Этель Лилиан Войнич. Прерванная дружба ---------------------------------------------------------------------------- Оригинал здесь - http://zvezda.hut.ru/index.html ---------------------------------------------------------------------------- ГЛАВА I Похоронная процессия медленно прошла по раскисшей глинистой деревенской улице и поднялась на холм, где находилось кладбище. Позади плелось несколько старух в белых чепцах; некоторые плакали. Встречные обнажали головы и истово крестились - и не только по привычке: госпожа маркиза была добра к бедным, и они искренне сожалели о ее кончине. Правда, настоящих бедняков в Мартерель-ле-Шато не было. Страшное чудовище - бедность в прежнем ее понимании, ужасающая, безысходная нищета, выпавшая на долю этих женщин в юности, - ушло в прошлое вместе со всем укладом жизни, который был сметен волной революции. Она исчезла тридцать три года тому назад вместе с барщиной и налогом на соль, с податями и сборами, вместе с дворянской гордостью и потомственными привилегиями де Мартерелей. Клубы дыма над пылавшим замком унесли с собой так много, что даже тем, кто помнил, какой была жизнь до 1789 года, она казалась теперь кошмарным сном. Но если ты беднее своих соседей, ты уже бедняк; и теперь в Мартереле бедным считался тот, у кого не было коровы, - так изменился облик бургундской деревни за одно лишь поколение. Для этих неудачников, а также для всех больных и несчастных покойная маркиза была добрым другом. Она не могла помогать им деньгами: революция, принесшая благосостояние деревне, разорила обитателей замка. Но маркиза всегда относилась к крестьянам по-добрососедски и по-матерински заботилась о них; хотя она и не могла подарить корову, кувшин молока для больного ребенка она давала с такой ласковой улыбкой и так искренне беспокоилась о здоровье малыша, что старый Пьерро сказал однажды матушке Папийон: "Никто сроду и не догадался бы, что она из этих проклятых аристократов". Она, собственно говоря, была только женой аристократа. Дочь дижонского врача, она принесла мужу вместе со скромным приданым лишь благородство души, а не имени. Однако у него хватало знатности на двоих, о чем свидетельствовали разбитые надгробья и гербовые щиты в местной церквушке. В остальном же ее приданым, как и у Корделии, была ее прекрасная душа, и поэтому с уходом Франсуазы семья сразу осиротела. Ее муж, стоявший с двумя сыновьями около могилы, выглядел до странности потерянным, - могло показаться, что умерла вдова, оставив не двух, а трех сирот, у одного из которых на висках уже пробивалась седина. Судьба была жестока к этому пожилому спокойному египтологу, внезапно ввергнув его в пучину страшных несчастии. За последние две недели он провожал к этой могиле уже третий гроб. Смерть детей опечалила его, хотя, поглощенный своими книгами, он знал их очень мало; со смертью жены рушился весь его мир. Он медленно отошел от могилы. Было трудно поверить, что здесь похоронили его жену и что, когда они все трое придут домой, мокрые и продрогшие, она не встретит их приветливой улыбкой, заранее приготовив нагретые домашние туфли. Четырнадцать лет она была подле него, всегда готовая сделать то, что нужно, всегда готовая стушеваться, если он был занят. Ее присутствие, столь удобное и незаметное, стало необходимым условием его существования. Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства. Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе. Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал. Ему было тринадцать лет, и он уже понимал, что мама действительно умерла. К тому же он сам только что оправился от болезни и помимо душевного горя испытывал еще и физическую слабость. Маркиз ласково потрепал сына по плечу, и Анри поднял голову, улыбаясь сквозь слезы. Он безгранично, так же как и его покойная мать, обожал отца. Отец был самым умным, самым ученым и самым замечательным человеком на свете, ласка отца была большой честью, утешением в любом горе. Судорожно всхлипнув, Анри перестал плакать и благодарно потерся мокрой щекой о добрую отцовскую руку. Маркиз был рад, что хоть Рене не плакал. Ему было очень жаль своих осиротевших мальчиков, но плачущие дети его всегда немного раздражали: они совсем не умели пользоваться носовыми платками. Рене не проронил ни слезинки; ему еще не было десяти, и он, как и маленькая сестренка, ожидавшая их дома, по-видимому не понимал, что произошло. Во время похорон он только ежился от холода. Они миновали липовую аллею и проехали под огромной аркой ворот, по обе стороны которых высились остатки крепостных башен. Замок, огромный, сырой, обветшалый, всегда производил довольно унылое впечатление; сегодня же, когда, забрызганные грязью и дрожащие от холода, они увидели его сквозь сетку дождя, сердце его владельца болезненно сжалось. Никогда еще маркиз не ощущал с такой остротой его холодную суровость, его застывшую угрюмую надменность; но никогда еще этот замок не был ему так дорог. Он любил его больше всего на свете - больше детей, даже больше книг. Книги принадлежали только ему, он любил их тридцать лет, - но цепь, которая приковывала его к этому дому, тянулась через четыре столетия. Поколение за поколением Мартерели жили и умирали здесь; их род никогда не был особенно богатым или знатным, но владельцы замка безмятежно верили в свое право на существование и были вполне довольны и собой и, в общем, всевышним. В тех редких случаях, когда они по делам или в поисках развлечений попадали в Париж, с ними порой обходились как с деревенщиной, но дома никакие сомнения не терзали их души, никакие сложные вопросы не омрачали их спокойствия; сам помазанник божий на своем троне не был надежнее отгорожен от действительности, чем они в своем обнесенном рвом замке. И вдруг свершилось возмездие. Войдя в огромную прихожую, маркиз вздрогнул. Неужели сегодня мало было горя? Зачем как раз сегодня ожили в памяти страшные воспоминания детства? Старый облупленный комод уцелел во время разгрома и пожара. Он все еще стоял возле ниши, к которой его придвинули кормилица маленького Этьена и ее сын Жак, едва успевшие спрятать мальчика. Через минуту ворота были взломаны. Скорчившись в темноте, малыш - он был тогда не старше Анри - судорожно зажимал уши, чтобы не слышать оглушительных криков, проклятий, топота ног и воплей, раздавшихся на лестнице и так внезапно оборвавшихся. О, эти страшные вопли на лестнице! Воспоминание о них отравляло его юность, лишая окружающий мир светлых красок; из-за них любимый дом, в который он вернулся, проведя несколько лет в Англии, вселял в него ужас, а не дарил радость. Только появление Франсуазы изгнало призраки, - рядом с таким спокойным, жизнерадостным и в высшей степени прозаическим существом не было места страхам, порожденным воображением. Неужели теперь, когда Франсуазы больше нет, призраки опять вернутся? Маркиз с ужасом ощущал их приближение. О них напоминал даже пронзительный плач девочки в детской. В его жизни было так мало значительных событий, что это единственное страшное воспоминание так и не изгладилось из памяти; и сейчас, когда он был измучен усталостью и горем, прошлое опять вставало перед ним с отчетливостью кошмара. Ему казалось, что он снова ощущает густой, удушливый запах гари и опять слышит тревожный голос Жака: - Этьен! Господин Этьен! Где вы? Вы живы? Они ушли, мой маленький. Тот же самый Жак, поседевший, но по-прежнему заботливый, остановил его около двери в кабинет. Глаза его были красны от слез. - Господин маркиз, не забудьте переодеться в сухое. День сегодня холодный. Марта приготовила горячего супу. - Спасибо, Жак, - благодарно ответил маркиз. - Ты всегда обо всем подумаешь. Присмотри, пожалуйста, чтобы кто-нибудь занялся детьми. И скажи, чтобы меня не беспокоили, - я хочу побыть один. Он с облегчением вздохнул, очутившись наконец в своем кабинете за запертой дверью, отгородившей его от внешнего мира, среди друзей юности, которые, выстроившись на полках, безмолвно предлагали ему благородное утешение. Маркиз открыл книжный шкаф, вынул "Республику" Платона и со вздохом поставил ее обратно - сегодня греки не могли ему помочь. Некоторое время он не мог решить, что же выбрать, и в раздумье ласково гладил корешки любимых книг: Вольтер, Дидро, Гоббс, Гиббон; затем вынул том Монтеня и, пододвинув кресло поближе к пылающему камину, углубился в главу "О жизненном опыте". Ветки каштанов, стучавшие в окно, отвлекли его внимание от книг. Старые громадные деревья были посажены слишком близко к дому; летом их густая листва не пропускала ни солнца, ни воздуха, а в зимние ночи шум ветра в ветвях звучал как нескончаемый стон. Франсуаза, тревожившаяся за детей, часто думала, что было бы лучше, если бы эти мрачные гиганты росли подальше от дома, но она ни разу не предложила их срубить, зная, как дороги они ее мужу. С ними были связаны первые воспоминания его детства, и каждая их веточка была священна. Сейчас постукивание веток по стеклу показалось маркизу приветствием друга. Он встал, открыл окно, сорвал несколько больших желтых листьев и прижал их к лицу. Хотя стояла поздняя осень, листья все еще слабо пахли, - это был самый дорогой для него в мире запах. Почему-то эти листья, их прикосновение, их аромат облегчили гнет его горя. Чистые и гладкие, прохладные и душистые, они умирали с ясным и спокойным благородством, достойным самого Монтеня. Он вспомнил успокаивающие, проникнутые мудрым терпением слова: "Que les bastimens de mon aage ont naturellement a souffrir quelque gouttiere. Il est temps qu`ils commencent a se lascher et desmentir: C`est une commune necessite: Et n`eust on pas faict pour moi un nouvtau miracle" *(* Организм, достигший моего возраста, обычно страдает каким-нибудь изъяном. Проходит время, и он начинает слабеть и разрушаться. Такова всеобщая закономерность. Меня это ничуть не поражает.) Все это так, но Франсуаза умерла молодой. Маркиз облокотился о подоконник и устремил взор на поросшую лесом равнину и видневшиеся вдали на холме башни. Везде - серые силуэты на сером небе. И его жизнь такая же серая, как это небо. После кроваво-красной вспышки в самом начале она всегда была бесцветной, а теперь, без Франсуазы, светлые минуты будут совсем редки. Но как ни мало радостей сулило будущее, жить все-таки стоит, если удастся сохранить душевное спокойствие и продолжать свою работу. Но как можно быть спокойным, когда наверху так пронзительно плачет Маргарита? Первое, что он услышал, вернувшись домой час тому назад, был ее вопль, и с тех пор она все плакала. Наверно, нянька оставила ее без присмотра или не может ее успокоить. У Франсуазы дети никогда так не плакали. Такой крик просто невыносим, и, наверно, трехлетнему ребенку вредно так долго плакать. Надо положить этому конец. Однако мысль о необходимости впервые в жизни вмешаться в домашние дела приводила маркиза в ужас, и он открыл дверь в детскую с чувством робости и тоскливой неуверенности. - Берта, - мягко сказал он. - Почему Маргарита так долго плачет? Может быть, она голодна или... Женщина повернула к нему испуганное, заплаканное лицо. - Все эта ленивая дрянь Сюзанна, господин маркиз. Я только на минуту пошла в церковь попрощаться с моей доброй госпожой, а она... а она... - Что она? - спросил маркиз, стараясь разобраться, в чем же дело, и невольно морщась от шума. - Она ушибла девочку? Нянька опять залилась слезами. - Я не виновата, клянусь богом, не виновата! Откуда было мне знать, что она так плохо будет смотреть за нашей душечкой? - Берта! - сурово сказал маркиз, подходя к няньке. - Что-нибудь случилось? Нянька закрыла голову фартуком. Несколько строгих вопросов - и она во всем призналась: решив сбегать потихоньку на похороны, она оставила девочку на попечении пятнадцатилетней судомойки; та в свою очередь засмотрелась в окно, забыв про малышку, которая вышла в новых туфельках на