться от всего, что может привести к столкновению с дикарями. Господин Маршан и господин Риварес сообщат вам некоторые из местных обычаев, каковые, пока мы здесь, будьте любезны уважать. Насколько я понимаю, обычаи эти связаны с ребяческими, нелепыми суевериями, которым так привержены эти невежественные туземцы. Господин Мартель, возлагаю на вас обязанность следить за соблюдением всех необходимых предосторожностей. Закончив речь, Дюпре вышел, и Маршан последовал за ним. После их ухода Бертильон разразился хохотом. - О-ля-ля! Какие грозные слова! Внимание, господа! Я имею сделать вам важное сообщение. Он вскочил на ноги и, передразнивая полковника, скорчил нахально-серьезную мину. - Ребяческие, нелепые суеверия этих невежественных... Брось, де Винь, а то оттаскаю сейчас тебя за уши. За усы не могу - малы еще... невежественных паникеров (прошу прощения, господин Риварес) вынуждают нас прочно засесть среди трясины и ждать, пока голый шарлатан не кончит заклинать чертей и ведьм. Во веки веков! Аминь! Штегер приветствовал эту остроту громкими рукоплесканиями и хриплым смехом. - Все это очень мило, - сказал Лортиг, - но веселого здесь мало. Если нам придется задерживаться всякий раз, как господину Риваресу заблагорассудится заявить, что кучка паршивых туземцев перепилась и... - И в чем мать родила выплясывает сарабанду, - подхватил де Винь. Гийоме вынул изо рта сигару и презрительно хмыкнул. - Мой дорогой де Винь, разумеется это лишь поднимает их в глазах господина Ривареса. Вы забываете, что любые голодранцы - белые или цветные - ему гораздо ближе, нежели тот класс общества, к которому принадлежат некоторые из нас. Риварес не шелохнулся. Струйка дыма от сигары в его руке ровно поднималась вверх. Рене молча встал и сел рядом с ним. Губы переводчика слегка сжались, побелевшие ноздри дрогнули, но и только. Спокойный, отчетливый голос, прозвучавший в дверях, заставил Бертильона виновато вздрогнуть: - Мне тоже. У любого голодранца манеры лучше. В палатку угрожающе просунулась львиная голова и внушительные плечи Маршана. Он направился прямо к Бертильону и положил руку ему на плечо. Это была тяжелая рука. Слишком маленькая для массивной фигуры Маршана, мягкая, широкая, с тонкими пальцами и нежной, как у женщины, кожей; человеку ненаблюдательному она казалась пухлой и слабой, - тем сильнее удивляла ее стальная хватка. - Я считал тебя порядочным человеком, - сказал Маршан. Покраснев до корней волос, Бертильон бурно запротестовал: - Но это же несправедливо, дед! Вам нравится Риварес. так вы поддерживаете его во всей этой ерунде. И мы должны торчать в вонючем болоте, чтобы нас заживо съели москиты... - Вместо того, чтобы нас заживо зажарили хиваро... Совершенно верно. - Да чего там, доктор, - начал де Вииь. - Мы же не в пансионе для благородных девиц. Неужели мы не в силах справиться с кучкой туземцев, даже если они на нас нападут? - Кого вы подразумеваете под "туземцами"? - вкрадчиво осведомился Маршан, не выпуская плеча Бертильона, которое он схватил как клещами. - Метисов в Кито, которых можно пинать ногой, или воинственных жителей лесов, в полной боевой раскраске и распаленных дьявольским питьем своего колдуна? - Не знаю, как дьявольское питье, - сказал Гийоме, - а вот обыкновенное вино не слишком просветляет мозги некоторых белых. Бертильон вырвался из цепких пальцев Маршана и вскочил на ноги. - Это уж подло! Неужели мы не можем вести себя как порядочные люди? - Ладно, мой мальчик! - Маршан снова опустил руку ему на плечо, теперь уже ласково. - Не будем отвлекаться. - Ну так вот, - вмешался де Винь. - Грязные туземцы и есть туземцы, какие они там ни будь - черные или красные, прирученные или дикие. Да мы с Бертильоном натощак справимся хоть с дюжиной! - Ас полсотней на брата? - Но позвольте, доктор, - запротестовал Лортиг. - не далее как вчера вы рассказывали, что эти дикари живут маленькими разрозненными группами, всего по нескольку семей. - Я рассказывал вам про племена запаро, обитающие в нижнем течении Курарай, Но хиваро стоят на более высокий ступени развития, у них есть система сигнализации: при помощи военных барабанов. Как по-вашему, сколько воинов смогут они собрать по тревоге? - обратился он к хранившему молчание переводчику. Риварес с трудом разжал губы. - Не могу сказать в точности - что-нибудь от двухсот до трехсот. - А нас девять, - произнес Маршан, глядя на Гийоме. - Всего лишь девять. Так как же, мальчики? Все молчали. Рене заговорил первым, голос его от подавленного раздражения звучал глухо. - Так как полковник возложил на меня ответственность за соблюдение мер предосторожности, я хотел бы узнать, чего именно нам следует остерегаться. Может быть, господин Риварес, ознакомит нас с обычаями хиваро? Переводчик медленно перевел взгляд с Рене на Маршана, и все трое поняли, что могут положиться друг на друга. Потом он заговорил очень отчетливо, не заикаясь: - Я думаю, нам не следует попадаться им на глаза. Как можно меньше шуметь. Ни в коем случае не стрелять. Но главное - избавиться от этой птицы, пока ее не увидели носильщики, - он указал на сокола, которого принес Лортиг. Гасконец вспыхнул. - Избавиться от этого сокола? Я собираюсь сделать из него чучело. Это неизвестный мне вид и... - Зато мне он, кажется, известен, - сказал, нахмурившись, Маршан и повернулся к Риваресу. - Это, верно, один из священных соколов? Какой это вид - каракара? - Нет, хуже, это акауан. - Змееед? - Да. Вы знаете, что нас ожидает, если что-нибудь случится с одной из их женщин? Маршан присвистнул, разглядывая пестрое оперение птицы, затем посмотрел на спокойное, сосредоточенное лицо Рене. - Видите ли, с этой птицей связано много всякого волшебства. Она защищает племя от змей, приносит вести от умерших и околдовывает души живых женщин: у них начинаются судороги, и они умирают - от истерии. Это передается от одной к другой, и начинается что-то страшное. - Какой бред!.. - перебил Лортиг. - Я должен уничтожить мою собственность, потому что у господина