OCR: Phiper
     Перевод с английского В. БАБКОВА

     У  дяди  Уолтера была своя  теория насчет  ценности  зоопарков. Сидя во
главе стола и озирая нас  всех, он говорил: "Зоопарки смиряют  нашу гордыню.
Приходя  туда, мы  --  всего-навсего  люди,  случайные  фавориты эволюции --
должны думать  о  том, что у  нас никогда  не будет  скорости  гепарда, силы
медведя,  красоты  газели,   проворства  гиббона,  зоопарки   не   дают  нам
зазнаваться; они показывают, как мы несовершенны..."
     Заговорив на излюбленную тему, он неумолимо продолжал в том же духе, со
смаком  перечисляя  достоинства  одного животного  за  другим,  так  что  я,
развитой  мальчишка,  почти  круглый отличник, для которого зоопарки  были в
первую очередь царством  отвратительной вульгарности -- подсовывания  слонам
оберток от мороженого, ухмылок перед совокупляющимися обезьянами, -- не  мог
не откликнуться на его дифирамбы одним словом: "Клетки".
     Но  дядю  Уолтера это не  обескураживало. Он продолжал свою речь, потом
завершал  ее  тем же  рефреном: "...показывают, как мы несовершенны",  -- и,
предоставляя нам  возможность спокойно поглощать домашнее печенье и лимонный
пирог-меренгу, приготовленные его женой, откидывался на спинку кресла, точно
его правота не подлежала никакому сомнению.
     Насколько я знал, мой дядя не был верующим  человеком; но иногда, после
подобных разглагольствований  почти в библейском стиле, на его лицо ложилась
аскетическая безмятежность, как у византийского святого.  Это заставляло вас
на  мгновенье  забыть  о  настоящем  дядином  облике:  бледная  кожа,  глаза
навыкате, пальцы  и зубы в табачных  пятнах --  ни  дать ни взять  школьник,
перепачканный   чернилами,  --  рот,   имевший  склонность  подергиваться  и
вырабатывать больше слюны,  чем  он  мог  удержать, и  менее заметная  общая
неуклюжесть,  как  будто  ему   было  неловко  в  собственном  теле.  Каждое
воскресенье, когда мы приходили к нему на чай, -- эти чаепития  устраивались
в  тесной  комнате, заваленной  книгами, фотографиями, аттестатами и старыми
чучелами   насекомоядных,  словно  викторианская   гостиная,  где  регулярно
собираются "энтузиасты", --  он обязательно угощал нас очередной  проповедью
об этическом значении зоопарков. Дойдя до  конца, он  принимался раскуривать
трубку,  а его  жена  (моя тетка Мэри), маленькая, похожая  на мышку, но  не
лишенная  привлекательности женщина,  смущенно  вставала  и начинала убирать
тарелки.
     Жил он в  Финчли, а работал помощником старшего смотрителя  в одной  из
секций городского  зоопарка, где  содержались  млекопитающие. Фанатик  своей
профессии, он в любой момент был готов оставить родной дом ради совсем иного
мира. После двадцати пяти лет брака он  обходился с женой так, словно до сих
пор не слишком хорошо уяснил себе, какого обращения она требует.
     Мы жили в сельской местности, под Нориджем. Возможно, я так скептически
относился к этому изобретению -- зоопаркам -- лишь оттого, что  был, по моим
понятиям, более близок  к  природе, чем дядя Уолтер. Недалеко от нашего дома
росли леса, остатки прежних  королевских охотничьих угодий, где иногда можно
было мельком увидеть дикую  лань. Но потом, еще в пору  моего детства,  лани
исчезли. Примерно раз в  полтора месяца  мы ездили в Лондон навестить деда с
бабкой,  которые жили в Хайгейте. Эти уикэнды непременно завершались визитом
к дяде,  который  обычно  встречал нас в  зоопарке, а потом вел к себе домой
пить чай.
     Я презирал Лондон по той же  причине, какая заставляла меня насмехаться
над зоопарками и хранить верность своим деревенским корням.  На самом деле я
любил животных -- и не мог отрицать, что мой дядя знает о них многое. Однако
мои  увлечения вряд  ли позволили  бы мне надолго  остаться в  провинции.  Я
получил степень  по  математике. В  одно из таких  воскресений дядя Уолтер и
познакомил нас, своих  гостей, с антилопами Хоффмейера. В зоопарке была пара
этих редких и  очень  изящных животных, которая  как  раз  тогда, к великому
восторгу  персонала (и  дяди  особенно), произвела на свет потомство -- одну
самочку.  Широкая  публика  еще   не  допускалась  ни   к  родителям,  ни  к
новорожденной, но мы получили-специальное разрешение.
