й Эмилии от леди Доббин и ее дочерей. Наш
честный капитан был повышен в чине, заняв  место  погибшего  на  поле  битвы
второго майора полка, а храбрый О'Дауд, который отличился в  этом  сражении,
как и во многих других боях, где он имел возможность выказать хладнокровие и
доблесть, был произведен в полковники и пожалован орденом Бани.
     Очень многие из доблестного *** полка, особенно пострадавшего во  время
двухдневного сражения, осенью находились еще в Брюсселе, где залечивали свои
раны. В течение многих месяцев после великих битв  город  представлял  собой
обширный  военный  госпиталь.  А  как  только  солдаты  и   офицеры   начали
поправляться, сады и общественные увеселительные места наполнились  увечными
воинами,  молодыми  и  старыми,  которые,  только   что   избегнув   смерти,
предавались игре, развлечениям и любовным интригам, как  и  все  на  Ярмарке
Тщеславия. Мистер Осборн без труда нашел людей *** полка. Он отлично знал их
форму, привык следить за производствами и  перемещениями  в  полку  и  любил
говорить о нем и его офицерах, как будто сам служил в нем. На другой же день
по приезде в Брюссель, выйдя  из  отеля,  расположенного  против  парка,  он
увидел солдата в хорошо знакомой форме, отдыхавшего под деревом на  каменной
скамье, и, подойдя к нему, с трепетом уселся возле выздоравливающего воина.
     - Вы не из роты капитана Осборна? - спросил он и, помолчав, прибавил: -
Это был мой сын, сэр!
     Солдат оказался не из роты капитана, но здоровой рукой он с  грустью  и
почтением прикоснулся к фуражке,  приветствуя  удрученного  и  расстроенного
джентльмена, который обратился к нему с вопросом.
     - Во всей армии не нашлось бы офицера лучше и храбрее, - сказал честный
служака. - Сержант его роты (теперь ею  командует  капитан  Реймонд)  еще  в
городе. Он только что  поправился  от  ранения  в  плечо.  Если  ваша  честь
пожелает, вы можете повидать его, и он расскажет все, что вам  угодно  знать
о... о подвигах ***  полка.  Но  ваша  честь,  конечно,  уже  видели  майора
Доббина, близкого друга храброго капитана, и  миссис  Осборн,  которая  тоже
здесь и которая, как слышно, была очень плоха. Говорят, она была не  в  себе
недель шесть или  даже  больше.  Но  вашей  чести  это  все,  вероятно,  уже
известно, прошу прощения! - добавил солдат.
     Осборн положил гинею в руку доброго малого и сказал, что он получит еще
одну, если приведет сержанта  в  "Hotel  du  Pare".  Это  обещание  возымело
действие, и желаемый человек очень скоро явился к  мистеру  Осборну.  Первый
солдат рассказал товарищам о том, какой мистер Осборн щедрый и  великодушный
джентльмен, после чего они  отправились  кутить  всей  компанией  и  изрядно
повеселились, налегая  на  выпивку  и  закуску,  пока  не  растранжирили  до
последней полушки деньги, доставшиеся им от удрученного старика отца.
     В обществе сержанта, только что  оправившегося  после  ранения,  мистер
Осборн предпринял поездку в Ватерлоо и Катр-Бра - поездку, которую совершали
тогда тысячи его соотечественников. Он взял сержанта в свою карету, и по его
указаниям они объездили оба поля сражения. Он видел то место дороги,  откуда
шестнадцатого числа полк двинулся в бой, и  склон,  с  которого  он  сбросил
французскую  кавалерию,  теснившую   отступающих   бельгийцев.   Вот   здесь
благородный капитан сразил французского офицера, который  схватился  с  юным
прапорщиком из-за знамени, выпавшего из рук сраженного знаменосца.  По  этой
вот дороге они отступали на следующий день, а вот здесь, вдоль  этого  вала,
полк расположился на бивак под дождем в ночь  на  семнадцатое.  Дальше  была
позиция, которую они заняли и удерживали целый день, причем  снова  и  снова
перестраивались, чтобы встретить атаку неприятельской конницы, или  ложились
под прикрытие вала, спасаясь от бешеной французской канонады. И как  раз  на
этом склоне, когда к вечеру была отбита последняя атака и английские  войска
двинуты в наступление, капитан с криком  "ура!"  бросился  вниз,  размахивая
саблей, и тут же упал, сраженный вражеской пулей.
     - Это майор Доббин увез тело капитана  в  Брюссель,  -  промолвил  тихо
сержант, - и там похоронил его, как известно вашей чести.
     Пока сержант рассказывал свою историю, крестьяне и другие  охотники  за
реликвиями с поля битвы кричали вокруг них, предлагая  купить  на  память  о
сражении кресты, орлы, эполеты и разбитые кирасы.
     Осмотрев арену последних подвигов сына, Осборн распростился с сержантом
и щедро наградил его. Место погребения он посетил уже раньше, сейчас  же  по
прибытии в Брюссель. Тело Джорджа покоилось на живописном Лекенском кладбище
вблизи города. Когда-то вместе  с  веселой  компанией  капитан  посетил  это
кладбище и беспечно выразил желание, чтобы тут  была  его  могила.  Здесь-то
друг и  похоронил  его,  в  неосвященном  углу  сада,  отделенном  невысокой
изгородью от храмов и мавзолеев,  от  цветочных  насаждений  и  кустов,  под
которыми  покоились  умершие  католического  исповедания.  Старику   Осборну
показалось  оскорбительным,  что  для  его  сына,  английского  джентльмена,
капитана славной британской армии, не  нашлось  места  в  земле,  где  лежат
какие-то иностранцы. Трудно сказать, сколько тщеславия таится в наших  самых
горячих чувствах к ближним и как эгоистична наша любовь!  Старик  Осборн  не
раздумывал над смешанной природой своих ощущений и над тем, как  боролись  в
нем отцовское чувство и эгоизм. Он твердо верил, что  все,  что  он  делает,
правильно, что во всех случаях  жизни  он  должен  поступать  по-своему,  и,
подобно жалу осы или змеи, его злобная, ядовитая ненависть  обрушивалась  на
все, что стояло на его дороге. Он и ненавистью своей гордился.  Всегда  быть
правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, - разве не  с  помощью
этих великих качеств тупость управляет миром?
     На закате, приближаясь  к  городским  воротам  после  своей  поездки  в
Ватерлоо, мистер Осборн встретил другую открытую коляску, в  которой  сидели
две дамы и джентльмен, а рядом ехал  верхом  офицер.  Осборн  отшатнулся,  и
сидевший рядом с ним сержант с  удивлением  посмотрел  на  своего  спутника,
отдавая честь офицеру, который машинально ответил на приветствие. В  коляске
была Эмилия рядом с  хромым  юным  прапорщиком,  а  напротив  сидела  миссис
О'Дауд, ее верный друг. Да, это была Эмилия, но как не похожа она была на ту
свежую и миловидную девушку, которую помнил Осборн! Лицо у нее  осунулось  и
побледнело, прекрасные каштановые волосы были разделены прямым пробором  под
вдовьим чепцом. Бедное дитя! Ее глаза неподвижно смотрели вперед, но  ничего
не видели. Она в упор посмотрела на Осборна, когда их  экипажи  поравнялись,
но  не  узнала  его.  Он  также  не  узнал  ее,  пока  не  увидел   Доббина,
сопровождавшего верхом коляску,  и  тогда  только  сообразил,  кто  это.  Он
ненавидел ее. Он даже не подозревал, что так сильно ее  ненавидит,  пока  не
встретил ее. Когда экипаж проехал, он уставился на  изумленного  сержанта  с
таким вызовом и злобою в глазах, словно говорил: "Как вы смеете смотреть  на
меня? Будьте вы прокляты! Да, я ненавижу ее! Это она  разбила  мои  надежды,
растоптала мою гордость".
     - Скажите этому мерзавцу, чтобы ехал  быстрее!  -  приказал  он  лакею,
сидевшему на козлах.
     Но минуту спустя раздался стук копыт по  мостовой,  и  коляску  Осборна
нагнал Доббин. Мысли честного Уильяма были где-то далеко, когда  их  экипажи
встретились, и только проехав несколько шагов, он понял, что то был  Осборн.
Доббин обернулся, чтобы посмотреть, произвела ли  эта  встреча  какое-нибудь
впечатление на Эмилию, но бедняжка по-прежнему ничего  не  замечала  вокруг.
Тогда Уильям, обычно сопровождавший ее во  время  прогулок,  вынул  часы  и,
сославшись на дело, о котором  вдруг  вспомнил,  отъехал  прочь.  Эмилия  не
видела и  этого;  глаза  ее  были  устремлены  на  незатейливый  пейзаж,  на
темневший в отдалении лес, по направлению к которому ушел от нее  Джордж  со
своим полком.
     - Мистер Осборн! Мистер Осборн! - крикнул Доббин, подъезжая к экипажу и
протягивая руку.
     Осборн не потрудился  ответить  на  приветствие  и  только  раздраженно
приказал слуге ехать дальше. Доббин положил руку на край коляски.
     - Я должен поговорить с вами, сэр, - сказал он, - у  меня  есть  к  вам
поручение.
     - От этой женщины? - злобно выговорил Осборн.
     - Нет, - отозвался Доббин, - от вашего сына.
     При этих словах Осборн откинулся в угол коляски,  и  Доббин,  пропустив
экипаж вперед, в молчании последовал за  ним  через  весь  город,  до  самой
гостиницы, где остановился Осборн. Затем он поднялся вслед за Осборном в его
комнаты. Джордж часто бывал здесь: это было то самое помещение,  которое  во
время своего пребывания в Брюсселе занимали супруги Кроули.
     - Пожалуйста, если у вас  поручение  ко  мне,  капитан  Доббин...  или,
виноват, мне следовало сказать - майор Доббин... поскольку истинные храбрецы
умерли и вы заняли их место... - промолвил мистер Осборн тем  саркастическим
тоном, который он иногда напускал на себя.
     - Да, истинные храбрецы умерли, - отвечал Доббин. - И я хочу поговорить
с вами об одном из них.
     - Будьте кратки, сэр, - сказал Осборн и, ругнувшись  про  себя,  мрачно
взглянул на посетителя.
     - Я пришел к вам в качестве его  ближайшего  друга  и  исполнителя  его
последней воли, - продолжал майор. - Он оставил  завещание,  перед  тем  как
идти в бой. Известно ли вам, как ограничены были  его  средства  и  в  каком
стесненном положении находится вдова?
     - Я  не  знаю  никакой  вдовы,  сэр,  -  заявил  Осборн,  -  пусть  она
возвращается к своему отцу.
     Но джентльмен, к которому он обращался, решил не  терять  самообладания
и, пропустив это замечание мимо ушей, продолжал:
     - Знаете ли вы, сэр, в каком  положении  находится  миссис  Осборн?  Ее
жизнь и рассудок были в опасности. Бог весть,  поправится  ли  она.  Правда,
некоторая надежда есть, и вот об этом-то я и пришел поговорить с  вами.  Она
скоро будет матерью. Проклянете ли вы ребенка за  грехи  отца  или  простите
ребенка в память бедного Джорджа?
     Осборн разразился в ответ напыщенной речью, в  которой  самовосхваления
чередовались с проклятиями. С одной  стороны,  он  старался  оправдать  свое
поведение  перед  собственной  совестью,  а   с   другой   -   преувеличивал
непокорность Джорджа. Ни один отец в  Англии  не  обращался  с  сыном  более
великодушно, и это не помешало неблагодарному восстать против отца. Он умер,
не раскаявшись,  -  пусть  же  на  него  падут  последствия  непокорности  и
безрассудства. Что касается самого мистера Осборна, то его слово  свято:  он
поклялся никогда не говорить с этой женщиной и не признавать ее женой своего
сына.
     - Это вы и передайте ей, - закончил он с проклятием, - и на этом я буду
стоять до гробовой доски!
     Итак, надежды не было. Вдова должна жить на свои ничтожные средства или
на ту помощь, какую ей окажет Джоз.
     "Я мог бы передать ей эти слова, но она не обратит на них внимания",  -
подумал опечаленный Доббин. Мысли бедняжки со времени  постигшего  ее  удара
витали далеко, и, угнетенная горем, она была одинаково равнодушна к добру  и
к злу. Так же равнодушно она  относилась  к  дружбе  и  ласке  -  безучастно
принимала их и снова погружалась в свое горе.

     Целый год прошел после только что описанной беседы. Первые месяцы этого
года Эмилия провела в  таком  глубоком  и  безутешном  горе,  что  даже  мы,
наблюдающие и описывающие каждое движение этого слабого  и  нежного  сердца,
должны отступить перед его страданиями. Молча обойдем мы  это  ложе  скорби,
прикроем осторожно дверь темной комнаты, где  томится  несчастная,  как  это
делали добрые люди, ухаживавшие за нею в течение первых месяцев ее страданий
и не покидавшие ее, пока, наконец, небеса не  послали  ей  утешение.  И  вот
наступил  день,  принесший  трепетный  восторг  и  изумление,  когда  бедная
овдовевшая девочка прижала к  своей  груди  ребенка,  -  ребенка  с  глазами
покойного Джорджа, крошку сына, прекрасного, как херувим!  Каким  чудом  был
его первый  крик!  Как  она  плакала  и  смеялась,  склонясь  над  ним!  Как
пробудились вновь любовь, надежды и молитва  в  груди,  к  которой  прижался
малютка! Она была спасена. Доктора, лечившие ее и опасавшиеся за ее жизнь  и
рассудок, с беспокойством  ждали  этой  минуты,  прежде  чем  поручиться  за
благополучный исход. Те, кто постоянно находился при ней в эти долгие месяцы
сомнений и страха, были вознаграждены, когда увидели,  что  ее  глаза  опять
засияли нежностью.
     Одним из них был наш друг  Доббин.  Это  он  привез  Эмилию  обратно  в
Англию,  в  дом  ее  матери,  когда  миссис  О'Дауд,  получив  настоятельное
предписание от мужа-полковника, вынуждена  была  покинуть  свою  подопечную.