лестницу и скатилась вниз по каменным ступеням. При падении она сильно ушиблась и рассекла голову. Ближайший доктор жил довольно далеко; и поскольку девочка не успокаивалась, послали за матушкой Коннетебль, которая умела ходить за больными. Она дала малютке макового настоя, и, когда девочка заснула, объявила, что ничего страшного не случилось - все кости целы. Тем не менее маркиз не совсем успокоился. Но вскоре новая беда заставила его забыть про Маргариту: Анри -простудился на похоронах, и так как он еще не успел окрепнуть после тифа, то ночью ему стало очень плохо. В течение десяти дней отец не мог ни о чем думать, кроме угрозы новой, четвертой по счету, потери; когда же опасность миновала, синяки Маргариты почти совсем прошли. Полоса несчастий и тревог как будто наконец кончилась, но нервы маркиза были совершенно расстроены. Его мучила бессонница, и по ночам он бродил из комнаты в комнату, преследуемый кошмаром, что с детьми опять случится несчастье. С каждым днем маркизу становилось все яснее, что слугам, несмотря на их добрые намерения, доверять нельзя. И не только потому, что Маргарита по их недосмотру упала с лестницы, а Анри они отпустили на похороны в тонких ботинках и не переодели сразу в сухое, когда он вернулся домой, - детей не следовало оставлять под влиянием этих невежественных и суеверных крестьян и по другим, не менее веским соображениям. Он обнаружил, что детей пичкали россказнями о людоедах и оборотнях, и заметил также, что хотя Франсуаза умерла совсем недавно, между кухней и детской установилась близость, которую он считал крайне нежелательной. Слуги особенно баловали и портили своего любимца Рене. Мальчик ходил за Жаком по пятам, катался на нем верхом, слушал длинные истории о святых и чудесах, развязывал старой поварихе тесемки фартука, помогал ей молоть кофе, получая в награду горячие пирожки, перенимал у слуг неряшливую манеру есть и протяжную бургундскую речь. Разумеется, прислуга желала детям добра, а привязанность Жака к их семье не подлежала сомнению, но тем не менее его влияние на Рене могло оказаться пагубным. Отсутствие хозяйки в доме обрекало детей на множество неудобств, не говоря уж о том, что Маргарита не сможет получить хорошего воспитания, если в детстве будет лишена влияния женщины их круга. Что-то нужно было делать. Но что? Мысль о вторичной женитьбе претила маркизу - и потому, что это оскорбило бы светлую память Франсуазы, и потому, что присутствие в доме женщины нарушило бы покой, необходимый ему для занятий. Франсуаза обладала необычайной способностью быть незаметной, и это казалось маркизу самым драгоценным из ее многочисленных достоинств, но нельзя было рассчитывать, что ему посчастливится встретить еще одну подобную женщину. Проще всего было бы пригласить в замок какую-нибудь родственницу, которая взяла бы на себя заботу о хозяйстве и детях. Но это было бы немногим лучше второго брака, а пожалуй, даже и хуже, поскольку при женитьбе все же возможен какой-то выбор, тогда как единственной подходящей родственницей была его свояченица мадемуазель Анжелика Ло-монье, старая дева с малыми средствами и многочисленными добродетелями. Она, конечно, была бы счастлива расстаться со своим скучным домом в Аваллоне и почувствовать, что она действительно кому-то нужна, но она стала бы вторгаться в его кабинет, чтобы предложить ему утешение религии, и наводнила бы дом дурно воспитанными монахами и болтливыми монахинями. Оставалось только отослать детей туда, где бы заботились об их духовных и телесных нуждах и где бы они получили воспитание, приличествующее их положению в обществе. Правда, это обойдется недешево, а доходы маркиза были невелики; но он умел довольствоваться малым и не испугался бы никаких материальных лишений, лишь бы ничто не возмущало душевного спокойствия, необходимого ему для занятий. К сожалению, как бы он ни урезывал своих расходов, отказывая себе даже в самом необходимом, ему все равно не хватит денег, чтобы отдать детей в приличные школы, если не продать часть и без того оскудевшего и перезаложенного поместья. Хорошее образование мальчикам нужнее, чем земля, а на приданое Маргарите всегда что-нибудь да останется. Земля была продана, и маркиз поручил дочь заботам тетки, определив на ее содержание такую солидную сумму, что Анжелика, зная, в каких стесненных обстоятельствах находится ее зять, запротестовала: - Это слишком много. Этьен. уверяю вас. Что стоит прокормить и одеть такую крошку? А заботы - неужели вы думаете, что мне надо за них платить? Она будет моей радостью, будет напоминать мне о дорогой Франсуазе. На глазах у Анжелики навернулись слезы, на которые она никогда не скупилась. Маркиз невольно нахмурился и спросил себя: откуда у Франсуазы было такое умение держаться? Она никогда не плакала. Правда, Жак и старая повариха могли бы рассказать ему другое, но он действительно ни разу не видел слез своей жены. - Дорогая Анжелика, - сказал он своим мягким голосом, - оставьте мне единственную роскошь бедного человека-право честно платить свои долги. Я, конечно, никогда не смогу отплатить вам за любовь, с которой вы будете заботиться о моей дочери, но по крайней мере я обязан избавить вас .от лишних беспокойств. Я не хочу, чтобы Маргарита страдала из-за нехватки денег, - довольно с бедняжки и того, что она лишилась матери Мне же довольно корки хлеба и моих книг. Теперь нужно было устроить мальчиков. Маркиз считал, что для Анри лучше всего подойдет бернардинский коллеж в Аваллоне. Перенеся две тяжелых болезни, мальчик сильно ослабел. Ласковый и привязчивый, он истосковался бы вдали от дома, а в Аваллоне он будет видеться с сестренкой и тетей, да и отец сможет его навещать. Конечно, религиозное воспитание... но что же делать? Маркиз пожал плечами. Сам он был убежденным атеистом, но Франсуаза верила искрение и глубоко, хотя никогда ему этим не докучала, и она бы обрадовалась, узнав, что ее старший сын вырастет добрым католиком. Школа была недорогая и удобно расположена. Кроме того, местное дворянство не терпело вольнодумства в вопросах религии. Если Анри пожелает в дальнейшем поселиться в именье и заняться сельским хозяйством, ему будет легче жить, если он будет разделять убеждения соседей. Да, собственно, почему бы ему и не вырасти верующим? Он хороший мальчик, прекрасный мальчик, но, пожалуй, немного туповат: С Рене было сложнее. Вряд ли имело смысл отправлять его к добрым бернардинцам; туповатым его, во всяком случае, никак нельзя было назвать. В это время маркиз получил письмо от брата, единственного - кроме него - члена их семьи, который уцелел во время разгрома замка. Осиротевших мальчиков приютил дальний родственник; когда начался террор, он бежал с ними в Англию. Младший из братьев так и не вернулся на родину; он принял британское подданство и переделал свое имя на английский лад, - теперь его звали Генри Мартель. Он сделал хорошую карьеру и, женившись на англичанке, поселился в Глостершире. В письме он предлагал брагу взять Анри на несколько лет к себе и поместить его в школу вместе со своими сыновьями. Отец показал Анри письмо дяди, считая сына достаточно взрослым, чтобы посоветоваться с ним, но тот в ответ лишь расплакался. Хотя маркиз не терпел слез, он ласково успокоил мальчика, пообещав, что никто не пошлет его в Англию насильно. В этот момент в саду раздался звонкий дискант Рене: - Какой же ты глупый, Жак! Это все можно сделать гораздо проще. Смотри, вот так, - понятно? А теперь поверни - да нет, наоборот. Вот и все! - Подумать только, - прозвучал восхищенный голос поварихи, - какой он у нас умница! Сразу во всем разобрался! - И правда! - подхватил Жак. - А мне бы сроду не догадаться. С такой умной головой вы далеко пойдете, господин Рене. Это положило конец колебаниям маркиза. Если так будет продолжаться, слуги своей глупой лестью окончательно испортят мальчика. Ну а в английских школах как нигде умеют отучить ребенка от излишнего самомнения. Маркиз тут же написал брату, что Анри уже устроен в школу, но -что он с благодарностью пошлет к нему младшего сына. Покидая родительский дом, Рене был так бледен и молчалив, что решимость маркиза на какое-то мгновение поколебалась. После пережитого в детстве потрясения в нем развилась болезненная чувствительность - зрелище чужих страданий было для него невыносимо. Он едва не сказал Рене, как сказал до этого Анри: "Ну, раз ты не хочешь ехать, оставайся". Но он тут же подумал, что, потакая капризам мальчика, окажет ему плохую услугу и что когда Рене привыкнет к новой обстановке, то несомненно полюбит Англию. Во всяком случае, у дяди к нему будут хорошо относиться. И потом... что еще с ним делать? Проводив Рене, маркиз ушел в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Последнее время он думал только о детях; он сделал для них все что мог, и продолжать беспокоиться о том, что уже улажено, было бы преступной тратой драгоценного времени. Маркиз решительно выбросил из головы семейные дела и снова взялся за перевод иероглифов с одного из луврских саркофагов. x x x Когда Анри окончил бернардинский коллеж, ему было девятнадцать лет. Он сильно вырос и окреп, но остался таким же скромным и кротким, каким был в детстве. Подучившись основам садоводства и ведения молочного хозяйства, он вернулся в замок и взял в свои руки управление поместьем. Он уволил невежественного и вороватого управляющего и, как покойная мать, посвятил свою жизнь тому, чтобы ограждать отца, перед умом которого благоговел, от мелочных уколов и волнений, сопутствующих бедности. Рене тем временем жил в Англии, проводя каникулы у дяди в Глостершире. Он, казалось, стал совсем англичанином: письма домой, написанные на довольно корявом французском языке и посвященные главным образом крикетным матчам, он подписывал "Р. Мартель". В школе Рене любили и товарищи и учителя. Он окончил ее восемнадцати лет, добившись выдающихся успехов в плаванье, проказах и географии. Для Анри возвращение брата, которого он не видел восемь лет, было событием первостепенной важности. Он отшагал несколько миль по пыльной парижской дороге, чтобы встретить дилижанс, и так горячо обнимал и целовал вернувшегося странника, что Рене, отвыкший в английской школе от такой экспансивности, багрово вспыхнул и пробормотал: - Ну что ты?.. Услышав, как открылись массивные чугунные ворота, маркиз вышел из кабинета на террасу и смотрел на подходивших к дому сыновей. Ростом, телосложением, цветом волос они походили друг на друга, но, несмотря на это, разница между ними была очень велика. Отец с улыбкой подумал, что Рене похож на оригинал, а Анри на его добросовестную копию. Он приветствовал сына сдержанным английским рукопожатием и лаконичным "ну, здравствуй!". За обедом маркиз внимательно приглядывался к младшему сыну. Тоненький нервный мальчик превратился за восемь лет в рослого застенчивого юношу, атлетически сложенного, загорелого и испытывающего явные муки из-за необходимости о чем-то говорить. В красивой посадке его головы было что-то от грациозной настороженности оленя: казалось, одно слишком ласковое прикосновение - и он, вскинув голову, метнется через дверь террасы в сад, рассыпая брызги разбитого стекла. Сразу после обеда Рене сбежал из столовой к себе в комнату и поспешно распаковал чемодан, из которого извлек кучу всевозможных свертков. Затем помчался на кухню и, постучав в дверь, весело спросил: - Можно войти. Марта? Старуха почтительно присела перед ним, но через минуту уже крепко его обнимала. - Наконец-то мой мальчик вернулся... А как вырос, какой стал сильный... и ни капельки не изменился... Марта чуть не плакала. Рене обхватил обеими руками, полную талию старухи. - Совсем не изменился, говоришь? Берегись же! Ее фартук упал на пол. Марта наклонилась за ним, колыхаясь от смеха, - и в тот же миг Рене приколол ей к чепцу агатовую брошь и убежал, прежде