     Рыжевато-коричневые,   на  ножках-прутиках,   даже  взрослые  не   выше
восемнадцати дюймов от пола, эти нежные создания глядели  на нас снизу вверх
своими  темными,  кроткими глазами;  бока  их  постоянно вздрагивали, и дядя
Уолтер велел нам не подходить слишком  близко  и делать только самые плавные
движения. Новорожденная самочка, дрожащая рядом с матерью,  была не  крупнее
щенка, но казалась гораздо  более хрупкой. Дядя Уолтер пояснил  нам, что они
принадлежат к одному  из многих  видов  крошечных антилоп, которые водятся в
густых лесах Западной и Центральной Африки. Этот конкретный вид был открыт и
описан как имеющий уникальные  особенности  лишь  в  конце сороковых  годов.
Двадцать  лет спустя исследования показали, что на воле этих животных больше
не существует.
     Мы осмотрели троих грустных уцелевших пленников и были соответствующим
     образом тронуты.
     -- Ох, какие  душечки! -- воскликнула  моя мать, пожалуй слегка нарушив
правила
     этикета.
     --  И  заметьте,  -- сказал дядя Уолтер, сидевший  на корточках  внутри
клетки,   --  крошечные  рожки,  большие  глаза  --   ночной  образ   жизни,
естественно, -- а ноги, ниже  колен, не толще моего пальца,  но позволяют им
прыгать в высоту на целых десять футов.
     Он вытер уголок рта и вызывающе поглядел на меня.
     Причина  дядиной привязанности к этим  животным  крылась не только в их
исключительной  редкости,  но  и  в его  личном  знакомстве  с  их  тезкой и
первооткрывателем -- самим Хоффмейером.
     Этот  зоолог,  уроженец  Германии,  работал  и   писал  свои  труды  во
Франкфурте,  пока его не вынудили  уехать оттуда в  Лондон (это случилось  в
тридцатые  годы). Он планировал экспедиции в Конго  и Камерун, которые из-за
войны пришлось отложить, но в 1948-м  Хоффмейер  все-таки попал в  Африку  и
вернулся с триумфом, обнаружив еще  не описанный вид карликовой антилопы. До
этого  он  успел осесть в  Лондоне и свести  дружбу с  моим дядей,  начавшим
работать  в  зоопарке приблизительно  в ту пору, когда Хоффмейер  появился в
Англии.  Чтобы  серьезный,  одаренный  зоолог  стал  якшаться с  пусть  даже
ревностным, но необразованным смотрителем  -- это, конечно, было далеко не в
порядке вещей.
     В течение следующих десяти лет Хоффмейер совершил еще три путешествия в
Африку  и  подробно изучил  как  новооткрытый, так и  некоторые  другие виды
лесных  антилоп. Затем, в  1960 году, опасаясь, что местные  охотники совсем
истребят  уже и без того редких антилоп Хоффмейера (их мясо и шкуры ценились
весьма высоко), он привез три пары этих животных с собой в Европу.
     В  те дни черные жители  Конго  и  европейцы  безжалостно  убивали друг
друга. Спасение Хоффмейером не только собственной шкуры, но и шкур шести его
драгоценных  спутников было  научным подвигом, имеющим  мало параллелей. Две
пары были отправлены в Лондон, а  третья во Франкфурт -- в  тот зоопарк, где
Хоффмейер  работал до прихода  к  власти нацистов. Животных оказалось  очень
трудно содержать в неволе, но второе  поколение -- хотя, увы, и более мелкое
-- все же  удалось вырастить. История этого достижения (в которое внес  свою
лепту и мой дядя), постоянной и хлопотливой переписки между соответствующими
секциями Франкфуртского и  Лондонского  зоопарков не  менее удивительна, чем
отчет о приключениях Хоффмейера в Конго.
