означает и вызвать раздражение. Мысли в голове Макрона перескакивали одна на другую. Предостеречь и тем испортить ему настроение или оставить яблоко зреть, червиветь, гнить... При таком падении все что угодно может произойти, и это может обернуться для меня лучшей стороной... Когда процессия прошла, из ворот выехало восемь упряжек коней. Валерия разочарованно отпрянула: на бигах поедут плебеи. Жребий решил места соревнующихся на дорожке. Возницы в туниках, цвета которых символизировали соревнующиеся школы: белых, красных, зеленых и синих. -- вскочили на колесницы, взяли в правые руки кнуты, в левые -- постромки. Шлемы и панцири возниц сверкали на солнце. Кони беспокойно ржали, били копытами по песку. Среди зрителей поднялся шум. Заключались пари. Спорили каждый в меру своих возможностей. Зазвучали фанфары, и цирк разом стих. Лишь долетало глухое рычание тигров и львов из подземного бестиария. Мелькнули в воздухе кнуты, рванулись кони, и легкие биги понеслись. На последнем повороте расстояние между красным и зеленым сократилось до двух конских голов. Рев цирка нарастал. Красный, заметив рядом зеленого, неожиданно срезал поворот с внешнего круга на внутренний, и зеленый налетел на него на полном скаку. Грохот и треск. Крики тысяч глоток. Оба соперника оказались на земле, испуганные кони волочили их по песку на постромках, намотанных на руку. Темные кровавые полосы быстро всасывались песком. Синий возница между тем достиг цели. Из ворот выбежали рабы, пытаясь остановить испуганных коней и спасти возниц. Зеленый, проклинаемый императором и всеми, кто на него поставил, уже не дышал. Виноват был красный: это он съехал со своей дорожки, чтобы помешать зеленому. Зрители вскакивают, негодуют, требуют смерти красному, который лежит на песке с переломанными ребрами. Император, не колеблясь, поднял кулак с опущенным вниз пальцем: -- Habet! Палач проткнул горло тяжелораненого, кровь забила фонтаном. Рабы уволокли оба трупа и граблями выровняли песок на арене. Энния была захвачена состязанием и то и дело обращалась к своему супругу, выражая восторг и восхищение. Император, разгневанный проигрышем своего цвета, был мрачен. Он не обращал внимания на замечания Эннии. Уставился на Валерию. Она очаровательнее Эннии. Тело упругое, здоровое. Энния ему уже надоела. А что, если после супруги и дочь? Макрон? Ну нет. Ливия Орестилла мне нравится больше. Разведу ее с Пизоном, а может быть, и женюсь на ней. Она великолепна. Тоненькая, как девочка. Да! Завтра же приглашу ее... Калигула рассмеялся вслух. -- Ты чего-нибудь желаешь, мой благородный? -- наклонился к нему Макрон. Он даже не повернул в его сторону голову, увенчанную золотым венком, из-под которого стекали струйки пота. -- Ничего. Пока ничего, мой префект. Или постой. Духи. Он вылил на руки содержимое флакона и потер лоб и виски. -- Смотрите, гладиаторы. Я ставлю на того великана с белой лентой на шлеме. Ставишь против? -- спрашивал император. -- Ставлю, -- сказал Макрон, ибо не мог не поставить, хотя также был убежден, что германец победит своего более слабого соперника -- фракийца. -- Сколько? -- Миллион сестерциев, -- захохотал император. -- Мой император, -- испугался Макрон. -- Ты хочешь меня разорить? Не достаточно ли пятидесяти тысяч? -- Что мне с тобой делать, бедняга, -- смеялся Калигула и наконец соизволил обернуться к своему префекту. -- Ну ладно, пятьдесят. Пары гладиаторов, расставленные на арене, были готовы к бою. За полгода правления Калигулы мускулистые рабы прошли изнурительное обучение в гладиаторских школах. Они стояли здесь в полном вооружении, в шлемах, с короткими мечами и овальными щитами и по знаку начали борьбу не на жизнь, а на смерть. Пар было много, внимание рассеивалось, и поэтому среди зрителей царил хаос. Знатоки хмурились. Гладиаторам место в амфитеатре, а не в цирке. Что я увижу, если мне понравилась пара на другом конце цирка? Однако недовольные ворчали потихоньку. Хорошо, что вообще разрешены игры. Если в чем-то и разбирался двадцатипятилетний император, то, конечно, не в экономике, философии или поэзии, а в конных состязаниях и гладиаторах. Угадать тренированность мышц, эластичность сухожилий, силу удара он мог безошибочно. Пара гладиаторов перед императорской ложей была особенно тщательно подобрана. Оба партнера были равны и нападали попеременно. Вот один из них резко отклонил меч, быстро выставил щит, принимая смертельный удар, ноги легко танцуют по песку, и прыжки сражающихся напоминают движения хищников. Они долго ведут бой, не задев друг друга, и зрители с интересом наблюдают за красивым поединком. На огромной арене цирка уже закончены бои многих пар. Калигула по знаку Макрона механически опускал палец вниз. что означало для поверженного смерть. Наконец осталась только одна пара, германец и фракиец. Оба гладиатора истекали кровью, выражение их лиц нельзя было разглядеть. Они ослабли от потери крови и с трудом держались на ногах, но продолжали сражаться. В цирке воцарилась напряженная тишина, разрываемая ударами меча о щит. Фракиец приготовился нанести удар, но в это время германец, отскочив, упал на колено. Удар не достиг цели. Меч фракийца снова молниеносно взлетел вверх, тысячеголосый крик потряс цирк, но, ко всеобщему удивлению, германец, стоя на коленях, отразил удар щитом и вскочил на ноги. Цирк ревел, аплодировал, топал. Германцу успех придал смелости. Он с яростью ринулся на прикрывшегося щитом фракийца, тот щит отклонил и вонзил меч в пах германца. Великан упал со стоном. Фракиец поставил ногу на его грудь и повернулся к императорской ложе. Калигула, поставив на германца, проиграл пятьдесят тысяч сестерциев ("Жаль, что я не поставил на миллион!" -- ругал себя Макрон) и злобно вытянул правую руку с опущенным вниз пальцем. Фракиец мечом проткнул горло раненого. Зрителей, даже тех, которые поставили на германца, решение императора возмутило, раздался шум недовольства, ибо, по мнению всех. германцу за великолепный бой следовало даровать жизнь. Калигула заметил волнение и забеспокоился. Он хотел было поднять руку и спасти побежденного, но было уже поздно. Народ продолжал недовольно шуметь. Рабы убирали трупы, разравнивали песок. По приказу Макрона появились разносчики вина, чтобы задобрить недовольных зрителей. Макрон и Энния успокаивали рассерженного императора. Посмотри! Приготавливают арену для состязания квадриг. Сейчас поедут не плебеи или рабы, а молодые патриции, цвет Рима. Зазвучали фанфары. Из ворот медленно выехали четыре колесницы, запряженные четверками чистокровных коней. Остановились возле стартовой черты, и рабы подали поводья благородным возницам. В коротких туниках, простоволосые, вскочили юные патриции на колесницы. С плеча прикрепленная золотой пряжкой свисала длинная полоска легкой материи: красная, белая, зеленая и синяя. Луций правил одной из средних упряжек. Его приветствовали бурными аплодисментами. Макрон наклонился к Калигуле. -- Они приветствуют твой цвет, цезарь! Луций был спокоен, он тренировался ежедневно и состязаний не боялся. Среди знатных матрон сидела Торквата. лицо ее было прикрыто прозрачной вуалью. Она всей душой стремилась к Луцию. желала ему победы; она знала, что он не может ее заметить, но была счастлива, что видит его. Торквата все еще надеялась. Глубокая тишина воцарилась в цирке. Сам эдил ударил в медную доску, и квадриги рванулись. Первым был синий. Луций тотчас применил отработанный во время тренировок прием, ослабил поводья, подтянул, протяжно свистнул и отпустил их совсем. Кони летели как птицы. В бешеном темпе он миновал императорскую ложу, несся как ураган и на втором круге обошел синего. Теперь только выдержать. Он слышал протяжный тысячеголосый напряженный крик зрителей, слышал грохот колес своей колесницы и топот копыт. Он не чувствовал боли от предохранительных поножей на голенях, упиравшихся о передок колесницы. В этой дикой скачке ездовая дорожка сливалась со спинами коней. Ему казалось, что он мчится сквозь завесу дождя. Полоса зеленой ткани развевалась за его спиной и тянула назад. Он сопротивлялся, подставляя лицо вихрю. Перед глазами была только желто-розовая песчаная река. Рев толпы доносился сюда далекий, бесформенный, слабее ветра, свистящего в ушах. На шестом круге он взял поворот так резко, что колесница какое-то мгновение летела на одном левом колесе. Правое -- повисло в воздухе. Две-три секунды крен был так велик, что, казалось, квадрига заваливается на левый бок. Крик ужаса пронесся над цирком. Луций выровнял колесницу, правое колесо коснулось твердой земли. Но возница не слышал своего имени, которое рвалось из тысяч глоток. Он несся к цели, оставив других далеко позади. Ликование, гул, овации были нескончаемы. Валерия побледнела от волнения. И забыла про гнев, который только что терзал ее. Теперь она оправдывала Луция. Да, он должен был ежедневно тренироваться для таких больших состязаний. Поэтому он но приехал к ней в Байи. И она представляла себе, что будет, когда сегодня. вечером он придет к пей. Дома его уже ждет ее письмо. Приди! Приди! Приди! Калигула долго восторженно аплодировал. Потом обратился к Макрону: -- Подай мне лавровый венок для Куриона. Он правил отлично, оставил всех далеко позади. Я люблю его. -- Я люблю его, -- засмеялась чувственным ртом Ливилла. -- Вот как сражаются за императорский цвет! -- сказал восторженно Макрон. -- Курион заслужил большего, чем венок. Под звуки горнов Луций поднялся на ступеньки перед императорской ложей. Калигула встал, возложил ему на голову венок победителя и обнял. Глаза Луция, покрасневшие от ветра и напряжения, поднялись на императора. Луций поцеловал, согласно этикету, руку Калигуле и устало улыбнулся. Он видел аплодирующую Ливиллу, ее сладострастные губы. -- Мой Луций, благодарю тебя за победу в честь моего цвета. Я умею быть благодарным, дорогой, ты убедишься в этом. Валерия напряженно наблюдала за этой сценой. Она сидела в тридцати шагах от Луция и внимательно следила за его лицом, но не заметила, что он смотрел на Ливиллу. Она видела только, что он не посмотрел на нее. Он не обратил на нее внимания, словно ее здесь и не было. Женщина задрожала от злости. Он уходит. Оглядывается, наверное, ищет Торквату. Валерию трясло. Холод подкатывался к самому сердцу. Он идет к этой сенаторской девице. О Геката, чего я еще жду? Довольно любви! Довольно унижений. В Остии я колебалась. Теперь этого не случится. Торквата тоже не спускала глаз с Луция. От нее не укрылось, что он не обратил внимания на Валерию. Венера милосердная, очевидно, это знак того, что он вернется ко мне? Я буду терпелива, буду ждать, только бы он вернулся! Мысли обеих женщин прервало грозное рычание. Глухое, хриплое рычание, повторяемое без устали сотней хищников. Это проголодавшиеся тигры устроили чудовищный концерт. Через цирк на коне проезжал трубач. Каждую минуту он останавливал коня, трубил и громким голосом объявлял, что после перерыва осужденные на смерть, специально приготовленные к этому бою, будут сражаться с индийскими тиграми. Буря оваций сотрясла цирк. -- Ну вот, -- сказал, поднимаясь, Бальб Скавру, -- теперь начнется... У меня нет желания смотреть, как тигр пожирает человека, даже преступника. Вино мне нравится больше, чем кровь. Скавр остался. Уходили мужчины и женщины, ушли Сенека. Валерия и Торквата. Однако цирк по-прежнему был переполнен. Император проводил Эннию к носилкам и вернулся, посадил между собой и Ливиллой Луция. На арену цирка вышли мужчины, вооруженные копьями и короткими мечами. Наконец появились бенгальские тигры. Император первый приветствовал их восторженными аплодисментами. Однако ему не пришлось полюбоваться великолепным зрелищем. Неожиданно он встал, поднес руки к вискам, застонал от боли и покачнулся. Макрон и Луций вскочили. Тяжело опираясь на них, Калигула сотрясался в припадке. Ливилла усмехнулась: -- Мне это знакомо. Приступ эпилепсии. Будьте осторожны, он будет кусаться и бить ногами. Мужчины дотащили императора до лектики, приказали отнести во дворец и, полные сострадания, пошли рядом с носилками. Ливилла осталась одна в императорской ложе. Она смотрела, как изголодавшиеся и раненые хищники рвут на части тела мужчин. Ее красивые зубы