чем она успела опомниться. - До чего же хорошо вернуться домой! - крикнул он, врываясь, как ликующий смерч, во двор, где его дожидался Анри, желавший показать брату хозяйство. - Как будто снова стал мальчишкой! - Если бы ты только знал, как мы рады, что ты вернулся, - любовно проговорил Анри. - Но тебе ведь в английской школе не было плохо, а? Рене посмотрел на него с удивлением. - Плохо? Да как может быть плохо в такой замечательной школе? - А учителя? Они хорошо к тебе относились? - Да, в общем, ничего. Старикан Бриггс был нашим лучшим крикетистом. Директор иногда шумел, но это у него от подагры, - а когда кому-нибудь приходилось плохо, на старика можно было положиться. А о спорте и говорить нечего. Знаешь, ведь в последний раз мы всыпали Регби! - Неужели ты совсем не скучал по дому, так далеко от всех нас? - Но ведь со мной были Гильберт и Фрэнк, а в случае нужды всегда можно было бы добраться до дяди Гарри и тети Нелли. Это все равно что иметь два дома... Нет, но как же тут все-таки замечательно! В этом бассейне, наверно, можно плавать... Ах, черт возьми!.. Рене увидел большие каштаны. Он долго смотрел на них молча, потом повернулся к брату. Глаза его сияли. - А я и забыл, что они такие большие! Они осмотрели службы. Рене сразу подружился с полдюжиной огромных кудлатых псов и проявил живейший интерес к голубятне, кроличьим садкам и птичнику. Лошадей он осмотрел довольно критически и, сам того не ведая, обидел брата, не выразив восхищения при виде крутобоких белых коров и откормленных черных свиней. Потом они услышали цоканье копыт, и Жак, ездивший за покупками на рынок, поспешно соскочив с лошади, кинулся здороваться со своим любимцем. Когда старик развернул свой подарок, его глаза наполнились слезами. - Подумать только! Сколько времени прошло, а господин Рене не забыл, какие я люблю трубки! Рене потрепал старую гнедую кобылу по холке. - Да, да, господин Рене, это та самая Диана, на которой вы учились ездить верхом. Она еще ничего лошадка - от самого Аваллона шла рысью и, видите, даже не вспотела. Уж можете себе представить, как я спешил повидаться с вами после стольких лет. Ох, и выросли же вы! В последний раз, как я вас видел, вы сидели в парижском дилижансе - совсем еще дите, в лице ни кровинки, и такой худенький. Я чуть не заплакал, когда вы сказали: "Прощай, Жак", - да так жалобно! И куда, думаю, такому малышу ехать одному в эту Англию? А теперь! Просто красавчик, да и ростом с господина Анри! Тут старик смутно почувствовал, что Рене как будто не по себе. Прервав поток воспоминаний, он вынул из кармана письмо. - От мадемуазель Маргариты. Когда братья пошли дальше, Анри неуверенно сказал: - Надеюсь, ты не рассердился на Жака? Он наш старый преданный слуга, и отец обязан ему жизнью, поэтому мы ему многое разрешаем. У нас здесь в деревне все попросту, но в Англии ты, должно быть, отвык от такой фамильярности слуг. Жак любит поговорить, но ведь это не от непочтительности. Рене пришел в еще большее замешательство. - Какие там слуги, - пробурчал он. - Дело совсем не в этом! Пусть себе болтает сколько хочет, - просто я терпеть не могу, когда разводят всякую сентиментальную дребедень. Ответ брата привел Анри в недоумение, - он так и не понял, что хотел сказать Рене. Взглянув на Рене, он увидел, что тот хмурится, читая письмо. Это было вежливо-сухое, как урок чистописания, послание, очевидно продиктованное кем-то из взрослых и написанное на линованной бумаге круглым аккуратным почерком. Подпись занимала три строчки. Маргарита Алоиза де Мартерель. Покачав головой, Рене сложил письмо. - И зачем маленькой девочке имя в три раза длиннее ее самой? - сказал он задумчиво. - По-моему, ей вполне хватило бы "Мэгги Мартель". А когда у нее начинаются каникулы, Анри? Она просит, чтобы я почаще к ней приезжал. Разве она сама не скоро приедет домой? Анри удивленно взглянул на брата. - Но... как же она уедет из Аваллона. Она всегда там живет. - Всегда там живет? И у нее не бывает каникул? Да неужели бедняжка круглый год сидит там взаперти со свирепой старой теткой? - Тетя очень добрая и славная, - с мягким упреком отвечал Анри. - Я уверен, что Маргарите у нее очень хорошо... насколько это возможно для девочки с ее увечьем. Рене остановился как вкопанный. - С ее у... Послушай, она что... чем-нибудь больна? - Разве ты не знаешь, что она прикована к постели? - Прикована к постели? И давно? - Но... вот уже больше трех лет, после той тяжелой болезни. - Я ничего не слыхал ни о какой болезни. Неужели она все время лежит в постели? Все время? - Нет, конечно! У нее есть кушетка, специальная кушетка на колесиках. Маргариту перевозят из комнаты в комнату, а в хорошую погоду выносят в сад. Но как же так? Ты ничего не знал? Рене помолчал, потом спросил: - Ты мне когда-нибудь писал об этом? - Нет, я... я, наверно, думал, ты знаешь. - И все, наверно, тоже так думали. Что с ней? - Помнишь, она упала с лестницы в день маминых похорон? - И это с тех самых пор? - Нет, что ты! Сначала все было как будто хорошо, только она как-то неуклюже ковыляла и не очень твердо держалась на ногах; иногда вдруг начинала хромать и жаловалась, что у нее болит ножка. А три года назад, зимой, она поскользнулась, и у нее началась болезнь сустава. Доктора говорят, что она, наверное, повредила себе бедро, еще когда упала с лестницы. Для отца это было большим горем. Мы с ним никогда не говорим о ее увечье. - И никогда не привозите ее домой? - Когда ты ее увидишь, Рене, ты поймешь, почему этого нельзя сделать. Она не вынесет дороги. - А нога у нее очень болит? - К счастью, нет, когда она не двигается; но очень тяжело смотреть, как она пытается приподняться. Дорожная тряска причинила бы ей невыносимые страдания. Да и отцу было бы очень больно ее видеть. Рене искоса взглянул на брата. - Разве он никогда с ней не видится? - Конечно, видится: он специально ездит в Аваллон почти каждый месяц. Ты себе не представляешь, какой он хороший и добрый. Только мы с тетей стараемся оберегать его от тяжелых впечатлений. Отец так болезненно все переживает... ты сам поймешь, когда узнаешь его получше. - Мне и так все понятно, - пробормотал Рене. Он заговорил о рыбной ловле и не упоминал больше о Маргарите. Вечером маркиз спросил Анри, показал ли он брату ферму. - Нет еще; он, наверно, - устал с дороги. Может быть, завтра... Рене поднял голову. - Лучше как-нибудь в другой раз. Завтра я хотел бы съездить в Аваллон, сударь, если вы не возражаете. Он увидел, как по тонкому аристократическому лицу отца скользнула тень грусти. Однако она тут же исчезла, и маркиз дружески кивнул и улыбнулся сыну. - Конечно, мой мальчик, съезди к сестре. Пошлем ей клубники, Анри; она ведь, наверно, уже поспела. На другой день рано утром Рене отправился в Аваллон. Анри вызвался поехать вместе с ним: он не представлял себе, как можно предпочитать ехать в одиночестве, когда находится попутчик. Однако Рене отказался под не слишком убедительным предлогом, что он "привык ездить верхом в одиночку", - ничего лучшего он придумать не смог. Озадаченный и несколько огорченный странной холодностью брата, которую он мысленно назвал "английской", Анри привязал к его седлу корзинку с клубникой и отправился на ферму. Домик тети Анжелики был таким же опрятным, чистеньким и душным, каким Рене запомнил его с детства. Тетка сама открыла ему дверь; белый фартук был повязан поверх простого темного платья, на поясе висели крупные черные четки. Она была занята варкой варенья, и появление в самый разгар дневных хлопот неуклюжего застенчивого подростка совсем ее не обрадовало. Тем не менее она приняла племянника очень ласково, расспросила об успехах в школе и осведомилась, аккуратно ли он исповедовался пока был в Англии. Затем, не зная, чем еще занять гостя, она достала бутылку вина и анисовое печенье. - Извини меня, дорогой, тебе придется посидеть немного одному. - сказала она наконец, устав вытягивать из него словно клещами каждое слово. - У меня варится варенье. Рене обрел дар речи: - Тетя, а разве мне нельзя повидаться с Маргаритой? - Разумеется, мой мальчик, только немного погодя. Сейчас она занята - сестра Луиза готовит ее к исповеди. Отец Жозеф всегда приходит в первую субботу каждого месяца. Может, ты пока погуляешь в саду? Этот сад, как и все в Аваллоне, был невелики обнесен высокой стеной; но внутри было очень красиво: вдоль ограды росли фруктовые деревья, земля была покрыта густым ковром ландышей, анютиных глазок и фиалок, беседка алела розами, а с заросших травой ступенек около солнечных часов открывался вид на бесконечную вереницу лесистых холмов. Через некоторое время - для Рене оно тянулось невыносимо долго - его позвали в дом; в дверях он встретился с отцом Жозефом и сестрой Луизой. У святого отца были тонкие губы и холодный взгляд; пробурчав невнятное приветствие, он прошел мимо Рене, поклонился Анжелике и с постной миной такой же унылой, как черная сутана, полы которой били его по ногам, направился вниз по горбатой, залитой солнцем улочке. Минуту Рене смотрел ему вслед, затем повернулся, чтобы войти в дом, и очутился в объятиях старой монахини. - Так вот он, мой крошка Рене! - воскликнула она, всплеснув своими пухлыми белыми ручками. - Наконец-то он вернулся домой! И как вырос - я тебе теперь до подбородка. Ты помнишь меня? Я выхаживала тебя, когда ты болел корью. Твоя покойная мамочка тогда еще не оправилась после рождения нашей дорогой бедняжечки Маргариты. Господи, как бежит время! Скоро тебе, Анжелика, придется искать этому молодому человеку невесту, право придется. Так ты в первый же день привез своей сестричке эту чудную клубнику? Похвально. Я вижу, вы оба, и Анри и ты, пошли в свою дорогую мамочку - она всегда думала о других. И правда, наша бедная маленькая мученица заслуживает этого - она истинное воплощение христианского терпения. Нам всем надо брать с нее пример. Отец Жозеф сейчас сказал, что зрелище ее смирения возвышает душу, можно подумать, что она давно уже приняла постриг, а ведь ей всего лишь одиннадцать лет. Хорошо, хорошо, дорогая Анжелика, если уж вы так настаиваете, я попробую ваше варенье. Но мне надо спешить, меня ждут мои бедняки. Анжелика провела Рене через две большие унылые, скудно обставленные комнаты и остановилась перед дверью в третью. - Надеюсь, дорогой, я могу на тебя положиться - с твоей сестричкой нужно обращаться очень бережно. У Рене раздулись ноздри. Черт знает что такое! Уж не думает ли она, что он собирается поколотить девчушку? Выражение его лица в эту минуту было не из приятных, но он отвернулся, и тетка, ничего не заметив, продолжала в счастливом неведении: - Я знаю, что тебе никогда не придет в голову обидеть нашу больную бедняжку, но ведь мальчики не привыкли иметь дело с калеками. Ты можешь заговорить о чем-нибудь грубом и напугать ее или... Ну да ты, я думаю, и сам понимаешь. Это твой брат, милочка. Я оставлю вас вдвоем, чтобы вы подружились. Тетка закрыла за собой дверь и отправилась поболтать с сестрой Луизой. Рене осторожно, стараясь не скрипеть ботинками, подошел к столу и неуклюже поставил на него корзинку с клубникой. Он чувствовал себя крайне неловко и с трудом поднял глаза. Его охватила мучительная застенчивость и маленькая фигурка на кушетке показалась ему устрашающе неприступной. - Спасибо, что ты так скоро приехал навестить меня, - сказала Маргарита тонким чистым голоском. - Это очень мило с твоей стороны. Садись, пожалуйста. Рене сел в полной растерянности. Совсем не детская, чопорная любезность сестры окончательно его подавила. Он украдкой взглянул на нее: неужели действительно бывают такие примерные дети, как в рассказах мисс Эджворт? Потом посмотрел на Маргариту еще раз, и его охватило жуткое чувство, словно рядом с ним было существо из другого мира. "Можно подумать, что она давно уже приняла постриг", - вспомнилась ему глупая болтовня