     Однако у  этого вида было мало шансов на выживание.  Спустя четыре года
после  того, как дядя  Уолтер  показал нам свое маленькое  трио, численность
всей искусственной популяции,  когда-то достигавшая десяти особей, упала  до
трех -- той самочки, которую мы видели еще в младенчестве и с которой трудно
было связывать большие  надежды, и пары во Франкфурте.  Потом, как-то зимой,
франкфуртская  самка умерла;  а  ее  друга-самца, тоже  не  очень сильного и
никогда  не  знавшего  лесных  дебрей,  где  жили  его  предки,  посадили  в
герметическую  клетку   и  реактивным  самолетом,  в  сопровождении  опытных
ветеринаров, отправили в Лондон.
     Так  дядя  Уолтер  стал хранителем последней пары антилоп Хоффмейера, а
следовательно, несмотря на свой низкий статус, фигурой довольно значительной
и истинным наследником Хоффмейера --  если и не в академическом плане, то  в
личном.
     "Хоффмейер, -- повторял мой дядя в те вечера, когда мы пили у него чай,
--  Хоффмейер... мой  друг Хоффмейер..." Его жена поднимала глаза и поспешно
пыталась  сменить тему.  И  мне чудилось, будто я вижу щель в  его не так уж
ладно сидящих доспехах.
     Когда  я  впервые  приехал  в  Лондон  после   получения  степени,  мне
предстояло прожить с дядей около четырех  месяцев (возможно, вернее было  бы
сказать "последние четыре  месяца"). Это произошло вскоре после кончины тети
Мэри,   вызванной   каким-то   скоротечным  недугом.  Я   получил  работу  в
политехническом институте на севере Лондона, и родители договорились с дядей
Уолтером,  что, пока  я не  встану  на  ноги и не подыщу себе квартиру,  его
наполовину  опустевший дом  в  Финчли  будет также  и  моим.  Я  принял  это
одолжение, но на душе у меня было неспокойно.
     Дядя Уолтер  встретил  меня с угрюмой вежливостью. Во  всем  доме с его
многочисленными  следами женского  присутствия,  рассеянными  среди  книг  и
пепельниц,  витал дух невосполнимой утраты. Мы никогда  не говорили о тетке.
Мне не хватало ее печенья и лимонных  пирогов. Дядя, все кулинарные познания
которого были  связаны  с  приготовлением  корма для его  любимых  копытных,
поглощал огромные количества недоваренных или вовсе сырых овощей.  По  ночам
-- наши спальни  выходили в  один  коридор  --  я  слышал, как он  рыгает  и
переливчато  храпит  в большой двуспальной кровати, которую прежде  делил  с
женой, а  позже, под утро, что-то торжественно бормочет во сне -- или  не во
сне, поскольку теперь у него все время был отрешенный вид человека, ведущего
непрерывный внутренний разговор с самим собой.
     Однажды в  три  часа утра, заметив  свет  в  ванной,  я услыхал, как он
плачет за дверью.
     Дядя Уолтер уходил в  зоопарк  раньше, чем я просыпался;  каждые вторые
сутки он дежурил там допоздна, так что в иные дни мы не виделись совсем. При
встречах  же  он  говорил  со мной  холодно и коротко, точно  застигнутый на
чем-то постыдном и пытающийся скрыть  свое  замешательство.  Однако порой мы
оба оказывались  более расположены к  общению;  тогда он набивал трубочку и,
забыв раскурить ее, начинал рассуждать в своей важной,  педантичной, чуть ли
не  пророческой манере,  довольный,  что ему есть с кем поспорить.  Иногда я
тоже бывал рад -- потому что  дядя Уолтер  раздобыл мне бесплатный пропуск в
зоопарк --  улизнуть от  машин, от  расплывчатой  многоликости  до  сих  пор
чуждого мне города в еще более странный, но  и более уютный мирок на берегах
Риджентс-канала.  Дядя  встречал  меня  в  своем рабочем комбинезоне,  и  я,
привилегированный  посетитель,  которому  полагалось   надевать  специальные
резиновые боты,  шел  вслед  за  ним  в закрытый для публики питомник,  дабы
увидеть  безутешно  посапывающих  в  своей  бетонной  каморке пару  хрупких,
робких, изнуренных неволей антилоп Хоффмейера.
     --  Но  какой  в  этом  смысл,  -- однажды сказал  я  дяде Уолтеру,  --
говорить,  что существует вид, которого еще никто не обнаружил? -- Мы сидели
в его гостиной и беседовали о неоткрытых видах (каким некогда  была антилопа
Хоффмейера) и, наоборот, о почти вымерших видах и о важности их  сохранения.