Видеть, как Доббин носит на руках  ребенка,  и  слышать  торжествующий  смех
Эмилии, которая опасливо следит за ними, доставило бы удовольствие  всякому,
в ком теплится хотя бы искра юмора. Уильям  был  крестным  отцом  ребенка  и
выказал  недюжинную  изобретательность,  покупая   для   своего   маленького
крестника стаканчики, ложки, рожки и коралловые кольца - точить зубки.
     О том, как мать, жившая только им одним, кормила и  пеленала  младенца,
как она отстраняла всех нянек и на позволяла ничьей руке, кроме  своей,  его
касаться и считала, что оказывает величайшую  милость  его  крестному  отцу,
Доббину, позволяя ему иногда понянчить ребенка, - обо всем этом мы не  будем
здесь распространяться. Вся ее жизнь была сплошная  материнская  ласка.  Она
окутывала слабое, беспомощное существо своей любовью  и  обожанием.  Ребенок
высасывал самую жизнь из ее груди. По ночам, одна в своей  спаленке,  Эмилия
испытывала тайные и бурные восторги материнской любви, какие господь в своей
неизреченной милости дарует женщине, радости, недоступные разуму и в  то  же
время его превышающие, - чудесное слепое обожание, знакомое только  женскому
сердцу. Уильям Доббин размышлял о переживаниях Эмилии и наблюдал движения ее
души. А так как любовь помогала ему угадывать почти все чувства, волновавшие
его сердце, он убеждался - увы! с роковой очевидностью, - что для  него  там
нет места. Но, зная это, он не жаловался и не роптал на судьбу.
     Мне думается, отец и мать Эмилии понимали майора и были даже  не  прочь
поощрить его. Ведь Доббин приезжал ежедневно и сидел подолгу с ними,  или  с
Эмилией, или с почтенным домохозяином мистером Кленом и его семьей. Он почти
каждый день привозил всем подарки то под тем, то  под  другим  предлогом,  и
хозяйская дочка, любимица Эмилии, прозвала его "майор Пряник". Эта маленькая
девочка обычно исполняла роль церемониймейстера, докладывая  о  его  приходе
миссис Осборн. Однажды она встретила "майора Пряника" со смехом: он прибыл в
Фулем в кебе и, сойдя, достал из него деревянную лошадку, барабан,  трубу  и
другие солдатские  принадлежности  для  маленького  Джорджи,  которому  едва
исполнилось  шесть  месяцев  и  для   которого   эти   подарки   были   явно
преждевременными.
     Ребенок только что уснул.
     - Тсс! - прошептала Эмилия,  вероятно,  досадуя  на  скрипевшие  сапоги
майора. Она протянула ему руку и улыбнулась, так как Уильям  не  мог  пожать
ее, пока не освободился от своих покупок.
     - Ступай-ка вниз, крошка Мэри! - обратился он к девочке.  -  Мне  нужно
поговорить с миссис Осборн.
     Эмилия посмотрела на него удивленно и положила сына в постельку.
     - Я пришел проститься с вами, Эмилия, -  сказал  он,  ласково  беря  ее
худенькую ручку.
     - Проститься? Куда же вы уезжаете? - спросила она с улыбкой.
     - Направляйте письма моим агентам, - отвечал он, - они будут пересылать
их дальше. Ведь вы будете писать мне? Я уезжаю надолго.
     - Я буду писать вам о Джорджи, - сказала Эмилия. - Милый Уильям, как вы
были добры к нему и ко  мне!..  Взгляните  на  него!  Правда,  он  похож  на
ангелочка?
     Розовые пальчики машинально схватили палец честного солдата, и Эмилия с
явной материнской радостью заглянула ему в лицо. Самый суровый взор  не  мог
бы ранить Доббина больнее, чем  этот  ласковый  взгляд,  отнимавший  у  него
всякую надежду. Он склонился над ребенком и матерью.  С  минуту  он  не  мог
говорить и, только собрав все свои силы, заставил себя произнести:
     - Храни вас бог!
     - Храни вас бог! - ответила Эмилия и, подняв к  нему  лицо,  поцеловала
его. - Тсс! Не разбудите Джорджи, -  добавила  она,  когда  Доббин  тяжелыми
шагами направился к двери. Она не слышала шума колес отъезжавшего кеба:  она
смотрела на ребенка, который улыбался во сне.
  
        ГЛАВА XXXVI
     Как можно жить - и жить припеваючи - неизвестно на что
  
     Пожалуй, на нашей Ярмарке Тщеславия не найдется  человека,  столь  мало
наблюдательного,  чтобы  не  задуматься  иногда  над  образом  жизни   своих
знакомых, или столь милосердного, чтобы не удивляться тому, как его  соседи,
Джонс или Смит, умудряются сводить концы с концами. При всем моем  уважении,
например, к семейству Джен-кинсов (я обедаю у них два-три раза в году), я не
могу  не  сознаться,  что  появление  их  в  Парке  в  открытой  коляске,  в
сопровождении рослых лакеев, всегда будет для  меня  необъяснимой  загадкой.
Хоть я и знаю, что экипаж берется напрокат и вся прислуга у Дженкинсов живет
на своих харчах, все же три человека и экипаж составляют годовой  расход  по
меньшей мере в шестьсот фунтов. А тут еще их великолепные обеды,  содержание
двух сыновей в Итоне, дорогая гувернантка и  учителя  для  девочек,  осенняя
поездка за границу или в Истберн  и  Уортинг,  ежегодный  бал  с  ужином  от
Гантера (который,  кстати  сказать,  поставляет  Дженкинсам  большинство  их
парадных обедов, что мне хорошо известно, так как я был приглашен на один из
них, когда понадобилось заполнить пустое место, и  сразу  заметил,  что  эти
трапезы несравнимы с обычными обедами Дженкинсов для более скромных гостей),
- кто, повторяю я, несмотря на самые доброжелательные чувства,  не  задастся
вопросом: как Джепкинсы выходят  из  положения?  В  самом  деле,  кто  такой
Дженкинс? Мы все знаем, что это чиновник по ведомству  Сургуча  и  Тесьмы  с
жалованьем в тысячу двести фунтов  в  год.  Может  быть,  у  его  жены  есть
состояние? Какое там! Урожденная мисс Флинт  -  одна  из  одиннадцати  детей
мелкого помещика в Бакингемшире. Все, что она получает от своей семьи, - это
индейка к Рождеству, и за это ей приходится содержать двух  или  трех  своих
сестер в глухое время года и оказывать  гостеприимство  братьям,  когда  они
приезжают в  столицу.  Вы  спросите,  как  Дженкинс  справляется  при  таком
бюджете? И я тоже спрашиваю, как должен спросить каждый из его  друзей:  как
все это до сих пор сходит ему с рук и как он  мог  (к  всеобщему  удивлению)
вернуться в прошлом году из Булони?
     "Я" введено здесь для олицетворения света вообще, это - миссис Гранди в
личном кругу каждого  уважаемого  читателя,  которому,  несомненно,  знакомы
семейства, живущие неизвестно на что. Я не сомневаюсь,  что  все  мы  выпили
немало стаканов вина на обедах у гостеприимного хозяина, удивляясь  в  душе,
как он, черт побери, заплатил за него!
     Три или четыре года спустя после приезда из Парижа, когда Родон  Кроули
с женой водворились в очень  маленьком  уютном  домике  на  Керзон-стрит,  в
Мэйфэре, едва ли нашелся бы хоть один человек среди  многочисленных  друзей,
посещавших их, который не задавал бы себе такого же вопроса применительно  к
этой интересной паре. Романист - как о том уже говорилось  -  знает  все;  и
поскольку я могу  рассказать  уважаемой  публике,  как  Кроули  и  его  жена
умудрялись жить на несуществующие доходы, то да будет мне позволено  просить
газеты,  имеющие  обыкновение  заимствовать   выдержки   из   всякого   рода
периодических изданий, не перепечатывать нижеприведенные точные  выкладки  и
данные, ибо мне, как исследователю, впервые открывшему  их  ценою  некоторых
ощутительных   издержек,   принадлежит   преимущественное   право   на   все
проистекающие отсюда льготы и выгоды.
     "Сын мой, - сказал бы я, если бы судьба благословила меня сыном,  -  ты
можешь путем постоянного общения с человеком и при некоторой доле пытливости
узнать, каким образом ему удается жить - и жить припеваючи -  неизвестно  на
что. Но лучше не сближаться с  подобными  джентльменами  и  довольствоваться
сведениями из  вторых  рук,  как  ты  делаешь,  пользуясь  логарифмами:  ибо
вычислить их самому, поверь, окажется для тебя чересчур накладным".
     Итак, Кроули с женой, не имея никакого дохода, жили в Париже  счастливо
и безбедно в течение двух или трех лет, о которых мы можем  рассказать  лишь
очень кратко. В этот период Родон покинул гвардию и продал  свой  патент.  И
когда мы снова встречаемся с ним, усы  и  чин  полковника,  обозначенный  на
визитной карточке, - это все, что осталось от его военного звания.
     Мы уже упоминали, что Ребекка вскоре  после  своего  прибытия  в  Париж
заняла видное место в столичном обществе и была радушно встречена но  многих
домах воспрянувшей духом  французской  аристократии.  Англичане  из  высшего
света, проживавшие в  Париже,  также  были  к  ней  очень  внимательны  -  к
негодованию своих жен, которые терпеть не могли  этой  выскочки.  В  течение
нескольких  месяцев  салоны  Сен-Жерменского  предместья,  в   которых   она
утвердилась, и блеск нового двора, где она встречала радушный прием, кружили
голову миссис Кроули и, пожалуй, несколько опьянили ее, - и в  период  этого
восторженного состояния она даже склонна была третировать некоторых  друзей,
преимущественно  молодых  военных,  составлявших  постоянное   общество   ее
супруга.
     Полковник, в свою очередь, зевал среди герцогинь  и  важных  придворных
дам.  Старухи,  игравшие  в  экарте,  поднимали  такой  шум   из-за   каждой
пятифранковой монеты, что Родон считал потерею времени садиться  с  ними  за
карточный стол. Остроумия их разговоров он не мог оценить, так как  не  знал
их языка. "И что за охота жене, - думал он,  -  из  вечера  в  вечер  делать
реверансы всем этим принцессам?"  Вскоре  он  предоставил  Ребекке  выезжать
одной, а сам предался обычным своим развлечениям, проводя время среди добрых
друзей, подобранных по собственному вкусу.
     Когда мы говорим о джентльмене, что он  живет  роскошно  неизвестно  на
что, мы употребляем слово "неизвестно" для обозначения чего-то  неизвестного
нам, желая дать понять, что мы не знаем, из каких источников наш  джентльмен
покрывает свои расходы. Что  касается  нашего  приятеля  полковника,  то  мы
знаем, что у него была большая склонность ко всякого рода азартным играм,  и
так как ему приходилось постоянно иметь дело  с  картами,  костями  и  кием,
естественно  предположить,  что  он  приобрел  гораздо  большую  ловкость  в
обращении с этими предметами, чем люди, берущиеся за них только от случая  к
случаю. Искусное  владение  бильярдным  кием  подобно  владению  карандашом,
флейтой или рапирой: сразу овладеть такого рода орудием невозможно, и только
благодаря повторным упражнениям и настойчивости, в соединении  с  природными
способностями, человеку удается достичь совершенства в пользовании ими. Так,
Кроули из блестящего любителя бильярдной  игры  превратился  в  законченного
артиста. Как у великого полководца, его гений возрастал вместе с опасностью,
и когда счастье явно не благоприятствовало ему и  против  него  уже  держали
пари, он с поразительным искусством и смелостью делал вдруг несколько ловких
ударов, изменявших ход игры, и  выходил  в  конце  концов  победителем  -  к
удивлению всех, то есть тех, кто незнаком был с его методой. Те же, кто знал
его, с большой осторожностью ставили  против  человека,  обладавшего  такими
неожиданными ресурсами и блестящим, непобедимым мастерством.
     В карточной игре он был так же искусен, хотя в начале вечера  постоянно
проигрывал, понтируя столь небрежно и делая  такие  промахи,  что  вводил  в
заблуждение новичков. Но когда после нескольких мелких проигрышей он делался
энергичнее и осторожнее, все замечали, что игра Кроули совершенно  меняется,
и тут уж можно было с уверенностью сказать, что  он  разобьет  противника  в
пух, прежде чем закончится вечер.  И  действительно,  очень  немногие  могли
похвалиться, что им удавалось его обыграть.
     Его успехи были настолько постоянны, что неудивительно, если завистники
и побежденные иногда отзывались о нем со злобой. И как французы  говорили  о
герцоге  Веллингтоне,  который  никогда  не  терпел  поражений,  что  только
счастливое  стечение  обстоятельств  доставляет  ему  победу,  но   все   же
допускали, что он сплутовал при Ватерлоо и  лишь  потому  выиграл  последнюю
ставку, - так и в Англии, в штаб-квартире игроков, давно уже намекали на то,
что неизменные успехи  полковника  Кроули  объясняются,  возможно,  нечистой
игрой.
     Хотя к услугам игроков в Париже были Фраскатти и Салон, но  мания  игры
распространилась  столь  широко,  что   игорных   домов   не   хватало   для
удовлетворения общей потребности, и игра велась  в  частных  домах  с  таким
усердием, как будто не было публичных мест для  утоления  этой  страсти.  На
очаровательных маленьких reunions {Собраниях, встречах (франц.).}  у  Кроули
по вечерам тоже предавались этому роковому  развлечению,  к  большой  досаде
добродушной маленькой миссис Кроули. Она говорила о страсти  своего  мужа  к
игре с крайним недовольством и  жаловалась  на  это  всем,  кто  посещал  ее
вечера. Она умоляла молодых людей никогда не прикасаться к игральным костям,
а когда юный Грин из стрелкового полка проиграл  очень  значительную  сумму,
Ребекка провела целую ночь в слезах, как  рассказывала  ее  горничная  этому
несчастному молодому джентльмену, и  буквально  валялась  у  мужа  в  ногах,
умоляя его простить долг и сжечь вексель. Но как мог он это сделать? Он  сам
проиграл столько же  Блекстону  из  гусарского  полка  и  графу  Понтеру  из
ганноверской кавалерии. Грину можно дать отсрочку,  но  платить...  конечно,
заплатить он должен. Говорить о том, чтобы  сжечь  расписку,  -  это  просто
детская болтовня.
