? Пока Симона рассказывала Эльвире про вчерашнюю попытку самоубийства, особого интереса это у нее не вызвало. Но когда она спросила ее, кто такие тетя Софи и тетя Клара, Эльвира встрепенулась. -- Он рассказывал тебе о тете Софи и тете Кларе? -- Что значит рассказывал -- он их встретил! -- Обе умерли шестьдесят лет назад, -- фыркнула Эльвира. Когда Симона уходила, Эльвира пообещала ей еще раз обдумать ее идею с гостевым домиком. Администрацию "Солнечного сада" долго уговаривать не пришлось. Для нее это означало одно свободное место и, кроме того, избавление от пациента, причинившего за последнее время много хлопот. Органы здравоохранения приветствовали частную инициативу семьи Кохов в связи с нехваткой медперсонала по уходу за больными. Томаса Коха больше всего удивила перемена в настроении Эльвиры. -- Я тебя все-таки не понимаю, -- сказал он. -- Теперь, когда ты наконец можешь избавиться от него, ты снова тащишь его сюда. -- Мне его жалко. -- Это ты можешь доказать другими способами. -- Мне скоро уже восемьдесят. И мне уже ничего не нужно никому доказывать. Сама мысль, что жалкий вид ровесника, некогда его товарища по играм, будет постоянно напоминать ему о бренности собственной жизни, была для него невыносима. -- Ну помести его, ради бога, в частную клинику, но не сюда же! -- Знаешь, я не могу забыть, как ты умолял тогда: "Пожалуйста, мама, ну пожалуйста, пусть он останется!" -- Я был ребенком. -- Он тоже. Томас Кох покачал головой: -- Так ты еще никогда не говорила. -- Может, на этом круг и замкнулся. -- Эльвира поднялась с кресла, давая понять, что дискуссия закончена. -- Но меня же не он беспокоит! -- только и сказал Томас Кох. Чтобы уговорить Урса, потребовалось больше времени. -- Ты шутишь, -- засмеялся он. -- Понимаю, тебе это кажется несколько эксцентричным. -- Эксцентричным -- это мягко сказано. Зачем тебе это? -- Может, я делаю это ради его матери -- Анны Ланг. Она была для меня тогда, в трудное время, хорошей подругой. -- До тех пор, пока не сбежала с нацистом и не бросила своего ребенка! Эльвира пожала плечами. -- Прикажешь теперь и мне бросить этого ребенка? -- Кони не ребенок. Он старый надоедливый человек и всю жизнь сидит у нас на шее, а теперь еще и спятил, так что самое время сдать его. Вот как следует поступить! -- Он не всегда был старым надоедливым человеком. Он был еще очень хорошим и верным другом твоего отца. -- За это его, как положено, щедро вознаградили. За всю свою жизнь он пальцем о палец не ударил. Эльвира промолчала. Урс воспользовался паузой. -- Прошу тебя, не делай этой глупости. Пусть о нем заботится государство. Тех налогов, какие мы платим только с личных доходов, хватит на содержание десятка таких, как Кони. И дома для престарелых не настолько плохи. -- И даже настолько хороши, что пациенты закрытого отделения бросаются вниз с пожарной лестницы. -- Мой единственный упрек им, что они подложили надувной матрац. -- Есть и еще одна причина, почему я -- за. Симоне нужно какое-то занятие. -- Ах вот так? -- Посмотри на нее. Ты же не уделяешь ей внимания. -- Симона по-другому представляла себе наш брак. Но это еще не значит, что надо изображать из себя мать Терезу! -- С тех пор, как она заботится о Кони, она чувствует себя лучше. -- Несколько двусмысленно Эльвира намекнула: -- Может, он пробуждает в ней ее материнские инстинкты? Урс хотел что-то возразить, но вдруг передумал и резко встал. -- Похоже, тебя не удастся переубедить. -- Думаю, что нет. Гостевой домик виллы "Рододендрон" строился изначально как прачечная с комнатами для девушек-служанок на втором этаже. И был сложен, как и вилла, из красного кирпича. Его венчала голубятня в форме башни. Прачечная стояла во дворе виллы, окнами к кухне и подсобным хозяйственным постройкам, скрытым в тенистой части парка. В пятидесятые годы ее перестроили под домик для гостей с одной общей гостиной, поставив туда вольтеровские кресла и курительные столики, а также пианино и книжные стеллажи со встроенным баром. Массивные двери из орехового дерева украшали теперь медные щеколды, а окна с двойными рамами -- изображения фамильного герба. Рядом с гостиной находились спальня, ванная и туалет. На втором этаже были устроены еще четыре спальни и ванная. Кухни в домике не было. Особым успехом этот домик никогда не пользовался. Как гостевой его подводило расположение, и, кроме того, он не шел ни в какое сравнение с большими, полными воздуха и света гостевыми комнатами виллы с видом на озеро. Так что гостевой домик большей частью пустовал. Симона Кох тряхнула стариной, вспомнив про свой организаторский талант, которым когда-то поразила своих работодателей. Меньше чем за две недели она перепрофилировала гостевой домик, приспособив его к нуждам Конрада Ланга и тех, кому предстояло за ним ухаживать. Директриса частного агентства по уходу за больными на дому давала Симоне советы по оборудованию домика, а потом предоставила в ее распоряжение медперсонал. Обязанности лечащего невропатолога согласился взять на себя доктор Феликс Вирт. Медицинское наблюдение общего характера осталось за доктором Петером Штойбли. Холодным осенним днем в конце ноября Конрад Ланг переехал в гостевой домик виллы "Рододендрон". -- Small world! -- были его первые слова, как только он вошел в гостиную. Если бы Симоне требовались еще доказательства, что Конраду Лангу не место на шестом этаже "Солнечного сада", то изменений, произошедших с ним с первого дня пребывания в гостевом домике, хватило бы для этого с избытком. Конрад Ланг расцвел. С аппетитом ел, делал поварихе комплименты на итальянском языке, спал без снотворного, сам брился и одевался, хотя и несколько экстравагантно, но без посторонней помощи. Он чувствовал себя в гостевом домике так, будто жил в нем всегда, и уже на второй день начал вносить свои предложения, как сделать его жизнь здесь еще приятнее: -- Лучше бы музыку вместо этого. -- Под "этим" он имел в виду телевизор. -- Какую музыку? -- спросила Симона. Он удивленно посмотрел на нее. -- Рояль, конечно. Симона в тот же день купила стереосистему и все, что подвернулось ей под руку из фортепьянной музыки. Когда она поставила ему вечером первый лазерный диск, он сказал: -- А у тебя нет того же с Горовицем? -- Чего? --: спросила Симона. -- Ноктюрна No 2 сочинение 15, фа-диез мажор, -- ответил он снисходительно. -- Здесь Шмальфус. И доктор Вирт тоже подтвердил Симоне после своего первого визита, что Конрад Ланг чувствует себя гораздо лучше, не говоря уже о том, что может самостоятельно подняться утром, побриться и одеться. -- Но не питайте особо больших надежд, -- добавил он при этом, -- такие колебания с временным улучшением характерны для общей картины заболевания. -- О том, что вслед за просветом часто наступает внезапное ухудшение, он умолчал. Но Симона все равно надеялась на лучшее, хотя бы потому, что никто с полной уверенностью не мог утверждать, что у Конрада Ланга действительно болезнь Альцгеймера. И это признавал даже доктор Вирт. Больше всего Конраду нравилось гулять по парку. Для Симоны это было далеко не простым делом, поскольку она обещала держать его от семьи подальше. Прогулки были возможны только в отсутствие Томаса и Урса, а если оба были дома, ей приходилось выкручиваться, объясняя Конраду, дожидавшемуся прогулки, почему это невозможно именно сейчас. С Эльвирой проблем не возникало, потому что "Выдел", где она проводила большую часть дня, вообще не интересовал Конрада. Он рассматривал его как нечто инородное в парке и всегда обходил стороной. Не то что виллу. Она всегда оставалась для него исходным и конечным пунктом их прогулки. "Становится прохладно, давай зайдем в дом", -- говорил он, когда они приближались к ней. Или: "Нам пора назад, Томи ждет". Чаще всего Симоне удавалось отвлечь его внимание от виллы упоминанием о сарайчике садовника. Это было его любимое место в парке. Он ловко находил щель над дверной притолокой, где садовник прятал ключ. Отперев дверь, он каждый раз таинственно говорил: "А теперь понюхай, как здесь пахнет". И они вдвоем вдыхали заполнявший сарайчик аромат торфа, навоза и цветочных луковиц. А потом Симона садилась вместе с ним на плетеную корзину с крышкой. Через несколько секунд он полностью погружался в другое и, судя по выражению его лица, счастливое время. Когда она потом решалась против своей воли вернуть его в теперешнюю действительность, он сопротивлялся, и ей не сразу удавалось отвести его назад в гостевой домик. Но стоило ему войти в гостиную, как он сразу чувствовал себя там дома. Садился в кресло и ждал, пока она поставит музыку. Тогда он закрывал глаза и слушал. Немного погодя Симона тихо уходила. Ей бы очень хотелось знать, замечает ли он, что ее уже больше нет рядом, когда снова открывает глаза. Конрад открывал глаза, когда музыка затихала, и рядом чаще других оказывалась сестра Ранья. От семи до половины восьмого Лючана Дотти приносила ужин, и уже ночной сестре полагалось составить Конраду компанию или, смотря по его состоянию, помочь ему за столом. Сестра Ранья всегда приветствовала Конрада по-индусски, слегка склонившись и сложив руки под подбородком. Конрад отвечал ей точно так же. Они говорили друг с другом по-английски, и ее акцент переносил его в Шри-Ланку, в те времена, когда остров еще назывался Цейлоном, и где они играли в гольф на лужайке. Он ездил туда один раз в пятидесятые годы с Томасом Кохом по приглашению британского губернатора, сына которого они знали по "Сен-Пьеру". Переезд Конрада в гостевой домик виллы "Рододендрон" оказался счастливым решением проблемы и для Розмари Хауг. За две недели, понадобившиеся.для переоборудования домика, она еще не раз навестила его в "Солнечном саду". Но так и не смогла понять, узнает он ее или нет. Совесть окончательно перестала мучить ее, когда Феликс Вирт рассказал ей, как благотворно подействовала на Конрада смена обстановки, каким он кажется довольным, какой заботой окружен. В конце первой недели после переезда, договорившись с Симоной Кох, она навестила Конрада в сопровождении Феликса Вирта. Уют и царившая в гостевом домике атмосфера понравились ей. Еще от дверей она услышала смех Конрада (когда же она слышала в последний раз, как он смеется?), сестра провела ее в гостиную, где он сидел с молодой женщиной у стола возле окна и рисовал. Перестав смеяться, он недоуменно взглянул на нее и произнес: -- Слушаю вас, вы к кому? -- Это я, Розмари, -- сказала она, -- я хотела только взглянуть, как тут у тебя дела. Конрад посмотрел на молодую женщину, пожал плечами и продолжал рисовать. Розмари в нерешительности постояла еще какое-то время. И уже выйдя за дверь, снова услышала его непринужденный смех. Она почувствовала, какая тяжесть спала с ее плеч, а она ведь даже и не подозревала, что все это так давит на нее. В тот же вечер она впервые переспала с Феликсом Виртом. И Симона Кох тоже ожила. Но не потому, как думала Эльвира, что для нее нашлось занятие, а потому, что впервые с тех пор, как стала членом семьи, сумела проявить себя. И не в каких-то пустяках вроде выбора цвета штор для библиотеки или составления меню праздничного обеда. Она добилась своего в решении принципиально важного и щекотливого вопроса, отстояв свою точку зрения, несхожую с мнением всего семейного клана. Этим она достигла гораздо большего, чем могла мечтать. Бунт той, на которую все семейство поглядывало с улыбкой, как бы отторгая от семьи, помог не только Конраду, но и прибавил ей веса в семье. Все, включая Урса, относились теперь к ней с гораздо большим уважением. Из всех больных, страдавших болезнью Альцгеймера, Конрад Ланг оказался в наилучших условиях. Все его дни были заполнены до отказа и протекали строго по графику, и никому не приходило в голову отмахнуться от него, если он энное количество раз рассказывал одну и ту же историю. Ему все время давали почувствовать, как все его любят. И особого труда для обслуживающего персонала это не составляло, потому что Конрад Ланг на самом деле был всем мил и приятен. В предпоследнее воскресенье перед Рождеством