--  Если  вид существует, но никто об этом не знает  --  разве это не то  же
самое, как если бы он не существовал вовсе?
     Он  посмотрел на меня с опаской,  почти глуповато. Где-то в его душе, я
знал,  еще теплится слабая надежда на то,  что в сердце африканских джунглей
до сих пор живут антилопы Хоффмейера.
     -- Итак, -- продолжал я, -- если  нечто заведомо существующее перестает
существовать, не уравнивается ли оно, по сути, с тем,  что существует, но  о
чьем существовании никому не известно?
     Дядя наморщил свой бледный  лоб и  выдвинул  вперед  нижнюю  губу.  Два
вечера в неделю, чтобы немного подработать, я читал лекции по философии  (на
что  не имел формального  права) взрослым вольнослушателям  и любил подобным
образом  побаловаться  с  реальностями.  Я  мог  бы  заставить  дядю принять
недоказуемую возможность существования додо.
     -- Факты,  -- откликнулся  он, выбивая  трубку,  --  научные  данные...
добросовестные исследования... как те, что проводил Хоффмейер... -- скачущим
пунктиром, выдававшим его внутренний дискомфорт.
     Я  знал, что в душе  он не ученый. Он был достаточно начитан  для того,
чтобы  стать  профессиональным зоологом,  но  никогда  не  пошел бы на  это,
поскольку любил, по его словам, работать с животными, а  не  "над" ними. Тем
не менее,  если ему грозила опасность проиграть спор, он -- пусть неохотно и
виновато -- все же прибегал к помощи всесильной науки.
     --  Наука...  имеет  дело   только   с  известным,  --  выпалил  он  со
страдальческим, чуть ли не обиженным видом, хотя далекий огонек в его глазах
сказал мне,  что  он  уже тщательно рассмотрел  и взвесил  мои  аргументы и,
несмотря на все старания, не в силах противиться их соблазну.
     --   Пускай   мы  что-то   обнаружили   или   что-то   прекратило  свое
существование, -- продолжал я, -- от этого ничего не меняется, так как сумма
всего существующего остается суммой всего существующего.
     -- Вот именно! -- сказал дядя, словно это было решающим возражением. Он
откинулся на  спинку  кресла и  поднес  к губам  стакан  пенистого  портера,
стоявший на  подлокотнике  ("Гиннесс"  был  единственным баловством, которое
позволял себе мой дядя).
     Я  попытался  подвести его к тяжелому вопросу о том, почему  -- если мы
готовы допустить, что иные  виды могут навсегда остаться неизвестными, могут
появляться  и  исчезать  без следа в далеких лесах  и  тундре, -- почему  мы
все-таки  считаем,  что  должны  спасать  от  небытия  виды, которым  грозит
вымирание, только  потому, что  знаем о них; почему  мы  должны забирать  их
представителей  из привычной среды обитания,  сажать  в самолеты, заключать,
как антилоп Хоффмейера, в стерильные клетки.
     Но у  меня не повернулся язык. Это было бы чересчур --  я не хотел  так
грубо  наступать  дяде на  больную  мозоль.  Кроме  того,  я  сам чувствовал
оборотную  сторону   собственного  вопроса.  Мысль,  что   на   свете  могут
существовать  животные, о которых мы ничего  не  знаем,  волновала меня -- я
относился к этому далеко не так равнодушно, как, например, к существованию в
математике мнимых  чисел. Дядя  Уолтер  наблюдал  за  мной,  без помощи  рук
передвигая  трубку из одного угла рта  в другой.  Я подумал о  зоологическом
термине "жвачное" и о выражении "пережевывать мысли". И сказал совсем не то,
что собирался сказать:
     --  Главное  не в том, какие  виды существуют и какие нет, а в том, что
при всем разнообразии известных видов нам нравится изобретать новые. Подумай
о мифологических существах -- грифонах, драконах, единорогах...
     -- Ха!  -- сказал  дядя,  внезапно угадав мои сокровенные чувства,  что
прямо-таки  потрясло меня. --  Да ты  завидуешь  тому, что у  меня есть  мои
антилопы.
