и лишь сейчас явился в контору. Она остановила станок. Секретарша направилась к выходу, повторив еще раз: - К самому директору по кадрам... немедленно. - Дать тебе губную помаду? - спросила Маргарита, стараясь перекричать грохот станков. Глаза у нее возбужденно блестели. "А ведь и в самом деле начинается, как в "Признаниях"!" - подумала Пьеретта; она знала, что ее подружка прилежная читательница этого журнала. На мгновение Пьеретте подумалось, не придется ли ей защищать свое достоинство женщины и работницы. Но она не испытывала никакого беспокойства; вчера на балу она разглядела Филиппа Летурно, и он не внушал ей ни малейшего страха. Здание конторы, находившееся в самом центре Клюзо, стояло напротив ворот фабрики, отделенное от нее неширокой площадью, и представляло собой весьма красивое строение из тесаного камня; приезжие нередко принимали его за городскую ратушу. Они не очень ошибались: с 1818 года, то есть со времени основания фабрики, и до 1934 года мэром города всегда бывал или сам фабрикант, или директор фабрики. Около крыльца конторы резко запахло хлоркой, которую употребляли для дезинфекции; этот едкий запах связывался у Пьеретты с воспоминанием о том дне, когда она впервые, робея и волнуясь, явилась сюда в качестве рабочей делегатки. Да нет, это шло еще с детских лет. Ведь если рабочие говорили: "Надо идти в контору", значит, дело касалось очень важных вопросов: увольнения, готовящегося сокращения, хлопот о пособии, просьбы о выдаче вперед заработной платы; приходили сюда с протестом - такого бунтовщика обязательно заносили в черный список. В нижнем этаже помещались бухгалтерия и касса. В первые годы работы на фабрике Пьеретте было неловко и даже стыдно стоять в очереди "за получкой", как будто она делала что-то нехорошее, продавала себя; чувство это совершенно исчезло, как только она стала активисткой в профсоюзе; теперь, когда она приходила на фабрику, у нее уже не было ощущения, что она продает свое время, свою жизнь, все свое существо, - нет, она шла туда, как на битву. У окошечка кассы она тщательно проверяла ведомость и расписывалась твердым и четким почерком. Она быстро поднялась по каменной лестнице. На этот раз она не испытывала никакой тревоги, скорее была заинтригована и посмеивалась в душе. Она отворила дверь с матовым стеклом, на котором белыми эмалевыми буквами было написано: "Управление кадров", а ниже: "Входите без стука". В комнате стрекотала пишущая машинка, на которой печатала секретарша. В глубине, спиной к окну, сидел за письменным столом Нобле. Пьеретта направилась к нему. - Вызывали меня? - спросила она. Нобле вскинул на нее глаза и снова принялся писать. Пьеретта сказала: - Я пришла. - Я вас не вызывал, - буркнул Нобле, не поднимая головы, и продолжал строчить. Самая молоденькая из секретарш фыркнула. Пьеретта хорошо ее знала, они жили в одном корпусе рабочего поселка, знала также Пьеретта, что мать этой девицы занимается репетиторством - дает детям уроки катехизиса. - Ты хочешь мне что-то сказать? - спросила Пьеретта. Девушка вся вспыхнула и ничего не ответила. Пьеретта прошла в угол комнаты, где блестела покрытая лаком двустворчатая дверь с медной дощечкой, на которой было выгравировано: "Директор по кадрам". Пьеретта постучалась. Послышались быстрые шаги. Филипп Летурно отворил дверь и посторонился, пропуская Пьеретту. - Прошу вас, мадам Амабль. Пьеретта вошла. Филипп Летурно затворил дверь. Комнату заливал солнечный свет. Пьеретта удивилась. Все знакомые ей служебные кабинеты АПТО представляли собой неприглядное зрелище: полумрак, грязные стекла в единственном окне, которое мыли лишь два раза в год - весной и осенью, засиженные мухами стены, облупившиеся потолки. Кабинет Филиппа Летурно занимал угловую комнату в три окна, солнечный свет весело играл на белых, недавно выкрашенных стенах, где сверкали яркими красками картины в светлых рамах. - Садитесь, пожалуйста. И Филипп Летурно указал рукой на так называемое "клубное кресло", поставленное наискось около его письменного стола. Пьеретта хотела было отказаться и сесть у стенки, где выстроились шеренгой деревянные стулья того казенного стиля, который царил на фабрике. Но тут же она спохватилась, досадуя на себя. Разве она, рабочая делегатка, не имеет права сидеть в "клубном кресле" в директорском кабинете? Итак, она села в глубокое кожаное кресло, слегка выставив одну ногу вперед, а другую согнув в колене, держась, как всегда, прямо и положив руки на подлокотники. Потом она подняла глаза на Филиппа Летурно. Он сидел за письменным столом в кресле, обитом очень светлой кожей, - нечто весьма дорогое и шикарное. И тут же она заметила, что на письменном столе стоит ваза с букетом роз. Летурно торопливо переставил вазу, чтобы цветы не мешали им видеть друг друга. - Вы удивлены, - спросил он, - что в кабинете фабричного администратора благоухают розы? - Вы меня вызывали? - не отвечая ему, сказала Пьеретта. - Да, да... - подтвердил Филипп и стал перебирать бумаги и книги, лежавшие на столе. - Вот, - сказал он. - Господин Нобле дал мне на подпись приказ об увольнении трех чернорабочих со склада, явившихся на работу в нетрезвом виде. Он улыбнулся, как будто извиняясь перед Пьереттой. - Это я цитирую докладную записку... И он отчеканил деревянным тоном, как жандарм из комедии: - ...каковые явились на работу в складское помещение в нетрезвом виде, что замечено за ними уже четвертый раз за последний месяц, за каковое нарушение правил им в указанный период времени было сделано последовательно одно за другим три предупреждения... "Последовательно" - это уж он от себя прибавил, - подумала Пьеретта, хорошо знавшая стиль приказов фабричной администрации. - Будто хочет сказать: я не такой, как Нобле, я человек образованный, в университете учился". - Ну-с, так что вы об этом думаете? - спросил Летурно. - Я не в курсе дела, - ответила Пьеретта. - Надо сначала выяснить факты, разобраться. Скажите мне, пожалуйста, фамилии трех провинившихся рабочих. - Это лишнее, - произнес Летурно. - Я отказался подписать приказ. И он, смеясь, взглянул на Пьеретту. "Сколько ему лет? - думала Пьеретта. - Говорят, двадцать четыре, а смех у него совсем детский. Очевидно, даже не понимает, что такое ответственность. Такие люди никогда взрослыми не становятся". - Спасибо, - сказала она с бесстрастным видом. - Если к ним опять будут придираться, - продолжал Летурно, - я их вызову... И мы поговорим с ними... Мы, то есть вы и я... Мы вдвоем поговорим с ними. Пьеретта встала. - Благодарю вас от их имени, господин директор. Она кивнула ему на прощание и, повернувшись, направилась к двери. - Подождите, мне надо еще кое-что сказать вам, - быстро проговорил Филипп. Пьеретта опять подошла к столу. Филипп встал с кресла. Одно мгновение они молча стояли друг против друга. Он поднял руку и, не поворачиваясь, указал большим пальцем на картину, висевшую за его спиной. - Что вы скажете о такой живописи? - спросил он. "Как поступить? Повернуться и уйти? - думала Пьеретта. - Или же сухо ответить: "Мне платят деньги на фабрике не за то, чтобы я разглядывала картины". Но зачем обижать парня, он ведь до сих пор..." У нее вдруг мелькнула мысль: "А что если картина какая-нибудь непристойная? Ну уж тогда получишь, голубчик, пощечину!" Она подняла глаза, взглянула на картину и расхохоталась. - Ну как? Что вы думаете? - Ничего, - ответила она. - Ничего я об этом не думаю. - Это превосходная репродукция картины Пикассо того периода его творчества, который я больше всего люблю. Вы не находите, что от нее веет счастьем? - Не знаю, право, - сказала Пьеретта. - Вам, конечно, известно, что Пикассо - член коммунистической партии. - Он, бесспорно, хороший человек... - проговорила Пьеретта. - Но его картины вам не нравятся? Да? - допытывался Филипп Летурно. - Я не такая образованная, чтобы судить об этих вещах, - ответила Пьеретта. - Вот это-то и интересно! - воскликнул Филипп. - А как вы хорошо сказали: "Я не такая образованная..." Нет, вы и представить себе не можете, какая вы чудесная... Пьеретта удивленно посмотрела на него, широко раскрыв свои огромные черные глаза. Он заметил ее удивление. - Да, да, - подтвердил он, - и самое чудесное в вас - это ваша простота. Я уверен, что вы понимаете живопись гораздо лучше, чем вам это кажется. - Но я совсем не разбираюсь в живописи, - сказала она. - Попадались кое-какие картинки в почтовом календаре, а других я, можно сказать, никогда и не видела. - Простите, - сказал он. - Извините меня... - За что? - спросила Пьеретта. Он помолчал немного и вдруг выпалил: - За что вы меня ненавидите? Пьеретта засмеялась. - Вот выдумали! Никакой ненависти я к вам не испытываю. Он стоял перед ней, смущенный, неловкий. - Я даже думаю, - добавила она, - что вы славный малый. - Я не враг рабочим, - торопливо проговорил он и замотал головой. - Вы же видите, я отказался подписать приказ о наказании трех ваших товарищей. Нобле, конечно, донесет об этом в правление АПТО. Впрочем, мне в высокой степени наплевать на них на всех. - Не верится, - сказала Пьеретта. - Вы не верите, что мне наплевать на АПТО? - Да нет, - сказала Пьеретта. - Я убеждена, что вы можете позволить себе такую вольность - подразнить дирекцию АПТО. Я только хотела сказать, что вряд ли господин Нобле сердится на вас. Думаю даже, что он воспользуется случаем и станет воспевать снисходительность дирекции к рабочим. А те трое пьянчужек, из-за которых вы меня вызвали, возможно, и заслуживают наказания. - Как! Вы согласны с тем приказом, который я отказался подписать? - Нет. Разве я могу соглашаться с хозяйским судом и наказаниями? Если рабочие пьют, это в конечном счете вина вашего АПТО. Позвольте вам только указать, что господин Нобле всегда был милостив к пьяницам. - Значит, он лучше, чем я думал о нем, - сказал Летурно. Они все еще стояли друг против друга - по обе стороны стола. - Правление треста, - продолжала Пьеретта, - обычно закрывает глаза на служебные провинности, если причиной их является пьянство. - Вот уж не ожидал такой гуманности! Мгновение они молчали. Пьеретте вспомнилась старуха работница из ее цеха: она всегда была пьяна и все же работала равномерно, как машина; за долгие годы работы она сама стала придатком к машине. Проходя мимо нее, инженеры подмигивали друг другу: "У старухи Вирье неутолимая жажда!" Ей прощали опоздания, прогулы - ведь только она одна из всех рабочих фабрики не принимала участия в последней забастовке. Пьеретта в двух словах рассказала об этом Филиппу Летурно. - Я защищаю пьяниц совсем по другим причинам, чем Нобле, - торопливо заговорил он. - "Будемте вечно пьяны", - сказал Бодлер... Вы вчера видели мою сводную сестру? Так вот, она каждый вечер напивается... И уж тем более я понимаю ваших товарищей... ведь такие ужасные условия... Пьеретта молча смотрела на него. Он запнулся и умолк. - Ох, каких глупостей я наговорил... - пробормотал он. - Просто я хотел доставить вам удовольствие и оттого не подписал приказ. Она нахмурила брови. В эту минуту кто-то постучался и тотчас отворил дверь. - Ах, простите, - раздался голос Нобле. Дверь закрылась. - И главное, не думайте, пожалуйста... - сказал Летурно. Она смотрела на него, не улыбаясь, вопрошающим, почти суровым взглядом. - Я презираю таких людей... таких хозяев, - продолжал он, - которые пользуются своим положением... Впрочем, вы, конечно, и не допустили бы этого... По лицу Пьеретты скользнула улыбка. И тотчас Летурно заговорил увереннее: - Я хотел доставить вам удовольствие и - возможно, это эгоистично с моей стороны, - но я хотел доказать самому себе, что я не такой, как люди моего класса. Вот именно... Мне всегда хотелось доказать себе самому, что я на стороне рабочих. Пьеретта снова улыбнулась. - И не только это, - торопливо добавил он. - Мне хотелось заслужить ваше уважение... Вы понимаете, что я хочу сказать? - Понимаю, - ответила Пьеретта. - Присядьте еще на минутку, - попросил он. - Не могу, - ответила она. - Если я задержусь в вашем кабинете, пойдут сплетни. - Ну что для вас мнение какого-то Нобле? - Нет, мне нужно, чтоб он уважал меня. Только тогда я могу сражаться с ним на равных. - Хотите, я распахну дверь? - Если я задержусь у вас, то и в цехе пойдут разговоры. Наши