Ривареса шалят нервы, а доктор верит в бабьи сказки... Мартель! Я... Рене, не говоря ни слова, встал, поднял птицу и вынес ее из палатки. Взбешенный Лортиг рванулся за ним, но мягкая рука схватила его так, что у него на запястье остались синяки, и, несмотря на сопротивление, заставила снова сесть. - Вот так-то лучше, - заключил Маршан тоном, каким говорят с трехлетними детьми. - Что вы сделали с птицей? - закричал Лортиг, когда Рене вернулся. - Привязал ей на шею камень и бросил в реку. Весьма сожалею, но другого выхода не было. - Господин Мартель, - задыхаясь от злости, проговорил Лортиг, - я требую удовлетворения! - Я не дуэлянт, - отвечал Рене, - и если вы недовольны, объясняйтесь с полковником. Я только выполняю его распоряжения. - К тому же, - добавил необыкновенно кротким голосом Маршан, - любой, кто выстрелит на этой неделе из ружья, рискует сам получить пулю в лоб. Я тоже не дуэлянт. - И он задумчиво поглядел на пистолет, висевший у него на поясе. Лортиг, побледнев, встал с места. - Предлагаю докурить наши сигары на свежем воздухе. Я привык к обществу благородных людей, а не бродячих авантюристов и трусов. Гийоме, Штегер и де Винь вышли вслед за Лортигом. Бертильон в нерешительности медлил. На пороге де Винь обернулся и с укором бросил: - Ты что же? Остаешься? И Бертильон, кинув на Маршана виноватый, беспомощный взгляд, последовал за остальными. - Сборище идиотов, - проворчал Маршан и зевнул, словно его клонило ко сну. - Так вот, детки, - деловито продолжал он, - лагерь остался на нас троих. Ночью будем дежурить по очереди. Носильщики не в счет - они попадают в обморок от одной тени хиваро. Полковник к утру вполне оправится - должно быть, легкий приступ подагры. Вам, Мартель, лучше взять Бертильона под крылышко. На самом деле он неплохой паренек, это все ребячество да плохие друзья. Вырвите его из-под влияния Лортига. Как вы думаете... Рене возмущенно перебил его: - Не спрашивайте меня, доктор! Я только одно думаю: что меня окружают свиньи. Риварес, горько усмехнувшись, поднял на него глаза. - А какого черта вы ожидали? - огрызнулся Маршан. - Послушайте, хоть вы-то не валяйте дурака. Его голос внезапно стал ласковым. Рене рассмеялся. - Хорошо, дед. Постараюсь не валять. На рассвете следующего дня Рене внезапно проснулся. Маршан тряс его за плечо. Гамак Лортига был пуст. - Он ушел, и с ним Бертильон. Они взяли с собой ружья. Рене и Маршан молча смотрели друг на друга. - И Ривареса нет. - Он дежурит. Им как-то удалось проскользнуть мимо него. Мартель... - Да? - Что вы сделаете, если эти двое опять принесут акауана? - Утоплю птицу в реке. Что же мне еще остается? Не могу же я следом за птицей утопить и их. Маршан сурово посмотрел на Рене и, не говоря ни слова, пошел в палатку начальника. Через час любители ранних прогулок вернулись, положили ружья и сели завтракать. Дюпре подверг их строгому допросу, но оба твердили в один голос, что отправились на поиски бабочек, а ружья взяли с собой на всякий случай. Однако они о чем-то весело шептались с де Винем. Пока они пересмеивались, пришел Риварес, бледный и расстроенный. Он не прикоснулся к еде и, казалось, не замечал направленных на него презрительных взглядов. Де Винь сказал, что Риварес "с перепугу позеленел". Рене весь день занимался составлением карты. Ночью, когда он дежурил, к нему подошел Дюпре. - Идите спать. Я покараулю. Рене отправился спать, размышляя, как это Маршану удалось добиться своего. Перед рассветом его разбудил чей-то шепот. В ушах у него звучало слово "акауан", и он увидел, как из палатки неслышно выскользнула какая-то фигура. Он тут же вскочил, заподозрив, что вчерашние беглецы опять собрались тайком поохотиться. Но Лортиг мирно храпел рядом с ним. Пустовала постель Ривареса. "Должно быть, эта проклятая птица мне просто приснилась", - подумал Рене и снова заснул. За завтраком Риварес отсутствовал. Вдалеке глухо гремели барабаны. - Наверно, танцуют, - заметил Лортиг. Маршан ничего не сказал, но у него было такое лицо, что Рене вздрогнул, и ему почудилось, что теперь барабаны звучат как-то по-иному. Дюпре вышел довольно поздно и был так бледен, что встретивший его у входа Штегер воскликнул: - Что с вами, полковник? Вы больны? Дюпре, не отвечая, прошел в палатку. - Господа, мы должны готовиться к нападению. Начальник носильщиков предупредил нас: вчера в лесу нашли подстреленного из ружья сокола акауана. Полковник сделал паузу. Бертильон с пылающим лицом поднялся с места. - Полковник, я пошел... я не думал, что... - Погодите, Бертильон, - вмешался гасконец, - это моя затея. Виноват во всем, полковник, я. Это я уговорил Бертильона пойти со мной. На беду пуля только задела птицу, и она улетела. Искренне сожалею, если эта безобидная шутка доставит нам неприятности, во всем виноват один я. - Возможно, - сказал Дюпре, - но, к сожалению, это нам не поможет. У одной из девушек начались судороги, и колдун сказал, что все молодые женщины племени умрут. Воины готовятся напасть на нас. Раздались приглушенные возгласы. Один Лортиг ничего не понял, его наивное презрение к "туземцам" было не легко поколебать. Он подбадривающе улыбнулся товарищам, но все лица были серьезны, и, не получив ни у кого поддержки, Лортиг обиделся. - Я уже принес свои извинения. Конечно, я виноват, но ведь меня вывели из себя. И вряд ли опасность столь серьезна. Господин Риварес, конечно, не отличается храбростью, и ему кажется, что... Лортиг не договорил - у него перехватило дыхание. Губы Дюпре стали дергаться. Из рук Рене со звоном упала кружка, кофе разлилось по земле. - Где Риварес? - хрипло спросил он, схватившись рукой за столб, поддерживающий палатку. - Он пошел к туземцам. - Один? - Один. - Но его же убьют! - вскричал Штегер. Дюпре отвернулся и тихо проговорил: - Другого выхода не было. Он рассказал им, что произошло, - быстро, спокойно, не выбирая слов. Он был так потрясен, что стал говорить совсем просто. Риварес ушел, чтобы попытаться уладить дело миром. Он раскрасил себе лицо, как принято у дикарей, и надел на голову великолепный венок из алых перьев, взятый из этнологической коллекции Маршана, потому что хиваро ценят такие знаки уважения. Он отказался от охраны и не взял с собой пистолета. Лишь кое-что из наркотиков и химикалий, чтобы устроить "волшебство". Он заявил, что может рассчитывать на успех, только если придет к ним один и без оружия. Он заставил Дюпре дать слово, что тот в течение часа будет хранить молчание. .