очил со своего стула. Он встал и подошел поближе к монитору. Симона задала свой обычный вопрос: -- А вот здесь это Эльвира? Конрад, как всегда, медлил. Но на сей раз явно не для того, чтобы подержать Симону в неведении, а чтобы действительно что-то вспомнить. Но потом все же утвердительно кивнул и усмехнулся. Симона тоже облегченно усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал: -- Томикони. Потом показал на Томи, спрятавшегося между левой передней фарой и радиатором, и сказал: -- Конитоми. Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила: -- Кони? Конрад радостно покачал головой и выпалил: -- Томи. -- А сколько километров дает "мерседес"? -- спросила она. -- Понятия не имею. Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе. -- Когда вы показали на Кони, он сказал "Томикони"? -- А когда на Томи, то "Конитоми", -- ответила Симона. -- Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался. -- А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться? -- Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена. -- Означает ли это, что лекарство не подействовало? -- Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло. -- И прежде всего Конраду. -- Прежде всего ему. Оба помолчали. Потом Симона сказала: -- Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить. Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми. Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения. Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни. Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. "ЕвЕвропа", писал он, или "Ябяблонолоня". Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни. А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: "Венеция", "Милан" или "У моря", когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: "Это у моря?" или "Это в Венеции?". Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: "Это в Париже?", он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих "Томикони" и "Конитоми". Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как "мама Вира". Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол. -- Я рад, что тебе уже лучше, -- произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно. -- Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой. -- Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим. -- Это ваши дела с Урсом. Симона ждала. -- Как здоровье Кони? Симона пожала плечами. -- Сегодня так себе. -- А чудодейственное лекарство? -- Никакого результата, -- сказала она. -- Пока еще, -- добавила она быстро. Симона еще никогда не видела Томаса Коха таким. От его самоуверенности не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен. -- Ну ты садись. -- У меня не так много времени. -- Он взял со стола фотографии и с отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно было безразлично, откуда они у нее. -- Так много воспоминаний, -- пробормотал он задумчиво. -- Для него с каждым днем их становится все меньше и меньше. -- Симона показала на одного из мальчиков под тентом на пляже. Квадратный череп, узко посаженные глаза. -- Это ведь ты, да? -- Ну ты же видишь. -- Кони больше не может отличить вас друг от друга. Иногда он называет тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми. -- Ужасная болезнь. -- Томас продолжал перебирать фотографии. -- Хочешь его увидеть? -- Нет, -- сказал он как-то поспешно. -- Нет, может, в другой раз. Пойми меня правильно. Симона поняла. Томас Кох был очень озабочен. Но только не по поводу Конрада Ланга, а по поводу самого себя, Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он заснет, они придут и станут его колоть. Томикони не знал, что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят. А если зажечь свет, тогда он вовремя заметит, что они идут. Если же он все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И тогда уже все, слишком поздно, потому что они уже будут здесь. Если он, конечно, спрячется, тогда они, может, и уйдут. Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто. К левой ноге они привязали ему что-то тяжелое, чтобы он не мог убежать. Теперь спустить ноги с кровати. Сначала правую, потом эту, тяжелую. Он съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться? Слишком поздно. Зажегся свет. -- Не надо меня колоть, -- захныкал Томикони. -- Now there, now there (Ну, ну, не плачь!), -- успокоила его сестра Ранья. С того дня, как его не пустили в гостевой домик, сказав, что Симону нельзя тревожить, Урс Кох выждал без малого четыре недели. За это время о самочувствии своей жены он справлялся через третьих лиц. Он обладал уже достаточным жизненным опытом и знал, что лучше всего придерживаться тактики "не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут". В случае с Симоной, которую он, несмотря на ее резкий протест, объяснимый, по-видимому, ее беременностью, считал покладистой, такая тактика тоже должна была сработать. И поэтому, когда его отец сказал: "Тебе бы надо быть к ней повнимательнее, а то как бы ей не взбрели в голову дурные мысли", он сразу спросил: "Самоубийство?" Но тот ответил: "Развод", и тогда Урс только усмехнулся и выбросил это из головы. Он решил еще немного подождать. Но потом, когда она по-прежнему не давала ничего о себе знать, он подумал, что пора сменить тактику. С огромным букетом ромашек -- любимыми цветами Симоны -- он направился к гостевому домику, позвонил и попросил сестру Ирму передать ей, что не уйдет, пока его не впустят. И будет ждать хоть всю ночь. Это подействовало. Его провели в комнату к Симоне. -- Я хочу извиниться и просить тебя снова вернуться ко мне, -- начал он разговор. Это было частью его новой тактики. И даже когда Симона ответила: "Нет, Урс, в этом нет никакого смысла", он продолжал играть свою, видит бог, не простую для него роль. -- Я хорошо осознаю: то, что я сделал, нельзя исправить. И только когда Симона сказала в ответ: "Нет, нельзя, и поэтому будет лучше, если ты и пытаться не будешь", он отклонился от продуманного текста и вскипел: -- Что ж мне теперь, стреляться прикажешь? На Симону это не произвело впечатления. -- Мне безразлично, что ты сделаешь. Я подам на развод. Какой-то момент она думала, что вот сейчас он начнет бушевать. Но он вдруг рассмеялся. -- Ты спятила! Посмотри на себя! Ты скоро уже будешь на шестом месяце! -- Чтобы знать это, мне не надо на себя смотреть. -- Как ты себе это представляешь? У нас родится ребенок и мы разведемся? Все одновременно? -- Тебя послушать, так тебе куда приятнее сделать сначала одно, потом другое, так, что ли? -- Ни то, ни другое. Я вообще не хочу развода. Об этом не может быть и речи. Я не хочу никаких дискуссий на эту тему. -- Отлично. Я, собственно, тоже. -- Симона подошла к двери и взялась за ручку. -- Ты выбрасываешь меня из моего собственного гостевого домика? -- Прошу тебя, уходи! Урс сел на кровать. -- Я никогда не дам согласия на развод. -- А я подам жалобу. -- На что? -- На измену. Причем семикратную, если тебе интересно. Урс поднял брови. -- Доказательства? -- Я сделаю все возможное, чтобы найти и свидетелей, и доказательства. Урс встал и приблизился к ней. -- Я не допущу, чтобы моя беременная жена развелась со мной после двух лет супружеской жизни, понятно? Так просто я не сдамся. Со мной этого не случится, а значит. не случится с нами. С Кохами такого не бывает. -- Мне безразлично, что бывает с Кохами, а что нет, -- сказала Симона и открыла дверь. -- И все только из-за того, что ты беременна, да? -- Симона покачала головой. -- Из-за чего тогда? -- Я не хочу прожить всю свою жизнь с тобой. В один из весенних дней -- фен разогнал облака, небо заголубело, садовники озабоченно наморщили лбы -- Кони нарисовал "Дом снежснежков в мае". Симона пришла чуть раньше на сеанс с фотографиями. У Конрада еще не закончилась трудотерапия -- он сидел, глубоко погрузившись в себя, за столом и рисовал. Симона поздоровалась с ним. он коротко кивнул ей и опять занялся своим рисунком. Он окунул кисточку в стакан с мутной водой и начал водить ею по листу с акварелью. Симона села и стала терпеливо ждать. Когда сестра сказала: -- Чудесно, господин Ланг, просто превосходно, мне это очень нравится. Можно мне показать госпоже Кох? -- Она встала и подошла к столу. Листок был еще влажным и кое-где вспучился. Бесцветно-водянистая облачно-серая голубизна на белом фоне. По нему широкий мазок кистью, окруженный рыжеватыми и желтыми, равномерно жирными мазками, расходящимися от него лучами. Внизу большими топорными буквами было