сестры Луизы. Лицо этой девочки, которую даже можно было бы назвать хорошенькой, если бы не ее восковая, прозрачная хрупкость, было похоже на лицо старой монахини - скрытное, замкнутое, отмеченное печатью долгого молчания. Видя, что ее брат не в состоянии открыть рта, Маргарита заговорила первая и стала занимать гостя светской беседой по старательно заученным образцам. Она осведомилась о здоровье отца и Анри, а затем - тем же вежливым тоном - о здоровье английской тетки и двоюродных братьев, которых никогда в жизни не видела. Она спросила, как ему понравилась Англия, часто ли там бывают туманы, рад ли он, что вернулся домой. С лица ее не сходила механическая улыбка, а худенькие пальчики так же механически трудились над каким-то вышиваньем. Рене же с каждой минутой все более терял присутствие духа и совсем не находил, что сказать. Это походило на кошмарный сон; ему хотелось ущипнуть себя и проснуться. Наконец вошла тетя Анжелика и позвала его обедать. - Я уговорила сестру Луизу пообедать с нами. - сказала она. - Отвезти тебя в столовую, Маргарита, или ты хочешь обедать у себя? Маргарита откинулась на подушки. Слабым, усталым голосом она покорно ответила: - Как хотите, тетя. - Мне кажется, после такого волнения тебе нужен покой. Отдохнешь полчасика после обеда, а потом Рене вывезет тебя в сад, и вы там поболтаете, пока я приготовлю банки для варенья. Ты ведь не спешишь, Рене? - Нет, нет, - ответил он торопливо. - Если только... - Он запнулся и посмотрел на Маргариту. - Если только я тебе не надоел. - Как ты только мог это подумать?! - воскликнула Анжелика. - Ну конечно же она очень рада, что ты приехал. Но Рене, наблюдавший за Маргаритой, заметил, как она взглянула на него украдкой, на мгновение вскинув ресницы и тут же опять их опустив. Впервые в жизни он видел такие ресницы - они лежали на се белых щечках словно шелковая бахрома. Нелегко разгадать, что таят глаза, скрытые за такой завесой! - Я буду очень рада, если ты останешься, - произнесла Маргарита своим тоненьким благовоспитанным голоском. Он сел за стол, с глухим раздражением ощущая на себе взгляды тети Анжелики и сестры Луизы, следивших, не забудет ли он перекреститься: атеистические склонности маркиза неоднократно обсуждались в Аваллоне; кроме того, Рене провел восемь лет в стране отъявленных еретиков и язычников. Во время обеда женщины толковали о делах прихода и благотворительности, обсуждали слабости соседей и подробности недоразумения между отцом Жозефом и другим священником, и под конец Рене захотелось заткнуть уши и выбежать из-за стола. Неужели этой бледненькой девчушке в соседней комнате приходится слушать такие разговоры каждый божий день? Правда, девочки переносят все это легче, чем мальчишки, но когда у тебя болит нога, тебе, наверно, безразлично, который из священников наговаривает епископу на другого. Потом он задумался над тем, часто ли у Маргариты болит нога и очень ли ей бывает больно. На слова Анри нельзя полагаться - он и в письмах всегда все преувеличивал. Но даже если нога у нее совсем не болит, ей все равно страшно не повезло - родиться девчонкой да вдобавок лежать все время на спине. Ей даже нельзя ходить, не то что играть в крикет, плавать или заниматься еще чем-нибудь интересным... - Дорогой, - сказала тетя Анжелика после еды, - разве ты не собираешься прочесть благодарственную молитву? Рене торопливо перекрестился и вышел в сад. Ему, казалось, не хватало воздуха. Пока женщины благочестиво судачили, попивая кофе в комнате с приспущенными шторами, где пахло вчерашним постным обедом, Рене сидел в беседке и размышлял о разных предметах: не в той ли речушке внизу под горой поймали рыбу для постного обеда, и есть ли вообще тут места, где можно поудить рыбу; кто глупее - карпы, которых разводят у них в пруду, или сестра Луиза, а также чья кровь холоднее - их или отца Жозефа; нравится ли Маргарите быть примерным ребенком, созерцание которого возвышает душу, и что бы она сказала, если бы вместо несчастной канарейки, изнывающей в своей клетке в затхлой комнате с опущенными жалюзи, он привез ей лохматого щенка, ирландского терьера, который стал бы весело носиться по саду. - Рене, - раздался около беседки голос тетки, - где ты? Помоги мне вынести Маргариту. У Маргариты он застал сестру Луизу, которая, наклонившись к девочке, нежно ее целовала. - До свидания, моя тихонькая мышка. Я расскажу матери-настоятельнице, как тебе понравилась ее хорошенькая книжечка. - Я надеюсь, матери-настоятельнице тоже понравится подарок Маргариты, - сказала тетя Анжелика, взяв из рук племянницы вышиванье и придирчиво его рассматривая. - Это саше-подарок к ее именинам. Только чур не проговоритесь, сестра Луиза, это секрет. - Ну что вы! Ах, как красиво! А что будет в середине? Цветок? - Я думаю, монограмма. Маргарита хотела вышить колесо святой Екатерины, но святой эмблеме, по-моему, не место на саше. Ну, Рене, берись с тон стороны. Только осторожнее на ступеньках. Когда кушетку поставили на траву, Анжелика поспешила к своему варенью. Сестра Луиза еще раз поцеловала свою ученицу и ушла. Рене закрыл за ней калитку и, с отвращением ощущая на руке ласковое пожатие жирной ладони монахини, вернулся в сад. Кушетка стояла так, что Маргарита не могла видеть брата, пока он не подошел совсем близко, а его шаги заглушались мягкой травой. Приблизившись к кушетке, Рене увидел, как Маргарита вынула носовой платок и стала стирать поцелуй монахини. Она терла щеку с таким ожесточением, что на ней осталось яркое красное пятно. Но как только Рене подошел и сел рядом, Маргарита снова взялась за вышиванье и скромно опустила глаза. Долгое время оба молчали. Наконец Рене в отчаянии выпалил: - Хочешь щенка? Маленькая ручка на секунду замерла, и голубая нитка обвилась вокруг пальца. Но через секунду Маргарита продолжала работу. - Большое спасибо. С твоей стороны очень мило подумать обо мне... "О черт! - мелькнуло в голове у Рене. - Она ведь это уже говорила. Они научили ее твердить одно и то же, как попугая". Тихий благовоспитанный голосок продолжал: -- ... но тетя не любит собак. - А я вовсе не ей предлагаю, - возразил Рене. - Ну, тогда котенка? Это, конечно, не то, что терьер, но все-таки лучше какой-то паршивой канарейки. Маргарита опустила вышиванье. - Это все равно. В прошлом году Анри собирался подарить мне черепаху, но тетя Анжелика не хочет, чтобы в доме жили какие-нибудь животные. - А как же канарейка? - Она не наша, мы взяли ее на время. Это канарейка племянницы отца Жозефа. Отец Жозеф говорит, что животных держать в доме можно, только не надо разрешать себе чересчур к ним привязываться. - А, чтоб ему провалиться, этому отцу Жозефу! Рене в ужасе замолчал. Теперь он ее совсем напугал! Вдруг он увидел, что Маргарита в первый раз за все время смотрит на него широко открытыми глазами. И что это были за глаза! Некоторое время брат и сестра молча глядели друг на друга, потом пушистые ресницы опять опустились. Рене пробормотал извинение и окончательно смешался. Он снова и снова пытался завязать разговор, смущаясь после каждой новой неудачи все больше, а через полчаса сбежал, пробормотав что-то о расковавшейся, лошади, и, терзаемый стыдом, поехал в Мартерель. Всю дорогу домой Рене обдумывал происшедшее за день, и его собственное поведение казалось ему все более глупым и безобразным. Что бы он ни думал о друзьях тети Анжелики, Маргарите они, по всей вероятности, нравятся, - и тем лучше, раз уж ей приходится жить среди них. В конце концов они ее балуют и по-своему любят, хотя от их любви порой делается тошно. По крайней мере они не избавились от нее и не забыли о ее существовании, как... Он оборвал себя, испугавшись того, о чем чуть было не подумал... Ведь отец постарался сделать для нее все, что было в его силах, а вся эта набожная болтовня, быть может, ей даже и нравится. Девчонки вообще любят слушать всякие разглагольствования и обожают, когда с ними носятся. Во всяком случае, какое имеет право он, совсем чужой для нее человек, вмешиваться в давно заведенный порядок и расстраивать девчушку, ругая ее друзей? А он еще разозлился на тетю Анжелику, когда она усомнилась, сумеет ли он вести себя как нужно! Ее опасения вполне оправдались. Ведь мама умерла, а отец... отец занят; и Маргарита, наверно, привязана к сестре Луизе и отцу Жозефу, - и показывать, что они ему не по душе, просто подло. Только... почему она терла щеку? Подъезжая к замку, он окончательно решил, что в будущем ему лучше всего держаться от Аваллона подальше, раз он свалял там такого дурака. За ужином Рене говорил мало и так свирепо огрызался на невинные расспросы Анри о впечатлении, которое произвела на него Маргарита, что, подняв глаза от тарелки, заметил устремленный на него внимательный взгляд отца. Вставая из-за стола. Анри невольно вздохнул. - Во вторннк я поеду в Аваллон на свиную ярмарку. Может быть, ты поедешь со мной, чтобы получше подружиться с Маргаритой? - спросил он брата, грустно взглянув на его нахмуренное лицо. - Зачем я туда поеду? Я не собираюсь торчать там все время. В голосе Анри прозвучала нотка упрека: - Не забудь, что она не может сама к нам приехать. И у нее так мало радостей. - А, да замолчи ты наконец! - пробормотал Рене по-английски. В воскресенье вечером он попросил у отца разрешения пользоваться одной из лошадей, сказав, что привык перед завтраком ездить верхом. На следующий день он встал на заре и в десять утра, покрытый дорожной пылью, смущенный и сердитый, уже стучался в дверь тетки. На этот раз бедная Анжелика едва сумела скрыть свое неудовольствие - кто же ходит в гости в такое неурочное время? - однако законы гостеприимства были для нее священны, и она заверила Рене, что его неожиданный приезд для них "очаровательный сюрприз", и "в виде исключения" позволила Маргарите прервать занятия. Девочка корпела над грамматическим разбором отрывка из "Телемака" - Она отложила книгу без малейшего признака радости или неудовольствия, и тетка с племянницей чуть ли не целый час с безукоризненной любезностью занимали своего гостя светской беседой. Разговор, как и в предыдущий раз, шел о делах прихода, о вышивках для церкви,о благотворительности, о предосудительной склонности служанок одеваться, как благородные дамы, об отце Жозефе и его племяннице и о матери-настоятельнице. Наконец Рене заставил себя встать, неловко распрощался и уехал. Теперь он окончательно убедился, что Маргарита ему не нравится. Если ей доставляет удовольствие вся эта возня вокруг ее особы, значит она надутая ломака, если же нет-то маленькая лицемерка. И в том и в другом случае она противная девчонка. Но ей все-таки чадо бы немного поправиться,.. и почему она на него так смотрит? Если в субботу она не поднимала глаз, то сегодня почти все время глядела на него, и он чувствовал себя очень скверно. И почему она должна все время лежать на спине в этой отвратительной комнате? Это просто несправедливо. Пускай она ему не нравится, но все-таки было бы лучше, если бы она не упала тогда с лестницы. Однако, раз он ничем не может ей помочь, пожалуй ему не стоит ни во что вмешиваться. Тем не менее к вечеру в четверг он опять оказался в Аваллоне. Явиться к тетке просто так, без всякого предлога, у него не хватило духа, поэтому он заехал на базар н купил вишен в дешевой корзиночке. На худой конец он скажет, что его прислали с вишнями из дому. Рене был правдив и вовсе не хотел лгать, но он почувствовал себя гораздо увереннее, зная, что на крайний случай у него припасено правдоподобное объяснение. Ему сказали, что тетка отправилась навещать больных бедняков; мадемуазель Маргарита одна и будет, конечно, очень рада гостю. Он пошел вслед за служанкой в сад, с трудом подавляя паническое желание броситься наутек, В прошлый раз он всей душой желал, чтобы тетка убралась куда-нибудь подальше, и сейчас многое отдал бы за то, чтобы