- Он уверен в успехе, - добавил начальник экспедиции не очень уверенно и сразу перешел к практическим вопросам. - .Нельзя терять ни минуты. Рауль, вам поручается охрана лагеря с севера, с вами будут Лортиг, де Винь и половина носильщиков. Вы, Мартель, возьмете на себя южную сторону, в вашем распоряжении Гийоме, Бертильон и остальные носильщики. Штегер и начальник носильщиков останутся при мне. Стрелять в каждого, кто попытается проникнуть в лагерь или покинуть его без моего письменного разрешения. Порох и пули будут розданы... Быстрые, точные приказания следовали одно за другим. В эту критическую минуту полковник был поистине хорош. Остолбеневший от изумления Лортиг наконец пришел в себя и предложил нелепый план: напасть на лагерь хиваро. - Дикари умеют только нападать, защищаться они не способны. Если мы бросимся на них, не дав им времени... - Бросьте болтать! - рявкнул Маршан, отталкивая его в сторону. Ошеломленный Лортиг даже не обиделся. Рене молча записал все распоряжения полковника и так же молча вышел из палатки. За все время он не произнес ни слова. Бертильон стоял словно окаменев и все больше бледнел; потом подошел к Дюпре, который тихо разговаривал с Маршаном. - Полковник, разрешите мне пойти к ним! Я скажу, что это я подстрелил птицу. Ведь несправедливо, что Риварес... Поплатиться должен я... - Нам это не поможет, - резко перебил его Маршан. - Ты даже не знаешь их языка. Не мешайся, ты свое дело сделал. Дюпре даже не счел нужным ответить юноше и, махнув рукой, вышел из палатки. Бертильон внезапно разрыдался, безудержно, как испуганная школьница. Носильщики внесли в палатку ящик с порохом. Вошедший с ними Рене резко крикнул: - Ну-ка, Бертильон, распакуйте ящик. Да заставьте работать Гийоме, а то он путается у всех под ногами. От страха Гийоме совсем потерял голову и только всем мешал. Остальные держались превосходно, в том числе и оба провинившихся. Оправившись от первого потрясения, они взяли себя в руки и помогали чем только могли. Вскоре все необходимые для обороны приготовления были закончены, и часовые заняли посты на подходах к лагерю. Рене патрулировал южную сторону; он внимательно вглядывался в заросли и молчал. Его душил слепой гнев: он старался не глядеть на Бертильона, чувствуя, что способен его убить. Час проходил за часом, и не было признаков ни мира, ни войны. В полдень часовым принесли пищу. Они ели стоя, не спуская глаз с леса. Де Винь пришел к Рене с поручением от Маршана и остановился около него с несчастным видом. - Мартель...- Рене просматривал в бинокль реку. - Да? - не шевельнувшись, отозвался он. - Вы лучше всех знаете Ривареса. Как вы думаете... - Я ничего не думаю. - Ведь не может быть, чтобы он... погиб? - Счастье для него, если он уже мертв. Де Винь отпрянул, глухо вскрикнув: - Если... Нет, это невозможно! Они не станут... они не могут... - Почему же? Или вы думаете, они будут с нами церемониться? - Мартель... Мы с Бертильоном учились вместе в школе. Если... это случилось... он покончит с собой... Я знаю... Рене повернулся, продолжая просматривать реку. - В таком случае он еще легко отделается. Берите бинокль и следите вон за той излучиной, пока я не вернусь. Он отдал де Виню бинокль и направился к ближайшему часовому; туземец отложил карабин в сторону, и, став на колени, начал креститься. - Вставай! Бери карабин! Помолишься, когда тебя сменят. - Господин, - захныкал часовой, поспешно хватаясь за карабин, - неужели эти кровожадные язычники всех нас поубивают? - Если ты еще раз забудешь, что ты на посту, им не придется тебя убивать - я пристрелю тебя сам. - Слушаю, господин, - прохрипел часовой, и от страха его глаза стали совсем круглыми. Рене вернулся к де Виню и взял у него бинокль. После полудня время тянулось так же медленно, как и утром, томительно длинные минуты складывались в часы. В неподвижном палящем зное люди ждали, всматриваясь в чащу воспаленными глазами, напряженно вслушиваясь. Рене обходил часовых. Настороженный, молчаливый, неутомимый и ко всему равнодушный, он был словно заведенная машина, которая должна работать, пока не сломается. Незадолго до захода солнца с северной стороны, где находился Маршан, внезапно донеслись взволнованные голоса. Рене бросил быстрый взгляд на своих людей и схватился за пистолет. Через мгновение они увидели Лортига, мчавшегося к ним, перепрыгивая через камни. Он бросился на шею Бертильону. - Все в порядке... он вернулся... Он заключил с ними мир. Когда они подбежали к палатке, фантастическая фигура с лицом, размалеванным кругами и полосами, и с трепещущей огненной короной на голове только что вырвалась из объятии Дюпре, и ее принялись восторженно тискать остальные. Последним к Риваресу приблизился, бормоча извинения, Бертильон. Риварес засмеялся и позволил ему поцеловать себя в обе размалеванные щеки. Потом оглянулся и медленно обвел взглядом радостные лица. - Но где же господин Мартель? Рене незаметно скрылся и, сев на каменистый уступ у самой воды, рыдал, уронив голову на колени. Выплакавшись, он прислонился спиной к скале и попытался разобраться, что же с ним такое. Положение казалось столь же страшным, сколь и необъяснимым. За полгода этот беглый клоун безраздельно завладел его сердцем. Невозможно, нелепо - и все же это так, и терзания, пережитые им сегодня, несомненное тому подтверждение. Впервые в жизни испытал он такие страдания и теперь недоумевал, как он смог их вынести и не убить себя или кого-нибудь другого. Хотя он вполне сознавал, что ему и всем его спутникам грозит мучительная смерть, хотя