сверкали в полуоткрытых карминовых губах и глаза блестели от восторга. Напрасно Валерия весь вечер прождала возлюбленного. Луций сидел у императорского ложа с Эннией, Макроном и врачами, которые не знали, что предпринять. У Калигулы началась горячка, его всего трясло, мороз пробирал до костей, а вслед за тем он покрывался потом. После игр народ узнал, что император заболел. Толпы окружили дворец и не торопились расходиться. Несмотря на то что наступила ночь, они требовали, чтобы каждый час сообщали о здоровье любимого правителя. Врачи так и не решили, что делать. По рецепту врача Августа Мезы императора обложили холодными компрессами, но они не принесли облегчения. Положение становилось серьезным. Тысячи людей расположились на Палатине и форуме. Громкие стенания и плач раздавались всю ночь. Все боги: римские, греческие, египетские, фригийские -- призывались на помощь. Патриции и плебеи обещали божествам богатые дары за сохранение жизни императора. Из толпы неслись крики: -- Сохрани его, всемогущая Геката, а за его жизнь возьми мою! 41 Четвертую неделю Рим пребывал под знаком печали, в плаче и надежде. В императорском дворце все были поглощены заботами о больном. У ложа цезаря сменялись врачи. У Эннии от усталости и бессонных ночей ввалились глаза. Сестры Калигулы -- Ливилла, Агриппина и даже Друзилла, сама страдавшая болезнью легких, не отходили от его постели. Макрон и Луций не покидали дворца. Ночи были томительные, изнуряющие, тяжелые. Днем больной дремал, но ночью, когда жар усиливался, начинал бредить. Ему казалось, что он в цирке и скачет на своем Инцитате. Он боролся с ветром, призывая на помощь Юпитера, нахлестывал своего любимца; победный клич бредящего императора говорил о том, что он пришел первым. В эту минуту Луций был наедине с врачом у постели больного. Харикл ставил ему на виски пиявки. Луций намоченной в холодной воде с вином губкой отирал пот с его лба и груди. Светало. Серебряный рассвет разогнал видения, император очнулся. Открыл глубоко запавшие глаза, обвел взглядом помпейскую роспись на стене, потом взгляд его соскользнул на Луция: -- Как Инцитат? -- Хорошо, дражайший, -- ответил Луций. -- Он несся как вихрь. Мы опередили всех. Но он был весь в мыле. Как бы не заболел. Луций встретился глазами с Хариклом: опять бредит. -- Я зайду на конюшню и присмотрю за ним, -- пообещал он. Калигула слабо улыбнулся Луцию: -- Ты мне верен. Скажи, который уже день... -- Шестой, -- быстро вставил Харикл. -- Лжешь! Скажи ты, Луций! -- Двадцать шестой, мой дорогой. -- Ах ты, лживый лекаришка! Пить! Не ты. Луций, ты дай мне напиться! Луций отпил из чаши и, поддерживая левой рукой голову Калигулы, дал ему напиться. -- Я слаб. Где Энния? -- Она не спала подряд три дня и три ночи. Теперь пошла отдохнуть. -- А Макрон? -- Он в своем кабинете. Диктует. Позвать его? -- Нет. -- Император задумался. Жестом отпустил врача. -- Мне лучше. -- Хвала богам, мой Гай. Я сейчас сообщу... -- Подожди. Ты был у Авиолы? -- Трижды. Император помрачнел: -- Он еще не решил? -- Твое желание для него закон. Но вилла в Анции ему не принадлежит. Ее унаследовала от матери его дочь Торквата. Калигула закрыл глаза. Я не знаю виллы лучше, чем эта. Ливия Орестилла будет там прелестна. Ее мужа, Гая Пизона, надо послать проконсулом в дальнюю провинцию. А красавицу я приберегу в Анции для себя. -- Поэтому купить ее невозможно, только обменять, -- продолжал Луций. -- Пусть этот ненасытный берет любую из моих вилл. -- Я предложу ему. Думаю, что примерно в октябрьские нонны мы уже договоримся обо всем. Калигула кивнул. Он устал. Потом тихо проговорил: -- Но никому ни слова! Никому! -- Понимаю, я никому не скажу. Авиола как раз сейчас в Анции. -- Хорошо. Поезжай за ним и заверши сделку. Я вручаю тебе все полномочия. Пить! Благодарю тебя. Он закрыл глаза, умолк и вскоре задремал. Дни и ночи напролет Валерия ждала Луция. Она писала ему письма и не отсылала их. Боялась раздосадовать своими домогательствами и навязчивостью. "Чем дольше мы не увидимся, тем желаннее для него я стану, -- утешала себя Валерия. -- Ему будет недоставать меня. Ведь я же знаю, как он без меня тоскует, как нужна ему моя любовь". Она оправдывала его болезнью Калигулы. Знала, что Луций неотлучно находится при императоре, и одобряла его. Ведь выздоровление Калигулы в ее и Луция интересах. И тем не менее Валерия полагала, что Луций мог бы найти минутку и для нее. Как-то утром неожиданно прибежал раб Луция и принес короткое послание: "Я приду!" Валерия возликовала. Но Луций не пришел. Ее мучила ревность. Она приказала своим людям следить за ним. И узнала страшную весть: домой он не ходит, все время на Палатине, но несколько раз, в сумерки, переодевшись плебеем, пробирался во дворец Авиолы. Услышав это, Валерия побледнела. Перед глазами поплыли красные круги. Она снова и снова расспрашивала своего шпиона. Он служил у нее много лет и был предан ей как собака. Валерия с минуту колебалась. Но страсть и ревность были сильнее рассудка. Голос ее срывался: -- Ты на все готов для меня? -- Да, госпожа. Она принесла серебряную шкатулку и высыпала на стол свои драгоценности. Это было целое состояние. Поля и виноградники, стада скота, пожизненное благоденствие. -- Все будет твое... Его глаза налились кровью, он судорожно глотнул: -- Что я должен сделать, госпожа? Она склонилась к изрезанному глубокими морщинами лицу, в ее шепоте слышались обещания и угрозы. Он кивнул и поклялся Юпитером Громовержцем все исполнить и молчать! И ушел неслышно, как зверь. Часы тянулись, как годы. Валерия ждала. Она прислушивалась к каждому шороху, сердце ее бешено колотилось. Уснуть не было сил. В полночь Адуя пришла сказать, что посланный вернулся. Валерия втащила его в свой кубикул и отослала рабынь. -- Говори! Он извлек из-под плаща нож, с которого намеренно не смыл кровь. Рассказ его был краток: он перелез через садовую ограду, бросив перед этим собакам отравленное мясо. Спрятался в кустах и стал ждать. Потом пришла эта бледная девица, она каждый вечер прогуливается под кипарисами. Он полз за ней до самого конца сада, там она уселась на мраморную скамью. Было уже темно, и он неожиданно появился перед ней. Она испуганно вскочила, и тут он ударил ее ножом. В сердце. Верный удар, госпожа. Валерия глядела на нож. который убийца положил на стол. на ноже черными пятнами засохла кровь Торкваты. Она подала ему серебряную шкатулку, наполненную золотом и драгоценными камнями. Он обернул ее темной материей и спрятал под плащом, потом хотел поцеловать руки Валерии, но она их отдернула. -- Привратник выпустит меня, госпожа? Она хлопнула в ладоши и распорядилась. Он ушел, Валерия взглянула на нож. Потом взяла его в руки и стала осматривать со всех сторон. Это был триумф. Радость переполняла ее, из груди рвался победный крик. Она разбудила рабов и рабынь. Приказала управляющему выдать им десять амфор вина. Она пила вместе с рабами в атрии и возливала ларам в честь неслыханной удачи. Она вытаскивала из сундуков драгоценные покрывала и раздавала их своим любимым рабыням. Разноязычный галдеж поднялся в атрии, звенели лютни, лилось вино. Пусть пьют, пусть гуляют, пусть спариваются, соперницы нет больше! С чашей вина в руках Валерия влетела в свой кубикул и бросилась на постель, хрустальная чаша упала и разбилась вдребезги. Вино растекалось, опьяняя крылатую Гарпию на мозаичном полу. Валерия лежала навзничь, смотрела в потолок и упивалась радостью. Голова шумела, наплывали горячие волны. Она босиком вскочила и отдернула занавес. На безлунном небе пылала кровавая звезда, как кровоточащая рана. Валерия вздрогнула. Задернула занавес и легла. Закрыла глаза. Но кровавая рана не исчезала. Она росла, забиралась под веки, палила, жгла. Валерия закрыла лицо руками, но кровь сочилась между пальцами. Вдруг стало трудно дышать. Она испуганно села. Это ничего, ничего, я пьяна и ничего больше. Оцепеневшее тело не слушалось, оно застыло и окаменело. Валерия хотела позвать на помощь, но из горла вырвался только хриплый стон. Сердце сжал страх. Потом на нее навалилась тьма. В черных углах сверкали страшные глаза, ужасные, перекошенные лица, неумолимые, грозные, пугающие. Фурии со змеиными волосами, кругом разверстые безмолвные рты. Хоть бы единый звук исторгли, пусть бы кричали, бесновались, проклинали! Но нет, молчание царило вокруг, и оно пугало больше всего. О чудовищные головы, чего вы хотите от меня? Я не могла иначе! Она не должна была жить! Валерия выбежала на балкон, где Луций некогда целовал ее. Она судорожно схватилась за перила. Ее трясло от страха. Она почувствовала, что ревность к мертвой Торквате еще острее, чем к живой, кинулась назад и упала на ложе. Тяжелые шаги и оклики стражников отмеряли ночные часы, ночь казалась бесконечной. Валерия скрежетала зубами и кричала в темноту: "Не заберешь его теперь! Не улыбнешься ему больше! Ты уже мертва!" Она задрожала, представив себе мертвую Торквату. Что будет? Зачем я это сделала? А он? Он? И опять сменялась под ее балконом стража, а ночь тащилась, как улитка, долгая, бесконечная. Фурии толпились у ее постели, она кричала и била кулаками пустоту. Когда в предутренние часы внизу, в городе, загрохотали повозки, Валерия совершенно обессиленная сидела на ложе. Мысли с трудом ворочались в голове. Больше, чем муки совести, ее пугало то, что убийство было совершено напрасно. Тогда не стоит больше жить. Она должна поговорить с Луцием раньше, чем он узнает о смерти Торкваты. Валерия отослала с Алцибиадом письмо: пусть Луций придет сейчас же, сейчас же, сейчас же! С рассветом она немного успокоилась и позвала рабынь. Толстый слой румян скрыл следы бессонницы и страданий. "Прическа мне идет", -- подумала Валерия, глядя в зеркало, которое держала перед ней рабыня. Луций прочел письмо и заколебался. Оскорбленное самолюбие преграждало путь страсти. Но тем не менее он приказал передать Валерии, что придет. И пошел. Валерия, плача от счастья, упала в его объятия. И он, сам одурманенный желанием и любовью, почувствовал, как сильно она его любит. Луций горячо и страстно обнимал ее. -- Ты меня любишь, Луций? -- Тебя единственную! -- поклялся он и в этот миг не солгал. Лишь позже перед глазами вновь всплыла страшная картина ее прошлого. Но теперь мыслями его руководило упоение: эта женщина стала когда-то гетерой из нужды, а теперь она полна горячей любви к нему. Ливилла же всегда была и будет циничной и бесчувственной, порочной девкой. -- Почему ты не хочешь взять меня в жены? Почему ты тянешь с этим? -- Глаза ее горели, голос дрожал. Он подумал о Ливилле, сестре императора, и о своей мечте: завладеть пурпурной тогой. Валерия наблюдала за ним: он думает о Торквате! Красные круги поплыли у нее перед глазами. Она со страстью заговорила: -- Про Торквату не вспоминай! На ней ты не женишься! Его опять возмутил ее тон. Как она говорит с ним? Он сам решит, как устроить свою жизнь! Валерия повисла у него на шее и выдавила из себя: -- Я слишком тебя люблю... не могу жить без тебя... теперь ты мой! Он не понимал ее. Пальцы Валерии вонзились в его плечи: -- Я не могла жить, пока жила она... Он разом все понял и, отшвырнув от себя Валерию, хрипло закричал: -- Что ты сделала с ней? Говори! Валерия упала на колени и обхватила его ноги: -- Я должна была... я слишком тебя люблю... и поэтому она не должна была жить! Он вырвался из ее рук: -- Зачем ты это сделала? -- Я люблю тебя! Ты должен принадлежать только мне! Она отнимала тебя у меня! Я знаю, что ты тайно, в темноте, ходил к ней во дворец Авиолы. Поэтому я ее... потому что я безумно тебя люблю... Он был вне себя от ужаса и жалости. Даже бессердечному Луцию это показалось бесчеловечным. Это зверь, а не женщина. Он злобно огрызнулся: -- Девки из лупанара безумно любят каждого, кто им бросит монету! Ах, он знает! Кровь прилила к сердцу. Мир покачнулся. Лицо ее посинело. Слезы брызнули из глаз и потекли по щекам, размазывая краску. Она видела его как в тумане и понимала: всему конец. -- Я боялась сказать тебе об этом. Я боялась за твою любовь. Тебя первого я любила. Клянусь Афродитой! За одно твое ласковое слово я готова все отдать, даже жизнь. А эта девушка... Ревность -- лучшее доказательство любви. Пойми, Луций! Забудь