     И другие офицеры - большей частью молодые,  потому  что  вокруг  миссис
Кроули собиралась обычно молодежь, - уходили с  этих  вечеров  с  вытянутыми
лицами, оставив более или менее значительные суммы за ее карточными столами.
Ее дом стал приобретать печальную  славу,  и  опытные  игроки  предупреждали
менее опытных об опасности. Полковник О'Дауд *** полка, входившего в  состав
оккупационных войск в Париже, предостерег таким образом поручика Спуни  того
же полка. В  "Cafe  de  Paris"  между  обедавшими  там  упомянутым  пехотным
полковником и его супругой, с одной стороны, и полковником Кроули  и  миссис
Кроули -  с  другой,  произошла  ссора,  наделавшая  много  шуму.  Обе  дамы
участвовали в стычке. Миссис О'Дауд щелкнула  пальцами  перед  носом  миссис
Кроули и назвала  ее  мужа  "форменным  шулером".  Полковник  Кроули  вызвал
полковника О'Дауда,  кавалера  ордена  Бани,  на  дуэль.  Главнокомандующий,
услыхав о ссоре, пригласил к себе полковника  Кроули,  который  уже  готовил
пистолеты - те самые, из которых он когда-то застрелил капитана Маркера, - и
так убедительно побеседовал с ним, что дуэль не состоялась. Если бы  Ребекка
не упала на колени перед генералом Тафто, Кроули был бы отправлен в  Англию.
В течение нескольких недель после этого он играл только со штатскими.
     Но, несмотря на неоспоримое искусство Родона и его  неизменные  успехи,
Ребекка, поразмыслив, пришла к выводу, что их положение непрочно и что, хотя
они почти никому не платят, их маленький капитал грозит  в  один  прекрасный
день обратиться в нуль.
     - Карточная игра, дорогой мой, - говорила она, - хороша как  дополнение
к доходу, но не как доход сам по себе. Рано или поздно людям надоест играть,
и что же тогда лам делать?
     Родону пришлось с ней согласиться. Он уже не  раз  замечал,  что  после
нескольких приятных ужинов в их доме джентльменам и в самом  деле  надоедала
игра с ним, и, несмотря на чары Ребекки, они не  торопились  повторить  свое
посещение.
     Жизнь в Париже текла легко и приятно, по, в сущности, это была праздная
забава и пустое развлечение, и Ребекка решила, что пора ей серьезно заняться
судьбою мужа  у  себя  на  родине:  необходимо  было  найти  ему  место  или
исхлопотать для него должность  в  Англии  или  в  колониях.  И  она  решила
вернуться домой, как только для них будет  расчищен  путь.  Для  начала  она
заставила  Кроули  продать  патент  и  выйти  в  отставку  на  пенсию.   Его
обязанности как адъютанта генерала Тафто прекратились  еще  раньше.  Ребекка
повсюду высмеивала Тафто - его тупей (который он соорудил себе по приезде  в
Париж), корсет, фальшивые зубы, а больше всего  -  его  поползновения  слыть
сердцеедом и нелепое тщеславие, заставлявшее его видеть чуть ли не в  каждой
женщине, к которой он приближался, свою жертву. Теперь генерал  перенес  все
свое внимание - букеты, обеды в ресторанах, ложи в опере и безделушки  -  на
миссис Брент, густобровую жену комиссара  Брента.  Бедная  миссис  Тафто  не
стала от этого счастливее и все так  же  проводила  долгие  вечера  одна  со
своими дочерьми, зная, что ее генерал, завитой и надушенный,  простоит  весь
спектакль за креслом миссис Брент. Конечно, у Бекки немедленно оказалась  на
его месте дюжина других поклонников, и ей  было  нетрудно  своим  остроумием
уничтожить соперницу. Но, как мы уже говорили, эта праздная  светская  жизнь
утомила ее. Ложи в театрах и обеды в ресторанах  наскучили  ей;  из  букетов
нельзя было делать запасов на будущее, и она не могла  жить  на  безделушки,
кружевные носовые платки и  лайковые  перчатки.  Ребекка  чувствовала  тщету
удовольствий и стремилась к более существенным благам.
     Как раз в это время пришло известие, которое мгновенно распространилось
среди многочисленных кредиторов полковника в Париже и немало  их  успокоило:
мисс Кроули, его богатая тетка, от которой он ожидает огромного  наследства,
при смерти; полковник должен спешить  к  одру  умирающей.  Миссис  Кроули  с
ребенком останется в Париже, пока муж не приедет за ними. Родон отправился в
Кале, куда и прибыл благополучно. Можно было думать, что оттуда он поедет  в
Дувр, но вместо того он взял место в дилижансе, направлявшемся в Дюнкерк,  а
там прямехонько проехал в Брюссель, куда его давно тянуло. Дело в том, что в
Лондоне у него было еще больше долгов, чем в Париже, и он предпочитал  обеим
шумным столицам тихий бельгийский городок.
     Тетка умерла. Миссис Кроули заказала глубокий  траур  для  себя  и  для
маленького Родона. Полковник был занят устройством  дел  о  наследстве.  Они
могли  теперь  снять  в  гостинице  комнаты  в  бельэтаже  взамен  маленьких
антресолей, которые до сих  пор  занимали.  Миссис  Кроули  и  хозяин  отеля
устроили совещание по поводу  новых  драпировок  и  дружески  пререкались  о
коврах. Наконец все было улажено - кроме денежного счета. Ребекка  уехала  в
одной из карет отеля; с нею  отбыли  ее  француженка-няня  и  сын.  Любезный
хозяин и хозяйка гостиницы  на  прощание  улыбались  ей,  стоя  у  подъезда.
Генерал Тафто неистовствовал, когда узнал,  что  Ребекка  уехала,  а  миссис
Брент неистовствовала  оттого,  что  он  неистовствует.  Поручик  Спуни  был
поражен  в  самое  сердце.  Хозяин  стал  готовить  свои  лучшие  комнаты  к
возвращению прелестной маленькой женщины и ее супруга. Он увязал и тщательно
хранил сундуки, которые она  поручила  его  заботам.  Мадам  Кроули  умоляла
беречь их как зеницу ока. Однако, когда впоследствии они были вскрыты, в них
не оказалось ничего особенно ценного.
     Прежде чем присоединиться к мужу в бельгийской столице,  миссис  Кроули
предприняла  поездку  в  Англию,  а  своего  маленького  сына  оставила   на
континенте, на попечении его французской няни.
     Разлука матери с ребенком не причинила больших  огорчений  ни  той,  ни
другой стороне. По правде говоря, Ребекка уделяла не слишком много  внимания
юному джентльмену с  самого  его  рождения.  По  милому  обычаю  французских
матерей, она поместила его в деревне в окрестностях Парижа, у кормилицы, где
маленький  Родон  благополучно  провел  первые  месяцы  своей  жизни   среди
многочисленных  молочных  братьев,  бегавших  в  деревянных  башмаках.  Отец
нередко  приезжал  навещать  его,  и  родительское  сердце   Родона-старшего
радовалось при виде загорелого чумазого мальчугана, который  весело  визжал,
делая из песка пирожки под наблюдением своей кормилицы, жены садовника.
     Ребекка не очень-то стремилась видеть своего сына и наследника: однажды
он испортил ей новую ротонду прелестного жемчужно-ceporo цвета.  Материнским
ласкам малыш  предпочитал  ласки  нянюшки,  и  когда  наконец  ему  пришлось
покинуть свою веселую кормилицу и почти  родительницу,  он  долго  и  громко
плакал и утешился только тогда,  когда  мать  обещала,  что  он  вернется  к
кормилице на следующий же день. Да и доброй крестьянке,  которая,  вероятно,
также огорчилась разлукой, было сказано, что ребенок вскоре вернется к  ней,
и некоторое время она с нетерпением его ждала...
     В сущности, наши друзья  были,  можно  сказать,  первыми  из  той  стаи
дерзких  английских  авантюристов,  которые  позднее  наводнили   континент,
промышляя во всех европейских  столицах.  В  те  счастливые  1817-1818  годы
уважение к богатству и достоинству англичан еще не было  поколеблено.  В  то
время они, как я слышал, еще не научились торговаться  при  покупках  с  той
настойчивостью, которая отличает их теперь. Большие города  Европы  не  были
еще открыты для деятельности наших предприимчивых плутов. Если  в  настоящее
время едва ли найдется город во Франции или в Италии, где бы вы не встретили
наших благородных соотечественников, ведущих себя с тем беспечным  чванством
и наглостью, которые от нас неотъемлемы, надувающих хозяев отелей, сбывающих
доверчивым банкирам фальшивые чеки, похищающих у каретников  их  экипажи,  у
ювелиров - драгоценности, у  легкомысленных  путешественников  -  деньги  за
карточным столом... и даже книги из общественных библиотек,  -  то  тридцать
лет назад за нами  еще  не  установилась  столь  прочная  репутация:  любому
"английскому  милорду",  путешествующему  в  собственном  экипаже,   повсюду
оказывали кредит, и благородные джентльмены не столько  обманывали,  сколько
сами оказывались обманутыми.
     Хозяин гостиницы, где жили супруги Кроули во время своего пребывания  в
Париже, убедился, что понес значительные убытки, лишь  когда  с  их  отъезда
прошло уже несколько недель - лишь после того,  как  к  нему  несколько  раз
заходила мадам Марабу, модистка, со счетом за вещи, которые  она  поставляла
мадам Кроули, и не менее шести раз наведывался мосье Дидло  из  Буль-д'Ор  в
Пале-Рояле узнать, не вернулась ли очаровательная миледи, которая покупала у
него часы и браслеты. Оказалось, что даже бедной жене садовника, выкормившей
ребенка миледи, только за  первые  шесть  месяцев  были  оплачены  молоко  и
материнская  ласка,  которые  она  щедро  отдавала  веселому   и   здоровому
маленькому Родону. Повторяем,  даже  кормилице  не  было  заплачено:  Кроули
слишком спешили, чтобы помнить о таком незначительном долге. Что же касается
хозяина гостиницы, то он до конца своей жизни нещадно ругал  всю  английскую
нацию и расспрашивал проезжающих, не знают ли они некоего полковника,  лорда
Кроули, avec sa femme - une petit dame, tres  spirituelle  {С  женой,  очень
остроумной маленькой особой (франц.).}.
     - Ah, monsieur, - добавлял он, -  ils  m'ont  affreu-sement  vole  {Ах,
сударь, они меня безбожно обокрали (франц.).}.
     Грустно было слушать, как жалобно он расписывал свое несчастье.
     Цель путешествия Ребекки в Лондон заключалась  в  том,  чтобы  добиться
полюбовного соглашения с многочисленными кредиторами Родона и, предложив  им
по девяти пенсов или по шиллингу за фунт, дать мужу возможность вернуться на
родину. Мы не будем здесь входить в  рассмотрение  тех  шагов,  которые  она
предприняла для совершения этой трудной сделки. Доказав кредиторам с  полной
убедительностью,  что  сумма,  которую  она  уполномочена   им   предложить,
составляет весь наличный капитал ее мужа, уверив их,  что  полковник  Кроули
предпочтет постоянное пребывание на континенте жизни с непогашенными долгами
у себя на родине и что  у  него  не  предвидится  никаких  денег  из  других
источников и, стало быть, им нечего надеяться  на  лучшие  условия,  Ребекка
добилась  того,  что  кредиторы  полковника  единодушно  согласились  на  ее
предложение,  и  она  таким  образом  за  тысячу  пятьсот  фунтов  наличными
разделалась с долгами на сумму вдесятеро большую.
     Миссис Кроули не пользовалась  услугами  юристов  при  заключении  этой
сделки: вопрос был настолько ясен - хотите - берите, не хотите  -  не  надо,
как она справедливо заметила, - что она предоставила  поверенным  кредиторов
самим  уладить  дело.  И  мистер  Льюис,  представитель  мистера  Дэвидса  с
Ред-Лайон-сквер,  и  мистер  Мос,   действующий   за   мистера   Монассе   с
Кэрситор-стрит (это были главные кредиторы полковника), наговорили его  жене
комплиментов, поздравили ее с блестящим ведением дела  и  заявили,  что  она
побьет любого профессионала.
     Ребекка приняла эти комплименты с подобающей скромностью; в  невзрачную
квартирку, где она остановилась, она велела подать бутылку хереса и пирог  с
изюмом, угостила поверенных своих врагов, на  прощание  сердечно  пожала  им
руки и отправилась на  континент  к  мужу  и  сыну,  дабы  сообщить  первому
радостное известие о его освобождении. Что касается сына, то он в отсутствие
матери был в полном небрежении у мадемуазель Женевьев, их французской  няни,
по той простой причине,  что  эта  молодая  женщина  увлеклась  солдатом  из
гарнизона Кале и забывала в его обществе  о  своих  обязанностях.  Маленький
Родон  едва  не  утонул  у  самого  берега,  где  Женевьев   оставила   его,
отлучившись, а потом потеряла.
     Итак,  полковник  и  миссис  "Кроули  прибыли  в  Лондон,  и  здесь  на
Керзон-стрит, Мэйфэр, они действительно показали высокое искусство,  которым
должен обладать тот, кто хочет жить упомянутым образом.
  
        ГЛАВА XXXVII
     Продолжение предыдущей
  
     Прежде всего, и это в высшей степени важно, мы должны  рассказать,  как
можно снимать дом, не внося при  этом  арендной  платы.  Некоторые  особняки
сдаются без мебели, и тогда, если у вас есть  кредит  у  господ  Гиллоу  или
Бантинг, вы можете великолепно убрать и отделать свой  дом  по  собственному
вкусу; другие сдаются с мебелью, что гораздо удобнее и проще для большинства
нанимателей. Кроули с женой предпочли снять для себя именно такой особняк.