он думал о Маргарите, о гибели ее надежд, о ее горе, о ее безутешной одинокой жизни - больше всего терзала его мысль о Риваресе, одном среди дикарей. Против его воли, несмотря на то, что все в нем страстно и неустанно восставало, его любовь была безвозвратно отдана какому-то проходимцу, человеку с сомнительным прошлым, который вел себя весьма странно и, конечно, ничуть им не интересовался, разве только ради собственной выгоды. Так случилось, и ему от этого никуда не деться. Когда Рене вошел в палатку, там уже ужинали. Риварес сидел рядом с Дюпре, перебрасываясь шутками и остротами с радостными, возбужденными сотрапезниками. Он успокоил перепуганных носильщиков, сняв устрашающий головной убор, и попытался смыть с лица краску, однако кое-где все еще зловеще проступали неотмывшиеся пятна и полустертые фантастические узоры. В волосах Ривареса застряло алое перышко тукана. Держался Риварес очень неестественно и шутил на редкость плоско; при этом он так сильно заикался, что его было трудно понять. После ужина его попросили рассказать обо всем подробно. Он начал шутливо описывать свое появление среди разъяренных дикарей, но вдруг замолчал на полуслове - его лицо словно застыло, взгляд стал пустым. Через мгновение он смущенно улыбнулся. - П-прошу прощения. Не напомнит ли мне кто-нибудь, о чем я говорил? Маршан встал и тронул его за плечо. - Мы вам напомним об этом завтра, а сейчас вам пора бай-бай. Риварес повиновался. Рене последовал за ним и только сейчас заметил, что у него все тело ломит от усталости. Когда возбуждение улеглось, все почувствовали, как вымотал их этот долгий напряженный день, и стали укладываться спать. Рене спал крепко, но его мучили кошмары, и время от времени он просыпался, натягивал одежду и потихоньку выбирался наружу, чтобы растолкать утомленных часовых, засыпавших на посту. Один раз на рассвете, когда он вернулся в палатку, ему показалось, что Риварес приподнялся. Рене тихонько окликнул его, но, не получив ответа, снова заснул. Наутро Дюпре в присутствии всех членов экспедиции уничтожил контракт, согласно которому Риварес был временно нанят переводчиком, и изготовил другой, поставивший Ривареса в равное положение с остальными. Свидетелями были Рене и Маршан. - В настоящее время я только таким образом могу выразить вам свое уважение, господин Риварес, - сказал Дюпре. - Но смею вас заверить, что по возвращении в Париж, который, если бы не вы, нам бы уже не пришлось увидеть,- я позабочусь, чтобы все узнали, в каком мы у вас неоплатном долгу. Если вам будет угодно отправиться с нами в Европу, Париж и вся великая французская нация сумеют дружески принять иностранца, рисковавшего жизнью ради спасения французских граждан. - Господи! - шепнул Маршану Штегер. - Да это похуже раздачи наград в сельской школе. Сейчас дойдет очередь до шалунов. И действительно, войдя во вкус, Дюпре принялся отчитывать Лортига и Бертильона. Рене нетерпеливо ждал, когда он наконец кончит. После вчерашнего было трудно вынести этот торжественный фарс. Тут он заметил, что Риварес, стоявший немного позади Дюпре, подмигнул Бертильону, словно говоря: "Не обращайте внимания, старина, он ведь не может без нравоучений". Когда Дюпре наконец кончил, послышался мурлыкающий голос героя дня, - и всем показалось, что треск сухих сучьев сменился нежным журчаньем ручья. - Вы в высшей степени любезно и лестно обо мне отозвались, полковник, но, право же, я главным образом думал о спасении собственной шкуры. Что же касается небольшого промаха, допущенного этими господами, то я уверен, что вы, человек, служивший в Великой армии, извините их несколько чрезмерное презрение к опасности. Ведь общеизвестно, что во Франции храбрость не д-добродетель, а национальное бедствие. Рене стиснул зубы. "Если уж ты не щадишь собственного достоинства, то хоть пощади тех, кто тебя любит. Что за пытка: стоять рядом и видеть, как ты - именно ты - играешь на ребяческом тщеславии старика и смеешься над ним за его спиной!" Рене взглянул на Маршана. "Слава богу, - подумал он, - ему тоже противно". Дюпре улыбнулся. - Первой традицией Великой армии было повиновение приказу. Но, поскольку эти господа дали мне честное слово, что ничего подобного больше не повторится, забудем о происшедшем. Можно простить все человеческие слабости, кроме трусости. Он с величавым презрением взглянул на поникшего Гийоме. Вечером, после ужина, Дюпре приказал открыть несколько бутылок шампанского, припасенных для торжественных случаев. Он встал и произнес длинную речь, в конце которой провозгласил тост за здоровье "нашего дорогого отважного товарища". Маршан поднял свой стакан, но запах вина заставил его побледнеть, и, не пригубив, он поставил стакан обратно. На него нашел очередной приступ хандры, и рядом с искрящимся весельем Риваресом он казался особенно мрачным. - Доктор! - воскликнул Лортиг. - Неужели вы не выпьете за здоровье племени хиваро и их укротителя? Рене опрокинул локтем миску с рисом на колени Штегеру. - Как я неловок! - закричал он, вскакивая на ноги. - Доктор, передайте мне, пожалуйста, вон ту ложку! Прошу прощения, Штегер. Оглянувшись, он с удивлением увидел, что Риварес и не думает прийти ему на помощь. Маршан бросил на Рене свирепый взгляд, взял свой стакан, осушил его единым духом и про тянул Лортигу, чтобы тот снова наполнил его. Рене медленно опустился на свое место. Три дня жил он в каком-то непрерывном кошмаре - и вот теперь еще это... И сейчас, когда случилось непоправимое, ему хотелось лишь одного - чтобы Риварес перестал смеяться. Он смеялся непрерывно весь день, и смех его, звучавший резко и монотонно, стал к вечеру почти визгливым. Риварес был необычайно весел, лицо его пылало, глаза блестели, - но он ничего не ел и не пил. Когда Маршан в четвертый раз наполнял свой стакан, Дюпре наконец заметил, что происходит, и спокойно отставил бутылку подальше. Рене увидел, как Гийоме тут же поставил на ее место другую. - Кто-нибудь желает полюбоваться рекой при лунном