работницы имеют право никому не доверять... Их столько раз предавали. До свиданья, господин Летурно... - Вы, значит, отказываетесь помочь мне, - проговорил он, - и дать мне возможность помочь вашим товарищам? Пьеретта лукаво улыбнулась. - Что ж, - сказала она, - в таком случае завтра мы кое-что у вас попросим. К вам придут от имени нашей партии. - Что-нибудь важное? - спросил он. - По нашему мнению, очень важное. - Можете рассчитывать на меня, - сказал он. - Увидим, - ответила Пьеретта. Она протянула ему руку и, простившись, пошла к двери. - Мадам Амабль! - окликнул он ее. - Ну что еще? - строго отозвалась она. - Позвольте подарить вам на память одну вещь... Это так, пустячок... - Смотря какой пустячок, - сказала она. Он порылся в ящике стола и достал оттуда тоненькую книжечку форматом чуть поменьше брошюр с "Лекциями по истории коммунистической партии". Раскрыв книжечку, он разрезал страницы, что-то написал на титульном листе и протянул ее Пьеретте. Она прочитала на обложке: "Филипп Летурно. Гранит. Мел. Песок. Стихи. Издатель Пьер Сегер", а на титульном листе было написано крупным детским почерком: "Мадам Пьеретте Амабль, чье уважение мне очень хотелось бы завоевать". - Прочтите когда-нибудь на досуге, - сказал Филипп. - Стихи немножко необычные, как вот эта картина. Но все-таки возьмите, в знак дружбы. - Спасибо, - сказала Пьеретта. И на этот раз в ее улыбке не было ни насмешки, ни лукавства. Филипп в ответ тоже улыбнулся. - Значит, завтра мне будет испытание? - сказал он, пожимая ей руку. Пьеретта бегом сбежала по лестнице. Разговор и так уж занял сорок с лишним минут. Вернувшись в цех, она положила книжечку около станка; пока она налаживала станок, Маргарита подошла посмотреть и прочла надпись Филиппа. - Ерунда! - сказала Пьеретта. - А чего ж ты покраснела? - съехидничала Маргарита. - Дура! - вскипела вдруг Пьеретта. - Я знаю, что у тебя дурацкие мысли, оттого и покраснела. 4 За воротами фабрики Маргарита взяла Пьеретту под руку. - Сердишься на меня? - спросила она. - И не думаю. За что мне сердиться? - ответила Пьеретта. Они подошли к дому родителей Маргариты. Пьеретта терпеливо слушала пространный рассказ своей влюбчивой подруги о ее новом романе. Ее поклонник работал в Дорожном управлении и ждал, что его вот-вот переведут в окрестности Лиона. "Ах, если б он увез меня с собой!" - мечтала вслух Маргарита, жаждавшая удрать из Клюзо. Домой Пьеретта вернулась только к семи часам вечера. На кухне у нее сидели Фредерик Миньо, Красавчик и Кювро. - Здравствуйте, мадам Амабль, - сказал, поднявшись со стула, Красавчик. - Меня все зовут Пьереттой, - поправила она. - Здравствуйте, Пьеретта, - повторил он. Эта сцена повторялась при каждой встрече. Красавчик не хотел называть ее просто по имени, как все остальные в Клюзо, и осмеливался на такую вольность, лишь повинуясь ее приказу. Он предложил ей сигарету с золотым ободком: он курил только "Султаншу", за что товарищи над ним подсмеивались. Миньо читал последний номер "Франс нувель" и делал заметки в блокноте. - Что с тобой нынче? Опять дома не клеится? - спросила Пьеретта. - Да, - буркнул он, не поднимая головы. - Ох и задам же я им! - воскликнул вдруг Кювро. Он готовился к выступлению в муниципальном совете и писал конспект своей речи на листке бумаги, вырванном из школьной тетрадки. - Ох и задам! - И он прочел вслух одну фразу. - Невозможно работать! - возмутился Миньо. Апрель 195... года выдался в долине Клюзо холодный, и Кювро, не дожидаясь хозяйки, сам затопил в кухне плиту. Пьеретта оставляла ключ от входной двери в ящике для писем, висевшем в нижнем этаже, или просто в дверях. Товарищи могли прийти к ней в любой час, если им нужно было прочесть какую-нибудь брошюру, порыться в комплектах журналов и газет, навести справку в папках с профсоюзными делами, а иной раз просто спасаясь от домашних неприятностей. - Раз ты затопил печку, надо было отворить двери в комнаты, - сказала Пьеретта. - Наверно, у меня в спальне холодище, как в погребе. И она распахнула двери во всех трех комнатах, расположенных анфиладой. Спальня помещалась в глубине; из окна, обращенного на север, открывался вид на каменистый холм, возвышавшийся над долиной. Рабочий поселок был построен в начале века, когда на фабрике Жоржа Летурно работало до пяти тысяч человек. При современной технике она давала больше продукции, чем прежде, хотя заняты на ней были только тысяча двести человек, и поэтому в рабочем поселке существовало правило: по одной комнате на каждого жильца. (Пьеретта получила квартиру в то время, когда она поселилась здесь с мужем и ребенком.) Однако на каждом этаже имелась только одна уборная для всех десяти квартир с номерками на входных дверях, которые тянулись в ряд вдоль открытой галереи, и во всем поселке не было ни одной ванны. Душевая, устроенная в середине прямоугольника, образованного жилыми корпусами, действовала только летом. Когда Пьеретта выставила требование, чтобы душевую топили и зимой, Нобле ответил ей так: - Слишком дорого обойдется. Да и зачем топить? Вы же прекрасно знаете, что зимой никто не пойдет мыться в душевую. И правильно сделает! Скажите, пожалуйста, какую моду завели - в любую погоду водой себя поливать. Так недолго ревматизм схватить или чахотку. Нобле говорил совершенно искренне. Кстати сказать, ни ванн, ни душа не было и в тех домиках, где жил административно-технический персонал фабрики. Не было их и в квартире Нобле, и его дочь, двадцатитрехлетняя девица, закончившая заочный курс литературного факультета, раз в год закатывала отцу сцену, требуя, чтобы он оборудовал в кредит ванную комнату. Но делала она это только для standing [положение, вес (англ.)], ведь она читала журнал "Селексьон". Если бы отец уступил ее требованиям, она все равно не стала бы мыться в ванне зимой - такова сила воспитания. Во всем городе было одно-единственное исключение - технический директор инженер Таллагран, мужчина тридцати пяти лет, окончивший Училище гражданских инженеров и женатый на дочери директора горнорудной компании, разбогатевшего при национализации копей. Таллагран устроил за свой счет ванную комнату, и его жена купалась каждое утро, о чем говорил весь город. Такого рода штрихи свидетельствовали о глубоком различии между двумя поколениями административно-технического персонала АПТО. Различие это сказывалось и в их методах работы на фабрике. В обстановке спальни Пьеретты чувствовались вкусы зажиточных крестьян: ее дядя, мой сосед в Гранж-о-Ване, дал племяннице в приданое кровать вишневого дерева в форме "ладьи", пуховое стеганое одеяло красного цвета, массивный шкаф орехового дерева. Матрас был набит чистой шерстью и стоил больше месячного заработка Пьеретты. В другой комнате, расположенной между спальней и кухней, стоял нарядный, блестевший лаком буфет со стеклянными дверцами - безумная прихоть мужа Пьеретты, его "подарок" к первой годовщине свадьбы; он купил буфет в рассрочку, а в конечном счете выплачивать за него пришлось Пьеретте. Долгое время ей было противно смотреть на этот буфет, как и на все, что напоминало ей о негодяе муже, которого она выгнала. Теперь она держала в злополучном буфете папки с делами профсоюза. Пьеретта поставила на плиту суп. Спросила у Миньо, ужинал ли он. - Нет, - ответил Миньо, - но это неважно. - Что, опять с женой рассорился? - Я сам был виноват. Упрекнул ее за то, что она на вечере восхищалась хозяйским сынком Летурно. Ну, она, конечно, разозлилась. "В кои-то веки встретился на ваших вечерах приличный человек, и ты уж недоволен. Тебе хочется, чтобы я водилась с черномазыми..." Опять ее схватила судорога. Я хлопнул дверью и ушел. - Разве можно так грубо обращаться с женой? - возмутился Кювро. - А разве с ней можно поладить? Она только об одном мечтает; познакомиться с мадам Таллагран, бывать у нее в доме. Нас всех она ненавидит, мы ей помеха. Раймонда Миньо плохо разбиралась в укладе местного общества. Жена главного инженера ни за что бы не пригласила ее к себе. Из страха прослыть провинциалкой мадам Таллагран ни у кого в Клюзо не бывала и к себе никого не приглашала. Она гордилась тем, что все ее друзья живут в Париже, и дважды в год ездила туда на две недели. Ей и в голову не приходило, что это высокомерие было самой настоящей провинциальной чертой. По той же причине ни у кого не бывала и дочь господина Нобле. - Не надо было на ней жениться, - продолжал Кювро. - Или уж разведись, что ли. Но нельзя же день и ночь корить женщину: "Ты мещанка, ты мещанка". Красавчик улыбался. Он придерживался своих собственных, итальянских понятий относительно правил поведения мужа, желающего быть хозяином в доме. Его насмешливый взгляд приводил Миньо в смущение. Поеживаясь, он подошел к плите и встал спиной к огню, как будто хотел погреться. На глаза ему попалась книжечка стихов Филиппа Летурно - войдя в комнату, Пьеретта положила ее на стол. Миньо раскрыл ее и прочел надпись. - Ну вот, - сказал он, - и ты тоже готова пасть в объятия красавца Летурно. Пьеретта спустила ему эту дерзость. Все снисходительно относились к выпадам Миньо. Как человеку не быть желчным и раздражительным, если его замучила сварливая жена? Пьеретта пересказала со всеми подробностями свой разговор с Филиппом Летурно. - Ты будь с ним поосторожнее, - сказал Миньо. - Он провокатор. - Ты действительно так думаешь? - спросила она. - Ну конечно. Он старается влезть к тебе в доверие, хочет, чтобы ты все ему выбалтывала. Наверняка шпик, подосланный к нам правлением. - Нам скрывать нечего, - сказала Пьеретта. - Чего там, он просто-напросто гага, - вставил Красавчик. Все засмеялись. Что это значит? Почему гага? Красавчик объяснил: "гага" в Италии называют молодых щеголей, которые носят длинные волосы и коротенькие брючки дудочкой. - В наших краях говорят хлыщи, - пояснила Пьеретта. - А еще их называют у нас фертиками, - заметил Кювро. - В давние времена таких шалопаев именовали щеголями и невероятными. - А по-моему, он просто несчастный малый, - сказала Пьеретта. - Если у него действительно добрые намерения, - добавил Кювро, - пусть займется работой среди сторонников мира. Он ведь может общаться с докторами, нотариусами, директорами школ - для нас они пока что были недоступны. - Я вот что подумала, - сказала Пьеретта. - Надо ему предложить подписаться под протестом против ареста ***. Это будет для него первым испытанием. А фамилия внука "великого Летурно" произведет известное впечатление. - Отличная мысль, - сказал Миньо. - Хорошо. А кому мы поручим поговорить с ним? - спросила Пьеретта. Определять задание, назначать ответственного и требовать отчет о выполнении стало у Пьеретты второй натурой. - Тебе поручим, - сказал Миньо. - Нет, тебе, - возразила Пьеретта. - А почему же не тебе? - настаивал Миньо. - Вы так подружились. - Если я пойду к нему еще раз, то не только тебе, но и другим придут в голову разные глупости, вроде тех, какую ты сейчас сморозил. - Она правильно говорит, - сказал Кювро. - К тому же ты у нас человек ученый, всякие экзамены прошел. Ты лучше столкуешься с поэтом. Пьеретта достала из ящика кухонного стола школьную тетрадь и карандаш. Помусолив карандаш, она записала в тетрадку: "Задание: Получить подпись Ф.