цу
дела, с которыми тебе как стажеру приходится сейчас сталкиваться. Но, сидя
в своем кабинете в  Клюзо,  ты  просто  не  можешь  понять,  какие  задачи
возникают перед администрацией такого крупного предприятия, как АПТО.
   - А что мы будем делать с нашими безработными? - воскликнул Филипп.
   Эмподи снова приблизился к жене. Он улыбался. Она заметила эту улыбку и
испытующе поглядела на обоих мужчин: сначала на мужа, а затем на сына.
   - Нет, нет, - сказал Эмполи. - Мы с Филиппом не в заговоре.  Он  только
что приехал.
   -  Бросьте,  пожалуйста,  кружить  около  нас,  как  лев  в  клетке,  -
раздраженно проговорила Эмили. - Вы мне действуете на нервы.
   Эмполи молча зашагал дальше.
   - Не понимаю, - воскликнул Филипп. - Не понимаю, куда вы оба клоните?
   - Рано или поздно поймешь, - бросил на ходу Эмполи.
   - Надеюсь, никогда не пойму, - свирепо возразил  Филипп.  -  Меня  одно
только интересует: что будет с нашими безработными в Клюзо.
   - Неужели ты воображаешь, что мы об этом не подумали? - спросила Эмили.
- Но  у  нас  нет  выбора.  Акционеры  АПТО  не  намерены  терпеть  такого
положения,  когда  прибыли  идут  целиком  на   покрытие   убытков   наших
предприятий во Франции. Или мы проведем реорганизацию и  будем  иметь  при
этом пятьдесят процентов безработных... Или же мы вообще закроем  фабрику,
и тогда безработных будет уже сто процентов. Ну, что ты выберешь?
   Филипп обратил молящий о поддержке взгляд к отчиму,  но  тот  продолжал
свою прогулку, очищая апельсин и чуть заметно улыбаясь. Эмполи промолчал.
   - Но проект Нобле, по моему мнению, позволяет... - возразил Филипп.
   - Ни о каких проектах  не  может  быть  больше  и  речи,  -  с  досадой
возразила Эмили. - Американские акционеры потеряли  всякое  терпение.  Мне
удалось отстоять наши интересы in extremis [в последнюю минуту (лат.)].
   - Понятно, - процедил сквозь зубы Филипп.
   В комнату  бесшумно  вошла  Натали.  Она  услышала  конец  разговора  -
последнюю фразу мачехи и "понятно" Филиппа. Она лукаво улыбнулась  отцу  и
вдруг заметила начальника личного  стола  фабрики  в  Клюзо,  того  самого
старичка, который был на балу.
   - Добрый день, Нобле! - бросила она гостю.
   - Добрый день, мадемуазель, - ответил Нобле.
   Эмили подозрительно оглянулась в их сторону.
   - Значит, вы знакомы?
   - Конечно, мы танцевали на коммунистическом балу в Клюзо.
   - Надо вам объяснить... - начал было Нобле.
   - Я вижу, что я весьма кстати вернулась  во  Францию,  уже  давно  пора
навести порядок в доме, - сказала Эмили, пристально глядя на мужа.
   - Нам вас, как всегда, очень недоставало, - заметил Эмполи.
   Натали была в халате, короткие волосы беспорядочно падали  ей  на  лоб,
она позабыла стереть перед сном губную помаду, краска за ночь  размазалась
и сейчас забавно изменяла ее лицо.
   - Тебе не мешало бы хоть причесаться, прежде чем выходить  к  столу,  -
заметила ей мачеха.
   - После пьянки мне больно даже прикоснуться к волосам...
   Натали упала в плетеное кресло, стоявшее у стола.
   Нобле поднялся и пошел вслед за Эмполи к восточному окну.
   - Прошу прощения... - начал он.
   - Да за что же... - почти ласково улыбнулся Валерио Эмполи.
   - Вы представить себе не можете, мамочка, - сказала Натали, - сколько я
сегодня ночью выпила.
   - В каждой семье свои  неприятности,  -  пояснил  Эмполи,  обращаясь  к
Нобле.
   - Разрешите мне... - произнес Нобле.
   - Я с огромным интересом выслушал ваши объяснения, - сказал  Эмполи.  -
От души благодарен вам. Вы просветили меня насчет таких вещей, о которых я
даже не подозревал. По основному же вопросу, по которому вы приехали сюда,
я полагаю, более разумным  для  вас  будет  обратиться  непосредственно  к
господину Нортмеру.
   - Надеюсь, - с трудом выдавил из себя Нобле,  -  что  я  могу  уйти  не
попрощавшись, как говорится - по-английски.
   - Вот именно, по-английски, - с улыбкой повторил Эмполи.
   Никем не замеченный, Нобле потихоньку вышел из комнаты.
   - Я не совсем поняла, даже просто не поняла, о  чем  тут  шел  спор,  -
говорила  тем  временем  Натали  мачехе,  -  однако   у   меня   создалось
впечатление, что вы "обрабатываете" Филиппа...
   Она пригубила чай, но тут же отодвинула чашку.
   - Чай остыл, - крикнула она лакею.
   Ее отец приблизился к Эмили.
   - Филипп, - начал он со своей  обычной  полуулыбкой,  значение  которой
ускользало от всех,  за  исключением,  пожалуй,  одной  Натали,  -  Филипп
начинает по-настоящему входить в роль директора по кадрам. И сюда к нам он
явился защищать интересы своих рабочих.
   Натали расхохоталась резким смехом.
   - Ну как, двигаются дела с черноглазой? - спросила она Филиппа.
   - Я с тех пор ее ни разу не видел, - сердито буркнул Филипп.
   - Ах да, ты и не знаешь, - проговорила  Натали,  обращаясь  к  отцу.  -
Филипп влюблен в вождя коммунистов Клюзо.
   - Ага, теперь все ясно! - сказала Эмили.
   Филипп вскочил со стула, подошел  к  западному  окну  и  демонстративно
повернулся к присутствующим спиной.
   - Молодая? - осведомился Эмполи.
   - Лет двадцати пяти, - ответила Натали.
   - Миловидная?
   - Огромные-огромные черные глаза. А  что  касается  всего  прочего,  то
сложена она куда лучше, чем твоя супруга или я.
   - Умная?
   - Она произнесла там целую речь, и, надо признаться, очень неглупую.
   - Ну что ж, я очень рад за Филиппа, - заметил Эмполи.
   - Если девушка действительно хороша, - сказала Эмили, - то ей совсем не
место в Клюзо, во всяком  случае  не  место  на  фабрике.  Раз  у  Филиппа
возникли  новые  потребности,  я  считаю  вполне  возможным  увеличить  ту
небольшую сумму, которую я приплачиваю к его окладу. - И, возвысив  голос,
добавила: - Я довольна, что у него наконец появилась-любовница.
   Филипп быстро повернулся к ней.
   - У меня нет ничего общего  с  вами!  -  закричал  он.  -  Я  вас  всех
презираю. Вы мне отвратительны.
   Он отвернулся к  окну,  распахнул  одну  половину,  и  все  благоухания
свежеполитого сада ударили ему в лицо.
   Лакей бесшумно прислуживал за столом. Натали закурила сигарету и тут же
громко, надрывно закашлялась. Эмполи с  тревогой  склонился  над  дочерью.
Эмили молча намазывала маслом поджаренный ломтик хлеба.
   Когда приступ кашля прошел, Натали обратилась к мачехе:
   - Вы ведь знаете, что я люблю Филиппа, - произнесла она вполголоса.
   Эмили окинула ее недоверчивым взглядом.  Карие  глаза  Натали  блестели
своим обычным, а не тем неестественным блеском, как в часы опьянения.  Она
дерзко и вызывающе взглянула на мачеху. Разговаривая, обе женщины  в  упор
смотрели друг на друга.
   - Но Филипп меня не хочет, - продолжала Натали.  -  Он  влюблен  в  эту
хорошенькую коммунистку. То есть я надеюсь, что  он  действительно  в  нее
влюбился. Поэтому я решила устроить его счастье. У нее есть характер,  так
мне по крайней мере показалось, и она потребует от вашего сына,  чтобы  он
публично доказал, что он "не имеет с нами ничего общего",  как  он  только
что выразился. Я  разрешаю  ему  доказывать  это  и,  следовательно,  тоже
возражаю против реорганизации фабрики в Клюзо.
   - Ну а дальше что? - спросила Эмили.
   - А дальше то, что я дам вам все полномочия, которых вы  вчера  вечером
от меня требовали, лишь при том условии, что  АПТО  откажется  от  проекта
реорганизации фабрики в Клюзо, - отчеканила Натали.
   - Это ребячество.
   - Нет, каприз.
   - Ты просто хватаешься за первый попавшийся предлог, лишь бы отказаться
от своих же собственных обещаний.
   - Согласитесь на предложение Филиппа,  и  я  в  ту  же  минуту  подпишу
доверенность.
   - Но ты  же  отлично  знаешь,  что  невозможно  отменить  уже  принятое
решение.
   - Устройте это как-нибудь.
   - Твоя тетка Эстер никогда в жизни не простит тебе такой измены.
   - У меня у самой есть состояние, с меня вполне хватит.
   - Мерзавка! - прошипела Эмили.
   Натали откинула со лба взлохмаченные пряди волос и захохотала. Хохотала
она долго, удобно раскинувшись в кресле.
   - Просто грандиозно, - заявила она,  -  до  чего  же  я  все  прекрасно
соображаю по утрам. Откровенно  говоря,  давно  я  так  не  веселилась.  Я
хлопочу  о  счастье  Филиппа  и  в  придачу  оказываю  услугу  трудящемуся
населению Клюзо... Добродетель всегда вознаграждается...
   - Ты окончательно рехнулась, - сказала Эмили.
   - Я и это предвидела, - проговорила Натали. - Я ведь вроде вас,  я  все
заранее предвижу. Но вы зря стараетесь. Отец никогда не позволит запрятать
меня в желтый дом.
   Эмили взглянула на мужа.
   - Хоть бы вы ее образумили, - сказала она.
   - Вы же сами прекрасно знаете, - возразил Эмполи, - что,  когда  Натали
закапризничает, ничто в мире не в силах ее образумить.
   Эмили сосредоточенно  грызла  сухарик.  Она  размышляла.  Действует  ли
Натали, как обычно, по одной  только  злобе  или  же  по  предварительному
сговору с Валерио, который,  очевидно,  намеревается  взорвать  финансовое
соглашение, хотя как будто пошел на него по доброй воле. У Эмполи  дальний
прицел, он сумеет извлечь  в  нужный  момент  выгоду  даже  из  притворных
капризов своей дочери - это вполне в его стиле.
   Филиппа никогда особенно не интересовали семейные дела. Он знал, что  у
Натали есть собственное состояние и что при  случае  у  нее  всегда  можно
перехватить денег, но он как-то никогда  не  задумывался,  велико  ли  это
состояние. Поэтому он не понимал, о чем идет спор, хотя смутно чувствовал,
что он сам является лишь предлогом ссоры. Стоя у раскрытого  окна,  откуда
открывался вид на французский сад и на Мон д'Ор, он рассеянно  вслушивался
в голоса спорящих и спрашивал себя, почему он так ненавидит свою мать.
   - Ну, я ухожу, мне нужно заняться  своей  корреспонденцией,  -  сказала
Эмили и, оглядев с головы до ног падчерицу, добавила: - Когда ты приведешь
себя в порядок, мы еще поговорим.
   - Нет, не поговорим, -  возразила  Натали.  -  Сейчас  за  мной  заедет
Бернарда. Мы уезжаем на Баскское побережье. А вернусь я лишь тогда,  когда
Филипп сообщит мне, что  он  удовлетворен  по  всем  пунктам...  -  И  она
крикнула Филиппу: - Слышал? Согласен со мной?
   - Плевать я хотел на все ваши грязные комбинации, - огрызнулся  Филипп.
- Но я не желаю, чтобы за них расплачивались трудящиеся Клюзо. Я пойду  на
все что угодно, лишь бы не допустить реорганизации фабрики.
   - Вот видите, - обратилась Натали к мачехе. - Ваш сын заодно со мной.
   Эмили быстро сообразила, что ее кузина Бернарда Прива-Любас,  из  ветви
разорившихся  Прива-Любасов,  не  посмеет  ей  ни  в  чем  отказать.  Надо
попросить Бернарду, чтобы она обуздала взбунтовавшуюся Натали и  заставила
ее отказаться от своих планов при помощи солидной порции виски; тогда  они
вдвоем без труда добьются нужной подписи. А  побуждения  Филиппа  ее  мало
интересовали. И, не сказав ни слова, Эмили вышла из комнаты.
   Так как Эмили была от природы лишена чувства  юмора,  то  она  даже  не
улыбнулась при мысли, что, взяв  себе  в  любовницы  работницу  с  фабрики
(Эмили не сомневалась, что это так и есть), Филипп только следует семейным
традициям, против коих он, по его мнению, восставал. Не кто иной, как  его
дед Франсуа Летурно, поселил в Экс-ле-Бэн, в вилле на самом  берегу  озера
Бурже, красавицу ткачиху  из  Клюзо,  и  именно  с  целью  более  удобного
сообщения с виллой  и  ткачихой  он  приобрел  в  1912  году  свой  первый
автомобиль марки "шенардэ уолкер".
   - Ах, как я бываю проницательна, особенно до первого  глотка  виски!  -
произнесла Натали потягиваясь. - Держу  пари,  что  сейчас  милая  мамочка
звонит Бернарде.
   Она легко поднялась с кресла.
   - Ну, иду укладываться, - сказала она. - Прощайте.
   Она быстро прошла через  столовую  и  захлопнула  за  собой  дверь.  Но
начавшийся приступ кашля задержал ее в коридоре.
   Оба мужчины в молчании слушали ее сухой кашель, а Натали  все  кашляла.
Повернувшись к Валерио, Филипп вдруг заметил, что  его  отчим  напряженно,
чуть не со слезами на глазах прислушивается  к  доносящемуся  из  коридора
кашлю. Филипп был потрясен и подумал, что  он  столько  лет  прожил  возле
Валерио Эмполи, а, по сути дела, совсем его не знает. Кашель Натали и  ему
тоже разрывал сердце.
   - Почему вы не запретите Натали пить? - вдруг спросил он отчима.
   - А что мы можем предложить ей взамен? - ответил вопросом Эмполи.
   - Ну знаете! - сурово ответил Филипп. -  Теперь  уж  вы  говорите,  как
ребенок.
   - В нашем мире все - только дети, - сказал Эмполи. - Но Натали  славная
девчушка, вся разница лишь в этом.
   Они снова замолчали. Натали уже ушла из коридора.  Теперь  она,  должно
быть, в своей комнате деятельно готовилась к отъезду: все звонки  ко  всем
слугам звонили одновременно. То,  что  Натали  назвали  при  нем  "славной
девчушкой", вдруг открыло Филиппу глаза.
   - Что тебя связывает с этой работницей из  Клюзо?  -  внезапно  спросил
Эмполи.
   - Ничего, - быстро ответил Филипп. - Этот  роман  существует  только  в
воображении Натали.
   - Значит, она не твоя любовница?
   - Конечно, нет, - ответил Филипп.
   - Так я и думал... Кто же тогда  побудил  тебя  так  яростно  выступать
против реорганизации фабрики?
   - В Клюзо есть известное количество честных мужчин и женщин,  -  твердо
ответил Филипп. - Эти люди совершенно не похожи на нас, - упрямо продолжал
он. - И я пытаюсь заслужить их уважение.
   - Ты имеешь в виду коммунистов? - спросил Эмполи.
   - Да, - ответил Филипп.
   - И ты  тоже,  -  сказал  Эмполи.  -  Мы  теперь  судим  о  событиях  в
зависимости от них, от коммунистов... даже  когда  по  нашему  приказу  их
убивают или сажают в тюрьмы. Ты газеты читаешь?
   - Нет, не читаю.
   - Ты бы понял тогда, что мы пользуемся их словарем, даже когда затеваем
против них крестовый поход. Они уже выиграли битву.
   Валерио произнес эти слова самым безразличным тоном, как  будто  бы  он
откуда-то  издалека  наблюдал  и  описывал  забавное   зрелище,   никакого
отношения к нему, Эмполи, не имеющее. И это  обстоятельство  тоже  открыло
Филиппу глаза на многое.
   - Что вас привязывает к моей  матери?  -  вдруг  без  всякого  перехода
спросил он.
   - Здоровье, я имею в виду душевное, - не задумываясь ответил Эмполи.
   Очевидно, он не раз  задавал  себе  этот  вопрос,  потому  что  тут  же
заговорил:
   - У нее нет ни сердца, ни  души.  Обыкновенная  французская  мещаночка,
которая упорно, изо всех сил "создает себе положение" и не замечает ничего
и никого, кроме поставленной перед собой ближайшей цели. Она совершенно не
понимает  того,  что  происходит  в  мире,  ничем  не  интересуется.   Она
постепенно и обдуманно подымается по ступенькам общественной лестницы -  я
пользуюсь ее собственным выражением - и не  видит,  что  ступеньки-то  уже
давно сгнили.
   - Ее отец был банкир, - напомнил Филипп.
   - Подумаешь, ардешский Крез! - усмехнулся Эмполи.
   - А при жизни моего отца она была вашей любовницей? -  в  упор  спросил
Филипп.
   Но Валерио, не ответив на этот вопрос, продолжал начатую мысль:
   - А ты заметил, что, когда твоя мать входит в гостиную, за  ней  всегда
начинают ухаживать самые богатые из присутствующих мужчин?
   - Я не посещаю гостиных, - отрезал Филипп.
   - Мужчин, которые все могут  купить,  привлекают  холодные  женщины,  -
продолжал Эмполи. - Холодность, когда она достигает такой высокой степени,
что исключает всякую мысль о  притворстве,  -  единственный  вид  гордыни,
которая не склоняется ни перед чем. А ведь мужчины постоянно ищут женщину,
о которой они могли бы сказать: "Вот мое первое и последнее поражение".
   - Оказывается, Натали гораздо больше похожа на  вас,  чем  я  думал,  -
произнес Филипп.
   Эмполи пропустил это замечание мимо ушей.
   - Твоя мать, - продолжал он, - воспользовалась  мной,  как  раньше  она
пользовалась твоим отцом и дедом. А сейчас она использует мою сестру. Если
ей удастся войти в семейство Дюран де Шамбор, она сделает  одну  из  самых
головокружительных карьер нашего времени.
   Он взял Филиппа под руку и увлек в соседнюю комнату. Там  они  стали  у
окна, выходившего в английский сад; отсюда были видны  ворота  и  Лионское
шоссе.
   - Лет через десять, - вдруг сказал Валерио, - Советский  Союз  и  Китай
будут производить стали больше, чем все остальные страны,  вместе  взятые.
Никто не решится на них напасть. Тогда даже в Америке начнется развал... А
Эмили будет слишком стара, чтобы начать новую жизнь с народным комиссаром.
   Он не отходил от окна  и  не  спускал  глаз  с  аллеи  сада.  Вдруг  он
повернулся к Филиппу.
   - Но твоя мать  до  последнего  своего  вздоха  будет  пытаться  делать
карьеру. - Он улыбнулся и сказал, слегка декламируя: - "Мы усваиваем науку
жизни лишь тогда, когда жизнь уже прошла.  Сто  учеников  успели  схватить
дурную болезнь прежде, чем приступили к изучению  взглядов  Аристотеля  на
воздержание".
   - Что это? - удивился Филипп.
   - Монтень... Ты разве не читал Монтеня?
   - Нет, - признался Филипп.
   - "Как, - продолжал Эмполи, - как утолит человек свои желания,  которые
растут по мере того, как их удовлетворяют? Пока я  мыслю  о  предмете,  он
удаляется, и мысли уже нет".
   Филипп прервал отчима:
   - Как по-вашему, она помогла моему отцу отправиться на тот свет?
   - Существует немало способов помочь ближнему отправиться на тот свет, -
ответил Эмполи.
   Филипп даже не был потрясен словами отчима. Уже давно он приучил себя к
этой мысли, хотя ни разу она не представала перед ним так  ясно.  Впрочем,
он совсем не помнил отца.
   Эмполи опять повернулся к окну и поднял занавеску. Филипп проследил  за
его взглядом. Из виллы вышла Натали в  непромокаемом  плаще,  с  маленьким
чемоданчиком в руках и косынкой на голове.
   - Даже причесываться не стала, - вздохнул Эмполи.
   Натали направилась к гаражу. Через минуту "альфа-ромео" развернулась на
аллее французского сада и скользнула к воротам, которые распахнул  сторож.
Натали поставила машину у обочины тротуара. Почти тут же подъехало  такси,
из него выскочила Бернарда.
   - Твоя матушка, - сказал Эмполи, - сейчас стоит у окна своей спальни  и
наблюдает.
   Бернарда  подошла  к  "альфа-ромео".  Натали  высунулась  из  окна,   и
несколько минут они о чем-то оживленно спорили. Потом Бернарда села  рядом
с Натали, машина рванулась с места - в обычном стиле дочери Валерио.
   В гостиную вошла Эмили.
   - Бернарда меня надула, -  обратилась  она  к  мужу.  -  Я  только  что
говорила с ней по телефону, и она обещала удержать Натали.
   - Значит, ты пожалела дать настоящую цену, - нежно произнес Валерио.  -
Моя дочь щедрее тебя.
   Эмили подошла к мужу и с ненавистью посмотрела на него.
   - Ты только тогда чувствуешь себя счастливым, - отчеканила она, - когда
я попадаю в нелепое положение.
   - Но ведь это единственное счастье,  которое  ты  мне  можешь  дать,  -
ответил он.
   Эмили вышла из комнаты, даже не оглянувшись на сына.
   Только сейчас Филипп заметил, что Нобле ушел. Сначала его  отвлек  спор
матери с Натали и собственные переживания, связанные с этим спором,  потом
он слушал отчима и совсем забыл о старике.
   - Где Нобле? - вдруг спохватился он.
   - Я послал его к Нортмеру, пусть поговорит с  ним  по  вашему  делу,  -
ответил Эмполи.
   - Вот трус-то! - закричал Филипп.
   -  Неужели  ты  считаешь  необходимым  его  присутствие  при   семейных
объяснениях?
   - Все равно трус, - упрямо повторил Филипп. -  Бросил  меня  одного  на
поле боя.
   - Не думаю, чтобы он был трус, - возразил Эмполи. -  Я  редко  встречал
даже молодых инженеров, которые имели бы мужество так откровенно  говорить
со мной об условиях жизни наших рабочих в Клюзо.
   - Он боится, что погорят его комбинации с "Форс увриер".
   - По-моему, он  ссылался  на  "Форс  увриер"  только  для  того,  чтобы
оправдать себя в наших глазах, а возможно, и в своих собственных.  Но  мне
кажется, что в глубине души он куда  более  гражданин  города  Клюзо,  чем
служащий АПТО.
   - Вы так думаете? - спросил Филипп. - Значит, вы считаете, что...
   Он с удивлением услышал от Валерио Эмполи такие слова, как  "в  глубине
души", но почему-то был твердо убежден, что это не игра, не комедия.
   - А теперь, - добавил Эмполи, - мне пора идти работать.
   Филипп пожал протянутую ему руку.
   - До свидания, мсье, - произнес он.
   - А почему не просто Валерио? - спросил  отчим,  задержав  его  руку  в
своей.
   - До свидания, Валерио, - сказал Филипп, отвечая  крепким  пожатием  на
пожатие Эмполи.