написано по-печатному: "КониТоми Ланг -- Дом снежснежков в мае". -- Действительно очень красиво, -- подтвердила Симона. Она села рядом с Конрадом и стала раскладывать перед ним фотографии на столе, а врач по трудотерапии собирала тем временем свои "орудия производства". В суете, возникшей в этот момент, Симона не услышала, как вошел доктор Штойбли. Только когда она в полном отчаянии при третьем "Томикони, Конитоми" подняла глаза к телекамере, она увидела его стоящим близко от стола. В "утренней" комнате Эльвиры окна были нараспашку. Послеполуденное солнце светило в самую глубину комнаты, лучи добирались до оттоманки, где она сидела рядом с доктором Штойбли. Он только что вернулся из гостевого домика и докладывал ей о дальнейшем ухудшении здоровья Конрада. -- Значит, сенсации в медицине не произошло. -- констатировала Эльвира. -- Похоже на то. Когда я пришел, он даже не узнавал себя на старых фото. Конитоми и Томикони -- это все, что он смог сказать. -- На каких старых фото? -- Симона показывала ему фотографии, где вы, очевидно, путешествуете с Томасом и Конрадом по Европе. Мальчикам, пожалуй, лет по шести. Эльвира молча встала и исчезла за дверью, которая вела в гардеробную. Доктор Штойбли остался сидеть, мучаясь вопросом, что же он такое сказал. Через некоторое время Эльвира вернулась с фотоальбомом. -- Эти фотографии? Штойбли взял альбом в руки, полистал его и кивнул. -- Очевидно, фотокопии сделаны с этих фотографий. Эльвира вынуждена была сесть. Она вдруг показалась ему такой старой, какой и была на самом деле. Доктор Штойбли взял ее руку за запястье, уставился на часы и начал считать пульс. Эльвира резко выдернула руку. Доктор О'Нейл, доктор Кундерт и Симона сидели в комнате наверху и пили кофе. На экране монитора они видели Конрада Ланга, утонувшего в своем кресле в гостиной. Конрад дремал. Он сегодня не завтракал и не обедал. Симона задала вопрос, который уже давно ее мучил: -- То, что лечение ускорило процесс, полностью исключается? Кундерт и О'Нейл обменялись взглядами. -- Насколько наука позволяет исключать что-то полностью, -- ответил О'Нейл. -- Следовательно, полностью это не исключается? -- заметила Симона. Они уставились на монитор. Конрад Ланг не двигался. Вот он открыл глаза и удивленно обвел ими комнату, снова закрыл их и продолжал дремать дальше. -- Если удастся остановить процесс, пока Конрад еще в состоянии говорить и понимать речь, то у него есть шанс, что оставшиеся клетки можно будет стимулировать и между ними возобновятся связи. Вероятно, у него большие провалы в памяти, и необходимо с помощью нудной и кропотливой работы заново привести в порядок всю систему приобретенных им знаний. И это возможно. Мы исходим из того, что это возможно, иначе нас здесь бы не было. -- Просто вы хотите подбодрить меня. -- улыбнулась Симона. -- Мне это удалось? -- Немножко. Эльвира немедленно вызвала Томаса и Урса к себе в кабинет, где обычно проводились неофициальные заседания Совета правления концерна. Она сразу перешла к делу. -- Урс, твоя жена обокрала меня. Урса как по голове стукнули. Он решил, что речь идет о делах концерна. -- Я не знаю, как и с чьей помощью, знаю только, что она завладела фотографиями, которые я хранила здесь в потайном месте. -- Она показала на альбомы, лежавшие на столе. Урс взял один из них и принялся листать. -- Она как-то проникла сюда и сделала с них копии. Доктор Штойбли видел, как она разглядывает их с Кони. Томас тоже взял альбом и стал листать его. -- А зачем ей это понадобилось? -- Она хочет стимулировать его память, откуда я знаю зачем. Это якобы может помочь восстановить его восприятие реальности. Окружающей его действительности. -- Ты так предполагаешь или ты знаешь это? -- Она постоянно приставала ко мне, чтобы я дала ей фотографии прошлых лет. И к Томасу тоже. Ведь так, Томас? Томас сосредоточенно разглядывал фотографии в альбоме. И поэтому сейчас поднял голову и переспросил: -- Что? Эльвира отмахнулась от него и снова накинулась на Урса: -- Я хочу получить фотографии назад, и притом немедленно! -- Но они и так у тебя, она же только копии сделала, ты сама только что это сказала. -- Я не хочу, чтобы она копалась в нашем прошлом вместе с Конрадом! Урс покачал головой и еще полистал альбом. -- А почему здесь так много фотографий вырвано? Эльвира отобрала у него альбом. -- Верни мне фотографии! Томас засмеялся и ткнул Урсу под нос альбом, который он разглядывал: -- Что ты тут видишь? -- Эльвиру перед "мерседесом". -- А меня и Кони нет? -- широко ухмыльнулся он. Эльвира вырвала альбом у него из рук. Томас обалдело посмотрел на нее. А потом перегнулся к своему сыну и сказал: -- "Мерседес" давал сто десять километров в час. -- Принеси мне фотографии! -- приказала Эльвира и встала. -- А что, в прошлом есть что-то такое, чего нельзя знать другим? -- спросил подозрительно Урс. -- Принеси мне фотографии! Урс встал, раздраженный. -- А я-то думал, речь идет о фирме Кохов. -- И о ней тоже. -- Эльвира вышла из комнаты. -- Она явно стареет, -- сказал Томас своему сыну. Кони сидел в своем кресле в гостиной в халате. Одеть его сегодня не удалось. Когда Симона вошла, он никак не отреагировал на это. И на то, что она пододвинула стул и села рядом с ним. -- Кони, -- начала она, -- у меня тут есть несколько новых фото, и мне нужна твоя помощь, чтобы разобраться в них. -- Она открыла альбом. На первой фотографии была запечатлена молодая Эльвира в зимнем саду виллы "Рододендрон". В длинной, ниже колен, юбке и свитерочке без рукавов. -- Вот эта женщина, например, -- кто она? Конрад даже не взглянул. Симона поднесла фотографию к самому его лицу. -- Эта женщина? Кони вздохнул. -- Фройляйн Берг, -- ответил он, словно имел дело с непонятливым ребенком. -- Ах, а я думала, это Эльвира. Кони покачал головой, удивляясь ее тупости. Рядом с фото Эльвиры осталось белое пятно, где раньше была наклеена еше одна фотография. Симона перевернула страницу. На следующем снимке вилла была видна с южной стороны: лестница, ведущая на террасу, а на ней -- Вильгельм Кох. В светлых брюках, белой рубашке с галстуком, в темном жилете, но без пиджака. -- А этот мужчина? Кони уже смирился с тем, что должен объяснять этой женщине, без конца пристающей к нему с вопросами, самые элементарные вещи. -- Папа-директор, -- ответил он терпеливо. -- Чей папа? -- Томитоми. На другой странице рядом с вырванной фотографией был запечатлен павильон -- рододендроны вокруг еще совсем маленькие. У чугунных перил стоят две старые женщины в шляпах с широкими полями и бесформенных, висящих на них мешком, длинных, почти до земли, платьях. -- Тетя Софи и тетя Клара, -- объявил Кони, не дожидаясь вопроса. Его интерес проснулся. Доктор Кундерт у монитора отметил это с явным облегчением. Страницу за страницей Симона просмотрела с Конрадом все фотографии старого альбома. Снимки парка, "папы-директора", "фройляйн Берг", "тети Софи и тети Клары". И белые пятна от утраченных фотографий. На одном из самых последних Эльвира была в цветастом летнем платье-костюмчике с короткими рукавами, она стояла у балюстрады на террасе. Рядом с ней Вильгельм Кох, положивший -- чего не было прежде ни на одной фотографии -- руку по-хозяйски ей на талию. -- Папа-директор и мама, -- прокомментировал Конрад. -- Чья мама? -- Томитоми, -- вздохнул Конрад Ланг. -- Фройляйн Берг -- мама Томитоми? -- Теперь уже да. С последним фото произошло нечто неожиданное. На нем была запечатлена цветочная грядка вдоль живой изгороди и кадка с цветущим олеандром, ради которого, очевидно, и делался снимок. Кони долго и внимательно изучал фотографию. Наконец изрек: -- Папа-директор и Томи.