свете? - спросил, вставая, Рене. - Но мы же еще ничего не слышали о ваших приключениях, Риварес, - сказал Штегер. - Расскажите нам все подробно. Рене остановился в дверях, Риварес принялся рассказывать. Говорил он свободно, как профессиональный актер, легко перевоплощаясь, быстро меняя интонации и выражение лица, комично представляя в лицах всех по очереди: самого себя, колдуна, бьющуюся в истерике девушку, взбудораженных родственников. Будь в его исполнительской манере меньше злости, получилась бы превосходная пародия. - Когда я туда пришел, держа в знак миролюбия руки вот так, старый джентльмен расхаживал вокруг хижины, свистел в дудку и т-творил заклинания. А внутри девица рвала на себе волосы и с пеной у рта вопила что есть м-мочи: "А-ка-уан! А-ка-уан!" Чего мне стоило убедить их, что я умею лучше колдуна изгонять д-духов! Колдуну хотелось сначала м-меня прирезать, а потом уж выслушать. К-конечно, бедняге не понравилось, что какой-то чужак покушается на его монополию. Еще бы! Представьте себе: является, например, в Собор Парижской богоматери некий дилетант и предлагает архиепископу поучить его, как нужно служить мессу! К тому же эти дикари народ очень р-религиозный. Прямо к-как христиане. Последние слова покоробили Дюпре, и он, нахмурившись, строго взглянул на засмеявшегося Бертильона, но тот был в таком восторге, что ничего не заметил. - Я сделал священный знак и воззвал к духу Хурупари, я говорил о четырех пальмах - четырех сестрах, но ничто их не смягчило. Тогда я прибегнул к п-последнему средству и стал ч-чревовещать. Я сказал, что вызову Гурупиру, чтобы он увел дух злой птицы и отдал его Ипупиаре. - Отдал кому? - Это все л-лесные демоны. Гурупира принимает человеческий облик, увлекает людей за собой в трясину и исчезает. Потом еще есть Ипупиара. что значит "повелитель вод". Он живет в болотах и реках. Вы стараетесь убежать от него, а на самом деле все в-время бежите к нему, потому что ступни у него вывернуты пятками вперед... - Где же тут логика? - спросил Маршан, несмотря ни на что, не утративший своей любви к точности. - Если ступни вывернуты у него, то почему же навстречу ему бежите вы? - О, это, п-повидимому, то, что называют т-таинством веры. Я же сказал вам, что они очень р-религиозны. Как бы то ни было, но в конце концов вы непременно попадете к нему в лапы, и он вас задушит. Так вот сначала я заставил духа этой птицы войти в хижину и кричать. Вот так. Риварес закрыл лицо руками, и прямо над сидящими раздался резкий протяжный крик, похожий скорее на смех, чем на плач: "А-ка-уан! А-ка-уан!" - Потом я устроил небольшое представление, чтобы вызвать Гурупиру, и велел им закрыть глаза. Риварес снова закрыл лицо руками. Издали донесся какой-то странный голос. Сначала он был едва слышен, потом приблизился и наконец превратился в страшный рев, оборвавшийся около самой палатки. Потом крик "акауан" зазвучал опять, постепенно замирая вдали. Риварес поднял смеющееся лицо. - Тут уж они все попадали на землю, а колдун трясся, как желе. Для него-то духи не устраивали такой тарарам. Даже девица забыла, что должна выть. Тогда я вытащил у нее изо рта огненного демона... - Как же вы это сделали? - Самый обыкновенный фокус - при помощи вытянутого из рукава куска пакли. А потом я дал ей пилюлю опиума и сказал, чтобы она уснула и проснулась исцеленной. Вот и все. Среди смеха и аплодисментов восхищенных слушателей раздался голос Гийоме. Со вчерашнего дня он лишился своих обычных слушателей: когда он заговаривал, все холодно отворачивались от него. Гийоме знал, что Маршан и полковник уже почти решили оставить его в первой же миссии на Мараньоне. - Как удачно, - сказал Гийоме, - что вы и чревовещатель и фокусник. Никогда не знаешь, что может пригодиться в глуши. Где же вы всему этому научились? Рене вздрогнул. Неужели Хосе все-таки удалось заполучить слушателя? Неужели Червяк знал и молчал столько месяцев? Вздор! Конечно, он просто язвил наобум. Ни один мускул не дрогнул в лице Ривареса. - В свое время я очень увлекался любительскими спектаклями. - Мне кажется, у вас врожденный талант к... как бы это сказать... Риварес с натянутым смешком откинулся назад. - К фокусам? Несомненно. Из меня, вероятно, вышел бы вполне с-сносный шут. Или я мог бы основать новую религию, особенно т-теперь, когда я принялся в-врачевать больных и изгонять б-бесов. Хотя воскрешать м-мертвых было бы потруднее, да это могло бы им и не понравиться. Рене потихоньку выскользнул из палатки и принялся шагать по залитой лунным светом каменистой площадке. Он никогда бы не поверил, что шутка может причинить такую боль. Не раз в тяжкую минуту обвинял он Ривареса мысленно в чем угодно, но только не в отсутствии чуткости. Горько подозревать самого дорогого тебе человека чуть ли не во всех смертных грехах, но еще тяжелее, когда тебя коробит от его бестактности. Тишину нарушило чье-то тяжелое дыхание, словно кто-то долго бежал. Он увидел, что на камне сидит человек, уронивший голову на скрещенные руки. - Кто здесь? - спросил Рене, подходя ближе. - Н-ничего. Одну минутку... Голос нельзя было узнать, но человек предупреждающе поднял изуродованную левую руку. - Риварес! Что с вами? Вам плохо? Перед ним опять было страшное лицо, которое он видел в Кито. - Да. Не говорите остальным. Я нашел предлог, чтобы уйти... не мог больше выдержать. - Но вам нужно лечь. - Я знаю. Помогите мне, пожалуйста. - Он поднялся, цепляясь за руку Рене. - Вы в состоянии идти? Я могу донести вас на руках. - Спасибо. Я сам. Опираясь на Рене, он медленно сделал несколько шагов, каждый раз с трудом переводя дух, потом остановился и закрыл рукой глаза. - Это просто глупо! - воскликнул Рене. - Обнимите меня за шею. Нагнувшись, он почувствовал, как Риварес обмяк и всей тяжестью навалился ему на плечо. Рене поднял его, отнес в палатку Дюпре и уложил в гамак, затем велел Фелипе позвать Маршана. Риварес открыл глаза. - Господин Мартель... Что вы делаете? - Снимаю с вас башмаки. Не шевелитесь. Лежите спокойно. - Да, но... вы