Конрад долго стоял у двери в пальто и меховой шапке, пока наконец не появилась Симона. -- Господин Ланг уже целый час как хочет выйти из дома. Он боится опоздать и пропустить снегопад, -- объяснила сестра Ирма. Едва они вышли в парк, Конрад,, обычно начинавший прогулку в размеренном темпе, сказал: "Идем!" -- и быстро пошел вперед. Симона с трудом поспевала за ним. Когда они были уже у заветной цели -- сарайчика садовника, то оба здорово запыхались. Он прислонился к стене деревянного сарайчика и ждал. -- Чего мы ждем, Конрад? -- спросила Симона. Он посмотрел на нее так, словно только что заметил. -- Разве ты не чувствуешь, как пахнет? -- И снова посмотрел в облачное небо, уходившее за горы далеко за озером. Вдруг стали падать большие и густые снежные хлопья, плавно опускаясь на края бочки с дождевой водой, на крышку, прикрывавшую компостную кучу, на дорожку, выложенную плитами, на еловые ветки, которыми были укрыты на зиму розы, и на черные ветви сливовых деревьев. -- С неба падают снежные fazonetli. -- сказал Конрад. -- Fazonetli? -- не поняла Симона. -- Маленькие платочки. Уменьшительное от fazzoletti. Маленькие белые носовые платочки падали с серого неба, охлаждая траву, голые сучья, каменные плиты, и другие, что ложились поверх них, больше уже не таяли. Вскоре все кругом затянуло светло-серым покровом, становившимся все толще и белее с каждой минутой. -- С неба падают снежные fazonetli, -- пропел он и подбросил вверх свою меховую шапку. -- С неба падают fazonetli, -- подхватила Симона. И они начали кружиться в хороводе снежинок, пока не обессилели от смеха, слез и счастья. Конрад и Симона возвратились в гостевой домик с мокрыми волосами и в запорошенных снегом пальто. Сестра Ирма тут же увела Конрада, а Симона прошла в гостиную, зажгла две свечи на рождественском венке, поставила фортепьянный концерт Шумана, села на тахту и стала ждать. Конрад вошел с сестрой Ирмой. На нем была другая одежда, волосы высушены феном, а на щеках горел румянец, как у ребенка. Он сел в свое кресло, съел немного рождественской коврижки, закрыл глаза и стал блаженно слушать музыку. Вскоре после этого он уснул. Симона задула свечи и тихо вышла из комнаты. У входа в домик стояла стройная высокая рыжеволосая женщина лет сорока пяти в белом сестринском переднике. -- Меня зовут Софи Бергер, я из резерва. Сестра Ранья сегодня выходная, а господин Шнайдер попал из-за снегопада в автомобильную катастрофу. -- Он пострадал? -- спросила Симона. -- Нет. Но он врезался в трамвай. А это означает долгую бумажную войну. -- Ну что ж, работы у вас будет немного. Думаю, господин Ланг сегодня быстро заснет. Симона набрала код входной двери. -- Вы знакомы с господином Лангом? -- Да, однажды уже имела удовольствие. Симона накинула на плечи свое мокрое пальто и пошла довольная к вилле. Черные гранитные плиты снова уже проступили сквозь выпавший снег. Коникони открыл глаза и тут же снова закрыл их. Через несколько мгновений он снова открыл их, но на сей раз медленно-медленно, чтобы посторонние не заметили. Сначала сквозь ресницы просочилось немного света, потом он уже мог различить контуры мебели и только после этого увидел маму Анну. На ней был белый рабочий передник, как у медицинской сестры, и она была занята тем, что накрывала на стол. Он подождал, пока она выйдет, потом услышал, как она разговаривает на кухне. Он быстро встал с кресла и спрятался за тахтой, стоявшей у стены. Он услышал, как мама Анна снова вошла в комнату, он даже видел ее туфли и ноги. Она позвала: "Господин Ланг?" -- и снова вышла. Он услышал, как она открывает дверь в спальню. -- Господин Ланг? Потом дверь в ванную. -- Господин Ланг? Она начала с кем-то разговаривать на кухне. Потом он услышал шаги, поднимавшиеся по лестнице. Через некоторое время она снова появилась. -- Господин Ланг? -- Она открыла дверь в тамбур, потом входную дверь. Какое-то время было тихо. Потом он услышал под окном голос мамы Анны, негромко позвавший: "Господин Ланг?" Коникони встал и тихо вышел в коридор. Из кухни доносились разные звуки. Дверь в тамбур стояла открытой. Он прошел к входной двери. Ее также забыли запереть. С улыбкой на лице он выскользнул наружу в ночную темень. Небо теперь было абсолютно ясным. Над слабо освещенной грядой гор висел полумесяц. У Кохов, как всегда в предрождественские воскресенья, собрались гости. Это стало традицией, заведенной еще Эдгаром Зенном. Именно он завел такой порядок: приглашать в первый адвент' на праздничный ужин управляющих заводами Коха. Сегодня вечером это был несколько рискованный конгломерат из модных молодых менеджеров по текстилю и пожилых солидных директоров-энергетиков; естественно, и те и другие пришли с женами. Двадцать восемь человек сидели вокруг огромного обеденного стола в столовой виллы, Эльвира, Симона, Томас и Урс входили в их число. Только что внесли первое блюдо, и тут Симону вызвали из-за стола по очень срочному делу. Урс привстал, когда она, извиняясь, поднялась со стула. В вестибюле ее дожидалась только что заступившая на смену новая ночная сестра. -- Господин Ланг исчез. -- Исчез? Как это могло случиться? -- спросила Симона, надевая пальто и поспешно направляясь к двери. Софи Бергер побежала за ней следом. -- В доме его нет, -- крикнула она, увидев, что Симона бежит к гостевому домику. -- Я везде посмотрела. Симона побежала в другую сторону. Обе женщины молча шли по парку, с мокрых деревьев сползал тающий снег. Кое-где перед сарайчиком садовника еще лежал снег, и в лунном свете отчетливо проступали следы, которые вели туда. Дверь была не заперта. Симона открыла ее: -- Конрад? Никакого ответа. Квадрат лунного света, проникший через открытую дверь, лежал на полу. Плетеные корзины, на которых они всегда сидели, торф, и цветочные луковицы, и мешки с удобрением -- все на месте, но Конрада не было. Она уже собралась уходить, как вдруг заметила что-то на полу. Она подняла предмет. Это была домашняя туфля Конрада. Посмотрев повнимательнее, она нашла и вторую. А рядом его носки. -- Госпожа Кох, -- позвала ее Софи Бергер, -- поглядите. Симона вышла. Сестра показывала на отпечатки двух голых ступней на подтаявшем снегу. На правой не хватало одного пальца, на левой -- двух. -- Я думаю, мы не станем дожидаться возвращения моей жены, -- сказал Урс Кох с плохо скрываемым раздражением, обращаясь к Трентини, которому во время торжественных приемов на вилле вменялось в обязанность следить за соблюдением этикета. -- Будем надеяться, что не случилось ничего серьезного, -- сказала по-матерински озабоченно госпожа Гублер, супруга представителя фирмы "Турбины". -- Такой большой дом, словно океанский лайнер, постоянно требует присутствия помощника капитана, -- добавил ее супруг. -- Прекрасный образ, -- кивнул Томас Кох. А Эльвира Зенн отметила про себя, что ей надо поговорить с Симоной о правилах приема гостей. Прислуга начала подавать второе блюдо, когда вдруг раздался стук в стеклянную дверь веранды. Томас метнул взгляд на Трентини. Тот пошел к двери, отодвинул штору и внимательно вгляделся в темноту. Потом подошел к Томасу Коху и что-то шепнул ему. Пока они совещались, что предпринять, штора выпятилась, принимая очертания двери, открывшейся вовнутрь. За шторой ощущалось какое-то движение. Но вот обе половинки раздвинулись. И появился Конрад Ланг. Мокрый до нитки и в запачканной одежде, с завернутыми брючинами на голых ногах. Он оглядел онемевших гостей и прямиком направился к Эльвире Зенн. Перед ее стулом он остановился и прошептал: -- Мама Вира, пусть мама Анна уйдет. Пожалуйста! Томаса Коха больше всего озадачила реакция Эльвиры. Он сидел от нее по левую руку и был единственным кроме нее, кто понял, что сказал Конрад. Она побелела как мел, и ему пришлось проводить ее на "Выдел", где она тут же легла в салоне на оттоманку и закрыла глаза. Он накрыл ее пледом. -- Вызвать доктора Штойбли? Она не ответила. . -- Где номер телефона? -- В кабинете на бюро. Томас вернулся раздраженным. -- Его жена говорит, что его уже вызвали к Кони. Я разыскал его в гостевом домике и объяснил ему, на чьей стороне приоритеты в этом доме. Пока они ждали прихода врача, Томас спросил: -- Что тебя так напугало? Эльвира молчала. -- "Мама Вира, пусть мама Анна уйдет"? Она покачала головой. -- Он ведь так сказал? -- Я этого не слышала. Раздался звонок в дверь. Томас встал и пошел открывать. Вошел доктор Штойбли. -- Вы приняли слишком близко к сердцу внезапное появление пациента из гостевого домика? Обморочное состояние у диабетиков часто является признаком нарушения обмена веществ. -- Пожалуй, можно так сказать. -- Если бы вы заранее спросили меня о Конраде Ланге, я бы решительно отсоветовал вам делать то, что вы сделали. -- Откуда мне было знать, что вы отпустите его ночью бегать по парку босиком? -- Дело вовсе не в этом конкретном случае. Он вообще слишком большая обуза для вас. Я как врач запрещаю вам подобные нервные перегрузки. -- Что же мне, выбросить его на улицу? Как это будет выглядеть? -- Попытайтесь хотя бы забыть про него. Давайте будем делать вид, что его вообще не существует. Эльвира улыбнулась. -- Как он там? Доктор Штойбли покачал головой. -- Он очень возбужден и подвергся сильному переохлаждению. Я дал ему успокоительное. Надеюсь, он уже спит, и если нам повезет, он выберется из этого без воспаления легких. Он протянул ей леденец на глюкозе. -- Пососите и через час еще один. Утром я зайду опять, и тогда мы посмотрим, надо ли менять дозировку инсулина. Эльвира развернула леденец. -- Сколько времени длится эта болезнь, прежде чем от Альцгеймера умирают? -- От одного до шести лет, в зависимости от течения болезни и ухода за больным. Конрад Ланг и до семидесяти протянет, но может случиться и так, что он не доживет до следующего Рождества. Или болезнь вступит в последнюю стадию. Доктор Штойбли поднялся. -- В том случае, конечно, если он переживет сегодняшнее. Я пойду сейчас еще раз взглянуть на него. А потом буду все время дома. Эльвира сделала попытку подняться. -- Не вставайте, я знаю дорогу. -- Доктор Штойбли протянул ей руку. -- До завтра, приду около девяти. Эльвира Зенн тем не менее встала и проводила его до двери. Затем подошла к телефону и набрала номер Шеллера. Если бы Шеллер захотел описать свои чувства к Эльвире Зенн, слово "любовь" там бы отсутствовало. Но обожание, симпатия и покорность нашли бы свое место. И к тому же -- зачем скрывать от самого себя? -- не без налета эротики. Он был холост, ему было под шестьдесят, и он всегда чувствовал, что его влекут властные женщины старше его возрастом -- бесспорный факт, обогащавший отношения еще одной, пусть и не самой важной гранью. Эльвире было уже под восемьдесят, но она не утратила своей женской привлекательности и по-прежнему возбуждала его. Шеллер, по его достоверным источникам информации, был единственным любовником Эльвиры Зенн, и хотя это случалось нечасто, именно это в известной степени и сделало его ее доверенным лицом, если, конечно, такая независимая и расчетливая женщина вообще была способна доверять кому-то. Он знал, что она информирует его о своих делах настолько, насколько считает нужным, и использует его в своих целях. Но он отличался от всех из ее окружения тем, что это возбуждало его, И хотя Шеллер не был в их странном союзе доминирующей фигурой. Эльвира всегда могла положиться на него, зная, что он защитит ее. если понадобится. То, что она слабым голосом в мельчайших деталях рассказала ему в этот поздний вечер, окончательно восстановило его против Конрада Ланга. Было уже далеко за полночь, столбик термометра опустился намного ниже нуля, когда Шеллер покинул "Выдел" вне себя от ярости -- Эльвира старательно расшуровала тлевшие в нем злобные угольки, подстрекая его к войне. Подвалы особняков похожи на подвалы больших домов: там пахнет стиральным порошком, затхлостью, керосином и всяким ненужным барахлом. Котельную виллы "Рододендрон" найти было нетрудно. Она находилась непосредственно рядом с лестницей в подвал, из-за двери доносилось тихое и равномерно