томи. Симона взглянула на телекамеру. -- Папа-директор, -- Кони указывал на какое-то место посреди олеандра, -- и Томи-томи. -- Он ткнул пальцем чуть ниже того места. Когда Симона вгляделась повнимательнее, ей стало ясно, что фотограф забыл перевести пленку и дважды снял на один и тот же кадр. В живой изгороди она различила едва заметный контур круглой головы Вильгельма Коха. А на коленях у него силуэт ребенка. Доктор Кундерт и Симона долго сидели над фото, пытаясь понять ответы Конрада Ланга. То, что в девичестве Эльвира Зенн носила фамилию Берн ни для кого не являлось секретом. Но если маленький Конрад знал это, значит, он был знаком с Эльвирой до того, как его мать Анна Ланг приступила к своим обязанностям служанки на вилле "Рододендрон". К тому времени Эльвира уже была женой директора Коха. Конечно, ничего невероятного в том, что молодая Эльвира, став женой пожилого мужчины, пригласила в служанки кого-то из старых знакомых, чтобы скрасить жизнь, не было. Гораздо сильнее поразило их двойное изображение. Чем больше привыкали глаза и чем лучше они могли различить другую, более слабую картинку, тем, казалось, отчетливее она проступала. В том. что мужчина не кто иной, как Вильгельм Кох, сомнений быть не могло. А вот ребенок на Томаса похож не был. Ни характерного квадратного черепа, ни узких, близко посаженных глаз. Если малыш на кого-то и походил, то скорее на Конрада Ланга на его детских снимках. -- Почему во всем альбоме нет ни одного фото маленького Томаса? -- спросил доктор Кундерт. -- Может, это как раз те, которые были вырваны? -- А почему кому-то понадобилось их вырывать? Симона произнесла то, о чем они оба вдруг подумали: -- Потому что ребенок на тех фотографиях не Томас Кох. Той же ночью Урс позвонил Симоне. -- Мне надо с тобой поговорить. Я сейчас приду. -- Нам нечего обсуждать. -- А что ты скажешь про фотографии, которые украла у Эльвиры? -- Я только брала их на время, чтобы сделать копии. -- Ты вломилась к ней в дом. -- Я открыла дверь ключом. -- Ты вторглась в ее личную жизнь. За то. что ты сделала, нет никакого прощения. -- Я и не прошу о прощении. -- Но сейчас ты немедленно вернешь все фотографии! -- Она боится этих фотографий. И постепенно я начинаю понимать почему. -- Почему? -- Здесь что-то не так. В ее прошлом. И она опасается, что Конрад вытащит все на свет божий. -- Что такого может вытащить на свет божий больной человек? -- Спроси Эльвиру! Спроси ее. кто был на фотографиях, которые она вырвала! Томи тихонько лежал на торфе в сарайчике садовника, тепло укрытый джутовыми мешками, и боялся пошевелиться. В парке все было под снегом, а с неба падали fazonetli. Она ищет его! Если найдет, то кольнет и его тоже. Как папу-директора. Он все видел. Он проснулся, потому что папа-директор разговаривал так. как всегда после шнапса. Громко и не как обычно. Он слышал, как папа-директор поднялся по лестнице и начал громыхать и бушевать в той комнате, где спали он и мама. Томи встал и посмотрел в щелочку в дверь -- она всегда оставалась приоткрытой, пока они не легли в постель. Его мама и мама Кони, поддерживая папу-директора под руки, провели его в спальню и посадили на кровать. Мама Кони протянула ему шнапс. Они раздели его и уложили в постель. Потом мама Кони уколола его иглой. Они накрыли его, потушили свет и вышли из комнаты. Кони открыл дверь пошире и подошел к папе-директору. От него сильно пахло шнапсом. Свет вдруг зажегся, это вернулась мама Кони. Она взяла его за руку и отвела в детскую. -- Почему ты уколола папу-директора? -- спросил он. -- Если ты еще раз такое скажешь, я и тебя уколю, -- ответила она. Рано утром он услышал множество голосов в соседней комнате. Он вылез из кровати, чтобы посмотреть, что там такое. Там было полно людей, и среди них его мама и мама Кони. Папа-директор лежал в кровати не двигаясь. Тут его увидела мама Кони и увела из комнаты. -- Что с папой-директором? -- спросил он. -- Он умер, -- ответила она. За окном падал снег. Он рос все выше и выше. Падал на крыши и деревья. Томи закрыл глаза. Здесь она его не найдет. Но, проснувшись, почувствовал, что ему больно руку. а когда посмотрел на нее, то увидел, что рука привязана и из нее торчит игла. Значит, она все-таки нашла его! Он выдернул иглу. Зажегся свет. Он закрыл глаза. -- Не надо меня колоть! И на "Выделе" свет тоже еще горел. Урс пришел к Эльвире очень поздно. Они сидели в салоне. В камине мерцали остатками огня последние угли. -- Она говорит, ты боишься этих фотографий, потому что что-то не так в твоем прошлом. Ты опасаешься, что Кони это вспомнит. -- Что может быть не так в моем прошлом? Урсу трудно было бы сейчас сказать, обеспокоена Эльвира или нет. -- Она просила тебя спросить, кто был на тех фото, которые вырваны. Нет, вот теперь видно, что она беспокоится. -- Не знаю, что она имеет в виду. -- А я знаю. Я видел этот альбом у тебя. Тот, где вырваны фотографии. -- Не помню. Вероятно, я там сама себе не нравилась. Эльвира взглянула на Урса. Он был не такой, как отец. Не уходил от проблем. Хотел точно знать, что на него надвигается, чтобы вовремя принять нужные меры. Урс Кох -- тот самый человек, который нужен заводам Коха. Он сохранит их и поведет дальше как надо, продолжая ее дело. Высок ростом, здоров и не подвержен никаким сомнениям. -- Если есть что-то, что я должен знать, ты обязана сказать мне об этом. Эльвира кивнула. На следующее утро Эльвира пришла в гостевой домик. Симона находилась с доктором Кундертом у Конрада. Они как раз пытались уговорить Конрада позавтракать. Но тот только лежал, уставившись в потолок. Вошла сестра Ирма и сказала: -- У дверей стоит госпожа Зенн и говорит, что хочет видеть госпожу Кох. Симона и Кундерт обменялись взглядами. -- Проводите ее сюда, -- сказала Симона. Очень скоро сестра Ирма вернулась назад. -- Она не хочет входить, вы должны выйти к ней, говорит она. Она довольно сильно рассержена. -- Если она хочет видеть меня, пусть придет сюда. -- И я должна ей такое сказать? Да она убьет меня на месте. -- Вы посильнее ее будете. Сестра Ирма вышла и довольно долго не появлялась. Когда она вернулась, Эльвира была с ней. Бледная и рассерженная. Она проигнорировала Конрада и доктора Кундерта и как столб застыла перед Симоной. Ей требовалось собраться с силами, прежде чем она смогла заговорить. -- Дай мне фотографии! Симона побледнела. -- Нет. Мы их используем в терапевтических целях. -- Немедленно отдай мне фотографии! Обе женщины в упор смотрели друг на друга. Ни та, ни другая не собирались уступать. Вдруг с кровати раздался голос Конрада: -- Мама, почему ты уколола папу-директора? Эльвира не взглянула на Конрада. Ее взгляд заметался от сестры Ирмы к доктору Кундерту и от него к Симоне. Потом она резко повернулась и вышла из комнаты. Симона подошла к постели Конрада. -- Она уколола папу-директора? Конрад приложил палец к губам. -- Тcсс... Весь день Эльвира провела в своей спальне, никого к себе не пуская. Вечером, когда пора было колоть инсулин, она подошла к маленькому холодильничку в ванной комнате, достала шприц-ручку, поднесла его к раковине и нажала пальцем сверху. Потом открыла оба крана и надолго оставила течь воду. Томи лежал в кроватке и плакал. Но только совсем тихонько. Если его услышит мама Кони, она придет и уколет его. Она так сама сказала. Мама Кони спала теперь рядом. Поэтому вполне возможно, что она его слышала. Ее теперь звали мама Анна. А маму -- мама Эльвира. Потому что и маму Кони и его маму они оба называли мамами, и по-другому никак нельзя было разобраться, кого они имеют в виду. Томи плакал, потому что его заставили спать в кроватке Кони и в комнате Кони. Это была такая игра. Томи изображал иногда Кони, а Кони -- Томи. И тогда Кони спал в кроватке Томи, а Томи укладывали в кроватку Кони. Но Томи не любил эту игру. Комната Кони находилась в домике позади виллы, где спала его мама. Мама Анна. А Томи боялся ее. Он услышал спор голосов на лестнице. Дверь отворилась, и зажегся свет. -- Не надо колоть! -- сказал Томикони. -- Никто не собирается тебя колоть, детка, -- сказал голос. -- Мы отнесем тебя сейчас в твою кроватку. Томи обрадовался. Это была не мама Анна. Это были тетя Софи и тетя Клара. Эльвира полулежала в своей гигантской кровати, обложившись подушками. Мучительный фен наконец-то прекратился, март и природа одумались и вошли в свои берега. Урс сидел в маленьком мягком кресле у края постели. Эльвира вызвала его к себе, потому что хотела сообщить ему нечто важное. -- Ты вчера спросил меня, есть ли в моем прошлом такие веши, которые ты обязательно должен знать. Да, такие вещи есть. Когда через два часа Урс стоял и смотрел из окна виллы на гостевой домик, он уже не был таким спокойным и беспечным, как при Эльвире. Уходя от нее, он поздоровался с доктором Штойбли, встретившимся ему на пути. Эльвира позвонила доктору Штойбли и назвала ему цифры своего самостоятельно проведенного анализа. -- Что-то здесь не так, -- сказал он и тут же отправился к ней. Проверив у нее сахар, он наморщил лоб и вынул инсулиновый шприц с ампулой альтинсулина -- препарата быстрого и короткого действия, применяемого при обнаружении абсолютной недостаточности инсулина в организме. Он выпустил из иглы воздух и сделал ей инъекцию в ногу. -- Не думаю, чтобы вы съели килограмм шоколадных конфет. Эльвира только махнула рукой. Она терпеть не могла сладкого. -- И