о том, что было. Забудь о преступлении, которое я вчера... Я все возмещу тебе своей любовью, я буду верна тебе как собака, буду твоей вещью, буду только тебе служить, только не гони меня... Она обхватила его колени, он грубо оттолкнул ее. Она поднялась, села на ложе и заломила руки. -- Я пойду за тобой, куда ты прикажешь. Я все для тебя сделаю... Я устрою для тебя рай на земле, Луций! Он наблюдал за ней, прикрыв глаза. Теперь, когда ослепление его прошло, он увидел стареющую женщину. Пудра не скрывала морщин. Покрасневшие, опухшие веки, тусклые глаза, распухшие губы с размазанной слезами краской. -- Смилуйся надо мной, единственный мой! Мы укроемся вдвоем где-нибудь далеко, мы будем счастливы, вот увидишь... Он оставался безучастным к ее слезам. Он больше не чувствовал к ней ни капли любви, ни капли жалости. Напротив, в нем росла злоба. Мерзавка! Совершив преступление, она хочет втереться в древний род, стать римской матроной, супругой члена императорского совета! Валерия поняла, что слезы не тронули Луция. Никогда, даже в его объятиях, она не забывала о разделяющей их пропасти: он был из благородной семьи, а она дочь свинопаса. Будь проклято высокомерие этих людей и их родовая честь, они все могут купить, даже душу человеческую! Отчаяние перерастало в ненависть. Она встала и бешено крикнула: -- Не слышишь. Не хочешь слышать. Не хочешь понять! -- Голос ее возвысился. -- Не нужна я тебе больше! Хочешь меня отпихнуть, как девку! Но ты забываешь, кто я! Забываешь, что я могу. Забываешь, что мне известно. Луций не дрогнул. Она продолжала сыпать угрозами, припоминая то. о чем ей доносили шпионы: -- Мне хорошо известно, как ты со своим отцом и остальными сенаторами готовил заговор не только против Тиберия, но и против Калигулы! -- Ты можешь это доказать? -- отрубил он. -- Донести на меня! Император только посмеется над тобой. -- Император! Император! -- орала она -- Кто тут император?! Приступ истерики бросил ее на ложе. Она всхлипывала, рвала подушки, извивалась, кричала. -- Ты разве не знаешь, что, если мой отец чего-нибудь хочет, он говорит об этом Эннии. А она Калигуле! Макрон управляет империей! Макрон император! А не твой Гай! Для того он сунул свою жену в постель Калигулы! Это он нарочно придумал. В порыве страсти она продолжала что-то говорить, но Луций не слушал ее больше. Он стоял, будто лишившись дара речи. Он был поражен тем, что открыла ему в истерике Валерия. У него не было иллюзий относительно тех подлостей и интриг, при помощи которых римская знать и богачи достигали своих целей. Он знал их, сам был таков, но это было слишком. Он старался изо всех сил скрыть перед Валерией, как он ошеломлен. Макрон сам положил свою жену в постель Калигулы! Чего он хочет добиться? Трона? По спине Луция пробежали мурашки: может быть, и моя связь с Валерией входила в его игру! Валерия заметила сосредоточенное лицо Луция и его устремленные куда-то вдаль глаза. Она попыталась вспомнить, что говорила, но мысли путались, и только чувство, бешеное и ненасытное, толкало ее к мужчине, которого она не хотела потерять, которого требовали ее любовь и властолюбие. Валерия подошла вплотную к Луцию, чтобы он ощутил тепло ее тела. Но Луций видел лишь перекошенное лицо. Как она похожа на своего отца! Тот же взгляд, те же грубые жесты. Луция передернуло. -- Я заменю для тебя объятия сотен женщин, возлюбленный мой... -- Она хотела обнять его. Он жестко оттолкнул ее. -- Но я не хочу заменять тебе объятия сотен мужчин, которым ты принадлежала! Ее руки повисли. Она отшатнулась. Ее расширившиеся глаза горели ненавистью, это было лицо Медузы, предвещающее смерть. Луций понял. Но овладел собой, пожал плечами и ушел. К Ливилле. Валерия смотрела ему вслед, переполненная ненавистью, страстно желая отомстить. 42 В императорском дворце Луция ожидали два сообщения. Кинжал Торкватиного убийцы не задел сердца. Врачи заверили Авиолу, что его дочь, хоть и ранена тяжело, останется жива. И второе: Гай Цезарь поправляется. Императору становилось лучше. За день до октябрьских календ, после месяца тяжелой болезни, он впервые встал с постели. Ликование Рима было таким же безграничным, как и его недавняя глубокая печаль. Приносились тысячи благодарственных жертв, стада скота орошали жертвенники кровью, все ликовали, что император выздоровел. Жизнь Рима и всей империи вновь обрела свой обычный темп. Император тоже принял участие в жертвоприношениях. И несмотря на то, что он был верховным жрецом, он приносил жертвы не римским богам, а Изиде, культ которой еще при Тиберии он тайно исповедовал. Римские жрецы были охвачены ужасом, а народ ликовал: пусть приносит жертвы кому захочет, лишь бы выздоровел! Но ближайшее окружение императора было в постоянном напряжении. Император целыми часами просиживал в мраморном кресле, обложенный подушками, со шкурой эфиопского льва под ногами, смотрел на палатинские сады, размышлял и молчал. Эта великая тишина, исходящая из императорской спальни, вызывала беспокойство у приближенных. И было отчего беспокоиться. Хотя врачи говорили о лихорадке от переохлаждения, императора преследовала мысль, что он был отравлен. Снова и снова он перебирал в памяти всех, кто в дни перед болезнью приносил ему напитки и еду. Он настойчиво перечислял всех, кто мог дать ему яд. Таких людей было немного: его повар, подавальщики, дегустаторы и два врача. Потом самые близкие: жена Энния, сестры, младший брат Тиберии Гемелл, дядя Клавдий, Макрон и Луций. Кто из них был отравителем? Он тотчас исключил сестер. Гемелла и Клавдия, которые несколько раз навестили его уже во время болезни. Исключил врачей. Исключил Луция, который последние дни перед болезнью императора постоянно тренировался в цирке и ни разу не был с ним за столом. Кроме того, во время болезни он заметил через открытые двери, как Луций приказал подавальщику попробовать все, что он нес для императора на подносе. Луций много раз доказывал свою безграничную преданность. Оставались Энния и Макрон. Но эти оба заботились о нем с большим вниманием и любовью. Император сидел в кресле и из-под прикрытых век ввалившихся глаз, как хищник в кустах, подкарауливал людей, которые к нему входили. Он расценивал каждое их движение, испытывал их, принуждая шуткой к тому. чтобы они первыми отпили из его чаши, но ничего не мог обнаружить. Он перестал доверять всем. Стал подозревать всех. Страх проник в его мысли: повторится ли попытка отравить его? Калигула вызывал в памяти почерневшее лицо Тиберия в Мизене. Заговоры против старика, Сеян и я с Макроном. Мороз пробегает по коже. И теперь то же самое против меня. Не только против императора жестокого и скупого. И это в награду за то, что я осыпал народ благодеяниями? Император вставал и ложился обеспокоенным, день его был наполнен страхом и напряжением, ночь, когда к ней добавилась прежняя бессонница, -- мукой. Удивительно, только в присутствии Луция он чувствовал себя спокойно и безопасно. Император читал в его душе как в зеркале. Луций хочет многого, он хочет быть первым после меня. Он хочет быть для меня незаменимым. Он хочет жениться на моей сестре Ливилле. Вряд ли по любви, эта проститутка, равных которой нет, переспала уже с половиной Рима, со второй половиной еще переспит, а Луцием будет крутить, как ей вздумается. Но он хочет ее, потому что она сестра императора. Он хочет стать членом моей семьи. А почему бы и нет? А если он слишком зарвется, то я всегда знаю, как поставить его на место. Император встал и, опираясь о палку, вышел на террасу, залитую осенним солнцем. В это же мгновение около него появилась Энния. -- Тебе здесь лучше, мой дорогой? Ее большие черные глаза щурились, прячась от косых лучей солнца, к которым император стоял лицом. -- Да, мне лучше. -- Почему она моргает глазами? Почему смотрит с таким беспокойством? Почему вдруг потупила взор? Он смотрел на желтеющие дубы, на форум, кишащий людьми. И наблюдал за ней краешком глаза. -- Где Макрон? Она опять отвела глаза: -- Я не знаю, мой милый. Он ушел из дворца. -- Она кокетливо засмеялась. -- Не можешь без него обойтись? -- А как ты без него? -- спросил он тоже шутливым тоном. Ему показалось, что ее белое лицо побагровело, но он не был в этом уверен, так как она повернулась к нему боком и подняла руки, поправляя прическу. -- Противный ветер. Как я без него? Ведь ты знаешь, как я люблю тебя, как я с тобой счастлива. -- Луций во дворце? Она поправила прическу и повернулась к императору, прикрывая рукой глаза от солнца. -- Он поехал в Таррацину. Ага, в Анций, а не Таррацину, подумал Калигула. -- Договориться о покупке виноградников для тебя... Договориться с Авиолой об обмене виллы для Орестиллы. Хорошо. И как всегда, он быстро перешел к другому. Внезапно его заинтересовало состояние государственной казны. -- Будь так любезна, моя прекрасная, пошли ко мне Каллиста, -- сказал он, возвращаясь в спальню. -- Здесь действительно сильный ветер. Она удалилась. -- Мне прийти с ним? -- Не затрудняй себя, ты, наверное, устала, а цифры отравляют жизнь мужчинам, не говоря уже о женщинах. Она показала ему в улыбке ряд блестящих белых зубов и ушла. покачивая бедрами. Он смотрел ей вслед нахмурившись. Всегда, уходя от меня. она улыбается приветливее, чем когда входит, подумал он. Но ухаживала она за мной самоотверженно, не спала целые ночи, сидела возле меня, глаза у нее слипались от усталости, она была белее молока... Но кто дал мне яд? Императорский казначей Каллист вошел с охапкой толстых свитков в руках. Император видел учетные книги. но его мысли снова перескочили на другое. -- Позови ко мне центуриона Дура, Каллист. Через секунду в дверях стоял огромный преторианец. Император отдал ему приказ: -- Тотчас же прикажи задушить моих поваров, подавальщиков и дегустаторов. Трупы закопайте на свалке. Все должно быть исполнено в течение получаса. Ты понял? Дур поклонился и исчез. Сейчас же, иначе нельзя, уговаривал себя император. Потом обратился к казначею: -- Я не хочу объяснений, Каллист. Только цифры. Окончательные цифры, как ты говоришь. Высокий, тощий мужчина шестидесяти лет тупо, ничего не понимая, смотрел на императора, он почувствовал. как с ног до головы покрылся потом и подумал: даже Тиберий не начинал так. Калигула заметил испуганное лицо Каллиста. Нахмурился. Что он на меня уставился? Что его так удивило? Ведь я могу все. Все, что захочу. Он повторил вопрос. Каллист начал заученно, пересохшими губами: -- В эрарии имеется шестьсот тысяч сестерциев. В твоей казне восемьдесят пять миллионов сестерциев... -- Только сестерциев? Возможно ли? -- слабо произнес император. -- О! О! -- испугался казначей, почувствовав недоверие в вопросе императора и начал раскручивать свитки. -- Прекрати это! Я ничего не хочу видеть. Лучше посоветуй, как увеличить доход. Тощий Каллист боязливо пожал плечами. -- Я не знаю, благородный господин. Это выше моих сил. Да. Доходы. Какие-нибудь постоянные и большие. Это бы... Калигула не стал слушать дальше. Он отослал Каллиста и задумался. Как это получилось у Тиберия, почему у него золото просто текло в руки? Он получал доходы от налогов и податей с провинций. Я тоже их получаю. Немного скопил на данях, но это не так уж много, римскому сброду раздавал так же, как и я. Солдатам платил так же. Правда, он не отпускал миллионы на игры, никогда не устраивал пиры, скупердяй. Но ведь должен был существовать источник, из которого он черпал золото. И тут перед глазами императора возникли заплывшие лица и лысые черепа сенаторов и всадников, промышленников и ростовщиков, которые изо дня в день перебирают толстыми пальцами груды золота. Вот источник, который не пересыхает, там он бьет вечно, вот где спасение! Закон об оскорблении величества. Император даже испугался своего открытия, постарался отогнать от себя эту мысль и не смог, так как вошла Энния. Она сама принесла своему супругу паштет и вино, велела накрыть эбеновый столик, первой отведала еду и питье. Она придумывала шутки и остроты, которые раньше забавляли Калигулу, но сегодня ей не удавалось его развеселить. Он смотрел на нее, прищурив глаза, не смеялся, молчал. Она погладила его руку и сказала как бы невзначай: -- Заходила Валерия справиться о твоем