отнесли меня в палатку полковника... - Когда вам стало плохо? - спросил Рене, расшнуровывая второй башмак. - Сегодня утром... нет, еще ночью. Я надеялся, что боль пройдет. Но сейчас схватило по-настоящему. - Поэтому вы весь день и развлекали нас? - Наверно. Кто однажды был клоуном, тот им и останется. Мне кажется, я фиглярничаю уже целую вечность. А что, очень скверно у меня получалось? Так некстати заболеть именно сейчас! Мне очень жаль, что я вас всех задержу, но мне придется отлежаться. - Господин! - просунув в палатку голову, позвал Фелипе. - Доктор только что вышел вместе с господином Лортигом. Пойти поискать? - Да, пожалуйста. Риварес запротестовал. - К чему такая спешка? Вам незачем так беспокоиться... - Что же я, по-вашему, должен делать, когда человек теряет сознание? - Это от боли. Так уже не раз бывало. Оттого что я попытался идти... - Так с вами это было и прежде? - Еще бы! За последние четыре года - раз шесть-семь. Пора бы мне уже привыкнуть. - Что же это такое? - Я сам как следует не знаю. Один человек говорил мне, что это местное воспаление, но он мог и ошибиться, потому что пил как лошадь. Чтобы там ни было, а боль страшная. И все из-за какого-то внутреннего повреждения. Г-говорят, это не опасно для жизни, если только не начнется п-перитонит. Это случилось тогда же. - И он тронул свою левую руку. - Как же вы лечитесь? - Просто жду, когда пройдет приступ, и стараюсь не терять головы. Это длится не слишком долго, а то было бы невозможно выдержать. Нужно только набраться решимости несколько дней терпеть боль. Она накатывает волной и затопляет сознание. А между приступами вполне терпимо, если только лежать совсем не двигаясь и дышать осторожно. Рене на минуту задумался. - Полковнику лучше перебраться в другую палатку, а я останусь здесь ухаживать за вами. - Вы? Нет, нет! Это может и Фелипе. Я не хочу, чтобы вы оставались со мной. - Почему? - Вы не понимаете. Это ведь т-только начало. - Тем более... - Вы не представляете, что это такое. Вам будет тяжело. Такая боль - отвратительное зрелище. А вы ненавидите всякое уродство! - Пусть вас это не тревожит. В свое время я достаточно имел дела с больными. Моя сестра почти с рождения прикована к постели. - Бедняжка! - пробормотал Риварес, широко раскрыв глаза. Не понимая, как это случилось, Рене стал рассказывать о Маргарите, о своих опасениях н надеждах - о том, чего он никогда никому не поверял. - Вот потому я и поехал в эту экспедицию, - закончил он и некоторое время молча следил за колеблющимися тенями. Молчание нарушил горький смех Ривареса. - В-весьма похоже на бои гладиаторов, не правда ли? Все требуют твоей смерти. Господу богу, в-вероятно, очень в-весело забавляться с нами - ведь нас так много. В палатку вошел раскрасневшийся, разгоряченный вином Маршан. Больной принялся развлекать его веселыми анекдотами и эпиграммами н, повернувшись к Рене, с отчаянием прошептал: - Уведите его отсюда! Уведите! Он пьян! Рене с большим трудом выпроводил Маршана из палатки и, отойдя подальше, чтобы их нельзя было услышать, спросил: - Нельзя ли дать ему какое-нибудь средство, чтобы облегчить боль? Маршан засмеялся. - Дорогой мой, вы чрезмерно чувствительны. Мы не даем опий из-за каждого пустяка. Просто небольшое воспаление, наверное он разгорячился при езде и схватил простуду - вот и все, не то бы он не острил так метко. Маршан, пошатываясь, удалился. Рене с отчаянием смотрел ему вслед. Через несколько часов, не в силах безучастно смотреть на страдания Ривареса, Рене разбудил Маршана. Он решил, что не уйдет без опия, хотя бы ему пришлось добывать его силой. Но пары шампанского уже выветрились, и Маршан мрачно последовал за Рене. - Да, острое воспаление, - сразу сказал он, взглянув на скорчившегося больного. - Принесите кипятку и компрессы. Только сначала посветите мне! Склонившись над гамаком, он мягко и отчетливо произнес: - Послушайте, Риварес. Если вы больше не можете, я дам вам опия, но для вас будет лучше, если вы протерпите сколько сможете, не прибегая к нему. Сумеете? Риварес, закрывавший лицо рукой, кивнул. Маршан хотел расстегнуть на нем рубашку и вдруг обернулся к Рене. - Вы пролили воду, Мартель? - Нет, - прошептал Рене. Маршан выхватил у Рене лампу, отвел руку Ривареса и, взглянув ему в лицо, поспешил за опиумом. Дав больному лекарство, он сказал: - Что же ты не сказал мне, мальчик? Через несколько часов начался новый приступ. Он был настолько сильным, что всевозможные болеутоляющие средства, к которым при содействии Рене два дня и две ночи почти без, передышки прибегал Маршан, не приносили облегчения. Только большие дозы опиума могли бы оказать некоторое действие, но Маршан во что бы то ни стало хотел обойтись без них. - Других больных мне обязательно пришлось бы оглушить опием, не думая о последствиях, но у вас хватает мужества помочь мне, - сказал Маршан Риваресу к вечеру третьего дня. Риварес как-то странно посмотрел на него. - Как по-вашему, придет этому когда-нибудь конец? - С вашей смертью. Болезнь слишком запущена. Бертильон только что вышел от больного, необычайно обрадованный тем, что тот уже в состоянии шутить. В соболезнующих посетителях недостатка не было, трудность заключалась в том, чтобы не допускать их к Риваресу, когда ему было слишком плохо и он не мог притворяться. Риварес настойчиво внушал всем, что его заболевание несерьезно. Рене и Маршан не переставали изумляться: стоило им впустить кого-нибудь в палатку, и Риварес тут же напускал на себя веселость. Поспешно отерев влажным платком со лба пот, он встречал гостей приветливой улыбкой, шутил, рассказывал анекдоты, и только прерывистое дыхание да его запинанье выдавали, какого труда ему это стоило. Он чересчур много смеялся, но смех его звучал естественно, и лишь Маршан с Рене догадывались, что за этим скрывалось. Спровадив Бертильона, Маршан, желая посмотреть, как развивается воспаление, попросил Рене приподнять больного. Рене был искусной сиделкой, но, наклоняясь, он оступился на неровном полу