     До вступления мистера Боулса в должность дворецкого у мисс Кроули домом
и погребом этой леди на Парк-лейн заведовал мистер Реглс,  -  он  родился  в
Королевском Кроули и  был  младшим  сыном  одного  из  тамошних  садовников.
Благодаря примерному поведению, красивой внешности, стройным икрам и  важной
осанке Реглс попал из кухни, где чистил ножи, на запятки кареты, а оттуда  в
буфетную. Прослужив немало лет в доме мисс Кроули, где  он  получал  хорошее
жалованье,  имел  обильные  побочные  доходы  и  полную  возможность  делать
сбережения, мистер Реглс  объявил  о  своем  намерении  вступить  в  брак  с
кухаркой, служившей раньше у мисс Кроули, а теперь существовавшей на  вполне
почтенные доходы от катка для белья и от  маленькой  зеленной,  которую  она
держала по соседству. По правде говоря, союз этот был заключен уже несколько
лет назад, но держался в таком секрете,  что  известие  о  женитьбе  мистера
Реглса было впервые принесено мисс  Кроули  мальчиком  и  девочкой,  семи  и
восьми лет, постоянное пребывание которых на кухне привлекло  внимание  мисс
Бригс.
     Тогда мистер Реглс вынужден был уйти  в  отставку  и  лично  вступил  в
управление маленькой зеленной.  Он  прибавил  к  прежним  товарам  молоко  и
сливки, яйца и отличную деревенскую  свинину,  довольствуясь  продажей  этих
простых сельских продуктов, тогда как другие отставные  дворецкие  открывали
трактиры и торговали спиртными напитками. У него были связи среди  дворецких
соседних домов и имелась уютная комната за лавкой, где они  с  миссис  Реглс
принимали своих собратьев, а потому молоко,  сливки  и  яйца  предприимчивой
четы имели хороший сбыт, и доходы их все росли. Год  за  годом  они  тихо  и
скромно наживали денежки, и наконец, когда уютный и хорошо  обставленный  на
холостую  ногу  дом  под  э   201   на   Керзон-стрит,   бывшая   резиденция
достопочтенного Фредерика Дьюсэйса, уехавшего за границу, пошел с молотка со
всей богатой и удобной мебелью, право аренды и обстановку  приобрел  не  кто
иной, как Чарльз Реглс. Правда, некоторую толику денег ему пришлось  занять,
и под довольно высокие проценты, у собрата-дворецкого, но большую  часть  он
выложил из своего кармана, и миссис Реглс с немалой  гордостью  укладывалась
спать на резное ложе красного дерева с шелковыми занавесями, созерцая  перед
собой огромное трюмо и гардероб, в  который  можно  было  бы  поместить  ее,
Реглса и все их потомство.
     Конечно, они не собирались  оставаться  в  таком  роскошном  помещении.
Реглс приобрел право аренды, чтобы пересдавать дом от  себя,  и  как  только
нашелся съемщик, опять удалился в свою зеленную; но ему доставляло  огромное
удовольствие, выйдя из лавочки, прогуливаться по Керзон-стрит  и  любоваться
этим владением - собственным домом с геранями на окнах и с резным  бронзовым
молотком. Лакей, зазевавшийся у подъезда, с почтением  кланялся  ему;  повар
забирал у него зелень и называл его "господин владелец".  И  если  бы  Реглс
захотел, он мог бы знать все, что делается у  его  жильцов,  и  какие  блюда
подаются у них к обеду.
     Это был добрый человек, добрый и счастливый.  Дом  приносил  ему  столь
значительный годовой доход, что он  решил  дать  своим  детям  первоклассное
образование, а потому, невзирая на  издержки,  поместил  Чарльза  в  пансион
доктора Порки в Шугеркейн-Лодже, а маленькую  Матильду  -  к  мисс  Пековер,
Лорентайнум-Хаус, в Клепеме.
     Реглс любил и можно даже  сказать  боготворил  семейство  Кроули,  этот
источник  всего  его  благосостояния.  В  уютной  комнате  за  лавкой  висел
вырезанный из  бумаги  силуэт  его  бывшей  хозяйки  и  рисунок  ее  работы,
изображавший сторожку  привратника  в  Королевском  Кроули,  а  единственным
добавлением, какое он внес в убранство дома на Керзон-стрит,  была  гравюра,
на коей представлено было Королевское Кроули  в  Хэмпшире,  резиденция  сэра
Уолпола  Кроули,  баронета;  последний  восседал   на   золотой   колеснице,
запряженной шестью белыми конями, бегущими вдоль озера, где плавали лебеди и
разъезжали лодки с дамами в кринолинах и музыкантами в париках.  Реглс  и  в
самом деле думал, что на всем  свете  нет  другого  такого  дворца  и  такой
знатной фамилии.
     Когда Родон с женой вернулись в Лондон, дом  Реглса  случайно  оказался
свободным. Полковник хорошо знал и  помещение  и  его  владельца:  последний
постоянно поддерживал связь с семьей  Кроули,  потому  что  помогал  мистеру
Боулсу, когда его хозяйка принимала гостей. И  старик  не  только  сдал  дом
полковнику, но также исполнял у него обязанности дворецкого во время больших
приемов. Миссис Реглс хозяйничала на кухне и посылала  наверх  такие  обеды,
которые одобрила бы сама мисс Кроули.
     Вот каким способом Кроули сняли дом, не заплатив ни  гроша,  ибо,  хотя
Реглсу  приходилось  уплачивать  сборы  и  налоги,  проценты  по   закладной
собрату-дворецкому, взносы по страхованию своей жизни и за детей в школу,  а
также  тратиться  на  съестные  припасы  и  напитки,  как  для  собственного
потребления, так - одно время - и  для  семьи  полковника,  и  хотя  бедняга
совершенно разорился от такого ведения дел и дети его оказались выброшенными
на улицу, а сам он доведен был до Флитской  тюрьмы,  -  но  ведь  должен  же
кто-то платить за джентльменов, которые живут неизвестно на  что,  -  и  вот
несчастному Реглсу пришлось возмещать все нехватки  в  хозяйстве  полковника
Кроули.
     Интересно было бы знать,  сколько  семейств  ограблено  и  доведено  до
разорения великими надувалами вроде Кроули? Сколько знатных  вельмож  грабят
мелких торговцев, снисходят до  того,  что  обманывают  своих  бедных  слуг,
отнимая у них последние деньги и плутуя из-за нескольких шиллингов? Когда мы
читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а  у  другого
благородного дворянина наложен арест на имущество,  и  что  тот  или  другой
задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты  предстают  перед  нами  в
апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь  трагических
обстоятельств. Но кто пожалеет бедного  цирюльника,  который  напрасно  ждет
уплаты за то, что пудрил головы  ливрейным  лакеям;  или  бедного  плотника,
сооружающего на свои средства павильоны и всякие другие затейливые штуковины
для dejeuner {Завтрака (франц.).} миледи; или беднягу портного,  который  по
особой милости управляющего получил заказ и  заложил  все,  что  мог,  чтобы
изготовить ливреи,  по  поводу  которых  милорд,  в  виде  особенной  чести,
самолично с  ним  совещался?  Когда  рушится  знатный  дом,  эти  несчастные
бесславно погибают под его обломками. Недаром в старых  легендах  говорится,
что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он  спровадит  туда  немало
других человеческих душ.
     Родон и его жена оказывали самое широкое покровительство всем торговцам
и поставщикам  мисс  Кроули,  которые  теперь  предлагали  им  свои  услуги.
Охотников находилось немало, особенно из тех, кто победнее.  Удивительно,  с
какой неутомимостью  прачка  из  Тутинга  каждую  субботу  прикатывала  свою
тележку и подавала счета, из недели  в  неделю  остававшиеся  неоплаченными.
Зелень поставлял сам мистер Реглс. Счет за портер для прислуги  из  трактира
"Военная Удача" являл собою  подлинный  курьез  в  хронике  питейного  дела.
Слугам постоянно  задерживали  жалованье,  и  потому  в  их  интересах  было
оставаться в доме. В сущности, не платили никому  -  ни  слесарю,  чинившему
замок, ни стекольщику, вставлявшему стекла, ни каретнику, отдававшему  внаем
экипаж,  ни  груму,  правившему  этим  экипажем,  ни  мяснику,  привозившему
баранину, ни лавочнику, поставлявшему уголь, на  котором  она  жарилась,  ни
кухарке, готовившей ее, ни слугам, которые ее ели. И вот  таким-то  образом,
мне кажется, люди умудряются жить в роскоши, не имея никакого дохода.
     В маленьких городах такие вещи не могут пройти незаметно: там мы знаем,
сколько молока берут наши соседи и какое мясо или птица подается  у  них  за
столом. Вполне возможно, что в э 200 и э 202 по Керзон-стрит было  известно,
что делается в доме, расположенном между ними, так как слуги общались  между
собой через дворовую ограду. Но ни Кроули, ни его жена, ни их гости знать не
хотели ни э 200, ни э 202. Когда вы приходили в э 201, вас  встречали  очень
радушно, ласковой улыбкой и хорошим обедом, и хозяин с  хозяйкой  приветливо
жали  вам  руку,  как  будто  чувствовали  себя   неоспоримыми   владельцами
трех-четырех тысяч годового  дохода.  Да  так  оно  и  было,  -  только  они
располагали не деньгами, а продуктами и чужим трудом. Если они и не  платили
за баранину, она все-таки у них была, и если они не давали золота в обмен на
вино, то откуда нам было это знать? Нигде не подавали к столу лучшего  вина,
чем у честного Родона, и нигде не было таких веселых и изящно  сервированных
обедов. Его маленькие гостиные были самыми скромными  и  уютными  комнатами,
какие только можно вообразить.  Ребекка  украсила  их  с  величайшим  вкусом
безделушками, привезенными из Парижа. А когда она садилась за фортепьяно и с
беззаботной душой распевала романсы, гостю казалось, что он попал в домашний
рай; и он готов был согласиться, что если муж несколько  глуповат,  то  жена
очаровательна, а их обеды - самые приятные на свете.
     Остроумие, ловкость и смелость Ребекки быстро создали ей популярность в
известных лондонских кругах. Около  дверей  ее  дома  часто  останавливались
солидные экипажи, из которых выходили очень важные люди. В Парке ее  коляску
всегда видели окруженной самой знатной молодежью. В маленькой ложе  третьего
яруса  Оперы  всегда  виднелось  множество   голов,   сменявшихся,   как   в
калейдоскопе. Но нужно сознаться, что дамы держались от Ребекки в стороне  и
их двери были наглухо закрыты для нашей маленькой авантюристки.
     Что касается мира светских женщин и их обычаев, то автор может говорить
о них, конечно, только понаслышке. Мужчине так же трудно проникнуть  в  этот
мир или понять его тайны, как догадаться, о чем  беседуют  дамы,  когда  они
удаляются наверх после обеда. И только путем настойчивых расспросов  удается
получить  кое-какое  представление  об  этих   тайнах.   Проявляя   подобную
любознательность,  всякий  гуляющий  по  тротуарам  Пэл-Мэл  или  посещающий
столичные клубы узнает, как из личного опыта, так и из рассказов знакомых, с
которыми он играет на бильярде или завтракает, кое-что о  высшем  лондонском
обществе, - а именно, что, подобно  тому  как  есть  мужчины  (вроде  Родона
Кроули, о положении которого  мы  только  что  упоминали),  представляющиеся
важными особами лицам, не знающим света,  или  неопытным  новичкам,  еще  не
осмотревшимся в Парке и  постоянно  встречающим  озртченных  джентльменов  в
обществе самой знатной молодежи, точно так же есть  и  леди,  которых  можно
назвать любимицами мужчин, поскольку они  пользуются  успехом  решительно  у
всех джентльменов, хотя и не вызывают никакого доверия и уважения у их  жен.
Такова, например, миссис Файрбрейс, леди с прекрасными белокурыми  локонами,
которую вы  каждый  день  можете  видеть  в  Хайд-парке,  окруженную  самыми
знатными и прославленными денди нашей страны. Другая  такая  леди  -  миссис
Роквуд, о вечерах которой постоянно пишут великосветские газеты, ибо  у  нее
обедают посланники и вельможи. Да и многих других дам можно было бы назвать,
если бы они имели отношение к нашей повести. Но  в  то  время  как  скромные
люди, далекие от светской  жизни,  или  провинциалы,  тяготеющие  к  высшему
кругу, любуются в общественных местах на этих дам в их мишурном  блеске  или
завидуют им издалека, лица более осведомленные могли бы сообщить, что у этих
особ, которым  так  завидуют,  не  больше  шансов  войти  в  так  называемое
"общество", чем  у  какой-нибудь  мелкопоместной  помещицы  в  Сомерсетшире,
читающей о них в "Морнинг пост". Людям,  живущим  в  Лондоне,  известна  эта
печальная истина. Сколько  раз  вам  приходилось  слышать,  как  безжалостно
исключаются из "общества"  многие  леди,  казалось  бы,  занимающие  высокое
положение и богатые. Их отчаянные попытки проникнуть в этот круг,  унижения,
которым они под- ^3 вергаются, оскорбления, которые терпят, ставят  в  тупик
всякого,  кто  изучает  род  человеческий  или  женскую  его  половину;  это
стремление невзирая ни на что попасть  в  высший  свет  могло  бы  послужить
благодарной темой для писателя, обладающего  умом,  досугом  и  превосходным
знанием родного языка, необходимым для того, чтобы написать такую повесть.