здоровье, мой дорогой. Ей хотелось бы с тобой поговорить. И у Макрона тоже есть для тебя какое-то сообщение. -- Калигула насторожился. Энния уговаривает его, чтобы он выслушал ее подчерицу, которую ненавидит? -- О чем Валерия хочет со мной говорить? -- Не знаю. Она мне не сказала, -- заметила Энния, накладывая себе паштет. Она лжет, знает, в чем дело, подумал император. -- Позови Валерию завтра на ужин. Да и Макрона с Луцием. Энния заметила торопливо: -- Луций еще не вернется из Таррацины. Возьми себе еще. Я позову только их двоих. Паштет отличный. Пикантный. Ты хочешь хекубского или фалернского вина, мой дорогой? "Ах так, семейка хочет собраться вместе, -- подумал Калигула. -- Что они готовят? Почему при этом не должен присутствовать Луций? Надо быть настороже. У дверей поставлю командира стражи, самого верного, Кассия Херею". -- Сегодня я решил выпить хекубского. Оно меня возбуждает своим привкусом, как ты своей красотой, Энния! Позванивало золото приборов, позванивал хрусталь чаш, звенел смех императрицы и Валерии. Первый ужин после выздоровления императора проходил в обстановке сердечности и веселья. Сердца всех были открыты для императора. У Калигулы было отличное настроение, он с бесстыдством разглядывал Валерию, да и было на что смотреть: обнаженные плечи светились и сияли. Водяные часы отстучали по каплям много часов, император становился все веселее. И вдруг внезапно заметил, что как хороший хозяин он не прочь найти новые источники доходов, чтобы пополнить опустевшую казну. Поскольку он не хочет экономить на народе и его любимых играх, он не будет вводить налоги или уменьшать выдачи денег и хлеба. Ему нужны деньги. Золото. Огромное количество золота. О боги, какая счастливая ситуация для нас, подумали Макрон и его дочь. Предложим ему миллионы Авиолы! От императора не укрылся взгляд, каким обменялись Валерия с отцом. Макрон тотчас поторопился изложить суть дела. Он уже тоже не раз думал об этом. Кроме того, он думал еще и о безопасности императора. Какая подлость, что в ответ на доброту и бесконечную ласку Калигулы некоторые люди готовят против него заговор. Это было страшно. Выступление Макрона, такое, казалось бы, серьезное, произнесенное с большой убедительностью и преданностью, не возбудило в Калигуле страха перед заговором, лишь любопытство и немножко подозрения. Он удобнее уселся в кресле и слушал. С момента вступления Гая на трон Макрон внимательно следил за нитями заговора, и вот ему удалось их перехватить. Нити готовящегося заговора нескольких сенаторов-оппозиционеров. Император об этом уже давно знает. Но знает он мало. Заговор был направлен не только против Тиберия, но и против Гая Цезаря. Есть несомненные доказательства. Что еще хуже: этот заговор продолжает существовать и сегодня! Пауза. Оратор ожидал эффекта от своей пламенной речи. Но эффект был удивительно слабый. -- А дальше, мой Невий! -- Макрон понял, что не отделается пустой болтовней, что император ждет имен, фактов. Место сенатора Сервия Куриона, самоубийство которого сегодня предстало в своем истинном свете, занял сенатор Авиола. Этот самый богатый после императора человек в Римской империи может быть обвинен в государственной измене и заговоре против императора. Его имущество и поместья будут конфискованы в пользу императорской казны... -- А четверть получит доносчик, -- со смехом заметил император. -- Я не доносчик, мой Гай, -- запротестовал обиженно Макрон. -- Я обвиняю сенатора Авиолу из патриотических побуждений. Из любви к тебе, мой дорогой. Наступила тишина. Макрон долго пил, словно у него пересохло горло. Энния поняла, что это дело не только Макрона, но и Валерии. Она смотрела на нее с изумлением, страхом и восторгом. Валерии не удалось кинжалом наемника убить Торквату, и, посмотрите, она тут же начинает новое наступление. Император размышлял о словах Макрона по поводу Авиолы: "Самый богатый человек в империи -- его имущество будет конфисковано в пользу императорской казны... Макрон хочет купить меня за миллионы, их он мне подсовывает. Широкий жест. Он одним ударом убивает двух зайцев, мне швыряет золото, в котором я нуждаюсь, а ревнивой дочери помогает разделаться с Торкватой. Это удивительно, как он любит свою дочь, как Валерия любит Луция и ненавидит дочь Авиолы! От этой жестокости даже страшно становится, особенно когда смотришь на нежно улыбающуюся Валерию. -- Император вздрогнул. -- А если бы эти двое однажды начали так играть моей головой? Хорошо, что Энния не принадлежит к этому плебейскому роду". Он посмотрел на свою жену и заметил какое-то непонятное выражение в ее больших глазах, уставившихся на Валерию. -- Это тяжелое обвинение, мой Невий, -- сказал Калигула, вращая императорский перстень. -- Я приму его к сведению. Посоветуюсь... Посоветуюсь с Курионом... -- С ним? -- не сумела овладеть собой Валерия. Улыбка слетела с ее лица, и оно стало похоже на восковую маску. Макрон поднял мохнатые брови. -- Что случилось, моя дорогая? -- лениво протянул император. Валерия испугалась своей вспышки и сказала, словно ничего не произошло: -- Луций Курион? Я сомневаюсь, что он даст тебе хороший совет, мой император. Я не знаю, боюсь это говорить, но я на твоем месте не доверяла бы ему... Император развлекался. Ага! Она уже знает о Ливилле. Или о ней не знает, но мстит Луцию за то, что он ее бросил. -- Почему же Луций не заслуживает моего доверия? Она молчала и гневно мяла в руках стебель розы, вынутой из вазы. -- Скажи мне, дорогая, почему я не должен верить Луцию? Валерия подняла на императора свои блестящие глаза. Она рассказала, что верные ей люди донесли, будто оба Куриона руководили заговором против Тиберия и Калигулы, что они послали убийцу на Капри и что Гай Цезарь только благодаря Макрону избежал смерти. Император стал внимательно прислушиваться. -- Откуда ты знаешь, что речь шла о моей голове? -- От Луция, он сам мне это сказал. -- А ты рассказала об этом отцу? Валерия покраснела. Изобразила на лице раскаяние. -- Нет, мой цезарь. Ради богов, прости меня! Я любила его. Я боялась, что отец прикажет его казнить. Но когда ты заболел, я испугалась, не явились ли причиной твоей болезни козни заговорщиков, и побежала к отцу... -- Я приказал следить за ним, -- прервал ее Макрон. -- Во время болезни я не хотел тебя волновать. Пришлось здорово повозиться: я нашел людей, подкупил рабов, направил шпионов. Через три недели я установил, что Луций должен был условленным способом передать заговорщикам сообщение. -- Что это за условленный способ? -- За садом Авиолы есть старый дуб с дуплом, на первый взгляд незаметный. Но мои люди его нашли. В нем был этот металлический футляр, в который заговорщики вкладывали записки. -- Макрон положил на стол полый железный цилиндр. Он был изъеден ржавчиной. Император взял его в руки и начал разглядывать, посматривая на Макрона. Он хорошо все обдумал -- аргументы и вещественные доказательства. Макрон тем временем продолжал: -- Однако самое важное сообщение мне передали мои шпионы на прошлой неделе... -- Макрон посмотрел на императора и сказал, подчеркивая каждое слово: -- Луций Курион злоупотребляет твоей дружбой, император. Ночью, переодевшись плебеем, он передает тайные решения Палатина заговорщику Авиоле. Император разыграл волнение и испуг: -- Это правда? У тебя есть свидетели? Говори! -- Четверо моих людей несколько раз следовали за ним отсюда до дворца Авиолы. -- И дальше? -- Я подкупил надсмотрщика над рабами у Авиолы. Он подслушал разговор Авиолы с Луцием. Они шептались о тебе. Называли и день: октябрьские нонны. Так они говорили неделю назад. Тогда я не посмел сообщить тебе об этом. ибо это было опасно для твоего здоровья. Император долго молчал. Он был взволнован. Он понял игру Макрона, но страх за собственную жизнь принуждал его не верить и Луцию. Энния подняла огромные черные глаза на Калигулу: -- Разве ты не помнишь, мой дорогой, как я тебя предостерегала от Луция Куриона, когда ты был еще наследником? -- Голос у нее был сладкий, убедительно спокойный. -- Он не нравился мне: чрезмерно честолюбив. Такие люди предают и способны на все. Мне было просто больно видеть его возле тебя, мой дорогой. Но я не ожидала... Все трое говорят одно и то же, подумал Калигула. Хорошо ли это? А может быть, плохо? Где же правда? -- Невий! Когда Луций вернется в Рим, прикажи его арестовать. Макрон наклонился через стол: -- И в Мамертинскую тюрьму? -- Сначала пошли его ко мне, -- медленно сказал император. -- А что с Авиолой? -- торопился Макрон. -- Сначала Луция, потом Авиолу! -- сказал энергично император и гневно ударил металлическим футляром по мраморному столу. Кассий Херея, который все время стоял за занавеской с мечом в руке, заглянул в триклиний. -- Спасибо тебе. Макрон, и тебе, обворожительная Валерия, за верность. Я поступлю, как вы советуете. А теперь вина! Херея спрятался снова. Из хрустальных чаш с красным вином вылетали молнии, вспыхивая, они перекрещивались с молниями женских глаз. Четверо сидящих за столом людей думали каждый о своем. 43 Сестра Калигулы Ливилла слонялась среди росших в кадках пальм на крытой террасе императорского дворца. Ее каштановые волосы были распущены, ветер трепал их; она знала, что это ей идет. Ливилла была одета с обдуманной небрежностью, скорее раздета, чем одета. Она поджидала любовника и скучала, Из трех императорских сестер старшая, Друзилла, была подобна вихрю, младшая, Агриппина, напоминала задумчивый ветерок, средняя, Ливилла, -- бурю. Она была похожа на смерч, на страшный, смертоносный омут. Она будоражила мир, она способна была вскружить голову любому, начиная с раба, который полол грядки в палатинском саду, и кончая сливками сенаторского сословия. О, Афродита, как она сумела одним только взглядом разжечь стоически холодное сердце мудрого Сенеки! Он часто бродил по саду, чтобы увидеть ее чувственный рот, эти обжигающие желто-зеленые глаза. Ливилла с жадным нетерпением меняла любовников, так что Рим холодел от ее неистовств. Но любовь ее к Луцию была исключительна. Чуть ли не месяц она оставалась ему верна. По холму Победы к Палатину спешил всадник. Ливилла перегнулась через перила, вскрикнула и замахала рукой. Еще в седле всадник весело приветствовал ее. Потом соскочил с коня и вошел в ворота. Ливилла не видела, как перед Луцием неожиданно выросли четыре огромных германца с мечами в руках, как начальник стражи арестовал его. Она ждала на террасе, через которую он должен был пройти к императору. Вскоре он появился: между четырьмя громилами, сгорбившийся, испуганный, в глазах тревога. Ливилла расхохоталась. Смех ее был бы приятен, если бы в нем не было столько откровенной грубости и бесстыдства. -- Что такое? Ты, и с такой свитой? Почему же они тебя сразу не сковали по рукам и по ногам? В какую же темницу тебя бросят? Я принесу тебе то, что ты любишь больше всего. -- Громко хохоча, она отпихнула преторианца и при всех поцеловала Луция в губы. -- Я знаю что! Ты будешь получать это каждый день! -- И презрительно добавила: -- Какие, однако, глупости приходят братцу в голову! Мозг Луция судорожно работал: что произошло, о боги, что произошло? Он предстал перед императором. Движение руки -- и стража исчезла. Недалеко, наверно, мелькнуло в голове у Луция. Лицо императора было непроницаемо. Они были одни. -- Прости мне, дорогой, эту шутку. Я знаю. шутка неуместная, но ты извинишь мне мой каприз. Луций был как в огне. Ласковый тон императора его не успокоил. Напротив. Откуда же будет нанесен удар? С какой стороны? Император испытующе смотрел на Луция. -- Расскажи мне прежде всего, как ты устроил дело в Анции. Луций заговорил. Голос его дрожал: -- Я доехал до Таррацины, а потом снова вернулся в Анций. Сделка с Авиолой почти завершена. Он сам придет к тебе, чтобы договориться о деталях! -- Вчера я ужинал с Макроном и Валерией. Луций вздрогнул. -- Макрон обвинил Авиолу в подготовке заговора против меня. Калигула внимательно изучал лицо Луция. Он заметил, как глаза его расширились от удивления. Удивление казалось искренним. -- Макрон советует отдать Авиолу под суд. -- Ему нужны его миллионы! -- вырвалось у Луция. -- Он давно по ним тоскует. -- Луций запнулся, пораженный новой догадкой. -- Но, может