и едва удержался на ногах. - О господи! - вырвалось у Ривареса. Это был почти вопль, беспощадно подавленный. Рене, похолодев от ужаса, слушал, как тяжело дышит больной. Но вскоре Риварес извинился с мягкой улыбкой: - Простите, господин Мартель. Это я просто от неожиданности. Мне вовсе не так уж больно. Попробуем еще раз? Эту улыбку Риваресу удалось сохранить до конца осмотра. Маршан знаком отозвал Рене в сторону. - Когда мы на него не смотрим, - прошептал он, - ему не надо так сдерживаться. После минутного колебания Рене зашептал: - Не попробовать ли вам уговорить его оставить это притворство? Ну хотя бы при нас с вами. Ведь это так мучительно и так изматывает его. Конечно, боль следует переносить мужественно, но всему есть предел. Не понимаю, почему он старается убедить нас, что ему не больно? От этого ему только хуже. Маршан зарычал на него, словно рассерженный медведь. - Конечно вам этого не понять. Дело в том, что терпеть приходится ему, а не вам, и пусть поступает, как ему легче. Ну, если вы собираетесь дежурить около него ночью, вам пора ложиться. Рене не стал возражать. Даже если отбросить его привязанность к Риваресу, которая сковывала ему язык, он не смог бы ясно выразить свою мысль. Ему казалось, что за всей этой великолепной стойкостью укрывается не стоицизм, не гордость, не боязнь огорчить других, а исступленная застенчивость, парализующее душу недоверие. "Почему он так боится нас? - снова и снова спрашивал себя Рене. - Он всем нам спас жизнь, а сам таит свою боль, словно его окружают враги. Неужели он думает, что нам безразлично? Не может быть!" Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку. - Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже. - Вы дали ему опий? - Дал немного, но почти безрезультатно - слишком сильный приступ. Если боль не утихнет, придется дать большую дозу. Входите, он вас спрашивал. Рене вошел один. Риварес схватил его за руку. - Отправьте Маршана спать. Он не должен быть сегодня здесь. Я объясню потом. - Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, - сказал Рене, вернувшись к Маршану. - Так как же нам быть? - Самое главное - не волновать его. Оставайтесь, я вам доверяю. Рене записал, что нужно делать. - Постарайтесь обойтись без опия, - сказал Маршан, - через час, если приступ не прекратится, позовите меня, а если он начнет бредить, то и раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу лягу. Когда Маршан ушел, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был так тих, что пришлось наклониться, чтобы его расслышать. - Обещайте мне... не звать его... что бы ни случилось, даже если я сам буду просить... - Но он может помочь вам. Он даст вам опий. - Он может напиться, а Гийоме может... С вами я в безопасности. Он заговорил более отчетливо, превозмогая себя: - Раньше во время таких припадков у меня иногда начинался бред. Как знать, что я могу наговорить? Хотелось бы вам, чтоб ваши секреты знал Маршан? Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы. - Как хотите, - сказал он наконец. - Обещаю не звать его, если только... - он не докончил. - Если только... - Вы должны предоставить мне некоторую свободу действий. Если мне покажется... - Что я умираю? Этого не бойтесь! Так вы обещаете? - Да. - Раз так - вашу руку, Не беспокойтесь. Меня нелегко убить. После долгого молчания он вдруг опять заговорил новым, хриплым голосом: - Неужели вы не знаете, что убить меня нельзя? Ни переломав мне кости - это уже пробовали. Ни разбив сердце. О нет, убить меня невозможно - я всегда оживаю! Немного погодя он начал бредить; быстро говорил то по-испански, то по-итальянски, но больше всего по-английски, причем, к удивлению Рене, очень чисто, без малейшего акцента. Один раз он попросил воды, но когда Рене подал ему стакан, он с неистовым криком: "Не подходите ко мне! Вы мне лгали!" - оттолкнул его от себя. Снова и снова в разных вариантах повторял он эту фразу: - Вы довели меня до этого, вы! Я верил вам, а вы мне лгали! "Вероятно, какая-нибудь женщина", - подумал Рене. Вскоре Риварес, повторяя эту фразу, вскрикнул: "Падре! Падре! Падре!" И эти слова он повторял всю ночь, среди бессвязных обрывков поразительно разнообразных воспоминаний. Часто слова были еле слышны и мешались друг с другом, иногда голос совсем ослабевал, но порой из невнятного бормотания резко, как вспышки молний, вырывались отдельные фразы. - Я знаю, что все разбилось. Я поскользнулся, - мешок был такой тяжелый. Но ведь это все, что я заработал за неделю, я же умру с голоду! А немного погодя: - Экс-ле-Бен? Но ведь это очень утомительное путешествие. А мама не любит останавливаться в незнакомых отелях. Но если вы считаете, что это нужно, я полагаю, мы могли бы снять виллу и взять с собой наших слуг? Вскоре он заговорил совсем обыденным тоном: - Мне очень жаль, падре, но у меня плохо идет святой Ириней. Нет, дело не в греческом, но он невыносимо скучен, в нем нет ничего человечного... Не кажется ли вам... Последние слова прервал крик беспомощного существа, охваченного животным страхом: - Не надо, не надо! Не спускайте на меня собак! Вы же видите - я хромой. Можете обыскать меня, если хотите, - я ничего не крал! Эта куртка? Говорю вам, она сама мне ее дала!.. Один раз он принялся считать по пальцам: - Штегер за меня, Лортиг... тоже... помогли сороконожки... значит двое. И Гийоме за меня - трое. Только надо смеяться, не забывать смеяться его шуткам. Маршан... Но Мартель, Мартель! Что же мне делать с Мартелем? После этого пошли обрывки шуточных туземных песенок: Больше глазок мне не строй! Думала, что я осел? До свиданья, ангел мой.