Летурно под протестом против ареста ***. Ответственный: Миньо". - Ты когда пойдешь к нему? - спросила она. - Завтра, - ответил Миньо. Она снова помусолила карандаш и записала: "Отчет: 28 апреля". Потом налила супу себе и Миньо - два других ее гостя уже поужинали дома. После супа она приготовила омлет и открыла коробку рыбных консервов. Такое угощенье стоило много дороже, чем обычный обед рабочих в Клюзо. Пьеретта позволяла себе покупать яйца и консервы, потому что терпеть не могла заниматься стряпней, и в конце недели, перед получкой, ей приходилось питаться только кофе с молоком и хлебом - впрочем, ее настроение от этого ничуть не портилось. Пьеретта Амабль получала, считая и пособие на сына, двадцать пять тысяч франков в месяц, но ребенок ее жил у деда и ничего ей не стоил. Она чувствовала себя менее стесненной в средствах, чем Миньо, - тот получал пятьдесят тысяч франков в месяц, но его жена тратила деньги на сравнительно дорогие вещи, внушавшие ей обманчивую иллюзию ее принадлежности к привилегированному классу: то она покупала холодильник, то цигейковое манто. Словом, Пьеретте жилось относительно легче, чем Миньо, хотя она была куда беднее; она никогда не ездила в вагоне второго класса, никогда не видала моря, никогда не бывала в Париже, не носила шелкового белья. Четыре раза в год она ездила в Лион на собрания профсоюзных делегатов от рабочих различных предприятий АПТО и, проходя по улицам города, с любопытством рассматривала в витринах роскошных парфюмерных магазинов флакончики и баночки со всевозможными косметическими средствами, об употреблении которых она знала только со слов Маргариты; но покупала она себе самую обыкновенную губную помаду и самый обыкновенный крем в магазине стандартных цен или у парикмахера в Клюзо. Раза два она была в театре "Селестэн" на галерке. Она никогда не имела возможности "не считать деньги" - ужасное выражение! Словом, она хорошо знала бедность, ту трагическую границу, которая отделяет друг от друга социальные классы и резко разграничивает слои внутри классов. Между тем Миньо, имевший в дополнение к основному окладу наградные, прибавку за выслугу, и получивший небольшое наследство, мог иной раз позволить себе не очень "считать деньги" - то съездить на Юг, то купить хороший костюм. Ежемесячный бюджет педагогов Жакларов, считая пособие для семейных (у них было трое детей), состоял из ста двадцати тысяч франков с лишним. Жаклары тоже были коммунистами, но по материальному своему положению они так же отличались от Пьеретты, как инженер Таллагран отличался от Нобле. Жаклары безотказно предоставляли в распоряжение партийной организации свой автомобиль, если в нем была нужда, а Пьеретта не смела и помыслить о покупке автомобиля, пока "не изменится лик земли"; но это не могло повлиять на нее, как не влияет движение в небе звезды четырнадцатой величины на устойчивость железобетонного моста. Но всякий раз, как она просила у Жакларов автомобиль для кого-либо из товарищей, она изо всех сил старалась поблагодарить Жакларов как можно "естественнее" и очень боялась "дать им почувствовать", что они люди другого круга, чем она, - характерное проявление такта рабочего человека. Нельзя сказать, чтобы Пьеретта очень страдала от своей бедности. Именно в эту полосу жизни для нее перестали существовать вопросы личного благополучия и важнее всего сделалась общественная деятельность - она уже становилась профессиональной революционеркой, хотя очень удивилась бы, если бы ей это сказали; само выражение она узнала лишь из русских романов и себя считала бесконечно ниже испытанных борцов за рабочее дело. После ужина, занявшего немного времени, Пьеретта стала заниматься с Красавчиком. Ученик еще не сделал больших успехов: уроки шли нерегулярно из-за многочисленных обязанностей учительницы. Пьеретта села в плетеное кресло, он устроился напротив на деревянном стуле и, положив листок на колени, а под него картонный календарь-численник, приготовился писать. Пьеретта устроила ему диктовку на правила употребления дифтонгов - вопрос очень трудный для итальянцев, так как в итальянском языке нет таких дифтонгов. "Кот Тити играл с котенком. Котенок прыгал, катался по полу..." - диктовала Пьеретта. - Как пишется "по полу" - вместе или отдельно? - спрашивал ученик. - Отдельно, конечно. Мы же только что проходили. - Верно, мадам Амабль. Зря вы на меня время тратите. - "Кот бранил шалунишку-котишку, - продолжала Пьеретта. - Из норки выскочила мышка. Ни кот, ни котенок ее не заметили..." - При таких диктовках вы оба скоро превратитесь в полных идиотов, - проворчал Миньо. В одиннадцать часов Пьеретта отправилась спать. Она заперла дверь своей комнаты. Гости посидели еще немного, побеседовали и пошли домой. Ключ от входной двери они оставили в ящике для писем. Клюзо был пересадочной станцией двух железнодорожных линий; не раз случалось, что кто-нибудь из работников федерации партии или департаментского Объединения профсоюзов ночью прибывал в Клюзо, и, выйдя утром из спальни, Пьеретта обнаруживала, что в смежной комнате мирно спит на диване приезжий товарищ. Ни в рабочем поселке, ни на фабрике никто не сплетничал по этому поводу. Но во многих рабочих семьях целый вечер обсуждалось то обстоятельство, что Пьеретта Амабль провела в кабинете Филиппа Летурно целых сорок минут. Ведь опыт научил людей, живущих в рабочих поселках, что надо быть бдительными и остерегаться худшей формы эксплуатации - совращения жен и дочерей трудящихся. Как-то раз на профсоюзном собрании Пьеретта разгорячилась до того, что пригрозила пощечиной одному из выступавших ораторов, который предложил примириться с решением администрации, несправедливо уволившей работницу. После собрания старик Кювро сказал, с любопытством глядя на нее: - Ты какая-то нервная стала за последнее время. - Такая же, как всегда, - сухо ответила она. - А может, причина есть? Нехорошо молодой женщине в одиночестве жить. - Еще как хорошо быть одной! - воскликнула Пьеретта. Прошло уже три года, как Пьеретта прогнала мужа, и она не могла нарадоваться, что ей больше не надо переносить его общество. - И никогда тебе не бывает тяжело без мужа жить? - допытывался Кювро. Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом. - Мне омерзительно все, что напоминает Люсьена. Кювро заговорил о другом, но Пьеретта чувствовала, что он не верит ей. А ведь она пока что действительно отстраняла от себя вопрос о своей личной жизни. Фабрика, профсоюз и партийная работа занимали шестнадцать часов в сутки, и она крепко спала по ночам. 5 На следующий день, когда почтальоны вернулись из очередного обхода, Миньо вышел из почтового отделения и направился в контору фабрики. - Я хотел бы видеть господина Летурно, - обратился он к старичку сторожу, который сидел у входа за простым сосновым столом, побуревшим от грязи и чернильных пятен. - Вам назначено? - Нет. - Заполните карточку. Миньо заполнил: "Имя, фамилия: Фредерик Миньо. Цель посещения: По поручению секции Французской коммунистической партии города Клюзо". - Придется подождать, - заявил сторож и заковылял вверх по лестнице. Миньо почудилось, что старичок как-то растерянно взглянул на него, но он ошибался - старик, и смолоду страдавший глазами, не мог теперь читать даже в очках. Потому-то у него и был такой испуганный вид. - Введите немедленно, - распорядился Летурно, поджидая посетителя с бьющимся сердцем. "Вот оно, - подумал он, - то таинственное посещение, о котором говорила Пьеретта. Она сдержала слово". Филипп твердо верил, что, "вводя в дом врага", он совершает чуть ли не героический поступок. "Вот он, - шептал Филипп, - мой первый акт мужества". Миньо подготовил десятки доводов, имеющих целью убедить Летурно поставить свою подпись под петицией об освобождении ***. Но Филипп, даже не дослушав первой фразы, схватился за перо. "Только-то", - подумал он. А он боялся, что Пьеретта потребует от него публичной демонстрации своих взглядов - вдруг возьмет да и пошлет его продавать "Юманите" в воскресенье утром у церкви к моменту окончания мессы. Он боялся оказаться в смешном положении. Конечно, не в глазах обывателей города Клюзо; мнение этих жалких мещан интересовало его меньше всего; кроме того, он знал, что его парижские или лионские друзья сочтут очень забавной подобную ситуацию - Филипп Летурно стоит и выкрикивает на улицах главного города кантона: "Покупайте "Юманите"! Покупайте "Юманите"!" Филипп боялся другого - оказаться смешным в глазах рабочих: "У меня это не получится так, как у них. Я буду чересчур "не на месте". С тех пор как Филипп поселился в Клюзо, он ни разу не выходил из дома в воскресное утро и не знал поэтому, что никто на улицах "Юманите" не продает; те немногие товарищи, которых удалось привлечь Миньо и Пьеретте, разносили газету по домам постоянным читателям. Таким образом, воскресным утром, пока не наступал час посещения кафе и кабачков, на улицах Клюзо попадались только рабочие, шедшие в церковь, которую они посещали в угоду Нобле. В равной мере Филипп опасался и того, что публичная продажа "Юманите" помешает ему получить визу в Америку, куда обещала его отправить мать после окончания стажировки на фабрике. "Независимо от любых политических взглядов нельзя в наши дни быть полноценным человеком, не пожив некоторое время в Соединенных Штатах. Французская полиция обо всем осведомляет их консульство, они меня просто не пустят". Всю ночь Филипп обдумывал, в каких выражениях всего удобнее отказаться от продажи "Юманите". "Я могу быть гораздо полезнее вам, не будучи чересчур открыто связан с вами". Миньо настаивал, чтобы Филипп хотя бы прочитал текст петиции об освобождении ***. - Нет, нет, - отказывался Филипп. - Я вам вполне доверяю. На этом беседа прервалась - оба не знали, о чем говорить дальше. - А в каком отделе вы работаете? - осведомился Филипп. - Если бы я работал у вас в АПТО, я бы не явился сюда в означенном качестве, - ответил Миньо, указывая на графу карточки "Цель посещения". ("А почему бы нет?" - непременно спросила бы Пьеретта. Но в глазах Миньо АПТО было учреждением куда более опасным и загадочным, нежели в глазах Пьеретты.) - Я работаю почтовым инспектором, - пояснил он. - Заходите ко мне как-нибудь вечерком, - начал Филипп. - Я привез сюда часть своей библиотеки, можете взять все, что вам угодно... У меня есть полное собрание сочинений Карла Маркса. - Вы читали Карла Маркса? - Ну, не все, конечно. Я, видите ли, больше интересуюсь поэзией. С таким же успехом Филипп мог дать любой другой ответ. Ему хотелось одного - "сломать лед". - Знаю, знаю, - сказал Миньо, - я видел у мадам Амабль вашу книжечку. Но сейчас Филиппу совсем не улыбалось переводить разговор на такую скользкую тему, как свои поэтические опыты. - Я достаточно читал Карла Маркса и пришел к убеждению, что он прав, - заявил он. И во внезапном порыве добавил: - Я убежден, что вы, коммунисты, переоцениваете противника. Вы даже представления не имеете, до какой степени разложился мой класс. Ничего подобного Миньо не ожидал. Он уцепился за слова "мой класс" и ответил: - У вашего класса еще достаточно силы, чтоб подвинтить гайку, когда дело касается рабочих. И доказательство этому... Он показал на петицию, которую только что подписал Филипп. - Верно, - согласился Филипп, - эту сторону вопроса я еще недостаточно продумал. Лоб у него был высокий, гладкий - ни морщинки, ни складочки между широко разлетающимися бровями. Он задумчиво поднес ко лбу руку. Казалось, он старается нахмурить брови и это никак ему не удается. Он посмотрел на Миньо с таким обескураженным видом, что тот с трудом удержался, чтобы не наговорить ему любезностей. - Многое до меня еще просто не доходит, - признался Филипп. - Так загляните как-нибудь ко мне... Я буду очень, очень рад. Миньо горячо поблагодарил Филиппа за то, что он подписал петицию. Вечером он застал у Пьеретты рабочего Кювро и Бомаска и отдал отчет "о проделанной работе". - Непременно сходи, - посоветовал Кювро. - Полезно узнать, чем он там дышит. А может, и действительно славный парень. 6 Недели через две после бала, устроенного коммунистической секцией Клюзо, ко мне явился Фредерик Миньо. Он приехал в Гранж-о-Ван по шоссе на мотоцикле и привез бумаги, которые ему вручил Филипп Летурно; по мнению Миньо, они могли пригодиться мне для газетных статей. После своей первой встречи с Филиппом Летурно в конторе фабрики Фредерик Миньо все-таки выждал несколько дней. "Мне вовсе не хотелось, - пояснял он, - чтоб у него создалось впечатление, будто я так сразу к нему и побежал". Наконец как-то вечером часов около девяти он отправился в "замок". Филипп занимал флигель, где прежде жили сторожа. В каждой комнате было по два окна, одно выходило на шоссе, другое - в парк. Железные ставни со стороны шоссе не открывались даже днем. - Если вы увидите сквозь ставни свет, смело стучитесь, - предупредил его в первую встречу Филипп. Миньо постучался в ставень. Филипп тотчас же отпер калитку, пробитую рядом с широкими решетчатыми воротами парка. - Как мило с вашей стороны, что вы зашли! - воскликнул он. Около флигеля на аллее Миньо заметил длинный спортивный автомобиль "альфа-ромео". Из дома доносились взрывы смеха и женский голос. Миньо попятился: - Я вам помешал, я лучше зайду в другой раз... - Да нет же, совсем напротив, - сказал Филипп, подталкивая гостя к дверям флигеля. Миньо сразу узнал двух молодых женщин, которые были с Филиппом на балу. Натали Эмполи лежала на железной раскладушке, рядом на стуле стояла бутылка виски и три рюмки. Белый вязаный свитер обтягивал ее костлявые плечи и красивые маленькие груди. Бернарда Прива-Любас, все в том же костюме строгого английского покроя, рылась в пластинках, наваленных прямо на кресло. Миньо с удивлением оглядел жилище молодого директора - стены выбелены известкой, кресла в полотняных чехлах. Из настоящей обстановки один только книжный шкаф, и тот без дверок; на полках в беспорядке валяются книги, бумаги, и тут же лежит электрическая бритва. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и Миньо заметил пружинный матрас, свернутый тюфячок, смятые одеяла (здесь после того бала ночевали Натали и Бернарда) и прямо на полу стопки книг. С потолка свисала веревка, при помощи которой открывался люк на чердак. От Летурно не укрылось удивление гостя, и, показав на раскладушку, он заявил: - Если бы я вообще мог быть счастливым, я был бы вполне счастлив и на этой раскладушке. Я велел обставить свой служебный кабинет лишь в знак протеста против скаредности АПТО, а картины моих любимых абстрактных художников должны вносить смятение в душу Нобле. Затем он представил гостя дамам. - Виски?.. - предложила Натали. - Спасибо, но... Миньо хотел добавить: "Но не знаю, понравится ли мне виски". Однако он воздержался, фраза так и осталась незаконченной. - А как поживает черноглазая? - спросила Натали. - Черноглазая? - с удивлением переспросил Миньо. - Ну да, черноглазая, - настойчиво повторила Натали. - Та молоденькая женщина, которая отказалась танцевать с Филиппом. - Ах, да, - протянул Миньо. - Она красивая, - продолжала Натали. - А вот от меня остались кожа да кости. Явно дурачась, она оттянула ворот свитера и затем тихонько отпустила его; пузыри набравшегося внутрь воздуха постепенно опадали; шерстяное джерси снова плотно обтянуло ее костлявые плечи. - Вот вам, - сказала она, одергивая свитер. - Господину Миньо плевать, - вдруг закричала Бернарда. - Правда? - спросила Натали, приподнявшись на локте. Миньо счел за благо промолчать. - Значит, вы тот самый "красный", о котором нам рассказывал Филипп? - снова начала Натали. Филипп, перебиравший связки бумаг на полке книжного шкафа, обернулся. - Отстань от него, - крикнул он. - Извините меня, - обратилась Натали к Миньо, - но боюсь, что я уже пьяна. Наконец Филипп отыскал нужные бумаги. - Здесь у меня есть кое-что интересное для вас, - обратился он к Миньо. - Пройдемте в соседнюю комнату. - Почему в соседнюю комнату? - запротестовала Натали. - Потому что нам надо поговорить о серьезных вещах. Натали вдруг произнесла тоненьким голоском: - Филипп, ну, Филипп, миленький, ну прошу тебя, Филипп, мне будет так приятно, если ты хоть раз в жизни поговоришь при мне о серьезных вещах. Филипп молча пожал плечами, однако пододвинул гостю кресло в чехле, а сам сел напротив на раскладушку в ногах Натали. Он держал четыре связки бумаг. - Я тут рылся в архивах фабрики, - сказал он, - и вот, видите ли, обнаружил кое-какие документы... Хотя они представляют только историческую ценность, однако могут пригодиться в той борьбе, которую вы ведете... - И, помолчав, он мрачно произнес: - Наше семейство уже издавна было настоящим разбойничьим гнездом. В конце XVIII века некий Летурно основал в долине в десяти километрах от Клюзо шелкопрядильную фабрику, машины которой приводились в действие водами реки Желины. В 1820 году на лионском рынке произошло катастрофическое падение цен на шелковую пряжу, поскольку эльзасские промышленники ввели новые способы обработки шелка. Три брата Летурно, сыновья основателя фабрики, очутились перед угрозой полного разорения; тогда младший брат под чужим именем нанялся в качестве простого рабочего на эльзасскую шелкопрядильную фабрику. Первая связка бумаг, врученная гостю Филиппом Летурно, содержала письма, которыми обменивались в ту пору три брата. Подглядеть и похитить чужой производственный секрет отнюдь не считалось у них предосудительным. "А главное, - наставлял старший брат меньшого, - не забудьте о тех машинах, о которых вы нам писали, сделайте все возможное и невозможное, но непременно выясните все технические подробности. Лучше вам пока не возвращаться домой, ежели, повременив, вы сможете обнаружить еще что-либо для нас полезное", и прочее и прочее. В последующие годы прядильная фабрика "Летурно и сыновья" разрослась чуть ли не в десять раз против прежнего. Но где и как найти за сходную цену рабочие руки - по примеру эльзасских конкурентов, которые использовали труд уголовных преступников, или по примеру конкурентов швейцарских, которые эксплуатировали труд "кающихся Магдалин", посаженных за решетку попечениями духовных властей? Тогда-то братья Летурно и додумались нанимать на фабрику детей из соседних горных деревушек. Вторая пачка, переданная гостю Филиппом Летурно, содержала "служебные распоряжения", касающиеся использования детского труда. В частности, там хранился следующий документ: "Надсмотрщику вменяется в обязанность каждое утро обходить вверенную ему деревню с цветным фонарем в руках (каждой деревне присвоен свой особый цвет) и играть зорю... Перед отправкой тот же надсмотрщик дает сигнал, по которому дети строятся в следующем порядке: мальчики впереди, затем сам надсмотрщик, колонну замыкают девочки... Рабочий день не должен превышать двенадцати часов. Вечером после гудка, извещающего об окончании работ, дети должны приготовиться, почиститься... второй сигнал оповещает о начале молитвы... По окончании молитвы дети расходятся по мастерским, к месту сбора своей деревни, название которой обозначено на стене мастерской; является надсмотрщик..." и так далее. В тридцатых годах прошлого столетия заведение Летурно уже так разрослось, что бок о бок с прядильными мастерскими выросли и ткацкие. Тем временем некий Пьер Амабль, коренной житель Клюзо, открыл свою небольшую ткацкую мастерскую, всего на двенадцать рабочих. Пряжу он покупал у братьев Летурно и, по существу, держал полукустарную мастерскую. Однако сын его прошел курс учения и, возвратившись в родные края, изобрел машину, которая и поныне применяется в ткацких цехах любой части света и известна под названием "ротационный станок Амабля". - Может быть, этот Амабль - отдаленный предок Пьеретты Амабль? - спросил Филипп. - Вполне вероятно, но сама она об этом, конечно, ничего не знает, надо бы порыться в архивах мэрии. Благодаря ротационному станку Амабля "Ткацкая мастерская Клюзо" в скором времени стала опасным конкурентом "Ткацкой фабрики Летурно". Тогда братья Летурно вдруг прекратили снабжение конкурента сырьем и заключили негласное соглашение о том же со всеми прядильными мастерскими, куда обращались Амабли. Но для полного торжества семейства Летурно понадобилась эпидемия брюшного тифа, унесшего чуть ли не половину обитателей Клюзо, и в числе первых своих жертв - самого Пьера Амабля; его сын, молодой Амабль, сдался на милость победителя, за что и был назначен техническим директором двух объединившихся ткацких фабрик; умер он в бедности, но увешанный медалями за многочисленные изобретения. Братья Летурно перенесли в Клюзо управление объединенными предприятиями и распространили сферу своего влияния на всю округу. Третья пачка документов относилась к эпидемии тифа, опустошившей Клюзо в 1836 году (в ту пору словом "тиф" именовали все виды горячки, включая паратиф). Здесь хранились жалобы жителей города Клюзо, которые, не имея иных источников водоснабжения, вынуждены были пользоваться для питья водой из Желины, отравленной отходами фабрики Летурно, лежавшей выше города по течению реки, жалобы муниципалитета, адресованные префектуре, свидетельства о пригодности питьевой воды, услужливо выданные врачами, связанными с Летурно, и, наконец, рескрипт Луи-Филиппа, милостиво разрешающий "указанному выше господину Летурно сохранить на прежнем месте шелкоткацкую фабрику, коей он владеет на берегу реки Желины". Рескрипт относится к 1834 году, эпидемия - к 1836 году. В конце прошлого столетия Амадей Летурно, прапрадед Филиппа, фактически уже контролировал все шелкоткацкие и прядильные фабрики, расположенные по берегам Желины и в соседних долинах. Семейство Прива-Любас в результате примерно таких же махинаций прибрало к рукам большинство прядильных и ткацких фабрик департамента Ардеш. Но в первую четверть двадцатого столетия две эти фирмы шли различными путями. Франсуа Летурно заботился об усовершенствовании оборудования своих фабрик и достиг того, что они стали образцом для всей Европы. А тем временем Иоахим Прива-Любас преобразовал свои предприятия в акционерное общество под названием "Акционерное прядильно-ткацкое общество" (АПТО) и основал банк, который контролировал АПТО и мало-помалу распространил свое влияние на ряд предприятий смежных отраслей промышленности во Франции и за границей. Брак Жоржа Летурно, единственного сына Франсуа, с девицей Эмили Прива-Любас, единственной дочерью старика Иоахима, казалось, предвещал счастливое объединение двух фирм, слияние промышленности и финансов, католического капитала и протестантского банковского капитала, основание всеевропейской шелковой династии. Появление на свет маленького Филиппа было встречено как рождение наследного принца. Отец его Жорж, хилый отпрыск болезненной эльзаски, которая никак не могла прижиться в горном ущелье, умер в 1927 году. Его жене Эмили в то время было тридцать лет. Она отличалась железным здоровьем, и единственным ее интересом были дела. Четвертая связка содержала переписку между матерью Филиппа и его дедом с материнской стороны Иоахимом Прива-Любасом, относящуюся к периоду большой забастовки 1924 года и к более позднему времени. Ясно было, что Филипп не мог обнаружить этой переписки в архивах АПТО, однако не счел нужным объяснить, где и как нашел или стащил эти письма. С каждым письмом все ярче обрисовывался облик Эмили, которая с неутомимым упорством, пустив в ход целый арсенал хитростей, старалась ожесточить своего свекра против бастующих рабочих, а также убедить его взять ссуду, предложенную банком Прива-Любас. Прива-Любасы не имели обыкновения держать данное ими слово, если таковое не было своевременно зафиксировано на бумаге. И через несколько месяцев после окончания забастовки АПТО поглотило предприятия Летурно. Старик Летурно лишен был даже удовольствия изгнать из дома невестку-предательницу. Ровно через три месяца после смерти мужа она сочеталась браком с Валерио Эмполи, крупным лионским банкиром, происходившим из знаменитого рода еврейских финансистов, обосновавшихся во Флоренции. Отголоски мирового экономического кризиса, начавшегося в Америке, помогли Эмили повернуть против своего собственного отца то самое оружие, которое она с успехом применила против свекра, и в 1932 году АПТО уже окончательно попало под контроль банка Эмполи. - Вот какова наша семейка, - заключил Филипп Летурно. - Теперь вы знаете, что в основе нашего благосостояния лежит воровство, эксплуатация детей, нам на руку все, даже тиф. Мы беспощадно уничтожаем любого конкурента и склонны к предательству в собственной семье... И поверьте, моя мать самая отъявленная злодейка среди всей нашей родни... Пока Филипп исповедовался перед гостем, Натали все время пила. Правда, маленькими, как наперсток, рюмками. Алкоголь не усилил блеска ее пронзительных глаз. Бернарда выпила несколько больших рюмок виски, и по ее лицу и рукам пошли красные пятна. Было уже за полночь. - И поверьте, моя мать самая отъявленная злодейка... - сказал Филипп. Натали вдруг прервала его с неожиданной страстностью: - Твоя мамаша сейчас как раз старается прикончить моего отца. Она порывисто села на койке и, вызывающе выпятив грудь, повернулась всем корпусом к Филиппу. - Твоя мамаша и моя тетушка Эстер готовятся выкинуть подлейший трюк, - сказала она. - Эстер Дюран де Шамбор, - уточнила Бернарда, очевидно специально для Миньо. Слова "Дюран де Шамбор" она насмешливо протянула. - Дюран де Шамбор, - повторил Миньо. - Как будто я слышал эту фамилию... Натали повернулась к нему и сухо отчеканила: - Мой отец читает речи Сталина. Вам тоже не мешало бы знать имена ваших злейших врагов. - Дюран де Шамборы - французское семейство, эмигрировавшее в восемнадцатом веке в Америку, - выпалила Бернарда. - А сейчас американский трест: химическая продукция, атомная промышленность и, что важнее всего для нас, искусственный шелк... - Ах да, знаю, - проговорил Миньо. Он действительно вспомнил, что как-то в прессе встречал эту фамилию, вот почему она и показалась ему такой знакомой. Натали снова набросилась на Филиппа: - Если ты не осадишь свою мамашу, то в один прекрасный день очутишься на улице, и твоему будущему американскому братцу достанется все, что... - она замялась, подыскивая нужное слово, - ...