быть, золото он предложит тебе, а сам удовлетворится уничтожением его семьи, потому что тут есть еще и другие обстоятельства... -- Какие? Говори! -- Несколько дней назад Валерия устроила мне отвратительную сцену, кроме того, мне известно, что она подослала убийцу к дочери Авиолы. Я сказал ей, что думаю об этом. Понимаешь? Она из-за меня натравила своего отца на Авиолу. Это ее месть. Авиола невиновен! Губы Калигулы вытянулись в две бледные ниточки. Глаза императора наполовину были прикрыты веками. -- Ты утверждаешь, что Авиола невиновен. Что это месть Макрона. Что же мне посоветуешь? Луций выпалил: -- Сделай Авиолу своим финансовым советником! Император рассмеялся. -- Ты сошел с ума? Луций с жаром продолжал: -- Я думаю о Риме. Государству нужны деньги. Миллионы Авиолы? Но их хватит ненадолго. Ты предаешь его суду, и голова его слетит. Ты получишь много, конфисковав имущество Авиолы, у него куча денег. Но что, если устроить так, чтобы императорская и государственная казна через него получала сотни миллионов постоянно, непрерывно, ты понимаешь, дражайший? Запавшие глаза императора блеснули. Он с минуту смотрел на Луция, а потом встал и начал ходить по комнате. -- Твой совет мудр, Луций. Завладеть этим живым источником золота! Прекрасная мысль! Он резко повернулся и крикнул: -- Чтобы он почаще бывал здесь, в моем дворце? Чтобы вы могли подготовить заговор прямо у меня под носом и в удобный момент отправить вслед за Тиберием? Луций вскочил. Он покраснел до корней волос. -- О чем ты говоришь, мой Гай? Ты не веришь мне? Мой возлюбленный цезарь... -- Не говори о любви ко мне! Я знаю, о чем ты совещался со своим отцом здесь, в саду, когда мы пировали. -- У Калигулы, блестящего оратора, от злости сдавило горло. Голос срывался, не повиновался ему. Он хрипел. -- Вслух вы говорили о шарфе Сервия, а шепотом о том, что убьете Тиберия и меня! И меня! -- Пойми, дорогой! Мой отец хотел после смерти Тиберия вернуть республику, но я нет! Когда ты ехал к Тиберию, я встретил тебя у ворот дворца. Я шел предупредить тебя. Но ты не остановил коня, ты помчался дальше! Калигула был непреклонен: -- Ты предал меня! Луций воскликнул: -- Отца я предал, а не тебя! Я убил его этим. До сих пор я не могу смотреть в глаза матери. Я даже не ночую дома. И все это из любви к тебе. Клянусь всеми богами... -- Не клянись! У меня есть доказательства! Император бросил на стол проржавевший металлический футляр. -- Узнаешь? У Луция перехватило дыхание. Страх сжал горло. Он упал на колени. -- Смилуйся, мой цезарь! Да, я знаю этот футляр, но я не видел его с тех пор, как умор Тиберий. -- Луций отчаянно защищался. -- Разве я не привел свой легион, чтобы охранять тебя? Разве я не вывел легион на форум, когда ты был еще в Мизене возле праха Тиберия, чтобы мои солдаты провозгласили тебя императором? Калигула стоял спиной к окну и наблюдал за Луцием. Его умелая защита не казалась лицемерной. Факты, которые он приводил, не подлежали сомнению. Луций в необыкновенном возбуждении воскликнул: -- Я верен и предан тебе! Я, а не Макрон! Он действительно предатель! -- Что ты хочешь этим сказать? -- Император стал внимательнее. Луций, вне себя от отчаяния и гнева, сыпал словами: -- Валерия проговорилась, я узнал, какую грязную игру ведут с тобой Макрон и -- прости, я вынужден причинить тебе боль, но скрыть это не могу -- и Энния. Валерия сказала мне слово в слово: "Ты разве не знаешь, кто управляет империей? Макрон, а не твой Гай! Отец нарочно положил свою жену в императорскую постель!" Луций умолк, было слышно только его учащенное дыхание. Калигула упал в кресло. Он был смертельно оскорблен тем. что услышал. Воспоминания подхлестывали мысли, все говорило о том, что Луций не лжет: взгляды, которыми Макрон и Энния украдкой обменивались возле его постели, когда он болел. Едва прикрытое отвращение к нему Эннии, отговорки и увертки, когда он хотел ее. Прав Луций, прав! Теперь Калигула был уверен. Эти двое хотели отравить его! Луций подбежал к поникшему императору. -- Ты простишь меня, дорогой? О Юпитер! Не повредил ли я твоему здоровью, о я, несчастный! Калигула сжал лежащую на подлокотнике руку Луция: -- Я благодарен тебе, Луций. Ты действительно друг, самый верный. Луций глубоко вздохнул. Ужас, обуявший его, когда под конвоем преторианцев он шел к императору, прошел. Ничего со мной не случится. Ничего не может со мной случиться, я рожден под счастливой звездой, и опасность минует меня! Он бросился к столу, из небольшой амфоры налил вино в чашу. Отпил и подал императору: император жадно допил вино. Его ввалившиеся глаза были мутны, как матовое стекло. Какой-то странный, пронизанный искорками туман стоял в них. То, что Макрон и Энния обманули его, приводило императора в бешенство. Но еще сильнее терзало другое: когда он метался в жару, эти двое, почти рядом с ним извивались в объятиях друг друга. Как они смеялись над ним! Ничто не могло так больно задеть тщеславие и гордость Калигулы. Даже восточные деспоты не могут сравниться с ним в величии! Ассирийские "цари царей" и вавилонские "цари вселенной", вроде Хаммураппи, не чета римскому императору. Император выше фараона, который был богом на земле! Он повелитель величайшей империи мира, он выше всех богов! А эти двое насмеялись над ним! Какую коварную игру осмелились они затеять! Остекленевшие глаза императора налились кровью, трясущиеся пальцы впились в подлокотники кресла, как зубы хищника в тело жертвы: свирепый нрав не скрывала больше добродушная маска, жестокость прорезала складки у рта и сморщила лоб. Император Гай менялся у Луция на глазах. Запавшие глаза ввалились еще глубже, черты лица заметно огрубели. Бледно-серая кожа стала почти прозрачной. Он сидел, завалившись в кресло, сжав губы, и зловеще молчал; вокруг него было тихо, как на дне пропасти. Луций в нерешительности стоял рядом, оцепенев от ужаса. Из галереи донеслось постукивание женских сандалий, потом послышался сердитый голос: -- А ну-ка впусти меня, чурбан! Дурак! Посторонись лучше! Вот я тебе сейчас пинка дам, сукин сын! Ливилла влетела в кабинет императора, резко распахнув дверь и захлопнув ее перед самым носом стражника, который не хотел ее впускать. -- Такой дурак! Но я ему двинула по носу, так что кулак болит. А вы тут вдвоем... Ее взгляд упал на императора. Она умолкла. Таким она брата еще не видала. На лицо его спустилась тень звериной ярости. -- Что с тобой, Гай? Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом, в его глазах горела нечеловеческая жестокость. Встал. Ливилла испугалась и отступила. Он прошел мимо нее, тяжело шлепая огромными ступнями по мраморному полу, и направился к дверям своей спальни, двери распахнулись, будто в страхе перед ним. -- Что с ним случилось, Луций? Он пожал плечами. -- Не знаю. Вдруг чего-то испугался. Тебе, наверно, следовало бы пойти к нему. -- А, трус! -- Она ухмыльнулась. -- Мне к нему? Хватит с меня. А на что же тогда Энния. вырезанная из эбена и слоновой кости. Или теперь уже Орестилла? -- Ливилла грубо захохотала и бросилась на ложе. Луций подбежал к двери императорской спальни. Она была закрыта изнутри. -- Не сходи с ума и оставь его. Десять настроений в час. Знаю я его. Он, наверно, как раз воображает себя фараоном или богом. А что же ты? Свободен? Тем лучше! Иди ко мне! Она резко притянула Луция к себе. 44 Из Тревиниана труппа направилась на запад, к морю, по местам, куда тысячи лет назад приставали галеры мореплавателей пеласгов. Еще сейчас их язык сохранился в удивительно красивых названиях городов и пристаней: Фереги, Палее, Агилла. Потом актеры пошли на северо-восток, через старую Этрурию, усеянную пригорками, поросшими низкорослыми тиссами. Шли вдоль некрополей, где в обширных гробницах из белого мрамора под пиниями вот уже пять столетий спали благородные этруски. Временами на надгробия падала шишка, удар нарушал тишину и желто-металлические панцири убегающих ящериц блестели в камнях погребений. Но кругом кипела жизнь, и на полях шла уборка урожая. Когда наступила летняя жара, труппа пошла по долине Тибра, перебралась через реку и направилась к Сабинским горам. Знойным было лето этого года. Солнце выжгло римскую равнину, высушило болота вокруг города и вечерами тучи комаров осаждали Рим. Обитатели дворцов с левого берега Тибра спасались от малярии в своих виллах в Сабинских горах. Труппа Фабия играла по очереди: для господ -- в загородных садах и для крестьян -- в горных деревнях. В конце сентября актеры спустились в Пренесте и устроили привал в доме Апеллеса. Виноградники Апеллеса находились на западном склоне Альбанских гор недалеко от Тускула. Апеллес жил здесь с женой Вестибией и двумя малолетними сыновьями. которые еще не доросли до мужской тоги. Он жил по законам бога Ягве, почитал заповеди Моисея и соблюдал субботы. Главным в его жизни были театр и виноградники. Он ухаживал за лозами, подрезал их, подвязывал, боролся с вредителями и гордился своим вином так же, как актерским мастерством. Его друзья каждый год осенью приходили к нему из Рима (до него было рукой подать) и помогали собирать урожай. Со временем это превратилось в традиционные праздники, которым друзья радовались не меньше, чем сам хозяин. Эти несколько дней, пока происходил сбор винограда, они жили у Апеллеса, пожилые располагались в доме, молодые -- в палатках прямо на виноградниках. Косые лучи солнца освещали склон, скользили по темно-красным гроздьям винограда, немилосердно обжигая сборщиков. Виноград созрел, ягоды были сладкие как мед и сочные. Женщины, наклонившись или присев на корточки, срезали гроздья, укладывали их в корзины, а мужчины относили корзины на плечах вниз, к дому. Во дворе под навесом стояли бочки для вина. Когда стемнело, все собрались во дворе, освещенном несколькими светильниками, развешанными на стенах дома. Ужин еще не был готов, ожидали также Апеллеса, который должен был возвратиться из Рима, куда отправился утром. Мнестер предложил игру: каждый должен по команде спеть какую-нибудь незнакомую песню, иначе выпивает кружку до дна. Грава выбрали руководить игрой. Грав командовал: -- Фабий! Фабий раскинул руки: -- Я ничего не знаю, дорогие! -- Бродяга! -- покрикивал Мнестер. -- Он нас обманывает, ему хочется напиться. Так не пойдет! Но Фабий торопливо выполнил наказание и уже разглядывал дно кружки. -- Бальб! -- крикнул Грав. -- Я спою вам считалочку про волка и козу. -- Это мы знаем! Что-нибудь другое! -- раздались голоса. -- Ну тогда я спою. -- согласился Бальб. -- Если вам только удастся догадаться, что я пою. -- И он затянул тонким голосом: Одна пушистая лисица Любила птицей поживиться. Как повезло тебе, плутовка, Такой гурманкою родиться!.. -- Это здорово! Дальше! Дальше! -- послышался шум. Бальб продолжал: Но, прежде чем до кур добраться, Немало нужно постараться. Как повезло тебе, плутовка, Такой проворной оказаться!.. Припев повторяли все вместе: Как повезло тебе, плутовка, Что ты по жердям лазишь ловко. Так пусть скорей вознаградится Твоя сноровка!.. Песенка Бальба всех захватила. Песенка для детей. Ну и что ж. что для детей. Все повскакали, образовали круг и начали ходить, раскачиваясь и напевая: Как повезло тебе, плутовка, Что ты по жердям лазишь ловко. Так пусть скорей вознаградится... Вестибия, мудрая хозяйка, единственно трезвый человек, заботилась обо всем: каждому принесла миску кислой капусты, которую старый Катон настойчиво рекомендовал при заболеваниях кишечного тракта. Потом отправила обоих мальчиков спать, с любовью потрепала их по волосам, поцеловала розовые щечки, гордясь своими сыновьями. А сборщики винограда продолжали развлекаться, подшучивая друг над другом. Фабий незаметно ушел. Несмотря на шутки и веселье, где-то на дне души копошилась беспокойная мысль: когда же он сыграет настоящую роль в настоящей трагедии. И выпитое вино не приносило успокоения. Он пересек двор и лег под кустом. Сквозь виноградные листья проглядывала синеликая луна, и капельки росы блестели на черных гроздьях. Фабий отрывал листья и прикладывал их ко лбу. Со двора доносились голоса. Это Лукрин и Грав спорили, кто из них лучше. Один старался перед другим. От вина даже и шепелявый голос Грава звучал громко и величественно. Фабий все это