она вернулась, - перспектива привести несколько часов наедине с сестрой приводила его в смятение. Кушетка стояла на старом месте, и Маргарита все вышивала саше к именинам настоятельницы. Она, по-видимому, очень спешила закончить работу, потому что, подав брату свою худенькую ручку, тут же снова взялась за вышиванье. Реме не сделал попытки поцеловать ее, а онаи не подумала подставить ему щеку, как делала при тетке. Рене сел на скамейку рядом с кушеткой, размышляя над тем, стала бы она стирать и его поцелуй, если бы он отвернулся на минуту? Сегодня ужасающее самообладание как будто совсем оставило Маргариту, она с таким же трудом выдавливала из себя слова, как и брат. Сначала Рене почувствовал огромное облегчение: потом ему пришло в голову, что, по-видимому, он в субботу напугал и огорчил сестру своими словами об отце Жозефе. Нервно ковыряя ручку корзинки, Рене говорил себе, что только подлец мог расстроить такую бледненькую крошку. Но что сделано, того не воротишь. - Тетя скоро придет? - уныло спросил он. - Наверно, скоро, обычно она возвращается к четырем. - Ну, тогда я подожду ее. Еще две-три минуты проползли в тоскливом молчании. Нет, это никуда не годится. Если он дождется прихода тетки, тогда вообще ничего нельзя будет сказать. - Знаешь, - пробормотал он наконец с удрученным видом, - ты меня извини... за субботу. Маргарита взглянула на него. - Субботу? Какую субботу? - Ну... за то, что я сказал об отце Жозефе и вообще... Это, конечно, не мое дело... Рене говорил торопливо, отводя глаза. Наконец он осмелился взглянуть на сестру, и извинения замерли у него на губах. Он беспомощно развел руками. - Я ничего не могу с собой поделать. Здесь просто дышать нечем, как будто, на тебя навалили перину, Только и слышишь что отец Жозеф. сестра Луиза, мать - настоятельница, - и до того все хорошие, что просто противно. Скажи, неужели они тебе в самом деле нравятся? - Я их ненавижу! - Огромные глаза на бледном личике сверкнули недетской злобой. Она ударила слабеньким кулачком по ручке кушетки. - Ненавижу! Ненавижу их всех! Они приходят и лезут ко мне со своими поцелуями и приносят отвратительные сахарные книжонки. А я должна благодарить и делать подарки для матери-настоятельницы!.. - Она скомкала саше и швырнула его в траву. Рене застыл на скамейке, потрясенный вызванной им бурей. - Да, но почему ты соглашаешься? - проговорил он. - Возьми да скажи, что не будешь, вот и все. Попробовали бы они заставить меня!.. А может... - у него опять раздулись ноздри, - а может, они... наказывают тебя, а? Я им тогда... - Нет, но они заели меня нравоучениями. Только и делают, что читают нравоучения. Приходит отец Жозеф и начинает проповедовать христианское терпение: не надо роптать, и надо радоваться, что я лежу здесь во славу Иисуса. Хорошо ему - у него ведь не болит нога. А я ропщу! И посмотрел бы ты, какой шум подняла на днях сестра Луиза, когда у нее заболел зуб. Я бы их всех убила! Всех до одного! Рене неловко протянул руку и робко дотронулся до ее сердито сжатого кулачка. - А ведь я не знал, что ты больна. Эти свиньи сказали мне только на прошлой неделе. Тебе очень больно? Маргарита несколько мгновений молча смотрела на брата, потом закрыла лицо руками и разрыдалась. - Не надо! Не плачь! - воскликнул Рене, сам чуть не плача, и, бросившись на колени рядом с сестрой, нежно ее обнял. - Если отец Жозеф снова начнет тебя пилить, он у меня узнает, старый... Маргарита... ну не плачь же! Вернувшись домой, Анжелика застала Рене за обучением сестры игре "в веревочку". Он хотел было взять для этой цели кусок голубой тесьмы, предназначенной для саше, но Маргарита сказала, что, если это обнаружится, их "заедят нравоучениями", И тогда, пошарив в карманах,он нашел там обрывок бечевки. Старая дева просияла, увидев, как они подружились. - Ну как, мои милые, весело провели время? Что это, вишни? Надеюсь, ты их не очень много скушала, Маргарита? А как твое вышиванье? Ах, что это с ним случилось? Она взяла со столика измятое саше. Рене тут же нашелся. - Простите, тетя; я нечаянно смахнул его рукавом и не заметил, а потом наступил ногой. Кажется, нитка оборвалась. Мне очень жаль, что я испортил вышиванье. Тетка разгладила материю. - Боже мои, какая жалость! Ну ничего, милочка, он ведь не нарочно, и, я думаю, все можно поправить - подержать над паром, а потом прогладить чуть теплым утюгом. Хорошо хоть, что не запачкалось. Разве тебе уже пора, Рене? Да, правда, ехать далеко. Ты, наверно, оставил лошадь в гостинице? Только помоги мне внести кушетку. Ноги, ноги, пожалуйста, вытри! Ну, до свидания. Кланяйся папе и Анри, и большое спасибо за вишни. Брат и сестра распрощались так церемонно, как будто :...то был не Рене, а Анри. Когда же тетка вышла за тряпкой, чтобы подтереть на ступеньках его следы. Рене наклонился к сестре. - Не беспокойся, я поговорю с отцом. Мы приструним отца Жозефа. И правится это тете или нет, а щенок у тебя будет. Девочка порывисто приподнялась, обняла его за шею, и Рене на минуту прижал сестру к груди. Потом осторожно опустил ее на подушки и сказал появившейся в дверях тетке: - Надеюсь, я ее не утомил. Я скоро приеду опять. Нет, нет, я не наслежу! До свидания! ГЛАВА II  - Вы мне можете уделить несколько минут, сударь? - спросил Рене отца. перехватив его у дверей кабинета, - Если вы не слишком заняты, я хотел бы с вами поговорить. Маркиз открыл дверь, пропуская Рене вперед. - Входи. Затененная листвой огромных каштанов, скудно обставленная комната с выстроившимися вдоль стен книжными шкафами была погружена в безмолвный зеленоватый полумрак. Маркиз опустился в потертое кожаное кресло и с улыбкой посмотрел на сына. - Ты становишься похож на свою мать. - А Маргарита похожа на нее? Рене стоял у окна, хмуро глядя на ветви каштанов; он задал этот вопрос, не повернув головы. - Ничуть. Говорят, она похожа на меня. В семье твоей матери у всех были светлые волосы. - У тети Анжелики светлые волосы. Мама была на нее похожа? В голосе Рене слышалось какое-то странное упорство, и отец внимательно посмотрел на него. - Можно было догадаться, что они сестры. Обе светловолосые... но нет, все же сходства между ними было мало. Вот портрет твоей матери, правда, не очень удачный. Портрет, висевший на стене, действительно был не очень удачен: художник совсем не уловил материнской нежности, которой дышало лицо Франсуазы: он увидел только черты лица, а чертами лица она напоминала Анжелику. Рене сердито отвернулся от портрета. Обожествление мертвых было не в его натуре: Маргарите нужна мать из плоти и крови, добрая и разумная. Он вспомнил своих оглушительно жизнерадостных двоюродных сестер и братьев в Глостершире; тетя Нелли хоть и не блещет умом. но зато знает, как сделать, чтобы тебе было хорошо, мальчик ты или девочка. Дора и Трикси вечно хохочут, такие толстые и веселые, как скворчата. Им-то не нужно лежать на кушетке и вышивать саше для всяких противных старух. Он взглянул на отца. - Вы знаете священника, который ходит к тете Анжелике? - вдруг смущенно выпалил Рене. - Отца Жозефа? Знаю, встречался с ним несколько раз. - Вам не кажется, что он довольно гнусный субъект? Маркиз вопросительно посмотрел на сына. - Почему ты так думаешь? - Просто так, - пробормотал Рене, снова прячась в свою раковину. - Может быть, - задумчиво сказал маркиз. - Очень может быть. Несколько мгновений он молча хмурился, перебирая свои бумаги, потом спросил: - По-твоему, Маргарите там... не очень хорошо? - По-моему, это просто свинство не позволять девочке завести щенка, когда ей хочется. - Завести... кого? - Но она ведь совсем еще маленькая, отец, и ей просто не с кем играть, -только тетка да куча монахинь. Конечно, если бы мы могли взять ее сюда на недельку-другую, вроде как на каникулы, - уж тут у нее были бы и собаки, и кролики, и все такое... Смущение опять сковало язык Рене. Маркиз посмотрел на сына серьезно и озабоченно. - Да, конечно. Но как же ее привезти? Все дело в том, каким образом доставить ее сюда и обратно. - Можно сделать так, чтобы она ехала лежа. Если взять телегу для сена и положить доски... вот так... Рене подошел к письменному столу и взял карандаш. Отец молча пододвинул ему листок бумаги, и Рене быстро набросал схему. - Нужны прочные доски, шесть футов два дюйма в длину и двенадцать дюймов в ширину. Под них ставятся двое козел - те, что в сарае. У одних нужно будет укоротить ножки на четыре дюйма. - Ты их уже измерил? - Измерил. Вот здесь мы вобьем большие крюки, чтобы все это прочно держалось, и подвесим на веревках кушетку - вот так. Маргарита тогда совсем и не почувствует тряски. Я сяду в телегу и буду придерживать кушетку, если она начнет раскачиваться, а Жак будет править. Мы поедем очень медленно через Вийамон. Так дальше, но зато дорога там гораздо лучше. - Вот как? Ты и там уже побывал? - Да, я съездил туда сегодня утром. Дорога испорчена только в одном месте, но там мы с Анри можем снять кушетку н перенести ее на руках. Как только Рене взял в руки карандаш, всю его застенчивость как рукой сняло. Он был настолько поглощен чертежом, что совсем забыл про свое смущение; однако стоило ему закончить объяснение, как уши его густо покраснели, он уронил карандаш и. поспешно нагнувшись за ним, ударился головой о стол. Отец тем временем рассматривал чертеж. Линии были четкие, как будто проведенные твердой рукой чертежника-профессионала. - Рене, - сказал наконец маркиз; и Рене появился из-под стола с карандашом в руках. - Да, отец? - Что, если нам с тобой как-нибудь на днях съездить в Аваллон и поговорить с тетей Анжеликой? - Хорошо. Только... - Рене запнулся, вертя в руках карандаш, и закончил одним духом. - Может быть, лучше Анри с ней поговорить? Если это предложит он, тетя скорее согласится. Маркиз улыбнулся. - Пожалуй. Я вижу, ты мудр, как змий, сын мой. Рене насупился: уж не смеется ли над ним отец? - Вы с Анри как будто собирались сегодня осматривать ферму? - спросил маркиз. - Да, он, наверно, уже ждет меня. - Так, может, ты сам с ним об этом и поговоришь? Когда Рене повернулся, чтобы идти, маркиз окликнул его. - Рене! - Что? - Твой брат хороший человек, очень хороший. Рене с недоумением посмотрел на отца. - Разумеется, отец. - Он не должен почувствовать, что... все устроилось помимо него. Он очень привязан к Маргарите. Рене быстро взглянул на отца, встретил его взгляд и кивнул; потом вышел, напевая английскую песенку: Что может быть прекраснее, Чем эти ночи ясные Весеннею порой? Голос Рене еще не вполне установился и срывался с баса на высочайший дискант, однако несколько нот он взял очень чистым и мягким тенором. Вечером Анри пришел к отцу с предложением взять Маргариту на каникулы домой. Он начал словами: "Мы с Рене считаем..." - но, по-видимому, находился под впечатлением, что этот план придумал он. Маркиз слушал с видом человека, которому подали совершенно новую идею, выразил свое согласие и как бы совсем случайно заметил, что поговорить с тетей Анжеликой лучше всего ему, Анри. - Лучше, если с ней поговоришь ты, а не я и не Рене. Он слишком молод: а если мне самому заговорить об этом, она может подумать, что я недоволен тем, как она ухаживает за Маргаритой, и огорчится. Мне бы этого не хотелось. Ты ведь знаешь, как она предана девочке, - Разумеется, знаю, - с жаром отвечал Анри. - Только я уверен, что тетя никогда не истолковала бы ваши слова превратно. Рене, правда, может сказать что-нибудь не совсем тактичное, хотя, конечно, и без всякого злого умысла. Он бывает так... резок. Это у него, наверно, от английской школы. - Наверно, - согласился отец. - Бедняга Рене совсем не дипломат. Анри отправился в Аваллон, проникнутый сознанием ответственности своей миссии. Вначале тетка отвергла весь план, как нелепый и неосуществимый, но вскоре была покорена искренними заверениями племянника, что все обитатели Мартереля будут в