вы уверены, что регулярно делали уколы инсулина? -- Думаю, что да. Но будет лучше, если вы проверите, я уже старая женщина. Лекарство в ванной, в холодильничке. Доктор Штойбли направился в ванную комнату. Эльвира перегнулась через край кровати и запустила руку в его чемоданчик. Когда он через некоторое время вернулся, на лице его отражалось недоумение. -- Похоже, все точно. Записи и число пустых ампул совпадают. Я отправлю одну пустую в лабораторию. Доктор Штойбли пообещал зайти к ней завтра еще раз. Оставшись одна, Эльвира сунула руку под одеяло, вытащила оттуда инсулиновый шприц и положила его на секретер. Симона и доктор Кундерт заняли столик в одном из многочисленных "fresco" -- этих захудалых харчевнях-гостиницах, которым новые хозяева вернули их изначальную суть: покрасив стены в белый цвет и накрыв столы бумажными скатертями, они превратили их с помощью приветливой обслуги и незамысловатых блюд интернациональной кухни в симпатичные заведения. Они заказали салат по-гречески и мексиканские кукурузные лепешки с мясной начинкой и бобами. Кельнерша обращалась к ним на ты, и Симона сказала доктору Кундерту: -- Похоже, мы здесь единственные, кто разговаривает друг с другом на вы. И с этого момента они перешли на ты. -- О чем я тебя давно хотел спросить: почему ты все это делаешь для него? Он ведь тебе совсем чужой. -- Сама не знаю. -- Она задумалась. -- Мне его просто жалко. Он как старый отслуживший плюшевый мишка. Его время от времени вытаскивают со скуки, чтобы однажды вышвырнуть на помойку окончательно. Разве это жизнь для человека? Кундерт кивнул. Глаза Симоны наполнились слезами. Она вынула из сумки платок и вытерла слезы. -- Извини, со мной это теперь часто бывает, с тех пор как я забеременела. Как ты думаешь, кто был на вырванных фото? -- Конрад Ланг, -- ответил Кундерт не колеблясь. -- Мне тоже так кажется. Кундерт налил себе вина. -- Этим и объясняется, почему он путает на ранних фотографиях Кони и Томи. -- Мне он сказал, что все выглядит так, будто он Кони, а на самом деле он -- Томи. -- Как это может быть? -- В четыре года все возможно: Томикони, Конитоми, мама Вира, мама Анна. Кундерт разволновался. -- Значит, обе женщины задурили малышам головы и так долго играли с ними в подмену имен, пока те окончательно не запутались и уже больше не помнили, кто из них кто. И тогда они поменяли детей местами. - Но зачем было этим женщинам менять детей местами? -- Ради ребенка Анны Ланг. Чтобы он унаследовал заводы Коха. Складывающаяся картина была тем не менее лишена для Симоны всякого смысла. -- С какой стати пришло Эльвире в голову сделать такое в угоду Анне Ланг? -- Кафе заполнилось людьми. Негромкие голоса и смех беззаботных людей на звуковом фоне из танго, бельканто и рок-музыки поглотили чуть слышные слова Симоны: -- Тогда, сообразно с этим. Кони -- подлинный наследник заводов Коха. Даже и не в такой уж ранний для аперитива час бар в отеле "Des Alpes" оставался полупустым -- несколько человек, живших в отеле, кое-кто из бизнесменов, одна парочка, отношения которой еще не настолько продвинулись, чтобы показываться в более многолюдных местах, и сестры Хурни, которые воспользовались паузой в игре пианиста и обстоятельно изучали поданный им счет. Работавшую только днем Шарлотту уже сменила Эви, ей тоже явно было за пятьдесят, но она, судя по ее виду, была одной из тех немногих, кто регулярно посещал солярий отеля. Ушедшего пианиста прекрасно заменял Дин Мартин. Он пел: "You're nobody till somebody loves you" (Ты никто, пока тебя кто-нибудь не полюбит). Урс Кох сидел в нише с Альфредом Целлером. Перед каждым стояло по стакану виски -- у Урса со льдом, у Альфреда со льдом и содовой. Они знали друг друга с юных лет. Оба в одно время учились в "Сен-Пьере", как и их отцы. Альфред поступил после интерната на юридический и стал потом работать в знаменитой фирме отца. Помимо того, что Альфред обслуживал концерн, он стал еще личным советником-юристом Урса и, насколько позволяла ситуация, также и его другом. Урс позвонил ему и спросил, не свободен ли он случайно сегодня вечером. "Случайно да", -- ответил Альфред, тут же махнув рукой на театральную премьеру. Урс не знал, как начать. -- Жалко старый комод, -- произнес Альфред, чтобы хоть что-то сказать. Урс не понял, что он имеет в виду, и тогда тот пояснил: -- Да отель "Des Alpes". Вот уже сколько лет они не могут вылезти из долгов. Банк "Национальный кредит" отказал им в ипотечной ссуде. А это означает, что они хотят забрать отель, чтобы впоследствии превратить его в учебный центр. Мне будет как-то не хватать этого бара. Здесь так спокойно, можно все обсудить. И достаточно шумно, чтобы не быть услышанным. Здесь мы среди своих. Урс уцепился за его слова. -- То, что я хочу спросить тебя, должно остаться между нами. Тебе это покажется странно и, возможно, даже подтолкнет к ложным выводам. Но ты рассматривай это как чисто теоретическое обсуждение проблемы. Большего о причинах этого разговора я тебе сказать не могу, кроме одного: все не так, как ты подумаешь. -- Ясно. -- Сценарий таков: одна молодая женщина выходит в тридцатые годы замуж за состоятельного фабриканта, вдовца с пятилетним сыном. Через год фабрикант умирает. Завещания с назначением наследника нет, единственными наследниками являются его жена и его сын. Она подменяет ребенка на сына своей подруги, и это проходит незамеченным. Что будет, если сегодня эта афера выплывет наружу? -- С какой такой стати? -- Да нет, ну просто как предположение. Так что же будет? Альфред задумался на мгновение. -- Да ничего. -- Ничего? -- Через десять лет мошенничество подпадает под действие закона о сроке давности. -- Ты в этом уверен? -- Ну я же знаю, каков срок давности для мошенничества. Урс помешивал в стакане пластмассовым жирафом. Кубики льда позвякивали. -- Дополнительный вопрос, еще более гипотетический: муж умер не собственной смертью, в этом ему помогла немножко жена, что тоже никем не было замечено. -- Срок давности для убийства -- двадцать лет, для мошенничества -- десять. Если в течение этого времени ничто не всплыло наружу, считай дело закрытым. -- А наследство? -- Жена как убийца пожизненно объявляется недостойной наследовать. Это означает, если сегодня что-то раскроется, она автоматически теряет все права на наследство. -- И должна возвратить все законному наследнику. -- С правовой точки зрения --- да. Урс кивнул. -- Так я и думал. -- Но если она этого не сделает, тот никаких прав не имеет. Срок давности для иска о наследстве истекает через тридцать лет. -- А фиктивный сын? -- Ну, тут вообще не о чем говорить. Для этого срок истек уже через десять лет. И поскольку он не несет никакой ответственности за то, что его в детском возрасте обменяли на другого ребенка, его даже нельзя признать недостойным наследовать. -- Ты уверен? -- Урс сделал знак барменше. Альфред Целлер усмехнулся. -- Наше право наследования защищает имущество и состояние куда лучше, чем права наследников. -- Повторить то же самое? -- спросила Эви. Примерно в то же время Эльвира Зенн стояла в ванной, одетая к выходу, и набирала содержимое инсулинового шприца, украденного ею у доктора Штойбли, в три обыкновенных. Она завернула их в сухую кухонную салфетку и спрятала у себя в сумочке. Затем вышла, вынула из вазы в гардеробной букет весенних цветов и направилась в парк. Фонари, окаймлявшие дорожку, петлявшую между рододендронами, стояли на моросящем дожде в ореоле желтого сияния. Конитоми лежал в кровати. В кровати над ним лежал Томикони. Обе мамы спали рядом. Кровати тряслись и качались. Они ехали ночью на поезде. Они отправились в длинное путешествие. Было темно, штора на окне опущена. Когда поезд останавливался, за окном слышались шум и голоса, а за дверью шаги людей, возбужденно говоривших друг с другом. Через какое-то время кровати дергались, что-то вздыхало и визжало, и поезд опять стучал колесами и катился дальше. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук. У него и у Томикони было теперь по две мамы: мама Анна и мама Вира. Это чтобы они не грустили, что у них нет больше ни одного папы и никаких тетей. Но ему все равно было грустно. А Томикони'-- нет. Сестра Ранья очень удивилась, когда, открыв дверь, увидела пожилую даму с огромным букетом в руках. -- Я Эльвира Зенн. Мне захотелось принести для господина Ланга немного цветов. Он еще не спит? -- Он уже в постели, но, думаю, еще не заснул. И наверняка обрадуется, что вы пришли. Она впустила Эльвиру Зенн, взяла у нее цветы и помогла ей снять мокрый плащ. Потом постучала в дверь к Конраду и открыла ее. -- Сюрприз, господин Ланг. Конрад еще раньше закрыл глаза. Но, услышав голос сестры Раньи, открыл их. Увидев, однако, Эльвиру, он тут же снова, закрыл их. -- Он очень устал, потому что он ничего не ест, -- прошептала сестра Ранья. -- Я просто немножко посижу здесь, если вы не возражаете. Поставив цветы в вазу и внеся их в комнату, Ранья увидела, как Эльвира сидит на стуле у края постели и смотрит на спящего Кони. Картина растрогала Ранью. Она радовалась, что старая женщина все же опомнилась и пришла к Кони. Выйдя за дверь, она переборола в себе естественное желание понаблюдать за ними сверху по монитору и решила скромненько посидеть в гостиной, пока посетительница уйдет. Симона Кох и Петер Кундерт пили уже по третьей чашке кофе. Бумажная скатерть на столе была исписана вкривь и вкось разными математическими значками и словами. "Конитоми --" Томикони" стояло в одном месте и "Томи --" Кони" и "мама Вира <-> мама Анна" в другом. Кундерт лучше соображал, если видел все это перед глазами. Чем дольше они об этом говорили, тем больше прояснялся смысл всего. -- Вот почему такое долгое путешествие. Чтобы без помех перепрограммировать детей, -- сказала Симона. -- И чтобы Эльвира могла уволить всю прислугу и взять по возвращении новую, -- высказал предположение Кундерт. -- А потом ей еще надо было держать мальчиков подальше от обеих старых теток. Те определенно все бы заметили. -- А почему они ничего не заметили после их возвращения? -- Возможно, они уже умерли. Обе выглядят на фотографиях очень старыми. Кундерт написал: "Тети -- когда?", оторвал клочок скатерти с записью и сунул его к другим в нагрудный кармашек рубашки. Кафе опустело. Но потом пришло время, когда заканчиваются киносеансы, и маленький зальчик вновь заполнился. -- Одно только никак не вписывается в схему, -- ломал голову Кундерт. -- Анна Ланг. Или скорее даже так: что побудило Эльвиру предпринять эту подмену детей? -- Он назвал ее "мама". "Мама, почему ты уколола папу-директора?" Кундерт немного колебался. -- Может, она что-то вколола Вильгельму Коху? -- Она убила его, -- твердо заявила Симона. -- Может, это все-таки удастся исключить? Он написал: "Причина смерти Коха???", вырвал клочок и убрал его к остальным. -- Думаю, сейчас нам лучше вернуться, -- сказала Симона. Через два часа после того как ушла Эльвира Зенн, сестра Ранья заметила, что. с Конрадом Лангом творится что-то неладное. Взглянув, как полагалось, на пациента, она увидела, что тот лежит, обливаясь потом, бледный как мертвец, сердце его бешено колотится, и сам он дрожит всем телом. Его губы двигались, он пытался что-то сказать. Она приблизила ухо вплотную к его губам, но услышала только бессмысленное бормотание и мычание. -- What's the matter, baby, tell me, tell me!(В чем дело, детка, скажи мне, скажи мне) -- Она пыталась прочесть слова по его губам. -- Angry? Why are you angry, baby? (Сердишься? Почему ты сердишься, бэби). Конрад затряс головой. И снова попытался что-то сказать. -- Hungry? You are hungry? (Голодный? Ты голодный, бэби?) Конрад Ланг кивнул. Сестра Ранья выбежала и вернулась с банкой засахаренного миндаля в медовом сиропе. Открутив завинчивающуюся крышку, она выудила капающий миндаль и положила его ему в рот. За ним другой. А потом и следующий. Конрад проглатывал миндаль с такой жадностью, какой она еще не наблюдала ни у одного больного. Может, разве что иногда у диабетиков, у которых вдруг внезапно резко падает содержание сахара в крови. Но Конрад Ланг диабетиком не был. Странным было только одно: чем больше засахаренного в меде миндаля он съедал, тем лучше себя чувствовал. Его пульс нормализовался, обильное потение прекратилось, и он снова слегка порозовел. Сестра Ранья только сунула последний миндаль Конраду в рот, как открылась дверь и вошли доктор Кундерт и Симона. Оба облегченно вздохнули. -- Чары сестры Раньи опять подействовали, -- сказала Симона, -- Конрад снова ест. Сестра Ранья рассказала, что случилось. Все симптомы говорили о гипогликемии. Доктор Кундерт измерил содержание сахара в крови Конрада и установил, что оно по-прежнему все еще оставалось предельно низким. Сестра Ранья спасла ему, по-видимому, жизнь своим засахаренным миндалем. Впрыскивая глюкозу в капельницу, Кундерт заметил следы проколов в резиновой перемычке. Лично он за последние сутки никаких лекарств таким путем в капельницу не добавлял. -- Когда господин Ланг выдернул прошлой ночью иглу, я целиком и полностью заменила на капельнице и трубку, и все соединения. Доктор Кундерт мучительно искал объяснений. У пациента с нормальным содержанием сахара в организме не может ни с того ни с сего наступить гипогликемический шок. -- И вам за весь вечер не бросилось в глаза ничего необычного в пациенте? -- Только то, что он был очень усталым. Даже когда пришла госпожа Зенн, он так и не проснулся. -- Здесь была госпожа Зенн? -- спросила Симона. -- Да. Она находилась здесь с ним больше часа. -- Вы не заметили ничего особенного? -- Меня здесь в комнате не было. -- А на мониторе? -- Тоже нет. Ведь у него была гостья. Кундерт и Симона кинулись к лестнице. Томас, взлохмаченный и опухший, в два часа ночи пришел в гостевой домик. Симона вытащила его из постели. -- Если речь не идет о жизни и смерти, тогда ты узнаешь, почем фунт лиха, -- пригрозил он ей, когда она потребовала, чтобы он прихватил свои очки и немедленно шел к ним. -- Именно об этом речь и идет, -- ответила Симона. -- О жизни и смерти. Она позвонила и Урсу тоже. Он еще не вернулся, заверила ее заспанная Канцелярия. Симона провела Томаса в комнату для дежурств и представила ему доктора Кундерта и сестру Ранью. От предложенного стула он отказался. Он не намеревается застревать тут надолго. Кундерт пустил пленку видеозаписи с того момента, когда сестра входит с букетом цветов и оставляет потом Эльвиру с Конрадом одних. -- Она навестила Кони? -- удивился Томас. -- Когда это было? Симона взглянула на часы. -- Семь часов назад. Картинка долго оставалась без изменений -- Конрад Ланг лежит на спине с закрытыми глазами, Эльвира Зенн сидит на стуле рядом с ним. Доктор Кундерт прогнал пленку вперед до того места, где Эльвира молниеносно вскочила со стула и так же молниеносно села на него снова. Он остановил кадр, перемотал пленку назад и пустил ее теперь на нормальной скорости. Сейчас всем было видно, как Эльвира осторожно встает со стула, склоняется над Конрадом и снова садится. Та же сцена повторяется еще два раза. Вот Эльвира встала. Склонилась над Конрадом. Выпрямилась. Открыла свою сумку. Вынула оттуда светлую салфетку. Положила ее на ночную тумбочку. Развернула салфетку. Что-то взяла в правую руку. Пошла с этим к капельнице. Взяла мягкую трубку левой рукой. Что она сделала дальше, мешало увидеть ее правое плечо. Она вернулась назад к ночной тумбочке. Положила какой-то предмет на светлую салфетку. Взяла в руки другой. Вернулась назад к капельнице. Подняла предмет вверх и подержала его против света. На какое-то мгновение он четко обозначился на пододеяльнике. Шприц? Что она сделала дальше, опять закрыло плечо. Только на третий раз все стало видно абсолютно точно: шприц! И еще: она втыкает иглу в резиновую перемычку на капельнице. Эльвира убирает салфетку опять в свою сумку и выходит из комнаты, даже не оглянувшись на Конрада. -- Что это было? -- спросил пораженный Томас. -- Попытка убийства. Это был инсулин. Господин Ланг должен был умереть от гипогликемического шока. Недоказуемо. Он выжил только благодаря сестре Ранье. Томас Кох опустился на стул. Долгое время он сидел, словно у него разум помутился. Потом он посмотрел на Симону: -- Зачем она это сделала? -- Спроси ее сам. -- Может, она сошла с ума? -- Надеюсь, ей удастся это доказать, -- сказал доктор Кундерт. На следующее утро Эльвира Зенн чувствовала себя превосходно. Она отлично выспалась, проснулась очень рано, с чувством величайшего облегчения, тут же встала и налила себе ванну. Войдя через три четверти часа в свою "утреннюю" комнату, она сразу поняла, что что-то не сработало: на ее маленькой оттоманке спал Томас -- одетый и с открытым ртом. Она принялась трясти его. Он сел, пытаясь сообразить, где он и что с ним. -- Что ты тут делаешь? Томас соображал. -- Я ждал тебя. -- Зачем? -- Мне надо с тобой поговорить. -- О чем? Он забыл. Эльвира помогла ему: -- Это как-то связано с Кони? Томи думал. И тут к нему вернулись все воспоминания о прошлой ночи. -- Ты