   На следующее утро Эмили получила письмо от падчерицы:

   "Дорогая мамочка, мы с Бернардой поселились в Клюзо у Филиппа. Если вам
действительно нужна моя подпись, придется  вам  приехать  за  ней  сюда  с
вервием на шее - иными словами, с  обязательством  (форму  его  придумайте
сами), которое удовлетворило бы Филиппа и разрешило эту нуднейшую  историю
с фабрикой. Торопитесь, ибо мы чудовищно обременительные жилицы для вашего
сына. Кроме того, мое пьянство производит самое отвратительное впечатление
на обитателей городка, где вы провели счастливейшие годы своей жизни.
   Ваша дочь, Натали".




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ


        1

   Раз в месяц Пьеретта Амабль приезжала в Гранж-о-Ван  к  своему  дяде  и
моему соседу навестить  сынишку.  До  перекрестка,  от  которого  отходила
грунтовая дорога, она добиралась на автобусе, а оттуда шла пешком.
   Но в последнее воскресенье  мая,  солнечное  как  никогда,  она  решила
вместе с Раймондой и Фредериком Миньо идти  в  деревню  пешком  по  горным
тропкам, хорошо знакомым ей с детства. Об экскурсии  договорились  еще  за
две недели, старики Амабли были предупреждены о прибытии  супругов  Миньо,
которых они знали. В последнюю минуту  решили  пригласить  и  Бомаска  (по
воскресеньям его деревни объезжал другой шофер компании).
   Вышли они рано и  зашагали  все  четверо  мимо  ограды  парка  Летурно.
Взглянув на закрытые ставни комнаты Филиппа, Миньо бросил:
   - Все-таки парень молодец, не испугался  послать  тебе  проект  АПТО  о
реорганизации фабрики.
   - Вот видишь! А ты недостаточно доверяешь людям, - отозвалась Пьеретта.
   Заговорили о другом. Никто из них не знал, что Филипп ездил  специально
по этому вопросу в Лион, не знали  они  и  того,  что  Натали  и  Бернарда
прикатили в Клюзо, и уж вовсе не  подозревали  о  том  не  совсем  обычном
шантаже,  где  ставкой  якобы  было  избавление  от  безработицы  половины
рабочих, занятых на фабрике.
   Пройдя парк, они двинулись по  каменистой  дороге,  извивавшейся  среди
виноградников. Раймонда Миньо напевала куплеты  из  оперетт,  которые  она
запомнила, слушая радио,  когда  еще  жила  у  родителей  в  период  между
окончанием монастырской  школы  и  замужеством.  Бомаск  в  ответ  затянул
итальянскую песню, и Раймонда  пришла  в  восхищение:  именно  так  она  и
представляла себе настоящую экскурсию.
   За околицей первой же деревушки они свернули с шоссе на узкую  неровную
дорогу с крутыми откосами, которая вела к соседней долине. Раймонда  Миньо
стала хныкать и, на свое горе, заявила, что по  таким  каменистым  тропкам
только пастухам ходить.
   - Что-то ты не так задавалась, - отрезал Фредерик, - когда пасла  коров
у своего папаши.
   Вслед за этой колкостью последовала вторая, затем еще и  еще,  а  через
четверть часа с общего согласия было решено, что Пьеретта и Красавчик одни
одолеют подъем, который становился  все  круче.  Супруги  Миньо  спустятся
обратно в Клюзо  и  приедут  в  Гранж-о-Ван  по  шоссе  на  мотоцикле.  За
неимением автомобиля мотоцикл с коляской был включен в то число предметов,
которые получили одобрение супруги Миньо, - в их деревне мотоцикл  до  сих
пор еще считался неслыханной роскошью.