- Мне давно известно все. И, подражая молодой мулатке, которая жеманится и хихикает: Ах, отойди же и больше не лги! Или ты думаешь, я забыла? Далее шли глупые непристойности, которые он бормотал скороговоркой то мужским, то женским голосом. Это несомненно были отрывки цирковой программы. К цирку он возвращался снова и снова. Цирк, боль и человек, который ему лгал, - вплетались во все, о чем бы он ни говорил. - Почему Хайме так взбесился? Потому, что я потерял сознание? Но ведь я же не нарочно! А через минуту он уже кричал: - Падре, почему же вы не сказали мне правду? Неужели вы думали, я не пойму? Как могли вы мне лгать, как вы могли? Риварес долго что-то неразборчиво, бессвязно бормотал и вдруг перешел на испуганный шепот: - Погодите! Погодите немного... опять начинается. Да, скажу, скажу потом... а сейчас не могу... Как раскаленный нож... Иногда раздавался взрыв жуткого хохота: - Ваша репутация не пострадает. Я никому не расскажу, а они тоже попридержат языки, раз уж из-за этого произошло самоубийство. Разве можно - такой скандал в почтенном английском семействе! И не бойтесь, со мной уже покончено - я мертв, и на мне лежит проклятье, а вы станете святым в раю. Ведь богу все равно. Он привык спасать мир ценой чужих страданий. Потом снова возвращался к цирку. - Видишь вон там в углу толстого негра? С ним опять та женщина. Это он в прошлый раз затеял свалку, когда Хайме погасил свет. Ладно, если надо, значит надо, дайте мне только минуту... Если бы вы знали, какая боль... Да, да, иду... И опять песенки. А один раз сальный куплет прервал душераздирающий вопль: - О, убейте меня, падре! Поскорей убейте! Я больше не могу!.. Иисус, тебе не пришлось терпеть так долго. Риварес с размаху ударил себя по губам. - Глупец! Что толку хныкать? Ему ведь так же безразлично, как и Христу. Молиться некому, ты знаешь! Хочешь умереть - убей себя сам. Никто не сделает этого за тебя... К утру бред сменился невнятным бормотанием, потом больной умолк. На рассвете пришел Маршан. Найдя своего пациента в тяжелейшем состоянии, он набросился на Рене: - Так-то вы исполняете свои обязанности? Почему вы не позвали меня? Рене, отвернувшись, молчал. - Вы заснули! - прошипел Маршан вне себя от гнева. - А это продолжалось всю ночь... Рене по-прежнему смотрел в сторону. Внезапно наступившее молчание заставило его поднять глаза: Маршан в упор смотрел на него, и лицо его покрывалось смертельной бледностью. Оно было пепельно-серым. Когда доктор наконец склонился над находившимся в полуобморочном состоянии больным, Рене, не сказав ни слова, вышел из палатки. - Бедняга! - бормотал он про себя. - Бедняга! Он все понял. Днем воспаление пошло на убыль, и так как бред уже не мог повториться, на ночь остался дежурить Маршан, а Рене ушел спать. Как ни устал Рене, он долго не мог уснуть. Он узнал разгадку тех тайн и противоречий, которые полгода мучили его. А теперь он терзался, стыдясь невольного вторжения в чужую душу, содрогаясь при воспоминании о беспочвенных, безжалостных подозрениях, которые мешали ему разгадать правду раньше. Все было так просто и страшно. Единственный сын, нежно любимый матерью, поглощенный книгами, чувствительный, не знающий жизни, неприспособленный к ней. Трагедия обманутого доверия, безрассудный прыжок в неизвестность, неизбежная лавина страданий и отчаяния. Все было так просто, что он не понял. Он предполагал убийство, подлог, чуть ли не все преступления, перечисленные в уголовном кодексе, и забыл только о возможности неравной борьбы человека с обрушившимся на него несчастьем. Его подозрения были так же нелепы, как если бы дело шло о Маргарите. Маршан никогда бы не оттолкнул этого одинокого, отчаявшегося скитальца, как сделал он, Рене. "За примочку?" - вспомнил он свои слова. Даже тогда ему было больно видеть, как расширились зрачки испуганных глаз. И только потому, что он пытался лгать, чтобы спасти себя, и не умел... "Господи, каким же я был скотом, каким самодовольным ханжой!" К утру Риварес уже мог дышать, не чувствуя боли. Несколько дней он почти все время спал, а Рене, сидя рядом, работал над своей картой. И вот однажды вечером, после долгого, тщательного осмотра, Маршан объявил, что все признаки воспаления исчезли. - Я полагаю, вам известно, что ваша жизнь висела на волоске? - добавил он. - Чья жизнь? М-моя? Я, должно быть, живуч, как кошка, - так много раз я уже выкарабкивался. Интересно, сколько может человек вынести? - Много, - угрюмо ответил Маршан. - И самого разнообразного. Но столько знать об этом в ваши годы - большое несчастье. - Маршан обернулся - Рене считал мили, низко склонившись над картой, - и продолжал: -Если такое когда-нибудь повторится, не старайтесь быть сверхчеловеком. Это только портит характер. Я говорю вполне серьезно, не пробуйте отшучиваться. Я просто предупреждаю вас. Что говорить - вы держались превосходно, но я предпочел бы, чтоб вы стонали и жаловались, как все смертные. А вы напрягаете до предела свои нервы и не желаете научиться смирению. - Научиться смирению? Но для этого существует столько возможностей! - Да, - хмуро ответил Маршан. - Для большинства из нас. Когда нам делают больно, мы кричим, а когда нас предают - отправляемся ко всем чертям, но по крайней мере все вместе - и кошки и крысы. Старик Вийон был не дурак. Но вам, мой сын, грозит другое - в вас слишком много стоицизма и слишком мало милосердия к людям. Вы удивительный человек. Я таких не встречал, да вряд ли еще и встречу. Но и вы сотворены по тому же образу и подобию, что и все остальные, и забывать об этом опасно. Видите, оказывается, и я способен читать длиннущие проповеди! А бедный полковник давным-давно ждет меня играть в безик. Вот ведь что делают тропики с немолодым мужчиной, страдающим печенью. Ну, пока, дети мои. Риварес посмотрел вслед доктору, удивленно сдвинув брови. - Ничего не понимаю, - начал он. - Никогда бы не подумал, что Маршан может так раскиснуть. Странно. Может быть, он чем-нибудь расстроен? - Возможно, - лаконично ответил Рене, не отрывая глаз от карты. -За последнее время в нашем лагере было много волнений... Двадцать пять с половиной... Они помолчали. Слова Маршана были исполнены такого напряжения, что после его ухода было трудно говорить. Но молчание только усугубляло это гнетущее ощущение. - Как вы думаете, туземцы, живущие выше по реке, тоже опасны? - спросил Рене, обозначая на карте "воин