хотела его убить! -- Кто тебе сказал? -- Я сам все видел. Это все записано на пленку. У Эльвиры подкосились ноги. -- В комнате Конрада есть скрытая телекамера? -- Ну вам же подавай все только самое лучшее! -- Что там видно? -- Тебя, как ты три раза что-то вкалываешь ему в трубку на капельнице. -- И он жив? -- Его спасла ночная сестра. Медом, насколько я понял. Эльвира окаменела. -- Зачем ты это сделала? Она не отвечала. -- Зачем ты сделала это?! -- Он опасен. -- Кони? Опасен? Для кого? -- Для нас. Для тебя, и Урса, и для меня. Для заводов Коха. -- Ничего не понимаю. -- Он помнит такие вещи, о которых никто не должен ничего знать. -- Какие вещи? За окном занимался новый день, такой же пасмурный, как и вчера. Терпение Эльвиры кончилось, и она взорвалась: -- Знаешь ли ты, сколько мне было, когда я пришла к Вильгельму Коху нянчить его сына? Девятнадцать! А ему уже пятьдесят шесть. В глазах девятнадцатилетней девушки это был дряхлый старик. Нахальный, спившийся, и к тому же пятьдесят шесть лет! -- Но ты же вышла за него замуж! -- В девятнадцать свойственно делать ошибки. Особенно когда нет ни денег, ни жизненного опыта. В дверь постучали. С подносом в руках вошла Монсеррат. Увидев Томаса, она достала из серванта второй столовый прибор. Эльвира и Томас хранили молчание. Наконец они опять остались одни. -- Я вызвала Анну, чтобы не быть в доме одной, к тому же полностью во власти этого старика. А потом у нее родилась идея... -- Эльвира сделала паузу, -- родилась идея убить его. Томас протянул руку за чашкой кофе. Но рука задрожала так, что он отказался от этого. Эльвира ждала, что он что-нибудь скажет. Но Томас все еще пытался осознать сделанное ею признание со всеми вытекающими отсюда последствиями. -- Анна еще не доучилась на медсестру, но она уже знала, как это сделать, чтобы никто ничего не заметил: дать высокую дозу инсулина. Человек умирает тогда в состоянии шока. Доказать искусственное введение инсулина невозможно. Самое большее -- обнаружить след от укола. Если тщательно искать его. Томас наконец взорвался. -- И вы убили моего отца! Эльвира взяла стакан апельсинового сока. Ее рука оставалась твердой. Она выждала какой-то момент, но потом поставила стакан назад, так и не сделав ни глотка. -- Вильгельм Кох стал твоим отцом только после смерти. Томас смотрел и ничего не понимал. -- После его смерти мы вас подменили. Вильгельм Кох был отцом Конрада. Давая Томасу время сформулировать свой следующий вопрос, она опять взяла стакан. Но теперь и ее рука дрожала. Она снова поставила его на место. -- Зачем вы это сделали? -- удалось наконец Томасу выдавить из себя. -- Мы хотели, чтобы все получил ты, а не Конрад. Томасу снова понадобилось время, чтобы переварить и это. -- Но почему? -- спросил он затем. -- Почему я? -- С Конрадом меня ничто не связывало. Он только напоминал мне о Вильгельме Кохе. -- А со мной? Что тебя связывало со мной? -- Мы же с Анной были сестрами. Томас встал и подошел к окну. Монотонный затяжной дождь зарядил с самого утра. -- Анна Ланг -- моя мать, -- пробормотал Томас. -- А ты -- моя тетка. Эльвира не ответила. Несколько минут Томас молча стоял и неотрывно смотрел на мокрые от дождя рододендроны. Потом он покачал головой. -- Как могла мать отдать своего ребенка ни за что ни про что своей сестре? -- То, что она останется в Лондоне, мы не планировали. Она влюбилась. А потом началась война. -- А кто мой отец? -- спросил он наконец. -- Это абсолютно не важно. Томас повернулся от окна. -- И что будет, когда все это вылезет наружу? -- Не вылезет. -- Они подключат соответствующие инстанции. -- Ты поговоришь с Урсом и с Симоной. Вы постараетесь отговорить ее от этого. Любой ценой. Томас кивнул. -- А ты? -- Мне лучше уехать на пару дней. Он только качал головой и уже собирался уйти, как вдруг опомнился, обнял ее и поцеловал в обе щеки. -- Теперь ступай, -- сказала она и крепко прижала его к себе. Когда он ушел, в глазах у нее стояли слезы. -- Дурачок, -- прошептала она. И направилась в ванную. У Урса трещала с похмелья голова, когда отец разбудил его в начале восьмого. Последнюю ночь он кутил допоздна. Благоприятная информация, полученная от Фреди Целлера, стоила того, чтобы отпраздновать на широкую ногу, -- около двух часов ночи он забрел в одно сомнительное заведение, посещение которых запретил себе сам с тех пор, как его ввели в совет правления концерна. В четыре часа утра он обнаружил, что находится в номере захудалого отеля в старой части города в обществе очаровательной бразильянки, у которой, как выяснилось позднее, в самом интересном месте ничего не было, кроме пениса. Что в тот момент ему было абсолютно безразлично. Даже напротив, в чем он, к своему великому ужасу, признался себе позже. Он вернулся домой всего два часа назад, поставил будильник на десять, потому что хотел пойти отобедать с Эльвирой и успокоить ее относительно того, что кануло в прошлое. Но похоже, насколько ему удалось понять из сбивчивых объяснений собственного отца, прошлое все-таки сыграло с ними злую шутку. Единственное, что ему еще оставалось, это как можно скорее привести себя в порядок и начать действовать с ясной головой, стараясь ограничить размеры надвигающейся катастрофы. Еще не встав с постели, он позвонил Фреди Целлеру. Дай бог, чтобы у того не гудела голова так, как у него самого. А в гостевом домике тем временем хлопотали вокруг пациента. Доктора Кундерта больше всего беспокоило одно: источником энергии для нервных клеток головного мозга служит исключительно глюкоза. Запасов ее хватит у Конрада от силы на десять -- пятнадцать минут. От продолжительности и степени тяжести гипогликемии зависело многое, она могла привести к самым серьезным поражениям мозга. Вплоть до изменения личности, что возможно даже у здоровых людей. А в случае с Конрадом Лангом недалеко было и до самых катастрофических последствий. Психологические тесты, проведенные доктором Кундертом еще до возвращения Симоны (она уезжала к своему адвокату, чтобы отдать на хранение видеокассету), немного успокоили его. Основные показатели не ухудшились. Принимая во внимание события последней ночи, Конрад Ланг проявлял на удивление осмысленное восприятие окружающего. И только когда Симона принялась рассматривать с ним фотографии, Кундерт пал духом. Конрад ничего и никого не узнавал ни на одной фотографии. Он не реагировал ни на одну подсказку. "Папа-директор" уже больше ничего не значило для него, "Конитоми" и "Томикони" вызывало лишь вежливую улыбку, а на "маму Виру" он только пожимал плечами. Симона не сдавалась. Она трижды все начинала сначала и трижды все с тем же нулевым результатом. Показав в четвертый раз на молодую женщину в зимнем саду и спросив: "А вот это, не фройляйн ли Берг тут на снимке?", она вдруг услышала от него в слегка раздраженном тоне: -- Я уже сказал, что не знаю, кто это. Я уже сказал? На заднем сиденье черного "даймлера" почти не было слышно того шума, с каким шины тяжелого лимузина рассекали дождевые лужи. Эльвира Зенн неподвижно глядела в окно, на безрадостные населенные пункты в восточной Швейцарии и на немногих закутанных людей, которых судьба выгнала из дому в такой дождь. Шеллер не был личным шофером Эльвиры, но часто случалось так, что она вдруг без всякого предупреждения звонила ему и вызывала к себе, когда ей хотелось прогуляться. В правила игры входило и то, что она не говорила ему, куда хочет поехать. Иногда -- чтобы сделать ему сюрприз, а иногда потому, что сама не знала, куда едет. Но на сей раз она, похоже, точно знала цель своей поездки. Места, которые они проезжали, были ей знакомы -- Эш под Нефтенбахом, Хенггарт, Андельфинген, Трюлликон. Эльвира Зенн коротко указывала Шеллеру направление. После Базадингена, этой дыры, название которой Шеллер увидел на дорожных щитах, предупреждавших пешеходов и любителей побегать на природе об опасности энцефалитного клеща, она приказала ему свернуть на проселочную дорогу. Еще несколько домиков и крестьянских хуторов -- и асфальт закончился. Фирменный глушитель на выхлопной трубе уже дважды процарапал по колдобинам разъезженной дороги. Будка трансформатора, огороженный участок земли вокруг колодца, отведенный под водосбор, дальше лес. Шеллер взглянул в зеркало заднего вида. Эльвира только махнула рукой -- поезжай вперед. Тщательно маркированная древесина, распиленная на нужную длину, аккуратно сложена штабелями вдоль лесной дороги. Рядом с горой только что сваленных хлыстов Эльвира велела остановиться. Шеллер