все, что успели награбить обе наши семейки, - заключила она со смехом. - Не беспокойся, Филипп, - вдруг медленно и холодно произнесла Бернарда. Она воинственно выпрямилась и стояла, прислонясь к стене. Миньо с удивлением заметил, что ее серые глаза вдруг загорелись ненавистью. - Не верь ей, - продолжала Бернарда. - Эмполи хитрее всех нас, в конце концов они всегда выигрывают. Бернарда сделала эффектную паузу. Филипп повернулся к ней. Он был явно изумлен внезапным вмешательством вечной молчальницы Бернарды. - Единственный, кто погиб окончательно и бесповоротно, - так это ты, бедный мой Филипп. Побит, как Летурно, побит, как Прива-Любас, сражен по всем пунктам. Да ты взгляни на себя в зеркало - у тебя уже и сейчас физиономия человека побежденного, даже походка и та, как у побежденного... В голосе ее вдруг зазвучали металлические нотки. - Побежденный, - повторила она веско. - Вот почему ты сейчас заигрываешь с красными. Блеешь вместе со всем стадом. - Ты сама побежденная, - отрезал Филипп. Он поднялся с койки, налил себе большую рюмку виски и жадно, одним духом выпил ее. Он стоял, прислонившись к стене, напротив Бернарды. Теперь сидел один только Миньо, немножко в стороне от спорящих. Впрочем, хозяева забыли о нем. - Да, я проиграла, но лишь временно. Погоди, я еще выберусь, - твердо произнесла Бернарда. Филипп взглянул на нее. - Я-то буду биться до последнего, - злобно проговорила Бернарда. - И никогда не стану унижаться, не стану подлаживаться к коммунистам и выбалтывать им свои семейные истории. - Дрянь! - закричал Филипп. - Конечно, ты предпочитаешь лизаться с Натали и выманивать у нее деньги! Натали расхохоталась. Смех у нее был визгливый. - Филипп, Филипп, - воскликнула она. - Я тебя обожаю... Как ты здорово ее отбрил. Она с наслаждением повторила слова Филиппа и снова захохотала. - Почему ты не хочешь меня любить? Ведь ты единственное существо в мире, с которым мне весело. - Оба вы дегенераты, - сказала Бернарда. Филипп вдруг вспомнил, что Миньо сидит в комнате, и повернулся к нему. - Бернарда - фашистка, - пояснил он. Натали тоже повернулась к Миньо. - Знаете, почему Бернарда бесится каждую ночь? - Меня это мало интересует, - ответил Миньо. - А я знаю, я знаю, - повторяла Натали. - Когда у нее бессонница, она мне все рассказывает. Она вспоминает, как умер... - Замолчи! - крикнула Бернарда. - Она знает, - упрямо закончила Натали, - что она умрет так же, как ее брат... - Не смей! - закричала Бернарда. Она бросилась в соседнюю комнату и громко хлопнула дверью. Натали побежала за ней, и тотчас до слуха мужчин донеслись гневные выкрики, рыдания, что-то с грохотом упало на пол. - Каждую ночь одно и то же, - вздохнул Филипп. Он налил две рюмки виски и протянул рюмку Миньо. Миньо выпил. - А как умер ее брат? - спросил он. - Он служил в петэновской милиции, - ответил Филипп. - Ардешские крестьяне закололи его вилами на глазах у Бернарды. Он так и умер на навозной куче. Он, видите ли, был осведомителем гестапо и выдал гестаповцам несколько ардешских партизанских отрядов. Вся деревня прошла мимо трупа, и каждый плюнул ему в лицо... А Бернарда сейчас состоит в организации, которая объединяет бывшую петэновскую милицию, нацистов, осужденных как военные преступники и выпущенных на свободу, агентов ОВРА, которых итальянские партизаны не удосужились вздернуть. В прошлом году она таскала Натали в Испанию именно в связи с этим грязным делом. А из-за дверей неслись злобные возгласы: "Поганая жидовка!" - "Вот увидишь, сдохнешь, как твой братец". - "Сначала ты сдохнешь... Не посмеешь больше сунуться в Америку". - Так вот и будет до трех часов утра, - пояснил Филипп. - Просто ума не приложу, что лучше: прятать ли от них виски или, наоборот, так их накачать, чтобы они поскорее свалились с ног. - Но почему, - спросил Миньо, - почему мадемуазель Натали проводит все ночи с этой фашисткой? - Так ей, знаете ли, удобнее, - ответил Филипп. - Когда она с Бернардой, она обходится без мужчин. А отказывать мужчинам Натали не способна. - Вот как! - произнес Миньо. - Когда Натали живет с мужчинами, она всякий раз попадается. Она уже счет потеряла абортам. - Вот как! - произнес Миньо. Филипп снова налил виски. - Вы понимаете, - продолжал он, - Бернарда для нее и секретарша, и шофер, и горничная, и к тому же проводит с пей ночи. Согласитесь, такой порядок упрощает жизнь. - Вот как! - произнес Миньо. - Кроме того, Бернарда еще и сиделка при Натали. Просто удивительно, как Натали еще дышит, у нее почти не осталось легких. Вдруг в окно, выходящее в парк, постучали. Бернарда тут же выскочила в переднюю комнату. Грудь ее бурно подымалась, она с трудом переводила дух. В ставню постучали снова. - Иду! - крикнула Бернарда. Она вышла в сад. Громко заскрипел на дорожке гравий. Филипп потушил свет и приотворил ставни. - Что там такое? - с недоумением спросил Миньо. - Тише, молчите, - прошептал Филипп. В просвет между ставнями Миньо разглядел старика Летурно - облитый ярким лунным светом, он стоял возле капота "альфа-ромео", держа в руках какой-то объемистый тюк. - Там кто-нибудь есть? - спросил старик, ткнув больший пальцем в сторону флигеля. - Там Натали, - послышался ответ Бернарды. - Я слышал мужской голос. - Это я, - крикнул Филипп. Франсуа Летурно положил свою ношу прямо на землю, перед машиной. Зажглись фары. Непомерно огромная тень старика пробежала по аллее и уперлась в самом конце ее в ствол высокой липы. - Потуши сейчас же фары, - закричал старик. - А то увидят. - Все спят, - ответила невидимая в темноте Бернарда. Щелкнула дверца машины, и в полосе света, бьющего из фар, появилась Бернарда. Она ловко содрала простыню, в которую был упакован тюк, и опустилась на колени перед маленькой шифоньеркой. - Подделка, - заявила она. - Вещь подлинная, удостоверено экспертами, - возразил Франсуа Летурно. - Да посмотрите сами... - Не желаю. Я не купчишка какой-нибудь. Я привык, что мне верят на слово. - Подделка, правда прекрасная, - повторила Бернарда, - но все-таки подделка. - Сколько? - осведомился старик. - Десять. - Иди ты к черту, - сказал старик. Бернарда поднялась с колен, и темнота тотчас поглотила ее. - Сколько? - крикнул старик. - Пятнадцать, - ответила Бернарда. - Убирайся ты, и чтоб ноги твоей у меня больше не было! Дверца машины захлопнулась, и фары потухли. Филипп подошел к окну. - Сколько ты хочешь за шифоньерку? - спросил он деда. - Тридцать пять тысяч. - Пятнадцать, - ответил из темноты голос Бернарды. - А хотите получить больше, добавьте еще севрский сервиз. - Все Прива-Любасы воры, - закричал старик. К окну подошла Натали. - Бернарда, - окликнула она, - дай тридцать пять тысяч. - Ни за что, - ответила Бернарда. - Я покупаю за тридцать пять тысяч, - крикнула Натали. - Расплатись за меня. Фары снова зажглись. При свете их было видно, как Бернарда подошла к старику и вручила ему три билета по десять тысяч франков и пять по тысяче франков. Летурно не спеша пересчитал деньги, молча отошел и исчез во мраке. Филипп закрыл ставни и зажег электричество. Натали выпила еще рюмку виски. - Он же ничего не понимает, - сказал Филипп, указывая на Миньо движением подбородка. - А ты бы на его месте много понял? - возразила Натали. - АПТО оставило моему деду только небольшую ренту, а розарий ему обходится недешево, - начал Филипп. - Надо поддерживать в оранжерее определенную температуру, освещать ее специальными лампами. Вот дед и продает фамильные вещи. Он вбил себе в голову, что обязан вывести перед смертью синюю розу. Все это делается тайком от его старой служанки, чтобы, не дай бог, не узнали люди... Летурно только покупают и никогда не продают. Так по крайней мере издавна считается в Клюзо. - Они продавали пряжу и ткани, - возразила Натали. - Они продавали труд своих рабочих, - подхватил Миньо. - Совершенно справедливо, - ответил Филипп. Он стоял посреди комнаты, бессильно свесив руки, слегка раскачиваясь всем телом, и смотрел пристальным взглядом то на Миньо, то на Натали. Миньо подумал, что хозяин, должно быть, немножко пьян. - И все-таки, - произнес вдруг Филипп, - сегодня вечером нам всем окончательно изменило чувство юмора. Эта фраза прозвучала так неожиданно, что Натали и Миньо не могли удержаться от смеха. - Сейчас ты увидишь, изменило ли мне чувство юмора, - вдруг сказала Натали. Ее узкие глаза загорелись. Она направилась к двери. Шагала она не особенно твердо. Мужчины вышли вслед за ней в парк. Бернарда уже сидела за рулем машины, шифоньерка была аккуратно упакована и уложена на заднее сиденье. - Едем домой, - скомандовала Натали. - Я тебя жду, - ответила Бернарда. - Пусти меня, - потребовала Натали. - Я поведу машину. - Нет, не поведешь, - возразила Бернарда. - Катись отсюда! - завопила Натали. Она всей тяжестью тела налегла на ручку дверцы, которую изнутри придерживала Бернарда. - Филипп, Филипп, - закричала Бернарда. - Не пускай ее, Филипп. Она ведь совершенно пьяна. Она разобьет машину. Филипп захохотал и ничего не ответил. Миньо стоял позади него в густой тени, отбрасываемой стеной флигеля. Вдруг дверца машины подалась. Бернарда обеими руками ухватилась за баранку, но Натали бросилась на подругу и с силой столкнула ее с сиденья. Бернарда упала прямо на песок. Натали уселась в кабину и живо захлопнула дверцу. Филипп по-прежнему хохотал, не произнося ни слова. Бернарда поднялась и отряхнула костюм, запылившийся при падении. - Ну а теперь садись, - скомандовала Натали. Бернарда не пошевельнулась. - Если ты сейчас же не поедешь со мной, - медленно проговорила Натали, - мы больше никогда не увидимся. А ты знаешь, я умею держать слово... даже в пьяном виде. - Садистка! - злобно буркнула Бернарда. - Помочь тебе? - спросил Филипп, подходя к Бернарде. Бернарда круто повернулась к нему. - Убийца! - крикнула она. - Вот тебе действительно изменило чувство юмора, - сказал Филипп. Он протянул было руку, чтобы поддержать ее. - Не смей меня трогать, - огрызнулась Бернарда. Без посторонней помощи она обогнула машину и села рядом с Натали. - Отвори ворота, - приказала Натали Филиппу. Филипп пошел к воротам. Миньо последовал за ним. - Как по-вашему, - спросил он, - не опасно отпускать их в таком состоянии? - Натали в пьяном виде прекрасно ведет машину, - ответил Филипп. Он распахнул ворота и снова подошел к машине. Натали завела мотор и включила фары. Она высунулась из окна. - Поцелуй меня, - попросила она Филиппа. Филипп нагнулся и поцеловал ее, затем отошел. Натали рванула с места, но не выехала в ворота, а погнала машину по главной аллее парка, идущей к подъезду "замка". Она объехала вокруг дома, резко тормозя, машину сильно заносило на каждом повороте. - Это только так, репетиция, - вполголоса пояснил Филипп. - Бернарда просто умирает со страху, когда Натали садится за руль после нескольких стаканов виски. А моя сестрица пользуется этим, чтобы мстить Бернарде. - За что же она ей мстит? - поинтересовался Миньо. - Видите ли, Бернарда внушает ей отвращение - вот она и мстит ей. - И так у них каждую ночь? - спросил Миньо. - Во всяком случае, очень часто, - ответил Филипп. "Альфа", свернув под прямым углом, вылетела на главную аллею и проскользнула мимо стоящих мужчин. - Посмотрите на нее, - крикнула Натали. Бернарда сидела бледная как мертвец, судорожно ухватившись одной рукой за дверцу, а другой за спинку сиденья. Натали зажгла в машине лампочку для того, чтобы Филипп и Миньо могли насладиться этим зрелищем. Затем Натали так круто вывернула машину, что Бернарда закусила губу. "Альфа" выскочила на шоссе. В это время мимо парка на