подрагивающее гудение. Дверь не была заперта. Центральное отопление на вилле "Рододендрон" имело разводку и регулировочные краны, так что всегда по потребности можно было подсоединить отдельные участки к подаче тепла или, наоборот, отключить их. Свет в котельной погас. Шеллер пошарил рукой в поисках слабо мерцающего выключателя. Свет в помещении вспыхнул снова. Он вернулся назад к вентилям и до упора завернул тот, на котором стояло "Гостевой домик". Софи Бергер не питала иллюзий, понимая, что произошедший инцидент существенно уменьшает ее шансы на дальнейшую работу. Доктор Вирт, которого срочно вызвали из ресторана, в довольно резкой форме сказал ей, чтобы она наблюдала за пациентом по монитору и тут же сообщала ему или доктору Штойбли, если пациент проснется. И ни в коем случае не входила к нему в комнату. Этому предписанию она последовала с особой радостью. У нее не было ни малейшего желания еще раз встретиться лицом к лицу с этим стариком. За то, что у нее возникли такие трудности, она винила только его. Раньше ей всегда удавалось найти подход к психически больным пациентам. Особенно мужского пола. Чем она виновата, что кого-то напоминает ему? Так думала она, сидя в комнате для дежурства и неотрывно глядя на монитор. Конрад  Ланг лежал на спине и спал с широко открытым ртом. Может, ей вообще бросить медицину и попробовать работать в баре, где будет не так холодно, как у этих богачей? Она встала, принесла плед, уселась в единственное удобное кресло, закуталась и опять уставилась в монитор. Она проснулась оттого, что замерзла. Было почти шесть утра. На мониторе Конрад Ланг по-прежнему спал с широко открытым ртом. Только скинул ногами одеяло, и его ночная рубашка при этом задралась. Софи Бергер встала, и тихонько спустилась вниз в спальню. Она подняла с полу одеяло и накрыла Конрада Ланга. Он лежал весь в поту, хотя в комнате было всего двенадцать градусов. Она вернулась наверх к монитору и позвонила садовнику Хугли. Прошло какое-то время, прежде чем тот ответил. -- Это Бергер, ночная сестра из гостевого домика. Что-нибудь случилось с отоплением? Отопление не входило в круг обязанностей садовника. Но в шесть утра он готов был оказать и эту услугу. Отправившись в котельную, он через некоторое время обнаружив, что распределительный вентиль гостевого домика закрыт до отказа. Он отвернул его и позвонил ночной сестре. "Все в порядке", -- доложил он. Он не хотел причинять никому неприятностей. Сразу после семи появилась дневная сестра Ирма Катирич, в домике уже стало чуть теплее. Тем не менее она сразу спросила: -- Что с отоплением? Здесь холодно, как в морозильнике. -- Вроде бы все в порядке, я справлялась. Сестра Ирма направилась в спальню, очень быстро вышла оттуда, молча подошла к телефону и набрала номер доктора Штойбли. -- Пневмония, -- только и произнесла она в трубку и тут же положила ее. -- Вы что, слепая? -- фыркнула она на Софи Бергер, проходя мимо. "Мне запретили входить в его комнату", -- хотела та сказать, но сестра Ирма уже исчезла в спальне Конрада Ланга. Физически Конрад Ланг находился не в самом плачевном состоянии, однако воспаление легких усугубило его болезнь. Из-за кислородной недостаточности усилилось помутнение рассудка, антибиотики ослабили его, он ничего не ел и целыми днями лежал и не реагировал на обращение к нему. Только когда приходила сестра Ранья, он складывал руки под подбородком и улыбался. Доктор Штойбли навещал его каждый день, осматривал его и при этом уговаривал: -- Начинайте кушать, господин Ланг, вставайте чаще, двигайтесь. Если вы сами не будете ничего делать, чтобы поправиться, я ничем не смогу вам помочь. Эльвире, которой должен был докладывать после каждого визита о состоянии Конрада, он сказал: -- Если он выживет, то только очень высокой ценой. Это характерно для болезни Альцгеймера, она развивается неровно -- или наступает множество мелких незначительных изменений, или, как у него, не частые, но кардинальные. -- Он что-нибудь говорит? -- спрашивала она каждый раз. И когда ответ был отрицательный, облегченно вздыхала. Симону она тоже спрашивала: -- Он может говорить? Вы с ним разговариваете? Симона качала головой. -- Наверное, тебе стоит его навестить. Ты могла бы попробовать поговорить с ним о его прошлой жизни. Я ведь ничего о ней не знаю. -- Прошлая жизнь осталась в прошлом, -- сказала Эльвира. -- Но только не при этой болезни, -- ответила Симона. Возможно, Конрад Ланг и умер бы, если бы не сестра Ранья. У поварихи после многих безрезультатных попыток вызвать у него аппетит и накормить любимыми блюдами сдали нервы, она отчаялась, и тогда Ранья начала тайком подкармливать его своими домашними лакомствами: засахаренным миндалем в медовом сиропе, острыми рисовыми шариками с кориандром, маленькими кусочками жареной холодной говядины с лимоном и луком -- все это она отправляла своими длинными тонкими пальчиками ему в рот. И при этом без умолку болтала на смеси тамильского, сингальского и английского, лаская и целуя его, как младенца. Сестра Ранья никому не рассказывала о своих успехах в лечении Конрада. Симона узнала об этом чисто случайно. Целый день она занималась своими делами и пришла навестить Конрада позже обычного, когда уже стемнело. Войдя в гостевой домик, она тут же услышала неумолкающий голосок сестры из спальни Конрада. Она тихо открыла дверь и увидела, как сестра Ранья кормит счастливого Конрада. Когда Конрад заметил ее, он испугался, но Ранья погладила его по голове и сказала: -- Don't worry, Mama Anna is not here . И только тут увидела в дверях Симону. -- Кто такая мама Анна? -- спросила Симона Урса в тот же вечер. -- Это кто-то, кого Конрад боится. Урс понятия не имел. Ей помог свекор. -- Его мать звали Анной. Но почему он должен бояться ее? -- А не она ли спихнула его маленьким ребенком какому-то крестьянину? -- За это можно возненавидеть. Но бояться? -- Может, мы не все знаем. Томас Кох пожал плечами, встал и извинился. Стареющий плейбой на перепутье между браками, подумала она. Симона никак не могла уснуть. Среди ночи ей пришла в голову одна идея. Она встала, спустилась вниз в вестибюль и стала дожидаться возвращения свекра. Когда тот наконец ввалился с остекленевшими глазами, она давно уже заснула в кресле, но, вспугнутая грохотом, тотчас же спросила: -- Она была рыжая? -- Женщин много есть на свете... -- запел он, повеселев. -- Мать Конрада, я про нее. Томасу потребовалось время, пока он сообразил, что к чему. Потом засмеялся: -- Рыжая, как черт. -- Старые фотографии? Но у меня нет их. Зачем? Чтобы видеть, как я состарилась? -- Эльвира сидела в "утренней" комнате и разговаривала с Симоной. -- Зачем они тебе? -- Я хочу показать их Конраду. Иногда таким способом удается вывести больного из состояния апатии. -- У меня ничего нет. -- У каждого есть хоть какие-то фотографии из его прошлого. -- А у меня нет. Симона сдалась. -- Ну, по крайней мере ты должна знать, почему он боится собственной матери? -- Может, потому, что из него не вышло ничего путного, -- улыбнулась Эльвира. -- Что она была за женщина? -- Тот тип женщины, которая скрывает от нацистского дипломата своего ребенка ради того, чтобы тот на ней женился. -- Но она ведь была одно время твоей лучшей подругой? -- Анны уже давно нет в живых, и я не хочу о ней говорить. -- Как она умерла? -- Во время бомбежки в поезде, насколько я знаю. -- И у нее были рыжие волосы? -- Разве это имеет значение, какого цвета были ее волосы? -- Конрад испугался новой сестры. А у нее волосы рыжие. -- Анна была блондинкой. -- Томас сказал, она была рыжая, как черт. -- Томаса теперь уже тоже стала подводить память. Монсеррат работала в доме всего только месяц. Она была племянницей Канделярии, неустанно старавшейся пристроить членов своего обширного семейства на вилле Кохов. Монсеррат взяли горничной. -- Сегодня сеньора заходила в кабинет дона Коха, -- рассказывала она Канделярии за обедом. -- Она что-то искала в его письменном столе. -- Ты постучала? -- Я думала, там никого нет, я ведь видела, как он ушел. -- Всегда надо стучать. -- Даже если знаешь наверняка, что в комнате пусто? -- Даже если от дома не останется ничего, кроме двери. Монсеррат было всего девятнадцать, и ей еще многому предстояло научиться. Урс ничем особенно помочь не смог. Симона завела разговор на эту тему за обедом, раз уж выдался такой редкий случай, что Урс обедал дома. -- Зачем тебе старые фотографии? -- спросил он с раздражением, снова почувствовав какую-то связь с ее последним хобби по имени Конрад Ланг. -- Специалисты порекомендовали посмотреть вместе с ним старые фотографии и использовать его прошлое как привязку к настоящему. Но похоже, в вашем драгоценном семействе этого не водится. -- У Эльвиры все полки забиты альбомами со старыми фотографиями. -- Она мне ни одной не дает. Говорит, что не знает, где они лежат. Он недоверчиво рассмеялся. -- В ее кабинете, в книжном стеллаже. Навалом. Симона дождалась трех часов дня -- момента, когда Эльвира заканчивала обычно свою работу с корреспонденцией. Она отправилась на "Выдел" и постучала в дверь кабинета. -- Да? -- отозвалась Эльвира нелюбезно. Симона нарушила табу этого дома. Когда Эльвира находилась в своем рабочем кабинете, никто не смел ее тревожить. Симона вошла. -- Урс сказал, что ты хранишь все фотографии здесь. Может, ты разрешишь взять несколько из них на время? Эльвира сняла очки. -- Видимо, Урс давно здесь не был. Разве здесь есть где-нибудь фотографии? -- И она указала на книжный стеллаж рядом с ней. Там стояло несколько папок-скоросшивателей, ряд выстроенных в хронологическом порядке годовых отчетов заводов Коха, перечень ассортимента выпускаемой ими продукции, восемнадцатитомная энциклопедия и две фотографии в рамочках -- Эльвира с первым и со вторым мужем. И больше ни одной фотографии, ни одного альбома. -- Может, дело в том, что никто не должен видеть, как она молодеет год от года? -- засмеялся Томас Кох, когда Симона рассказала ему об этом. Она застала его в наилучшем расположении духа. Он только что принял решение провести праздники на яхте Баренбоймсов, плававшей в Карибском море с превеселенькой компанией на борту. Он, конечно, встретит Рождество -- неписаный закон -- на вилле "Рододендрон", но уже утром улетит на Кюрасао и там поднимется на яхту "Why not?"'. В сопровождении Саломеи Винтер, двадцати трех лет. Так что он был очень даже готов помочь и сразу вызвался отдать Симоне все фотографии, "хоть весь ворох", если ей охота. Но когда он целеустремленно двинулся к письменному столу и открыл ящик, где лежали фотографии, тот оказался пустым. Хотя он мог поклясться, что они всегда лежали именно там. Он не поленился поискать их и в других возможных местах, но фотографии как в воду канули. Рождественский сочельник праздновался на вилле "Рододендрон" в тесном семейном кругу. В библиотеке поставили большую елку, нарядив ее игрушками, приобретенными еще Вильгельмом Кохом в его первом браке: прозрачные шары, переливавшиеся всеми цветами радуги, как мыльные пузыри, стеклянные еловые шишки и ангелочки с лицами модниц начала века. Красные яблоки на шелковых лентах оттягивали ветки, увешанные серебряной мишурой и серебристо-золотым дождем. Все свечи были красные. На макушке елки сидел золоченый ангел, благословляя раскрытыми руками тех, чьи помыслы были чисты. По традиции дома старший из присутствующих мужчин обычно читал вслух из Священного Писания. Вот уже много лет это делал Томас Кох. -- "Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь". Под конец Томас сел к роялю и проиграл свое уже набившее оскомину попурри из рождественских песен. Эльвира слушала растроганно, Урс думал об очередном увеличении капиталовложений в электронику, Томас -- о Саломее Винтер, двадцати трех лет, а Симона -- о Конраде Ланге. Конрад Ланг сидел с сестрой Раньей в гостиной. И ни один человек не мог бы сказать, о чем думал он. Утром в Рождество Симона постучала в дверь к своему свекру, полная решимости помочь свершиться рождественскому чуду. Томас Кох отнекивался, находил тысячу отговорок, протестовал, но Симона оставалась непреклонной. Может, причиной тому была радость предстоящего отъезда на Карибское море, может, арманьяк 1875 года, к которому он усиленно прикладывался, отдавая дань тому, что это был год рождения его отца, может, его слабость ни в чем не отказывать хорошеньким женщинам, а может, он просто растрогался от одной только мысли, что способен на такой великодушный жест, -- во всяком случае, перед своим отъездом Томас Кох появился в гостевом домике у Конрада. Войдя в комнату и увидев, что Конрад продолжает неподвижно сидеть у окна, погруженный в себя, и смотреть в одну точку, он тут же раскаялся, что принял такое решение. Однако все же сел рядом с ним. Симона оставила их вдвоем. -- Урсу повезло с женой, -- сказал Томас. Конрад не понял. -- Ну, с Симоной, она вот только что вышла отсюда. Конрад не смог вспомнить. -- Я отправляюсь завтра на яхту "Why not?". Конрад не реагировал. -- На яхту Баренбоймсов, -- попробовал помочь ему Томас. -- Ах так, -- сказал Конрад. -- Тебе что-нибудь нужно? Принести тебе что-нибудь? -- А что? -- Что-нибудь. Конрад задумался. Он попытался привести в порядок свои мысли, по крайней мере настолько, чтобы суметь дать ответ. Но когда ему уже показалось, что он сможет это сделать, он вдруг забыл, на что ему надо ответить. -- Так, так, -- сказал он в конце концов. Терпением Томас Кох никогда не отличался. -- Enfin bref (Короче говоря), если тебе что придет в голову, дай мне знать. -- D'accord (Договорились), -- ответил Конрад. Томас снова сел. -- Tu prefers parler francais (Ты предпочитаешь говорить по-французски?)? -- Si c'est plus facile pour toi (Если это для тебя легче) . Они стали разговаривать по-французски о Париже. Кони просвещал Томаса, у кого в это время года самые лучшие устрицы на Центральном рынке, и хотел также знать, будет ли он выставлять в этом сезоне Эклера на бегах в Лоншане5. "Чрево Парижа" снесли еще в 1971 году, а Томас с 1962 года больше не держал скаковых лошадей. Трюк с французским у Симоны не сработал. Казалось, что для Конрада этот язык, дававший ему доступ к части его воспоминаний, был связан только с Томасом Кохом. Но вечером ее ожидало второе рождественское чудо. Симона обставила одну комнату на вилле полностью по своему вкусу -- цветастая обивка кресел и канапе, цветастые шторы и диванные подушки, много кружев, икебаны из сухих цветов и аромат летнего вечера, источаемый бесчисленными вазочками с засушенными цветочными лепестками. Урс насмешливо обозвал эту комнату а-ля "Лаура Эшли"6 и не скрывал, что находит ее отвратительно безвкусной. Но для Симоны это было ее единственное пристанище в огромном доме смешанных стилей -- мрачного грюндерства и голого прагматичного "баухауза" . Симона вошла в комнату "Лауры Эшли" и увидела на своем письменном столике желтый конверт. На клочке бумаги было наспех нацарапано: "Нашел все же парочку фотографий. Боже, какие мы стали старые! Желаю успеха! Томас". Все фотографии были однотипные. Беспечные молодые люди в лыжных костюмах пятидесятых годов за длинным столом, на горной лыжной трассе. Беспечные молодые люди в купальных костюмах шестидесятых годов у поручней на яхте. Беспечные молодые люди в вечерних туалетах пятидесятых годов и в бумажных шутовских колпаках, с гирляндами на шее в новогоднюю ночь за длинным столом. Беспечные молодые люди в легкой, спортивного кроя одежде пятидесятых годов в открытом кабриолете. На всех фотографиях без труда узнавался Томас, и на многих мелькал также Конрад Ланг. Конрад Ланг отреагировал на фотографии именно так, как Симона и ожидала. -- Это было на Новый год, -- сказал он, когда она показала ему снимок, где была запечатлена радостная компания в праздничных одеяниях. -- В отеле "Палас". -- В каком году? -- спросила Симона. -- В последнем. На фотографии в кабриолете он показал на кучера: -- Вот это Питер Корт. В 1955 году он столкнулся под Дувром лоб в лоб с грузовиком, перевозившим скот. Тогда Питер только три месяца как вернулся из Европы, где он отвык от левостороннего движения. Ему было всего двадцать шесть лет. Глядя на фотографию в горах, он удивленно покачал головой: -- Серж Пайо! Кто бы мог подумать, что он еще жив! Затем схватил групповую фотографию на яхте и улыбнулся: -- "Tesoro"! Клаудио Пьедрини и его брат Нунцио. И... Он яростно порвал фотографию на мелкие клочки, бормоча: -- Свинья! Подонок! Эта проклятая свинья! Потом закрыл рот и больше уже не произнес ни слова. Когда Симона склеила кусочки разорванной фотографии, ей не бросилось в глаза ничего особенного. Томас обнимает какую-то девушку, как, впрочем, и на всех остальных фото, где Конрада нет. Кони проснулся посреди ночи и сразу понял: он ненавидит Томи. Он только не знал за что, но чувство ненависти переполняло его. И то, что этот гнев направлен именно против Томи, он тоже знал, потому что спокойно мог думать обо всех людях, с которыми встречался в жизни, -- об Эльвире Зенн, ее муже, о Йозефе Цельвегере с хутора и его тощей жене, об учителе музыки Жаке Латуре -- и никогда не испытывал по отношению к ним ничего, разве что некоторую антипатию или страх. Теперь, когда он вспоминал Томи, сердце его на мгновение останавливалось, он чувствовал, как кровь бросается ему в голову и им овладевает одно только желание -- убить эту подлую свинью! Кони выпрямился в кровати, потом встал. Дверь тут же открылась, и в полосе света голос сестры Раньи пропел: -- Mama Anna isn't here. -- I kill the pig (Я убью эту свинью) , -- выдавил из себя Конрад. Сестра Ранья зажгла свет и испугалась, увидев выражение его лица. Она подошла к нему и обняла его. -- Which pig? (Какую свинью? ) Конрад задумался. Which pig? Он этого уже не помнил. На следующий день Симона снова принесла фотографии. -- Это было в новогоднюю ночь 1959 года, -- сказал он. И еще: -- Питер Корт! А я думал, он погиб в автомобильной катастрофе. -- И снова: -- Ах, Серж Пайо! И Томи, эта свинья! -- Почему Томи свинья? -- спросила Симона. -- Это всем известно, -- ответил он. С неспокойной совестью поехала Симона на следующий день в Цюрс вместе с Урсом ("Ты еще припоминаешь? Это я, Урс, твой муж!" -- выкрикнул он ей недавно, когда она вернулась из гостевого домика) покататься на лыжах с гор и встретить Новый год. Фотографии она отдала сестре Ранье, чтобы та могла посмотреть их с Конрадом. Когда она вернулась, его летаргия уступила место чему-то другому. Ей показалось, что это ненависть. Сестра Ранья подтвердила, что это так. Она рассказала, что он стал беспокойным по ночам, что ему снятся всякие ужасы и что он иногда просыпается со страшной ненавистью на лице. -- Значит, мы больше не будем показывать ему фотографии, -- сказала Симона. Сестра Ранья поглядела на нее удивленно. -- Но тогда мы лишим его эмоций. И Симона продолжила сеансы с фотографиями. -- Что за фотографии? -- поинтересовалась Эльвира Зенн. Доктор Штойбли, докладывая ей о состоянии Конрада, бросил одну короткую фразу: -- Кажется, он съехал еще ниже. Практически не реагирует больше на фотографии. Доктор Штойбли описал ей те фотографии, которые Симона все время показывала Конраду. Сначала намечался некоторый успех, но в последнее время уже никаких результатов -- он ничего больше не мог вспомнить. -- А тот успех, в чем он выражался? -- Это возбуждало его. Он начинал много говорить. Правда, путал все времена и события, но для картины болезни это нормально. -- Что он рассказывал? -- О людях на фотографиях, о тех местах, где они были сделаны. Отчасти даже удивительно. Ведь все-таки фотографии сорокалетней давности. -- А теперь он на них больше не реагирует? -- Почти нет. Та часть мозга, где хранились эти воспоминания, похоже, теперь тоже поражена. Доктор Штойбли много бы дал, чтобы узнать, почему Эльвира вдруг успокоилась. 8 Прошел год с небольшим после того как кучер Фаусто Бертини, ехавший на санях, нашел его в снежном сугробе в Штацерском лесу, и казалось, что Конрад Ланг полностью ушел в себя. Единственными людьми, которых он воспринимал, были сестра Ранья, при виде которой он буквально расцветал, стоило ей войти в комнату, и с которой он ровно и гладко разговаривал на корректном английском, и Жозелина Жобер, занимавшаяся с ним трудотерапией -- с ней он рисовал кисточкой свои акварели четкими мелкими штрихами. Стоял безрадостный январь, озеро внизу скрылось за пасмурной пеленой, целыми днями шли холодные дожди. Симона переживала седьмой семейный кризис. Урс познакомился в горах с Терезией Пальмерс, попрыгуньей из Вены, которую вызвал на Новый год Эрвин Гублер, один из крупнейших в стране торговцев недвижимостью. Сейчас Урс поселил ее, следуя семейной традиции, в апартаментах люкс в отеле "Des Alpes". Симоне стало известно об этом -- среди записок, сообщавших о поступивших телефонных звонках, лежала одна, на которой стояло: "Госпожа Терезия Пальмерс просит господина У. Коха позвонить ей в отель "Des Alpes" в апартаменты люкс". И номер телефона при этом. Не столько сама афера беспокоила Симону, сколько совпадение некоторых событий. Она была беременна. Урс, правда, об этом еще не знал. Именно в тот день, когда она собиралась преподнести ему эту радостную весть, она нашла записку с номером телефона. И очень сомневалась теперь: знай все, вел бы он себя по-другому? Тоскливый январь и безнадежность, медленно заползавшая в гостевой домик, делали свое дело. Впервые с тех пор как она взяла под свое крылышко Конрада Ланга, ее просто задавила свинцовой тяжестью чудовищная депрессия. Симона принуждала себя заходить к Конраду в привычное время, но это были тягостные минуты, проводимые обоими в молчании -- каждый погружался в свою собственную безысходность. Все чаще случалось так, что Симона уходила раньше обычного, и все чаще после этого она бежала в свою комнату "Лауры Эшли" и ревела там в одиночестве. Похоже было, что Симона Кох, как и другие женщины, вот-вот бесследно исчезнет из жизни Конрада Ланга. Эльвира Зенн выждала еще пару дней. Но из гостевого домика так и не пришло вестей об улучшении состояния Конрада Ланга, и тогда она уступила настойчивости доктора Штойбли и уехала в Гштад, где традиционно проводила свой зимний отдых в шале Кохов. -- Удаленность от дома пойдет вам на пользу, -- сказал доктор и пообещал ей неустанно следить за происходящим. -- Если что изменится, я позвоню вам. -- В любое время суток. -- Даже среди ночи, -- солгал он ей. Эльвира в Гштаде, Томас на Карибском море, Урс в тенетах любви -- светская жизнь на вилле "Рододендрон" сошла на нет, и Симона из-за своего состояния ничего не предпринимала, чтобы как-то изменить положение. Она была рада почувствовать себя свободной от семейных обязательств, не вылезала из кровати дотемна или просто сидела в своей комнате и выходила, только чтобы нанести визит Конраду Лангу. Однажды в пасмурную туманную субботу -- холодный затяжной дождь барабанил в окна, не видно было даже буков возле беседки, и Урс уехал якобы по делам на уик-энд в Париж -- Симона почувствовала в руках и ногах такую тяжесть, словно они превратились в тяжелые мокрые ветви старых елей, что росли у нее под окном, и она не пошла к Конраду. Она и на другой день не вышла из своей комнаты. И даже на следующий ей удалось почти до вечера не думать о нем, но в дверь вдруг постучали. Пришла сестра Ранья, прослышавшая, что Симоне нездоровится, она хотела спросить, не нужно ли ей чего. И еще она принесла акварель от Конрада. На акварели был изображен пестрый сад, на краю его торчал обломок ствола. Рядом с обломком Конрад написал красками слово "дерево". Ее тронула даже не столько сама картина, сколько то, что было написано корявыми буквами внизу под ней: "Конрад Ланг. Собственно, я еще хотел написать об этом". Что он хотел написать? О чем? О причудливом саде из красных, зеленых, желтых и синих змеиных линий, кругов, крапинок и длинных лент, означавших, возможно, живые изгороди, дорожки, пруды, кусты, цветы на клумбе? Или о написанном крупными буквами слове "дерево" рядом с маленьким невзрачным обломком от него? Может, он хотел написать, что и обломок все еще живое дерево? "Собственно, я еще хотел написать об этом". И что помешало ему? То, что он уже забыл о чем? Или что рядом с ним не было никого, кто мог бы понять, что он имеет в виду? Акварель доказывала, что еще много чего происходит в этом мозгу, о котором врачи говорили, что скоро он будет не в состоянии управлять простейшими функциями организма. И Симона Кох не исчезла из жизни Конрада. Напротив, она решила сделать все, чтобы он не исчез из ее. Для доктора Вирта явилось большой неожиданностью, когда во время очередного визита ему сообщили, что его просят ненадолго зайти к госпоже Симоне Кох. Теперь он сидит в этой своеобразной девичьей светелке, так не соответствовавшей духу этого дома, и пытается объяснить, что болезнь Альцгеймера по-прежнему остается неизлечимой. -- По состоянию больного на сегодня в нашем распоряжении есть только то, к чему мы уже давно прибегаем. И в общем у нас прекрасные результаты. А то, что мы наблюдаем сейчас, так это переход в новую стадию. И он неизбежен, госпожа Кох. Его нельзя остановить. Пока еще нельзя. -- Пока еще? А что, есть перспектива задержать развитие болезни? -- Некоторые специалисты считают, что даже в обозримом будущем. -- Что за специалисты? -- Болезнь Альцгеймера -- большая проблема, и ее решение сулит огромные прибыли. Поэтому практически нет ни одной фармацевтической фирмы, которая не проводила бы исследования в этой области. -- И уже есть ощутимые результаты, это вы имеете в виду? -- Каждый месяц новые, порой многообещающие. -- Почему же вы не пробуете использовать их? Разве господину Лангу есть что терять? -- Ему-то, конечно, нет, зато мне есть. Эти медикаменты еще не допущены к применению в медицинской практике. -- Но разве не проводят иногда испытания в случае добровольного согласия больного? -- Эта стадия болезни уже исключает сознательное проявление доброй воли. -- Значит, тогда вообще невозможно провести эксперимент на пациенте, страдающем этой болезнью? -- Нет, почему же. Если пациент на ранней стадии заболевания дал на то свое согласие. Так сказать, в профилактических целях. -- И кому он должен был его дать? -- Обычно -- лечащему врачу. -- Вам он дал его? -- Нет. -- Почему? -- Мы это с ним не обсуждали. -- Другими словами, вы ему этого не предлагали? -- Обычно это и не делается. -- Доктор Вирт начал ощущать некий дискомфорт. -- Могу ли я еще быть вам чем-нибудь полезен? Меня ждут в клинике. -- А разрешается ли провести такое испытание без согласия пациента? Доктор Вирт встал. -- Это очень сложно. -- Но не невозможно? -- Да. Вероятность есть. -- Тогда я попрошу вас выяснить этот вопрос. -- Я охотно это сделаю, -- пообещал доктор Вирт. -- А вы пока попытайте счастья еще разок с фотографиями, но только из другого периода жизни. Таким способом иногда удается кое-что расшевелить. Целую неделю она ничего не слышала о докторе Вирте, но наконец случайно встретила его в одном дорогом ресторане. Ее привел туда Урс, чтобы рассеять подозрения, которые она, по его ощущению, питала. Доктор Вирт сидел через несколько столиков от них с очень привлекательной дамой, по виду ей было лет пятьдесят пять. Чувствовалось, что это не деловой обед. Дама показалась ей знакомой. И только когда они покидали ресторан, Симона узнала ее: Розмари Хауг, подруга Конрада, которая давно не показывалась. Вероятно, Симона была несправедлива по отношению к доктору Вирту, но в тот момент решила сменить невропатолога. Это решение и великолепное "бордо" настолько окрылили ее, что она отважилась на отчаянный шаг и призналась Урсу, что беременна. Ее признание положило конец всему -- Терезии Пальмерс, "Grand Hotel des Alpes" и апартаментам люкс. -- Не знаете ли вы хорошего невропатолога? -- спросила она у своего гинеколога доктора Шперри. -- Вам не нужен невропатолог, небольшая депрессия на ранней стадии беременности обычное явление. -- Я опекаю одного больного, у него Альцгеймер, -- пояснила она. -- С целью приобретения навыков ухода за младенцем? -- Гинеколог Симоны иногда бывал крайне бестактным. Закончив осмотр, он написал ей адрес одного невропатолога и даже договорился для нее о дне и часе приема. -- Поменьше занимайтесь теми, кто болен Альцгеймером, это плохо действует на психику. Невропатолога звали доктор Штайнер. Он выслушал ее и сказал: -- Многообещающие наметки уже есть, это правда. Некоторые из препаратов, возможно, будут скоро допущены к использованию в медицинской практике. Доктор Вирт относится к той горстке врачей, которые проводят клинические испытания одного из них. Если он не сделал этого в отношении данного пациента, значит, на то есть причины. Симона не стала упоминать Розмари Хауг. -- Он не получил своевременно его согласия, а сегодня это сделать очень трудно, болезнь прогрессирует. -- Что-то в реакции доктора Штайнера побудило Симону спросить: -- Или вы придерживаетесь на этот счет другого мнения? -- Видите ли, госпожа Кох, обычно складывается очень щекотливая ситуация, когда приходится не соглашаться со своим коллегой. Особенно если обладаешь далеко не полной информацией, как, например, я. -- Он задумался на мгновение. -- Но чисто теоретически я вам отвечу: возможность проверить на пациенте химические соединения, которые успешно прошли предварительные клинические испытания, не вызвав при этом у здоровых, добровольно подвергшихся эксперименту людей вредных побочных эффектов, существует. Для этого требуется или согласие больного, или, если это уже невозможно, его родных. И разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики. -- А если у него нет родных? -- Тогда это вправе сделать официально назначенный опекун. -- А разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики получить можно? -- Если течение болезни оправдывает испытание и все случаи риска точно просчитаны, тогда можно получить от них разрешение на разовый эксперимент. -- Вы тоже проводите такие испытания? Доктор Штайнер отрицательно покачал головой. -- Это делают профессора и приват-доценты, с которыми фармацевтические фирмы заключают договор на исследовательскую работу, а также врачи непосредственно в больницах. -- Вы знаете кого-нибудь из этих людей? -- Доктора Вирта. -- А кроме доктора Вирта? -- В вашем случае пациент пользуется частными услугами по уходу за больным. И это создает проблемы. Было бы проще, если бы он находился в клинике. Такое решение для вас приемлемо? Симона не раздумывала ни минуты. -- Нет, об этом не может быть и речи. -- Тогда это будет трудно сделать.  . . . -- Но может, вы все-таки попытаетесь выяснить как? Доктор Штайнер колебался. -- Ну пожалуйста. -- Я дам вам знать. Когда Симона вошла в гостиную, Конрад Ланг сидел за столом. Его рука покоилась на большом пластиковом мяче с яркими цветными полосками. Она села рядом с ним. Через какой-то промежуток времени он оторвал свой взгляд от мяча и посмотрел на нее. -- Погляди, -- сказал он и показал на мяч, -- как это все уходит назад. -- Ты имеешь в виду цветные полоски? Он поглядел на нее изучающим взглядом, как учитель на безнадежно тупую ученицу. Потом покачал головой, засмеялся и принялся снова изучать мяч. -- Да, теперь я тоже вижу, -- сказала Симона. Конрад удивленно взглянул на нее. -- А как вы вошли сюда? Сразу после этого посещения Симона отважилась на отчаянный поступок. Она взяла ключ от "Выдела" -- он висел на вилле в кладовке возле кухни. Выждала, пока охрана совершит свой обход и покинет территорию виллы. И после этого вышла из дома. День был пасмурный. Везде уже зажглись огни, и был густой туман. Плащ Симоны за недолгий путь вниз по парку до "Выдела" основательно намок. Она вошла в переднюю, словно имела на то полное право. В доме было тепло и хорошо проветрено. На комоде рядом с вешалкой, как обычно, стояли свежие цветы. Эльвира всячески поддерживала у прислуги уверенность в том, что может в любое время без предупреждения вернуться домой и должна найти все так, как если бы вышла из дома всего на несколько часов. Симона постояла какой-то момент в нерешительности в прихожей, обдумывая, с чего начать. И направилась в "утреннюю" комнату. И здесь тоже свежий букет цветов. А на столе у окна сегодняшние нетронутые газеты. Единственная мебель, которая могла бы ее здесь заинтересовать, это небольшой сервант из вишневого дерева. Она по очереди открывала одну дверцу за другой. Все, что она нашла, был чайный сервиз из майсенского фарфора на двенадцать персон, еще кое-какая посуда для завтрака, несколько бокалов и рюмок и бутылки с разными ликерами. В "утренней" комнате, помимо двери в прихожую, была еще одна -- она вела в гардеробную. Симона открыла эту дверь и обмерла от страха -- в тот же момент на противоположной стене открылась дверь и обозначился женский силуэт. Но уже в следующий миг она сообразила, что противоположная стена -- сплошное зеркало. По обеим сторонам комнаты находились высокие раздвижные двери. Когда Симона открыла одну из них, в шкафу-купе, куда свободно можно было войти, зажегся свет. Она безуспешно обыскала четыре таких шкафа с платьями, бельем, блузками, туфлями, шубами и костюмами. И вдруг обнаружила дверную ручку на зеркальной стене. Она открыла еще одну дверь -- та вела в элегантную ванную комнату, облицованную мрамором в изумрудных тонах. Симона проверила несколько зеркальных шкафчиков, выдвижных ящичков, набитых косметикой, маленький холодильник с ампулами инсулина и прошла в следующую дверь. Спальня Эльвиры Зенн. Ни следа от холодной сдержанности, ясных четких линий и подобранности цветов, как в других помещениях. Здесь царил безудержный хаос из югендстиля, барокко, бидер-майера и стиля в духе Беверли-хиллс. В комнате пахло пудрой и тяжелыми духами, спальня уже наполовину погрузилась в рано надвинувшуюся темень сумеречного дня. Симона задернула гардины, зажгла свет и решила заняться сначала секретером. В общую программу договорных обязательств частной охраны входили также дополнительные патрульные рейды. "Вызываем дополнительный патрульный рейд на виллу "Рододендрон", -- раздалось в переговорном устройстве, когда, закончив работу, охранники уже въезжали в подземный гараж центральной диспетчерской. -- Проклятая контрольная камера, -- выругался Армии Фрей, сидевший за рулем. -- Но мы ведь можем быть уже дома, -- предложил Карл Вельти. У него было назначено свидание с хорошенькой ассистенткой зубного врача. -- Однако мы же еще не ушли, -- возразил Армии Фрей, которому ни с кем не светило свидание, разве что с собутыльниками в его постоянном кабаке, где он мог бы сказать за столом: "А знаете, что сегодня опять выкинула с нами эта чертова контрольная камера?" Он развернулся и поехал назад к вилле "Рододендрон". -- По крайней мере остановиться на минутку у телефона-автомата, ты, зануда, в состоянии? -- Так уж сразу и зануда, и все только потому, что не надуваю работодателя. -- Вон телефонная будка, эй, зануда! Когда они снова прибыли на виллу, уже совсем стемнело. Они открыли ворота и доложились в домофон: -- Охрана. Дополнительный патрульный рейд. -- И направились в мокрый парк, пробивая сетку дождя пучками света карманных фонариков. Дойдя до "Выдела", они заметили полоску света в окне спальни -- искрились и вспыхивали мокрые листья рододендрона. -- Но этот объект помечен как временно нежилой, -- сказал Армии Фрей. -- Только этого нам не хватало, -- простонал Карл Вельти. Симона совсем отчаялась. И в спальне ничего. Она погасила свет. Стоя в темноте, она не отрывала глаз от секретера. Здесь что-то все-таки не так. Она снова зажгла свет и поняла, что сделала неправильно: крышка секретера была поднята вверх, когда она вошла в комнату, а сейчас она была опущена. Она захлопнула ее и повернула ключ. Но язычок не вошел, замок не запирался. Она попробовала еще раз и еще. И когда ничего не вышло, она крутанула ключом в другую сторону. Тот легко повернулся, и замок защелкнулся. Она опять погасила свет, но снова поглядела на секретер: опять что-то не так. Включив свет в третий раз, она увидела, что боковая стенка верхней части секретера