выключил мотор. С еловых веток на крышу лимузина падали тяжелые капли. -- Где это мы? -- спросил Шеллер. -- Там, где все начиналось, -- ответила Эльвира. Однажды солнечным утром в мартовское воскресенье 1932 года по просеке прогуливалась странная парочка. Мужчине было лет сорок -- крепкий, с редкими светлыми волосами и лихо закрученными усами. Лицо раскраснелось от пропущенной с односельчанами в деревенском кабаке рюмочки шнапса после воскресной церковной службы. На нем был выходной груботканый костюм, кулаки засунуты в карманы брюк. Рядом шла молоденькая четырнадцатилетняя девушка -- светлоголовая, с круглым, смазливеньким, еще детским лицом. На ней -- длинная юбка, шерстяные чулки, высокие ботинки на шнуровке и вязаная кофта. Руки она держала в муфточке из потертого кроличьего меха. Девушка жила с родителями и сестрой на краю деревни Базадинген в домике под желтой дранкой. Мать была надомницей и шила накладные плечи-подушечки для пошивочной фабрики в Санкт-Галлене. Отец работал на лесопильне. Мужчина работал вместе с отцом. Часто бывал у них дома, этому все были рады -- балагур, а смех не частый гость в их доме. На правой руке у него остались только большой палец и мизинец. Три остальных отхватило ленточной пилой. Когда это случилось, бледный подмастерье растерянно протянул ему три пальца. "Отдай собаке", -- ответил он, так потом рассказывали. В этой правой руке было что-то неприличное, что притягивало девушку, завораживало ее. Однажды, заметив, как неотрывно она смотрит на его пальцы, он сказал: "Я могу сделать ими все, для чего требуется правая рука". Она покраснела. С этого момента он всегда устраивал так, чтобы остаться с ней наедине. И каждый раз доводил ее до смущения разными непристойностями. Она была любопытная девушка. Не потребовалось долго уговаривать ее встретиться с ним в воскресенье после церковной службы в леске. Он хотел ей кое-что показать, чего она никогда не видела. Настолько наивной, чтобы подумать, будто речь идет о редкостном грибе, она не была. Но сейчас, когда он свернул на лесовозную дорогу, уводившую с просеки в чащу, у нее с испугу забилось сердце. И когда они дошли до лесосеки, где земля была усыпана свежими опилками и он предложил ей сесть рядом с ним на поваленную ель, она сказала: "Лучше я пойду назад". Однако не оказала ему сопротивления, когда он начал лапать ее своей мозолистой клешней. Она не издала ни звука и тогда, когда он набросился на нее. Закрыла глаза и ждала, пока все кончится. Когда она привела в порядок одежду и перестала плакать, он проводил ее до опушки леса. И отправил оттуда домой. "Ты об этом никому ничего не расскажешь", -- повторил он в сотый раз. Он мог бы и не говорить этого. Эльвира Берг никогда не рассказала бы о случившемся ни одному человеку. У нее только недавно начались месячные. И когда они вдруг не пришли, она не придала этому никакого значения. В мае ее вдруг стали мучить головокружения. Потом появилась тошнота. В июне мать привезла ее в Констани к врачу, которого знала еще по своему первому браку. Эльвира была на четвертом месяце беременности. Ее отвезли в один приют, в кантоне Фрибур, и оставили на попечение монашкам. Те уже имели опыт в подобных случаях. В ноябре Эльвира произвела на свет здорового мальчика. Сестры-монашки дали ему имя Конрад. В честь святого Конрада, бывшего в девятом веке епископом Констанца. С января 1933 года для Эльвиры началась самостоятельная жизнь во французской Швейцарии. Ее взяли в одну семью в Лозанне, где она за карманные деньги работала служанкой. Конрад остался под присмотром матери Эльвиры. Его выдали за внебрачного ребенка Анны, старшей сестры Эльвиры. Деревенские сплетницы пощады не знали. Анна была дочерью от первого брака матери с одним парикмахером из Констанца, он погиб в июле 1918 года на берегах Марны. Она носила фамилию своего отца -- Ланг, ей было девятнадцать, и она училась на медицинских курсах в Цюрихе. Только в сочельник 1933 года, во время ее первого приезда в Базадинген в том году, она узнала, что годовалый Конрад слывет в деревне за ее внебрачного ребенка. Той же ночью она уехала назад. Но свою угрозу рассказать всему миру, об истинном положении вещей она так и не выполнила. Через два года Эльвира опять забеременела. На сей раз от "месье", главы семьи, где она прислуживала. Симптомы были ей уже хорошо известны, и она была полна решимости не допустить на сей раз появления ребенка. Она поехала к своей сестре, которая уже училась на последнем курсе и должна была вот-вот получить диплом медицинской сестры. Когда Анна поняла, о чем ее просит Эльвира, она с возмущением отказалась. Но Эльвира развила в себе талант добиваться того, что ей втемяшилось в голову. На следующий день сестра согласилась помочь ей. За время учебы Анна дважды присутствовала на прерывании беременности. И подумала, что сумеет сделать это сама. Она тайком принесла из клиники инструменты, которые остались у нее в памяти от виденной операции. Положив Эльвиру на пружинный матрац в своей мансарде и анастезировав ее полбутылкой сливовицы, она приступила к делу. Все закончилось полной катастрофой. Эльвира потеряла уйму крови и не выжила бы, если бы в самый последний момент Анна не вызвала "скорую помощь". Эльвира Берг пробыла в больнице целый месяц. Когда ей сказали, что у нее никогда больше не будет детей, она вздохнула с облегчением: "Слава богу!" Анна Ланг вылетела с курсов и была условно приговорена к тюремному заключению. Сестры встретились снова на Рождество 1935 года в маленьком бедном домике в Базадингене. Они не знали, что было безнадежнее -- их настоящее или их будущее. Но вскоре после Нового года колесо фортуны изменило их судьбу. Эльвира откликнулась на объявление в газете, где вдовцу требовалась на "очень хороших условиях" нянька к ребенку. Она прошла строгий отбор и получила место у Вильгельма Коха, богатого фабриканта. Она получила его не в последнюю очередь благодаря восторженной рекомендации, выданной ее "месье". Томас Кох оказался нетрудным и спокойным ребенком, не причинявшим больших хлопот. Не то что его папочка. Но на сей раз условия диктовала Эльвира. Не прошло и года, как она стала женой Вильгельма Коха. А вскоре после этого она взяла Анну Ланг служанкой в дом. Та привезла маленького Конрада, который все еще считался ее сыном. Эльвира долго сидела, погруженная в воспоминания, в глубине лимузина. Стекла запотели, а дождь по-прежнему все так же размеренно барабанил по крыше "даймлера". Когда она сделала движение, чтобы открыть дверцу, Шеллер вышел из машины, раскрыл зонт и помог ей выйти. -- Оставьте меня на несколько минут одну, -- попросила она. Шеллер протянул ей зонт и глядел в хрупкую спину женщины с большой дамской сумкой в руках -- фигура ее удалялась неуверенным шагом по размякшей лесной дороге и наконец исчезла на развилке в чащобе из молодых елочек. Он опять сел за руль и стал ждать. Прошло двадцать минут, и он уже совсем было собрался поехать ей навстречу и даже завел мотор, как она снова появилась. Он медленно проехал несколько метров в ее сторону, остановился и помог ей сесть. Она выглядела так, словно только что навела марафет. Только ее лодочки были в плачевном состоянии. Когда он позволил себе сделать замечание, она улыбнулась и сказала: -- Вези меня на солнышко! Шеллер ехал на дозволенной скорости -- сто тридцать в час. В том, что Эльвира молчала, не было ничего необычного. Странно только, что она дремала. В Сен-Готардском туннеле, примерно через два часа, как они выехали из Базадингена и поехали в южном направлении, он заметил в зеркало заднего вида, что у нее все еще слипаются глаза. -- Не забудте разбудить меня, -- сказала она, почувствовав, что он наблюдает за ней. И уснула. И не проснулась даже тогда, когда он на выезде из туннеля затормозил слишком резко из-за неожиданно обрушившейся на них лавины дождя, хотя спала обычно очень чутко. "Дворники" безуспешно сражались с потоками дождя и брызгами грязи, когда он почти шагом ехал в плотной колонне машин через долину Левентина. Эльвира Зенн по-прежнему спала. Вскоре после Бьяски ему бросилось в глаза, что она сильно побледнела. Рот ее был приоткрыт. -- Госпожа Зенн, -- окликнул он ее негромко. Потом чуть громче: -- Госпожа Зенн! -- И наконец громко закричал: -- Эльвира! Она не реагировала. Он затормозил, увидев ближайшую площадку для отдыха, и свернул на нее, несколько неожиданно для следовавшей за ним машины, чьи длинные возмущенные гудки еще долго отзывались эхом, но Шеллер уже