восторге, если она приедет в гости, и принялась укладывать свои вещи и вещи Маргариты. Анри привез отца в Аваллон в старой карете, предназначенной для тети Анжелики и ее вещей. Так как на обратном пути Жаку, Рене и Анри предстояло везти Маргариту, маркиз вызвался сам править каретой, чтобы не нанимать кучера в городе. Узнав, что ее величественный зять собирается сесть на козлы, Анжелика пришла было в смятение, но утешилась, решив, что этим он выказывает истинное смирение благородной души. В этот день все семейство обедало у нее, и отец Жозеф, пришедший проститься, был также приглашен к столу. В доме Анжелики священник был царь и бог. Ни хозяйка, ни гости, которых он привык у нее встречать, никогда не подвергали сомнению его непререкаемый авторитет во всех вопросах. Даже избалованную и своевольную больную девочку подавляло его мертвящее бездушие. Но в обществе маркиза его надменная невозмутимость как-то сморщилась и слетела с него, словно шелуха. Он превратился в наряженного в черную юбку злобного и жалкого человечка, пытающегося - со своим скрипучим голосом и вульгарным выговором - подражать речи аристократа. Рядом с врожденным достоинством маркиза обнаружилась искусственность напускного достоинства священника, на котором держалось все его влияние. У него это было нечто благоприобретенное и старательно культивируемое; у маркиза - естественное выражение определенного склада ума. Отец Жозеф то и дело посматривал на точеный профиль неприятного ему гостя, в присутствии которого он всегда чувствовал себя ломовой клячей, оказавшейся рядом с породистым рысаком. Он вызывающе оглядел собравшихся за столом и с тайным удовлетворением отметил, что поблек не он один. Бедняжка Анжелика, робко и суетливо исполняющая обязанности хозяйки за своим собственным столом, никогда не казалась такой растерянной и безнадежно буржуазной. Изысканная почтительность, которую выказывал ей ее зять, лишь сильнее оттеняла ее жалкий вид: она как бы извинялась за собственное ничтожество. Анри же спасала сама полнота его самоуничижения. Он глядел на отца с обожанием преданного пса и не терзался никакими сомнениями. Отец Жозеф встрепенулся. Он, христианский священник, позволяет заведомому атеисту нагнать на него такого страху, что язык отказывается ему повиноваться! Да еще в присутствии молодежи! Маркиз большой ученый, известный египтолог? Хорошо же, он покажет этим слабым людишкам, что церковь может постоять за себя. Поспешно припомнив немногочисленные статьи, прочитанные им в журналах и собравшись с духом, отец Жозеф яростно напустился на "новые теории о всемирном потопе". Маркиз положил вилку. На какое-то мгновение его сдвинутые брови выразили нестерпимейшую скуку, но он туг же вежливо повернулся к говорящему и принялся слушать его с любезным и снисходительным вниманием. Отец Жозеф закончил свою речь на воинственной ноте, но в его глазах была растерянность. Он надеялся, что ему станут возражать, - тогда бы он оказался на высоте положения: он всегда чувствовал себя уверенно в спорах, особенно с противниками, которых ему удавалось вывести из себя. Но маркиз выслушал тираду священника в вежливом молчании, а когда тот кончил, по-прежнему, не говоря ни слова, взял своими белыми пальцами ягодку клубники. Анжелика, беспокойно переводя взгляд с одного на другого, робко вмешалась в разговор: - Боюсь, отец Жозеф, что ни у кого из нас, кроме господина де Мартереля, нет достаточных знаний, чтобы разобраться в этом вопросе... Господин маркиз, конечно, может по достоинству оценить... - И умолкла, бросив на зятя умоляющий взгляд. - Вы слишком скромны, - мягко сказал маркиз. - Отец Жозеф только что изложил нам - чрезвычайно исчерпывающе и поучительно - именно точку зрения человека, не имеющего специальных познаний в этом вопросе. Специалист же, естественно, несколько иначе смотрит на эти вещи. Анжелика неуверенно улыбнулась: она была несколько сбита с толку, однако все же полагала, что очень мило со стороны Этьена. известного ученого, так хорошо отозваться об отце Жозефе. Но священник, оскорбленно вспыхнув, отвел газа и встретил сверкающий злорадством взгляд Маргариты. Он заметил, как она переглянулась с Рене, и сразу догадался, что брат и сестра вполне понимают друг друга и оба его ненавидят. Он начал с новым интересом рассматривать молчаливого юношу. При первой встрече его пренебрежительный взгляд отметил только внешние признаки норманской расы: высокий рост, атлетическое сложение, лицо, пышущее здоровьем и добродушием, светло-карие глаза, загорелые щеки и густые короткие кудри, - и он подумал: "Еще один Анри". Сейчас же его вдруг охватила странная тревога, и он почувствовал в Рене врага. Отец Жозеф еще раз взглянул на Рене. Мало сказать, что глаза юноши смотрели неприязненно, - в них было холодное презрение, та же бессознательная отчужденность, что и у его отца. От них обоих веяло таким ледяным холодом, что отец Жозеф, взглянув на часы, вспомнил о якобы назначенной им встрече и поспешно распрощался. Анжелика проводила его встревоженным взглядом. Для нее он по-прежнему был воплощением святости, так же как зять - олицетворением учености, но она смутно сознавала, что отец Жозеф преступил границы своей компетенции и попал в смешное положение. На ее лице появилось робкое, извиняющееся выражение. - Я очень рада, Этьен, что вы с отцом Жозефом могли познакомиться поближе. У него, конечно, нет ваших знаний, - он пожертвовал возможностью заняться наукой, чтобы остаться здесь, со своими бедняками. Я уверена, что он не променял бы их ни на какие богатства; он выбрал себе в удел святую бедность, и я бесконечно доверяю ему. Маркиз взял еще одну ягоду. - Дорогая Анжелика, я не сомневаюсь, что отец Жозеф не способен украсть ваши серебряные ножи, но, к сожалению, он способен с них есть. Маргарита сдавленно фыркнула, заставив тетку покраснеть от досады, и снова взглянула на Рене. Она никак не могла привыкнуть к чудесной мысли, что у нее есть брат, с которым можно вместе посмеяться, и ежеминутно искала тому подтверждения. Но Рене не глядел на сестру. Вид у него был сумрачный и сердитый. Хорошо, конечно, что отец Жозеф получил щелчок по носу, но зачем тетя Анжелика болтает такие глупости, и зачем отец... А уж этой зловредной девчонке совсем нечего хихикать. Маргарита чуть было совсем ему не разонравилась, но во время переезда она казалась такой маленькой и несчастной и так боялась каждого, даже самого слабого толчка, что, когда она доверчиво ухватилась за его руку, у него комок встал в горле. Сразу по приезде ее уложили спать, а на другое утро она проснулась веселая, как птичка, сгорая от нетерпения поскорей увидеть кроликов. Переезд нисколько ей не повредил. Не прошло и месяца, как складки в уголках ее рта разгладились. Это были первые каникулы в ее жизни, и каждый день от восхода солнца до заката был наполнен чудесами. Собаки и лошади, кролики и голуби ежедневно являлись к маленькой королеве, возлежавшей на кушетке под большими каштанами. Один раз ей даже принесли отчаянно визжащих поросят; они вырвались и пустились наутек, и Жак гонялся за беглецами по клумбам под звуки веселого детского смеха, столь необычного в этом саду, пока наконец, тяжело дыша. но победно улыбаясь, не принес их под мышкой, чтобы они "извинились перед барышней". В дождливые дни самую светлую комнату замка заполняли цветы, бабочки, котята, мох, птичьи яйца и всякие другие замечательные вещи. Иногда девочку относили в большую старомодную кухню, где Марта, пододвинув к кушетке доску для теста, учила Маргариту делать крошечные пирожки для кукольного чая. В хорошую погоду ее братья носили кушетку по ферме или устанавливали ее на телеге, в которую впрягали старую Диану, и, осторожно правя, везли Маргариту к скалистым лощинам или заросшим водяными лилиями прудам, или к прохладным зеленым полянам. Там братья собирали сучья и кипятили на костре чайник, а Маргарита, сидя в своих подушках и радостно щебеча, делала бутерброды для "английского пикника". Иногда даже отец откладывал в сто-рону свои книги и принимал участие в общем веселье. То были самые счастливые дни: во-первых, потому, что маркиз был всегда желанным гостем, а во-вторых, потому, что в его присутствии тетка ни во что не вмешивалась и никого не пилила. Вообще она стала много спокойнее - перемена обстановки была, видимо, полезна и ей. Только через четыре недели, которые промелькнули как в сказке, Анжелика стала серьезно подумывать о возвращении в Аваллон. Затем явился отец Жозеф, приехавший навестить и исповедать своих нерадивых духовных дочерей. На другой день Анжелика завела разговор об отъезде. - Мы чудесно провели время, - сказала она, - и совсем забыли, что нам давно пора домой. Я думаю, нам следует отравляться завтра. Ты сможешь дать нам лошадей, Анри? - Ну конечно, тетя, лошади для вас всегда найдутся; только зачем вам так торопиться? Мы собирались на будущей неделе в Бланнэ за диким крыжовником. - Останьтесь еще хотя бы на неделю, - сказал маркиз. - Этот .месяц доставил нам всем много радости. - Вы очень добры, Этьен, но сестра Луиза рассчитывает на мою помощь. Мы слишком долго думали об удовольствиях, и теперь нам пора вернуться к нашим обязанностям, не правда ли, Маргарита? Рот девочки сжался так горько и упрямо, что на минуту она стала похожа на изможденную старуху. Тетка грустно покачала головой. - Ах, Маргарита, Маргарита! Если ты будешь делать недовольную мину, я подумаю, что каникулы вредно на тебя действуют. Что сказала бы наша дорогая мать-настоятельница, если бы... - Рене! - воскликнула Маргарита таким голосом, что все вскочили со своих мест. Рене мгновенно оказался около кушетки и успокаивающе взял сестру за руку. - Хорошо, хорошо. Ромашка. Ты только не волнуйся, мы все устроим. Если вам, тетя, действительно необходимо уехать, может быть, вы оставите у нас Маргариту на недельку-другую? Мы будем хорошо за ней ухаживать. - Рене! Как ты мог вообразить, что я способна так манкировать своими обязанностями? Я ни за что не соглашусь оставить ее одну. Ты не представляешь, какой уход требуется за больной. - Есть же Марта... - начал Рене и, не договорив, посмотрел на отца. Маркиз молча наблюдал за Маргаритой. Он видел, как успокоительно подействовали на нее голос Рене и прикосновение его руки, и заметил, что и во время разговора Рене не отпускал руки сестры. - Мы обсудим все это позже, - сказал он и добавил вполголоса, обращаясь к Анжелике: - Мне кажется, этот разговор ее волнует. Пойдемте ко мне в кабинет. И ты тоже, Анри. Я хочу с тобой посоветоваться. Когда они вышли, Маргарита обняла Рене за шею и отчаянно разрыдалась. - Не поеду! Не поеду с ней! Рене, Рене! Не отдавай меня им! - Ну, не надо плакать, Ромашка! Отец все устроит, не беспокойся. Только не надо обижать тетю. Это все отец Жозеф. Отец ее уговорит. - Не уговорит! Он отошлет меня! Я ему не нужна! Рене сердито покраснел. - Перестань молоть вздор, Маргарита! Это неправда! Отец во всем нам помогал. Он молодчина. Чья-то рука легла ему на плечо. - Ты думаешь, мой мальчик? Я в этом не так уверен. - Это вы, отец! Послушайте, сударь, ее нельзя отдавать тетке. Это... это несправедливо. Каково нам будет... Но его заглушил вопль Маргариты: - Не поеду! Не хочу, чтобы сестра Луиза опять лезла ко мне с поцелуями. Отец, я... я убью себя, если вы отправите меня назад. - Да перестань же! - возмущенно прикрикнул Рене. покраснев до корней волос. - Не будь такой дурочкой. Успокойся, Ромашка. Отец никуда тебя не отпустит. Не надо... не плачь же так. Ну что ты, глупенькая? Он обнял сестру и гладил ее волосы - движением, унаследованным от Франсуазы. Маркиз снова тронул его за плечо. - Скажи ей, что она никуда не поедет, - и тихо выскользнул из комнаты, оставив Рене с Маргаритой, которая судорожно рыдала у него на груди. Дав обещание, маркиз держал его героически, хотя с первого