     Но  я  ответил  с  такой же проницательностью,  удивившей меня в равной
степени:
     -- А ты завидуешь Хоффмейеру.
     К  тому  времени  положение   двух  антилоп  стало  вызывать  серьезное
беспокойство. Они не спарились,  когда их впервые свели вместе, и теперь, по
наступлении второго брачного  сезона, снова  не  проявляли  к  этому никакой
охоты. Поскольку  самец был сравнительно  слабой особью, возникли  опасения,
что утеряны последние шансы добиться потомства и  таким образом  уберечь вид
от вымирания, пусть лишь ненадолго. В  этот период дядя Уолтер, как и прочие
служители зоопарка,  пытался склонить животных к  брачному  союзу. Я  гадал,
можно  ли это сделать.  Антилопы казались мне двумя одинокими, неприкаянными
существами,  абсолютно  безразличными  друг  к другу, хотя  они и составляли
вдвоем целый вид.
     Но  дядя был явно  поглощен  своей задачей --  помочь новому  поколению
антилоп появиться на  свет.  После теткиной смерти прошло много недель,  а с
лица  его не сходило выражение глубокой внутренней сосредоточенности; трудно
было сказать, то ли он скорбит по жене, то ли переживает за своих бесплодных
питомцев. Мне впервые  пришло в голову --  почему-то мальчишкой, несмотря на
все наши  воскресные чаепития,  я никогда об этом не думал,  -- что у них  с
теткой  не было детей. Представить моего дядю -- долговязого и слюнявого,  с
вечно желтыми  от никотина зубами и пальцами, источающего запахи  портера  и
сырого лука  --  в  роли  производителя  потомства  было  нелегко. Однако  в
некотором другом  смысле этот человек, способный  по вашей  просьбе  с  ходу
перечислить все известные виды  Cervinae или Hippotraginae, был полон жизни.
В те поздние мартовские вечера, когда он возвращался домой с унынием на лице
и я  спрашивал  его,  теперь уже с едва  уловимым следом  сарказма в голосе:
"Нет?" -- а он  отвечал, снимая сырой плащ, качая понурой головой: "Нет",  я
начал подозревать, сам не зная отчего, что он по-настоящему любил мою тетку.
Хотя он толком не умел проявлять свои нежные чувства, хотя он бросил ее, как
муж, проводящий  все  уик-энды на рыбалке, ради  своих животных --  все-таки
где-то  в  этом  доме  в  Финчли,  втайне  от меня,  существовал  целый  мир
посмертной любви к его жене.
     Как бы там ни было, в ту пору меня достаточно  занимала моя собственная
личная жизнь. Один в незнакомом городе, я изредка заводил себе полуслучайных
подруг  и иногда приходил с  ними  в дядин  дом.  Не зная, какой  будет  его
реакция,  опасаясь духа  научного  целомудрия,  гнездящегося  среди  книг по
зоологии  и чучел животных, я следил за тем, чтобы эти  визиты совершались в
отсутствие дяди1  Уолтера,  и  убирал из  своей  спальни все мелочи, которые
могли бы меня выдать. Но вскоре я почувствовал,  что мои шалости не остались
для дяди  секретом.  Возможно, у него  был  нюх  на  такие вещи, как  у  его
питомцев.  Более  того  --  мои  развлечения  подтолкнули  его к редкому  по
искренности  признанию.  Ибо   однажды  вечером,  после  нескольких  бутылок
портера, мой  дядя, который  не моргнув глазом  стал бы  изучать с  близкого
расстояния половые органы гну или окапи, промолвил  дрожащими губами, что за
тридцать лет брака он ни разу не смог "без душевного трепета" приблизиться к
тому, что он назвал "укромными уголками" своей жены. Но это случилось позже,
когда дела повернули к худшему.
     --  Завидую  Хоффмейеру? --  сказал  дядя.  --  С чего это  я  стал  бы
завидовать  Хоффмейеру?  --  Его рот  дернулся. Спинку  его  кресла украшала
салфеточка-подголовник: тетка любила вязать крючком.
     -- С того, что он открыл новый вид.
     Произнося  эти слова, я уже понял, что называю не единственную  причину
для  зависти.  Другой  причиной было  то,  что  Хоффмейер  в некотором  роде
обеспечил  себе бессмертие. Человек  может умереть, но -- во  всяком случае,
пока существуют открытые им животные -- имя его не погибнет.
     -- Но... Хоффмейер... зоолог.  А я? Знай навоз  убираю. -- Дядя  Уолтер
вернулся к своему самоуничижительному стаккато.
     -- Расскажи мне о Хоффмейере.
     Имя Хоффмейера, его подвиги не сходили с языка у моего дяди, но о самом
человеке не складывалось практически никакого представления.
     --   О  Хоффмейере?  Ну...  признанный  специалист  в   своей  области.
Бесспорный...
     -- Нет -- какой  он был?  -- Я сказал "был", хотя и не знал  наверняка,
что Хоффмейер умер.
     -- Какой?..  --  Дядя, уже поднявший трубку для  расстановки ударений и
изготовившийся  перечислять научные  заслуги Хоффмейера,  поднял  глаза,  на
мгновение приоткрыв  свой влажный рот.  Затем,  резко сунув трубку обратно в
зубы и сжав рукой ее  чашечку, стал вымучивать из себя чуть ли не пародию на
воспоминания об  "ушедшем  товарище".  -- Как  человек,  ты имеешь  в  виду?
Отличный малый. Кипучая энергия,  неугасимый энтузиазм.  Никогда не встречал
более славного... Мой закадычный друг...
     Я начал сомневаться  в реальности  Хоффмейера. Его действительная жизнь
казалась столь же  призрачной  и неуловимой, как  жизнь  антилоп, которых он
спас от безымянности. Я не мог представить себе этого доблестного ученого. У
него была фамилия еврейского импресарио.  Я вообразил, как мой дядя приходит
к  нему  и  получает антилоп  в  качестве  атрибута  для исполнения  некоего
уникального эстрадного номера.
     Я спросил себя: да существовал ли Хоффмейер вообще?
     Дядя, странно  набычив голову  --  одна из тех поз, которые  заставляли
меня думать, что он может видеть мои мысли, -- сказал:
     --  Он ведь и сюда приезжал, гостил у меня. Много раз.  Сидел в кресле,
где ты сейчас сидишь, ел за этим столом, спал...
     Но тут он внезапно оборвал себя и принялся свирепо сосать трубку.
     Мои  попытки  найти подходящую квартиру не  имели успеха. По мере моего
привыкания к Лондону он  становился  еще  более безликим, более  неумолимым.
Видимо,  этот  город  не  был  создан  для  того,  чтобы  в нем  преподавали
математику. Мои  уроки  философии  приобрели  более  эзотерическую  окраску.
Особенно мне удавались лекции о Пифагоре, который не только был математиком,
но и верил, что следует  воздерживаться  от  мяса  и что  души  людей  могут
переселяться в животных.
     Через месяц после нашей беседы  о  Хоффмейере дела  неожиданно  приняли
дурной оборот. Самец антилопы заболел чем-то вроде пневмонии, и судьба пары,
а также -- насколько нам было известно -- всего вида казалась решенной. Дядя
возвращался из зоопарка поздно,  молчаливый, с вытянутым лицом.  Спустя  две
недели больное  животное  умерло.  Уцелевшая самочка, которую я после  этого
видел,  наверное, раза  три,  робко, тревожно  глядела  из своего  одинокого
загончика, точно сознавала собственную уникальность.
     Дядя  Уолтер  привязался  к  этой  последней  антилопе  со  всем  пылом
овдовевшей матери, изливающей свою  любовь  на единственное чадо. Его взгляд
стал отсутствующим  взглядом мученика. Однажды,  во  время моего воскресного
визита  в зоопарк (бывало,  что между этими визитами я вовсе не встречался с
дядей  Уолтером),  старший смотритель  из его  секции,  грузный, добродушный
человек  по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и  заметил, что дяде хорошо
бы взять отпуск. Похоже,  дядя просил разрешения  устроить в клетке антилопы
постель,  чтобы  можно было  никуда  не  отлучаться.  Ему довольно  простого
соломенного тюфяка, сказал он.
     Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но,
насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя
являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу
прокрадывался  наверх. Я чувствовал,  что  он  меня  избегает.  Даже в  свои
выходные он отсиживался у себя в комнате.  Иногда я слышал его  бормотание и
шаги; в другие часы  там царила тишина, как  в тюремной  одиночке, так что я
начинал подумывать, не пора ли мне, ради  него самого,  заглянуть в замочную
скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами  мы
все же сталкивались,  как бы случайно,  на кухне  или  в гостиной среди  его
книг.  Я спросил  у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку
может проникнуть  лишь агрессивный юмор),  не  думает ли он, что его роман с
самкой   антилопы  зашел  чересчур  далеко.  Он  обратил   на  меня  глубоко
уязвленный, страдальческий  взгляд,  его мокрые от  слюны  губы подрагивали;
затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"
     Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще
одним  обстоятельством:  городские власти собирались проложить новую  дорогу
между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя
по соседству с  дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей
и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства.
Он называл городских проектировщиков "засранцами".  Это  удивляло меня.  Мне
всегда казалось,  что он  живет в каком-то особом, старозаветном  мире,  где
царит   непререкаемый   авторитет   Зоологического   общества,   являющегося
единственной святыней  и  единственным  судией. Я  считал,  что, покуда  его
периодически окутывают теплые ароматы меха и навоза, он не способен замечать
грохот движения на Северной кольцевой, визг реактивных самолетов над Хитроу,
высотки и эстакады -- или обращать внимание  на то,  что творится  около его
дома. Но в одно субботнее утро, когда мы (редкий  случай) завтракали  вместе
под рев  экскаваторов за кухонным окном, я осознал свою неправоту. В тот раз
дядя  поднял глаза от  своей  овсянки с отрубями  и пристально  посмотрел на
меня.
     -- Не нравится здесь, а? Хочешь небось обратно в Норфолк? -- сказал он.
     Его  взгляд  был  пронизывающим.  Возможно,  на  моем  лице  отражалось
разочарование   Лондоном   --   или   напряжение,   которое   было   вызвано
необходимостью  делить с ним крышу. Я что-то  уклончиво пробормотал в ответ.
Снаружи включили какую-то  мощную тарахтелку, и чашки  на  столе  задрожали.
Дядя повернулся к окну.
     --  Подонки,  -- сказал он. -- Знаешь, сколько я здесь живу? Сорок лет.
Вырос здесь. Твоя тетя и я... А теперь они хотят...
     Его голос поднялся, в нем зазвенел  пафос. И я увидел  в этом человеке,
которого  уже  начал  считать   почти  свихнувшимся,  нелепой  жертвой   его
собственных причуд, проблеск истинной жизни,  безвозвратно утерянной, словно
на миг приоткрылась дверь в камеру.
     Я стал  гадать, каков же мой  настоящий дядя. В этом доме обитал некто,
но этот некто не был  моим дядей. Приходя из зоопарка, он все более неслышно
пробирался в свою комнату. Он начал уносить к себе в спальню отдельные книги
по  зоологии  из своей "библиотеки"  в  углу гостиной. Еще он  забрал снимки
жены, стоявшие в рамочках на книжной полке. В три-четые  часа утра я слышал,
как  он  читает  нараспев, точно Псалтирь  или  поэмы Мильтона,  пассажи  из
"Редких  видов" Лейна,  "Африканских  копытных"  Эриксдорфа  и из труда,  на
который я уже давно привык смотреть как на дядину  библию,  -- "Карликовых и
лесных  антилоп"   Эрнста  Хоффмейера.  В  промежутках  раздавались  тирады,
направленные против  каких-то  воображаемых  оппонентов,  среди которых были
члены комитета по градостроительству и "этот дерьмоед" Хеншо.
     Им  явно  овладела  параноидальная вера  в  то, что  весь мир  настроен
враждебно по  отношению к антилопе  Хоффмейера и стремится ее уничтожить.  У
него  возникла  иллюзия -- так  позже объяснил  мне Хеншо,  -- что,  подобно
детям, считающим, будто младенцы  рождаются лишь благодаря "крепкой  любви",
он  может только силой своей нежной привязанности  к самке антилопы продлить
существование  ее рода. Он стал  избегать  меня, словно я тоже участвовал во
вселенском заговоре. Мы сторонились друг дру-
     Рассказы
     га на лестнице, как чужие. Наверное,  я должен был  бороться против его
мании, но что-то говорило мне, что  я вовсе не враг ему,  а напротив  -- его
последний  истинный  защитник.  Я помнил его  слова "скорость  гепарда, сила
медведя..."  Позвонил Хеншо  и  осторожно намекнул,  что дяде  следовало  бы
показаться врачу. Я спросил у Хеншо, вправду ли он любит животных.
     Как-то  ночью мне  приснился  Хоффмейер. У  него  была сигара,  галстук
бабочкой и театральный  бинокль,  и  он шествовал  по джунглям, роскошным  и
фантастическим,  как джунгли на картинах  Таможенника Руссо. За ним шли двое
носильщиков, в руках у них была клетка, а в ней -- жалкая фигура моего дяди.
Из подлеска опасливо выглядывало четвероногое существо с лицом моей тетки.
     Посещаемость  моих  лекций по философии падала. Я  посвятил два занятия
монтеневской "Апологии Раймона Себона".  Студенты жаловались, что я веду  их
странными и обрывистыми тропами.  Я пропускал их  жалобы  мимо  ушей. Я  уже
решил, что летом уеду из Лондона.
     Дядя  Уолтер  вдруг  снова  стал  коммуникабельным.  Однажды  поутру  я
услыхал, как он поет на кухне. Высокий, пронзительный тенорок -- в нем  было
что-то  удивительно  юношеское  --  негромко  выводил  "Мы  сохраним  любовь
навеки".  Дядя  собирался  на  послеполуденное дежурство и  перед  уходом  в
зоопарк готовил  себе  ранний ленч. До меня  доносился запах  жареного лука.
Когда я вошел, дядя приветствовал  меня,  как по воскресеньям  во время оно,
будто я еще не вырос  из коротких штанишек: "А, Дерек! Привет, дружок, выпей
пива", -- сказал он, точно сегодня было что отметить. Он подал мне "Гиннесс"
и открывалку. Четыре  пустые бутылочки уже стояли на подоконнике. Я не знал,
что это -- чудесное исцеление или последнее гулянье  вроде тех, которые люди
устраивают, чтобы потом выброситься с балкона. "Дядя?" -- сказал я.  Но  его
липкие губы  приоткрылись в загадочной  усмешке;  лицо  выражало  сдержанную
целеустремленность, словно готовое  вот-вот исчезнуть; глаза блестели, точно
стоило мне  вглядеться в них пристальнее, и я увидел бы там отражение картин
и пейзажей, знакомых ему одному.
     У меня была с собой папка  студенческих работ: вечером  предстояло идти
на семинар  по математике. Он  посмотрел на нее с презрением. "Все это... --
сказал он. -- Стал бы лучше смотрителем в зоопарке".
     Он вытер рот. Его длинное желтоватое лицо было в морщинах. Я понял, что
на свете нет никого, похожего на моего дядю. Я улыбнулся ему.
     Той ночью  -- кажется, около  часу -- мне позвонил Хеншо. По его голосу
чувствовалось,  что он  на грани паники.  Он спросил меня, видел ли  я  дядю
Уолтера. Я ответил, что  нет: после занятий  в  институте я скоротал остаток
вечера в пабе  и, вернувшись, сразу лег спать. Возможно, дядя лег еще раньше
меня.  Хеншо объяснил  мне,  что  охранник  в  зоопарке  обнаружил  двери  в
специальное отделение открытыми; что клетка антилопы Хоффмейера была найдена
пустой.  Сразу  же начались поиски  в  ближайших окрестностях  зоопарка,  но
никаких следов пропавшего животного замечено не было.
     -- Позовите дядю! -- отчаянно выкрикнул Хеншо. -- Найдите его!
     Я попросил не вешать трубку.  Я стоял в коридоре босиком, в пижаме.  На
миг  безотлагательность моего поручения отступила на задний план: я мысленно
увидел, как  крошечное  создание пересекает  Принс-Альберт-роуд,  трусит  по
Финчли-роуд, постукивая раздвоенными копытцами по булыжной мостовой, и в его
кротких  глазах  отражаются  лучи  фонарей,  отбрасывая  на лондонские улицы
печальное мерцание прошлого его лесных предков. И нет ему пары на свете.
     Я  пошел к комнате дяди Уолтера.  Постучал в дверь (которую  он нередко
запирал), затем  открыл  ее. Я увидел  разбросанные по  полу книги, сгнившие
остатки сырых  овощей, клочки фотографий его жены... Но дядя Уолтер -- я уже
знал это -- исчез

Популярность: 15, Last-modified: Mon, 06 Mar 2006 05:30:37 GMT