стоял под проливным дождем, рывком открыв заднюю дверцу. Капли пота размыли ее макияж. Она была без сознания, но Шеллер нащупал пульс. Он потряс ее, сначала осторожно, потом посильнее. Но она не подавала признаков жизни. Тогда он снова сел за руль и быстро поехал. Не обращая внимания ни на какие ограничения скорости. Сразу после Кларо он наконец-то увидел съезд с автострады, тут же узнал номер больницы в Беллинцоне и уже разговаривал из машины с дежурным врачом по экстренным случаям. Как раз в тот момент, когда он на превышенной скорости шел на обгон и подробно передавал по телефону видимые симптомы, одновременно информируя врача о влиятельности пациентки, мимо него пролетел последний дорожный указатель съезда на Беллинцону. Он нажал на тормоза, резко крутанул руль вправо, заметил, что опасно подрезает идущий справа грузовик, и тут же сбросил скорость. Машину занесло, она вылетела на разделительную полосу, пробила обе планки, несколько раз перевернулась, только чудом не столкнулась с идущим по встречной полосе фургоном, на волосок проскочив мимо него юзом, и остановилась на аварийной полосе -- радиатором по ходу встречного движения, но вверх колесами. Получив сообщение об автомобильной катастрофе со смертельным исходом, Урс Кох через два часа разъяснял своей жене Симоне юридическую сторону дела, как это изложил ему Фреди Целлер. Урс отказался вести переговоры в гостевом домике, и Симоне пришлось в конце концов согласиться прийти на виллу, но она настояла на своей комнате "Лауры Эшли". Он вошел твердым шагом, однако она слишком хорошо его знала, чтобы поверить, будто глаза у него красные от пролитых по Эльвире слез. Она спокойно выслушала его объяснения и позволила ему деловито подвести итог. И только когда он сказал: "Видишь -- с юридической точки зрения дело полностью закрыто", она спросила: -- А с человеческой? -- С человеческой, конечно, все это очень трагично. Для обеих сторон. -- И ты даже не представляешь насколько, пока я не разделаюсь с вами. -- Чем ты угрожаешь теперь? -- Публикацией, -- Симона встала. -- Скоро ты сможешь прочесть в мельчайших подробностях об этой мерзкой истории в любой бульварной газетенке и будешь слушать об этом с утра до вечера на всех радиоволнах в этой стране, пока тебе не станет тошно от самого себя. -- Что ты хочешь? Симона села. Траурная панихида состоялась только через неделю после смерти Эльвиры Зенн. Столько времени потребовалось, чтобы провести эту церемонию как должно, в соответствии с их положением в обществе и учитывая деловое расписание экономической, политической и культурной элиты. На площади перед кафедральным собором столпились серьезные люди в торжественном траурном облачении. Большинство из них знали друг друга. Они молча кивали в знак приветствия. Если подавали руку, то делали это как бы без особой радости, чтобы кто не подумал, что печальная судьба Эльвиры Зенн оставила их равнодушными. Стояли маленькими группками и разговаривали приглушенными голосами. Муниципальная полиция следила за тем, чтоб посторонних не было. На потупленные головы собравшихся обрушились тяжелые удары колокола. Траурное общество медленно пришло в движение и направилось к собору. У входа шествие несколько застопорилось, а потом равномерно растеклось по голым жестким скамьям. Все смиренно готовились провести здесь ближайшие полтора часа. Ряды заполнялись с двух сторон: спереди -- членами семьи, друзьями, близкими знакомыми, сзади -- партнерами по деловым связям, представителями общественности, политиками, бизнесменами и прессой. Обе группы сливались и смешивались в среднем нефе, а проходы забивались теми, кто спешил и потому стремился держаться поближе к выходам, чтобы не терять потом зря времени. Пока по всей форме и с подобающими почестями поминали усопшую, не забывая помянуть и Шеллера, пытавшегося спасти Эльвиру и пожертвовавшего своей жизнью, сидевшие впереди напряженно вглядывались в море цветов, стараясь прочесть надписи на шелковых лентах. Остальные же были заняты своими мыслями. Никто, кроме доктора Штойбли, ничего не знал о шести ампулах инсулина "U 100", пропавших из холодильничка Эльвиры Зенн. Когда Симона смогла наконец уйти с соборной площади, сквозь облака проглянуло солнце. Весна напомнила о себе, и мир явно вознамерился забыть Эльвиру Зенн. Симона вернулась с поминок (ее непременное присутствие было частью достигнутого с Кохами соглашения) в гостевой домик, и там ее ожидал сюрприз. -- Идите скорее, господин Ланг приготовил для вас подарок, -- встретила ее Жозе-лин Жобер. Симона сняла пальто и прошла в гостиную, где Конрад с недавнего времени опять проводил часть своего времени и даже снова начал есть после того, как сестра Ранья спасла ему жизнь своим миндалем в медовом сиропе. Сейчас он сидел за столом и рисовал. Врач взяла со стола листок и протянула его Симоне. Это была серо-голубая акварель под названием "Дом для снежснежков в мае". Но теперь внизу еще стояло: "Симоне". -- Спасибо большое, Кони, это чудесно. Но только кто такая Симона? Кони посмотрел на нее сочувственным взглядом. -- Да это же ты! На следующий же день прибыл О'Нейл. Три часа подряд он изучал вместе с Кундертом видеозапись последних занятий трудотерапией, после чего убедился, что врач не обманывала. А тогда это означало только одно: Конрад Ланг усвоил не так давно новое для себя имя и теперь сумел вспомнить его. После обеда, в привычное время, Симона опять принялась рассматривать с Конрадом фотографии. На сей раз все четыре альбома подряд. Включая те три, на которые он давно уже больше не реагировал. Все воспоминания о заснятых на них событиях его жизни были стерты из его памяти. Но когда она дошла до самого первого альбома, взяв его в руки последним, и показала на первое же фото -- молодую Эльвиру в зимнем саду, -- он с упреком сказал ей: -- Фройляйн Берг. И вчера еще ты знала об этом. В этот вечер весь персонал гостевого домика устроил вечеринку. Лючана Дотти приготовила шесть различных pasta', а Симона сходила на виллу в винный погреб и принесла оттуда восемь бутылок "Chateau d'Yquem" 1959 года -- величайший раритет, поскольку бутылки эти закладывались еще Эдгаром Зенном. -- За РОМ-55, -- поднимал каждый раз тост Ян О'Нейл, стоило Лючане наполнить бокалы. -- А может, лучше за инсулин, -- подтрунивал над ним Петер Кундерт. -- Или за миндаль в медовом сиропе, -- добавляла сестра Ранья. Петер Кундерт уходил последним. Симона провожала его до дверей, они стояли и долго целовались. Хотя в памяти Конрада Ланга отсутствовали целые периоды его жизни, но с помощью интенсивной тренировки удалось все же частично заново организовать приобретенные им в прошлом знания и восстановить его адекватное отношение к окружающей действительности. Ему пришлось снова учиться управлять процессами движения, сначала простейшими, потом более сложными. Через несколько месяцев он уже мог вставать без посторонней помощи, умываться, бриться и одеваться. Хотя последнее получалось не всегда удачно. Чем больше он учился, тем скорее многое возвращалось само по себе. Все шло так, как это и представляли себе в самых своих радужных мечтах О'Нейл и Кундерт. Многое было погребено в провалах памяти, но все время всплывали какие-то обрывки воспоминаний, словно кусочки пробки, застрявшие где-то глубоко-глубоко в морских водорослях, опутавших его мозг. Гостевой домик виллы "Рододендрон" превратился в международный центр по проблемам изучения болезни Альцгеймера. И Конрад Ланг стал его неоспоримой звездой. В июне брак между Симоной и Урсом Кохом был расторгнут. В июле Симона родила девочку и назвала ее Лизой. В сентябре, в один из последних теплых летних вечеров -- пахло свежескошенным газоном, и далеко внизу блестели на воде веселые огоньки вилл на другом берегу озера, -- Конрад Ланг, окрыленный хорошим настроением, сел в гостиной к инструменту. Он поднял крышку и опустил правую руку на клавиши. Извлек первый звук, сыграл несколько аккордов и с опаской повел правой рукой мелодию ноктюрна Фридерика Шопена No 2 сочинение 15, фа-диез мажор. Сначала неуверенно, потом все свободнее и смелее. Когда сестра Ранья тихо вошла в комнату, он улыбнулся ей счастливой улыбкой. И попробовал привлечь левую руку. Левая рука сначала принялась аккомпанировать правой. Потом немножко отстала, передохнула несколько тактов, снова догнала правую, отобрала у нее мелодию, повела ее дальше сама, перебросила затем назад правой, короче, опять повела себя как самостоятельное и притом своенравное существо...