взгляда трудности казались почти непреодолимыми. Ему пришлось пустить в ход весь свой такт и все обаяние, чтобы умиротворить Анжелику, глубоко обиженную неблагодарностью своей воспитанницы и возмущенную тем, что маркиз потакает всяким капризам и "фокусам". Сердцу старой девы была очень дорога приобретенная Маргаритой репутация терпеливой и набожной девочки, и эта неожиданная недостойная выходка огорчила Анжелику гораздо больше, чем сознание, что Маргарита не оценила ее преданность. Сгоряча Анжелика чуть было не решилась отряхнуть прах этого дома со своих ног и позволить зятю завершить свою разрушительную работу, - ведь это он своими непочтительными замечаниями в адрес отца Жозефа посеял в душе девочки губительные семена. Но постепенно она все же смягчилась и, осушив слезы, стала скрепя сердце обсуждать, что можно сделать. По предложению Анри в кабинет позвали старую Марту. Она сказала, что ее овдовевшая дочь, которая живет в деревне, будет рада ухаживать за барышней. Немедленно послали за Розиной. Она оказалась опрятной добродушной женщиной с добрыми серыми глазами и тихим голосом и сразу же завоевала симпатии маркиза. - Ну что ж, Анжелика, по-моему, пока можно на этом становиться. Осенью Рене, наверно, уедет учиться в Париж; и раз уж они с Маргаритой так подружились, пусть проведут лето вместе. Месяц-другой Розина присмотрит за Маргаритой, а мы тем временем решим на досуге, как быть дальше. - Разумеется, пока все идет хорошо, Розина сможет за ней ухаживать. Но у девочки очень хрупкое здоровье, и за ней необходимо постоянное наблюдение. Неужели мы можем довериться невежественной крестьянке? - Тетя права, - сказал Анри. - Мы и так ей всем обязаны. Мне кажется, просто жестоко из-за минутного каприза лишать Маргариту ее самоотверженной заботы. Маркиз заколебался. Он так долго жил среди своих книг, что сейчас, когда перед ним встал практический вопрос, требующий немедленного разрешения, он растерялся, как летучая мышь, внезапно ослепленная дневным светом. Ему всегда было легче уступить, чем настаивать на своем; но как он тогда посмотрит в глаза Рене? - Мне чрезвычайно больно поступать вопреки вашим желаниям, дорогая, - сказал он, обратив на Анжелику взгляд, который сразу ее обезоружил. - Вы так много для нас сделали, что я не в силах отблагодарить вас, но я не могу нарушить слово, данное девочке. Нам просто придется пойти на риск в надежде, что вы нас простите и вскоре приедете к нам снова. Анжелика от умиления заплакала. - Ах, дорогой Этьен, мне нечего прощать. Маркиз слегка попятился, опасаясь, что ей вздумается обнять его в знак примирения, как она только что обняла Анри. Ему вспомнился негодующий и жалобный крик Маргариты: "Не хочу, чтобы сестра Луиза опять лезла ко мне с поцелуями!" - и впервые за все время он подумал о дочери с искренней нежностью. Остаток дня Анжелика укладывала вещи, давала всем указания и почти не отходила от Маргариты. Не питая доверия к Розине, она решила предупредить последствия возможного недосмотра и натерла больную ногу девочки мазью, рекомендованной матерью-настоятельницей. Маргарита плакала от боли, а тетка, глядя на нее, тоже плакала, жалея свою любимицу. На следующее утро Анжелика покинула Мартерель, нежно со всеми распрощавшись и сохраняя на лице выражение мягкого укора. Маргарита, которой Рене строго-настрого приказал "не быть поросенком", кое-как выдержала благопристойный тон, пока до нее не донесся скрип колес по гравию дорожки, свидетельствовавший о том, что тетка, Анри, багаж и молитвенники действительно двинулись в путь. Тут они с Рене издали такой оглушительный победный клич, что маркиз вышел из кабинета узнать, в чем дело. - Это мы так, сударь, - проговорил, задыхаясь. Рене, поднимаясь с пола и ловко швырнув под стол подушку, которой Маргарита только что в него запустила. - Простите, что мы вам помешали... Мы просто играли. - Да, вижу. Маргарита! При неожиданном появлении отца девочка накинула плед на голову и теперь робко выглядывала из-под него, поблескивая глазками. - Что, отец? - Тебе ведь стало веселей с приездом Рене, не так ли? - Да, отец. У нее испуганно расширились глаза и задрожали губы. Маркиз с улыбкой посмотрел на взъерошенную голову Рене. - Мне тоже. Может быть, если мы с тобой будем хорошо себя вести, он позволит тебе и мне с ним дружить. Извини, мои мальчик, я не хотел помешать вашей битве. Когда Маргарита тебя отпустит, зайди ко мне - я хочу с тобой поговорить. Но это не к спеху. Маркиз ушел к себе. Маргарита медленно повернула голову и жалобно посмотрела на Рене. - Он хочет от меня избавиться... - Брось болтать вздор. Ромашка. Тебе не нравится, когда тебя без конца тискают н целуют, как сестра Луиза: а когда этого не делают, ты воображаешь, что от тебя хотят избавиться. Отец хороший, только он очень занят. Ты бы тоже никого не замечала, если бы все время думала о мумиях. Она покачала головой. - Поди узнай, чего он хочет. Вот увидишь, он скажет, что через месяц отправит меня к тетке. Вот увидишь! Рене, нахмурившись, пошел в кабинет. С тех нор как Маргарита перестала изображать из себя примерного ребенка и превратилась в живую девочку, его жизнь значительно осложнилась. Что же касается отца, то мумии мумиями, но о Маргарите необходимо подумать сейчас же, и она совсем не похожа на мумию. - Садись, - сказал маркиз, с улыбкой взглянув на сына. - Что с тобой? Что-нибудь случилось? - Ничего. - Нам пора поговорить о твоем будущем. Ты думал о том, чем бы ты хотел заняться? Учиться дальше или остаться здесь и заниматься хозяйством вместе с Анри? Тебе, конечно, известно, что мы очень бедны, но если ты захочешь поехать в Париж и поступить в Сорбонну, это можно будет устроить. Рене сидел, хмуро уставясь в пол. Затем он поднял глаза. -- Если я поеду в Париж, вы оставите девочку здесь или отошлете обратно к тетке? - Маргариту? Я еще не решил. Во всяком случае, я, конечно, постараюсь сделать так, чтобы ей было хорошо. Но это мы обсудим потом. Сначала я хочу поговорить о тебе. Есть у тебя к чему-нибудь склонность? - Да, сударь. Но все зависит от того, что будет с Маргаритой. Я не могу ехать в Париж, если ее ушлют в Аваллон и законопатят там на всю жизнь. - Хорошо, давай начнем с нее. Как ты считаешь, ей действительно было плохо в Аваллоне или это все только капризы? Я хотел бы слышать твое откровенное мнение. Рене в мучительном смущении стал теребить пуговицу, не находя слов. - Ей... ей все время приходится быть такой примерной... - начал он и вдруг сердито выпалил: - Что правда, то правда! Эта сестра Луиза вечно пристает с поцелуями. А тут еще отец Жозеф со своими наставлениями!.. А что может поделать девочка, да если у нее еще больная нога... Он замолк. - Так, - сказал маркиз. - Спасибо. Во всяком случае, мы избавимся от отца Жозефа и сестры Луизы. Может быть, тетя Анжелика согласится переехать сюда и пожить с нами несколько лет. - Он со вздохом взглянул на свои книжные полки. - Посмотрим, что можно будет сделать. Теперь поговорим о тебе. Так что же тебе хотелось бы изучать? Рене совсем смутился и еле выговорил: - Я... мне нравится география... если вам все равно, сударь. - Она, кажется, хорошо давалась тебе в школе? Ты думаешь участвовать в экспедициях или хочешь преподавать географию? - Я... я не знаю. Как придется, только чтобы это было связано с наукой. - Мальчуганом ты всегда что-нибудь мастерил и хорошо разбирался в машинах. Тебя это больше не интересует? - Интересует; я люблю все, что можно самому сделать или самому узнать. А древние языки мне совсем не даются - там все больше пустые разговоры. - Но больше всего тебе нравится география? Ты в этом совершенно уверен? - Да. - И ты будешь рад поехать в Сорбонну, если тебе не придется волноваться за сестру? - Конечно! Только это, наверно, дорого? Анри ведь не поехал учиться в Париж? Как-то несправедливо. - Он сам не захотел. Я предложил ему тот же выбор, и он ответил, что предпочитает заниматься хозяйством. Так что у тебя нет никаких оснований отказываться. Мне, конечно, придется продать часть земли, но я готов это сделать. Не огорчайся, и я и Анри считаем, что ты имеешь на это полное право. Значит, решено - осенью ты отправляешься в Париж. Если, конечно... - Маркиз запнулся, потом неохотно взял лежавшее перед ним письмо. - Я должен тебе сказать, что три недели назад получил письмо, в котором содержится предложение, касающееся тебя. Если ты захочешь его принять, я не стану тебя отговаривать. Оно от твоего дяди. Он предлагает... - Да, я знаю, - усыновить меня и послать в Кембридж вместе с Фрэнком. Маркиз удивленно посмотрел на сына. - Разве он с тобой об этом говорил? Из его письма я понял, что ты еще ничего не знаешь. - Я и не знал, пока на прошлой неделе не получил от него письма. Маркиз помолчал, обдумывая услышанное. Анри всегда считал адресованные ему письма их общим достоянием. - Вот как? По-видимому, он написал тебе после того, как получил мое письмо. Я ему ответил, что сначала хочу узнать твое мнение. Что он тебе пишет? - Да насчет того, что я хочу стать географом. Он, конечно, знал, что мне нравится география, а старик Фаззи - это наш учитель географии - давно твердил ему, что мне следует заняться ею всерьез. Он пишет, чтобы я не беспокоился о деньгах, - если будет нужно, он пошлет меня в Кембридж на свои средства. Я ему страшно благодарен. - Ты ему еще не ответил? - Ответил, в воскресенье. Я написал, что не могу вернуться в Англию. - Так решительно? - маркиз поднял брови. Рене опять нахмурился и опустил глаза. - Как же я уеду? Что тогда будет с Маргаритой? Она все глаза выплачет. - Очень возможно. Что касается меня, хотя я и не стал бы плакать - я не привык плакать, - но, если хочешь знать, я очень рад, что ты отказался... - Отец... простите меня, отец! Мне надо было сначала спросить вас. - Ничего подобного, мой мальчик, ничего подобного. Ты вполне способен устраивать свою жизнь по-своему... да, кажется, и мою тоже. Ну что же, решено? Сорбонна и география. - Спасибо, сударь. Я... большое спасибо. Рене встал, пожал отцу руку и направился к двери. На пороге он остановился. - Отец... Маркиз, уже углубившийся в свои рукописи, рассеянно спросил: - Что, Рене? - Знаете... Маргарите... страшно приятно, когда вы на нее обращаете внимание. Только она вас немного боится, она такая глупенькая... Он выскочил из комнаты. Маркиз сидел, глядя на закрывшуюся дверь. - Моя дочь, кажется, пошла в меня, - сказал он, возвращаясь к своим бумагам. - Я ведь тоже глуповат. Еще несколько дней продолжались развлечения; но однажды утром, после купанья, Рене вошел к сестре и застал ее в слезах, - Ромашка! - воскликнул он. - В чем дело? Ответа не последовало. Девочка дрожала всем телом. Из соседней комнаты вышла Розина и приложила палец к губам. Рене на цыпочках подошел к ней, не выпуская из рук огромную охапку водяных лилий. - Что случилось, Розина? - Барышня, кажется, заболела. У нее жар и, наверно, очень болит ножка, она не дает к ней притронуться. Несколько секунд Рене не двигался, потом жестом попросил Розину выйти и на цыпочках подошел к постели. - Ромашка, тебе нехорошо? Посмотри, вот лилии, которые ты просила. - Не трогай! Не трогай одеяла! У меня болит нога... - Позвать отца? Она схватила его за руку. Не уходи, не уходи! Рене... мне так плохо... Рене! С большим трудом Рене уговорил ее позволить Резине ощупать больное бедро. Нога распухла и горела. Розина тут же пошла за маркизом, а Рене тем временем безуспешно пытался успокоить девочку. Анри едва удержался, чтобы не сказать: "Я же говорил вам!" Но он был искренне привязан к сестре, и через минуту мысль о том, как ей помочь, вытеснила все остальные. Он немедленно поехал за доктором и, пока тот осматривал больную, с подавленным видом молча стоял за дверью. - Я, пожалуй, съезжу в Аваллон и упрошу тетю вернуться, - сказал он, услышав, что в суставе образовалось нагноение. - Я думаю, она согласится, узнав, в чем дело. Маркиз готов был сам отправиться в Аваллон и умолять Анжелику вернуться: зрелище страданий, которые он не мог облегчить, причиняло ему невыносимые душевные муки. Это потрясение лишило его всякой способности рассуждать здраво, и он почти готов был согласиться с Анри, утверждавшим, что девочку нужно отправить к тетке: как бы ни была она там несчастна, и как бы ни иссушался там ее ум, это все же лучше, чем опасность заболеть, не имея рядом привычной сиделки. Но когда, пытаясь утешить Маргариту, маркиз сказал, что скоро приедет тетя Анжелика, девочка пришла в ярость. - Не хочу! Не хочу никого, кроме Рене! Я не подпущу ее близко! Я ее ненавижу! Ненавижу! У нее начинался истерический припадок, и так как в ее состоянии это было очень опасно, доктор в конце концов посоветовал отцу уступить хотя бы на время; может быть, Рене с Розиной справятся вдвоем. Вдогонку Анри, который успел уехать в Аваллон, поспешно отправили Жака. К тому времени, когда они вернулись, Рене уже обосновался в комнате больной. В глубине души он страшился неожиданно свалившейся на него ответственности, но ничем этого не выдавал и только с напряженным вниманием выслушивал указания доктора. И никто никогда не узнал, какого огромного напряжения сил потребовали от него две следующие недели. Розина оказалась внимательной и толковой сиделкой, и доктор был вполне доволен ими обоими. Со времени смерти Франсуазы у маркиза не было более тяжелых дней. Как и тогда, он не мог ни спать, ни работать; то и дело подходил к комнате больной и стоял там, тоскливо прислушиваясь к звукам, доносившимся изнутри, вздрагивая при каждом шорохе и мучаясь сознанием собственного бессилия. Однажды поздно вечером, заглянув в комнату Маргариты, он увидел, как Рене, сидя около постели, шепчет что-то плачущей девочке, которая держится за его руку. - Барышня сегодня все плачет и плачет, - сказала ему Розина. - Я побуду около нее. Господину Рене нужно отдохнуть, он и так с ног валится. Маркиз тихонько подошел к постели и тронул Рене за плечо. Не оглядываясь, Рене знаком попросил отца уйти. - Вы бы шли спать, господин Рене, - сказала Розина. - Я посижу с барышней. Маргарита еще крепче сжала руку брата. - Я сейчас уйду, сударь, - прошептал Рене. - Оставьте нас, пожалуйста, на минуту. Маркиз наклонился и хотел поцеловать Маргариту в лоб. - Спокойной ночи, моя девочка. Но Маргарита в страхе отпрянула. - Нет, нет. Я хочу Рене! Я хочу Рене! Спустя три часа маркиз в халате и домашних туфлях прокрался по коридору к двери больной и прислушался. Он услышал всхлипывания и осторожно приоткрыл дверь. Розина дремала в кресле; Рене сидел все в той же неудобной позе, нагнувшись и обнимая девочку. Она обеими руками держалась за его шею и прятала лицо на его плече. Вид у Рене был бледный и усталый, и он напомнил маркизу свою мать незадолго до ее смерти. Маркиз постоял, глядя на них, потом закрыл дверь, и ушел к себе. На следующей неделе, обедая у тетки в Аваллоне, Анри рассказал ей о случившемся. Она испуганно вскочила, прижав руки к груди. - Бедняжечка моя! Я так и знала! Подумать только - нагноение! С ней за все это время не случалось ничего подобного. И меня там не было! Я сейчас же еду к ней. - Но все уже прошло, тетя. Она почти поправилась. -- И вы не послали за мной? Кто за ней ухаживал? Розина? - Она и Рене вместе. По-моему, они справлялись неплохо, хотя, конечно, не могли заменить вас. Ни за что на свете не сказал бы он ей, что, по мнению доктора, болезнь была вызвана той мазью матери-настоятельницы, которой тетка натерла Маргарите ногу. Анжелика отвернулась и стала убирать со стола. Ее губы слегка дрожали. Восемь лет она самоотверженно ухаживала за Маргаритой - и вот ее место без шума, без борьбы, незаметно занято другим; ее вытеснил восемнадцатилетний мальчик. Остаток лета прошел в Мартереле без особых событии. После болезни Маргарита не только похудела и побледнела, но и стала серьезней. Сказочный праздник кончился, приближался день отъезда Рене в Париж. Всем было ясно, что в ближайшее время нужно прийти к окончательному решению, и Маргарита проявляла все большую непреклонность. Девочка уже не кричала, не рыдала и не угрожала самоубийством, но, когда заговаривали о ее будущем, решительно повторяла, что ни за что не вернется в Аваллон. Отец Жозеф и монахини употребили все свое влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от нее без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там. - Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, - сказал маркиз Рене. - На мой взгляд, это весьма нежелательно. - Вряд ли занятия с тетей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать. Маркиз вздохнул. - Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось. - А почему бы вам, отец, не учить ее самому? - Мне? - Маркиз выпрямился в кресле и изумленно посмотрел на Рене. - Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно. - Конечно, - начал он медленно, - если вы думаете, что... Оба помолчали. - Что я думаю, к делу не относится, - проговорил маркиз, уже готовый сдаться. - Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моем возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын. Рене круто повернулся к отцу и огорченно воскликнул: - Отец! - затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: - Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить... - И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет... Не извиняйся, ты вполне доказал свое право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик. Рене поспешно вскочил; его щеки пылали. - Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только... зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньей? Маркиз засмеялся. - Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией. ГЛАВА III  Прошло семь лет. Многое изменилось в Мартереле. Семья постепенно распалась на две части. "Словно два лагеря!" - думал порой Рене, приезжая на каникулы. Отец с дочерью, заключившие оборонительный союз, обосновались в кабинете; оставшиеся за его пределами тетка с племянником утешали друг друга в гостиной. Маргарита восстала против всех и всяческих авторитетов и завершила свое духовное раскрепощение с решимостью, которая даже пугала Рене, привыкшего уважать общепринятые условности. Она и слышать не хотела о молитвах и душеспасительных книгах и наотрез отказалась исповедоваться кому бы то ни было. Решив, что ей необходимо ознакомиться с трудами отцов церкви, она приставала к отцу до тех пор, пока он не согласился учить ее латыни и греческому. Теперь, вместо того чтобы вышивать сумочки для монахинь, она по очереди опровергала все догматы католической церкви, поражая отца своей беспощадной логикой и полнейшим отсутствием воображения. Маркиз однажды сказал Рене: - Она необыкновенно умна и так быстро все усваивает, что я едва поспеваю за ее требованиями. Учить ее все равно что подвергаться перекрестному допросу: она замечает слабое место аргументации прежде, чем успеваешь развить свою мысль. - Только слабое? А сильное? - Очень редко. Я никогда не встречал более разрушительного склада ума. Если бы она родилась мальчиком и не заболела, ей была бы обеспечена блестящая карьера в суде. Но зачем ее ум девушке, прикованной к постели? Уж лучше бы она походила на тетку! - А как сейчас тетя? Успокоилась? - По-моему, да. Одно время, как ты знаешь, она все волновалась, боясь, что мы губим свои души, но последние год-два примирилась с положением вещей. Маргарита подрастает и становится более терпимой к людям. - Или более сдержанной, - заметил со вздохом Рене. Он вспомнил, как однажды, года четыре назад, тетка попросила его что-нибудь спеть и он начал старинную народную песенку: Здесь родилась любовь моя, Где роза пышно расцвела. В прелестном садике... - Замолчи! - закричала Маргарита. - Замолчи! Ненавижу прелестные садики, они похожи на Аваллон! Анжелика залилась слезами и вышла из комнаты; возмущенный Анри последовал за ней. Даже Рене не удержался и пробормотал: - Послушай, зачем же быть таким поросенком! За этим последовала одна из тех ужасных сцен, которых страшились все в доме. Беспомощной больной трудно было перечить, а кроме того, эти припадки ярости обладали такой силой, что, казалось, отравляли весь воздух миазмами ненависти и тоски. Хуже всего было то, что жертвы этих припадков обычно страдали из-за своей привязанности к девочке. Когда Анри единственный раз в приливе нежности назвал Маргариту Ромашкой - ласковым именем, придуманным Рене, над его головой разразилась страшная буря, он едва успел уклониться от ее злобно стиснутых кулачков. Задыхаясь от ярости, она шипела на брата, как змея: - Как ты смеешь! Как ты смеешь! Я Ромашка для Рене, а не для тебя. Ты когда-нибудь называл меня ласковыми именами до его приезда? Первые годы по возвращении в Мартерель Маргарита совершенно не умела обуздывать эти душевные ураганы, но со временем она научилась владеть собой. К восемнадцати годам она стала необыкновенно сдержанна и молчалива. Маркиз чувствовал, что, несмотря на общность их умственных интересов, дочь словно отгораживается от него стеклянной стеной и скрывает от него свой внутренний мир, как от чужого. Иногда ему приходило в голову, что эта непроницаемая замкнутость - следствие жестокого разочарования, которое постигло Маргариту. В течение первых двух лет, проведенных в Мартереле, ее физическое состояние неуклонно улучшалось: она уже начинала немного ходить на костылях, и ее бледное личико округлилось и порозовело. Но потом, неизвестно почему, снова наступило ухудшение. Она не вставала с постели уже четыре года, и, казалось, жизненные силы постепенно ее покидали. Острой боли она не испытывала, но тупое, ноющее ощущение смертельной усталости давило ее невыносимой тяжестью. Ей уже стоило огромного напряжения воли во время приездов Рене притворяться веселой и бодрой, чтобы не портить ему каникулы. Рене только что приехал на лето домой в отпуск. В Сорбонне его дела шли так же хорошо, как в английской школе; он приобрел много друзей, не нажил ни одного врага и сразу после окончания получил должность картографа в государственном учреждении. Для такого молодого человека, это считалось превосходным началом, хотя платили ему пока немного и работа была скучноватой. - Можно войти. Ромашка? - спросил Рене, стучась к сестре на следующее утро после приезда. - Я хочу с тобой посекретничать. - Входи, я уже одета. И изволь полюбоваться мной: в честь твоего приезда я надела свое самое лучшее платье. Кушетка стояла у открытого окна, и трепетные тени листьев танцевали вокруг головы Маргариты. Ее лучшее платье, как и почти все остальное в этом обедневшем доме, было скромное н довольно старенькое, но она накинула на плечи старинный кружевной шарф, заколов его своей единственной драгоценной брошью, н воткнула в волосы белую розу. На ее осунувшемся лице, казалось, остались одни глаза. - Как я рада, что ты снова здесь и мы все утро пробудем вдвоем. Отец у себя в кабинете, а тетя с Анри ушли в церковь. Мне хочется визжать и кидаться от радости подушками, как маленькой. Вчерашний вечер при всех не считается. Я сказала себе: "Это только так. На самом деле он приедет утром". Подожди, не подходи, дай я тебя хорошенько рассмотрю. Одна, две, три морщинки на лбу! Скверный мальчик, в чем дело? Тебя что-нибудь тревожило? - Нет, просто я рвался к тебе, вот и все. Он сел рядом с кушеткой и поднес к губам ее руки. Это были необыкновенно красивые руки - худые и почти прозрачные, но поразительно изящные. Некоторое время брат и сестра молчали от избытка счастья. - Душистый майоран! - воскликнула она, прижавшись лицом к груди брата. - Так рано! Где ты его взял? Рене вытащил из кармана пучок измятых цветов. - Я и забыл. Собрал для тебя на солнечной стороне холма около церкви. - Ты