     Те немногие дамы, с которыми миссис  Кроули  встречалась  за  границей,
теперь, когда она вернулась в Англию, не только не пожелали бывать у  нее  в
доме, но при встрече намеренно не узнавали ее. Удивления достойно,  как  все
светские леди вдруг забыли ее  лицо,  и,  конечно,  самой  Ребекке  было  не
очень-то приятно в этом убедиться. Когда леди Бейракрс встретила ее  в  фойе
оперы, она собрала вокруг себя дочерей, как будто они  могли  заразиться  от
одного прикосновения Бекки, и,  отступив  на  шаг  или  на  два  и  устремив
пристальный взгляд на своего маленького врага, заслонила их своей грудью. Но
не так-то легко было смутить Ребекку; для этого требовался поистине  разящий
взгляд, а не то тупое оружие, какое  представляли  собой  тусклые,  холодные
гляделки старухи Бейракрс. Когда леди де ля  Моль,  часто  скакавшая  верхом
вместе с Бекки в  Брюсселе,  встретила  открытую  коляску  миссис  Кроули  в
Хайд-парке, ее милость вдруг ослепла  и  оказалась  решительно  не  способна
узнать свою прежнюю приятельницу.  Даже  миссис  Бленкинсоп,  жена  банкира,
отвернулась от нее в церкви. Теперь  Бекки  регулярно  посещала  церковь;  и
назидательное это было зрелище - как она появлялась там  вместе  с  Родоном,
который нес два больших с золотым  обрезом  молитвенника,  и  затем  покорно
высиживала всю службу.
     Вначале Родона сильно  задевали  оскорбления,  которые  наносились  его
жене. Он хмурился и приходил в неистовство, грозился вызвать на дуэль  мужей
и братьев этих дерзких женщин, которые отказывали  в  должном  уважении  его
жене, - и только  ее  строжайшие  приказания  и  просьбы  удерживали  его  в
границах приличия.
     - Не можешь же ты ввести меня в общество  выстрелами!  -  говорила  она
добродушно. - Вспомни, дорогой мой, ведь я как-никак  была  гувернанткой,  а
ты, мой бедный глупый муженек, пользуешься незавидной  репутацией  -  тут  и
долги, и игра, и другие пороки. Со  временем  у  нас  будет  сколько  угодно
друзей, а пока изволь быть хорошим мальчиком и слушаться своей наставницы во
всем. Когда мы узнали, что тетка почти все  завещала  Питту  с  супругою,  -
помнишь, в какое ты пришел бешенство? Ты готов был  раструбить  об  этом  по
всему Парижу, и если бы я тебя не удержала, где бы ты был сейчас? В долговой
тюрьме Сент-Пелажи, а не в Лондоне, в чудесном, благоустроенном доме. Ты был
в таком неистовстве, что способен был убить брата, злой ты Каин. Ну и что бы
вышло, если бы ты продолжал сердиться? Сколько  бы  ты  ни  злился,  это  не
вернет нам тетушкиных денег, - так не лучше ли быть в  дружбе  с  семейством
твоего брата, чем во вражде, как эти дураки Бьюты. Когда  твой  отец  умрет,
Королевское Кроули будет для нас удобным пристанищем на зиму. Если мы вконец
разоримся,  ты  будешь  разрезать  жаркое  за  обедом  и  присматривать   за
конюшнями, а я буду гувернанткой у детей леди Джейн... Разоримся?  Глупости!
Я еще найду для тебя хорошее местечко; а может случиться, что Питт со  своим
сынком умрут, и мы станем - сэр Родон и миледи.  Пока  есть  жизнь,  есть  и
надежда, мой милый, и я еще намерена сделать из тебя  человека.  Кто  продал
твоих лошадей? Кто уплатил твои долги?
     Родон должен был сознаться, что всем  этим  он  обязан  своей  жене,  и
обещал и впредь полагаться на ее мудрое руководство.
     И в самом деле, когда мисс Кроули переселилась в лучший мир  и  деньги,
за которыми так усердно охотились все ее родичи, в  конце  концов  попали  в
руки Питта, Бьют Кроули, узнав, что ему  оставлено  всего  лишь  пять  тысяч
фунтов вместо двадцати, на которые он рассчитывал, пришел в такое бешенство,
что с дикой бранью накинулся на племянника, и вражда, никогда не  затихавшая
между ними, привела к форменному разрыву. Напротив  того,  поведение  Родона
Кроули, получившего по духовной  всего  сто  фунтов,  изумило  его  брата  и
восхитило  невестку,  которая  была  доброжелательно   настроена   ко   всем
родственникам мужа. Родон написал брату откровенное, бодрое и веселое письмо
из Парижа. Он знает, писал он, что из-за своей женитьбы лишился расположения
тетки; и хотя крайне огорчен тем, что она отнеслась к нему так  безжалостно,
но все же рад, что деньги останутся во владении их  семейства.  Он  сердечно
поздравлял брата с удачей, посылал  свой  нежный  привет  сестре  и  выражал
надежду,  что  она  отнесется   благосклонно   к   миссис   Кроули.   Письмо
заканчивалось собственноручной припиской этой леди: она просила присоединить
ее поздравления к поздравлениям  мужа.  Она  всегда  будет  помнить  доброту
мистера Кроули, который обласкал  ее  в  те  далекие  дни,  когда  она  была
беззащитной сиротой, воспитательницей  его  маленьких  сестер,  благополучие
которых до сих пор близко ее сердцу. Она желала ему счастья в семейной жизни
и просила разрешения передать привет леди Джейн  (о  доброте  которой  много
слышала). Далее она выражала надежду, что ей  будет  позволено  когда-нибудь
представить дяде и тете своего маленького сына, и просила отнестись  к  нему
доброжелательно и оказать ему покровительство.
     Питт Кроули принял письмо  очень  милостиво,  -  более  милостиво,  чем
принимала мисс Кроули прежние письма Ребекки, переписанные рукой Родона. Что
касается леди Джейн, то она была очарована письмом и ожидала, что муж сейчас
же разделит наследство тетки на две равные части  и  одну  отошлет  брату  в
Париж.
     Однако, к удивлению миледи, Питт воздержался от посылки брату  чека  на
тридцать тысяч фунтов. Но он обещал оказать брату поддержку, как только  тот
приедет в Англию и захочет ею воспользоваться, и, поблагодарив миссис Кроули
за ее доброе мнение о нем и о леди Джейн, любезно  выразил  готовность  быть
полезным при случае ее маленькому сыну.
     Таким образом, между братьями состоялось почти полное примирение. Когда
Ребекка приехала в Лондон, Питта с супругой не было в  городе.  Она  не  раз
проезжала мимо старого подъезда на Парк-лейн, чтобы узнать, вступили ли  они
во владение домом мисс Кроули. Но  новые  владельцы  еще  не  появлялись,  и
только от Реглса она кое-что о них узнавала:  все  слуги  мисс  Кроули  были
отпущены с приличным вознаграждением; мистер Питт приезжал в  Лондон  только
один раз, - он на несколько дней остановился в  доме,  совещался  со  своими
поверенными  и  продал  все  французские  романы  мисс  Кроули  букинисту  с
Бонд-стрит.
     У Бекки были собственные причины желать  прибытия  новой  родственницы.
"Когда леди Джейн приедет, - думала она, -  она  введет  меня  в  лондонское
общество; а что касается дам... ну, дамы сами начнут приглашать меня,  когда
увидят, что мужчинам со мной интересно".

     Для  всякой  леди  в  подобном  положении  принадлежностью,  столь   же
необходимой, как  коляска  или  букет,  является  компаньонка.  До  чего  же
трогательно,  что  нежные  эти  создания,  которые   не   могут   жить   без
привязанности, нанимают себе в подруги какую-нибудь на  редкость  бесцветную
особу, с которой и становятся неразлучны. Вид  этой  неизбежной  спутницы  в
выцветшем платье, сидящей в глубине ложи, позади своей дорогой приятельницы,
или  занимающей  скамеечку   в   коляске,   обычно   настраивает   меня   на
философический  лад;  это  столь  же  приятное   напоминание,   как   череп,
фигурировавший на пирах  египетских  бонвиванов,  -  странное  сардоническое
memento {Напоминание (лат.).} Ярмарки Тщеславия! Что и говорить: даже  такая
разбитная,  наглая,  бессовестная  и  бессердечная  красавица,  как   миссис
Файрбрейс, отец которой умер, не снеся ее  позора;  даже  прелестная  смелая
мисс Вампир, которая возьмет верхом барьер не хуже любого мужчины в Англии и
сама правит парою серых в Парке (а  мать  ее  до  сих  пор  держит  мелочную
лавочку в Бате), - даже эти женщины, такие дерзкие,  что  им,  кажется,  сам
черт не брат, и те не решаются показываться в обществе без  компаньонки.  Их
любящие сердца просто зачахли бы без такой  привязанности!  И  вы  иначе  не
встретите их  в  публичном  месте,  как  в  сопровождении  жалкой  фигуры  в
перекрашенном шелковом платье,  сидящей  где-нибудь  поблизости  в  укромном
уголке.
     - Родон, - сказала Бекки как-то  раз  поздно  вечером,  когда  компания
джентльменов сидела в ее  гостиной  (мужчины  приезжали  к  ним  заканчивать
вечер, и она угощала их кофе и  мороженым,  лучшим  в  Лондоне),  -  я  хочу
завести овчарку.
     - Что? - спросил Родон, подняв голову от стола, за которым он  играл  в
экарте.
     - Овчарку? - отозвался юный лорд Саутдаун. - Милая моя  миссис  Кроули,
что за фантазия? Почему бы вам не завести датского дога?  Я  знаю  одного  -
огромного, ростом с жирафу, честное слово. Его, пожалуй, можно будет  впрячь
в вашу коляску. Или персидскую борзую (мой ход, с  вашего  разрешения),  или
крошечного мопсика, который вполне  уместится  в  одну  из  табакерок  лорда
Стайна. У одного человека в Бэйсуотере я видел мопса с таким носом,  что  вы
могли бы (записываю короля и хожу)... что вы могли бы вешать  на  него  вашу
шляпу.
     - Записываю взятку, - деловито  произнес  Родон.  Он  обыкновенно  весь
отдавался игре и вмешивался в разговор, только когда речь заходила о лошадях
или о пари.
     - И зачем это вам понадобилась овчарка? - продолжал  веселый  маленький
Саутдаун.
     - Я имею в виду моральную овчарку, - сказала Бекки, смеясь и поглядывая
на лорда Стайна.
     - Это что еще за дьявол? - спросил его милость.
     - Собаку, которая охраняла бы меня от волков, - продолжала  Ребекка,  -
компаньонку.
     - Бедная невинная овечка, вам действительно  нужна  овчарка,  -  сказал
маркиз и, выставив вперед подбородок, с отвратительной улыбкой уставился  на
Ребекку.
     Именитый лорд Стайн стоял около камина, прихлебывая кофе. Огонь  весело
пылал и потрескивал за решеткой. На камине горело штук  двадцать  свечей  во
всевозможных причудливых канделябрах, золоченых, бронзовых и фарфоровых. Они
восхитительно освещали Ребекку,  которая  сидела  на  софе,  обитой  пестрой
материей. Ребекка была в розовом платье, свежем,  как  роза;  ее  безупречно
белые руки и плечи сверкали из-под тонкого газового шарфа, которым они  были
полуприкрыты; волосы спускались локонами на шею; маленькая ножка выглядывала
из-под упругих шуршащих  складок  шелка,  -  прелестная  маленькая  ножка  в
прелестной крошечной туфельке и тончайшем шелковом чулке.
     Свечи освещали и блестящую лысину лорда Стайна в венчике рыжих волос. У
него были густые косматые брови и живые, налитые  кровью  глаза,  окруженные
сетью морщинок. Нижняя челюсть выдавалась вперед, и, когда он  смеялся,  два
белых торчащих клыка хищно поблескивали. В этот день  он  обедал  с  особами
королевской семьи, и потому на нем был орден Подвязки и лента.  Его  милость
был низенький человек, широкогрудый  и  кривоногий,  но  он  очень  гордился
изяществом своей ступни  и  лодыжки  и  постоянно  поглаживал  свое  колено,
украшенное орденом Подвязки.
     - Значит, пастуха недостаточно, чтобы охранять овечку? - спросил он.
     - Пастух слишком любит играть в карты и ходить по клубам,  -  ответила,
смеясь, Бекки.
     - Боже мой, что за распутный Коридои! - сказал милорд. - Только свирели
не хватает.
     - Бью тройкой, - произнес Родон за карточным столом.
     - Послушайте-ка вашего Мелибея, - проворчал благородный маркиз. - Какое
в самом деле буколическое занятие: он стрижет  барашка,  невинного  барашка.
Черт возьми, какое белоснежное руно!
     Глаза Ребекки сверкнули презрительной насмешкой.
     - Но, милорд, - сказала она, - вы тоже рыцарь этого ордена.
     На шее у милорда и  вправду  была  цепь  ордена  Золотого  руна  -  дар
испанских государей, вернувшихся на свой престол.
     Лорд Стайн в молодости слыл отчаянным  бретером  и  удачливым  игроком.
Однажды он два дня и две ночи  просидел  за  игрой  с  мистером  Фоксом.  Он
обыгрывал многих августейших особ Англии, и говорили, что  даже  свой  титул
маркиза он выиграл за карточным столом. Но достойный лорд не терпел  намеков
на эти грехи молодости. Ребекка заметила, что  его  густые  брови  угрожающе
сдвинулись.
     Она встала с софы, подошла к нему и с легким реверансом  взяла  у  него
чашку.
     - Да, - проговорила она, - мне нужна сторожевая собака. Но на  вас  она
лаять не будет.
     И, перейдя в соседнюю гостиную, она села за рояль и запела  французские
песенки таким очаровательно звонким голоском, что смягчившийся  лорд  быстро
последовал за нею, и видно было, как он, склонившись над  Ребеккой,  в  такт
кивал головой.
     Между тем Родон и его приятель продолжали  играть  в  экарте,  пока  им
наконец не надоело это занятие. Полковник  выиграл;  но  хотя  он  выигрывал
часто и помногу, вечера,  подобные  этому,  повторявшиеся  несколько  раз  в
неделю, - когда его жена была предметом общего  поклонения,  а  он  сидел  в
стороне и молчал, не принимая участия в беседе, ибо ни слова не понимал в их
шутках, намеках и аллегориях, - такие вечера доставляли  отставному  драгуну
мало радости.
     - Как поживает супруг миссис Кроули? - приветствовал его лорд Стайн при
встречах.
     И правда, таково  было  теперь  положение  Родона.  Он  больше  не  был
полковником Кроули, - он был супругом миссис Кроули.