отошла. Симона приблизилась и убедилась, что стенка открывается, как дверка. По-видимому, поворотом ключа в другую сторону она отперла ее. За дверкой скрывался тайник -- полое пространство в двойной задней стенке. Там и лежали девять фотоальбомов в разных переплетах. Симона вынула их, защелкнула потайную дверцу и потушила свет. Но стоило ей открыть дверь в прихожую, как ее ослепили два мощных пучка света. -- Охрана. Не двигаться, -- приказал возбужденный голос. Оба охранника знали Симону и тут же извинились. Симона извинения отклонила. -- Это приятное чувство, когда охрана не дремлет. Могу я вам что-нибудь предложить? Армии Фрей не отказался бы. Но Карл Вельти сухо сказал: -- Спасибо, мы на работе. -- Если не мешкать, он еще успеет на свидание. Армии Фрей решил ему отомстить и стал медленно доставать блокнот из нагрудного кармана. -- Ну, тогда нам только понадобится еще ваша подпись. -- Оставь, в случае хозяев это не обязательно. -- Этот дом был заявлен как временно нежилой. -- Армии Фрей начал педантично заполнять отчетный бланк: место нарушения -- спальня на "Выделе", время нарушения -- 18 часов 35 минут. -- Мне бы тоже не хотелось, чтобы вы подали рапорт. Речь идет о сюрпризе для госпожи Зенн к ее восьмидесятилетию. -- И она указала на фотоальбомы. Армии Фрей выразил понимание. -- Ах, вот что. Мы такое тоже проделали, когда моему отцу стукнуло шестьдесят. Со старыми фотографиями. -- Именно так, -- сказала Симона. -- Так, так, -- торопил его Карл Вельти. Альбомы относились к разным периодам. Большинство из них к концу пятидесятых -- началу шестидесятых годов, на фотографиях был запечатлен грузный, слегка вульгарный Эдгар Зенн и юная Эльвира, тоненькая и элегантная, казалось, державшаяся на дистанции, словно посторонняя. На отдельных снимках можно было увидеть Томаса Коха, но нигде не было Конрада Ланга. В одном альбоме были собраны фотографии первых послевоенных лет. На большинстве из них красовался Томас: в школьной форме, на теннисном корте, в спортивном лыжном костюме, верхом на лошади и, наконец, во время конфирмации. На некоторых из этих снимков попадался один и тот же нескладный мальчик, возможно, это и был Конрад. Второй из самых старых альбомов был, видимо, сделан еще до войны. Там было полно фотографий самых знаменитых в мире мест, и почти на всех была узнаваема молодая Эльвира иногда с одним, а иногда с двумя маленькими мальчиками. Самый первый альбом содержал фотографии тридцатых годов. Почти все снимки были сделаны на вилле "Рододендрон" или в парке рядом с домом. И на них -- ребячливого вида Эльвира и стареющий Вильгельм Кох. А еще пустые места с остатками белых клочков от вырванных с мясом фотографий. На следующий день Симона сделала лазерные копии с тех трех альбомов, где встречался Конрад. И -- сама не зная почему -- с того, где были вырваны фотографии. Затем она снова пошла на "Выдел" и положила все девять альбомов назад в тайник. Вернувшись в гостевой домик около полудня, она застала раздраженную сестру Ирму Катирич. -- Не ест, -- с упреком выкрикнула та, будто Симона была в этом виновата. Она вошла и увидела Конрада сидящим за столом, перед ним стояли тарелка с нетронутыми канелони (Короткие толстые макароны с начинкой.) с овощной начинкой, стакан свежевыжатого сока из моркови, сельдерея и яблок и блюдечко с листьями салата. Сестра Ирма наклонилась, подняла с пола салфетку и энергично повязала ее Конраду. -- Так, теперь мы покажем нашей гостье', как хорошо мы умеем кушать. -- Когда она раздражалась, с ней случались такие казусы: она начинала разговаривать как больничная сестра, забывая, где находится. Конрад сорвал с себя салфетку и бросил ее на пол. -- Сейчас получишь, -- зарычал он на сестру. Ирма воздела глаза к небу и демонстративно вышла. -- Мне нужна твоя помощь, -- сказала Симона. Конрад удивленно посмотрел на нее. -- У меня есть несколько фотографий, и я не знаю, кто на них. Она помогла ему встать (после воспаления легких он иногда чувствовал слабость в ногах), и они уселись рядышком на тахте. Симона принесла альбом, где был сфотографирован нескладный мальчик, про которого она думала, что это Конрад. -- Вот тут, например. Ты не можешь сказать, кто эти люди? -- Снимок был сделан на колесном пароходе. Несколько мальчишек-сверстников с рюкзаками за спиной и взрослый мужчина тоже с рюкзаком и в белой фуражке с козырьком. Конрад даже задумываться не стал. -- Вот это Баумгартнер, наш классный учитель. Во время школьной экскурсии на Рютли'. Это Хайнц Альбрехт, это Йозеф Биндшедлер, это Мануэль Айххольцер, это Рихард Мартхалер, мы звали его Мартели, а толстяк -- это Марсель фон Гунтен. Томи тот, кто без рюкзака. -- А почему Томи без рюкзака? -- У нас был один на двоих. -- И? Ну, как прошла экскурсия? -- Когда Фуррер делал это фото, дождь как раз перестал идти. -- А кто такой Фуррер? -- Учитель географии. А здесь вот Томи на горной лыжной трассе "Ланигиро" в Санкт-Морице. "Ланигиро" то же самое, что "Оригинал", только написано задом наперед, это такой знаменитый веселый оркестр, они часто играли в Санкт-Морице. И я их снял. Конрад лихорадочно листал альбом. Все фотографии, на которых он находил себя, он комментировал в мельчайших подробностях. Если не сразу вспоминал чье-то имя, сердился, как это делают те, с кем подобное случается редко. -- Ну вот, прямо вертится на языке, -- говорил он каждый раз. Он смог дать объяснения и к некоторым фотографиям, где его не было. -- Это Томи верхом на Relampago, по-испански значит "молния". Тогда я был еще на хуторе у Цельвегеров. Когда я вернулся на виллу "Рододендрон", жеребца уже продали. По поводу одной фотографии Томаса с двумя молодыми людьми в пуловерах для игры в крикет и с теннисными ракетками в руках он сказал: -- Это Томас с нашими room-mates2 в "Сен-Пьере", Жаном Люком де Ривьером и Питером Кортом. А я заработал retenu, потому что меня застукали в деревне. -- Что такое retenu? -- спросила Симона. -- Арест. Сестра Ирма, вернувшаяся в комнату, опять начала ругаться: -- Сейчас вы снова заработаете retenu. потому что ничего не едите. Кони послушно встал, сел к столу и начал есть. Тридцативосьмилетний доктор Петер Кундерт был психоневрологом. В больнице Св. Магдалены он участвовал в проведении клинических испытаний, которые сам лично считал пустой тратой времени. Его ровесник доктор Ян О'Нейл был биохимиком. Родом из Дублина, он был членом исследовательской группы при одной фармацевтической фирме Базеля, занимавшейся теми же проблемами. Они познакомились и подружились. За бокалом вина они признались друг другу в своих сомнениях. В поздний час О'Нейл рассказал Кундерту о химическом соединении РОМ-55, у которого, по его мнению, было гораздо больше шансов. Кундерт допустил на следующий день непростительную ошибку, рассказав обо всем своему шефу. Тот воспринял это как критику в адрес собственного проекта. И тем самым вероятность испытать препарат О'Нейла в больнице Св. Магдалены сошла на нет. Лабораторные биологические тесты РОМ-55 закончились, и их результаты были настолько обнадеживаюши, что теперь пришло время приступить к клиническим испытаниям, безусловно, под руководством О'Нейла, что означало бы конец совместной работы друзей. Поэтому они оба проявили немалую заинтересованность, как только услышали от доктора Штайнера о существовании пациента с болезнью Альцгеймера, находящегося в исключительно благоприятных условиях частного ухода. Это могло дать им шанс, и Кундерт, не бросая работы в больнице Св. Магдалены, принял бы участие в проекте друга. Пусть даже и не совсем официально. Кундерт и О'Нейл оба пришли в восторг от состояния пациента. Утрата навыков или явные признаки распада речи свидетельствовали, что болезнь уже сильно запущена. Никакая Комиссия по вопросам медицинской этики не дала бы им в таком случае разрешения на проведение эксперимента. Они сидели в комнате Симоны, как два маленьких мальчика в ожидании новой игрушки, которую получат, если будут вести себя хорошо. Кундерт был высокого роста и слегка горбился, словно хотел казаться поменьше. На лице его все время блуждала улыбка, он носил очки, снимал их при разговоре и держал в руке. В его черных волосах уже пробивались седые пряди. О'Нейл был маленький и крепкого телосложения, его каштановые волосы потускнели от частого употребления лака, которым он пользовался, не давая торчать им в разные стороны. А выражение лица было как у дворняжки, которая не пропустит ни одной уличной драки. Первым заговорил Кундерт: -- Хотя господин Ланг рассеян, но удивительно восприимчив к окружающему, даже если и не очень ясно отдает себе отчет в том, где и в какое время находится. Нас он постоянно называл де Ривьер и Корт. -- Это его товарищи по комнате в "Сен-Пьере", в сороковые годы, -- пояснила Симона. -- Он говорит удивительно живо и обладает поразительным запасом слов. Он даже разговаривал с нами по-французски и по-английски. И это означает, что то, что мы называем афазией, то есть распадом речи, еще не наступило или находится в зачаточной стадии. -- Так было не всегда, были периоды, когда он не говорил ни слова. Только с момента, как я нашла фотографии его юности, он опять проявляет ко всему интерес и демонстрирует красноречие. -- Важно, чтобы в период лечения вы продолжали рассматривать с ним эти фотографии. -- А вы думаете, есть шанс его вылечить? -- спросила Симона. Оба доктора посмотрели друг на друга. Теперь заговорил О'Нейл. Он говорил на хорошем немецком, но с английским акцентом и редкостной интонацией ирландцев, заканчивающих каждую фразу вопросительно. -- Для мозга больного Альцгеймером типичны три важнейших характерных признака: во-первых, бляшки, откладывающиеся на стенках сосудов головного мозга; во-вторых, чувствительные к воспалению нервные клетки; в-третьих, нейрофибриллы, тонкие волоконца в теле нервной клетки, утратившие свои функции. Симона беспомощно смотрела на О'Нейла. Он почувствовал, что должен дать кое-какие разъяснения: -- Три важнейших альцгеймеровских признака, и мы не знаем, обусловливает ли один появление другого, короче, что из чего вытекает. -- Господин Ланг стал бы одним из первых, на ком мы попробовали бы новый препарат РОМ-55. -- Чем он рискует? -- Тем, что болезнь будет прогрессировать. -- Это грозит ему и без эксперимента, -- сказала Симона. Октябрь. Вторая половина дня. Кони стоит перед оранжереей рядом с компостной кучей. От влажного замшелого кирпича, из которого сложен фундамент и пол теплицы, тянет гнилью. Отсюда видна скользкая мокрая листва на дорожке к домику садовника. Они условились, что он стукнет два раза в оконное стекло позади себя, если случится что-нибудь непредвиденное. И что будет стоять спиной к оранжерее и ни при каких обстоятельствах не повернет головы. Он прятал в правой руке маленькое кругленькое зеркальце, с помощью которого шпионил. Нельзя сказать, что он так уж много видел. В оранжерее царил полумрак, и цветочные горшки и веера убранных сюда на зиму пальм все загораживали. Но под определенным углом зрения он иногда нечетко видел, как мерцает в черной зелени оранжереи белое тело Женевьевы, покладистой дочери главного садовника, -- не то грудь, не то упругая попочка. Про Женевьеву говорили, что та позволяет делать с собой что захочешь. Одни только фантазии на эту тему превращали свидания с ней в бурные и короткие встречи, во время которых неопытные любовники лишь безнадежно распаляли себя. Кони в число любовников не входил. Но в последнее время, когда он додумался до уловки с зеркальцем, он постепенно все чаще видел себя в роли любовника и представлял, что это он, а не кто другой, дрожащими руками стаскивает с нее розовые панталончики -- или, может, бюстгальтер? -- и обнажает ее зад -- а может, грудь? Кони стоял перед оранжереей рядом с компостной кучей. Вдруг он почувствовал запах погасшей сигареты. Он поднял глаза и увидел рассерженного главного садовника. Кони потерял самообладание и стукнул два раза в стекло. Теперь он сидел в комнате в своем кресле и ждал, что будет. Дверь вдруг отворилась, и Женевьева вошла с пылесосом. Она улыбнулась ему и начала пылесосить. Он смотрел на нее, как она манипулирует щеткой, медленно приближаясь к нему. Она отодвинула маленький столик, стоявший между его креслом и тахтой, и пропылесосила коврик у его ног. Теперь она подсунула трубку под тахту. Щетка застряла там, и она наклонилась. Ее зад был сейчас на уровне глаз Конрада. На ней самой -- светло-зеленый рабочий фартучек-юбочка, едва доходивший ей до подколенных ямочек. Конрад знал, что Женевьева ничего не будет иметь против, если он возьмется обеими руками за подол фартучка и поднимет его. Он так и сделал. Какую-то долю секунды он разочарованно смотрел на смятые цветные трусики, затиснутые в прозрачные белесые колготки, потом услышал крик, а потом у него запылала щека от полученной пощечины. У него тут же потекли слезы. -- 'звините, 'звините, но не надо юбка вверх, господин Ланг, -- запричитала уборщица-румынка, когда вошла сестра Ирма, наблюдавшая всю картину по монитору. -- У нас пациентов не бьют, даже если они грязные похотливые старики. Одним из новшеств, введенных доктором Кундертом, стала запись показаний монитора. На сутки хватало двух комплектов видеокассет, которые все время менялись, а потом перезаписывались, если не происходило ничего особенного. Таким образом он имел возможность изучать записи, сделанные медперсоналом за время его отсутствия. Доктора Вирта не посвящали в планы предстоящего эксперимента, но поскольку он всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По просьбе Симоны доктора Штойбли тоже держали в неведении. Она не склонна была полагаться на тактичность и сдержанность домашнего врача в отношениях со своей старой пациенткой Эльвирой Зенн. Симона и доктор Кундерт просматривали на мониторе вместе с сестрой Раньей сделанную запись сцены. Конрад Ланг неподвижно сидит в кресле, с поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом в руках девушка-уборщица. Отодвигает столик, пылесосит под тахтой, наклоняется прямо перед его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно, задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху. -- Такое поведение совершенно для него не свойственно,-- удивилась Симона. -- В том, что характер пациента претерпевает изменения, нет ничего удивительного для картины этой болезни. -- Все из-за фотографий, -- тихо произнесла сестра Ранья, -- тех фотографий, которые вы с ним разглядываете. Он сейчас такой, какими бывают подростки. -- Можно мне взглянуть на эти фото? -- спросил доктор Кундерт. Сестра Ранья вопросительно поглядела на Симону. Когда та кивнула, она вышла из комнаты и вскоре вернулась с альбомом фотографий периода "Сен-Пьера". Остальные альбомы с копиями Симона держала в своей комнате. Кундерт просмотрел снимки. -- Недурное времечко в жизни мужчины, -- обронил он под конец. -- Если все сложится удачно, мы отпразднуем успех раньше, чем он утратит эти воспоминания. Симона не была особо уверена, что им это удастся. Уже в последующие дни, так ей показалось, появились признаки того, что интерес Конрада к фотографиям угасает. И имена и обстоятельства, при которых они были сделаны, стали как-то стираться из его памяти. Мало ей было проблем с другими людьми, так нет, появились еще и свои собственные. Первые три месяца беременности протекли без всяких неприятных ощущений. А теперь, на четвертом месяце, они появились. -- Не волнуйтесь по их поводу, -- сказал ей врач. -- Скажите это моему мужу, -- ответила она. Сначала чрезмерная заботливость Урса растрогала ее, но мало-помалу он стал действовать ей на нервы. Каждый раз, когда она вставала ночью, он спрашивал: "У тебя все О'кей, мое сокровище?", и если она дольше обычного задерживалась в туалете, он стучал в дверь и шептал: "Тебе что-нибудь нужно, мое сокровище?" Раньше он никогда так не называл ее. Скрыть от него рвоту по утрам было трудно, и ему потребовалось немного времени, чтобы обратить это в средство давления на нее против общения с Конрадом Лангом. -- Я восхищаюсь твоим милосердием, но сейчас пришло время, когда ты должна больше уделять внимания себе. Предоставь заботу о нем специалистам! Это совпало к тому же с возвращением Эльвиры. За время ее отсутствия Симона постоянно спрашивала себя, выглядит ли на "Выделе" все точно так же. как до ее вторжения? А вдруг альбомы лежали в тайнике в другом порядке? Не оставили ли в них люди, делавшие копии, своих предательских значков и пометок? Она нервничала и в тот вечер, когда Урс пригласил к ним на ужин Эльвиру в честь возвращения. Симона не заметила ничего тревожного для себя в ее поведении. Эльвира выглядела отдохнувшей. Ее лицо было спокойно, покрыто легким ровным загаром, а волосы, подкрашенные чуть светлее обычного, выгодно оттеняли загар. Она спросила: -- Как дела у нашего больного? -- Соответственно обстоятельствам. -- Сидит и смотрит перед собой в одну точку? -- Нет, разговаривает. -- О чем? -- О прошлом. -- О чем конкретно? -- В настоящий момент о днях в "Сен-Пьере". -- Но с тех пор прошло уже больше пятидесяти лет. -- Он все больше углубляется в свои самые ранние воспоминания. -- Она дойдет с этим Кони. А ей ведь надо щадить себя. -- Урс улыбнулся Симоне. -- Может, мы объявим обо всем? Симона встала и вышла из комнаты. Урс продолжал сидеть с дурацким видом. -- Чего ты ждешь, иди за ней! -- Извини, видишь ли... Симона... Мы с Симоной... -- Я уже все поняла. Рада за вас. Едва Урс вышел, Эльвира тут же встала. Доктора Штойбли вдруг вызвали совсем поздним вечером. Около десяти часов он подошел к воротам виллы "Рододендрон" и встретился там с высоким молодым человеком, тот только что нажал на кнопку звонка в гостевой домик. Они кивнули друг другу в знак приветствия. Из домофона раздался голос Симоны: -- Доктор Кундерт? -- Да. это я. -- Я могу войти вместе с вами? -- спросил доктор Штойбли. Кундерт колебался. -- Я, право, не знаю, здесь довольно строго следят за предписаниями мер безопасности. Вас ждут на вилле? -- Нет, сегодня на "Выделе". Но я тоже часто бываю в гостевом домике у нашего пациента Конрада Ланга. Я доктор Штойбли. По дороге он спросил Кундерта: -- Вы, вероятно, присоединились к нам недавно? -- Да, совсем недавно. -- Психиатр? -- Психоневролог. -- А доктор Вирт? Они дошли до развилки. Штойбли остановился, дожидаясь ответа. -- Очень рад был познакомиться, -- сказал Кундерт несколько поспешно и направился по дорожке к гостевому домику. На "Выделе" его ждала взволнованная Эльвира. -- Ваш вид отнюдь не соответствует экстренному врачебному вызову, -- улыбнулся Штойбли. -- Загар скрывает бледность. У меня поднялся сахар. И земля под ногами качается. -- Вам восемьдесят, и вы только что спустились с высоты в полторы тысячи метров. -- Мне еще не восемьдесят. Он прошел за ней в спальню. И пока измерял ей кровяное давление, она бомбардировала его вопросами: -- Как у него дела? -- Без изменений с позавчерашнего дня, со времени нашего последнего с вами телефонного разговора. -- Вы тогда ни словом не обмолвились о его подробнейших воспоминаниях о событиях пятидесятилетней давности. -- Я этого не сделал, потому что это не так. Вашему кровяному давлению любой может позавидовать. Например, я. -- Симона говорит, он в деталях описывает свое пребывание в "Сен-Пьере". -- В данный момент он опять заговорил, но несет всякую чушь. Если она его понимает, тогда с ней самой не все в порядке. -- Она беременна. -- В таком случае она не должна разыгрывать из себя посреди ночи медсестру при молодом враче. -- А она это делает? -- Как раз сейчас. Я вошел вместе с ним. Некий доктор Кундерт, психоневролог. -- А что с доктором Виртом? -- Я тоже хотел это знать. -- И? Штойбли пожал плечами. -- Ну так как у нас обстоят дела с сахаром? -- Я могу только сказать, как я себя чувствую, -- холодно возразила Эльвира. Доктор Штойбли начал копаться в своем чемоданчике. ' -- Что случилось с доктором Виртом? -- Я спрошу его об этом лично. -- Держите меня в курсе. Эльвира отвернулась, когда доктор Штойбли уколол ее в кончик пальца. Через два дня Кундерта уволили. Штойбли навел справки у Вирта, какая конкретно роль отведена Кундерту в лечении Конрада Ланга. Вирт был наслышан о Кундерте. Доктор Вирт спросил профессора о Кундерте. Тот ничего не знал и незамедлительно вызвал Кундерта на ковер. Кундерт принял удар довольно мужественно и дал относительно честный ответ. Разговор длился десять минут. И после этого Кундерту был вручен приказ об увольнении без предварительного уведомления. Основание: грубое нарушение условий договора о приеме на работу. Юридические нормы были соблюдены, и возразить было нечего. Сейчас он сидел у Симоны, сгорбившись больше обычного. -- Не остается ничего другого, как искать место, и по возможности подальше отсюда. У профессора очень длинная рука. -- А вы можете себя представить штатным сотрудником среди нашего медперсонала? -- спросила Симона. -- Хотя бы временно. Пока не уладите свои дела. -- Шеф О'Нейла не допустит меня к испытаниям. -- И тем не менее. -- А что вам от этого проку, если мы все равно не сможем провести испытания? -- Мне хотя бы не придется больше видеть физиономию Вирта. Кундерт улыбнулся. -- Это безусловно уважительная причина. Врач больницы зарабатывает, конечно, немного, но денег, выделенных на Конрада, тоже слишком мало. Симоне не оставалось ничего другого, как поговорить с Урсом. -- Ты уверена, что это снимет с тебя тяжесть забот? -- Наверняка. Кундерт официально будет целиком и полностью занят только Конрадом. -- А что говорит Эльвира по этому поводу? -- Мне не хотелось бы обсуждать с ней все проблемы, вплоть до проблем с моей беременностью. Этот аргумент возымел силу, и доктор Петер Кундерт мог немедленно приступать к работе. Кони должен был оставаться лежать в постели, хотя и боялся темноты. Ему запрещали звать кого-нибудь или вставать. Иначе его заберут те горластые черные мужчины с белыми глазами, которые таскают уголь. Они приходили с тяжелыми черными мешками в подвал гостиницы, а уходили с пустыми. Однажды он видел, как один из них снова вышел с наполненным мешком. Он спросил маму Анну, а что у него там в мешке. "Такие же непослушные, как и ты". -- И что он с ними сделает? -- А ты как думаешь, что делают с непослушными? Кони не знал, но рисовал себе картины одну страшнее другой. Но самое страшное было, если ему навсегда придется остаться в черном мешке. В вечной темноте. Раньше Кони никогда не боялся темноты. Только с тех пор, как они попали в Лондон. В Лондоне вдруг раздавался вой сирен, и потом вокруг делалось темно. Они готовятся к войне, так это называлось, и по людям было видно, что им тоже страшно. Собственно, он боялся воя сирен, но поскольку темнота была связана с этим воем, он стал бояться и темноты. Кони мог, конечно, выбирать между боязнью темноты и страхом, что его засекут, если он зажжет свет. Случалось и так, что он выбирал второе и зажигал свет. За это мама Анна привязала его сейчас за ногу к кровати. Он слышал рядом с собой голос мужчины, но тот не должен был его видеть. Если этот мужчина увидит его, Кони попадет в черный мешок. Сестра Ранья сидела в комнате наверху и наблюдала по монитору за спальней Конрада. В спальне было темно, и просматривались только контуры тела Конрада Ланга на белеющем фоне постели. Он не двигался, но она знала, что он не спит. Когда Конрад Ланг спал на спине, как сейчас, он храпел. Но храпа слышно не было. Только слабое дыхание и глубокие вздохи того, кто лежит ночью в темноте без сна. Сестра Ранья встала со стула и тихо пошла по лестнице вниз. Она осторожно нажала на ручку двери в спальню. Когда она вошла в комнату, она заметила, что он затаил дыхание. -- Господин Ланг? -- позвала она шепотом. Никакой реакции. Она подошла к кровати. -- Господин Ланг? Конрад Ланг не шевелился. Теперь сестра Ранья забеспокоилась. Она поискала рукой выключатель, который находился рядом со звонком на перекладине над кроватью, и зажгла свет. Конрад Ланг закрыл руками лицо. -- Я не зажигал света, мама Анна, -- сказал он умоляющим голосом. -- Mama Anna