огромной скорости неслась встречная машина. Шофер резко затормозил. "Альфа" проскочила перед самым носом автомобиля, проехалась двумя колесами по противоположному тротуару, понеслась, как вихрь, и исчезла в темноте. - Она непременно убьется, - сказал Миньо. - Почему убьется? - удивился Филипп. - Ей с детства везет. Он запер ворота, Миньо помог ему. - Еще по рюмочке, на прощанье, - предложил Филипп. - Нет? Заходите как-нибудь, ко мне. Буду рад вас видеть. Покойной ночи. Чувствовалось, что; ему очень хочется придать последним словам как можно больше сердечности. И все-таки это "покойной ночи" было сказано тоном хозяина, желающего дать понять подчиненному, что разговор окончен. Это уж всасывается с молоком матери. Филипп вернулся в парк через калитку, хватаясь за красные кирпичные пилястры, ибо он тоже немало выпил виски. Миньо закончил свой рассказ. - Безумцы, - заключил он. - Да, - подтвердил я, - это общество кончит безумием. И в ту же самую минуту я вспомнил о "болях" жены Миньо, о страхах самого Миньо, о тракторе Жюстена, который выполнял роль парадного выезда, о модном домашнем халатике Эрнестины, о молодых людях из Клюзо, которые каждое воскресенье являются на танцы, но никогда не танцуют, потому что безбожно напиваются. Противоречия правящего класса неизбежно отражаются на всех социальных слоях. Но меня слишком взволновал рассказ Миньо, и я не мог сейчас развить эту мысль. К тому же Миньо непременно обвинил бы меня в снисхождении к противнику. В 1943 году он ушел в маки, как раз в то время, когда сдавал экзамен на аттестат зрелости. После Освобождения, находясь уже на службе, он готовился к конкурсным экзаменам для чиновников почтового ведомства и одновременно посещал партийную школу. В общем, он только-только закончил учение, а, как известно, школьники склонны величать циниками тех, кто им рисует жизнь без прикрас. - Тебя интересуют документы Филиппа Летурно? - спросил он меня. - Крайне интересуют. - Значит, ты собираешься написать серию статей об истории АПТО? - Ну знаешь ли, это скорее тема для трагедии... Я наспех набросал генеалогическое дерево семьи Летурно со всеми его новыми ответвлениями. Летурно ... Прива-Любасы .... Эмполи ...... Дюран де Шамбора .. | ......... | .............. | .................... | Франсуа ... Иоахим ............ |------ .............. | Летурно ... Прива-Любас ....... | ... | .............. | .. | ......... | .............. | ... | .............. | Жорж женат на Эмили (которая Валерио Эстер замужем за Джеймсом .. | .......... | вторым ... Эмполи ........ Дюран де Шамбором .. -------------- браком ...... | ....... | ....... вышла за) ... | Филипп Летурно ............. Натали ............................ (дочь Валерио Эмполи ............................ от первого брака) Эмили, урожденная Прива-Любас, по слухам, путем интриг пытается выйти в третий раз замуж за одного из Дюран де Шамборов, быть может за Джеймса. И вдруг я увлекся. - Взгляни, - сказал я Миньо, - Эмили Прива-Любас находится в самом центре, в центре всего... предположим, что она состояла в интимных отношениях с Валерио Эмполи еще до тысяча девятьсот двадцать седьмого года... предположим, что она постаралась сократить дни своего первого супруга... предположим, что она сейчас старается занять место Эстер Эмполи... Вот главное действующее лицо трагедии. По сравнению с ней леди Макбет просто ангел небесный. Но в течение последующих недель трагедии суждено было пойти иным путем. 7 В первых числах мая Филипп Летурно, Нобле и инженер Таллагран, технический директор, были вызваны в правление АПТО в город Лион. Их принял сам господин Нортмер - главный директор Общества. В недвусмысленных выражениях он сразу же ввел своих посетителей в курс дела. Производство тканей из натурального шелка, выпускаемых фабрикой в Клюзо, стало убыточным. Из-за прекращения торговли с Китаем, происшедшего с началом войны в Корее, значительно повысились цены на шелк-сырец. Станки, установленные Франсуа Летурно в период между 1910-1920 годами, - новинка по тем временам - сейчас безнадежно устарели. Швейцарские и немецкие конкуренты работают более быстрыми темпами и с меньшей затратой рабочей силы. Посему АПТО решило коренным образом перестроить свое предприятие в городе Клюзо (а также и все свои прочие предприятия во Франции, находящиеся в аналогичном положении). Натуральный шелк больше не будет поступать в обработку. Ткацкие цеха вообще решено закрыть. Все цеха будут переоборудованы и отныне займутся исключительно обработкой искусственного волокна и выделкой вискозной пряжи. (Ткани будут изготовляться на других предприятиях, специально оснащенных для этой цели.) Операция эта рассчитана на три года и будет проводиться по этапам. Начнется она в тот самый день, когда акционеры утвердят увеличение капиталовложений. Таллаграну поручается связаться с техническими отделами дирекции АПТО, дабы в кратчайший срок представить проект реорганизации. Сейчас подготовляется контракт с одним германским машиностроительным заводом, с тем чтобы большой ткацкий цех, так называемый Сотенный, мог уже в октябре приступить к обработке волокна искусственного шелка. Итак, дело не терпит отлагательств. Что касается Летурно и Нобле, то им поручается соответственно пересмотреть и сократить наличный состав рабочих. Свой доклад Нортмер начал словами: - Вы знаете, какова конъюнктура на мировом рынке в отношении шелка-сырца... Тут Филипп перестал слушать. Он уже давно из принципа "выключался", когда при нем произносили слово "шелк", слово "рынок" и любое другое слово, имеющее отношение к промышленности или к финансам; подобрать для Миньо материалы об истории предприятия Летурно стоило ему немалых усилий. И если он довел свою работу до конца, то лишь потому, что его вдохновляла мысль, что он предает своих. Однажды, когда Филиппу сказали, что его отчим Валерио Эмполи очень умный человек, Филипп искренне удивился: в течение десяти лет, присутствуя в среднем один раз в день на семейных трапезах, он никогда не прислушивался к словам отчима; войдя в столовую, Филипп тут же замыкался в себе и, как только мать взглядом отпускала его из-за стола, поспешно уходил. Он гордился своей способностью "думать о другом", недаром же он увлекался учением йогов и старательно в течение нескольких месяцев проделывал их упражнения. Пока Нортмер разглагольствовал, Филипп пытался вспомнить начало третьей "Песни Мальдорора" [поэма известного французского поэта Исидора Дюкасса, писавшего под псевдонимом Лотреамон]. И вспомнил целые куски: "Существует некое насекомое, которое люди вскармливают собственным своим телом. Они ничем ему не обязаны, но боятся его. Тот, кто не любит вина и предпочитает свежую кровь, способен, если не удовлетворить его законных нужд, с помощью оккультной силы достичь размеров слона, растоптать людей как былинку... Вместо трона ему подставляют голову, и он горделиво впускает когти свои в корни волос... О вошь с прищуренным зраком..." Таллагран повез обратно Летурно и Нобле на своей машине. Нобле сел рядом с инженером, а Филипп устроился на заднем сиденье. Таллагран и Нобле тут же начали оживленную беседу, а Филипп думал. Для своих снов наяву он изобрел бесшумную летательную машину, которая была чуть-чуть легче воздуха, что представляло немалые удобства для бегства. Вдруг он был сброшен с небес на землю громкими голосами своих спутников. - ...если эта реорганизация вообще еще произойдет, - сказал Нобле. - Она непременно произойдет, - ответил Таллагран. - Нортмер говорил, я нарочно записал его слова: "Перестройка начнется, когда будут увеличены капиталовложения..." - Ну, если он нам так сказал, значит, решение принято. - Вы еще молоды, а я, извините, стреляный воробей и знаю АПТО как свои пять пальцев. Не в первый раз меня приглашают для рассмотрения проекта, которому суждено мирно почивать под сукном. - Вы, по-моему, просто мечтаете о провале реорганизации. - Совершенно верно, мечтаю. Филипп начал прислушиваться внимательнее. Он заметил на щеках Нобле красные пятна, как в тот вечер, когда на балу его раздразнила Натали. - Модернизация производства бьет по вашей рутине, - сказал Таллагран. - Обойдутся половинным составом рабочих! - проворчал Нобле. - А что прикажете делать другой половине? - Если бы все так рассуждали, как вы, мы бы до сих нор работали на ручных станках. - Нельзя одним росчерком пера ставить под угрозу судьбу сотен и сотен семей, - возразил Нобле. - Надо подумать, надо поискать выход... Франсуа Летурно в тысяча девятьсот тринадцатом году... - Времена меняются, ничего не поделаешь. Уволенные рабочие устроятся в другом месте, и, в конце концов, им же самим пойдет на пользу увеличение продукции. Сейчас рабочий может купить больше рубашек, чем в те времена, когда полотно ткали вручную. Уровень жизни рабочего подымается из года в год. - Это неверно, - заявил Нобле. - В Клюзо рабочие сейчас живут гораздо хуже, чем в начале века. - Зато тогда они работали по двенадцать часов в сутки. - Но все сады были обработаны уже к пятнадцатому мая. А вы посмотрите сейчас, когда мы поедем по берегу Желины, - добрая половина садов еще даже не взрыхлена. - Что же это, по-вашему, доказывает? - Доказывает то, что предписываемые нами темпы работы слишком велики. За восемь часов рабочий устает больше, чем раньше уставал за двенадцать. И у него не хватает сил копаться в своем саду. - Ах, я совсем забыл! - со смехом произнес Таллагран. - Вы ведь состоите председателем Общества взаимопомощи садоводов. - Сады кормят рабочих, считайте, наполовину, - продолжал Нобле, - примерно это составляет треть их заработка на фабрике. Неужели вы думаете, что старик Летурно отвел каждому семейству сад на своих собственных землях из любви к бегониям и что АПТО только ради этого поддерживало его начинание? - Когда они будут больше производить, они и заработают больше, и незачем будет ковырять землю на берегах Желины и попусту тратить время. - А ведь именно из-за садов, - произнес Нобле, - у нас в последние пятнадцать лет не было серьезных стачек. Ковыряют они землю, как вы выражаетесь, потому что земля их кормит и служит им, сверх того, занятием, а раз они заняты, им не до профсоюзов. Заметьте, у нас куда больше хлопот с женщинами, чем с мужчинами, потому что женщины не занимаются садоводством. - Сейчас, - прервал его Таллагран, - в нашем распоряжении имеются другие методы для привлечения рабочего класса. Если бы вы сами занимались спортом, вы бы лучше понимали настроения молодых рабочих. - Вернее, молодых работниц, - сердито сказал Нобле. Таллагран захохотал. - Вы стареете, друг мой, - отозвался он, - и просто завидуете. В смотровом зеркале он заметил, что Филипп прислушивается к их разговору. - В самом деле, Летурно, - сказал инженер. - Почему бы вам не организовать футбольную команду в противовес регбистам Бриана? Как правило, наиболее смышленая часть молодежи вступает в спортивные общества. Футбольные команды - это рассадник будущих старших мастеров. - Из всех видов спорта я интересуюсь только охотой на китов, - отрезал Филипп. И он продекламировал: - "Я зовусь Измаил. Пусть так. Несколько лет назад, не помню в точности сколько, ни гроша не имея в кармане или имея всего только грош, не ведая, чем мне заняться на этой проклятой земле, задумал я вновь пуститься в плаванье, чтобы вновь увидеть вселенную вод". - Ах, верно, - сказал Таллагран. - Мне ведь говорили, что вы поэт. Я лично предпочитаю баскетбол. - Баскетболисток, - язвительно заметил Нобле. - А почему бы и нет? - возразил Таллагран. - Я мужчина и горжусь этим. А разве хорошенькой девушке повредит, если я шепну ей в уголке словечко-другое. И он беззвучно рассмеялся. - Я, видите ли, изобрел свой собственный способ прививать дух АПТО нашим будущим старшим мастерицам. Он снова рассмеялся. Нобле упрямо молчал, он сидел, напряженно выпрямившись, уткнув подбородок в галстук. Филипп решил, что Маргарита, наверное, была любовницей Таллаграна. Эта мысль возмутила его. Почему? - спрашивал он себя. Он вспомнил Маргариту и Пьеретту Амабль в вечер бала, с улыбкой кружившихся по залу. Пьеретта сказала тогда: "Мы давно дружим" - или что-то в этом роде, и ему была неприятна мысль, что подруга строгой Пьеретты уступила Таллаграну. Вульгарные повадки инженера вызывали в нем отвращение. - А я согласен с Нобле, - вдруг произнес он, - я буду протестовать против увольнения рабочих. Из всего спора Нобле с Таллаграном Филипп понял только одно, а именно что старый начальник личного стола обеспокоен предстоящим увольнением половины рабочих. Но почему именно собрались их уволить, он не знал, так как не прислушивался по обыкновению к деловым разговорам. Нобле не удивился этой неожиданной поддержке, и не удивился не потому, что принимал всерьез громкие фразы, которые любил бросать игравший в сторонника коммунизма Филипп, - сынки богатых родителей могут позволить себе и не такую фантазию, - но потому, что Филипп был внуком "великого Летурно", а тот говорил "мои рабочие" и измерял свое благосостояние количеством занятых на фабрике рабочих рук. Таллагран молча пожал плечами. В качестве питомца Училища гражданских инженеров он почитал вопросом чести не уважать мнение какого-то хлыща, к тому же навязанного фабрике правлением Общества. Они приближались к Клюзо. Таллагран все так же молча сидел за баранкой. Он вел машину быстро, но осторожно, не прибавляя скорости на подъемах и спусках, не срезая поворотов, - словом, вел, как человек рассудительный и зрелый, хорошо владеющий собой, вел совсем в ином стиле, чем Натали. И это тоже раздражало Филиппа. Ведь у него никогда не было приличного автомобиля. Всю жизнь он разъезжал на каких-то разбитых таратайках, которые к тому же пожирали непомерное количество бензина и из которых нельзя было выжать больше девяноста километров; знал он, что случайные приятели по бару бессовестно обкрадывали его, стараясь всучить ему дрянную машину, да еще советовали при этом не упускать "редчайшего случая". Но Филипп считал, что позволять себя обкрадывать таким способом вполне "в его стиле". Его последняя машина, "форд" модели 1928 года, застряла где-то на полпути от перевала Лотаре из-за перегрева мотора. Филипп столкнул свою калеку в кювет и даже не потрудился вернуться за ней. В конце разговора Нортмер вручил каждому из представителей фабрики Клюзо решение, отпечатанное на машинке и носящее название "Предварительный проект реорганизации". Таллагран и Нобле положили бумагу в свои пустые портфели, а Филипп сунул ее в карман и тут же забыл, в какой именно. Но, очутившись у себя в конторе, он стал искать документ и наконец обнаружил - злосчастный проект, сложенный вчетверо, отыскался среди начатых и неоконченных стихотворений, каталогов книжных магазинов и рисунков, которые Филипп царапал от скуки во время сообщения Нортмера и которые ничего, в сущности, не изображали. Несмотря на свое полное невежество в технических вопросах, он все же понял, о чем идет речь, и первой его мыслью было известить рабочих. Он всерьез принял свои собственные слова, сказанные на прощанье Пьеретте Амабль во время ее первого и последнего посещения директорского кабинета. "Можете рассчитывать на меня", - сказал он. "Увидим", - ответила она. Но как же их предупредить? Он не смел вторично вызвать Пьеретту к себе в кабинет. Ему не улыбалось прослыть хоть на мгновение в глазах Нобле, в глазах служащих и рабочих, а особенно в глазах самой Пьеретты вторым Таллаграном. Пойти на почту к Миньо? В этом случае весь Клюзо будет знать, что Филипп Летурно имел свидание с "коммунистическим лидером", через час все станет известно Нобле, через день - Нортмеру, а тогда, думая. Филипп, за каждым моим шагом будут зорко следить. Он долго сидел в глубоком унынии. "В сущности, - твердил он про себя, - здесь, в своем директорском кабинете, я так же одинок, как заключенный в одиночке". Но узники изобретают тысячи способов сообщаться друг с другом - Филипп знал это из прочитанных им романов и мемуаров, - случалось даже, что некоторым несчастным удавалось установить дружеские отношения с тюремщиком. По правде говоря, его одиночество скорее уж схоже с одиночеством тюремщика: "Если у тюремщика есть сердце, он, должно быть, так же не смеет разговаривать со своими узниками, как я с Пьереттой Амабль... Но положено ли тюремщику иметь сердце?" И он вдруг решил написать Пьеретте. Поперек листа бумаги он нацарапал от руки: "Прилагается при сем проект реорганизации фабрики Клюзо, который был мне вручен сегодня утром. В результате его осуществления последует сокращение половины всего числа рабочих. Располагайте мной, я готов бороться бок о бок с вами против подобного злодеяния". Он подумал с минуту, затем разорвал лист и написал снова тот же самый текст, но на этот раз закончил словами "бороться бок о бок с вами" и опустил слова "против подобного злодеяния", так как последняя фраза показалась ему чересчур напыщенной. Подписался он "Филипп Летурно". Письмо было адресовано мадам Пьеретте Амабль, в поселок Амедея Летурно, ибо рабочий поселок в Клюзо носил имя его прапрадеда. Письмо он сам отнес на почту. Возвращаясь с почты, он испытывал небывалый энтузиазм. "Я написал, я поставил свою подпись, - твердил он. - Я предался им безоговорочно. Теперь они не могут не верить мне... Я первый из Летурно перешел на сторону пролетариата". Он взбежал по каменной лестнице, перескакивая через две ступеньки, и вихрем ворвался в свой кабинет. Вскоре к нему постучался Нобле. - Вот, смотрите, - сказал он. - Чтобы покрыть дефицит фабрики, существует средство, которое, несомненно, менее накладно для самого АПТО и менее тягостно для наших рабочих. Раньше мы производили только дорогие товары, мы прославились высоким качеством нашего панбархата, шелка и так далее... Нобле принялся излагать свой проект реформы и в качестве доказательств быстро выводил на четвертушке листа колонки цифр. Филипп не слушал, но лицо его сияло, он вспоминал свое письмо к Пьеретте и чувствовал себя героем. В свою очередь Нобле ликовал тоже, видя, что его проект произвел столь сильное впечатление на Филиппа Летурно. Когда он закончил свой доклад, Филипп произнес "браво" и добавил: - Я не сомневался, что вы сумеете найти нужное решение. Завтра же я отвезу вас в Лион, и мы изложим ваш план моему отчиму Валерио Эмполи. - Я рассчитывал сделать доклад господину Нортмеру. - Нортмер - пешка, - возразил Филипп. - Ныне АПТО - это Валерио Эмполи. Все возражения, которые выставлял Нобле, были отметены одно за другим, и они условились встретиться завтра в семь часов утра на вокзале. Нобле провел ужасную ночь. Жена, узнав о положении дел, сразу внесла полную ясность. Что они, в сущности, знают о Филиппе Летурно? Только одно - что он ставленник правления, и все. А ведь высшие сферы АПТО - подлинное поле битвы, где сталкиваются такие силы, о которых они, Нобле, и понятия не имеют. А этот самый молодой Летурно, в чьих руках служит он орудием? Положением своим он, во всяком случае, обязан не дедушке, которого самого теперь отстранили от дед. По материнской линии он Прива-Любас, но в последние годы этих Прива-Любасов, по всей видимости, сильно прижали. Филипп Летурно утверждает, что банкир Эмполи теперь глава всему делу, пусть так. Они, Нобле, готовы поверить этому. Но, если Валерио Эмполи действительно занимает такое положение, как утверждает молодой Летурно, он, конечно, удивится, что старый, опытный начальник личного стола, человек уравновешенный, позволил увлечь себя желторотому юнцу и выскочил с каким-то опрометчивым проектом. А если, напротив, Эмполи представляет лишь меньшинство, которое борется против большинства, представляемого Нортмером, крайне неблагоразумно создать впечатление, будто мы переходим в лагерь Валерио Эмполи. Словом, в результате всей этой авантюры ни за что ни про что пострадает репутация Нобле, а репутация у него незапятнанная - ведь он единственный служащий на фабрике Клюзо, который за сорок лет службы ни разу не имел ни одного взыскания. - Ну скажи, как ты выпутаешься из этой истории? С другой стороны, и речи не могло быть о том, чтобы отказаться от поездки в Лион, - чего доброго, может оскорбиться Филипп Летурно. А вдруг он, Филипп, как раз и представляет реальную силу! К рассвету супруги Нобле выработали программу действия, так сказать, на крайний случай. Нобле всем своим видом, всем своим поведением должен показывать, что приехал с Летурно только почтительности ради. Пусть проект излагает сам Летурно, а Нобле пусть не выходит из роли начальника личного стола - совершенно естественно, что он обеспокоен тем, какую общественную реакцию вызовет проект Нортмера; массовое сокращение заставит профсоюз "Форс увриер" стать на позиции Всеобщей конфедерации труда, таким образом, получится, что АПТО только укрепит единение рабочих, а это на руку коммунистам, этого они и добиваются. Всем известно, какую роль играл Нобле в связи с расколом профсоюзного движения, и никто не поставит ему в вину заботу о том, чтобы пять долгих лет усилий, наконец-то увенчавшихся успехом, не пошли прахом из-за одного неловкого шага. Вот и все. Упаси боже поддаться Филиппу и позволить увлечь себя на другую стезю. 8 Филипп Летурно и Нобло прибыли в Лион в восемь часов утра. Поскольку Филипп купил билеты на обоих, Нобле решил пригласить его в какое-нибудь кафе по соседству с вокзалом и угостить завтраком. Там бы они и дождались открытия банка Эмподи. Но, выйдя на привокзальную площадь, Филипп Летурно вдруг заявил: - Мой отчим никогда по утрам не бывает в банке, вернее, почти никогда там не бывает. Нам надо захватить его дома, пока он еще не успел глаз продрать. - Не знаю, должен ли я... могу ли я... - запротестовал Нобле и с тоской подумал, что, захватив Эмполи дома, "пока тот еще не успел глаз продрать", он ввяжется в историю, куда более серьезную, нежели при официальном свидании в банке. Но Филипп уже втолкнул его в такси и велел шоферу везти их на виллу Эмполи, расположенную в пригороде Лиона, в Калюире. Когда машина пробежала по мосту Моран и покатила по дороге в Калюир, Филипп вдруг насупился. Насупился оттого, что тысячи раз проезжал по этой дороге и сейчас ясно видел перед собой Валерио. Заметив его нахмуренную физиономию, Нобле еще пуще затосковал. А Филипп Летурно думал, удастся ли ему заставить Эмполи на этот раз принять его, Филиппа, всерьез... Сдав экзамен на бакалавра, а затем получив звание лиценциата, Филипп не раз менял свои увлечения: сначала он заинтересовался одной театральной труппой, которая ставила своей задачей воплотить на сцене "Театр жестокости" Антонена Арто, затем школой йогов, которую открыла в живописном уголке Савойи балерина, уже несколько устаревшая для танцев, потом книгоиздательством. Всякий раз Филипп восторженно излагал свой проект отчиму и требовал необходимую для поддержки начинания сумму. "Почему бы и нет?" - всякий раз отвечал Эмполи и, проверив через банк надежность затеваемого предприятия, давал десятую часть просимого. Когда Филипп охладевал к своему очередному детищу, банк старался спасти остатки. От издательства сохранилась типография, где теперь печатались каталоги по садоводству, а от "Театра жестокости" - выгодный контракт на помещение, в зале которого устраивали выставки тканей филиала АПТО. Самую скромную сумму Эмполи дал на йогов, и не потому, что считал, что изучать или преподавать их учение - занятие более нелепое, чем всякое другое, а просто потому, что балерина слишком уж была подозрительна; когда Филипп расстался с ней, банк оставил за собой уютное шале в Савойе и устроил гам летнюю колонию для детей своих служащих. "Почему отчим должен на этот раз отнестись ко мне серьезно?" - с тревогой спрашивал себя Филипп. Он думал также, что совсем не знает Валерио Эмполи, так как никогда в жизни не говорил с ним по душам. Когда такси остановилось перед воротами виллы, он совсем помрачнел. Вид этого дома леденил его. Его почему-то всегда охватывало здесь чувство вины. - Мадам Эмполи вчера вернулись, - доложил сторож. - Вот как, - ответил Филипп. Когда они с Нобле шли по саду, примыкавшему к вилле, Филипп пояснил: - Никто никогда не знает, где находится в тот или иной момент моя матушка. - И уже на крыльце добавил: - Она теперь живет больше в Америке, чем во Франции. Вилла Эмполи была построена в 1935 году в классическом стиле вилл Лазурного берега: белые прямоугольники стен, зеленые прямоугольники газонов, плоские крыши террасами, висячие сады. Валерио Эмполи держал двух садовников, расходовал три миллиона в год на поддержание газонов и сада во французском стиле, который спускался за домом к самому берегу Соны и заканчивался террасой, возвышавшейся на тридцать метров над рекой; сам Эмполи вряд ли был там хоть раз. Лионская буржуазия поначалу сурово осудила всю эту роскошь, ибо быть шикарным по-лионски значило иметь великолепную машину, устраивать пышные охоты и прочие увеселения, а жить полагалось без всяких удобств в старых виллах, построенных еще в конце прошлого века. Но банкира Эмполи боялись, так как при любом кризисе или буме он заранее предвидел конъюнктуру и оказывался в выигрыше при всякой ситуации. В Лионе не было ни одного промышленника, который в известные минуты не нуждался бы в нем. Пожалуй, никого в Лионе так не ненавидели, как Эмполи. В июне тридцать девятого года он уехал из Франции, заключив предварительно соглашение со швейцарскими банками, и устроил все так ловко, что петэновскому комиссариату по еврейским делам удалось захватить только пустое помещение банка, которое и было возвращено владельцу после Освобождения. Но сейчас, когда Эмполи через родную сестру породнился с Дюран де Шамборами, роскошь, окружавшая его, вдруг показалась всем вполне оправданной. - Мадам Эмполи приехали вчера утром, - доложил Филиппу лакей. По распоряжению Валерио Эмполи первый завтрак ему подавали в десять часов утра. Каждое утро он два часа проводил в своей ванной комнате; душился он крепкими английскими духами "специально для мужчин" и, сидя в ванне, подолгу мечтал - это стало известно через прислугу. Валерио весьма "заботился о своей особе", и этого тоже было вполне достаточно, чтобы внушать недоверие лионцам 195... года. Филипп провел Нобле в свою комнату, где они решили дождаться десяти часов. Все стулья были завалены книгами, гантелями, гирями. Филипп сдвинул к спинке кровати груду холстов без рам и освободил место для Нобле. Он раз и навсегда запретил прислуге прибирать комнату в его отсутствие. Взяв книгу, он сделал вид, что углубился в чтение. Неожиданное возвращение матери смутило его. Нобле окончательно расстроился при мысли, что позволил увлечь себя в такую опасную авантюру. - Разве вы не пойдете поздороваться с матушкой? - спросил он Филиппа. - Если я нужен матери, она пришлет за мной, - холодно отчеканил Филипп. Вошла горничная, молоденькая, сильно намазанная, с красиво уложенными волосами. Даже в центре Лиона, на улице Республики, она легко могла сойти за парижанку, посетившую проездом провинциальный город. Она спросила Филиппа, нужно ли приготовить ему постель. - Не нужно, - ответил Филипп, - я пробуду здесь только несколько часов. Сестра встала? - Мадемуазель Натали вчера вернулись очень поздно. Но мадам уже заходили к ней... Горничная оглянулась на Нобле и замолчала. Опытным взглядом она сразу определила: лицо подчиненное, а при служащих в откровенности не пускаются. Филипп пожал плечами. - Натали еще не протрезвилась? - В спальне такой крик подняли!.. Мадам сразу же ушли. И хлопнули дверью. - Кто хлопнул? Натали или мадам? - Мадемуазель Натали, - ответила горничная. Она снова искоса посмотрела на Нобле. Филипп знаком велел ей продолжать. - Еще вчера вечером начался спор, - сказала горничная. - А из-за чего спор? - Не знаю. Кажется, мадемуазель Натали не захотели согласиться, хотя ваша мамаша очень добивались. - Чего? - Кажется, о какой-то подписи шла речь. Но о какой, я толком не знаю... Ваша мамаша сказали, что для этого нарочно приехали из Нью-Йорка. - А почему сестра отказалась? - Да они не то чтобы совсем отказали. Они сердились, зачем их беспокоят, когда они развлекаются, им, мол, нет охоты сейчас говорить о делах. У них вчера были друзья мадемуазель Бернарды. Очень много выпили, потом ушли... - Значит, речь шла только о делах? Раздался звонок. - Мне звонят, - сказала горничная и бесшумно исчезла за дверью. В десять часов лакей доложил, что господин Эмполи ждет в летней столовой. - Идите, - сказал Нобле, - а меня велите позвать, когда господин Эмполи пожелает меня видеть. - Нет, нет, - возразил Филипп, беря его под руку, - вы позавтракаете с нами. Нобле уже перестал возражать. Он знал, что рано или поздно придется сдаться. С той минуты как он переступил порог этого дома, обычаи и нравы которого он никак не мог уловить, он уже действовал не по своей воле. Ничего не поделаешь: дал себя увлечь юнцу - теперь пришло время расплачиваться. Летняя столовая, огромная комната с тремя застекленными стенами, как нос корабля, выдавалась над садом во французском стиле, спускавшимся к Соне. Отсюда открывался восхитительный вид на гряду Мон д'Ор. Валерио Эмполи, грызя поджаренный ломтик хлеба, ходил взад и вперед по столовой. Трудно было определить его возраст, хотя чувствовалось, что моложавость его какая-то не совсем естественная. В отличие от лионских буржуа, больших любителей виноградного вина, ни малейшей красноты в лице. Почти полное отсутствие морщин и очень белая кожа без намека на румянец, поэтому возраст самый неопределенный. Стройная фигура, костюм из твида, мягкая фланелевая рубашка, галстук из тонкой шотландки. Волосы аккуратно зачесаны назад, в них ни седины, ни ее предвестника - подозрительного сероватого оттенка. Нет, не таким воображал себе Нобле таинственного властелина АПТО. Валерио подошел к пасынку и, протянув ему руку, сказал: - Здравствуй, Филипп. Уловив теплую нотку в голосе Валерио Эмполи и его благожелательный взгляд, Нобле приободрился. Но Филипп ничего не заметил. Уже долгие годы он просто "не видел" своего отчима. - Здравствуйте, мсье, - ответил он. Филипп привык обращаться к отчиму с официальным "мсье", и вовсе не потому, что ревновал к нему мать. Это обращение должно было лечь лишним камнем в ту стену, которую он воздвиг между собой и своим окружением. Нобле не мог разобраться в таких тонкостях: решив, что молодой Летурно отдалился от своих родных не по доброй воле, он снова упал духом. Филипп представил Нобле хозяину: - Бессменный начальник личного стола фабрики Клюзо. В эту самую минуту дворецкий подал завтрак. Нобле пригласили откушать, и он присел к столу. Эмполи, не прерывая своей прогулки по столовой, брал на ходу то сухарик, то яблоко. Филипп уселся на угол стола и начал: - Мы с Нобле хотим сделать вам одно очень важное сообщение по поводу фабрики. Нобле меньше всего предвидел такой оборот событий. О делах он привык говорить в конторе или на худой конец, как с предшественником Нортмера, в ресторане за столиком. - Сначала Нобле изложит вам факты, - продолжал Филипп. Эмполи повернулся к Нобле. - Слушаю вас... Нобле растерялся, забыл о том, что условился с женой взвалить все на Филиппа, пробормотал несколько слов о значении предполагаемой реорганизации и тут же, отступив на заранее подготовленные позиции, выдвинул в качестве извинения за свою смелость следующий довод: реорганизация создает для дирекции трудности в отношении профсоюза "Форс увриер" и для профсоюза "Форс увриер" в отношении рабочих. - Ты тоже так сильно интересуешься "Форс увриер"? - спросил Эмполи своего пасынка. - Ничуть не интересуюсь, - ответил Филипп. - Совсем не в этом дело... - Так я и думал, - сказал Эмполи. И он тотчас же засыпал Нобле вопросами: принялся расспрашивать об условиях работы в Клюзо, о заработной плате в соответствии с возрастом и полом, о сроках службы станков, о теперешних темпах работы, о ценах на продукты, на квартиры и прочее. Нобле только дивился, что великий владыка АПТО, как выражался Филипп, может интересоваться такими вопросами или быть в курсе их, но особенно его поражало, что хозяин задает вопрос за вопросом. Нобле не знал и не мог знать, что Эмполи отчасти был обязан своим успехом и в больших и малых делах тому, что умел расспрашивать, и, когда собеседник считал, что наконец-то припер его к стене, что теперь настал черед отвечать Эмполи, Эмполи отвечал градом новых вопросов. Впрочем, он действительно не знал большинства вещей, о которых осведомлялся у Нобле, и был восхищен точностью ответов старика. Эмполи всегда интересовался теми проблемами, с которыми в силу обстоятельств ему приходилось сталкиваться. Вопросы следовали один за другим с такой быстротой, так естественно, просто, логично и так очевидно не таили в себе никакой ловушки, что Нобле отвечал не задумываясь. Как ни был искушен Филипп, прекрасно знавший за своим отчимом эту черту, которую он называл про себя "однобокой диалектикой", и тот по обыкновению попался на удочку: время от времени он бурно вмешивался в разговор, желая подчеркнуть ту или иную мысль, когда ответы Нобле казались ему недостаточно исчерпывающими. Через четверть часа Эмполи уже точно знал, какой ему линии держаться: Филипп сообщил ему даже об "исключительном достоинстве" молодой делегатки рабочих и о почтовом инспекторе, "главе местных коммунистов, совестливом, как Гамлет". При этих словах в столовую вошла мать Филиппа. - А я думала, ты в Клюзо, - обратилась она к сыну. - Ваш сын приехал по делам фабрики, - пояснил Эмполи. Эмили подняла на мужа глаза, и взгляд ее ясно говорил: "Не верю ни слову". - Очень рада, что ты интересуешься своей работой, - снова обратилась она к сыну. И тут же, повернувшись к почтительно поднявшемуся Нобле, добавила: - Кажется, мы знакомы... - Имел честь неоднократно встречать вас еще в вашу бытность мадемуазель Прива-Любас, потом в бытность супругой господина Летурно... Тут Нобле побелел как полотно - совершить такую бестактность: упомянуть о покойном Жорже Летурно в присутствии нового мужа. Раздосадованный неожиданным поворотом разговора ("настоящего допроса", как думал он про себя), Нобле решил привлечь на свою сторону хозяйку, напомнив ей то время, когда она, еще невеста Жоржа Летурно, в первый раз посетила фабрику: он сам тогда водил гостей по всем цехам. - Ах да, - рассеянно бросила Эмили. - Мой свекор всегда относился к вам с большим уважением. С тех пор как Эмили оттягала у старика Летурно его фабрику в Клюзо, она говорила о нем не иначе как в прошедшем времени. И она тут же забыла о Нобле. Эмили Прива-Любас, Летурно в первом браке, Эмполи во втором браке, было пятьдесят три года, но время не наложило на нее следов, так же как и на Валерио Эмполи. Ей можно было дать и тридцать лет и все пятьдесят три года или любые другие годы между тридцатью и пятьюдесятью тремя, а иногда и больше; лицо ее, уход за которым был поручен лучшим специалистам обоих полушарий, было как бы вне возраста. Эмили и смолоду была плоскогрудой. Сейчас это была маленькая, хрупкая, великолепно одетая женщина. Филипп часто спрашивал себя, что могло привлекать к ней мужские сердца. Лично он считал ее слишком черствой. - Филипп возражает против реорганизации фабрики в Клюзо, - сказал Эмполи. - Филипп? - удивилась Эмили. Она живо повернулась к сыну. - Что это с тобой случилось? - Мы с Нобле подготовили контрпроект, гораздо более выгодный. - Чудесно, хотя, к сожалению, ты на этот раз опоздал, - сказала мать. - Но я советую тебе показать свой проект Нортмеру. Я попрошу его обсудить проект с тобой. Это будет тебе очень полезно для твоей дальнейшей карьеры. - Я не согласен с тобой, - сказал Валерио Эмполи. Расхаживая взад и вперед по столовой, он подошел к восточному окну и зашагал обратно. - Я не согласен с тобой, - повторил он, приблизившись к жене. - Соображения Филиппа против теперешнего проекта показались мне довольно интересными. - Поздно, - отрезала Эмили. - Административный совет еще не высказался окончательно, - заметил Эмполи, опять поравнявшись с женой. - Негласно решение уже принято, - сказала она. Эмполи дошел до западного окна и повернул обратно. Повернулась в кресле и жена, взгляд которой неотступно следовал за ним. - Господин Нобле, - произнес Валерио Эмполи, вновь приблизившись к ней, - господин Нобле прекрасно изучил вопрос и, насколько я могу судить, во многом поддерживает позицию Филиппа. Нобле решил, что наступила подходящая минута оправдать свое вмешательство. - Профсоюз "Форс увриер"... - начал было он. Эмили презрительно пожала плечами, и он умолк. Валерио Эмполи остановился у стола, взял из вазы апельсин и направился к восточному окну. Эмили повернулась к сыну. - Я очень рада, мой мальчик, что ты так близко принимаешь к серд