     Если до сих пор ничего не было сказано о маленьком Родоне, то  лишь  по
той причине, что его сослали  на  чердак,  и  он  только  иногда  в  поисках
общества сползал вниз в кухню. Мать почти не обращала на него внимания.  Все
дни ребенок проводил с  француженкой-бонной,  пока  та  оставалась  в  семье
мистера Кроули, а когда она ушла, над малышом, плакавшим ночью  в  кроватке,
сжалилась одна из горничных: она взяла его из опустевшей детской к  себе  на
чердак и там утешала, как могла.
     Ребекка, милорд Стайн и еще один-два гостя сидели как-то после оперы  в
гостиной за чаем, когда над их головами раздался плач.
     - Это мой херувим горюет  о  своей  няне,  -  сказала  Ребекка,  но  не
двинулась с места посмотреть, что с ребенком.
     - Вы лучше не ходите к нему, а не  то  еще  расстроите  себе  нервы,  -
сардонически заметил лорд Стайн.
     - Пустое! - ответила она, слегка покраснев. - Он наплачется и заснет.
     И они снова заговорили об опере.
     Однако Родон, выскользнув украдкой  из  гостиной,  пошел  взглянуть  на
своего сына и наследника и, только убедившись,  что  верная  Долли  занялась
ребенком, вернулся к обществу. Туалетная комната полковника помещалась в той
же горней области, и там он потихоньку встречался с мальчиком. Каждое  утро,
когда полковник брился, у них происходили свидания: Родон-младший  взбирался
на сундук подле отца и с неизменным увлечением следил за  операцией  бритья.
Они с отцом  были  большие  приятели.  Родон-старший  приносил  ему  сласти,
утаенные от собственного десерта, и прятал их в старом футляре для эполет, и
ребенок ликовал, разыскав сокровище, - смеялся, но  не  громко,  потому  что
маменька внизу спала и ее нельзя было беспокоить: она ложилась очень  поздно
и редко вставала раньше полудня.
     Родон покупал сыну много книжек с  картинками  и  завалил  его  детскую
игрушками. Стены ее были все покрыты картинками, которые отец приобретал  на
наличные  деньги  и  приклеивал   собственноручно.   Когда   миссис   Кроули
освобождала его от обязанности сопровождать ее в Парк, он приходил к сыну  и
проводил с ним по нескольку часов; мальчик, усевшись к нему на грудь, дергал
его за длинные усы, как будто это были вожжи, и неутомимо  прыгал  и  скакал
вокруг него. Комната была довольно низкая, и однажды, когда ребенку не  было
еще пяти лет, отец, высоко подбросив его, так сильно стукнул бедного  малыша
головой  о  потолок,  что,  перепугавшись,  чуть  не  выронил  его  из  рук.
Родон-младший уже приготовился громко заплакать - удар был  так  силен,  что
вполне оправдывал это намерение, - но только что он скривил рожицу, как отец
зашикал на него: "Ради бога,  Роди,  не  разбуди  маму!"  И  ребенок,  очень
серьезно и жалобно посмотрев на отца, закусил губы, сжал кулачки и не  издал
ни звука. Родон рассказывал  об  этом  в  клубах,  за  обедом  в  офицерском
собрании и всем и каждому в городе.
     - Ей-богу, сэр, - говорил он, - что за мальчишка у меня  растет!  Такой
молодчина! Я чуть не прошиб его головенкой  потолок,  ей-богу,  а  он  и  не
заплакал, боялся обеспокоить мать.
     Иногда - раз или два в неделю - Ребекка поднималась  в  верхние  покои,
где жил ребенок. Она приходила, словно ожившая картинка из модного  журнала,
мило улыбаясь, в прелестном новом платье,  изящных  перчатках  и  башмачках.
Изумительные шарфы, кружева и драгоценности украшали ее. У нее  всегда  была
новая шляпка, отделанная неувядающими цветами или великолепными  страусовыми
перьями, кудрявыми и нежными, как лепестки камелии.  Она  покровительственно
кивала  мальчугану,  который  отрывался  от  обеда  или   от   раскрашивания
солдатиков на картинках. Когда она уходила,  в  детской  еще  долго  носился
запах розы или какое-нибудь другое волшебное благоухание. В  глазах  ребенка
мать была неземным существом - гораздо выше отца... выше всего  мира,  -  ей
можно было только поклоняться издали. Кататься с матерью в экипаже  казалось
ему священнодействием: он сидел на скамеечке, не осмеливаясь  произнести  ни
слова, и только глядел во все глаза на пышно разодетую  принцессу,  сидевшую
против него. Джентльмены, гарцующие  на  великолепных  конях,  подъезжали  к
экипажу и, улыбаясь, разговаривали с нею. Как блестели ее глаза,  когда  эти
кавалеры приближались! Как грациозно она помахивала  им  ручкой,  когда  они
проезжали мимо! В таких  случаях  на  мальчика  надевали  новенький  красный
костюмчик; для дома годился и старый, коричневого  полотна.  Изредка,  когда
мать уезжала и горничная Долли убирала ее постель, он входил в спальню.  Ему
эта комната казалась раем, волшебным царством роскоши и чудес.  В  гардеробе
висели чудесные платья - розовые, голубые  и  разноцветные.  Вот  отделанная
серебром  шкатулка  с  драгоценностями  и  таинственная  бронзовая  рука  на
туалете, сверкающая сотнями колец. А вот трюмо - чудо искусства,  -  где  он
мог видеть свое удивленное личико и отражение Долли  (странно  измененное  и
витающее на потолке), когда она взбивала и разглаживала подушки на  постели.
Бедный, одинокий, заброшенный мальчуган!
     Мать - это имя божества в устах  и  в  сердце  ребенка,  а  этот  малыш
боготворил камень!
     Родон Кроули, при всем своем  беспутстве,  обладал  некоторым  душевным
благородством и еще был способен на любовь к женщине и любовь к  ребенку.  К
Родону-младшему он питал тайную нежность, которая не ускользнула от Ребекки,
хотя она никогда не говорила об этом мужу. Это не раздражало ее -  она  была
слишком добродушна, - но только увеличивало ее  презрение  к  нему.  Он  сам
стыдился своих родительских чувств, скрывал их от жены и, только когда бывал
наедине с мальчиком, давал им волю.
     По утрам они вместе  гуляли;  сначала  заходили  в  конюшни,  а  оттуда
направлялись в Парк. Юный  лорд  Саутдаун  -  добрейший  человек,  способный
отдать последнее и считавший своим главным  занятием  в  жизни  приобретение
всяких безделушек, которые он потом раздавал направо  и  налево,  -  подарил
мальчику крошечного пони, немногим больше крупной  крысы,  как  говорил  сам
даривший, и на этого  вороного  шотландского  пони  рослый  отец  маленького
Родона с восторгом  сажал  сынишку  и  ходил  рядом  с  ним  по  Парку.  Ему
доставляло удовольствие видеть старые казармы и старых  товарищей-гвардейцев
в  Найтсбридже,  -  он  вспоминал  теперь  холостую  жизнь  с  чем-то  вроде
сожаления.  Старые  кавалеристы  также  были  рады  повидаться   с   прежним
сослуживцем и понянчить маленького  полковника.  Полковнику  Кроули  приятно
было обедать в собрании вместе с собратьями-офицерами.
     - Черт возьми, я недостаточно умен  для  нее...  я  знаю  это!  Она  не
заметит моего отсутствия, - говаривал он.
     И он был прав: жена действительно не замечала его отсутствия.
     Ребекка очень любила своего мужа. Она всегда была добродушна и  ласкова
с ним и лишь умеренно выказывала ему свое презрение,  -  может  быть,  он  и
нравился ей оттого, что был глуп. Он был ее старшим  слугой  и  метрдотелем,
ходил по ее поручениям, беспрекословно слушался  ее  приказаний,  безропотно
катался с нею в коляске, отвозил ее в Оперу, а сам развлекался в клубе, пока
шло представление, и возвращался за нею точно в надлежащее время. Он  жалел,
что она недостаточно ласкова к мальчику, но мирился и с этим.
     - Черт возьми, она ведь, знаете ли, такая умница, - пояснял он, -  а  я
неученый человек и все такое, знаете...
     Как мы уже говорили,  чтобы  выигрывать  в  карты  и  на  бильярде,  не
требуется большой мудрости, а на другие таланты Родон и не претендовал.
     Когда  в  доме  появилась   компаньонка,   его   домашние   обязанности
значительно  облегчились.  Жена  даже  поощряла  его  обедать  вне  дома   и
освободила от обязанности провожать ее в Оперу.
     - Нечего тебе нынче вечером сидеть и томиться дома: ты будешь  скучать,
милый, - говорила она. - У меня соберется несколько человек,  которые  будут
тебя только раздражать. Я бы их не приглашала, но, ты ведь знаешь,  это  для
твоей же пользы. А теперь, когда у меня есть овчарка, ты можешь за  меня  не
бояться.
     "Овчарка-компаньонка! У Бекки Шарп - компаньонка! Разве не  смешно?"  -
думала про себя миссис Кроули. Эта мысль очень забавляла ее.

     Однажды утром, в воскресенье, когда Родон Кроули, его  сынишка  и  пони
совершали обычную прогулку в Парке, они  встретили  давнишнего  знакомого  и
сослуживца  полковника  -  капрала  Клинка,  который  дружески  беседовал  с
каким-то старым джентльменом, державшим  на  коленях  мальчугана  такого  же
возраста, как и маленький Родон. Мальчуган схватил висевшую на груди капрала
медаль в намять битвы при Ватерлоо и с восхищением рассматривал ее.
     - Здравия желаю, ваша честь, - сказал  Клинк  в  ответ  на  приветствие
полковника: "Здорово, Клинк!" - Этот юный джентльмен -  ровесник  маленькому
полковнику, сэр, - продолжал капрал.
     - Его отец тоже сражался при Ватерлоо,  -  добавил  старый  джентльмен,
державший мальчика на коленях, - верно, Джорджи?
     - Да, - подтвердил Джорджи. Он и мальчуган, сидевший  верхом  на  пони,
пристально и важно рассматривали друг друга, как это бывает между детьми.
     - В пехоте, - сказал Клинк покровительственным тоном.
     - Он был капитаном ***  полка,  -  продолжал  не  без  гордости  старый
джентльмен. - Капитан Джордж Осборн, сэр. Может быть, вы его знали?  Он  пал
смертью храбрых, сэр, сражаясь против корсиканского тирана.
     Полковник Кроули вспыхнул.
     - Я знал его очень хорошо, сэр, - сказал он, - и его жену, его  славную
женушку, сэр. Как она поживает?
     - Это моя дочь,  сэр,  -  отвечал  старый  джентльмен,  спустив  с  рук
мальчика и  торжественно  вынимая  визитную  карточку,  которую  и  протянул
полковнику. На ней стояло:
     "Мистер Седли, доверенный  агент  компании  "Черный  алмаз,  беззольный
уголь". Угольная верфь, Темз-стрит и коттеджи Анна-Мария, Фулем-роуд".
     Маленький Джорджи подошел и стал рассматривать шотландского пони.
     - Хочешь прокатиться? - спросил Родон-младший с высоты своего седла.
     - Хочу, - отвечал Джорджи.
     Полковник, смотревший на него  с  некоторым  интересом,  поднял  его  и
посадил на пони, позади Родона-младшего.
     - Держись за него, Джорджи, - сказал он, - обхвати моего мальчугана  за
пояс; его зовут Родон!
     И оба мальчика засмеялись.
     - Пожалуй, во всем Парке не найдется более  красивой  пары,  -  заметил
добродушный капрал.
     И полковник, капрал и мистер Седли с зонтиком  в  руке  пошли  рядом  с
детьми.
  
        ГЛАВА XXXVIII
     Семья в крайне стесненных обстоятельствах
 
     Предположим, что маленький Джордж  Осборн  от  Найтсбриджа  проехал  до
Фулема, - остановимся же и мы в этом пригороде  и  посмотрим,  как  поживают
наши друзья, которых мы там оставили. Как чувствует себя миссис Эмилия после
ватерлооской катастрофы? Жива ли  она,  здорова  ли?  Что  стало  с  майором
Доббином, чей кеб постоянно маячил  около  ее  дома?  Есть  ли  какие-нибудь
известия о коллекторе Богли-Уолаха?  Относительно  последнего  нам  известно
следующее:
     Наш достойный друг, толстяк  Джозеф  Седли,  вскоре  после  счастливого
своего спасения возвратился в Индию. Кончился ли срок его отпуска, или же он
опасался встречи со свидетелями своего бегства  из  Брюсселя,  но,  так  или
иначе, он вернулся  к  своим  обязанностям  в  Бенгалии  очень  скоро  после
водворения Наполеона на острове Святой Елены,  где  нашему  коллектору  даже
довелось увидеть бывшего императора.  Если  бы  вы  послушали,  что  говорил
мистер Седли на корабле, вы решили бы, что  это  не  первая  его  встреча  с
корсиканцем  и  что  сей  штатский  основательно  посчитался  с  французским
полководцем на плато Сен-Жан. Он рассказывал тысячу анекдотов  о  знаменитых
баталиях, он знал расположение каждого полка и понесенные им потери.  Он  не
отрицал, что сам причастен к этим победам, -  что  был  вместе  с  армией  и
доставлял депеши герцогу Веллингтону. Он судил обо всем,  что  герцог  делал
или говорил  в  любой  момент  исторической  битвы,  с  таким  знанием  всех
поступков и чувств его милости, что всякому становилось ясно:  этот  человек
делил лавры победителя и не разлучался с ним в течение всего того дня,  хотя
имя его, как лица невоенного, и не упоминалось в опубликованных  документах.
Вполне возможно, что со временем Джоз и сам этому поверил. Во всяком случае,
в течение некоторого времени он гремел  на  всю  Калькутту  и  даже  получил
прозвище "Седли Ватерлооского", каковое и оставалось за ним во все время его
пребывания в Бенгалии.
     Векселя, которые Джоз  выдал  при  покупке  злополучных  лошадей,  были
беспрекословно оплачены им и его агентами. Он никому и словом  не  заикнулся
об этой сделке, и никто не знал достоверно, что случилось с его  лошадьми  и
как он отделался от них и от  Исидора,  своего  слуги-бельгийца;  последнего
видели осенью 1815 года в  Валансьене,  где  он  продавал  серую  в  яблоках
лошадь, очень похожую на ту, на которой ускакал Джоз.