наполовину слышал, наполовину нет. Луна, теперь приобретшая зеленоватый оттенок, остановилась среди туч и заглядывала ему в глаза. А в его глазах притаились желание и боль. Креон, Эдип. О, олимпийские боги, ему не быть ни Креоном, ни Эдипом! Жизнь проходит рядом злой собакой, не дотрагивайся! Не дотрагивайся! Даже края одежды Славы нельзя коснуться! Ты напрасно живешь, стремишься, желаешь, вздыхаешь, напрасно, человек, только рогатых сапожников или грязных подмастерьев да хвастливых солдат будешь изображать до омерзения -- и все! Он вонзил ногти в сухую землю, от горя и бессилия у него перехватило горло, он был одинок в своих страданиях. в своей беспомощности. На дороге у калитки блеснул огонек факела. Все повернули головы. -- Ну наконец-то... Апеллес, здороваясь, радостно всем улыбался, но Квирину его улыбка насторожила. Ей показалось, что Апеллеса что-то гнетет. Вестибия принялась накрывать на стол, сооруженный из бочек и досок, женщины помогали ей, двор превращался в триклиний под небом. За ужином начались расспросы. -- Как выглядит император после болезни? -- поинтересовалась Волюмния. -- Молодцом! -- Наверняка, вокруг него увивается тот астролог. который жил у Тиберия на Капри, с таким удивительным именем. -- вспоминал Грав. -- Фрасилл? -- Апеллес поднял брови. -- Какое там! Вот вам и загадка, люди. Старый император любил звездочета. Он завещал ему миллион аурей и заявил об этом публично. А Фрасилл исчез, словно сквозь землю провалился. Вам что-нибудь понятно? -- Может быть, он не захотел быть звездочетом у Калигулы? -- гадал Лукрин. -- А может быть, они не понравились друг другу. -- А чем, собственно говоря, он был болен? Апеллес понизил голос: -- Врачи говорят, это была сильная лихорадка, но сам он думает, что был отравлен. -- Отравлен? Зачем? И кем? Апеллес пожал плечами: -- Боги знают, был ли это яд. Врачи его разубеждают, но, говорят, он им сказал: в существование заговора против императора верят только тогда, когда император уже мертв. -- Едва он поднялся с постели, -- продолжал Апеллес хмуро, -- приказал казнить трех поваров, двух подавальщиков и двух дегустаторов еды и напитков... Глаза у Квирины расширились: семерых человек только из-за подозрения? Это ужасно! -- Ты слишком чувствительна! Разве ты не из Рима? -- издевался Лукрин. -- Тиберий уничтожал по непроверенному доносу сразу десятки человек! -- То был Тиберий, -- защищалась Квирина. -- Калигула совсем другой! -- Семь! Это значит, -- рассуждал Мнестер, -- он приказал казнить двоих, но, прежде чем это дошло до Тускула, число их возросло до семи. А когда это сообщение достигнет Брундизия, их наверняка будет уже пятьдесят. -- И двух тоже достаточно, если ни за что, -- отозвался Бальб. Мнестер повернулся к нему: -- А что ему оставалось делать? Бальб бубнил: -- Снова начинается. Старец на Капри все время пугал людей, молодой недолго сеял добро, очевидно, иначе нельзя. Могу поспорить, что на этих поварах он не остановится. -- Не порти нам настроение, -- прикрикнула на него Волюмния. Из кухни прибежали Квирина и Памфила с чашами. Они выкрикивали, как торговки: -- Жареная камбала! Отличный гарум! Домашнее вино! Мнестер потирал руки: -- Пир, как у Гатерия. Послушайте только, этот толстяк пригласил меня прочитать у него на званом вечере басни Федра. Мне очень не хотелось идти туда, но из-за Юлия я пошел. Я очень люблю этого мальчика, уже хотя бы потому, что он полная противоположность своему папаше. Я сказал: "Хорошо, я приду". А старый Гатерий говорит: "Гонорар назначь себе сам". Я брякнул не думая: "Пятьдесят золотых". Ждал, что он меня выгонит. И клянусь Олимпом, я их получил! -- Тебе всегда везет, -- завистливо сказал Грав. -- Я бы... Мнестер продолжал: -- Я выбрал такие басни про животных, чтобы высмеять зажравшееся общество. И что бы вы думали: они прекрасно развлекались, аплодировали, и им было невдомек, что они смеются над собой. -- Ты весь в этом, Мнестер, -- давился от смеха Грав. -- Выманит у них золотые да еще над ними же издевается. Твое здоровье! Все выпили за Мнестера, потом за каждого из присутствующих, выпили и за толстое брюхо Гатерия. Это воодушевило Мнестера, и он добавил: -- Люди добрые, вы не можете себе представить, что за пьянка у него была. Ничего не скажешь, пир, достойный Лукулла! Кабаны, бараны, гуси, утки, серны, бекасы, курочки, раки, о Юнона! Когда я об этом вспоминаю, у меня сразу появляется аппетит! Вестибия, дорогая, можно еще кусок камбалы? И теперь все господа обжираются, с тех пор как Тиберий перестал следить за ними. Пьют, жрут, блюют -- такого свет еще не видывал. Апеллес заметил серьезно: -- Пускай себе развлекаются, но есть в этом и другая сторона, и это меня пугает... -- Сегодня никаких туч, великий актер! Оставь их на завтра. За дружбу до гроба! -- потянулся Лукрин к Апеллесу. Апеллес рассеянно чокнулся с ним. -- Что тебя пугает, скажи, пожалуйста? -- спросил Кар. Апеллес задумчиво посмотрел на него и медленно произнес: -- Уж очень император изменился. Совсем другой человек. Это уже не тот веселый собутыльник, который таскал нас по тавернам и приносил с собой хорошее настроение, куда бы ни приходил. Когда я его поздравил с выздоровлением, он слушал меня невнимательно и отвечал сквозь зубы, словно был не в себе... -- Это, наверное, болезнь, -- заметила Волюмния. -- Словно в него вселился какой-то бес. Не знаю, может быть, я ошибаюсь. Глаза его полны ужаса, мне от страха даже зябко стало. -- Ты преувеличиваешь, дорогой, -- смеялась Волюмния. -- От рождения ты все преувеличиваешь. -- А что театр? -- спросил Фабий. -- Он говорил с тобой о театре? Ты рассказывал, что он всегда с тобой о театре говорит. -- Я начал сам. Он смотрел куда-то сквозь меня и сказал: "Слово -- это кроткое животное". Что он под этим подразумевал? -- Ясно, -- заметил Фабий. -- Цирк превыше всего! -- Горечь сквозила в его словах: -- Мы со временем переучимся на возниц и гладиаторов! -- В свете факелов было видно, как у Фабия пульсировали на висках жилы. Он обратился к Апеллесу и Мнестеру: -- Зачем вам его дружба? Ведь он делает из вас шутов во время попоек. Этого вам достаточно, знаменитые актеры? Мнестер хотел ответить, но Фабий жестом остановил его и заговорил пылко и страстно: -- Вы его приятели и любимцы, вы должны немного думать и о своем искусстве и об остальных. Да! И о нас! Мы не хотим быть циркачами! Мы хотим играть! Если в вас есть хоть капля актерской чести, вы пойдете к нему и добьетесь настоящего театра! Он выбрасывает сотни миллионов сестерциев на цирковые зрелища, так пусть хотя бы один миллион пожертвует на театр! Зрители за эти полгода с избытком насладились кровавыми зрелищами и могут посмотреть на что-нибудь получше. Калигула распахнул ворота арен, которые десять лет были закрыты. Заставьте его открыть двери театров! Он будет прославлен тем, что вернет на сцену великие трагедии! Пусть воскресит Эсхила, Софокла, Эврипида! Все согласились, и Апеллес с Мнестером, на которых нападал Фабий, тоже. Они обещали, что тотчас после возвращения в Рим постараются убедить императора. За это выпили до дна. Настроение у всех улучшилось. -- Сегодня большой праздник! -- выкрикивал Грав. -- Да здравствует театр! Пусть вино льется рекой! -- Пусть льется нам в глотки! -- Лукрин поднял кружку и тонкой струей лил вино в открытый рот Волюмнии. Она держалась героически. Женщины расспрашивали об Эннии. Апеллес снова разговорился. Императрица как сфинкс. Молчит, улыбается и заботится о своем супруге. Любит ли она его? Возможно. Что я могу сказать? Спросите ее, дорогие! Поговаривают, что Калигула воспылал страстью к Ливии Орестилле, жене консула Пизона, говорят даже, что он собирается на ней жениться... -- Которая это будет по счету? -- Не сосчитать. -- Нет, можно подсчитать, -- отозвался Бальб. -- Будьте добры, считайте по пальцам вместе со мной: первая -- Юния Клавдилла, вторая -- Друзилла, третья -- Агриппина, четвертая -- Ливилла... -- Не болтай, это не жены. Это сестры. Бальб и не думал останавливаться: -- Это жены. Хотя и не по закону. Понимаешь ли, законом все не охватить, и для императора он не подходит. Я продолжаю: пятая -- Энния, шестая, вероятно, Ливия Орестилла, а сколько их еще будет впереди, едва ли это известно Сивилле Пренентской. -- У нас для счета остаются еще две руки и две ноги, -- острила Волюмния. -- А что Макрон? -- спросил Кар. -- Управляет за больного императора. -- Луций Курион, говорят, стал правой рукой императора? -- спросил Фабий. -- Да, -- сказал Апеллес. -- Его слово очень много значит для императора. Фабий процедил сквозь зубы: -- Как быстро приручили бывшего республиканца. -- Ну и что? Какую роль это играет сегодня, Фабий? Восстановленная республика не была бы лучше, -- заметил Мнестер. -- Скоро соберется народное собрание. Разве это не республика? -- До сегодняшнего дня выборы еще не объявлены, -- сказал скептически Бальб. -- Так что я не знаю... Ах! Этот Бальб! Обязательно он должен добавить ложку дегтя в бочку меда. Вот противный! Все потянулись к чашам. Разговорились о том, как начнут выступать после того, как Апеллес и Мнестер добьются императорского разрешения. Фабий загорелся, как лучина с энтузиазмом говорил о своих планах. Остальные не отставали от него. Апеллес подошел к Фабию и шепнул тихо: -- Я не хочу тебе портить настроение, дорогой, но боюсь, что с императором мы не договоримся. Ведь ты знаешь, как он смотрит на трагедию. Квирина увидела, как сразу же погас энтузиазм Фабия. Он взял кружку, наполненную до краев вином. И больше уже не говорил. Вино всех околдовывало, оно заставляло забыть о повседневных заботах. Ночь уходила, до рассвета было недалеко. Квирина наблюдала за Фабием и видела, как он не выпускал из рук кружку. -- Ну довольно, милый, -- попросила она его. Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом и надрывно проскрипел: -- Трагической роли у меня не будет! Ничего не поделаешь! Гони Фабий! Запряги осла в телегу, положи под брезент груду дурацких шуток и поезжай по деревням. -- Он громко крикнул: -- Фарс -- наша жизнь! У Квирины сжалось сердце. Она взяла его за руку: -- Иди, иди спать! Он вырвался и крикнул: -- Не хочу! Я останусь здесь! -- Пойдем. Тебе нужно выспаться, ты много выпил. -- Я знаю, что мне нужно! Мне нужно пить! -- зло кричал он. -- Пить! -- отозвалось несколько голосов. Она повела его к винограднику, а он продолжал сопротивляться. -- Никуда я не пойду! Оставь меня, ты, Ксантипа! Поди прочь! Убери, руки, говорю тебе! -- Пойдем. Уже поздно! Ночь! Она подталкивала его на пригорок, где стояла их палатка. На полдороге он споткнулся и упал. Так и остался сидеть на земле. -- Я хочу увидеть Рим! Где Рим, Квирина? -- Для этого надо подняться еще немного выше. Оттуда ты его увидишь. -- уговаривала она Фабия. как ребенка. С большим трудом ей удалось его поднять. Снизу неслось пьяное пение. Как повезло тебе, плутовка... Наконец они добрались до палатки. -- Я хочу в Рим! -- кричал он, раскачиваясь, и хватался за виноградные лозы, ломая их. -- Я должен хоть один раз сыграть такую роль, понимаешь! -- Ты сыграешь ее, милый. Ты знаешь, что сыграешь! -- Нет! -- выкрикнул он отчаянно. -- Я не получу роль! Я хочу хотя бы увидеть Рим! Где Рим? -- Там, в той стороне. Посмотри туда! Но ни он, ни она ничего не увидели. Рим, который днем было прекрасно видно, сейчас исчез. Он утонул в море тьмы. 45 Во времена Тиберия укромный покой Дианы в императорском дворце на Палатине предназначался для чтения стихов. Вдоль стен стояли тиссовые деревца с подрезанными верхушками, и белоснежная богиня с лунным серпом в волосах и луком за плечами прогуливалась в этой импровизированной роще. Здесь старый император, пока жил в Риме, слушал стихи Ксенофонта, Алкея, Каллимаха, Лукреция. Здесь говорили музы. Калигула велел отправить божественную охотницу в сад, а вместо нее поставил у стены на высокой подставке бронзового коня, которого подстерег и теперь терзал бронзовый лев. Зелень он приказал убрать и в середине комнаты поставить квадратный стол и четыре кресла. Сквозь единственное окно сюда проникали лучи октябрьского солнца, холодные, негреющие. В двух углах комнаты в бронзовых сосудах, формой напоминающих римскую крепость с зубцами и