isn't here, -- сказала сестра Ранья и обняла его. Передавая на следующее утро дежурство сестре Ирме, сестра Ранья рассказала ей о произошедшем ночью. -- Скажите доктору, бесы прошлого не дают ему спать. Позднее Кундерт просмотрел с Симоной ночную запись. -- Почему же он так боялся света? -- спросила Симона. -- Он вообще не боялся света. Боялся только зажечь его. Потому что мама Анна запрещала ему это. Он не боится света. Он боится мамы Анны. Доктор Кундерт перемотал пленку назад. До того места, где Конрад Ланг закрывает лицо руками и умоляет: "Я не зажигал света, мама Анна". -- "Мама Анна", -- повторила Симона. -- Есть ли у вас какая догадка, почему он называет ее то мама Анна, то мама Вира? -- Возможно, на своем детском языке, -- предположил Кундерт. -- А может, и так: два мальчика-ровесника, и оба называют своих матерей "мама". И это ведет к постоянной путанице. Отсюда мама Анна и мама Вира. Через неделю пришло согласие Комиссии по вопросам медицинской этики на однократное проведение испытания препарата РОМ-55 на пациенте Конраде Ланге, шестидесяти семи лет. Доктор Кундерт никак не мог дождаться момента, когда можно будет сообщить об этом Симоне. Но Симона плохо провела ночь. Урс настоял на том, чтобы вызвать доктора Шперри. Тот зашел еще до начала своих приемных часов и прописал ей постельный режим. Канделярия, домоправительница, получила строгие указания: никаких посетителей и никаких телефонных разговоров. -- Но это очень важно, -- настаивал доктор Кундерт. -- Если доктор сказал "нет", значит, нет, -- ответила Канделярия. -- Вы ведь сами доктор. Так что ему пришлось дожидаться второй половины дня, когда Симона почувствовала себя лучше и, несмотря на протесты Канделярии, пришла в гостевой домик. -- Можно начинать, -- бросил на ходу Кундерт, когда она вошла в дежурную комнату, которая все больше превращалась в комнату наблюдения за больным по телемонитору Симона подумала сначала, что это относится к экрану, на котором было видно, как мучается возле постели физиотерапевт с безразличным ко всему Конрадом. И только заметив, с какой ухмылкой он ждет ее реакции, она все поняла. -- Вам дали зеленый свет? -- Завтра О'Нейл придет с установкой для РОМ-55. Послезавтра можно уже будет попробовать. -- Так быстро? -- С каждым днем промедления мы теряем все больше нервных клеток. Симона присела к столу, на котором стояли кофейные чашки и термос. Она сильно изменилась за последние месяцы -- почти перестала пользоваться косметикой и меньше следила за своей одеждой. По ее фигуре беременности почти не было заметно. -- Вам уже лучше? -- спросил доктор Кундерт. Симона кивнула. -- Можем ли мы на вас рассчитывать? -- Конечно, вы можете на меня рассчитывать. Но меня больше бы устроило, если бы вы отвели для меня время во второй половине дня. Любимым фото Конрада был кабриолет "мерседес" на опушке леса. К машине прислонилась Эльвира, вся в белом -- узкая миди-юбка, короткий двубортный жакет с широкими лацканами, перчатки, берет, надвинутый на правое ухо. И только туфли и чулки черные. На первый взгляд кажется, что она на снимке одна. Но когда Конрад увидел это фото в первый раз, он тут же обратил внимание Симоны на вихор за задним левым крылом "мерседеса": "Кони". Потом Конрад показал на переднее левое крыло: "Томи". И там в выемке между фарой и радиатором можно было заметить спрятавшегося и глазевшего оттуда мальчишку. -- "Мерседес" дает сто десять километров в час. С тех пор он каждый раз затаенно ждал, когда черед доходил до этого фото, заметит она что-нибудь или нет. И чтобы доставить ему удовольствие, она никогда не находила на снимке ничего примечательного, тогда он с детской радостью показывал ей обоих спрятавшихся мальчуганов. "Кони -- Томи". И тут же деловито добавлял: "Мерседес" дает сто десять километров в час". Если же на него нападали апатия и депрессия и он отталкивал от себя фотографии, она все же каждый раз могла вытащить его из этого состояния с помощью любимой фотозагадки. И если было нужно, делала это несколько раз подряд. В эту игру Симона играла с Конрадом, когда вошла Ирма и доложила, что в соседней комнате доктор О'Нейл и что он хочет с ней переговорить. В гостиной у стола О'Нейл и Кундерт склонились над маленьким квадратным аппаратом с отростком в виде сопла, на нем висела маска. Она напоминала кислородную, применение которой стюардессы демонстрируют пассажирам перед каждым полетом. О'Нейл не стал тратить время на светские поклоны. -- Нам надо испробовать, как он на это отреагирует. -- А что это такое? -- Аэрозольный аппарат. С его помощью мы будем вводить РОМ-55. Методом ингаляции. Симона плохо провела ночь. Спала беспокойно и проснулась сразу после двух. Она долго боролась со своим дыханием, стараясь дышать ровно, чтобы Урс, спавший чутко, не услышал, что она не спит, и не начал приставать к ней: "Что с тобой? Тебе нездоровится? Принести тебе что-нибудь? Позвать врача? Тут что-то не так. Это все ненормально. Может, нам сменить врача? Ты мало уделяешь себе внимания. И еще это безобразие с Кони! Ты же сказала, что с новым врачом все будет по-другому. На тебе сейчас лежит ответственность за двоих. И это не только твой ребенок, но и мой. Принести тебе что-нибудь? Тебе надо в ванную, мое сокровище?" И только заметив полоску света под дверью, которая вела в "будуар", она увидела, что лежит в кровати одна. Она зажгла свет. Комната начала медленно кружиться, она почувствовала, как набегает слюна. Она села на краю постели и попробовала сосредоточиться на чем-нибудь другом. Вдруг ей показалось, что она слышит в будуаре голос Урса. Она медленно встала, подошла к двери и открыла ее. Урс, полусидя на маленьком письменном столе, держал телефонную трубку тесно прижатой к уху и улыбался. На появление Симоны он отреагировал так, как если бы был застигнут на месте преступления. Он тут же положил трубку и стал смотреть, как она с отвращением на лице закрывает за собой дверь. Симона еще успела дотащиться до туалета. И там ее вывернуло. Она не знала, сколько времени она простояла на коленях перед унитазом. Но когда она, бледная и измученная, вернулась назад, ее уже ждал доктор Шперри. Она повела его в свою комнату "Лауры Эшли", даже не удостоив взглядом стоявшего рядом с ним Урса. Она закрыла дверь и легла на канапе. Врач измерил ей пульс и давление. -- Вам надо лечь в больницу, пока не станет лучше. -- Там мне лучше не станет. -- Но там мы сможем кормить вас искусственно. Вы не прибавляете в весе, у вас происходит обезвоживание организма. Это очень плохо для ребенка. -- Кормить меня искусственно можно и здесь. -- Вам нужен уход и врачебный контроль, все это возможно только в больнице. -- Больница есть у меня и тут. Когда взошло солнце, Симона уже лежала в одной из двух спален на втором этаже гостевого домика, хотя Урс и предпринял слабую и тщетную попытку протеста. -- Успокойся, -- только и сказала она, и он тут же стушевался. 10 -- Они что-то попробовали? -- спросила Эльвира упавшим голосом. -- Конраду Лангу в рамках клинических испытаний было введено лекарство, по которому еще не завершены исследовательские работы, -- дал ей разъяснения доктор Штойбли. -- И они имели на это право? -- Если ходатайствовал лечащий врач и все заинтересованные лица дали свое согласие, то да. -- Но меня никто не спрашивал. -- В этом смысле вы не являетесь заинтересованным лицом. В этом качестве выступают лечащий врач, фармацевтическая фирма, Комиссия по вопросам медицинской этики и пациент. В данном случае опекунский совет. -- И все дали согласие? -- Очевидно. Эльвира Зенн покачала головой. -- Я думала, это неизлечимо. -- Так оно и есть. По крайней мере, на сегодняшний день. -- И Кони, возможно, будет первым, кого они вылечат? -- В лучшем случае он внесет свой научный вклад в дело изучения болезни Альцгеймера. -- Не зная этого? -- Не имея ни малейшего представления. Единственным событием в эти дни в гостевом домике стал приход Томаса Коха. Загорелый и полный энергии, он неожиданно вырос в дверях и потребовал, чтобы его впустили. Сестра Ирма, никогда не видевшая его прежде, допустила ошибку, спросив его, кто он такой и что ему здесь надо. А он в свою очередь тоже не сдержался и рявкнул на нее: -- Не ваше собачье дело! Пропустите меня! Доктор Кундерт, услышав громкий спор в дверях, спас ситуацию. Через несколько минут Томас, раздраженный, вошел в комнату, где лежала его невестка. Ее вид -- хорошенькая женщина, готовящаяся стать матерью его первого внука, -- мгновенно укротил его. Вместо того чтобы жаловаться на прием, устроенный ему сестрой Ирмой, чего ему так хотелось, он произнес: -- Надеюсь, скоро тебе станет лучше. -- Я тоже надеюсь, -- вздохнула Симона. -- Ну, как там было? -- Где? -- Не знаю. Там, где ты только что был. Томас Кох мгновение помолчал. -- На Ямайке. -- Может, ты слишком много разъезжаешь? -- То есть как? -- Ну, раз ты так долго думаешь, где ты только что был. -- Это все возраст. -- Он засмеялся громче, чем нужно, и сел на стул рядом с ее кроватью. И тут же стал серьезным. По-отечески взял ее руку. -- Урс сознался мне, что ты спишь здесь не только из-за своих проблем с беременностью. Симона ничего не ответила. -- Я намылил ему голову. Ей хотелось, чтобы он отпустил ее руку. -- Боюсь, это у него от меня. Как волка ни корми... Но в одном с Кохами ты можешь быть уверена: когда дело доходит до чего-то серьезного, мы выбираем наших жен. Какое значение имеет все остальное? Да никакого! Она отняла свою руку. -- Я понимаю тебя. Так не поступают, тем более когда жена ждет ребенка. Этому нет никакого оправдания. -- И тут он перешел к главному: -- И тем не менее я считаю, ты должна выйти отсюда. Врачи, медсестры и старый человек, который потихонечку умирает, -- это все удручающее окружение для будущей матери. Мы отведем тебе комнату и обеспечим хороший уход. Ты сама удивишься, как быстро встанешь на ноги. -- У меня здесь есть все, что мне нужно, и за мной прекрасно ухаживают. Неверный супруг тоже далеко не идеальное общество для будущей матери. -- Это больше не повторится. -- Зато повторялось уже слишком часто. -- Все опять наладится. -- Нет. Это прозвучало так, словно Симона долго обо всем размышляла. Хотя на самом деле только сейчас, в эту секунду, ей все стало абсолютно ясно. Нет, ничего больше не наладится. Никогда. Пришло время задуматься, как жить дальше. -- Что это значит? -- Еще не знаю. -- Не делай глупостей. -- И не подумаю. Томас встал. -- Передать что-нибудь Урсу? Симона покачала головой. -- Поправляйся быстрее. -- сказал Томас и двинулся к двери. -- Ты был у Конрада? -- Нет. -- Почему? -- Я не знаю, о чем с ним говорить. -- О старых временах. -- Старые времена старят человека. -- ухмыльнулся Томас и вышел из комнаты. С этого момента Симона пошла на поправку. Внезапная уверенность, что она не любит Урса и не хочет дальше жить с ним. вернула Симоне хорошее самочувствие. Насколько внезапно улучшилось здоровье Симоны, настолько же резко ухудшилось оно у Конрада. Он несколько раз пытался ночью встать. Каждый раз это замечала сестра Ранья, не спускавшая глаз с монитора, она своевременно появлялась в его комнате, предотвращая самое страшное. При анализе записей доктора Кундерта обеспокоил тот факт, что Конрад стал хуже говорить по-английски. Он долго подыскивал слова и путал их с французскими и испанскими. Доктор Кундерт был готов к тому, что состояние пациента ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести очередную фотобеседу с Конрадом, он с особым напряжением вглядывался в монитор. Через две-три минуты он уже знал, что его опасения подтвердились. Конрад Ланг хотя и проявлял интерес к снимкам, которые ему показывала Симона, но так. как будто видел их впервые. Он не смог ответить почти ни на один стандартный вопрос и не выдал ни одного из своих стандартных комментариев. Симоне все время приходилось помогать ему обговоренными на этот случай подсказками. И все чаще Симона бросала растерянный взгляд на скрытую телекамеру. Когда она дошла до фотографии с "мерседесом", Кундерт вск