     Лондонским агентам Джоза было дано  распоряжение  выплачивать  ежегодно
сто двадцать фунтов его родителям в Фулеме. Это была главная  поддержка  для
старой четы, потому что спекуляции, предпринятые мистером  Седли  после  его
банкротства,  никоим  образом  не   могли   восстановить   его   разрушенное
благосостояние.  Он  пытался  торговать  вином,  углем,   был   агентом   по
распространению лотерейных билетов и т. д., и т. и. Взявшись  за  что-нибудь
новое, он немедленно рассылал  проспекты  друзьям,  заказывал  новую  медную
дощечку на дверь и важно заявлял, что он еще поправит свои дела. Но  фортуна
окончательно отвернулась от  слабого,  разбитого  старика.  Один  за  другим
друзья покидали его - им надоедало покупать у него дорогой  уголь  и  плохое
вино, - и, когда он с утра тащился в Сити, только жена его  еще  воображала,
что он вершит там какие-то дела. К концу дня старик тихонько брел обратно  и
вечера проводил в трактире, в маленьком местном клубе, где разглагольствовал
о государственных финансах.  Стоило  послушать,  с  каким  знанием  дела  он
толковал про миллионы, про лаж и дисконт и про то,  что  делают  Ротшильд  и
братья Беринги.  Он  с  такой  легкостью  бросался  огромными  цифрами,  что
завсегдатаи клуба (аптекарь, гробовщик, подрядчик плотничных и  строительных
работ, псаломщик, который заглядывал сюда украдкой, и наш старый знакомый  -
мистер Клен) проникались к нему уважением.
     - Я знавал лучшие дни, сэр, - не  упускал  он  случая  сказать  каждому
посетителю. - Мой сын сейчас занимает высокий служебный пост в Ремгандже,  в
Бенгальском округе, и получает четыре тысячи рупий в месяц. Моя  дочь  могла
бы стать полковницей хоть сию минуту, если бы только захотела. Я могу завтра
же выдать вексель на моего сына на  две  тысячи  фунтов,  и  Александер  без
всяких отсчитает мне денежки. Но, заметьте, сэр, я слишком горд  для  этого.
Седли всегда были горды.
     И вы и я, дорогой читатель, можем оказаться в  таком  положении:  разве
мало наших друзей доходило до этого? Счастье может изменить вам, силы  могут
вас оставить, ваше место на подмостках  займут  другие  актеры,  помоложе  и
поискуснее, и вы окажетесь на мели. При встрече с вами знакомые  постараются
перейти на другую сторону или, что еще хуже, сострадательно протянут вам два
пальца,  и  вы  будете  знать,  что,  едва  пройдя  мимо,  приятель   начнет
рассказывать: "Бедняга, каких  глупостей  он  наделал  и  какие  возможности
упустил!.." И все же собственный выезд и три тысячи годовых - это не  предел
благополучия на земле и не высшая награда небес.  Если  шарлатаны  столь  же
часто преуспевают, как и терпят крах, если шуты  благоденствуют,  а  негодяи
пользуются  милостями  фортуны  и  vice  versa,  так  что  на  долю  каждого
приходятся и удачи и неудачи,  как  это  бывает  и  с  самыми  способными  и
честными среди нас, то, право же,  брат  мой,  дары  и  развлечения  Ярмарки
Тщеславия не слишком многого стоят, и вероятно... Впрочем, мы уклонились  от
нашей темы.
     Когда бы миссис Седли была женщиной энергической и не  захотела  сидеть
сложа руки после разорения мужа, она могла бы  снять  большой  дом  и  взять
нахлебников. Придавленный судьбой, Седли отлично играл бы роль мужа  хозяйки
меблированных комнат - роль своего рода принца-супруга, номинального хозяина
и господина, - резал бы  жаркое  за  общим  столом,  исполнял  бы  должность
домоправителя и смиренного мужа  своей  жены,  восседающей  на  неприглядном
хозяйском троне. Я видел людей неглупых и с  хорошим  образованием,  которые
когда-то много обещали, удивляя всех своей  энергией,  которые  в  молодости
задавали пиры помещикам и держали охоту, а теперь покорно нарезают  баранину
для старых сварливых ведьм и делают вид, что занимают за  их  унылым  столом
почетное место. Но миссис Седли, как мы  сказали,  не  обладала  достаточной
силой духа, чтобы хлопотать ради "немногих избранных  пансионеров,  желающих
поселиться в приятном музыкальном  семействе",  как  гласят  подобного  рода
объявления в "Таймсе". Она успокоилась на том, что оказалась на  мели,  куда
ее выбросила фортуна; и, как видите, песня старой четы была спета.
     Я не думаю, чтобы  они  были  несчастны.  Может  быть,  они  были  даже
несколько более горды в своем падении, чем во  времена  процветания.  Миссис
Седли всегда оставалась важной особой в  глазах  своей  домохозяйки,  миссис
Клеп, к которой она часто спускалась вниз и с которой проводила долгие  часы
в ее опрятной кухне. Чепцы и ленты Бетти Фленниган,  горничной-ирландки,  ее
нахальство, лень, чудовищная расточительность, с какой она сжигала на  кухне
свечи, истребляла чай и сахар и т. д., занимали  и  развлекали  старую  леди
почти столько же, сколько поведение ее прежней челяди, когда у  нее  были  и
Самбо, и кучер, и грум, и мальчишка-посыльный, и  экономка  с  целой  армией
женской прислуги, - об этом добрая леди вспоминала сотни раз на дню. А кроме
Бетти Фленниган, миссис Седли наблюдала еще за всеми служанками в  околотке.
Она  знала,  аккуратно  ли  платит  каждый  наниматель  за  свой  домик  или
задерживает плату. Она отступала в сторону, когда мимо нее проходила актриса
миссис Ружемон со своим сомнительным семейством. Она задирала голову,  когда
миссис Песлер, аптекарша,  проезжала  мимо  в  одноконном  тарантасе  своего
супруга, служившем ему для объезда больных. Она  вела  беседы  с  зеленщиком
относительно грошовой брюквы для мистера Седли, следила за молочником  и  за
мальчишкой  из  булочной  и  наведывалась  к  мяснику,  которому,  вероятно,
доставляло меньше хлопот продать сотню туш другим хозяйкам, чем один бараний
бок придирчивой миссис Седли; она вела счет картофелю, который  подавался  к
жаркому в праздничные дни, и по воскресеньям, одетая в лучшее  свое  платье,
дважды посещала церковь, а по вечерам читала "Проповеди Блейра".
     По  воскресным  же  дням  -  так  как  в  будни  "дела"  мешали  такому
развлечению - мистер Седли любил совершать с маленьким  Джорджи  прогулки  в
соседние парки и в Кенсингтонский сад, смотреть на солдат или кормить  уток.
Джорджи был неравнодушен к красным  мундирам,  и  дедушка  рассказывал  ему,
каким храбрым воином был его  отец,  и  знакомил  мальчика  с  сержантами  и
другими военными, грудь  которых  была  украшена  ватерлооскими  медалями  и
которым старый джентльмен торжественно представлял внука как  сына  капитана
*** полка Осборна, геройски погибшего в славный день 18  июня.  Старик  иной
раз угощал отставного служивого стаканом  портера,  а  главное  -  обнаружил
пагубную склонность закармливать Джорджи  яблоками  и  имбирными  пряниками,
явно во вред его здоровью, так  что  Эмилия  даже  объявила,  что  не  будет
отпускать Джорджи с дедушкой, если тот не пообещает ей не давать ребенку  ни
пирожных, ни  леденцов,  ни  вообще  каких-либо  лакомств,  приобретаемых  с
лотков.
     Что касается миссис Седли, то между ней и  дочерью  установилась  из-за
мальчика некоторая  холодность  и  тщательно  скрываемая  ревность.  Однажды
вечером, когда Джорджи был еще младенцем, Эмилия, сидевшая с  работой  в  их
маленькой гостиной и не  заметившая,  что  старая  леди  вышла  из  комнаты,
внезапно услышала крик ребенка, который до того спокойно спал. Бросившись  в
спальню, она увидала, что миссис Седли с помощью чайной ложки тайком вливает
в  рот  ребенку  эликсир  Даффи.  При  виде  такого  посягательства  на   ее
материнские  права,  Эмилия,  добрейшая  и  кротчайшая  из   смертных,   вся
затрепетала от гнева. Щеки ее, обычно бледные, вспыхнули и стали  такими  же
красными, какими они были у нее в двенадцать лет. Она вырвала ребенка из рук
матери и схватила со стола  склянку,  чем  немало  разгневала  старую  леди,
которая с изумлением смотрела на нее, держа в руке злополучную чайную ложку.
     - Я  не  хочу,  чтобы  малютку  отравляли,  маменька!  -  закричала  со
сверкающими глазами Эмми и швырнула  склянку  в  камин,  а  потом  обхватила
ребенка обеими руками и принялась укачивать его.
     - Отравляли, Эмилия? - сказала старая леди. - И ты смеешь это  говорить
мне?!
     - Ребенок не будет  принимать  никаких  лекарств,  кроме  тех,  которые
присылает для него мистер Песлер; он уверял меня, что эликсир  Даффи  -  это
отрава.
     - Ах, вот как! Значит, ты считаешь  меня  убийцей,  -  отвечала  миссис
Седли. - Так-то ты разговариваешь с матерью!  Судьба  достаточно  насмеялась
надо мною; я низко пала в жизни: когда-то я держала карету,  а  теперь  хожу
пешком. Но я до сих пор не знала, что я -  убийца,  спасибо  тебе  за  такую
новость!
     - Маменька, - воскликнула бедная Эмилия, уже готовая расплакаться, - не
сердитесь!.. У меня и в мыслях не было, что  вы  желаете  вреда  ребенку,  я
только сказала...
     - Ну да, милочка... ты только сказала, что  я  -  убийца;  но  в  таком
случае пусть меня лучше отправят в тюрьму. Хотя не отравила же я тебя, когда
ты была малюткой, а дала  тебе  самое  лучшее  воспитание  и  самых  дорогих
учителей, каких только можно достать за деньги. Я  пятерых  выкормила,  хотя
троих и схоронила; и самая моя ненаглядная доченька, из-за которой  я  ночей
недосыпала, когда у нее резались зубки, и во время крупа, и кори, и коклюша,
и для которой нанимала француженок, - поди сосчитай, сколько это стоило, - а
потом еще и в пансион ее послала для усовершенствования, -  ведь  сама-то  я
ничего такого не видала, когда была девочкой, а почитала же отца с  матерью,
чтобы бог продлил дни мои на земле  и  чтобы,  по  крайней  мере,  приносить
пользу, а не дуться целыми днями в своей  комнате  да  разыгрывать  из  себя
важную леди, - и вот эта дочь говорит мне, что я убийца!.. Миссис Осборн,  -
продолжала она, - желаю вам, чтобы вы не пригрели змею на своей груди -  вот
о чем будут мои молитвы!
     - Маменька! Маменька! - кричала ошеломленная Эмилия, и ребенок у нее на
руках вторил ей отчаянным плачем.
     - Убийца! Надо же такое сказать! Стань на колени, Эмилия, и моли  бога,
чтобы он очистил твое злое, неблагодарное сердце, и да простит он тебя,  как
я прощаю.
     С этими словами миссис Седли выбежала из комнаты,  еще  раз  проговорив
сквозь зубы: "Отрава!" - и тем закончив свое материнское благословение.
     До самой смерти миссис Седли эта размолвка между нею и дочерью так и не
забылась. Ссора дала старшей даме бесчисленные преимущества, которыми она не
упускала случая пользоваться с чисто женской изобретательностью и упорством.
Началось с тою, что в течение нескольких недель она почти не разговаривала с
Эмилией. Она предупреждала прислугу, чтобы та не прикасалась к ребенку,  так
как  миссис  Осборн  будет   недовольна.   Она   просила   дочь   прийти   и
удостовериться,  что  в  кушанья,  которые  ежедневно   приготовлялись   для
маленького Джорджи, не подмешано яду. Когда  соседи  спрашивали  о  здоровье
мальчика, она  отсылала  их  к  миссис  Осборн.  Сама  она,  видите  ли,  не
осмеливается спросить о его здоровье. Она не позволяет себе  прикоснуться  к
ребенку (хотя это ее внук и она в нем  души  не  чает),  так  как  не  умеет
обращаться с детьми и может причинить ему  вред.  А  когда  ребенка  навещал
мистер Песлер, она принимала доктора с таким саркастическим и  презрительным
видом, какого, по его словам, не напускала на себя даже сама  леди  Тпслвуд,
которую он имел честь пользовать, - хотя со старой миссис Седли он  не  брал
платы за лечение. Очень возможно, что Эмми, го своей стороны, тоже ревновала
ребенка. Да и какая мать не ревнует к тем, кто нянчится с, ее детьми и может
запять первое место в сердце ее сыночка? Достоверно только  то,  что,  когда
кто-нибудь возился с ее малюткой, она начинала беспокоиться и не  давала  ни
миссис Клен, ни прислуге одевать его или ухаживать за ним, как не  позволяла
им вытирать пыль с миниатюры Джорджа, висевшей над ее кроваткой,  той  самой
кроваткой, с которою она рассталась, когда ушла к мужу, и к  которой  теперь
вернулась на много долгих безмолвных, полных слез, но все же счастливых лет.
     В этой комнате была вся любовь Эмилии, все самое дорогое  в  ее  жизни.