башнями, пылали раскаленные угли. Императорский казначей Каллист ввел приглашенных и усадил каждого на предназначенное ему место. Макрона -- спиной к стене, на которой была изображена лесистая местность, пересеченная рекой, и лицом к окну. Луция -- лицом к статуе, спиной к двери. Авиолу -- против него. Четвертое кресло, устланное подушками и пурпурной тканью, пустовало. Все трое были приглашены к императору в последнюю минуту. Никто из них не знал, зачем Калигула позвал их. На столе стояли вазы с угощением, амфора с вином и четыре чаши. Они сидели и молча ждали. Авиола был встревожен. Его мучила неопределенность. Приглашение на Палатин (если дело было не в обычном пиршестве) обыкновенно не предвещало ничего приятного. Хорошо еще, что он не один тут сидит. Вместе с ним два самых значительных сановника империи. Взгляд Авиолы скользнул по Макрону и остановился на Луции. Вон как. Жених Торкваты! Моя малютка из-за него все глаза выплакала. А он? С каким самодовольством смотрит, негодяй. Он ранил ее, и эта рана страшнее раны наемного убийцы. Узнать бы, кто подослал его. Девочка моя. не бойся. В другой раз им это не удастся. Но ты, негодяй, заплатишь мне за измену! С головокружительной быстротой ты поднялся наверх. Но с такой же головокружительной быстротой ты можешь свалиться и свернуть шею. Даже если ты правая рука императора... Вилла в Анции! Верно, за этим меня сюда позвали или по какому-нибудь другому денежному делу, объяснил себе Авиола. Поэтому и принимал их сегодня императорский казначей Каллист. Деньги правят миром. За деньги можно купить что угодно. Сенатор перевел взгляд на великолепно расписанный потолок. Он мысленно оценивал убранство дворца. Как всегда, шла ли речь о статуе, рабе или доме, Авиола все переводил на деньги! На лице Макрона его обычная маска: он солдат, которого ничто не может вывести из равновесия. Спокойная и самоуверенная осанка подчеркивала это. Но в душе у Макрона покоя не было. Он просил у императора головы Луция и Авиолы, а теперь сидит тут с ними обоими за столом. Не к добру это. Какой глупый и странный обычай вводит Калигула: сажать за один стол жалобщика и обвиняемого. Их тут двое против него. Хорошо еще, что император -- спасибо Эннии! -- будет, конечно, на его стороне. Недавно за ужином Макрону показалось, что император заглядывается на Валерию. Он жадно рассматривал ее, не стесняясь присутствия жены. Если бы он был наедине с ней... если понадобится... Любая помощь хороша. В конце концов, преторианцы не дадут в обиду своего префекта. И Херея, начальник императорской гвардии, всегда вытягивается перед ним, как солдат перед центурионом. Дурак Каллист посадил его тут, солнце прямо в глаза бьет. Он смотрел на изображение коня и льва. Такой львина. скажу я вам, -- это не шуточки. Треплет коня, будто это щенок. Конь ревет от боли. Даже слышно: вон как разинул пасть, коняга... С чем придет Калигула? Луций удивился, когда увидел здесь Макрона. Что замышляет император, ведь ему уже известно, как Макрон и Энния обманули его. Но эта мысль, не успев возникнуть, угасла. Луций устал. Ливилла ненасытна, она слишком много хочет от любовника. Время от времени он протирал лицо и руки духами. И не думал больше ни о чем. Да и зачем думать? Император, конечно, знает, чего хочет. А от Луция требуется одно: исполнять его волю. Двери за спиной Луция распахнулись. Луций вскочил и обернулся: Макрон и Авиола встали. Вошел император, он был в пурпурной тоге. Шел медленно, будто крадучись; слегка сгорбленный, голова втянута в плечи. Глаза лихорадочно блестят. Макрон и Авиола затаили дыхание; император выглядит хуже, чем во время своей долгой болезни. Что с ним? Он опять болен? Калигула жестом усадил их. Вид у него был приветливый, он расспрашивал гостей о здоровье. Но, несмотря на дружелюбие слов, тон их был несколько необычен. -- Ешьте и пейте, мои дорогие, хоть я и позвал вас на совет, а не на пир. Паштет из дроздов великолепен. А то, что вино у меня превосходное, вам известно давно. После нескольких фраз, которые должны были создать атмосферу сердечности, цезарь посмотрел на бронзового коня -- он всегда смотрел на коня, а не на льва -- и заговорил о деле. Для чего он пригласил дорогого Авиолу? Существует некоторая неясность в отношениях между императором и сенатом, вернее, некоторой частью сената, наиболее живой и действенной, император сам улыбнулся своим словам, это надо расценивать как похвалу. поймите, мои дорогие, но именно эта часть сената заботит его, ибо он не всегда достаточно ясно понимает этих сенаторов. Авиола сидел как на иголках. Может быть, нужно вскочить, призвать в свидетели богов, поклясться, что он ни о чем таком не знает, что ничего такого не существует? Император перевел взгляд с терзаемого коня на лицо Авиолы и продолжал. Ему хорошо известно, что некоторое время назад сенаторы готовили заговор. Авиола побледнел и покрылся холодным потом. Заговор против императорского рода. в нем принимал участие и Авиола. Жестом цезарь остановил сенатора, который вскочил и хотел что-то сказать. Не об этом сегодня речь, миролюбиво продолжал Калигула. Это забыто. Сегодня те, что бунтовали против Тиберия, верно служат новому императору. Например, Луций. Но остальные? И Калигула уверенно и точно назвал имена заговорщиков. Итак, пусть говорит Авиола. Пусть он без страха скажет всю правду. Император ручается, что не будет преследовать никого, кто не виноват перед ним в прямой измене. Авиола набрал в легкие воздуха, воздел руки, как бы взывая к милосердию небес, и начал. Он будет говорить чистую правду, ибо любит императора. О покойном Сервии и Луции Курионах говорить нечего. О себе тоже. Его преданность владыке безгранична, пусть цезарь испытает его и убедится... А остальные? О бессмертные боги! Разве может в них даже на мгновение, он повторил, даже на мгновение, вспыхнуть искорка недовольства? Из-за чего? Только старый Ульпий... Это императору известно. Старый безумец замуровался в своем дворце. Его можно оставить в стороне. Итак! Юлию Вилану, которого Тиберий обобрал, лишив имений, Гай Цезарь все великодушно возвратил. Его заключенного в тюрьму брата Марка освободил. У Пизона, сборщика податей в Паннонии, из-за тибериева закона были связаны руки. Закон предписывал быть умеренным в сборе податей, налогов и пошлин в провинциях. Гай Цезарь поступил очень мудро, уничтожив этот бессмысленный закон. Судовладелец и работорговец Даркон, а особенно Бибиен постоянно получают от императора огромные заказы. Всем живется прекрасно, так ради чего же, по каким причинам, клянусь всеми богами?! Напротив, любовь, огромная любовь к императору... Император вспомнил: это и в самом деле так, толстяк не лжет. "Эти все действительно меня безумно любят, -- с иронией подумал Калигула. -- Любят, потому что меня и государство, что одно и то же, могут обдирать. Ладно. Но мне ваша игра ясна. Я с вас тоже кое-что сдеру, миленькие, да не однажды, как советует близорукий Макрон, я буду делать это постоянно, как советует Луций". Император благосклонно кивал. -- Я, -- напыщенно начал Авиола, -- я давно уже подумываю, -- при этих словах император скользнул глазами по Макрону, который сидел, уставившись в стол, -- что когда перед Новым годом соберется сенат, то нужно будет предложить, чтобы тебя, цезарь, почтили титулом, какого ты заслуживаешь. Сам я предложу величать тебя "Dominus"[*] одно из почтеннейших, какие... [* Господин (лат.).] Калигула поднял руку. -- Ты очень любезен, -- произнес он милостиво, -- но я не заслуживаю... -- Новое движение руки заставило Авиолу умолкнуть. -- А теперь давайте договоримся о покупке или, если тебе угодно, об обмене твоей виллы в Анции на один из моих летних дворцов. Луций Курион несколько раз уже посетил тебя по этому делу, и ты, конечно, все успел обдумать. Мне нужна эта вилла. Она мне нравится. Макрон вытаращил глаза. Так вот зачем ходил Луций во дворец Авиолы! Император разглядывал пиниевую рощу за спиной Макрона. Роща по крутому склону спускалась к реке, бегущей с гор, на волнах белые гривы. О, это будет волнующее зрелище -- Ливия Орестилла в заросшем пиниями гнездышке Авиолы. Лакомый кусочек... -- Потолок в триклинии выложен золотыми пластинками, -- предупреждал Авиола. -- Из любви к тебе я с радостью обменяю виллу... "Разбогатевший болван, никакого вкуса, -- подумал Луций. -- Сует золото куда попало, только бы изумить всех". Упоминание о золотом потолке заставило императора перевести речь на другой предмет. Гости хорошо знают его коня Инцитата. Это настоящий клад. Восьмое чудо света. Он выигрывал и будет выигрывать все состязания. Он прекрасен, прекрасен, как божество, влюбленно продолжал Калигула. Ты обратил внимание на его глаза, Луций? Еще бы нет. Ты, такой знаток. Это человеческие глаза, дорогие, чудные женские глаза, полные любовной неги; а его походка? У какой танцовщицы найдете вы такую гордую и величавую поступь? С ним не сравнится даже Терпсихора! Даже сама Диана! Это не походка, а гимн. А его ноги в галопе, в карьере? Почему у нас нет поэтов, которые в блестящих гекзаметрах увековечили бы красоту божественного бега Инцитата? Я обожаю его, я бредил им во время болезни... Но, к делу. Я хочу построить для него новую конюшню. Она будет из дельфийского мрамора. Лежать он будет, мой любимец, на драгоценных коврах, ухаживать за ним будут рабы, а перед состязаниями, по крайней мере неделю, его конюшню будет охранять когорта солдат, чтобы покой Инцитата ничем не нарушался. Не знаю только, из чего ему сделать колоду. Как вы рассудите? Он обращался к Луцию и Макрону. -- Из кедрового дерева, мой цезарь, -- предложил Макрон. -- Из алебастра, -- сказал Луций и невольно усмехнулся: так страстно Калигула не любит даже свою сестру Друзиллу! Император отрицательно покачал головой. -- Нет. Колода будет золотая. -- Превосходно! Великолепно! Блестяще! -- Конюшня обойдется в семь, а если считать золотую колоду, то в десять миллионов сестерциев, но Инцитат этого заслуживает! Макрон и Луций восторженно согласились. Инцитат действительно редкостный конь. Авиола под столом вонзил ногти в ладони. Не сплю ли я? Может, брежу? Разве император обезумел? На конюшню выбросить десять миллионов? Минерва, богиня разума, ты слыхала такое? Разве такая трата может окупиться? Конь выигрывает состязания! Ну хорошо, так честь и слава ему за это, и довольно. Император опять перескочил на другое, он делал это часто: -- Нужно прийти к решению по главному пункту, друзья мои. Забота о благополучии и развлечениях римского народа повыпустила крови из казны, эрария и фиска. Необходимо большое поступление денег: на нужды народа, на игры и на постройки, которые я задумал произвести. Опытный финансист Авиола, конечно, даст мне совет. Я достроил храм Августа и театр Помпея... -- Великолепно! -- льстиво воскликнул Авиола. -- Я хочу, кроме того, построить здесь, на Палатине, новый дворец и соединить его с Капитолием, чтобы в любой момент я мог пойти поклониться Юпитеру Громовержцу. Все громко восторгались великолепной мыслью, посетившей императора. -- Я хочу разбить в Ватиканской равнине сады, каких Рим еще не видывал. Я построю новый цирк. Потом новый водопровод, вода будет поступать с Сабинских гор, старый Аппиев водопровод уже не справляется, потом новый амфитеатр для гладиаторских игр и несколько сооружений вне Рима... Луций восторженно прервал его; -- История еще вспомнит, каким императором был Гай Цезарь! -- Мне нужно много денег, дорогой Авиола. Нужно найти средства для повышения доходов. Авиола посмотрел на императора, но, прежде чем он успел произнести слово, цезарь добавил: -- Мне не хотелось бы сокращать расходы, а именно это всегда советуют финансовые мудрецы. Авиола понял. На кутежах и мотовстве не сэкономишь ни сестерция. Он немного подумал и предложил императору снова ввести подоходный налог, который был уничтожен после смерти Тиберия. Это даст добрых несколько сот миллионов сестерциев в год. Калигула этот план отверг: -- Я не хочу наживаться, ущемляя мелкий люд. Это не решение. Нет, нет, друзья. -- Ну тогда можно повысить цены на рынке, введя больший налог... -- Нет! -- воскликнул император. -- То, что ты предлагаешь, задевает интересы народа. Народ любит меня. Я не могу так с ним обращаться! Император говорил с раздражением. Авиола сглотнул слюну и со вздохом прицелился еще выше. -- А если ввести налог на завещания, с тем чтобы двадцать пять процентов завещанной суммы шло в твою казну? Заметив, что император хмурится, он поспешил предложить новый план: -- Тогда не остается ничего другого, кроме как повысить доходы с провинций. -- Нельзя, -- строго произнес император. -- Мои казначеи обсуждали этот вопрос с наместниками, проконсулами и сборщиками податей и убедились, что провинции и так изнемогают. Спроси у мытарей, что они тебе скажут! Нельзя! Нельзя! Наступила тишина. Белый и жирный указательный палец Авиолы блуждал по мозаичному рисунку на крышке стола. Какое-то сильное напряжение чувствовалось в этой руке, которая как бы знала путь, наилучший путь, но сомневалась, можно ли указать на него. Авиола медленно поднял глаза на императора и медленно проговорил: -- Тогда остается последнее средство. То, которое означает быструю и постоянную прибыль, прибыль огромную, прибыль, которая невероятно обогатит всю империю... -- Что же это? -- Цезарь с нетерпением склонился к Авиоле. -- Надо получить новую богатую провинцию, -- торжественно провозгласил Авиола и шелковым платком вытер пот с лысины. Он продолжил в наступившей тишине: -- Толпы рабов, корабли с пшеницей, плодами. скотом, кожами, мехами, железом, рудой -- богатство, на котором была основана мощь и слава Рима. Великая мысль. Все почувствовали это. Макрон заметил, как захватила она Калигулу. Лопаясь от зависти, он процедил: -- Разумеется, уж ты-то, оружейник, набьешь мешок, а? Строгий взгляд Калигулы заставил его замолчать. Калигула знал, что Авиола прав. Теперь перед ним открывалось великое поприще, о котором он мечтал, еще будучи наследником. Расширить империю Августа и Тиберия! Захватить новые, изобильные земли! Тиберий не желал и слышать об этом, все оберегал свой мир, но это оттого, что у него, старого и немощного, не было больше отваги. Мысль Калигулы летела дальше: он. император, в золотых доспехах встанет во главе своих легионов, с детства любимый солдатами, он поведет их к славным сражениям, он вернется в Рим победителем, невиданный, великолепный триумф! За ним будут идти связанные владыки порабощенных земель, сотни повозок с военной добычей, ликующий римский народ, счастливый и упоенный своим счастьем римский народ будет славить его, как бога Марса... Размечтались и остальные. Макрон и Луций уже видели себя во главе армий. И перед их глазами возникла картина высших почестей, каких только может достичь римлянин. Авиола же видел свои огромные сундуки, переполненные драгоценным металлом, он видел, как золотое половодье затопляет его дворец и сады. Всюду, всюду золото! И кроме того, Калигула во главе легионов покинет Рим на целые месяцы, а может быть, и навсегда... Тогда руки римских богачей будут развязаны! Император осторожно проговорил: -- Твое предложение, дорогой Авиола... -- Отличный план, но, мой Гай! -- неучтиво прервал его Макрон. Император стиснул зубы. Мой Гай! Какая дерзость! Сейчас я сведу с тобой счеты. И он продолжил: -- ...Грандиозно. В такой ситуации необходимо обеспечить тылы. Все высшие должности должны занять абсолютно надежные люди. Меня давно заботит Египет. Его наместник Авилий Флакк не снискал моего доверия. Владыка Египта! Какая честь, какая власть! Но Флакк не дорожит ими. У меня есть определенные подозрения. Короче, Флакка я отозвал. А наместником Египта я назначаю самого верного своего слугу -- тебя, дорогой Невий! Макрон был как громом поражен. Отставка! Смещен! Выброшен! Вот она благодарность Калигулы! А ведь это я помог ему достичь власти! В горле у него пересохло, он не мог вымолвить ни слова. Авиола насторожился: что-то странное происходит. Надо осторожненько выждать. Луций покраснел от зависти: наместник Египта! Сильнейший человек после императора. Но это был только первый порыв, Луций быстро понял: он выиграл! -- Тебе самое время теперь готовиться к отъезду, ведь море скоро закроется. -- продолжал император. -- Послезавтра ты вступишь в Остии на корабль, который уже ждет тебя и готов к отплытию. Краска вернулась на лицо Макрона. Теперь он видел свое положение в ином свете. Он одним махом избавится от капризов Калигулы. Он станет всевластным господином самой богатой провинции, житницы Рима. Если ему захочется, он сможет уморить Рим голодом. У него будет большая армия. Через некоторое время он сможет диктовать свою волю самому императору. Макрон встал и принялся благодарить. Император поднялся: -- Я подумал, что тебе понадобится жена. Вы с Эннией хорошо понимали друг друга. Ради тебя я даю ей развод, вот подтверждение -- тебе не придется ехать одному. И Валерию возьми с собой, в Риме ничто не доставило бы ей теперь радости. Луций просиял. Ах, этот Гай! Он как будто угадал мое тайное желание! Калигула ласково проводил Макрона к дверям. Авиола вздохнул: -- О боги, ну и дела! Луций прошептал: -- Ты поступил бы очень умно, подарив императору десять миллионов на постройку конюшни для Инцитата. Калигула вернулся. На лице его играла странная, загадочная улыбка, скорее ухмылка, чем улыбка. -- Садитесь, мои дорогие. Подо львом, раздирающим внутренности ревущего коня. уселись: повелитель народа римского, по правую руку от него -- как кто-то остроумно шепнул в кулуарах сената -- его громогласная труба Луций Курион, по левую -- новоиспеченный финансовый советник Авиола. Да, советник, который всегда будет оставаться в тени. но силой золота заставит этих двоих плясать под свою дудку. -- Задачи, которые ставит перед нами великая эпоха и наша дорогая любимая родина, -- говорил император, -- на которую посягают варвары на Дунае и Рейне... -- Все для Рима! -- выкрикнул Авиола. -- ...И жизненные интересы римского народа вынуждают нас пресечь налеты врагов на границы империи. -- Мы не должны все свои силы тратить на решение внутригосударственных вопросов, слава наших легионов должна пересечь границы империи... -- воодушевленно произнес Луций. Император перебил его: -- Ибо чем империя больше, тем она могущественнее, и мы, руководимые богами, должны расширить пространства, на которых живут наши народы. Тут Калигула легонько усмехнулся, у Авиолы дернулись губы. "К чему тут фразы? -- подумал он. -- Ведь мы одни здесь и знаем, чего хотим". Слово повисло в воздухе. Тяжелое слово. Его трудно было произнести, страшны были его последствия. И никто не хотел произносить его первым. У Авиолы это слово уже несколько лет вертелось в уме, он томился им и наконец проговорил: -- Война! Да, война неизбежна. Они знали, что значит это слово. Оно пугает и миролюбцев и захватчиков. Оно каждого задевает за живое, каждому приходится чем-то рисковать, чем-то жертвовать, даже если это всего лишь спокойный сон. Калигула принял вид мудрого и дальновидного правителя: -- Нарушить мир, установленный Августом и Тиберием? Какая ответственность, мои дорогие! -- Но увеличить могущество Рима! -- вступил Луций. -- И твою славу, цезарь! -- патетически добавил ростовщик. -- В мировой истории... ты будешь славен вовеки... Император подчинился нажиму и выразил это так: он признает их доводы. Иначе нельзя. Великая Беллона, Марс Мститель, примете ли вы нашу жертву, принесете ли победу нашему оружию?! -- Из-за навязанного Тиберием мира, -- заметил Луций, -- наши легионы напоминают затянутую ряской стоячую воду. Главные добродетели римлян -- мужество и отвага -- уходят в небытие. Римляне, прославившие Рим, не были только земледельцами, они прежде всего были солдатами. И если ты, цезарь, не дашь нашим солдатам возможность сражаться, они превратятся в дармоедов. Войско превосходно, и если ты поставишь во главе его... -- Куриона? -- подозрительно бросил Калигула. -- Себя, мой дорогой Гай, себя, любимца всех солдат, тогда мир будет ошеломлен чудесами мужества... -- Посмотрим. А как снаряжение армий? Луций перехватил настойчивый взгляд Авиолы. Он хорошо его понял. Magister societatis[*] всех оружейников, Авиола тоже не хочет упустить своего. Он имеет на это право. Авиола вовлечен в игру, которую сам затеял. Мы связаны теперь не на жизнь, а на смерть, отступать некуда... [* Здесь -- глава {лат.).] Луций начал: -- Снаряжение некоторых легионов и как раз тех, что находятся теперь на Рейне и на Дунае, устарело. С ним мы не победим. Это примерно четыре легиона, то есть больше тридцати тысяч человек. -- За какое время оружейные мастерские, Авиола, смогут поставить новое, совершенное снаряжение? -- Времени понадобится немного, благороднейший. Три-четыре месяца... -- Хорошо. Зима с этим варварским снегом, туманом и морозами для нас не выгодна. Весна -- самое лучшее. А что делать со старым оружием? Опять Авиола уставился на Луция. -- Старое оружие мы продадим дружественным народам: армянам, парфянам, иберийцам. И хорошо продадим, им оно покажется прекрасным. -- Для того чтобы начать войну, нужно много денег, милый Авиола. -- Я и мои друзья к твоим услугам, мой цезарь! -- воскликнул Авиола. -- Спасибо! Теперь же я хочу сообщить вам, что должность Макрона я разделю на две. Преторианцев и свою личную охрану я отдам под начало Кассию Херее, старому, преданному мне, честному человеку. Другую часть его обязанностей я возлагаю на тебя, Луций. Это означает, что ты будешь главным после меня военачальником римских легионов и моим заместителем. Не благодари! Я знаю, что делаю. А ты, Авиола. -- прими это как доказательство моей дружбы -- займешь место в императорском совете, и повсюду тебя будут сопровождать двенадцать ликторов. Авиола кланялся и рассыпался в преувеличенных благодарностях. Он предложил императору -- это всего лишь небольшой знак внимания -- десять миллионов сестерциев на постройку и убранство конюшни для дорогого Инцитата. Император подарок принял и отпустил обоих. Луций вышел как одурманенный. Он был опьянен счастьем. Ему хотелось кричать, чтобы весь мир узнал о его радости. Ему хотелось разделить ее с кем-то дорогим и близким, удвоить ее чужой радостью. Скорее домой, к матери! Луций заколебался. Нет, к матери нельзя. В ее выцветших глазах он увидел бы гордую тень отца. Ливилла будет радоваться со мной! Он побежал по коридору в ее покои. Ливилла бросится ему на шею и скажет... Ливилла будет смеяться надо мной... Луций остановился, нервно засмеялся и направился к выходу. К кому бежать со своим счастьем? К Сенеке. Он будет радоваться вместе со мной, он знает, что Гай -- просвещенный правитель и с полным правом вознес меня так высоко. Луций спускался к форуму, ему вдруг вспомнилось письмо Сенеки, буквы прыгали и складывались в суровые слова: "неслыханные почести", "вероломство", "корыстолюбие"... Нет, к Сенеке он не пойдет. Друзья Прим и Юлий? Они думают то же самое. Друзья? Есть ли они у него? Луций отчаянно рылся в памяти, пытаясь сообразить, с кем он мог бы поделиться своей радостью. Но такого человека не было. Глаза застилала противная влага, Луций сжимал кулаки и упорно пытался вспомнить. Он протискивался сквозь толпу на форуме, и его головокружительное счастье рассыпалось в прах. Огромный Рим казался ему безлюдным. 46 На третий день после совета четверки могущественных, которую Калигула свел до тройки, отстранив Макрона, сенаторская лектика направилась по холму Победы на Палатин. Рабы Авиолы привыкли к большому весу своего господина. И если он иногда брал с собой Торквату, даже не чувствовали этого. Однако сегодня они с трудом поднимались в гору. В лектику к Авиоле втиснулся какой-то толстяк немногим легче их хозяина. Сердце Авиолы вздрагивало от радости. Выше! Теперь только выше! Еще выше! -- У меня большие планы, дорогой Марк. -- Ого, это новость, -- усмехнулся тучный сорокалетний мужчина с энергичными чертами лица и резко выступавшими скулами. -- Уж не хочешь ли ты попасть в императорский совет? -- иронизировал Марк Эвтропий Бален, один из известнейших римских правоведов. Авиола посмотрел на него с презрением: -- У кого есть золото и кое-что в голове, тот так же легко управляет людьми, как ты словами перед судебной комиссией. Знаешь, мой дорогой, почему я везу тебя к императору? -- Наконец-то! Мне было очень интересно, долго ли ты будешь держать меня в неведении. Очевидн