   Дорога  круто  поднималась  к  буковой  роще.  Кроны  молодых  деревьев
образовывали сплошной свод, и под ними лежала густая прохладная тень.
   Красавчик шагал впереди. Время от времени, боясь, как  бы  Пьеретту  не
оцарапали колючки,  он  осторожно  отодвигал  молодые  побеги  кустарника,
который рос по откосу и  тихонько  покачивал  над  дорогой  нежно-зелеными
ветвями.
   Пьеретта шла чуть позади, она была без чулок, в сандалиях на веревочной
подошве, в бумажном платьице без рукавов. Оба легко брали подъем, не теряя
дыхания. Пьеретта смотрела на шагавшего впереди Красавчика: он снял пиджак
и накинул его на плечи; держался он прямо,  не  пригибался  на  подъеме  и
только сильнее пружинил ноги, слегка  покачивая  бедрами.  Вдруг  Пьеретте
пришла на память детская песенка, которую они пели еще в школе: "Ловок  ты
в своих сабо, увалень несчастный". Чувствовалось, что Красавчик никогда не
носил деревянных сабо,  никто  из  парней  в  Гранж-о-Ване  не  ходил  так
непринужденно и свободно. "Вот еще  и  поэтому,  -  подумала  Пьеретта,  -
рабочие гораздо больше нравятся нашим девушкам, чем деревенские парни".
   Она подняла глаза и посмотрела на его черную курчавую шевелюру; завитки
лежали плотно один к другому и блестели на солнце. "Настоящий  итальянец",
- подумала она. Ей вспомнилось, что она где-то читала о  прекрасных  ночах
на Капри. "Южанин", - подумала она. Кровь горячей волной обожгла вдруг все
тело. Пьеретта рассердилась на себя. "Такая же идиотка,  как  читательницы
журнала "Мы вдвоем",  -  решила  она  с  досадой.  Уже  долгие  месяцы  не
испытывала она  подобного  чувства.  И  чтобы  разом  покончить  с  такими
глупостями, она обратилась к Бомаску:
   - Они приедут раньше нас.
   - Не приедут, - отозвался он. - Они до вечера из дома не выберутся, все
будут ругаться. Нет, Миньо не мужчина...
   - Не говори вздора, - оборвала его Пьеретта.
   - Миньо хороший товарищ, - договорил Красавчик, - но с женой  он  ведет
себя не как мужчина.
   - Что ж, он ее, по-твоему, бить должен? - спросила Пьеретта.
   - Да, должен бить, - ответил он, не повышая тона, не замедлив шага.
   - Ты говоришь, как настоящий мелкий буржуа, - возмутилась Пьеретта.
   Красавчик остановился, обернулся к Пьеретте  и  захохотал.  Хохотал  он
долго и с удовольствием.
   - Чего ты? - недовольно спросила Пьеретта.
   - Я же тебя уважаю и не хочу спорить  с  тобой  о  некоторых  вещах,  -
ответил он.
   И он снова стал взбираться по дороге широким шагом, ловко  перепрыгивая
с одного плоского камня на другой.
   Так подымались они еще с полчаса, пока  дорога  не  повернула  круто  к
опушке буковой рощи. Красавчик вдруг  остановился  и  низко  нагнулся  над
купой кустов. Когда Пьеретта подошла к нему, он сделал  ей  знак  молчать,
приложив палец к губам.
   - Посмотри! - шепнул он.
   Между кустами пробиралась лиса.
   - Какая золотистая! - шепнула Пьеретта.
   - Рыжая, - поправил Красавчик. - Здесь все лисы рыжие.
   - А по-моему, золотистая, - настаивала Пьеретта.
   - Пусть будет золотистая, - ответил Красавчик.
   Лиса трусила неторопливой рысцой по полянке, поднимавшейся  к  сосняку.
Молодая  травка  с  трудом  пробивалась  сквозь   спутанную   и   засохшую
прошлогоднюю  растительность.  Когда-то  здесь  был  луг,   потом   летнее
пастбище, потом его перестали расчищать от  густых  зарослей  шиповника  и
можжевельника, разросшихся на подступах к лесу; теперь уж ни коров, ни коз
не гоняли на это пастбище, покрытое бурьяном, забившим все просветы  между
рядами колючих кустов, - так из года в год все  больше  дичала  эта  гора,
покинутая человеком.
   - Твоя лисица даже не желает оглянуться, - сказала Пьеретта.
   - Очевидно, ты ее не особенно интересуешь, - ответил Красавчик.
   Лиса  исчезла  в  зарослях  трехлетнего  можжевельника,   затем   снова
появилась у первых сосен. На мгновение  она  остановилась,  оглянулась  и,
посмотрев на Пьеретту и Красавчика, исчезла, скрытая  от  их  глаз  стеной
кустарника, опоясывавшего лес.
   - А она на меня все-таки поглядела, - усмехнулась Пьеретта.
   - Лисы в это время смелые, - ответил Красавчик. -  Весь  остальной  год
они охотятся только по ночам. Но сейчас они кормят детенышей и  не  боятся
даже среди белого дня забираться в курятник.
   - Откуда ты-то знаешь? - спросила Пьеретта.
   - Я ведь и в fondi тоже работал, - ответил Красавчик.
   Они присели  и  закурили.  Бомаск  начал  описывать  fondi  -  огромные
поместья у него на родине, поселки  сельскохозяйственных  рабочих  посреди
необъятных  владений  знати;  он  говорил  о  забастовках,  о  стычках   с
карабинерами. Пьеретта слушала рассеянно. Она  думала  о  лисице,  которая
вышла на охоту для своих лисят и так дерзко взглянула на нее.
   - Когда я была еще девчонкой,  мы  ходили  здесь  с  мамой,  -  сказала
Пьеретта. - Мы как раз тут сворачивали с дороги и  пробирались  тропинками
прямо через перевал. Гранж-о-Ван  находится  перед  нами,  по  ту  сторону
хребта. Но теперь все тропинки заросли кустарником.
   - Давай пойдем напрямик, - предложил Красавчик, - может быть, наберем в
лесу сморчков.
   - Ну, сморчки уже сошли.
   - Колючек боишься?
   - Что ж, пойдем по следам золотистой лисы, - сказала Пьеретта.
   Теперь она шла впереди. Она смело раздвигала  упрямый  бурьян,  огибала
можжевельник, осторожно схватив кончиками пальцев  ветку  шиповника  между
двух колючек, отстраняла ее и легко преодолевала крутой подъем.
   Красавчик держался шагах в десяти позади, боясь, как  бы  потревоженные
Пьереттой ветви шиповника не ударили его по лицу. Он любовался  ее  тонкой
талией, высокой грудью, крепкими, стройными ногами. Ему нравилось, что она
такая тоненькая, хрупкая и вместе с тем сильная. Он подумал, что  Пьеретта
замечательная девушка, очень замечательная, это уж  наверняка.  И  ускорил
шаг, стараясь ее догнать.
   В сосновом лесу они обнаружили тропку, которая полого подымалась вверх,
огибая выступы горы. Веревочные подошвы упруго пружинили на толстом  ковре
сосновых игл и мха.
   - Хорошо идти в тени, - сказала Пьеретта.
   - Хорошо идти здесь, - отозвался Красавчик.
   Тропинка круто повернула, пошла вверх  и  вдруг  оборвалась,  дойдя  до
границы букового леса.
   - Ну а теперь куда? - спросил Красавчик.
   - Пойдем прямо по лесу, - ответила Пьеретта. - Тут недалеко до гребня.
   Первым пошел Красавчик. Молодая буковая  поросль  разрослась  на  диво.
Теперь они продвигались медленно. Красавчик подымал  ветку,  наклонившись,
пролезал  под  ней;  тогда  ветку  из  его  рук   подхватывала   Пьеретта,
нагнувшись, проходила под ней и отпускала. Так они  пробирались  по  лесу,
словно исполняя сложную фигуру кадрили.
   В поисках  просеки  они  петляли  то  влево,  то  вправо.  Направо  они
обнаружили прошлогоднюю вырубку. Но колючий кустарник  лез  отовсюду,  так
что идти здесь было еще труднее, чем по зарослям. Зато налево  часть  горы
осыпалась, деревья росли не так густо, и взбираться по  склону,  поросшему
старым и пушистым мхом, было сравнительно нетрудно. Но передышка оказалась
коротенькой: выше осыпи  пришлось  метров  десять  двигаться  чуть  ли  не
ползком под молоденькими тоненькими  буками,  шатром  переплетавшими  свои
ветви. Прозрачная листва бросала скудную тень; лес, пропустив  их  вперед,
сразу же замкнул за ними кольцо  стволов,  где  неподвижно  стоял  горячий
воздух.
   Проходя мимо буков, Пьеретта вдруг споткнулась о  корень  и  упала  бы,
если б не ухватилась за плечо своего кавалера. Под  пальцами  она  ощутила
мокрую от пота ткань голубой рубашки, прилипшей к телу.
   Он улыбнулся и даже не вытер крупных  капель  пота,  стекавших  со  лба
прямо на темные веки. Ей захотелось обтереть ему лицо.
   - Привал? - предложил он.
   - Нет, нет, - запротестовала Пьеретта, - пройдем еще немножко.  Мы  уже
почти добрались до вершины. Посмотри...
   Она указала на синюю полоску неба, перерезанную волнистой линией гребня
примерно на половине высоты стволов.
   - Ну что ж, двинулись, - согласился он.
   Подъем становился  все  круче.  Красавчик  по-прежнему  пробирался  под
ветками, а Пьеретта подхватывала их. Иной раз ей приходилось прижиматься к
нему. Она слышала теперь его тяжелое дыхание.
   Внезапно  они  выбрались  из  леса   и   очутились   среди   гигантских
папоротников, выше человеческого роста. Пьеретта прибавила шагу и обогнала
Красавчика.
   - Осторожнее, смотри, гадюка укусит, - крикнул он.
   - Наш луг без гадюк, - шутливо крикнула она в ответ.
   По  мере   приближения   к   гребню   крутизна   подъема   уменьшалась.
Чувствовалось, что там,  за  гребнем,  лежит  огромная  лощина;  ничто  не
указывало на ее присутствие,  но  оно  ощущалось  так  же  явственно,  как
ощущаешь порой во сне, что ровное пространство, по которому ты  бежишь,  -
не равнина, а плоскогорье.
   Над невидимой отсюда лощиной высоко в небе парил коршун.
   Коршун был очень крупный, и на нижней  стороне  его  широко  раскинутых
коричневых крыльев отливали золотом  светло-кофейные  пятна.  Он  описывал
круги, с каждым разом все уже и  уже,  и  наконец  испустил  пронзительный
крик, словно мяукнул.
   - Это он пугает добычу, - воскликнула Пьеретта.
   Должно быть, ложбина по ту  сторону  гребня  была  населена  множеством
живых существ. Пьеретта с Красавчиком бросились вперед, Пьеретта  обогнала
Красавчика.
   Стебли папоротника хлестали их по лицу. И  хоть  хлестали  они  крепко,
зато обдавали такой свежестью и таким резким запахом, что хотелось  бежать
еще быстрее. Пьеретта по-прежнему  неслась  впереди.  Заросли  папоротника
окончательно преградили им путь, и Пьеретта всей  своей  тяжестью  нарочно
рухнула на эту  колыхавшуюся  стену;  она  задыхалась  от  острого  запаха
папоротников; стебли медленно поддались, а она, смеясь, вскочила на ноги и
побежала еще быстрее.
   Из-за близкого уже гребня поднялись вдруг три ворона. Коршун  пошел  на
них и снова мяукнул. Потом три ворона и коршун исчезли за гребнем.
   - Вороны всегда верх возьмут, - крикнула Пьеретта.
   - Потому что они стаей летают, - крикнул ей в ответ Красавчик.
   - Трусы! - крикнула Пьеретта.
   Ближе к гребню  подъем  становился  все  более  и  более  пологим.  Они
пробежали еще несколько метров. Пьеретта и сейчас бежала первой. Достигнув
гребня, она упала на низкую траву. Красавчик догнал ее и упал с ней рядом.
   Они лежали в низкой траве ничком, совсем близко,  но  не  касаясь  друг
друга. И слушали, как постепенно  становится  все  ровнее  их  прерывистое
дыхание. Пот и кровь, разгоряченная бегом, жгли их,  словно  укусы  целого
полчища рыжих муравьев.
   Ища прохлады, Красавчик зарылся лицом в траву. Вдруг  он  повернулся  к
Пьеретте и заметил, что, чуть приподнявшись  на  локтях,  она  внимательно
глядит на него. Он нашел взглядом ее взгляд, она  не  отвела  глаз,  и  он
увидел, как в них проступило безмерное смятение. Он  потянулся  к  ней  со
смущенным и робким видом. Тогда она прижалась к нему, спрятала лицо у него
на плече и почувствовала на губах соленый вкус пота, смочившего рубашку.
   Коршун  отбивался  теперь  от  десятка  воронов.  Их   яростные   крики
воинственно  и  гулко  отдавались  в  небе.  Черные  и  коричневые   перья
вперемешку, медленно кружась, как снежинки, осыпали сплетенные  в  объятии
тела.


   Красавчик привык к тому,  что  женщины  медлят  покинуть  его  объятья,
удерживают его, когда он пытается потихоньку выскользнуть. Он нежно ласкал
их, потому что очень любил  женщин  и  был  благодарен  им  за  подаренную
радость. Но как только проходила вспышка  страсти,  он  начинал  думать  о
постороннем: об очередной боевой вылазке, когда был в партизанском отряде,
о клепке судового  корпуса,  когда  работал  на  верфях  "Ансальдо";  а  в
объятиях подруги мавританки в  те  годы,  когда  он  перевозил  мрамор  из
Карарры в Северную Африку, он думал о чудесном изобретении парусных судов,
позволяющих моряку использовать силу ветра, чтобы идти против  ветра.  Ему
тут же приходили  в  голову  самые  различные  мысли,  соображения,  целые
картины, словно он выпил большую чашку крепкого кофе. И все же  он  ласкал
свою подругу, отвечал на ее нежные речи  милыми  итальянскими  словечками,
называл ее уменьшительными именами, а сам думал совсем о другом.
   Но Пьеретта тут же вырвалась из его объятий.
   - Солнце уже высоко, - сказала она. - Я обещала, что мы придем к десяти
часам.
   Она отряхнула травинки, приставшие к платью, а он все еще лежал, сплетя
на затылке пальцы, и с удивлением глядел на нее.
   - Сын будет ждать, - пояснила Пьеретта.
   Красавчик поднялся.
   - Пойдем, - сказал он.
   Ложбина, покрытая молоденькой травкой и мхом, мягко спускалась вниз,  а
за зеленой дубовой рощицей начиналась тропинка. Красавчик  шел  следом  за
Пьереттой. Она шагала крупным  шагом,  но  так  легко,  словно  летела  на
крыльях.
   В рощице бежал ручей, и оба опустились возле него на  колени.  Пьеретта
погрузила лицо в прохладную воду, затем выпрямилась и тряхнула головой. Во
все стороны полетели мелкие брызги.
   Бомаск глядел на Пьеретту. Впервые в жизни он чувствовал себя  неловко.
Он потянулся к ней, хотел обнять, но она мягко отвела его руку.
   - Ты не сердишься? - спросил он.
   Она улыбнулась ему сквозь дождь капель, стекавших по ее лицу.
   - А почему я должна сердиться? - ответила она вопросом.
   Красавчик нагнулся к ручью.
   - Нет, нет, - воскликнула Пьеретта. В сложенные горсточкой  ладони  она
зачерпнула воды и протянула свой дар Красавчику. И он  пил  воду  из  этих
сложенных горсткой рук. Вдруг она быстро поцеловала его  в  лоб  и  тотчас
вскочила на ноги.
   - Опаздываем, -  сказала  она.  -  Иди  за  мной,  мы  спустимся  через
пастбища.
   У края ложбины прямо под их ногами краснели черепичные крыши,  вздымала
свой шпиль крытая шифером колокольня деревушки  Гранж-о-Ван;  десятка  три
домиков забилось в расселину горы, а сама гора  спускалась  вниз  круто  и
обрывисто: будто неприступный утес, царила она над долиной, еле различимой
в дымке тумана.
   Теперь они шли по высокой  траве,  доходившей  им  до  пояса.  Пьеретта
быстро шагала, преодолевая  самые  крутые  спуски,  слегка  откинув  назад
голову, и по свободным движениям ее рук и ног видно было,  что  ходьба  по
горам не стоит ей никаких усилий. Ведь сотни  раз  бегала  она  здесь  еще
девочкой! Красавчик тоже  был  из  горной  местности.  Они  спускались  не
останавливаясь, и даже не разговаривали, чтобы не потерять дыхания.



        2

   В  это  воскресенье  меня  не  было  в  Гранж-о-Ване,  и  только  потом
мало-помалу из рассказов Бомаска, Пьеретты и Миньо  я  узнал,  как  прошел
этот день у моих соседей Амаблей.
   Супруги Миньо на своем мотоцикле прибыли значительно раньше Пьеретты  и
Красавчика. Эме Амабль сразу же пригласил Миньо в подвал выпить  стаканчик
вина. Вслед за гостем выпил и сам старик.
   - Не ахти какое, - сказал он с гримасой отвращения.
   - Да нет, ничего, - из вежливости возразил Фредерик.
   - Чистый уксус! - сказал старик.
   - Может быть, чересчур молодое? - спросил Миньо.
   - Просто кислятина, - ответил старик.
   - Его стоило бы обработать, - заметил Миньо.
   - И виноград такой же стал, как все прочее, - сказал старик.  -  Все  к
черту идет. Ты пойди на орешники  погляди,  листьев  на  них  осталось  не
больше, чем волос у тебя на голове. Знаешь, что с ними такое случилось?  Я
нынешней зимой две штуки спилил  -  вся  сердцевина  сгнила.  А  на  дубы,
которые растут вдоль дороги, ты обратил внимание, когда сюда ехал?  Сплошь
покрыты маленькими такими голубенькими  бабочками:  гусеница  все  молодые
побеги пожрала. А дуб, он теперь не умеет защищаться.
   - Надо бы их обработать, - посоветовал Миньо.
   - Обработать, обработать, ей-богу, ты словно  учитель  стал,  -  сказал
старик.  -  Думаешь,  все  дело  в  химикатах.  Пятьдесят  лет  назад   не
требовалось ни виноградники серой опылять, ни сады ядами опрыскивать, а  к
нам сюда из самого Лиона за вином и фруктами  приезжали.  Ты  наши  яблоки
пробовал? Раньше такими свиней кормили. Теперь у нас и ранет-то  на  ранет
не похож, и кальвиль совсем не тот стал. Только и годятся  яблоки  что  на
сидр...
   Миньо рассеянно внимал сетованиям старика Амабля по  поводу  всех  этих
апокалиптических ужасов. Он не раз слышал в округе подобные рассказы и уже
составил себе мнение по этому вопросу. Жалобы соответствовали фактам. Там,
где население становится менее плотным, где за  счет  посевов  расширяются
пастбища, а пастбища вытесняет лес, - в таких местах вся природа дичает.
   - Погодите, - говорил Эме Амабль, - лет через пятьдесят в  наших  краях
не станет больше ни орешника, ни яблонь,  ни  дубов,  одни  колючки  будут
расти.
   - Вот какое дело, - прервал его Миньо, - Пьеретта просила предупредить,
что она приведет с собой к обеду еще одного гостя.
   Старик Амабль поглядел на него.
   - Значит, дружка наконец себе завела?
   - Нет, что вы! - запротестовал Миньо. - Это просто товарищ, и только.
   - А вы все политикой занимаетесь? - спросил старик.
   - Придется заниматься, пока не перестроим мир, - сказал Миньо.
   - Конец миру настанет, пока вы его перестроите.
   Раймонда  чувствовала  себя  прекрасно  в  доме  Амаблей  и   частенько
проводила у них воскресные дни. У стариков была землица, так же как и у ее
родителей,   а   землевладельцы   всегда   поймут   друг   друга.    Разве
дружки-приятели Фредерика могут понять чувства женщины, выросшей  в  семье
землевладельца? Родители Раймонды жили около  шоссе,  не  то  что  Амабли,
домик которых ютился  в  глуши,  в  конце  пустынной  проселочной  дороги.
Словом, с  одной  стороны,  наличествовало  относительное  равенство  двух
землевладельческих семей, а  с  другой  -  Раймонда  имела  все  основания
чувствовать свое превосходство. Ей казалось, что  она  приехала  навестить
людей одинакового с ней общественного положения,  но  неудачливых.  В  ней
заговорила старая крестьянская закваска. Через полчаса после  приезда  она
уже подвязалась фартуком, оберегая прошлогоднее "пляжное" платье,  нарочно
надетое для сегодняшнего путешествия,  и,  принявшись  помогать  на  кухне
тетке  Адели,  усердно  ощипывала  курицу,  которая  предназначалась   для
жаркого. Однако старуха нет-нет да и бросала на гостью критический  взгляд
и находила, что руки у нее чересчур пухлые, а ноги "как тумбы". "У них там
в Бри, на равнине, все женщины такие, - думала она. -  Кормят  их  маисом,
будто каплунов, вот они и жиреют где не надо".
   - Автобус давно прошел по нижней дороге, - сказала она. -  Пора  бы  уж
Пьеретте быть.
   - Ах да! -  воскликнула  Раймонда,  приберегавшая  волнующее  сообщение
напоследок. - Я и забыла вам сказать,  что  Пьеретта  пошла  пешком  через
горы.
   - Что ж так? - удивленно спросила старуха.
   - Да, да, - подтвердила Раймонда. - Как же  это  я  забыла!..  Пьеретта
просила предупредить  вас,  что  она  приведет  к  обеду  своего  хорошего
знакомого, с которым она пошла вдвоем.
   - Кто ж он такой? - спросила старуха.
   - Вы его знаете, - ответила Раймонда. - Тот  самый  итальянец,  который
приезжает к вам за молоком.
   - Ну и диво! -  сказала  старуха.  -  Что  ж  это  Пьеретте  вздумалось
водиться с макаронщиком?


   Пьеретта не захватила с собой зеркальца. Перед уходом  на  фабрику  она
всегда проводила пуховкой по лицу и подкрашивала губы, как того  требовала
своего рода вежливость перед товарками  по  работе.  Но  в  этот  весенний
воскресный день, отправляясь в горы, она только умылась холодной водой.  В
волосах  у  нее  запутались  былинки.  Красавчик,  пораженный   безмолвием
Пьеретты,   расстроенный   внезапной   ее   отчужденностью,   позабыл   ее
предупредить об этом. Когда они добрались до дома Амаблей,  старуха  Адель
сказала:
   - Долго же вы шли!..
   Пьеретта не заметила иронии - она обнимала своего сына.
   - Вы что, на травке соснули? - спросила Раймонда.
   Пьеретта густо покраснела.
   Желая прервать наступившее молчание, Миньо, который никогда не  понимал
такого рода намеков, вдруг запел:

   В траве проспали целый час,
   И солнце сторожило нас...

   Раймонда визгливо засмеялась.
   - Чему ты смеешься? - спросил Миньо.
   Пьеретта круто повернулась и сказала сыну:
   - Пойдем посмотрим твоих ягняток.
   Она взяла сынишку за руку и повела его во двор.  Лишь  только  Пьеретта
вышла за порог, краска опять залила ей лицо: она подумала, что  Красавчику
может показаться, будто она стыдится его, так как он итальянец.
   В хлеву Роже деловито объяснял маме: "У Белянки только один  ягненочек,
и он, знаешь, совсем черный. А  Чернушка  объягнилась  тремя,  и  все  три
беленькие-беленькие. Один был такой малюсенький, меньше всех, и его  стали
поить из рожка молочком, и он стал толще всех..." Но Пьеретта  не  слушала
малыша; рассеянно поглаживая его по головенке, она  думала  о  своем.  Она
страшно досадовала на самое себя. Нельзя сказать, чтоб она придавала очень
уж большое значение тому, что произошло утром в горах, ведь  с  тринадцати
до восемнадцати лет она  каждое  лето  проводила  в  деревне  у  дяди,  ее
посылали пасти скот на горных лугах, и так же, как у  других  пастушек,  у
нее были дружки среди юных пастухов,  ее  сверстников.  Однако  по  своему
собственному опыту и по опыту других работниц фабрики  она  хорошо  знала,
какой ценой приходится платить за  любовь.  Вновь  "зажить  по-семейному",
"завести свое хозяйство" - это значило, что после восьмичасовой работы  на
фабрике тебя ждет дома уборка, стряпня, стирка на себя и на мужа.
   Не будет времени на чтение, да еще, пожалуй, придется отказаться от той
большой работы, в которой теперь для нее весь смысл  жизни.  А  мимолетные
романы обычно обрывает рука акушерки или деревенской  знахарки,  кончаются
они страданиями и женскими болезнями. Пьеретта знала, что когда-нибудь все
будет совсем иначе, и это тоже  было  целью  ее  работы,  но  сейчас  дело
обстояло именно так. Она надеялась, что окончательно  избавилась  от  всех
ловушек любви. С тех пор как она выгнала  мужа,  ей  без  труда  удавалось
смирять волнения крови; она сердилась на Красавчика за то,  что  он  опять
пробудил их, и досадовала на себя, зачем она сердится на него.


   Роже обошел с мамой все  дедушкины  владения.  Ульи  в  саду  оказались
старательно починенными и заново выкрашенными.  Упавшую  местами  изгородь
подняли, заменив подгнившие столбы новыми. Яблони были очищены от  побегов
омелы, которую старик Амабль уже сколько лет  не  удосуживался  вырвать  с
корнем. Пьеретте с детства был знаком тут каждый кустик, и она не могла не
заметить всех этих перемен. Мальчик объяснил ей:
   - Ульи поправил братец Жан... И печку тоже починил братец Жан... А  еще
у Жана есть мотоциклетка, и Жан меня катал.
   Пьеретта вспомнила, что в числе ее родственников есть троюродный  брат,
но не могла припомнить, кто он и какой он с виду. Что  представляет  собой
этот незнакомый Жан? Малыш без умолку твердит о нем, на каждом шагу  видны
следы его хозяйственных забот. Обычно Пьеретта  не  очень  беспокоилась  о
сыне.  Материнские  ее  тревоги  успокаивала  мысль,  что  ему  хорошо   в
Гранж-о-Ване, где она сама и в детстве и в юности находила приют в трудные
дни жизни и где весь уклад оставался таким же, каким  она  помнила  его  с
малых лет. Но то, что Роже возил на мотоцикле какой-то чужой  человек,  ей
не понравилось. Она сразу повернула к дому.
   - Какой это Жан катал Роже на мотоцикле?
   - Как какой? - удивилась старуха Адель. - Ты разве его не помнишь?
   И она сообщила: сын такого-то, внук такого-то.
   - Он теперь в депо на железной дороге  служит  в  Сент-Мари-дез-Анж,  -
сказал старик Амабль. (Сент-Мари-дез-Анж - городок на равнине,  километрах
в пятнадцати от Гранж-о-Вана,  крупный  сортировочный  узел  юго-восточной
железной дороги.)
   - Уж больно Жан подружился с  твоим  сыном.  Когда  он  у  нас  бывает,
мальчишка не отходит от него.
   - Жан иной раз приезжает помочь нам. На мотоцикле сюда за четверть часа
доберешься.
   - Да неужели ты его не помнишь? Ты ведь на вечеринках с ним плясала...
   На проселочной  дороге  затрещал  мотор,  и  в  ворота  влетел  большой
мотоцикл, окрашенный в зеленый и красный  цвета  и  сверкавший  на  солнце
никелированными частями. Как свой человек в доме,  Жан  отвел  машину  под
навес и направился к крыльцу. Это был рослый, белокурый и румяный  парень,
несколько мешковатый.
   - Не узнаешь, Пьеретта?
   - Нет, как же, как же, узнаю... - ответила Пьеретта. - А почему  же  ты
один приехал? Ты ведь был женатый. Помнится, жену себе взял из Анпонэ...
   - Жена у него в прошлом году померла, - сказала старуха Адель.
   С минуту все молчали из уважения к памяти покойницы. Потом Жан  сел  на
краешек деревянной скамьи и взял к себе на колени сына Пьеретты.
   - Ну  как,  парень,  значит,  решено?  Ты  у  нас  будешь  гонщиком  на
мотоцикле?
   Пьеретта сразу разгадала замысел  дяди  и  тетки.  В  Гранж-о-Ване  все
девушки мечтали выйти за железнодорожника - жалованье хоть и небольшое, но
получают его каждый месяц неукоснительно, и, стало быть, в  доме  появятся
наличные деньги, а их-то как  раз  и  не  хватало  в  мелких  крестьянских
хозяйствах.
   Жан играл с маленьким Роже. "Он уже ведет себя как папаша", -  подумала
Пьеретта, и глаза ее засверкали от гнева. Красавчик любовался  блеском  ее
глаз, ярким румянцем, заигравшим на ее щеках,  но  не  мог  понять,  какие
чувства волнуют всех этих людей и почему они как будто  сердятся  друг  на
друга; ему думалось, что он в какой-то мере виновник их недовольства, и  у
него было тяжело на душе. Обед прошел в угрюмом молчании, только Миньо  да
старик Амабль поддерживали разговор за столом.


   После обеда дядя с племянницей пошли прогуляться в поле.
   - Тебе шибко полюбился этот парень? - спросил вдруг старик Амабль.
   - Какой парень?
   - Да твой дружок!
   Пьеретта поглядела ему прямо в глаза.
   - Он вовсе мне не дружок.
   - Нехорошо для молодой женщины долго жить одной.
   - Мне это уже говорили, - сердито заметила Пьеретта.
   Ей вспомнились слова Кювро,  сказанные  им  после  собрания.  Но  тогда
Пьеретту растрогала забота старика, а поучения дяди ее раздражали. "Ему-то
какое дело? Что он вмешивается?" В тех редких случаях, когда дядя  пытался
оказать на нее давление, она  весьма  бурно  давала  отпор.  Когда-то  Эме
Амабль уговорил своего младшего  брата,  отца  Пьеретты,  бросить  горы  и
поступить на фабрику в Клюзо, а сам поспешил выкупить по дешевке  у  брата
его надел, который тот уже не мог обрабатывать. "Так  чего  же  он  теперь
вмешивается?" - думала Пьеретта. Впрочем, она,  не  отдавая  себе  в  этом
ясного отчета, считала, что фабричная работница лучше разбирается в  новых
условиях жизни, чем старик крестьянин, что умом  она  зрелее  его  и  сама
найдет разумное решение любого вопроса.
   - Говорили тебе? - продолжал старик. - А как же не говорить-то? Вон  ты
какая у нас стала. Красивая да нарядная, прямо хоть под венец. Все  знают,
что у тебя золотые руки. Поди, немало вокруг тебя  женихов  вьется,  хотят
тебя в дом хозяйкой взять.
   - Я и без них в своем доме хозяйка, - сухо ответила Пьеретта.
   Довольно долго они шли молча. И  молчание  это  становилось  тягостным.
Дорога тянулась мимо той луговины,  которая  за  тридцать  лет  постепенно
стада собственностью Амабля - он собирал эту землю  полоску  за  полоской:
что обменял, что  получил  по  наследству,  что  прикупил.  Как  долго  он
присматривал эти клочки земли, как упорно торговался! Лет пятьдесят назад,
когда в деревне еще было больше ста дворов, в этой лощине сеяли коноплю, и
до  сих  пор  ее  по-прежнему   называли   Конопляниками.   Историю   этих
Конопляников Пьеретта сто раз слышала от дяди.
   - Конопляники-то какие зеленые! - сказала она. - Даже в засуху трава не
выгорела.
   - Да уж таких лугов во всей округе не сыщешь... А сена  мне  все  равно
нынче не хватит. Кроме Конопляников, только  в  Молларе  еще  можно  будет
клевера скосить. Да и то... Прошлой осенью я там не успел пройтись  косой,
а нынче по весне некогда было выжечь солому. А на Гнилушках люцерна совсем
никудышная, потому что там земля удобрения просит, а мы ее не удобряем.
   Вдруг он остановился:
   - Послушай, бросила бы ты фабрику. Ну что ты потеряешь?
   - Работу потеряю, - ответила Пьеретта.
   - Да ведь у вас не то что на  железной  дороге,  пенсию  все  равно  не
выслужишь.
   Пьеретта вспомнила о Кювро.
   - Нет, почему же! АПТО платит старым рабочим  пенсию  -  тысяча  триста
пятьдесят франков в месяц.
   - Да разве это деньги?
   - Конечно, не деньги, - согласилась Пьеретта.
   - Нам одним со старухой уже не под силу  с  хозяйством  управляться,  -
продолжал Амабль.
   Пьеретта понимала, что дядя хитрит. Уже лет десять, как  он  распахивал
только  небольшой  участок  для  собственных  нужд.  Вся  остальная  земля
отводилась под пастбище и сенокосы. Для мелких покупок, которые делались в
базарные дни, по пятницам, он добывал деньги продажей телят и молока.
   - Состарились мы! - продолжал он.
   - Вот уж неправда. Оба вы еще молодцы!
   Но Амабль отрезал напрямик:
   - Работы в хозяйстве хватит и на два семейства. Землю и двор  я  отпишу
твоему сыну.
   - Вы хотите, чтобы я опять сошлась с Люсьеном? (Так звали ее мужа.)
   - Нет, - сказал старик, - Люсьен - лодырь. Но ты ведь можешь второй раз
выйти замуж.
   - Ежели это случится, тогда посмотрим, - ответила Пьеретта.
   И тут же она подумала: "Не пробыла в деревне и пяти минут, а уже хитрю,
как деревенская". Ведь эти слова: "Ежели это случится, тогда посмотрим"  -
означали: "Говори яснее. Я  прекрасно  вижу,  куда  ты  гнешь,  но  говори
яснее".
   - Жан с охотой бы на тебе женился.
   - За вдовца идти?! - воскликнула Пьеретта.
   Ей вспомнилось, как в деревне высмеивали невест,  выходивших  замуж  за
вдовцов.
   - Да ведь и ты уж не девушка, - заметил старик Амабль.
   - Но он мне родней приходится, - сказала Пьеретта.
   Опять она выставила  возражение  в  чисто  крестьянском  духе.  В  этой
деревушке на лесной прогалине, которая еще недавно, пока не провели шоссе,
была оторвана от всего мира, словно малый островок в беспредельном океане,
страх перед черным злом кровосмешения все  еще  был  сильнее  расчетов  на
наследство и сердечных склонностей. Дочь одного из соседей  Амабля  так  и
осталась старой девой, потому что десять лет назад родители  не  позволили
ей выйти замуж за двоюродного брата, которого она любила без памяти.
   Но, выдвинув это важнейшее возражение, Пьеретта тут же  упрекнула  себя
за свои крестьянские уловки. Ну зачем она позволяет старику дяде  заводить
такие  речи.  Нехорошо  это,  недостойно  ее.  Надо  было  сразу  оборвать
разговор. Отчего она ведет эту игру? Может быть, оттого,  что  в  открытом
поле в три часа дня очень уж знойно и она разомлела от жары.  Или  оттого,
что ей стыдно, что она разочаровалась в себе.  Как  она  могла  так  вдруг
распуститься и поддаться нынче утром тому, что считала навсегда укрощенным
в себе? А может быть,  ей  просто  не  хотелось  огорчать  старика,  сразу
разрушить все его планы, которые он, вероятно, долго обдумывал.
   - Да вы с Жаном только троюродные, - продолжал Амабль уговоры.
   И он стал перечислять знакомых им обоих крепеньких, здоровых ребятишек,
у которых отец и мать были в родстве друг с другом.
   - Так вот почему Жан повадился сюда ездить, - сказала Пьеретта. -  Роже
мне показывал и ульи и починенную изгородь. А ты  ведь  никогда  не  любил
возиться с изгородями...
   - Да, Жан теперь часто к нам  ездит,  -  сказал  старик.  -  Помаленьку
помогает мне - то в том, то в другом.
   - Найми лучше работника, - сказала Пьеретта.
   - Работники нынче больно много просят. Подавай им такую же плату, какую
получают батраки в Босской долине или в Бри. А там ведь настоящие зерновые
фабрики. - Слово "фабрики" было произнесено с глубоким презрением. - У них
там и машины,  и  химические  удобрения.  Урожай  они  собирают  по  сорок
центнеров с гектара. А мы и в добрые-то годы больше  пятнадцати  центнеров
не берем. Нам не по карману платить батракам такую же цену.
   - А почему они должны брать с тебя дешевле, чем с других?
   - Да я и не корю их, а только...
   И он стал объяснять, что батрак в конечном счете  обходится  дорого,  а
доходу приносит мало. Они дошли до дороги, где  она  упиралась  в  гору  и
превращалась в узкую тропинку. Оттуда были видны все угодья Амабля.
   - Как же так! - сказал старик,  глядя  вокруг.  -  Тридцать  лет  я  по
клочкам собирал свою землю, а теперь, стало быть, пускай  она  терновником
зарастет?
   А Пьеретта думала о  том,  что  таков  уж  закон  конкуренции:  крупные
экономии в Босе и Бри разорят ее дядю и отнимут у него землю так же, как в
свое время он отнял  землю  у  бедных  крестьян  Нижних  выселок.  Крупным
экономиям это под силу, потому что у них есть  тракторы,  есть  деньги  на
покупку удобрений, а ее  дядя  в  течение  тридцати  лет  прижимал  мелких
хозяев, давал им своих волов для пахоты и требовал за это отработки в  его
хозяйстве. Пьеретта не высказала вслух своих мыслей, потому  что  ей  было
жаль старика, которому грозила беда. Но кое-что ей  было  непонятно:  дядя
никогда не нанимал батраков, неужели он вдруг так одряхлел, что  не  может
управиться один?
   - Жан поступил на железную дорогу сразу после военной службы, -  сказал
старик Амабль. - Через двадцать лет он может выйти на пенсию. Он еще будет
тогда не старый. Я к тому времени помру или уж совсем развалиной стану,  и
вы будете тут хозяевами, все вам даром достанется.
   "Через двадцать лет!" Пьеретта даже вздрогнула. Она была убеждена,  что
через двадцать лет в Гранж-о-Ване будет колхоз.  Знакомый  агроном  сказал
ей, что здешние земли больше всего подходят для плодовых садов. Она  часто
об этом  думала,  потому  что  любила  деревню,  где  прошло  ее  детство,
единственное счастливое время ее жизни до поступления на  фабрику.  И  она
мысленно рисовала  себе,  как  крутые  склоны,  окружавшие  долину,  будут
засажены шпалерами вишен, груш и яблонь. Сады поднимутся до того  родника,
из  которого  она  пила  сегодня  воду  вместе  с  Красавчиком;   колючего
кустарника и в помине не будет, а сосновая  роща  превратится  в  парк,  и
посредине его построят дом отдыха.  В  июне  месяце  по  шоссе  вереницами
покатят  грузовики,  доставляя  на  станцию  корзины  вишен.  И  когда  ей
рисовались в мечтах такие картины,  она  задавалась  вопросом,  как  лучше
подступиться к дяде, чтобы убедить его войти в колхоз. "Так просто его  не
уговоришь, ведь он целых тридцать лет собирал  по  лоскуткам  свою  землю.
Советские люди тоже прошли через такие трудности, - думала Пьеретта, -  их
опыт поможет нам разрешить самые сложные задачи  и  избежать  тех  ошибок,
которые случались у них". Пьеретта плакала, читая  "Поднятую  целину".  Но
сейчас совсем не время говорить старику о будущем. Пропустив мимо ушей его
реплику "через двадцать лет", она резко сказала:
   - За Жана я не пойду.
   Они молча повернули к дому. Возле старой липы, укрывавшей в своей  тени
колодец, старик Амабль остановился, решив  довести  до  конца  откровенный
разговор с племянницей.
   - А ведь покойная-то жена Жана держала лавку...
   - Вот оно что! - ответила Пьеретта. - Я и не знала. Лет пять  ничего  о
них не слышала.
   - Да,  лавку  держала,  -  повторил  старик.  -  Скобяным  товаром  они
торговали в Сент-Мари.
   - Так вот  почему  у  него  такой  прекрасный  мотоцикл.  На  жалованье
железнодорожника не очень-то разойдешься...
   - В прошлом году в декабре, - продолжал старик, - моей старухе операцию
делали, так мне пришлось волов продать, чтобы заплатить  докторам.  А  Жан
нынче весной продал лавку  своей  жены  и  дал  мне  взаймы  двести  тысяч
франков, я на эти деньги купил  новую  упряжку  волов.  Жан  с  меня  взял
закладную на нашу землю.
   - Он берет с тебя деньги за работу, когда приезжает пособить?
   - Нет, не берет. Ведь он  свое  собственное  добро  бережет.  Если  еще
недели две не будет дождей, нечего и думать сена на продажу накосить,  для
своих коров и то не хватит. А если сена не продадим, значит,  нечем  будет
даже проценты но закладной заплатить. Жан понимает,  что  когда-нибудь  он
нас прижмет.
   Они снова пошли по дороге, и, когда были уже около дома, Амабль сказал:
   - Ты подумай, поразмысли. От тебя зависит, чтобы все хозяйство  перешло
к твоему сыну, а не к Жану.
   Пьеретта отрицательно покачала головой.
   - Может, ты боишься?.. - спросил Амабль.
   Пьеретта вопросительно поглядела на него.
   - Боишься, вдруг с тобой что случится  и  Жан  в  третий  раз  женится.
Конечно, бывает так. Может, у него дети пойдут... Так я уж все обдумал. По
завещанию все отпишу твоему сыну, а вам, значит, чтобы доход только шел.
   Пьеретта опять покачала головой.
   - Нет, - сказала она, - не выйду я за вашего толстого Жана.
   Дядя заглянул ей в лицо.
   - Неужто пойдешь за голодранца макаронщика?
   Глаза у Пьеретты загорелись гневом.
   - Он такой же рабочий, как и я, - сказала она.


   Жан был уроженцем Юры и, как все его земляки, искусно вырезал ножом  из
дерева  забавные  игрушки.  Роже  не  отходил  от  него.  Когда  Пьеретта,
вернувшись с прогулки, вошла в кухню,  она  застала  их  за  работой:  Жан
мастерил колесо с лопастями, которое предполагалось установить на ручейке,
чтобы оно приводило в действие миниатюрную лесопилку.
   - Ну, теперь пойдем к ручью, испробуем, как наша  машина  действует,  -
сказал Жан.
   - Идем, идем скорее! - закричал малыш.
   - А ты не пойдешь с нами? - спросил Жан Пьеретту.
   Очевидно, все было предусмотрено заранее.
   - Нет, мне не хочется, - ответила Пьеретта.
   - Ну что ж ты, Жан? Пойдем скорей! - молил маленький Роже.
   - А может, останешься, сыночек, побудешь немножко с мамой?  -  спросила
Пьеретта.
   - Не знаю... - уныло протянул Роже, которому  было  гораздо  веселее  с
Жаном, чем с матерью.
   - Да иди уж, иди, - сказала Пьеретта.
   Жан отправился с мальчуганом к ручью, но почти тотчас же  Роже  побежал
за Пьереттой.
   - Пойдем с нами, мамочка, - сказал он с умильной  рожицей.  -  Мне  так
хочется, чтобы и ты пошла...
   Было совершенно ясно, что его подослал Жан. Пьеретта  притянула  малыша
и, стиснув в объятиях, расцеловала его. Потом подтолкнула к двери.
   - Ступай играть, - сказала она.
   Бомаск куда-то исчез. Старуха Адель повела Раймонду Миньо в заброшенный
сад церковного дома, где можно было нарвать роз. Пьеретта  кивнула  Миньо:
"Посиди, мол, здесь" - ей не хотелось оставаться с дядей с глазу на  глаз.
Миньо принялся читать старые номера "Французского  охотника".  Эме  Амабль
молчал,  погрузившись  в  свои  мысли.  Так  прошел  целый  час.  Пьеретту
обуревали самые разноречивые чувства. Чтобы успокоиться,  она  взялась  за
вышиванье, к которому не притрагивалась с тех пор, как вышла замуж.


   Бомаск тем временем дошел до  церковной  площади,  где  находилось  две
пивных, одна против другой: в одной было пусто, в другой  четверо  молодых
парней играли в карты.  Парни  поздоровались  с  Бомаском  -  в  окрестных
деревнях все знали сборщика молока,  -  но  не  пригласили  его  к  своему
столику. Он сел у окна, украшенного каким-то  чахлым  вьющимся  растением,
захиревшим оттого, что его ни разу не пересаживали в свежую землю.
   Старуха хозяйка подошла к столику.
   - Так  вы,  значит,  с  Пьереттой  пришли  из  Клюзо?  -  спросила  она
итальянца.
   - Мадам Амабль показала мне, как можно пройти кратчайшим  путем,  через
горы.
   - Поди устали. По кручам карабкаться не то что на грузовичке ездить.
   - Ну понятно, - ответил Бомаск.
   - Ничего. В приятной компании время незаметно идет, - заметила  хозяйка
и хитрым взглядом посмотрела на итальянца.
   - Мы отправились целым отрядом, но остальные на подъеме сдали.
   - Бедняжка Пьеретта, нелегко ей живется! - продолжала хозяйка.
   - Да, на фабрике работниц не кормят  сосисками,  а  то  растолстеют  да
обленятся.
   - Ха-ха-ха, - рассмеялась старуха.  -  Вот  уж  шутник,  право.  Всегда
что-нибудь выдумает. А только Пьеретте не век бедовать... У дяди-то, кроме
нее, нету родни, он, верно, ей все и оставит.
   - Я уж этого не увижу, - сказал Бомаск, - собираюсь в скором времени на
родину вернуться.
   - У вас там, может, семья есть? - спросила хозяйка.
   - Какая ни на есть, у каждого есть, - ответил  Бомаск.  (Он  узнал  это
выражение недавно, когда писал диктовку с Пьереттой.)
   - И жена есть?
   - И даже не одна.
   - Ха-ха-ха! С вами по-серьезному, а вы все  смеетесь.  Может,  и  детки
есть?
   - Я вижу, вы любите.
   - Что люблю?
   - А это самое занятие.
   - Какое занятие?
   - Деточек делать.
   Хозяйка закатилась смехом и долго не могла уняться.
   - Куда мне, небось не молоденькая, - сказала она.
   Красавчик посмотрел на нее, лукаво прищурив глаз.
   - А вы тряхните стариной, глядишь, и помолодеете.
   Старуха смеялась от души. Красавчик отпустил еще несколько  шуточек  и,
расплатившись, вышел.
   Он не спеша поднимался к Верхним выселкам.  В  огородах  стеной  стояли
сорняки, заглушая овощи; стволы плодовых  деревьев  были  покрыты  мхом  и
лишайником, перезрелые вишни гнили на веточках. Он хорошо знал: здесь,  на
этой лесной прогалине, сады умирали от нехватки рабочих рук, а рук этих не
было потому, что крестьянский труд уже  не  мог  прокормить  человека;  но
сам-то Бомаск был из такой страны, где рабочим рукам не  хватает  земли  и
где приходится крепко стеречь огороды и сады, так  много  кругом  голодных
ртов, и оттого все  это  запустение  было  для  него  особенно  неприятно.
Навстречу ему попалась компания молодых парней, они шли молча:  ни  смеха,
ни песен, ни шуток. Никогда еще Бомаск не чувствовал себя таким чужаком во
Франции... "Вот даже с Пьереттой... - думал он. - Ничего понять нельзя!.."
Он вдруг страстно затосковал по родине.
   Когда он проходил по Верхним выселкам, над его головой отворилось окно.
   - Здравствуй, Красавчик!
   Он поднял глаза и увидел Эрнестину с аккуратно уложенными кудряшками  и
в праздничном наряде - в белой шелковой блузке и красной безрукавке.
   - Здравствуй, - ответил он.
   - А у меня как раз кофе варится, - сказала Эрнестина. - Может, зайдешь?
   Он вошел в ворота, в которые каждое утро въезжал на грузовичке, собирая
молоко. Эрнестина выбежала на крылечко встретить его. В  кухне  никого  не
было.
   - Что, разве мужа дома нет?
   - Нынче у него на фабрике дежурство.
   Он сел на скамью. Совсем близко от него Эрнестина варила на плите кофе,
по  капельке  подливая  кипятку  в  кофейник.  Как  очаровательна  молодая
миловидная женщина, когда она деловито хозяйничает  на  кухне.  Она  снует
туда-сюда, быстрыми уверенными движениями берет  то  одно,  то  другое  из
знакомой до мелочей утвари; платье  ее  колышется,  шелестит,  задевая  за
ножки столов  и  шкафы,  особенно  трогательно  шуршат  шерстяные  платья.
Мужчина сидит, смотрит и думает,  что  стоит  ему  слово  сказать,  и  это
ласковое существо, что хлопочет сейчас  ради  него,  скользнет  к  нему  в
объятия, но он молчит, он длит сладость  ожидания.  Красавчик  обычно  был
чувствителен к такого рода незатейливым утехам. Но сейчас его  мысли  были
далеко.
   - Так ты, значит, теперь с Пьереттой гуляешь? - спросила Эрнестина.
   - Что ты глупости говоришь!
   - Я сама видела, как вы с горы спускались.
   - Ну и что тут такого? Пьеретта Амабль - хороший товарищ.
   Эрнестина подала на стол кофе и села на скамью рядом с гостем. Он молча
выпил чашку, потом подошел к окну и,  облокотившись  на  подоконник,  стал
смотреть на обвитые плющом развалины и миссионерский крест. Во  дворе  шел
яростный петушиный бой. Два петуха, взлетая одновременно  вверх,  наносили
друг другу бешеные удары и клювом и шпорами; в  воздухе  кружилось  облако
пыли и выщипанные перья; потом противники  падали  камнем  на  землю  один
против другого, подстерегали,  хитрили,  старались  выклевать  друг  другу
глаза. К окну подошла Эрнестина  и  облокотилась  на  подоконник  рядом  с
Красавчиком. Вдруг один из петухов оставил поле боя,  но  удалялся  он  не
спеша, степенным шагом, пытаясь сохранить достоинство.
   - Удирает! - сказал Красавчик.
   - Ну и драчуны эти петухи, чисто мужчины! - сказала Эрнестина.
   Она не кормила как следует свою птицу. Жюстен был неважным  хлеборобом,
и в хозяйстве вечно не  хватало  зерна.  Но  Эрнестина  не  запирала  свою
живность, и куры ее бегали на воле, отыскивая себе пропитание в полях,  на
пастбище и даже  в  лесу.  Неслись  куры  плохо,  а  петухи  стали  тощие,
жилистые,  сухопарые.  Случалось,  что  какая-нибудь  исчезнувшая  курица,
которую не видели  несколько  недель  и  уже  считали  погибшей  в  когтях
ястреба, вдруг появлялась во  дворе  и  за  ней  стайкой  бежали  цыплята,
вылупившиеся в лесу. С каждым годом петухи становились  все  воинственнее,
взлетали все выше, все стремительнее. В Гранж-о-Ване дичала даже  домашняя
птица.
   Перелетев через  каменный  крест,  с  кудахтаньем,  с  шумом  на  землю
опустилась стайка молоденьких  кур  -  видимо,  их  вспугнул  какой-нибудь
хищный зверек. У этих кур были какие-то странные крапинки на перьях.
   - Смотри, настоящие фазаны! - сказал Красавчик.
   - А хорошенькие, правда? - воскликнула Эрнестина.
   В противоположность селекционерам, которые добиваются  чистоты  породы,
Эрнестина радовалась, когда в выводке появлялись цыплята с новым  оттенком
оперения.
   - Говорят, когда куры забредают в лес, их топчут фазаны.
   Она  стояла  вплотную  к  нему,  прижимаясь  грудью  к  его  плечу.  Он
отстранился.
   - Больше не хочешь? - спросила она.
   Он пожал плечами.
   - Так я и знала, что тебе все только забава.
   - Я ведь тебе ничего не обещал, - сказал он.
   - Не оправдывайся, - сказала она.
   Он повернулся к ней и улыбнулся, чуть прищурив глаза, что придавало его
взгляду выражение ласковой насмешки.
   - Я не сержусь на тебя, - сказала она.
   Отойдя от него, она села на  прежнее  место.  Он  сел  напротив  нее  и
положил обе ладони на стол. Она прикрыла его руки своими.
   - А все-таки я тебя люблю. Очень люблю, - сказала она.
   Приняв руки, она встала и выразительно  взглянула  на  него.  Он  отвел
глаза и, взяв  лежащий  под  рукой  нож,  воткнул  его  в  трещину  стола.
Эрнестина подошла к буфету.
   - Выпьешь рюмочку? - спросила она.
   - Не откажусь.
   Она налила ему стаканчик виноградной водки. Он закурил сигарету.
   - А меня что ж не угостишь? - спросила Эрнестина.
   - Не люблю, когда женщины курят.
   - А Пьеретта курит.
   - Ну, это дело другое, - заявил он.
   - Ты влюбился в нее, - сказала Эрнестина.
   Он вскинул на нее глаза.
   - Ты так думаешь?
   - А ты, что ж, сам не знаешь?
   - Не знаю, - ответил он.
   - Скоро узнаешь, - прошептала Эрнестина.
   Он поднялся.
   - Ну прощай, - сказал он и, охватив ладонями ее лицо, крепко  поцеловал
в губы. Потом вышел и направился к дому Амаблей.
   Вскоре собрались все: старуха Адель и Раймонда  Миньо,  толстый  Жан  и
маленький Роже. Напились кофе со сдобными булками.  Потом  мужчины  налили
себе в теплые еще чашки виноградной водки - каждый сколько хотел. Говорили
мало. Всем было как-то невесело.
   В пять часов вечера Пьеретта  стала  собираться  домой,  Жан  предложил
довезти ее до Клюзо на своем мотоцикле.
   - Поезжай, Пьеретта. Бомаск и без тебя найдет дорогу в горах, - сказала
старуха Адель.
   - Ноги у него длинные, - подхватила Раймонда, - один он скорее  дойдет,
не надо будет тебя поджидать.
   - Ну конечно, - сказал племяннице старик Амабль.  -  Поезжай  лучше  на
мотоцикле, все маленько подольше здесь посидишь, с сыном побудешь.
   Пьеретта положила руку на плечо Красавчику.
   - Нет, - сказала она, - я пойду пешком с моим другом.
   И почти тотчас же они отправились.
   Лишь только деревня скрылась из виду, Красавчик взял Пьеретту под руку.
   - Оставь! - сказала она.
   Он прошел вперед, и так как дорога становилась все уже  и  нельзя  было
идти рядом, то он и не стал возобновлять своих попыток.



        3

   Сначала они шли тропинкой, которая вилась по  горе  через  пастбища  до
сосновой рощи, потом, петляя, спускалась к лесу и углублялась в  него  как
раз в том месте, где они утром видели лису.
   Они не спеша поднимались к сосновой роще, маячившей у них перед глазами
с самого начала пути,  иногда  напрямик  пересекали  луга.  Красавчик  шел
впереди с мешком за плечами - дядя и тетка Пьеретты надавали  ей  припасов
на целый месяц:  яиц,  масла,  сыру.  Пьеретта  молча  шла  позади  своего
спутника. Каждый думал о своем.


   Красавчик и не пытался истолковать перемену в настроении  Пьеретты.  Он
клял себя самого. Клял себя из-за Эрнестины и еще больше - из-за Пьеретты.
Живи он в другие времена и в другой среде, он,  наверно,  бил  бы  себя  в
грудь и каялся, проклиная свою слабость, вовлекавшую  его  все  в  тот  же
смертный грех.
   Из-за своего влечения к женщинам и их влечения  к  нему  он  становился
героем всяческих историй, одни из них были забавные, а  другие  печальные.
Познав на опыте, какими опасностями чревато легкомыслие в любовных  делах,
он заставлял себя быть осмотрительным. В Генуе, где он долго работал и жил
по-холостяцки в меблированных комнатах, он старался держаться с квартирной
хозяйкой  или  с  какой-нибудь  ее  молоденькой  родственницей  как  можно
холоднее. В густонаселенных домах больших итальянских городов всегда живет
много молодых женщин. В один  прекрасный  день  он,  не  выдержав,  бросал
какую-нибудь ласковую шуточку, здороваясь утром с соседкой, ему отвечали в
том же тоне, и тотчас устанавливалось приятное взаимное понимание (которое
завистники называли сговором). Поскольку  Красавчик  не  проявлял  никаких
завоевательных намерений, женщины даже не пытались защищаться.  Держал  он
себя с ними очень просто, и они сразу проникались уверенностью, что, будет
или не будет тут любовь, воевать  с  ним  не  придется.  Непринужденность,
царившая в их отношениях, была плодом безмолвного мирного соглашения.  Они
сходились, если обстоятельства толкали их на это или позволяли это.
   Эрнестину ему тоже не пришлось "завоевывать". Она отдалась  без  всякой
борьбы в первый же раз, как  он  пришел  в  отсутствие  Жюстена  проверить
расчеты. Вслед за физической близостью наступил  час  интимных  признаний.
Оказалось, что до женитьбы Жюстен "гулял" с Эрнестиной два года,  а  через
полгода после свадьбы  перестал  быть  ее  мужем.  Он  никогда  с  ней  не
ссорился, даже бывал с ней ласков, особенно на людях, и соседи  завидовали
их счастью, но как женщина она для него больше не существовала.  Эрнестина
страдала из-за этого отчуждения.
   Бомаск старался помочь ей найти объяснение такой странности. Жюстен  не
любил крестьянской работы, тем более что она была для него  дополнительным
бременем к рабочему дню на фабрике, он не раз предлагал Эрнестине  послать
Гранж-о-Ван ко всем чертям и переехать  в  Клюзо.  Она  тоже  поступит  на
фабрику, оба будут зарабатывать, и денег им  хватит  на  городское  житье.
Эрнестина и слышать не хотела о переезде в город, не желала  расстаться  с
деревней, фабрика ее пугала, ей казалось  ужасным,  что  придется  жить  в
рабочем  поселке;  ей  приятно  было  чувствовать  себя  хозяйкой   своего
маленького стада и своих одичавших кур. И вот, может быть, Жюстен  перенес
на жену то отвращение, которое он питал к деревне. "Если ты любишь мужа, -
твердил ей Бомаск, - брось все. Живи возле него,  там,  где  ему  по  душе
придется". Но любила ли мужа Эрнестина? "Понятно, люблю", - говорила  она.
Красавчик не так уж  был  уверен,  что  Эрнестина  любит  Жюстена,  но  но
опровергал ее слов, не имея на этот счет твердого  мнения;  он  так  любил
женщин, что считал себя полным невеждой в сердечных делах.
   "Наверно, мой муж завел себе любовницу в городе, сошелся с какой-нибудь
работницей",  -  говорила  Эрнестина.  Стараясь  утешиться,  она  усерднее
занялась хозяйством, читала душещипательные романы, шила платья, а потом в
ее жизни появился Красавчик.
   Ведь даже те женщины, которые весьма щепетильно оберегали  честь  своих
супругов или по крайней мере щадили их самолюбие и старались не  причинить
им боли, как-то легко  обманывали  своих  мужей  с  этим  итальянцем.  Они
уступали ему,  как  уступают  пассажирки  в  железнодорожном  купе  или  в
пароходной каюте домогательствам своих  случайных  спутников,  -  в  такой
обстановке даже самые добродетельные женщины иной раз поддаются искушению,
ибо уверены, что краткое любовное приключение не превратится в  длительную
связь. Но и после расставания женщины мечтали о нем.  Красавчик  оставался
для них героем романа. Некоторые трезво отдавали себе отчет,  а  некоторые
лишь смутно догадывались, что женщина имеет право хотя бы на такой  роман.
Они годами думали о нем с нежностью, и воспоминание о нем было их заветной
тайной.
   Покидая женщин, Бомаск вносил в разлуку не  меньше  очарования,  чем  в
невольное их  обольщение.  Оставленные  им  женщины  никогда  на  него  не
сердились. При встречах с ним прежние его возлюбленные радовались от души.
Драмы  же  обычно  разыгрывались  из-за  вмешательства   мужей,   братьев,
родителей, друзей дома. Бомаску было очень неприятно  причинять  огорчения
ревнивцам, ему было противно лгать и  жить  двойной  жизнью.  Не  раз  ему
приходилось по этой причине менять квартиру, переезжать из города в город;
однажды он даже переселился с одного берега Средиземного моря  на  другой.
Всякий раз он давал себе клятву никогда  больше  не  поддаваться  соблазну
легких побед. Но тщетно он клялся!
   В 1943 году, когда он  работал  в  подпольной  группе  в  Лациуме,  его
послали  с  женой  одного  из   партизан   считать   немецкие   грузовики,
перевозившие солдат по Неаполитанской дороге. Он  и  его  спутница  должны
были  изображать  влюбленную  парочку,  отправившуюся  на   прогулку.   По
безмолвному соглашению оба облеклись в  броню  холодности.  Восемь  долгих
дней они крепились, а на девятый не выдержали. И в тот же день вечером его
спутница, особа интеллигентная, сочла своим долгом оповестить об этом мужа
и всю группу партизан. Бомаска вызвали  и  потребовали  от  него  честного
признания.  "Это  нечаянно  вышло",  -  мог  бы  он  сказать  в   качестве
единственного и, по его мнению,  вполне  законного  оправдания.  Ему  дали
нагоняй. Муж потребовал, чтобы жена выбирала между ним и любовником,  хотя
жена вовсе не собиралась менять  спутника  жизни;  но  и  она  не  посмела
сказать: "Это нечаянно вышло", ей даже на ум не приходили такие слова, она
была женщина интеллигентная. Она немножко поломалась,  потом  бросилась  в
объятия  вновь  обретенного  супруга.   Гордясь   своей   сознательностью,
позволившей ему преодолеть  чувство  ревности  как  пережиток  феодализма,
столь еще живучий в Италии, муж великодушно протянул обольстителю руку.
   В своих отношениях с Пьереттой Бомаск крепко держал себя в  узде,  куда
крепче, чем с любой другой женщиной. Разговаривая с ней,  он  не  позволял
себе ни малейшей ласковости ни в голосе, ни во взгляде. Поэтому-то он и не
хотел называть ее Пьереттой, а говорил "мадам Амабль" или же "товарищ". Он
восхищался Пьереттой как отважным и стойким борцом  за  интересы  рабочих,
восхищался ее начитанностью - она  так  много  узнала  из  книг  и  охотно
делилась с ним своими знаниями. Он восхищался и целомудренностью Пьеретты,
и не потому, что считал целомудрие само по себе таким уж ценным качеством,
но в данном случае целомудрие казалось ему одной из  самых  необыкновенных
черт внутреннего облика его героини. То, что Пьеретта вдруг лишилась  этой
черты, не умаляло ее достоинств в его глазах - ведь он прекрасно знал, как
уязвима эта добродетель, как тут многое зависит иногда  от  чисто  внешних
обстоятельств. Всю вину за случившееся он возлагал  на  одного  себя:  как
человек более опытный в таких делах, он должен был отказаться от  прогулки
вдвоем с нею по горным тропкам в прекрасное майское утро или уж по крайней
мере не отдаляться от шоссе. Теперь он боялся, что  Пьеретта  возненавидит
его.
   Вот о чем размышлял Бомаск, поднимаясь к сосновой-рощице  с  мешком  за
плечами. Он мучительно думал, как ему вести себя, чтобы Пьеретта  простила
его и предала забвению то, что произошло между ними в горах.
   Два раза в неделю - по четвергам и воскресеньям - Пьеретта занималась с
ним французской грамматикой. Эти уроки, на которых диктовки  переходили  в
беседы, стали самой большой радостью в  его  жизни.  А  вдруг  она  сейчас
скажет, чтоб он не приходил сегодня вечером,  побоится,  что  он  вздумает
после урока остаться у нее. Он прекрасно  понимал,  что  она  не  пожелает
пожертвовать ради него своей свободой. Как же дать ей понять, что он вовсе
не хочет злоупотребить ее минутной слабостью, пусть уж лучше все будет как
прежде. С другими женщинами он  никогда  не  ломал  бы  голову  над  таким
вопросом, потому что они были такие же люди, как и он. Но  в  Пьеретте  он
видел героиню, впервые в жизни ему встретилась настоящая героиня, и он  не
знал, как себя держать после случившегося. С того мгновения,  как  она  на
гребне горной гряды первой  разжала  объятия,  он  чувствовал  себя  очень
неловко: впервые женщина лишала его спокойной самоуверенности.
   Когда они  отправились  из  Гранж-о-Вана  в  обратный  путь,  Красавчик
попытался взять ее под руку. Но это вышло  у  него  как-то  неестественно,
принужденно; он сомневался, позволит ли она, и  все-таки  попробовал,  так
как был человек многоопытный, знавший, как мужчине полагается вести себя с
женщиной, которая всего лишь несколько часов назад впервые  отдалась  ему;
однако он почувствовал облегчение оттого, что она отвергла  его  галантное
предложение. Но когда дорожка, постепенно сужаясь,  превратилась  в  узкую
тропку, он пошел впереди, так как знал, что, если у него перед глазами все
время будет стройная фигура Пьеретты, его снова охватит  желание  и,  если
придется заговорить, ответить на какой-нибудь ее вопрос, она по звуку  его
голоса обо всем догадается. А от таких мыслей, даже в эти минуты, когда он
с ношей за плечами широким шагом  поднимался  в  гору,  его  вновь  томило
влечение к ней, и гораздо сильнее, чем в первый раз. И он проклинал себя.


   А Пьеретта думала совсем о другом. Мысли ее неслись быстро. Она  всегда
думала быстро, ела мало, почти совсем не пила вина; кровь легко  бежала  у
нее по жилам. В тот вечер мысли проносились в ее  мозгу  особенно  быстро,
так как ее взволновал разговор с дядей, его признание в своей беде.
   Земли крестьян в Гранж-о-Ване некогда принадлежали  аббатству,  в  1793
году они были конфискованы и проданы участками как национальное имущество.
С тех пор в течение всего XIX столетия и до войны 1914  года  крестьянские
владения  в  Гранж-о-Ване  все  больше  дробились   из-за   разделов   при
наследовании. Поэтому-то в  местных  крестьянских  семьях  отцы  постоянно
требовали восстановления права первородства и  на  выборах  голосовали  за
реакционеров.
   К 1914 году в деревне ни у кого из крестьян уже не было  больше  десяти
гектаров земли, но делились крестьянские хозяйства  на  две  категории:  у
одних, несмотря на разделы при наследствах, все-таки еще было от  пяти  до
десяти гектаров, и владельцы  их  могли  кое-как  перебиваться  "на  своей
земле"; у других же было меньше пяти гектаров, им  приходилось  арендовать
землю, а часть года наниматься в батраки.
   Когда Эме Амаблю было двадцать  лет,  он,  не  желая  делить  отцовское
наследство - около двенадцати гектаров земли, - уговорил  младшего  брата,
отца Пьеретты,  пойти  работать  на  фабрику  в  Клюзо:  ведь  легче  было
столковаться с фабричным рабочим - взять в  аренду  его  часть  надела,  а
потом постепенно выкупить ее, скрывая фактические урожаи и ссужая  его  во
время безработицы деньгами по ростовщическим процентам.
   Женившись, Эме Амабль во избежание раздела  земли  после  своей  смерти
решил иметь только одного ребенка. Он наложил на себя строгое воздержание,
ибо  приходский  священник  запретил   его   жене   применять   какие-либо
предохранительные средства. В ярмарочные дни он  для  облегчения  ходил  в
публичный дом, имевшийся в главном городе кантона.
   После 1914 года  положение  в  корне  изменилось,  конкуренция  районов
крупного землевладения разорила во всей  области  карликовые  крестьянские
хозяйства, производившие коноплю, вино и  хлеб.  В  Гранж-о-Ване  хозяева,
имевшие более пяти гектаров, воспользовались этим и  скупили  за  бесценок
землю у обнищавшей мелкоты, которая вынуждена была  уйти  в  город.  Таким
путем Амабль постепенно и приобрел себе двадцать гектаров.
   Но на войне убили его сына и брата, землю пришлось заложить,  и  теперь
участь хозяйства была решена: или все пойдет с молотка, или попадет в руки
толстого Жана.
   Пьеретта знала, что ее дядя поступал беспощадно с крестьянами-бедняками
из Нижних выселок. И  все-таки  ей  было  жаль  его,  ведь  он  всю  жизнь
сколачивал свое хозяйство, даже и помыслить не смея  ни  о  чем  ином.  Ей
жалко  было  всех  этих  мелких  собственников,  миллионы  мелких  хозяев,
разоренных дотла или стоящих на пороге разорения. Крупные экономии убивали
крестьянскую парцеллу, как в свое время  паровая  машина  убила  кустарный
ткацкий промысел.
   Толстый Жан нашел наконец свой "фарт". Многие  железнодорожники  искали
себе "фарт" - кто в выгодной женитьбе, кто в садоводстве, кто  батрачил  в
зажиточных хозяйствах, рубил лес, занимался слесарными поделками. Для тех,
кому "пофартило", кто нашел выгодное  ремесло,  оно  становилось  основным
источником дохода, а в депо они служили только  ради  пенсии.  В  конечном
счете они трубили по шестнадцать часов в сутки, и если сосчитать,  сколько
каждый зарабатывал за этот двойной рабочий день, то окажется, что  за  час
они  получали  меньше,  чем  оплачиваемый   по   самому   низкому   тарифу
чернорабочий. Но французские рабочие - народ смекалистый, легко овладевают
всякой техникой,  они  по  природе  своей,  так  сказать,  политехники  и,
изобретая  различные  способы  грошового  заработка,  так  гордятся  своей
изворотливостью, что, случается, забывают даже  о  необходимости  коренной
перемены своего положения. "Фарт" - самая большая для нас опасность" - вот
о чем думала Пьеретта.
   Пьеретта ненавидела ловкачей,  а  в  данную  минуту  она  больше  всего
ненавидела  толстого  Жана.  Он  вызывал  в  ней  физическое   отвращение.
Взглянешь на его физиономию, и сразу видно  -  ловкач.  Пьеретте  противно
было даже то, что он умел вырезать из дерева игрушки, забавлявшие ее сына.
Ей тошно было смотреть, как Жан своими толстыми, точно сосиски, пухлыми  и
розовыми пальцами осторожно собирает колесо с  лопастями  для  миниатюрной
плотины на ручейке. Как натура непосредственная и цельная,  она  не  могла
подавить свое отвращение к ловкачам, что иной раз осложняло  ей  работу  в
профсоюзе. Кювро справедливо упрекал ее за это. "Да что ты в самом деле!..
Они защищаются, как могут, - говорил он ей. -  Не  смей  на  них  кричать.
Лучше постарайся толком объяснить, что никакое ловкачество им не  поможет,
все равно у них одна судьба со всем рабочим классом, так что пусть они  не
забывают о солидарности".
   У Пьеретты дед был крестьянин, дядя - крестьянин, и  она  не  замечала,
что в душе у  нее  гораздо  больше  снисходительности  к  старому  хищнику
Амаблю, чем к Жану, который, собираясь ограбить старика Амабля,  выказывал
себя таким же хищником, и только. Такова была  Франция  в  195...  году  с
происходившим в ней очень сложным взаимопроникновением  разных  социальных
слоев, с живучестью старой психологии,  безотчетно  сохранявшейся  даже  у
коммунистов. А с другой стороны, в какой бедности жили рабочие! Даже самые
большие ловкачи не в состоянии были представить себе, что такое  богатство
- огромное богатство, каким владели Эмполи, или мадам  Эмили  Прива-Любас,
или же семейство Дюран де Шамбор.
   Однажды Пьеретта разругала двух чернорабочих фабрики  за  то,  что  они
вышли из профсоюзной организации ВКТ,  поступив  так  из  страха  лишиться
дополнительного заработка: им поручали ухаживать за цветниками,  разбитыми
возле цехов, которые выходили на  шоссе  и  привлекали  взор  бордюром  из
бегоний и гераней. Обоим садовникам платили по девяносто франков в  час  -
меньше,  чем  поломойке.  Это  было  их  ловкачество,   совсем   маленькое
ловкачество. "Понимаешь, ведь есть, пить надо, - объясняли они Пьеретте. -
А тут еще младшая девчонка заболела и жена на  сносях  и  т.д.  Но  ты  не
бойся, все  равно  на  выборах  мы  будем  голосовать  за  делегатов  ВКТ,
голосование-то ведь тайное". Пьеретта  обозвала  их  тогда  изменниками  и
трусами. А вернувшись домой, плакала и жестоко  корила  себя  за  то,  что
посмела обрушиться на них.
   За три года до этого случая она спросила у члена Центрального  Комитета
ФКП, проезжавшего через Клюзо: "А когда же будет революция?" Он  улыбнулся
и посоветовал ей прочесть "Мать" Горького: "Ты поймешь  тогда,  что  такое
терпение!" Теперь у нее стало больше политического опыта, и она не  задала
бы столь наивного вопроса. Она  знала  также,  что  после  захвата  власти
понадобятся еще долгие годы и гигантский труд Для  того,  чтобы  построить
новый мир. Но вопрос этот по-прежнему жил в ее душе и оставался все  таким
же жгучим.


   Красавчик и Пьеретта все ближе подходили  к  сосновой  роще,  еще  один
поворот тропинки - и глубоко внизу, в горном ущелье, они  увидят  зубчатые
крыши фабрики и огромные  буквы  -  АПТО:  так  бывает  видно  с  самолета
название столичных городов, выложенное на поле аэродрома.
   Подъем становился все круче, и они взбирались теперь медленно.
   В дни детства, когда Пьеретту после каникул  или  после  забастовки  на
фабрике приводили из деревни в Клюзо, у нее всегда щемило  сердце,  когда,
миновав эту сосновую рощу, зеленевшую на гребне горы, она  замечала  внизу
крыши фабричных корпусов. Почти такое же чувство тоски вызывал у  нее  тот
едкий запах, который осенью встречал ее  у  порога  школы  в  первый  день
занятий, а позднее обдавал в прихожей фабричной конторы -  в  школе  и  на
фабрике употребляли для дезинфекции хлорку.
   В приготовительном классе учительница била учеников по рукам  линейкой.
Весь день она  вела  учет  провинностей  и  подлежащих  за  них  наказаний
согласно изобретенной ею таблице, которую она неустанно  совершенствовала.
За полчаса до окончания занятий шестилетние без вины виноватые преступники
обязаны  были  выстраиваться  перед  кафедрой  и  по  очереди  протягивали
ручонки, а наставница била их по крепко стиснутым пальцам дубовой линейкой
с медными уголками. Дети редко жаловались родителям - в  этой  карательной
церемонии  унижение  было  сильнее,  чем  боль,  а  ведь  никто  не  любит
рассказывать о  пережитых  унижениях.  По  этой  самой  причине  и  бывшие
заключенные фашистских концлагерей избегают рассказывать, как над ними там
издевались.
   Таким образом, в возрасте  шести  лет  Пьеретта  смутно  ощущала  некое
сходство  между  отношениями  рабочих  с  хозяевами   фабрики   и   своими
собственными отношениями с  учительницей-садисткой.  Она  подметила,  что,
когда  ее  родителей  или  соседей  вызывают  в  фабричную  контору,   они
испытывают чувство страха и стыда -  такое  же  чувство  охватывало  и  ее
самое, если  учительница  произносила  ее  имя  в  час  наказаний.  Только
сознательные рабочие, активисты, реагировали на эти вызовы  иначе,  каждый
сообразно  своему  характеру:  одни  входили  в  контору,  подобравшись  и
напружив мышцы, как борцы, готовые выйти на арену; другие стискивали  зубы
от ненависти, а иные, как Кювро, который всегда знал, где и  что  сказать,
хитро щурили глаза; и у тех и у других не  было  чувства  подавленности  и
стыда, они шли сражаться  с  врагом.  Именно  эти  наблюдения  и  побудили
Пьеретту, когда она подросла, вступить в Союз коммунистической молодежи, а
затем товарищи и сама жизнь помогли ее политическому воспитанию.
   Самым унизительным было просить помощи у  мадемуазель  Летурно,  старой
девы, сестры "великого Летурно", ныне уже покойной. Она  велела  прорубить
калитку в ограде парка, в стороне от дороги,  в  узком  проходе,  заросшем
крапивой,  и  таким  образом  встречи  с  благодетельницей   проходили   в
относительной тайне. У калитки висела цепочка, надо было  дернуть  за  эту
цепочку, тогда в хозяйском доме дребезжал звонок, и через некоторое  время
в приоткрывшуюся калитку выглядывала мадемуазель Летурно: "Что вам  нужно,
дитя мое?" К ней обращались лишь в самых  важных  случаях:  если  рабочему
грозило увольнение или кого-нибудь в  семье  необходимо  было  положить  в
клинику, которую субсидировало АПТО (больницу  в  Клюзо  построили  только
после  1934  года,  когда  власть  в  муниципалитете  принадлежала   блоку
социалистов и коммунистов). Мадемуазель Летурно всегда обещала  просителям
похлопотать за них, и обычно ее хлопоты увенчивались  успехом,  но  взамен
она, радея о земных и небесных интересах рабочей семьи,  требовала,  чтобы
родители ходили в церковь, посылали детей к священнику изучать  катехизис,
исповедовались и причащались под Пасху;  это  было  обязательным  условием
хозяйской помощи, а чтобы торг не показался слишком уж бесстыдным,  старая
дева авансом выдавала бесплатные талоны на хлеб, а иной раз даже  и  талон
на обувь, если грешник проявлял склонность к раскаянию.
   Красавчик и Пьеретта добрались  до  сосновой  рощи.  Глубоко  внизу,  в
долине, ясно видны были деревья и  лужайки  парка  Летурно,  выделявшегося
зеленым пятном среди крыш фабричных корпусов  и  домов  рабочего  поселка.
Ограда  парка  казалась  с  высоты  белой  полоской,  но   Пьеретта   ясно
представляла себе калитку в этой ограде и цепочку звонка  к  благочестивой
мадемуазель Летурно. И тотчас ей вспомнился покойный отец. С каким угрюмым
видом он однажды вечером вернулся от исповеди -  в  тот  год  ему  грозило
увольнение и безработица, и он скрепя сердце пошел к  мадемуазель  Летурно
просить ее предстательства. Придя из церкви,  отец  не  смел  взглянуть  в
глаза своей семилетней дочке.
   Не слыша позади себя шагов Пьеретты, Красавчик обернулся и увидел,  что
она стоит у самой толстой сосны, бледная как полотно;  тоска  стеснила  ей
грудь и наполнила глаза слезами.
   Он тотчас спустился вниз и торопливо подошел к ней. И  так  естественно
было, что порыв души он выразил на родном своем языке:
   - Che cos'ai, piccolina? Что с тобой, моя маленькая?
   Ей хотелось прижаться к нему и выплакаться, уткнувшись в его  плечо.  С
первого же дня знакомства она угадала, что он честный человек, что на него
можно положиться, можно ему довериться, излить свое горе. Но тотчас  взяло
верх обычное недоверие, которое в католических странах  женщины  питают  к
мужчинам, ибо мужчина смотрит там на женщину как  на  свою  собственность,
раз она, как говорится, отдалась ему.
   Он наклонился, заглянул ей в лицо и, видя, что глаза ее полны слез,  из
деликатности отвел взгляд. Но слезы не брызнули из черных глаз.
   - Не обращай внимания, - сказала она. - Я просто идиотка.


   Начался  спуск.  Красавчику  было  грустно.  Он   умел   грустить,   не
доискиваясь причины своей печали. Он только сказал вполголоса:
   - Il cuore mi pesa.
   - Что ты сказал? - спросила Пьеретта.
   - Ничего, так, - ответил он. И через минуту добавил: - Есть такие вещи,
которые невозможно выразить на французском языке.
   Пьеретта попыталась улыбнуться.
   - Все можно выразить на французском языке, надо только знать его.
   - Давит на сердце, - сказал он.
   Она поправила:
   - Тяжело на сердце. У обоих нас тяжело.
   Они пошли кратчайшей дорогой, через луга. Пьеретта думала  о  том,  что
завтра надо мобилизовать товарищей на борьбу против увольнений, о  которых
ей сообщил в своем письме  Филипп  Летурно;  это  сообщение  подтвердил  и
Нобле, вернувшийся в субботу из Лиона. (Однако Нобле ничего  не  сказал  о
тех шагах, какие он предпринял, отправившись вместе с Филиппом  к  банкиру
Эмполи.)
   Нобле знал, что отец Пьеретты ходил к исповеди, и  поэтому  при  первом
столкновении с заведующим личным  столом  ей  пришлось  собрать  все  свое
мужество. С тех пор так много было схваток, в которых закалилась ее гордая
душа,  что  теперь  она  уже  нисколько  не  боялась  скорбно-иронического
взгляда, оживлявшего иногда рачьи глаза старика Нобле.
   Прежде чем созвать общее собрание, надо будет  поговорить  с  одним,  с
другим, узнать настроение рабочих. Начать  с  Маргариты...  Она,  конечно,
заявит сперва: "Что ты  все  о  других  печалишься?"  Маргарита  только  и
думает, как бы ей удрать в Париж: там у ее родственников своя молочная,  и
они обещали взять ее в лавку,  когда  их  приказчик  устроится  на  другое
место. Маргарита уверена, что в Париже она непременно  найдет  себе  мужа,
который подарит ей свое любящее и верное  сердце,  холодильник,  манто  из
цигейки и, может быть, даже автомобиль. Ведь теперь  на  фабрике  в  Клюзо
работают лишь те, кто не может бежать отсюда, - по большей части женщины и
девушки.
   Из   мужчин   те,   кто    посмелее,    нанялись    на    строительство
гидроэлектростанций в соседние  департаменты  -  там  заработная  плата  в
пять-шесть раз выше, чем на текстильной фабрике в Клюзо. Другие  пошли  на
металлургические заводы лионского промышленного района. Менее  решительным
удавалось  после  многих  хлопот  и  терпеливого  выжидания  поступить  на
казенную службу в почтовое ведомство, в жандармерию, на  железную  дорогу.
На  фабрике  оставались  только  рабочие,  женившиеся  на  крестьянках  из
окрестностей Клюзо, как,  например,  Жюстен,  муж  Эрнестины,  но  они  не
отличались боевым духом, так как имели в деревне и кров  и  пищу;  да  еще
оставались тут люди вялые, слабохарактерные, вечно откладывающие серьезные
решения "до  завтра",  потому  что  сегодня  голова  трещит  от  вчерашней
выпивки. Как раз таких людей дирекции легче всего уговорить, что частичные
увольнения  производятся  в  интересах  самих  же  рабочих  и  не  следует
противиться такой мере. "А иначе, - скажет  им  Нобле,  -  правлению  АПТО
придется уволить всех, потому что фабрика работает  в  убыток".  У  женщин
больше боевого духа. Но разве мало найдется таких, как Маргарита,  которых
надо еще убедить, что бежать им некуда, да и бесполезно. Вот о чем  думала
Пьеретта, и, чем ближе  она  подходила  к  Клюзо,  тем  больше  ее  мучила
тревога.


   Они быстро спустились с  горы,  не  обменявшись  ни  словом.  Дошли  до
виноградников, которые давали такое же кисленькое вино,  какое  выделывали
крестьяне в Гранж-о-Ване. Было шесть часов  вечера.  Жара  еще  не  спала.
Рабочие, которым завтра утром надо было идти на фабрику,  сейчас  мотыжили
землю на "своем крошечном винограднике. Почти у каждого рабочего был  свой
крохотный виноградник. Одни получали его в наследство, другие - в приданое
за женой. Вино им обходилось дешево - расходовались  только  на  химикалии
для борьбы с вредителями. В кабаках за местное вино брали  тоже  недорого:
по двадцать - двадцать  пять  франков  за  литр;  кабатчики  покупали  его
контрабандой у мелких виноделов. Итак, каждому было по карману  напиваться
ежедневно.
   Перед дверьми  подвалов,  где  хранилось  в  бочонках  вино  последнего
урожая, галдели пьяницы, отчаянно размахивая руками.
   - Проклятое вино! - сказала Пьеретта, стискивая зубы.
   - Когда на душе  легко,  и  вина  немножко  выпить  неплохо,  -  сказал
Красавчик.
   Они подходили к рабочему поселку.
   - Я устала, - сказала Пьеретта, - отложим урок до четверга.



        4

   В то самое время, как Пьеретта и Красавчик  подходили  к  городу  через
виноградники, Эмили Прива-Любас подъезжала к нему на машине  по  шоссе.  В
субботу утром  она  получила  наглую  записку  Натали.  Она  подождала  до
воскресенья - до середины дня, надеясь, что Бернарда Прива-Любас хитростью
привезет ее падчерицу в Лион. В пять часов, видя, что никто не  едет,  она
решила сама отправиться в Клюзо посмотреть, что там  происходит.  Ей  было
необходимо получить от Натали доверенность, чтобы  добиться  от  правления
АПТО увеличения капиталовложений, при котором большинство акций  оказалось
бы в руках Эстер Дюран де Шамбор и у нее самой.
   Эстер нервничала. Ее  муж  неохотно  вкладывал  деньги  во  французские
предприятия, считая, что в стране, где столько красных,  капиталам  грозит
опасность, и она боялась, что  он  Передумает.  Она  бомбардировала  Эмили
телеграммами и то и дело звонила ей по телефону через Атлантический океан.
   Весь городок  немедленно  узнал  о  приезде  мадам  Эмили,  ибо  такого
автомобиля, как у нее, не было больше ни у кого. И во Франции и в  Америке
она разъезжала в "роллс-ройсе" старого образца,  с  высоким  кузовом.  Лет
десять  назад  она  прочла  в  американском  журнале,  что  отличительными
признаками английской аристократии являются  превосходное,  но  непременно
перепачканное дорожное пальто и "роллс-ройс" старомодного  образца.  Такие
сведения она усваивала мгновенно и тотчас применяла  их  на  практике.  Ей
хотелось, чтобы никто (особенно в Америке) не считал ее выскочкой, и важно
это было по следующим соображениям.
   Во-первых, опорой всем планам мадам  Эмили  было  ее  родство,  вернее,
свойство с семейством Дюран де  Шамбор,  предки  которых  эмигрировали  из
Франции во время  войны  за  независимость;  все  семейство  Дюран  строго
соблюдало аристократический стиль,  особенно  женщины,  безжалостным  оком
подмечавшие малейший промах.
   Во-вторых, мадам Эмили вошла в это благородное семейство окольным путем
- через свою золовку, и, поскольку та была еврейка,  мадам  Эмили  заранее
считалась особой подозрительной.
   В-третьих, надо было сразу же усвоить тон, принятый семейством Дюран де
Шамбор  в  отношении  других  американцев,  с  которыми  она  поддерживала
знакомство, а те по большей части были выскочками.
   Итак, желая прослыть в Америке французской аристократкой, она подражала
манерам, которые американцы считали обязательными  для  английской  знати.
Это имело успех. Иллюзии аристократизма в известной мере способствовала  и
двойная  фамилия  -  Прива-Любас,  хотя   она   произошла   в   результате
промышленного союза двух небогатых ардешских прядильщиков  шелка,  деда  и
бабки мадам Эмили, связавших себя  затем  священными  узами  брака.  Мадам
Эмили  требовала,  чтобы  газеты   в   светской   хронике   именовали   ее
Прива-Любас-Эмполи; однако у нее  была  тайная  надежда  рано  или  поздно
избавиться от фамилии Эмполи, хотя лишь немногие  посвященные  знали,  что
эта фамилия, происходящая от названия маленького тосканского городка, была
чисто еврейской.
   Мадам Эмили приказала везти себя прямо к Нобле. Она никогда  ничего  не
предпринимала, не выяснив предварительно сил  и  возможностей  противника.
Как истая дочь фабриканта, она считала вполне естественным, что заведующий
личным столом исполняет при хозяевах обязанности шпика.
   Доклад  Нобле  подтвердил  ее  предположения:  Филипп  увлекся  рабочим
движением так же, как он  увлекался  когда-то  театром,  изданием  книжек,
учением йогов; увлечение это угаснет еще до  зимних  холодов.  Она  велела
Нобле рассказать во  всех  подробностях,  что  произошло  на  балу.  Итак,
коммунистка отказалась танцевать с Филиппом, это его раззадорило, она  его
дразнит, он бегает за ней. Все вполне понятно и вполне безопасно. В каждой
причуде Филиппа была замешана женщина; сначала студентка, мечтавшая играть
на сцене, потом лионская поэтесса, стихи которой никто не хотел  печатать,
потом отставная  балерина,  преподававшая  учение  йогов.  Коммунис