Здесь она пестовала своего мальчика и ухаживала за ним  во  время  всех  его
болезней с неизменным страстным рвением. В нем  как  бы  возродился  старший
Джордж, только в  улучшенном  виде,  словно  он  вернулся  с  небес.  Сотней
неуловимых интонаций, взглядов, движений ребенок  так  напоминал  отца,  что
сердце вдовы трепетало, когда она прижимала к себе  малютку.  Джорджи  часто
спрашивал мать, отчего она  плачет.  Оттого,  что  он  так  похож  на  отца,
отвечала она чистосердечно. Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и
говорила о своей любви к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она  была
откровеннее, чем в свое время с  самим  Джорджем  или  какой-нибудь  близкой
подругой юности. С родителями она никогда  не  говорила  на  эту  тему:  она
стеснялась раскрывать перед ними  свое  сердце.  Вряд  ли  маленький  Джордж
понимал ее лучше, чем поняли бы они, но ему и  только  ему  доверяла  Эмилия
свои сердечные тайны. Самая радость этой женщины походила на грусть или была
так нежна, что единственным ее выражением становились слезы. Чувства  Эмилии
были так неуловимы, так робки, что, пожалуй,  лучше  не  говорить  о  них  в
книге. Доктор Песлер (теперь популярнейший дамский врач, - он  разъезжает  в
шикарной  темно-зеленой  карете,  ждет  скорого  производства  в  дворянское
достоинство и имеет собственной дом на Манчестер-сквер) рассказывал мне, что
горе Эмилии,  когда  пришлось  отнимать  ребенка  от  груди,  способно  было
растрогать сердце Ирода. В те времена доктор был еще очень мягкосердечен,  и
его жена и тогда, и еще долго  спустя  смертельно  ревновала  его  к  миссис
Эмилии.
     Быть может, докторша имела серьезные основания для ревности: почти  все
женщины, составлявшие кружок знакомых миссис Осборн,  разделяли  с  нею  это
чувство и сердились на восхищение, с каким относились к Эмилии представители
другого пола, ибо почти  все  мужчины,  которые  знакомились  с  нею  ближе,
поклонялись ей, хотя, без сомнения, не могли бы сказать, за что именно.  Она
не  была  ни  блестящей  женщиной,  ни  остроумной,  ни  слишком  умной,  ни
исключительно  красивой.  Но  где  бы  она  ни  появлялась,  она  трогала  и
очаровывала всех  мужчин  так  же  неизменно,  как  пробуждала  презрение  и
недоверие  в  лицах  своего  пола.  Я  думаю,  что  главное  ее   очарование
заключалось в беспомощности, в кроткой покорности и нежности; казалось,  она
обращалась ко всем мужчинам, с которыми встречалась, с просьбою об участии и
покровительстве. Мы уже видели, как в  полковом  собрании  -  хотя  ей  были
известны лишь немногие товарищи Джорджа  -  все  юные  офицеры  готовы  были
обнажить мечи, чтобы сразиться за нее. Точно так же  в  маленьком  домике  в
Фулеме и в тесном кружке навещавших его друзей она всем нравилась и во  всех
возбуждала интерес. Будь она самой миссис Манго из знаменитой фирмы  "Манго,
Банан и К<sup>o</sup>" на улице Кратед-Фрайерс, - великолепно!) обладательницей виллы в
Фулеме, дававшей здесь свои летние dejeuners, на которые съезжались  герцоги
и графы; миссис Манго, разъезжавшей  по  приходу  с  гайдуками  в  роскошных
желтых ливреях  и  на  паре  гнедых,  каких  не  найдется  и  в  королевских
кенсингтонских конюшнях, - повторяю, будь она самою миссис Манго  или  женою
ее сына, леди Мэри Манго (дочерью графа  Каслмоулди,  которая  соблаговолила
выйти замуж за главу фирмы), то и тогда все соседние торговцы  не  могли  бы
оказывать ей больше почета, чем они оказывали кроткой молодой  вдове,  когда
она проходила мимо их дверей или делала свои скромные покупки в их лавках.
     И не только сам доктор, мистер  Песлер,  по  и  его  молодой  помощник,
мистер Липтон, лечивший горничных и мелких торговцев - его всегда можно было
застать читающим "Таймс" в докторской приемной, - открыто объявил себя рабом
миссис Осборн. Этот видный из себя молодой джентльмен встречал в доме миссис
Седли даже более радушный прием, чем его патрон, и если с Джорджи  случалось
что-нибудь, он забегал проведать мальчугана по два-три раза в день,  даже  и
не думая о гонораре. Он  извлекал  из  аптекарских  ящиков  мятные  лепешки,
тамаринд и другие снадобья для  маленького  Джорджи  и  составлял  сиропы  и
микстуры такой удивительной сладости, что ребенку даже нравилось болеть. Они
с Песлером целых две ночи просидели около мальчика в  ту  памятную  страшную
неделю, когда Джорджи заболел корью и когда, глядя  на  ужас  матери,  можно
было подумать, что ни один человек на земле никогда не болел такой болезнью.
Для кого еще стати бы они это делать?  Разве  просиживали  они  все  ночи  у
знатных соседей,  когда  Ральф  Плантагенет,  Гвендолина  и  Гуиневер  Манго
хворали той же самой детской болезнью? И разве сидели  они  около  маленькой
Мэри Клен, дочери домохозяина, которая заразилась  корью  от  Джорджи?  Надо
прямо сказать - нет, не сидели. Они преспокойно спали -  во  всяком  случае,
мысли о Мэри не тревожили их по ночам, - объявив, что корь у  нее  в  легкой
форме и пройдет без всякого  лечения,  и  с  полнейшим  равнодушием,  просто
порядка ради, прислали девочке микстуры с добавлением хины,  когда  она  уже
стала поправляться.
     Далее,  жил  напротив  миссис  Осборн  скромный  французский   шевалье,
преподававший свой родной  язык  в  соседних  школах.  Вечерами  можно  было
слышать, как он разыгрывал на разбитой скрипке старинные гавоты  и  менуэты.
Когда  этот  учтивый  старичок,  носивший  пудреный  парик  и   никогда   не
пропускавший воскресной службы  в  хэммерсмитской  монастырской  часовне,  -
словом, ни в каком  отношении,  ни  по  образу  мыслей,  ни  поведением,  ни
манерами, не похожий на  своих  диких  бородатых  соплеменников,  которые  и
посейчас клянут коварный Альбион  и  косятся  на  вас  поверх  своих  сигар,
проходя по Риджент-стрит, - когда  старый  шевалье  де  Талопруж  говорил  о
миссис  Осборн,  он  сначала  втягивал  понюшку  табаку,  потом   грациозным
движением руки стряхивал приставшие к  платью  крошки,  собирал  все  пальцы
пучочком, подносил к губам и, поцеловав, распускал их,  восклицая:  "Ah!  la
divine creature!" {О божественное создание! (франц.).} Он клялся  и  заявлял
во всеуслышание, что, когда Эмилия гуляет по  бромптонским  улицам,  под  ее
ногами вырастают в изобилии цветы. Он называл маленькою Джорджи Купидоном  и
спрашивал у него новости о его маме  Венере;  он  говорил  изумленной  Бетти
Фленниган, что она одна из граций и любимая  прислужница  Reine  des  Amours
{Царицы любви (франц.).}.
     Еще много можно было бы привести примеров  так  легко  приобретенной  и
невольной популярности. Разве  мистер  Бинни,  кроткий  и  любезный  младший
священник местной церкви, куда ходила семья Седли, не навещал усердно вдову,
не качал на  коленях  ее  мальчика  и  не  предлагал  учить  его  латыни,  к
негодованию старой девы, своей сестры, которая вела его хозяйство?
     - В ней ничего нет, Билби, - уверяла ею эта леди. - Когда она  приходит
к нам пить чай,  от  нее  за  весь  вечер  слова  не  услышишь.  Это  просто
слабонервная дамочка! Я уверена, что у нее нет сердца. Только  ее  смазливое
личико и привлекает вас, мужчин. У мисс Гритс, при ее  пяти  тысячах  фунтов
дохода да при ее надеждах  на  будущее,  гораздо  больше  характера,  и  она
гораздо милее, на мой вкус; будь она чуть покрасивее, я знаю, ты счел бы  ее
совершенством.
     Возможно, что мисс Бинни была в известной  степени  нрава:  хорошенькое
личико всегда возбуждает симпатию мужчин -  этих  неисправимых  вертопрахов.
Женщина может обладать умом и целомудрием Минервы, но мы не обратим  на  нее
внимания, если она некрасива. Каких  безумств  мы  не  совершаем  ради  пары
блестящих глазок! Какая  глупость,  произнесенная  алыми  губками  и  нежным
голоском, не покажется нам приятной! И вот  дамы,  с  присущим  им  чувством
справедливости, решают: раз женщина красива - значит глупа.  О  дамы,  дамы,
сколько найдется среди вас и некрасивых и неумных!
     Все, что мы могли сообщить о жизни нашей героини, принадлежит  к  числу
самых тривиальных событий.  Ее  повесть  не  изобилует  чудесами,  как,  без
сомнения, уже заметил любезный читатель; и если бы  она  вела  дневник  всех
происшествии за семь лет со времени рождения сына, в  нем  мало  нашлось  бы
событий, более замечательных,  чем  корь,  о  которой  мы  уже  говорили  на
предыдущих страницах. Впрочем, однажды, к великому ее изумлению, преподобный
мистер Бинни, только что упомянутый, попросил ее переменить  фамилию  Осборн
на его собственную. На что она, вся вспыхнув,  со  слезами  в  голосе  и  на
глазах: поблагодарила его за честь и выразила  признательность  за  все  его
внимание и к ней, и к ее бедному мальчику, по заявила, что никогда,  никогда
не в состоянии будет думать ни о ком... ни о ком, кроме мужа,  которого  она
потеряла.
     Двадцать пятого апреля и 18 июня - в день свадьбы и в день смерти  мужа
- она совсем не выходила из своей комнаты, посвящая эти дни (не говоря уже о
бесконечных часах одиноких ночных размышлений, когда малютка-сын спал  рядом
с ней  в  своей  колыбели)  памяти  ушедшего  друга.  Днем  она  была  более
деятельна: учила Джорджи читать, писать и немного рисовать; читала книги,  с
тем чтобы потом рассказывать оттуда малышу разные истории. По мере того  как
под влиянием окружающего мира раскрывались его глаза и пробуждался  ум,  она
учила  ребенка,  насколько  позволяло  ей  ее  разумение,  познавать  творца
вселенной. Каждое утро и каждый вечер мать и сын (в великом  и  трогательном
единении, которое, я думаю, умилит всякого, кто это видел или сам пережил) -
мать и се мальчик молились отцу небесному: мать  вкладывала  в  молитву  всю
свою кроткую душу, а ребенок лепетал за нею слова, которые она  произносила.
И каждый раз они молили бога благословить дорогого папеньку,  как  будто  он
был жив и находился тут же с ними.
     Много часов каждый день уходило у нее на то, чтобы  умывать  и  одевать
юного джентльмена, водить его на прогулку перед завтраком и  уходом  дедушки
"по делам", шить для него самые удивительные и  хитроумные  костюмчики,  для
каковой цели бережливая вдова перекраивала и переделывала  каждый  пригодный
лоскут из нарядов, составлявших ее гардероб во времена замужества, ибо  сама
миссис Осборн (к большому огорчению ее матери, любившей наряжаться, особенно
с тех пор как они разорились)  всегда  носила  черные  платья  и  соломенную
шляпку с черной лептой. Остальное время она посвящала матери и старику отцу.
Она не поленилась  научиться  игре  в  крибедж  и  часто  играла  со  старым
джентльменом в те вечера, когда он не ходил в  клуб,  она  пела,  когда  ему
хотелось ее послушать; и это было хорошим  знаком,  потому  что  под  музыку
старик неизменно впадал в сладкий сон.  Она  переписывала  ему  бесчисленные
записки, планы, письма и проспекты.  Большинство  прежних  знакомых  старого
джентльмена получили  уведомления,  написанные  ее  рукой,  о  том,  что  он
сделался агентом компании "Черный алмаз, беззольный уголь" и готов  снабжать
друзей и публику самым лучшим  углем  по  столько-то  шиллингов  за  челдрон
{Челдрон - мера для угля, около 1220 килограммов. }. Ему  оставалось  только
подписать замысловатым  росчерком  эти  проспекты  и  дрожащим  канцелярским
почерком написать адреса. Одна из этих бумаг была отправлена майору  Доббину
в *** полк, через господ Кокса и Гринвуда;  но  майор  был  в  это  время  в
Мадрасе и, следовательно, не имел особой надобности в угле. Однако он  узнал
руку, которою был написан проспект. Господи боже! чего бы он не отдал, чтобы
держать эту ручку в своей! Пришел и второй проспект, извещавший майора,  что
"Седли и К<sup>o</sup>" учредили в Опорто, Бордо и Сен-Мари  агентства,  которые  имеют
возможность предложить друзьям и публике самый  лучший  и  изысканный  выбор
портвейна, хереса и красных вин по  умеренным  ценам  и  на  особо  выгодных
условиях. Основываясь  на  этом  извещении,  Доббин  насел  на  губернатора,
главнокомандующего, на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал
из начальствующих лиц, и послал фирме "Седли и К<sup>o</sup>" столько заказов на  вина,
что привел в полное изумление мистера  Седли  и  мистера  Клепа,  который  и
составлял всю "К<sup>o</sup>" в названном предприятии. Но за этим  взрывом  удачи,  под
влиянием  которого  бедный  старик  уже  собирался  строить  дом   в   Сити,
обзавестись целым полком клерков, собственной пристанью и агентами  во  всех
уголках земного  шара,  других  заказов  не  последовало.  Очевидно,  старый
джентльмен утратил прежний тонкий вкус к винам: на майора Доббина посыпались
жалобы из  всех  офицерских  столовых  за  скверные  напитки,  которые  были
выписаны по его рекомендации. В конце  концов  он  скупил  обратно  огромное
количество вин и продал  с  аукциона,  с  огромным  для  себя  убытком.  Что
касается бывшего коллектора, получившего в  это  время  место  в  управлении
государственными сборами  в  Калькутте,  то  он  был  взбешен,  когда  почта
принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной  припиской  отца,
извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и
посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им
от имени сына векселя на эту сумму - на покрытие расходов.  Джоз,  которому,
кажется, легче было бы стерпеть, что  его  отца,  отца  Джоза  Седли,  члена
управления  государственными  сборами,   считают   Джеком   Кетчем,   нежели
виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался