я замуж, но она промолчала. Она сидела так же собранно в своем широком шерстяном пальто рядом со мной, на переднем сиденье, и смотрела прямо перед собой, на темную улицу, на выстроившиеся в ряд уличные фонари. Впервые я предложил девушке выйти за меня замуж, и я, можно сказать, не был знаком со всеми тонкостями такой процедуры, а судя по всему, от Кэрол никакой помощи в этом деле ожидать не приходилось. -- Я делаю такое предложение только из-за соображений здоровья,-- сказал я, шаловливо улыбаясь, чтобы покончить с ненужной церемонностью такого момента, чтобы ей было легче сказать, что она на самом деле думает об этом.-- Мне приходится вставать очень рано, в семь утра, чтобы вовремя добраться до работы, и если мне придется каждый день возить тебя на ужин и задерживаться в твоей компании до половины двенадцатого, то через пару месяцев буду похож на жалкий старенький "форд" 1925 года выпуска. Я долго так не выдержу, я не могу долго быть страдающим от безнадежной любви молодым адвокатом, который отнимает так много времени у страдающей от безнадежной любви актрисы. Кэрол все молчала, глядя через ветровое стекло, и ее профиль отчетливо вырисовывался на фоне лунного света уличных фонарей. -- Погоди минуточку,-- наконец, вымолвила она.-- Я должна сказать тебе кое-что очень важное. -- Можешь располагать целым часом,-- сказал я.-- Целой благословенной прекрасной ночью. -- Я ждала, что ты это скажешь,-- сказала Кэрол.-- И я хотела чтобы ты это сказал. -- Что именно? -- спросил я.-- Что я подрываю свое здоровье ночной работой? -- Нет, что ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж. -- Послушай, у меня в голове возникла блестящая идея,-- сказал я, придвигаясь к ней.-- Давай поженимся на следующей неделе, прежде чем ты все разузнаешь о моем прошлом, или о моих прежних похождениях времен войны, и поедем куда-нибудь, где тепло и не так много адвокатов. Проведем там наш медовый месяц. Я могу отправиться в такое путешествие недель на шесть, учитывая, что это -- мой первый медовый месяц. -- Я не могу уехать на шесть недель,-- сказала Кэрол.-- Это только часть того, что я хотела тебе сообщить. -- Ах, да,-- вздохнул я.-- Театр. Я совсем запамятовал, но, может, в Бостоне вас ожидает провал, все быстро кончится, и мы сможем улететь на Сицилию уже на следующий день после начала гастролей... -- Никакого провала не будет,-- возразила она.-- Будет успех. Но даже если его не будет, я не могу оставить Нью-Йорк на целых шесть недель в разгар театрального сезона. -- Отлично,-- сказал я,-- в таком случае проведем наш медовый месяц на Сорок четвертой улице. -- Выслушай меня,-- сказала Кэрол,-- я хочу нарисовать тебе картину нашей совместной жизни, если мы на самом деле поженимся. -- Ну я-то знаю, как это будет, когда мы поженимся,-- уверенно продолжал я.-- Просто сногсшибательно! -- Я хочу, чтобы ты имел в виду одно. Я хочу стать великой актрисой. -- Черт, я не собираюсь из-за этого переживать. Я -- человек современный. Если бы на то была моя воля, я бы раскрыл настежь все двери гаремов. Я, конечно, не имел понятия, как нужно вести себя, когда делаешь впервые предложение девушке, но я никогда не ожидал, что при этом стану откалывать одну сомнительную шуточку за другой, от которой бросало в дрожь. -- Я вот что хочу тебе сказать,-- упрямо продолжала Кэрол.-- Если я выйду за тебя замуж, то только на определенных условиях. В общем, я беру на себя роль мужчины... -- Послушай, дорогая,-- сказал я.-- Никто ведь не возражает против избирательного права женщин... -- То есть, я хочу сказать,-- продолжала Кэрол,-- что я не намерена быть одной из тех околотеатральных девушек, которые потопчут годика два сцену, потом выскакивают замуж, рожают детей и переезжают из города в пригород, и после этого лишь вспоминают до конца жизни, какими актрисами они когда-то были в Нью-Йорке... -- Послушай, дорогая, погоди минуточку,-- сказал я.-- Никто не собирается переезжать в предместье... -- Главным в моей жизни -- сказала Кэрол,-- муж никогда не будет. Главным будет моя работа, то есть то, что является главным для любого мужчины в его жизни -- его работа. Ну как ты посмотришь на это? Положительно? -- хрипло спросила она. -- Класс! -- воскликнул я.-- Я просто в восторге! -- Пока он еще не появлялся,-- сказала Кэрол.-- Но обязательно появится. Мой шанс. И когда он появится в непосредственной близости от меня, то будь спокоен, я уж не пропущу его. Я не собираюсь ездить в отпуска, нянчить детишек или организовывать дома игру в бридж. И если мне придется уехать на гастроли с какой-то пьесой на целый год, потому что так нужно, то... -- Ах, моя дорогая леди,-- застонал я,-- только не сегодня вечером... Она наконец засмеялась, и мы поцеловались. Потом мы просто сидели с ней, прижавшись друг к дружке, в полузабытьи, и я уже толком не помнил, о чем она мне говорила. Я сказал: "О'кей, все равно все устроится". Она кивнула, поцеловала меня снова, и мы тут же пошли в бар, чтобы отметить такое событие. Мы решили пожениться где-то в июне, к этому времени в любом случае ее спектакль снимут с репертуара. Когда я прощался с ней у двери, я поцеловал ее, пожелал спокойной ночи, и потом, крепко сжимая ее в своих объятиях, очень серьезно сказал: -- Один вопрос, Кэрол... -- Да, слушаю тебя. -- А что будет,-- сказал я,-- если ничего не произойдет? Если твой шанс так никогда и не появится? Она колебалась несколько мгновений. Потом медленно, здраво сказала: "Я буду испытывать горькое разочарование всю оставшуюся жизнь". Но шанс все же появился, причем всего три недели спустя после нашего разговора, но появился так, как никто не мог предсказать, и он прикончил нас. Мы с ней говорили по телефону почти каждый вечер, и в предпоследний раз, когда я позвонил ей, было уже около часу ночи и она была в своем номере в отеле. Премьера состоялась за два дня до этого, и она сообщила, что в одной из вечерних газет появилась небольшая приятная рецензия на ее игру, что Эйлен Мансинг, "звезда", вернувшаяся из кино на сцену, чтобы сыграть главную роль в спектакле, тоже получила очень хорошую прессу, и теперь уже не закатывала истерик во время репетиций. Она также сказала, что любит меня, что с нетерпением ждет воскресенья, когда я приеду утренним поездом повидаться с ней на уик-энд. Двенадцать часов спустя после этого звонка, когда я ушел с работы на ланч, то по дороге купил газету, и там, на первой полосе, увидел фотографию Кэрол. Рядом с ней была помещена фотография человека по имени Самуэль Боренсен, и обе фотографии появились рядом по весьма странному случаю,-- этой ночью в четыре часа тридцать минут Самуэль Боренсен был обнаружен мертвым в номере Кэрол Хант в отеле в Бостоне, на ее кровати. Фотография Самуэля Боренсена часто мелькала в газетах на протяжении всей его жизни,-- вот он, улыбающийся, стоит на трапе самолета перед вылетом в Европу на очередную конференцию; вот он, как истинный патриот, выступает с речью на банкете лидеров американской индустрии; вот он с торжественным видом получает ученую степень на церемонии по случаю начала учебного года. Он был одним из тех людей, которые постоянно перемещаются с места на место в рекламных целях, произносят речи, делают всевозможные заявления, в общем чем-то руководят. Я никогда его не встречал прежде и не знал, что они знакомы с Кэрол. Я внимательно изучил фотографию. Красивый, полный, крепко сбитый мужчина, который явно знает себе цену. Я прочитал статью под фото и узнал, что ему было пятьдесят лет, что он женат и у него почти взрослые дети, которые живут в Палм-бич. По мнению корреспондента, Кэрол -- привлекательная молодая блондинка, которая в настоящее время играет в спектакле "Миссис Ховард", премьера которого должна состояться в Нью-Йорке через две недели. Я выбросил газету в урну, вернулся домой и позвонил в Бостон. Я был удивлен, как быстро меня соединили с номером отеля Кэрол. Я считал, что сейчас, когда ее фотографии появились на первых полосах многих газет, до нее будет невозможно дозвониться. -- Да, слушаю,-- ответила она своим спокойным, мелодичным голосом. -- Кэрол, это я, Питер. -- Ах, ты. -- Не приехать ли мне к тебе? -- спросил я, стараясь, чтобы в моем голосе не проскальзывали нотки осуждения или какого-то вывода вообще. -- Нет,-- ответила она,-- не стоит. -- Ну,-- сказал я,-- в таком случае, прощай! -- До свидания, Питер. Я положил трубку. Я выпил, позвонил на работу и сказал, что меня не будет десять дней. Я уезжаю из города. Я ведь рассказал на работе о своей помолвке, и они все читали газеты, поэтому никто из начальства не возражал. "Давай поезжай",-- напутствовали меня. Я сел в машину и поехал в штат Коннектикут, в небольшой городок, где был очень приятный отель, в котором я останавливался прежде, летом, и где завтракал. Я там оказался единственным постояльцем и проводил все свое время за чтением, совершал прогулки, разглядывал голые ветки деревьев на фоне зимнего, неживого пейзажа. Я все время думал о Кэрол. Подробно анализировал эти три месяца, когда мы были вместе, пытаясь отыскать какой-то ключ, который не заметил то ли из-за своей глупости, то ли из-за страстного увлечения ею -- но сколько ни искал, так ничего не нашел, ни одной зацепки. Имя Боренсена никогда не всплывало в наших разговорах, к тому же я был уверен, что даже если у нее были какие-то привязанности прежде, если у нее были какие-то мужчины, то она наверняка порвала с ними со всеми после того, как мы с ней встретились, и я не мог вспомнить, сколько ни старался, ни одного случая, когда она отказывала мне, когда я звонил ей и просил о свидании. Как это ни странно, я не рассердился на нее. Мне, конечно, было больно, я был потрясен, и одно время даже хотел уехать навсегда из Нью-Йорка, начать все сызнова где-нибудь в другом месте, но, увы, я беспокоился гораздо больше из-за нее, чем из-за самого себя. Я постоянно видел перед собой Кэрол,-- такую хрупкую, чистенькую, совсем еще девочку, в окружении докторов, полицейских, репортеров, к тому же ей приходилось выходить на сцену перед пожиравшими ее глазами, жадной до сплетен, все новой и новой публикой, и такая картина не давала мне спать по ночам. Ну а что касается ее карьеры, то с ней все покончено,-- так считал я. После пяти дней вынужденного одиночества в пустом отеле, когда почти постоянно думал только об одной Кэрол, я начал лихорадочно размышлять, чем же могу ей помочь. "Любовь,-- начинал открывать я для себя,-- не прекращается, когда это для кого-то очень удобно, только потому, что в один прекрасный день ты разворачиваешь за ланчем газету и видишь фотографию своей девушки на первой полосе". Я уже хотел сесть в машину и рвануть в Бостон, чтобы на месте определить, чем я мог бы помочь Кэролин, когда вдруг вспомнил, что Чарли Синклер играет с ней в одном спектакле. Вначале я позвонил Гарольду Синклеру на работу, чтобы получить от него номер телефона его брата и потом вызвал по телефону лично Чарли в Бостоне. Перед тем, как приехать в этот город, нужно узнать, что там с Кэрол и можно ли ей чем-то помочь. У меня в голове теперь и мысли не было о женитьбе. Я отправлялся туда по другой причине: меня ждала миссия спасителя,-- мрачно убедил я себя, и я не собирался приносить никакой жертвы. -- Привет, Питер,-- услышал я голос Чарли, когда наконец-то нас соединили.-- Что скажешь хорошего? -- Казалось, он страшно удивлен моим звонком. -- У меня все хорошо,-- сказал я.-- Ну а как там дела в Бостоне? -- Впервые за последние две ночи оказался в своем номере,-- сказал Чарли. -- Меня это не интересует,-- нетерпеливо сказал я. Чарли Синклер человек легкомысленный и всегда мог ляпнуть что-нибудь не к месту. Может, именно поэтому он стал актером.-- Как там Кэрол? -- Цветет и пахнет,-- сказал Чарли.-- Она такая молодчина, совсем не сломлена, может позировать для статуи, которая не льет слез, а держит в руке стаканчик с джином. Я всегда считал, что ему нравилась Кэрол. Вдруг я понял, почему Кэрол всегда была такой немногословной по поводу окружающих ее театральных людей. -- Как там к ней относятся? -- спросил я его, стараясь не терять терпения в разговоре с ним.-- Я имею в виду партнеров по спектаклю. -- Все ужасно предупредительны с ней,-- сказал Чарли,-- можно подумать, что умер ее родной папочка, черт подери! -- Ее попросили написать заявление об уходе? -- Ты что, спятил? -- удивился Чарли.-- Они рвут на себе волосы за то, что не выложили ее имени лампочками на рекламном щите. Как ты думаешь, почему это у нас каждый вечер -- аншлаг? -- Ты шутишь? -- Я все еще ему не верил.-- Знаю, что порой творится в театре, но это уже слишком. -- Шучу? -- протянул он.-- Да ты что! Когда она выходит на сцену, публика издает какой-то булькающий звук, потом наступает гробовая тишина, можно подумать, что их всех там передушили в их креслах. И тут просто кожей чувствуешь, как все они внимательно следят за ее малейшим движением, малейшим жестом, как будто кроме нее никого на сцене нет, и эта рампа горит для нее одной весь вечер. И когда она уходит, то весь зал просто взрывается. Несчастная Эйлен Мансинг готова просто лопнуть от злости. -- Мне все это неинтересно,-- сказал я ему.-- Как она сама все это воспринимает? -- Кто знает,-- холодно ответил Чарли.-- Как девушка вообще все это воспринимает? Могу тебе только сказать, если тебе это интересно, что, по словам директора театра, сейчас она играет раз в двадцать лучше, чем прежде. -- Ну,-- чувствуя неловкость, протянул я,-- тогда просто замечательно. -- Это почему же? -- спросил он. -- Еще один вопрос,-- сказал я, проигнорировав его "почему".-- Как ты думаешь, ей после этого будут предлагать контракты? -- Да они все с ног сбились,-- ответил Чарльз.-- Уже два театральных агента приехали из Нью-Йорка. А ты приедешь? -- Нет, вряд ли,-- ответил я. -- Люди умирают каждый день,-- сказал Чарльз.-- Одни завещают свои трупы науке, другие -- искусству. Не нужно ли что передать ей от тебя? -- Нет, не нужно,-- ответил я.-- Спасибо тебе. -- Хороший же ты приятель,-- с упреком проговорил Чарльз.-- Ты даже ни разу не поинтересовался, какие успехи у меня. -- Ну, какие у тебя успехи, Чарли? -- Вшивые,-- сказал он и невесело фыркнул. Трудно даже себе представить, что он с братом -- выходцы из одной семьи. -- Ладно, увидимся в Нью-Йорке. Он повесил трубку. "В конце концов какой смысл слоняться из угла в угол в пустом отеле в Коннектикуте в разгар зимы",-- подумал я и уехал назад в город, вернулся на работу. Первые несколько дней мне было тяжело,-- каждый раз, когда я входил в комнату, мне казалось, что сотрудники только что говорили обо мне. Даже теперь, два года спустя после того, как это случилось, когда я подхожу к той или иной компании и люди сразу прекращают беседу, у меня возникает болезненное подозрение. Я ловлю себя на том, что начинаю выискивать у них на лицах признаки их отношения ко мне,-- потешаются ли они надо мной или искренне жалеют? Хотя я и не собирался снова увидеть Кэрол, но, увы, в день премьеры ее спектакля я сидел на балконе, один, весь съежившись, чтобы меня никто не узнал. Я не обращал особого внимания на пьесу, а с нетерпением ждал первого выхода на сцену Кэрол, и когда она вышла из-за кулис, то сразу понял, что Чарли Синклер мне не лгал. По рядам пронесся шорох, приглушенный шепот, и воцарилась благоговейная тишина. Теперь я понял, почему Чарли образно сказал, что "для нее одной горит рампа весь вечер". Каждое ее движение, каждый шаг по сцене немедленно приковывали к себе внимание публики, и даже самые банальные ее реплики, самые обычные перемещения наполнялись каким-то особым, скрытым значением, придавая такую важность ее роли, которой та в общем-то не заслуживала. На самом деле она играла гораздо лучше, чем прежде. Она была такой же красивой, но играла с какой-то неведомой прежде уверенностью в себе, играла спокойно и безмятежно, словно повышенное внимание к ней публики глубже раскрывало ее природный талант. Когда упал занавес, то ей аплодировали так же неистово, как и "звезде" Эйлен Мансинг, и когда я выходил вместе с толпой зрителей из театра, то имя ее было у всех на устах. Наутро я купил все газеты и убедился, что она получила немало критических откликов, гораздо больше, чем заслуживала ее роль. Театральные критики -- это вам не падкие на сплетни журналисты, и они ничего не говорили о том, что произошло в Бостоне, а двое из них пошли так далеко, что даже предсказали ей скорое присоединение к клану "звезд". А один, которого, насколько мне известно, Кэрол считала самым прозорливым критиком в Нью-Йорке, в своей рецензии на ее игру использовал такие слова, как мечтательная, нежная, веселая и романтичная. Что до моей собственной реакции, то я не испытывал ни горечи, ни особого удовольствия. Я просто, онемев, старался удовлетворить свое любопытство и, кажется, искал, как в самом театре, так и в газетах на следующий день, ключ к этой загадке, мне хотелось узнать, где же я совершил ошибку. После этого я не встречался с Кэрол, но внимательно следил за ней по театральным полосам газет и был ужасно удивлен, когда прочитал, что она выходит из состава актеров в спектакле "Миссис Ховард" и теперь берется за главную роль в другой пьесе. Я пошел на премьеру и этого спектакля, и, когда увидел имя Кэрол, написанное аршинными буквами на афишах, не только удивился, но еще и испытал чувство удовлетворения. Хотя мы с ней окончательно расстались, на меня, несомненно, все еще действовала моя вера в ее талант, и я был очень доволен, что все мои предсказания так быстро сбылись. Продюсеры, проявив свою тонкую проницательность, умело использовали ее в своих целях. Они поручили ей роль молодой девушки, такой милой и такой трогательной на протяжении двух с половиной актов, но в конце становящейся настоящей стервой. Они учли не только ее способности, но и ее новую репутацию, и никто не мог бы представить Кэрол в более выгодном свете, чем теперь. Самое интересное заключалось в том, что она не совсем удачно справилась с ролью. Не знаю почему, но хотя она все делала на сцене так как надо, играла уверенно, с полным самообладанием, которое редко встретишь в характере молодой девушки, но конечный результат многих разочаровал. Однако публика оказалась достаточно вежливой, и рецензии, появившиеся в газетах, были вполне приемлемыми, но критики гораздо больше внимания уделили ее партнеру и одной актрисе, игравшей пожилую женщину, гораздо больше, чем Кэрол. Я считал, что такое довольно прохладное отношение ей не повредит и что в следующей своей пьесе, или в какой-то другой, после этой, она в конце концов добьется своего и вновь станет самой собой. Но Чарли Синклер сказал, что здесь я заблуждаюсь. -- У нее был свой шанс,-- сказал он,-- но она его проворонила. -- Я совсем не считаю, что она плохо играла,-- возразил я. -- Она играла неплохо,-- убеждал меня Чарли,-- но не так хорошо, чтобы тащить весь спектакль. И теперь все это поняли. Гуд-бай! -- Ну и что будет с ней? -- спросил я. -- Пьеса провалится недели через три,-- сказал он,-- и тогда, если она вовремя сообразит, то быстро возвратится на второстепенные или эпизодические роли. Но она не проявит своего чутья и не пойдет на это, как и любая другая актриса. Она будет слоняться по театру в ожидании другой главной роли, и наверняка найдется какой-нибудь дурак, который эту роль ей даст, и все они с удовольствием сорвут с нее маску, выставят на всеобщее обозрение такой, какая она есть, и тогда ей ничего другого не останется, как научиться печатать на машинке, или овладеть стенографией, или же найти подходящего мужика и выйти за него замуж. Все и произошло точно так, как предсказал Чарли, что заставило меня дать более высокую оценку его уму, хотя в результате он не стал мне больше нравиться. Кэрол получила на следующий сезон роль в другой пьесе, и ее игра подверглась беспощадной, уничтожающей критике. Я не пошел смотреть ее в этой роли, потому что к тому времени я уже познакомился с Дорис и подумал,-- для чего тебе все эти неприятности? После этого я ее ни разу не видел, никогда не замечал ее имени в театральных новостях и даже прекратил видеться с Чарли Синклером. Поэтому когда Кэрол вдруг позвонила мне на работу в то утро, я и не знал, чем она сейчас занимается. Когда я думал о ней, то не мог не признать, что в моей памяти сохранился для нее болезненный, и опасный, по-моему, для меня уголок, и я в таких случаях заставлял себя думать о чем-нибудь другом. * * * Я пришел в бар Статлера чуть раньше, заказал себе выпить и сидел, не спуская глаз с двери. Она вошла ровно в два тридцать. На ней -- бобровая шуба, которой у нее не было, когда мы с ней встречались чуть ли не ежедневно по вечерам, и ладно скроенный довольно дорогой синий костюм. Она была такой же красивой, такой, какой сохранилась в моей памяти, и я заметил, как все мужчины похотливо оглядывали ее, когда она направилась прямо к моему столику. Я не поцеловал ее, даже не пожал руки. Кажется, только улыбнулся и сказал "хэлло", и, насколько помню, я все время думал о том, что она ни капли не изменилась, и помог ей снять шубу. Мы сидели рядом, лицом к стойке, и она заказала себе чашечку кофе. Она никогда много не пила, и что бы ни произошло с ней за последние два года, мне казалось, что все эти ее несчастья не заставили ее пристраститься к алкоголю. Я, повернувшись на банкетке, посмотрел на нее. Она слегка мне улыбнулась, понимая, что меня сейчас в ней интересует,-- я искал на ее лице признаки ее провала и горьких сожалений. -- Ну,-- спросила она,-- как ты меня находишь? -- Такой, как всегда,-- сказал я. -- Такой, как всегда,-- она беззвучно засмеялась.-- Бедный Питер! Мне совсем не хотелось начинать с этого беседу. -- Что ты собираешься делать в Сан-Франциско? Она безразлично пожала плечами. Прежде я не замечал у нее этого жеста,-- что-то новенькое. -- Не знаю,-- ответила она.-- Попытаюсь найти работу. Буду искать мужа. Размышлять над своими ошибками. -- Мне очень жаль, что все так произошло,-- сказал я. Она снова пожала плечами, будто ей было все равно. -- Ну, риск, связанный с нашей профессией, что поделаешь,-- сказала она. Она посмотрела на часы, и оба мы подумали, что сейчас у перрона стоит поезд, и он скоро увезет ее из города, в котором она прожила семь лет.-- Знаешь, я пришла сюда не затем, чтобы поплакаться на твоем плече,-- сказала она.-- Мне нужно рассказать тебе о том, что произошло в ту ночь в Бостоне, чтобы все стало ясно, без утаек, и у меня для этого не так много времени. Я сидел, потягивая свою выпивку, стараясь не глядеть на нее. Она говорила. Говорила быстро, бесстрастно, без всяких эмоций, без колебаний, без пауз, словно все, что произошло в ту ночь, еще было свежо в ее памяти, она ясно видела каждую мелочь, каждую деталь, и эта ночь навсегда останется в ее памяти, на всю жизнь. -- Когда я позвонил ей,-- начала она свой рассказ,-- она была в номере одна. После нашего разговора по телефону просмотрела некоторые изменения, внесенные в текст ее роли. Потом легла спать. Стук в дверь заставил ее проснуться, и она несколько секунд лежала тихо, думая, что это ей приснилось, а потом, когда поняла, что не спит, решила, что кто-то ошибся дверью и сейчас уйдет. Но стук повторился, легкий, осторожный, но настойчивый, и теперь не было никакой ошибки. Она включила лампу на ночном столике и села на край кровати. -- Кто там? -- крикнула она. -- Открой, пожалуйста, Кэрол,-- послышался за дверью женский голос, низкий, торопливый, приглушенный дверью.-- Это я, Эйлен. "Эйлен, Эйлен",-- лихорадочно стала вспоминать она. Она не знает никакой Эйлен. -- Кто-кто? -- сонно спросила она снова. -- Эйлен Мансинг,-- долетел до нее шепот через дверь. -- Ах,-- воскликнула Кэрол,-- мисс Мансинг.-- Она резво выпрыгнула из постели и, босая, в ночной рубашке, с бигуди на голове, подошла к двери, отворила ее. Эйлен Мансинг быстро прошла мимо, нечаянно задев ее в спешке. Кэрол, закрыв дверь, повернулась к Эйлен. Она стояла в маленьком гостиничном номере рядом с кроватью со скомканным одеялом и простынями, и лица ее не было видно из-за яркого света единственной ночной лампы и отбрасываемых ею теней. Красивая женщина, лет тридцати пяти на сцене, и лет сорока, когда спускалась с подмостков. Молодящие ее пять лет, когда она играла на сцене, объяснялись ее смелыми экспериментами со своим лицом и головой и прямо-таки бросающимся в глаза большим запасом внутренней энергии. Старящие ее пять лет, когда она сходила с подмостков, объяснялись ее пристрастием к выпивке, язвящей ее амбицией и, по слухам, злоупотреблением мужчинами. На ней была черная юбка "джерси" и свитер,-- их Кэрол видела на ней, когда они вместе поднимались на лифте после спектакля и попрощались в коридоре, пожелали друг другу "спокойной ночи". Дверь номера Эйлен Мансинг находилась в тридцати футах, через коридор, от двери номера Кэрол, и окна ее выходили на улицу со стороны фасада здания. Почти машинально, Кэрол заметила, что Эйлен Мансинг не пьяна, но ее чулки были слегка перекручены, а на плече не было рубиновой булавки. К тому же губы у нее были обильно намазаны губной помадой, причем не очень аккуратно, а ее большой рот, почти черный в этом слепящем свете, казалось, съехал на сторону на ее привлекательном лице. -- Что случилось? -- спросила Кэрол, стараясь, чтобы ее голос звучал успокаивающе.-- В чем дело, мисс Мансинг? -- Я попала в беду,-- прошептала она. Голос у нее охрип, и она явно была чем-то напугана.-- Серьезную, очень серьезную беду... Кто живет в соседнем номере? -- Она подозрительно повернула голову к противоположной от кровати стене. -- Не знаю,-- ответила Кэрол. -- Кто-нибудь из наших? -- Нет, мисс Мансинг,-- сказала Кэрол.-- Из всей труппы на этом этаже живем только мы с вами. -- Прекрати называть меня мисс Мансинг,-- потребовала она.-- Я ведь не твоя бабушка. -- Эйлен...-- сказала Кэрол. -- Ну так-то оно лучше,-- заметила Эйлен Мансинг. Она стояла перед ней, слегка покачивая бедрами и глядя в упор на Кэрол, словно в голове у нее вызревало какое-то решение в отношении ее, Кэрол. Кэрол стояла возле двери, нащупывая рукой за спиной кругляш ручки. -- Мне нужен друг,-- сказала Эйлен.-- Мне нужна помощь. -- Ну, все что я могу... -- Не будь такой добренькой,-- сказала Эйлен.-- Мне нужна реальная помощь. Кэрол вдруг стало холодно,-- она стояла, босая, в легкой ночной рубашке на холодном полу, вся дрожала. Ей ужасно хотелось, чтобы эта женщина поскорее ушла. -- Надень что-нибудь,-- сказала Эйлен Мансинг, словно она приняла наконец свое решение.-- И прошу тебя, пойдем со мной в мой номер. -- Но ведь уже так поздно, мисс Мансинг... -- Я же тебе сказала -- Эйлен. -- Эйлен,-- повторила Кэрол.-- И мне завтра рано утром вставать... -- Что тебя так напугало? -- хрипло спросила ее Эйлен Мансинг. -- Откуда вы взяли? Вовсе я не напугана,-- отважно солгала Кэрол.-- Просто мне кажется, что нет никакой особой причины... -- Нет есть,-- оборвала ее Эйлен Мансинг.-- Очень веская причина. В моей кровати -- мертвец. Этот мужчина лежал на широкой кровати, на одеяле, голова чуть повернута на подушке к двери, глаза открыты, и на его лице застыла, как это ни странно, улыбка. Его рубашка, пиджак и плотный темно-синий галстук висели на спинке стула, одна нога -- голая. Носок на второй съехал на лодыжку, и с него свисала резинка. Пара черных туфель была аккуратно наполовину задвинута под кровать. Это был человек громадного роста, с большим, раздувшимся животом и мягкой нежной кожей, и, казалось, что ему мала даже вот эта большая двуспальная кровать. Ему было около пятидесяти, на голове жесткие волосы с сединой, и даже сейчас, когда он лежал мертвый, полуодетый, он был похож на преуспевающего, занимающего важный пост человека, привыкшего командовать людьми. Кэрол, наконец, узнала его. Самуэль Боренсен. Она видела его фотографию в газетах, и ей кто-то показал на него в холле отеля пару дней назад. -- Он начал раздеваться,-- стала объяснять Эйлен Мансинг, горестно глядя на кровать.-- Cказал: "Мне что-то не по себе. Мне нужно прилечь на минуту". И потом он умер. Кэрол повернулась спиной к кровати. Ей совсем не хотелось смотреть на это дряблое мертвое тело. Она надела широкое платье на свою ночную рубашку, надела шлепанцы с отделкой из овчины, но ей стало еще холоднее. Ей так хотелось в эту минуту поскорее выйти из этого номера, к себе, лечь снова в кровать, зарыться с головой в теплое одеяло с простыней и забыть навсегда об этом ночном стуке в ее дверь. Но Эйлен загораживала ей дорогу. Она стояла перед распахнутой дверью, ведущей в другую ярко освещенную комнату ее двухкомнатного "люкса", где было полно цветов, бутылок, корзин с горой фруктов, куча телеграмм на столике,-- потому что она была "звездой" этой премьеры, и все считали, что пьеса станет "хитом". -- Я знакома с ним уже десять лет,-- сказала Эйлен Мансинг, глядя мимо Кэрол на кровать.-- Мы были все эти десять лет друзьями, и вот он приходит и начинает вытворять такое. -- Может, он не умер? -- робко спросила Кэрол.-- Вы вызывали врача? -- Врача! -- хрипло засмеялась Эйлен.-- Только этого нам не хватало. Как ты думаешь, что произойдет, если я в три часа ночи вызову врача и он увидит в спальне Эйлен Мансинг мертвого Сэма Боренсена? Ну, что по этому поводу напишут завтрашние газеты? Как ты думаешь? -- Простите меня,-- сказала Кэрол, решительно отводя глаза в сторону, подальше от трупа.-- Но мне лучше вернуться в свой номер. Я ничего никому не скажу и... -- Как ты можешь в такую минуту оставлять меня одну? -- возмутилась Эйлен Мансинг.-- Если ты уйдешь, оставишь меня одну, я тут же выброшусь из окна. -- Я хотела бы вам помочь, если бы только смогла,-- сказала Кэрол, с трудом преодолевая сухость во рту и легкие спазмы в горле, мешавшие ей говорить.-- Но, право, не знаю, что я могу сделать... -- Ты можешь помочь мне одеть его,-- тихо сказала Эйлен Мансинг,-- и отнести в его номер. -- Что вы сказали, мисс Мансинг? -- Он ужасно здоровый,-- сказала она,-- и я не могу с ним справиться. Мне не удалось даже надеть на него рубашку. Он, по-видимому, весит никак не меньше двухсот фунтов. Он слишком много ел,-- зло упрекнула она неподвижно лежащую на кровати фигуру за его непомерный аппетит, из-за которого он пришел к столь печальному концу и оказался в этом номере, и теперь вот лежал на кровати, неподъемный, как глыба.-- Но если мы его поднимем вдвоем... -- Где его номер? -- спросила Кэрол, чувствуя, что спазмы в горле не утихают. -- На девятом этаже. -- Мисс Мансинг,-- сказала Кэрол, тяжело задышав.-- Мы с вами -- на пятом. То есть до его номера -- четыре этажа. Даже если бы я помогла, что мы сможем с вами сделать? Лифт не работает... -- Я и не думала о лифте,-- сказала мисс Мансинг.-- Мы могли бы отнести его по пожарной лестнице. Кэрол заставила себя повернуться к трупу. Он все еще возвышался горой на одеяле, такой большой, неподвижный, продавливая своей тяжестью кровать посередине. Если ей охота развлекаться с мужчинами, то почему бы не подобрать мужчину нормальных габаритов? -- Нет, ничего не выйдет,-- сказала Кэрол, чувствуя, как у нее сдавило горло.-- Пожарная лестница находится на противоположной стороне здания, и нам с вами его не унести, придется волочь по полу.-- Она удивлялась себе, как это она так здорово, вполне естественно, рассуждает о такой проблеме, принимая на себя, пусть частично, ответственность за присоединение к заговору.-- Нам придется миновать дверей двадцать, когда мы потащим его волоком, и кто-нибудь из постояльцев может услышать шум, или мы столкнемся с ночным дежурным. И даже если мы дотащим его до лестницы, то нам не затащить его вверх даже на один пролет... -- Можно бросить его на лестнице,-- предложила Эйлен Мансинг.-- Они не обнаружат его там до утра. -- Как вы можете так спокойно говорить об этом? -- Ну, ладно. И что ты предлагаешь? -- резко спросила ее Эйлен, закипая.-- Нечего стоять там и ухмыляться, учить меня чего нельзя делать. Кэрол, удивившись ее словам, инстинктивно поднесла пальцы к лицу, чтобы убедиться, какое же у нее выражение. Она старалась говорить, преодолевая страх, и спазмы в горле искривили ей губы, а мисс Мансинг в ее нынешнем состоянии вполне могла принять это за улыбку. -- Живет ли на этом этаже кто-нибудь еще из труппы? -- спросила Эйлен.-- Кто-нибудь из мужчин? -- Нет,-- ответила Кэрол. Их продюсер Сьюуорд уехал на пару дней в Нью-Йорк, а все остальные мужчины жили в другом отеле.-- Да, мистер Мосс,-- спохватилась, вдруг вспомнив, Кэрол,-- живет здесь.-- Мистер Мосс был партнером мисс Мансинг на сцене. -- Да он ненавидит меня,-- призналась Эйлен Мансинг.-- И живет он на десятом этаже. Причем в одном номере с женой. Кэрол посмотрела на будильник, стоявший на ночном столике рядом с кроватью, совсем близко от этого побледневшего искаженного лица с полуулыбкой. -- Вот что я вам скажу,-- продолжала она срывающимся голосом, начиная бочком продвигаться к двери.-- Я вернусь в свой номер, там подумаю, что предпринять, и если что-то придумаю, то я... Она, вдруг резко бросившись вперед, проскочила в гостиную мимо Эйлен Мансинг, которую ее хитроумный маневр застал врасплох, и стала поворачивать ручку на входной двери, но Эйлен, быстро оценив ситуацию, кинулась за ней и впилась своими острыми ногтями в запястье Кэрол. -- Минуточку, прошу тебя,-- сказала умоляющим тоном она.-- Нельзя же бросать меня вот так, одну. -- Но я не знаю, мисс Мансинг, чем могу вам помочь,-- сказала Кэрол, так тяжело дыша, словно преодолела бегом длинную дистанцию, хотя в этой ярко освещенной комнате, уставленной вазами с цветами и корзинами с фруктами, ей было легче справиться с самой собою.-- Я на самом деле очень хотела бы вам помочь, если бы только смогла. Но я... -- Послушай,-- прошептала Эйлен Мансинг, не выпуская ее руки.-- Не нужно истерик. Мы можем многое сделать.-- Пошли со мной, сказала она, подводя Кэрол к кушетке.-- Сядь,-- стараясь ее успокоить, сказала она.-- Не теряй рассудка. У нас куча времени. Для чего терять голову? Кэрол, уступив Эйлен Мансинг, села на кушетку. Ей хотелось сказать, что она весьма сожалеет по поводу того, что случилось, но ведь это не ее, по существу, дело, не она пригласила к себе в номер знаменитого человека с больным сердцем в три часа ночи, не она десять лет водила дружбу с этой знаменитостью, у которой жена и дети жили в Палм-бич. Она испугалась, но все же ей было жаль Эйлен Мансинг, она не могла заставить себя уйти, бросить, оставить ее одну, в этой неразберихе цветов, фруктов, поздравительных телеграмм, один на один с неминуемым скандалом, рухнувшей карьерой. -- Может, выпьешь? -- предложила Эйлен Мансинг.-- Думаю, нам обеим нужно выпить, это придаст сил. -- Да, пожалуй. Актриса налила в стаканчики неразбавленного виски, протянула один Кэрол. "Я очень хорошая подруга Эйлен Мансинг,-- размышляла Кэрол довольно глупо,-- мы часто сидим в ее комнате часами после спектакля, пьем, разговариваем, обсуждаем театральные проблемы, и я ей многим обязана, своим нынешним успехом, так как внимательно прислушивалась к ее советам..." -- Послушай, Кэрол,-- сказала Эйлен Мансинг, усаживаясь рядом.-- Нужно обязательно сделать одно,-- его не должны обнаружить здесь, в моем номере. -- Нет, конечно,-- согласилась с ней Кэрол, на какое-то сбивчивое мгновение почувствовав себя на месте Эйлен Мансинг. Конечно, никак нельзя допустить, чтобы обнаружили труп в ее номере.-- Но... -- Нет, я этого не вынесу,-- сказала Эйлен Мансинг.-- Это означает, что мне конец. Уже было так много шума по поводу моего второго развода. Кэрол не очень отчетливо вспоминала статьи в газетах о сыщиках, о каком-то дневнике, о фото, сделанных с помощью телеобъектива и продемонстрированных в суде, автомобильной аварии за несколько лет до этого, произошедшей на автотрассе в Мексике, о задавленном на грязной дороге дорожном рабочем. Полиция пришла к выводу, что за рулем был какой-то пьяный водитель, но не муж Эйлен Мансинг (который по счету, первый, второй или третий?), хотя они провели три дня в отеле в Энсенаде, записавшись в книге постояльцев под вымышленными именами. -- Они не выпускали на экран мои картины больше года,-- рассказывала Эйлен Мансинг, большими глотками отпивая из стакана, на котором вздрагивали ее тонкие пальцы,-- и, казалось, что они уже больше никогда не пригласят меня на съемочную площадку. Если об этом случае станет известно,-- говорила она с горечью в голосе,-- то все женские клубы на территории страны единогласно проголосуют, чтобы меня сожгли живьем на костре. Господи! -- вздохнула она, полная жалости к себе самой.-- Я постоянно наступаю на те же грабли. По-моему, я уже исчерпала свой лимит,-- сказала она,-- лимит всепрощения. Все со мной происходит шиворот-навыворот, не так как у людей.-- Она жадно пила, словно испытывая жажду.-- Если бы что-то вроде этого произошло раньше, на заре моей карьеры, то все обошлось бы. Было бы даже лучше. Мне такое было бы только на руку, помогло бы моей карьере. Если бы я была молодой девушкой, только начинающей свои выступления на театральной сцене,-- продолжала с горечью своим хриплым голосом Эйлен Мансинг в этой просторной обитой плюшем комнате,-- все говорили бы: "Нельзя так строго осуждать ее за это, ведь она молодая девушка, которая сама прокладывает себе дорогу в жизни. Вполне естественно, такой человек мог ее заговорить, заставить сделать, что угодно". Все проявляли бы ко мне повышенный интерес, все сгорали бы от любопытства, все только бы и говорили обо мне, все хотели бы видеть на сцене только меня, меня одну. Господи,-- сказала она, чувствуя свою экстравагантность,-- у меня было бы кое-что получше чемодана, набитого хвалебными рецензиями. Кэрол встала. Ей уже не было холодно, и спазмы в горле прекратились. Она смотрела сверху вниз на сидящую перед ней Эйлен Мансинг с симпатией, словно родная сестра, с пониманием и сожалением. -- Эйлен,-- назвала она ее по имени, и оно впервые как-то вполне естественно сорвалось с ее губ. Вот он, этот момент. Вот он ее шанс! Кто мог подумать, что он подберется к ней с такой стороны? -- Эйлен,-- сказала она, отставляя стаканчик с виски, взяв эту пожилую женщину за руку, жалея ее, жалея искренне, как родная сестра.-- Не волнуйся. Думаю, можно что-то сделать в этой ситуации. Эйлен Мансинг подняла на нее глаза, с подозрительным, ничего не понимающим видом. -- Что же? -- спросила она, и Кэрол почувствовала, как дрожат ее холодные руки. -- Думаю,-- сказала она, уже более уверенно, более ровным голосом,-- нам нужно поторапливаться, если мы хотим перетащить его в мой номер до рассвета. Ее тихий, мелодичный голосок замолчал. Снова мы с ней сидели в баре Статлера, после двух лет, прошедших с этой памятной ночи. Мы сидели молча, потому что я был слишком потрясен тем, что услыхал от нее, а Кэрол больше нечего было добавить -- она рассказала мне все. -- Все дело в том,-- начала она снова после продолжительной паузы,-- что все произошло потом точно так, как мы предполагали. Но вся беда в том, что я просчиталась. Я думала, что я талантливее, чем была на самом деле. Ну, кто из нас не совершает рано или поздно ошибок? -- Она, поглядев на часы, встала.-- Мне пора. Я помог ей надеть шубу и проводил ее до двери. -- Хочу спросить тебя,-- сказал я.-- Почему ты в конце концов все мне рассказала? Она бесхитростно поглядела на меня, такая милая, стоя в проеме открытой двери, а за ее спиной тек поток автомобилей. -- Потому что, вероятно, мы больше никогда не увидимся,-- сказала она,-- и мне хотелось только сказать тебе, что я всегда тебе была верна и не изменяла. Мне хотелось, чтобы у тебя осталось обо мне хорошее воспоминание. Наклонившись, она нежно меня поцеловала в щеку и пошла через улицу,-- такая молодая, красивая, мечтательная, чуть возвышенная,-- и в этой своей блестящей шубе, в своем красивом, ладно сшитом костюмчике, с ее пышными, густыми белокурыми волосами, казалось, она отправляется на завоевание города. "НАСТРОЙ СВОЕ СЕРДЦЕ НА КАЖДЫЙ ГОЛОС..." -- Ну, как дела? -- спросил Уэбел, подходя к стойке. -- Ночь -- она и есть ночь,-- печально ответил Эдди, наливая Уэбелу чашку кофе. Шел уже третий час ночи, но посетителей в баре было никак не меньше дюжины. Несколько парочек в кабинках, у стойки напротив пивных кранов,-- высокий моложавый мужчина о чем-то негромко беседовал со стриженой под мальчика брюнеткой в зеленых шерстяных чулках, двое-трое прилежных пьяниц нахохлились над мокрой стойкой из красного дерева, сутулясь в своих пальто и внимательным взглядом изучая содержимое своих стаканчиков; пьяный Джон Маккул в мятом вельветовом пиджаке и рубашке в красно-черную клетку, как у лесорубов, сидел за отдельным маленьким столиком возле входа, разрисовывая меню. Когда Уэбел вошел в бар, то поприветствовал Маккула, посмотрел на его пачкотню. Джон нарисовал футболиста с тремя ногами, с семью или даже восемью руками, словно у статуи из индийского храма. -- Самые лучшие человеческие качества как на Востоке, так и на Западе,-- хрипло сказал Маккул,-- это честолюбие, скорость, грубость и честная игра, плюс неограниченные возможности вкупе с отказом от постоянно деградирующего материального мира. Уэбел вернул Маккулу его рисунок, не вдаваясь больше в его детали. Маккул был хорошим театральным художником, но плохим живописцем, и стоило ему опрокинуть несколько стаканчиков, как он мрачнел, говор его становился весьма расплывчатым, туманным, и его толком нельзя было понять. -- В этом городе, судя по всему, никто не намерен спать,-- сказал Эдди, с отвращением оглядывая посетителей. Двери бара должны были оставаться открытыми до четырех утра,-- хочешь ты этого или не хочешь,-- но он в глубине души всегда надеялся, что как-нибудь, ночью, все разойдутся часам к двум, и он сможет закрыть свое заведение пораньше и с чистой совестью отправиться домой спать. Казалось, у него на лице было написано, что сон его волнует куда больше, чем все эти русские, атомная бомба, демократическая партия, любовь и смерть. Его бар находился на Сорок шестой улице и служил обычным пристанищем для актеров и прочего театрального люда, которым не нужно было появляться на работе раньше восьми вечера, если только у них вообще появилось желание поработать, и все вместе они разделяли свое чисто профессиональное неприятие дневного света. -- Сколько чашек кофе вы поглощаете каждый день, мистер Уэбел?-- поинтересовался Эдди. -- Когда двадцать, когда тридцать,-- ответил Уэбел. -- Почему так много? -- Мне не нравится вкус алкоголя. -- Но нравится вкус кофе, так? -- Не очень,-- сказал Уэбел, поднимая свою чашку. -- Ну вот пожалуйста,-- Эдди со скорбным видом провел тряпкой по стойке сбоку от Уэбела.-- Все бессмысленно в наши дни! -- Эдди,-- позвал бармена клиент, сидевший на высоком стуле рядом с девушкой в зеленых шерстяных чулках.-- Сделай нам два "джибсона", если не трудно. -- Трудно,-- буркнул в ответ Эдди, продолжая вытирать стойку.-- Улавливаете иронию? Ну кто заказывает "джибсоны" в два часа тридцать минут ночи? Кто, скажите на милость, пьет "джибсоны" после полуночи? Только педики, алкаши и эксгибиционисты. Могу сказать им всем это прямо в лицо.-- Не глядя в сторону посетителя, заказавшего этот коктейль, он налил в стакан джина, смешал его с вермутом, бросил в него несколько кубиков льда и принялся неистово все размешивать. -- Только чтобы были ледяными, если ты не против, Эдди,-- сказал клиент. У него был высокомерный выговор, распространенный в школах на Восточном побережье, но Уэбел порой с трудом его выносил, особенно поздно ночью. Костюм этого человека, узкий и чистенький, был под стать его выговору, и Уэбел, который был одет так, как водитель грузовика или старший сержант морской пехоты в увольнительной, независимо от того, какой бы искусный портной ни старался над его костюмом, понял, что одежда этого типа тоже его раздражает. -- Эдди,-- бормотал бармен, разгоняя по стакану коктейль.-- Каждый здесь считает себя вправе называть меня по-дружески,-- Эдди. -- Кто он такой? -- тихо спросил его Уэбел. -- Какой-то сопляк с телевидения,-- сказал Эдди, плюхнув в стаканы по луковице.-- С Мэдисон-авеню. Теперь они принялись за Уэст-сайд. Теперь их здесь -- целые полчища. Теперь это -- высший шик, после того, как какая-то дамочка написала об этом коктейле в журнале "Вог". Или все объясняется взрывом рождаемости. От этого бума новорожденных представители высшего класса скоро начнут бросаться вниз головой с моста в Гудзон.-- С мрачным видом он пошел вдоль стойки и поставил стаканы с коктейлем "джибсон" перед парочкой. -- Просто превосходно, Эдди,-- похвалил его клиент, пробуя напиток. Эдди недовольно заворчал, не принимая панибратства. Он пробил в кассе чек и бросил белую бумажку в небольшую лужицу под локтем девушки в зеленых чулках. -- Теренс,-- говорила она,-- тебе нужно было обязательно посмотреть выступление Домингина в Сантандере. Великий тореадор. Он отрубил быкам две пары ушей. А его "работа" со вторым быком была просто леденящей душу. И он убил его, принимая на себя его атаку. "Боже, всемилостивый Господи,-- подумал Уэбел,-- и здесь нет покоя. Некуда деваться". Он одним залпом выпил кофе и из-за спешки обжег себе язык. -- Мистер Хольштейн,-- крикнул Эдди Джон Маккул от своего столика,-- еще одно виски, пожалуйста, и два меню. Эдди принес выпивку Маккулу и два меню и теперь бросал гневные взгляды на парочку, сидевшую в кабинке номер три,-- они там сидели, сцепив руки, с двумя бутылками пива на столике уже с часа ночи. Эдди подошел к Уэбелу с другой чашкой горячего кофе, от которого шел пар. Он внимательно наблюдал за тем, как тот осторожно поцеживает кофе, и на его лице постоянно меняется выражение,-- какая-то смесь очарования, неверия и отвращения. -- Вы хотите сказать,-- обратился к нему Эдди,-- что после всего этого кофе вы идете домой и спокойно засыпаете, так? -- Да,-- ответил Уэбел,-- именно так. -- Без таблеток снотворного? -- Без таблеток. Эдди недоверчиво покачал головой. -- Должно быть, у вас организм младенца,-- сказал он с завистью.-- Правда, у вас на Сорок четвертой улице идет "хит", и после такого представления любой может заснуть как убитый. -- Да, это способствует,-- сказал Уэбел. Он был менеджером труппы, поставившей две недели назад мюзикл, который, судя по всему, будет еще идти года три подряд. -- Знаете,-- сказал Эдди,-- Эдгар Уоллес довел себя до гибели простым чаем. Я имею в виду писателя Эдгара Уоллеса. Доктор говорил ему: "Вы, мистер Уоллес, выпивая так много чая, покрываете слоем танина1 тонкий кишечник, и это может привести к смерти", но он его не слушал и продолжал в том же духе, как вы со своим кофе, если вы позволите мне быть с вами откровенным. -- Я ничего не имею против, Эдди,-- сказал Уэбел. -- Может, вам лучше жениться, мистер Уэбел? -- посоветовал Эдди.-- Человек, который поглощает столько кофе... -- Я был женат,-- признался Уэбел. -- Я тоже,-- отозвался Эдди,-- три раза. Что это я разговорился? В такой поздний час человек склонен нести всякий вздор. Простите меня, беру свои слова обратно. -- Эй, Эдди! -- снова позвал его Узкоплечий, тот клиент с девушкой, которая называла его Теренсом. Он поднял свою тонкую белую руку.-- У тебя есть пара бутылок "шабли", которое можно пить? Я хочу взять с собой. Уэбел с интересом следил за выражением лица Эдди. Зеленоватая полуночная бледность вдруг исчезла с его лица, и ей на смену пришла здоровая пунцовость, полыхающая, как пламя, и теперь его лицо стало похоже на раскрасневшееся лицо английского фермера, который регулярно, три раза в неделю, отправляется со сворой гончих на охоту. Еще никогда Уэбел не видел Эдди таким, просто пышущим здоровьем. -- Что вы сказали, мистер? -- переспросил Эдди, с трудом сдерживаясь, не повышая голоса. -- Я хотел узнать, есть ли у тебя пара бутылок белого вина, я хотел бы захватить их с собой домой,-- сказал Теренс.-- Завтра я еду в Нью-Хейвен на игру, и мы собираемся устроить пикник в честь Кубка, и мне не хочется рыскать поутру в поисках винного магазина. -- У меня есть белое, "Братья-христиане",-- ответил Эдди.-- Но я не могу поручиться, можно его пить или нет. Я его не пробовал. Уэбел снова обжег язык, хлебнув раскаленного кофе. Он не спускал глаз с Эдди, который, мрачно нахмурившись, нырнул в глубину холодильника и, порывшись в нем, извлек из него пару бутылок. Запихнув их в пакет из плотной коричневой бумаги, он поставил его перед клиентом с девушкой в зеленых чулках. -- Между прочим, Эдди, как ты думаешь, кто выиграет завтра? -- А что по этому поводу думаете вы? -- спросил раздраженным, скрипучим тоном Эдди. -- Принстон, конечно,-- сказал этот человек. Он радостно засмеялся.-- Конечно, я пристрастен, дорогая,-- повернулся он к девушке, легонько прикасаясь к ее руке.-- Ведь я сам из Принстона... "Какой сюрприз!" -- подумал Уэбел. -- А мне кажется -- Йель,-- сказал Эдди. -- "Lux et Veritas"1,-- сказал Маккул со своего столика у входа, но никто не обратил внимания на его реплику. -- Значит, ты считаешь, победит Йель,-- сказал этот человек из Принстона, язвительно копируя пролетарский выговор Эдди, свойственный Третьей авеню, и это вдруг заставило Уэбела на какое-то мгновение с одобрением подумать о революции, о низвержении любого социального порядка. -- Ладно, я скажу, как я поступлю с тобой, Эдди, если ты болеешь за Йель. Я готов побиться об заклад. Спорим, вот на эти две бутылки вина, что выиграет Принстон. -- Я не играю на свои напитки,-- твердо возразил Эдди.-- Я сам их покупаю и, следовательно, продаю. -- То есть ты хочешь сказать, что не желаешь отстаивать свое мнение, так? -- спросил этот джентльмен из Принстона. -- Я имею в виду то, что сказал,-- Эдди повернулся спиной к нему, поправляя бутылки с шотландским виски на полке за стойкой бара. -- Если вам так не терпится, так хочется с кем-нибудь поспорить, то извольте, я готов,-- сказал Уэбел. Он вообще-то и не думал об игре и никогда не следил внимательно за футболом, к тому же он не был азартной натурой, и сейчас, в эту минуту, был готов поставить на республиканцев, если этот тип из Принстона сказал бы, что он -- демократ, на Паттерсона, если бы тот сказал, что предпочитает Линстона, на Перу против русских, если бы он остановил свой выбор на Красной армии. -- Ах, вон оно что,-- спокойно протянул этот человек.-- Значит, вы готовы меня уважить. Очень интересно. И на какую сумму, позвольте вас спросить? -- На любую, какую хотите,-- сказал Уэбел, мысленно благодаря свой мюзикл на Сорок второй улице, позволявший ему делать такие широкие жесты. -- Думаю, что сотня долларов вам не по карману,-- сказал Теренс, мило улыбаясь. -- Отчего же, вовсе нет,-- ответил Уэбел.-- Пустяковая сумма.-- Хит его мюзикл или не хит, но вообще-то ему не хотелось просто так терять сотню долларов, однако этот такой самодовольный, такой самоуверенный, такой поразительно надменный голос заставил его броситься, закрыв глаза, в эту экстравагантную авантюру.-- Я-то рассчитывал на что-то более существенное... -- Ну, ладно,-- сказал Теренс.-- Решим все по-дружески, по-семейному. Скажем, сотня долларов. Какие дополнительные условия выдвигаете? -- Условия? -- удивился Уэбел.-- Никаких дополнительных условий, пари на равных. -- Ах, мой дорогой друг,-- сказал человек из Принстона, притворяясь, что его ужасно забавляет их разговор.-- Я, конечно, храню верность старой школе, но не до такой же степени. Я выставляю свои условия,-- две с половиной ставки к одной. -- Во всех газетах можно прочитать, что на эту игру действуют только равные ставки,-- сказал Уэбел. -- Я такие газеты не читаю,-- возразил человек из Принстона, давая своим пренебрежительным тоном понять Уэбелу, что тот, несомненно, читает только такие газетенки, где всякого рода мошенники дают свои советы по поводу ставок, журнальчики, в которых полно всевозможных личных исповедей, да порнографические таблоиды. Теренс, вытащив бумажник, порылся в нем и выудил оттуда две двадцатидолларовые купюры. Положил их на стойку.-- Вот мои деньги,-- сказал он.-- Я ставлю свои сорок на ваши сто. -- Эдди,-- обратился к бармену Уэбел,-- нет ли у тебя какого-нибудь знакомого букмекера, который в столь поздний час может сообщить нам, какие дополнительные условия пари? -- Конечно, есть,-- сказал Эдди.-- Но это пустая трата времени. Ставки всю неделю держались приблизительно на том же уровне. Шесть к пяти, так что делайте свой выбор. Это -- равные деньги, мистер. -- Я никогда не связывался с букмекерами,-- сказал Теренс. Он запихивал деньги назад в бумажник.-- Если вы не хотите держать пари,-- говорил он ледяным тоном Уэбелу,-- то, по крайней мере, могли бы помолчать.-- Он повернулся спиной к Уэбелу.-- Не хочешь ли еще выпить, дорогая? В этот момент Маккул, который до этого, склонившись над меню, что-то чертил на нем, не обращая никакого внимания на беседу, поднял голову и громко сказал своим четким, сдержанным голосом: -- Послушай, братец Тигр, я и сам из Принстона, и, должен сказать, ни один уважающий себя джентльмен на вашем месте никогда бы не потребовал две с половиной против одной. Никаких дополнительных условий, равные ставки, равная сумма. В баре установилась чуткая, почти осязаемая напряженная тишина. Теренс, нарочито медленно засовывая бумажник в карман, так же медленно повернулся к Маккулу, бросил долгий взгляд на этого сидевшего за своим столиком у входа человека. Маккул снова опустил голову и снова что-то рисовал на своем меню. На лице Теренса появилось какое-то странное выражение, даже смесь выражений,-- легкого шока, неуверенности в том, что он услышал, забавной озадаченности и терпимости,-- все одновременно. Такое сложное по составляющим выражение можно, по-видимому, было увидеть на лице священника, которого группа прихожан пригласила на обед, а когда тот вошел в столовую, то, к своему великому изумлению, увидел, что посередине комнаты -- в самом разгаре сеанс стриптиза. -- Прошу простить меня, дорогая,-- извинился Теренс перед девушкой. Медленно, не теряя своего достоинства, он подошел к Маккулу. Он остановился на расстоянии добрых четырех футов от столика Маккула, словно его неожиданная остановка -- это профилактическая мера, удерживающая его в полной безопасности за пределами невидимой ауры, которую только он, с его тонкой натурой, мог почувствовать, когда она излучалась из того пространства, которое в данную минуту занимал сидевший за своим отдельным столиком Маккул. Маккул с удовольствием продолжал что-то рисовать на меню, склонив голову. Верхняя часть головы у него была абсолютно лысой, а на удлиненной, агрессивно выдававшейся вперед нижней челюсти росла рыжеватая щетина. Глядя на него, Уэбел вдруг осознал, что Маккул очень похож на одного из рабочих-ирландцев на картине, которых доставили в Америку в 1860 году для строительства железной дороги "Пэсифик юнион". Уэбел теперь понимал, почему так удивился Теренс, и не винил его в этом. Требовалось недюжинное воображение, чтобы представить себе, что Маккул -- выпускник Принстонского университета. -- Я не ослышался, сэр? -- спросил Теренс. -- Не знаю,-- ответил Маккул, не поднимая головы. -- Так вы сказали, что вы из Принстона, или вы этого не говорили? -- Да, я это сказал,-- теперь Маккул глядел на Теренса отважно и воинственно, как и полагалось пьяному человеку.-- Я также сказал, что ни один уважающий себя джентльмен на вашем месте никогда не потребовал бы две с половиной против одной. Повторяю, еще раз, на случай, если вы что-то не расслышали. Теренс медленно описал полукруг перед Маккулом, изучая его явно с научным интересом. -- Ах, вон оно что,-- протянул он, и в его голосе послышались нотки аристократического скепсиса.-- Значит, вы сказали, что вы из Принстона, так? -- Да, сказал,-- ответил Маккул. Теренс повернулся к своей девушке у стойки. -- Ты слышала это, дорогая? -- Не ожидая от нее ответа, он вновь подкатился к Маккулу. Он стоял прямо перед ним. В голосе его чувствовалось открытое презрение принца крови по отношению к этому самозванцу -- плебею, пойманному на месте преступления, когда тот пытался взломать королевский загон в Аскоте. -- Послушайте, сэр,-- продолжал он,-- вы похожи на человека из Принстона не больше, чем... чем...-- Он беспомощно оглядывался по сторонам, пытаясь отыскать самое крайнее, самое язвительное, самое обидное, просто невозможное сравнение.-- Вы не больше похожи на выпускника Пристона, чем... чем вот этот Эдди. -- Эй, ну-ка послушай,-- воскликнул за стойкой недовольный его сравнением Эдди.-- Не нужно наживать себе больше врагов, чем это необходимо,-- предостерег он его. Теренс проигнорировал предостережение Эдди и снова сконцентрировал все свое внимание на Маккуле. -- Меня очень заинтересовал ваш случай, мистер... мистер... Боюсь, я не расслышал ваше имя. -- Маккул,-- сказал Маккул. -- Маккул,-- повторил Теренс.-- В его устах эта фамилия прозвучала как название только что открытого нового кожного заболевания.-- Боюсь, я не знаю ни одной семьи под такой фамилией. -- Мой отец был странствующим лудильщиком,-- сказал Маккул.-- Он ходил по дорогам, от одного болота к другому, и всегда пел, и эта песня вырывалась у него из глубины его сердца. Таким был наш семейный бизнес. Он позволял нам жить в роскоши с одиннадцатого столетия. Я просто искренне удивлен, что вы ничего о нас не слышали.-- Он вдруг запел: "Арфа, которая когда-то звучала в залах Тара",-- правда, фальшиво, не попадая в верную тональность. Уэбел с удовольствием следил за ним. "Как все же хорошо,-- подумал он,-- что он зашел в бар к Эдди, а не в какой-то другой". -- Вы все еще настаиваете,-- сказал Теренс, перебивая музыкальное кваканье Маккула,-- что вы учились в Принстоне? -- Ну как вам это доказать? Что я должен сделать? -- раздраженно спросил его Маккул.-- Раздеться здесь перед вами и показать вам свою черно-оранжевую татуировку? -- Позвольте задать вам вопрос, мистер Маккул,-- спокойно сказал Теренс, демонстрируя свое притворное дружеское к нему расположение.-- К какому клубу вы принадлежали? -- Я не принадлежал ни к какому клубу,-- ответил Маккул. -- Ну вот,-- сказал Теренс.-- Что и требовалось доказать. -- Я так никогда и не оправился от такого удара,-- сказал Маккул. Он снова затянул свою "Арфа, которая когда-то звучала в залах Тара". -- Я, конечно, могу понять, что вы не принадлежали ни к какому клубу,-- добродушно сказал Теренс.-- Но даже в этом случае вы могли бы сказать мне, где находится Айви, Кэннон1, разве не так, мистер Маккул? -- Он наклонился поближе к столику Маккула, направив на него испытующий взгляд. -- Погодите... погодите... минуточку,-- мычал Маккул. Он глядел на стол, почесывая лысину. -- Вам что-нибудь говорит библиотека Пайна,-- продолжал допытываться Теренс,-- или Холдер Холл? -- Черт подери! -- воскликнул Маккул.-- Я все забыл. Я закончил его еще до войны. Теперь уже Уэбел начал злиться на Маккула. Драматический клуб Принстонского университета почти ежегодно приглашал Маккула прочитать лекцию перед студентами, и он мог бы, даже напившись, как сейчас, вспомнить, где находится Проспект-стрит. Теренс теперь надменно улыбался, довольный своим блестяще проведенным перекрестным допросом. -- Ладно, давайте забудем об этом на минутку,-- сказал он великодушно.-- Попробуем кое-что еще. Давайте-ка затянем "Старый Нассау", например. Надеюсь, вы слышали о "Старом Нассау"? -- Конечно, я слышал "Старый Нассау",-- упрямо сказал Маккул. Ему явно было стыдно за проваленный экзамен по поводу университетских клубов. -- Это песня, которая начинается так: "Настрой свое сердце на каждый голос, пусть минут заботы..." Ну, вспоминаете, мистер Маккул? -- Я знаю эту песню,-- неожиданно заявил Маккул. -- Очень интересно послушать,-- сказал Теренс.-- Ну-ка спойте ее. -- Ну, пожалуйста, если только другие клиенты в баре не возражают.-- Он, повернувшись к стойке, улыбнулся, так манерно, как дворецкий. -- Только потише, прошу вас,-- сказал Эдди.-- У меня нет лицензии на развлечения. -- Ну, давайте, давайте, мистер Маккул,-- добродушно уговаривал его Теренс.-- Мы все ждем.-- Он, решив помочь ему, промычал несколько тактов. "Настрой свое сердце на каждый голос, пусть минут заботы..." -- загудел Маккул без всякого мотива,-- ух... пусть... что-то... ух... пусть с чем-то... ух...-- Он с отвращением покачал головой.-- Нет, ничего не выходит. Я не пел ее двадцать лет. -- То есть вы хотите сказать, что не знаете этой песни, так? -- спросил Теренс с притворным удивлением. -- Я забыл ее,-- признался Маккул.-- Я сильно нагрузился. Ну и что из того? Теренс широко улыбнулся. -- Я хочу сказать вам кое-что, мистер Маккул,-- продолжал он.-- Я не знал ни одного выпускника Принстона, который мог бы забыть эту песню -- "Старый Нассау" и не спеть ее, не пропуская ни единого слова, в любое время, даже перед своим смертным часом. Я в этом убеждался не раз на собственном опыте. -- Ну вот,-- сказал Маккул,-- теперь вы знаете хотя бы одного. -- Вы обманщик, сэр,-- сказал Теренс.-- Могу держать пари на тысячу долларов, что вы никогда не учились в Принстонском университете, и нечего всем морочить зря голову. Последняя часть фразы, по-видимому, предназначалась остальным клиентам. Теренс, уверенный теперь на все сто процентов, что он стоит на твердой почве, пытался как-то загладить неприятное впечатление, которое он произвел на всех, когда завел эту дискуссию об особых условиях для пари по поводу исхода матча. Он смотрел в упор на Уэбела с видом триумфатора. Уэбел глубоко вздохнул. "Слишком хорошо, чтобы быть истиной,-- с восторгом подумал он.-- Конечно, это -- грязный трюк, но этот сукин сын сам на него напросился". Уэбел вытащил свою чековую книжку из кармана и бросил ее с легким шлепком на стойку. -- Теренс, старый вы мой друг,-- сказал он,-- вы сами заговорили о пари. Вы готовы поставить тысячу долларов, чтобы доказать, что Маккул никогда не заканчивал Принстонский университет? Теренс бросил гневный взгляд на Уэбела. Он был ужасно удивлен, чуть ли не в шоке. -- Ну а какой колледж посещали вы? -- Я -- изгой, социально прокаженный,-- сказал Уэбел.-- Я учился в Лейхайе. Но я выписываю чек на тысячу долларов. Если у вас нет при себе чековой книжки, можете воспользоваться моей. Эдди разобьет пари. Ты готов, Эдди? -- С удовольствием! -- согласился Эдди. Уэбел, достав из кармана авторучку, отвинтил крышку и церемонным жестом занес ее над чековой книжкой. -- Ну,-- сказал он в сторону Теренса. Тот побледнел. Такая необычная поспешность со стороны Уэбела, тон, с которым Эдди поспешил заверить его, бросив фразу -- с удовольствием! -- действовали ему на нервы. Он уже с меньшей уверенностью взирал на Маккула, и о ходе его мыслей в эту минуту можно было легко догадаться. Он явно чувствовал, что попал в ловушку и дверца вот-вот захлопнется. Маккул совершенно не был похож на выпускника Принстона, ни сном ни духом, и он, Теренс, ни за что на свете не принял бы его за своего брата по учебе, коллегу, а тот факт, что Маккул не смог вспомнить названия ни одного студенческого клуба и не знал даже названия улицы, где они расположены,-- Клаб-стрит, и не помнил слова песни "Старый Нассау", по всем признакам говорил о том, что Маккул лжет, и ничто не могло опровергнуть это просто сокрушительное доказательство. Но времена меняются, хозяином Белого дома выбрали демократа, общество постоянно переживало какие-то перемены; к тому же это был низкопробный бар для театрального люда, чуть лучше, чем подобный салон где-нибудь в трущобах, и ему, Теренсу, по сути дела, не нужно было сюда заглядывать, и кто знает,-- постоянные посетители могли оказаться кем угодно, даже выпускниками Принстонского университета. Но и тысяча долларов -- это куча денег, даже на Мэдисон-авеню. -- Ну, Теренс,-- издевательски подтрунивал над ним Уэбел.-- Что-то не вижу, чтобы ты заполнял чек. -- Отложите свою авторучку, старик,-- сказал Теренс. Ему хотелось, чтобы произнесенные им слова показались всем небрежными, подводящими черту под дискуссией, но голос у него явно дрожал от волнения.-- Я не держу пари. Из-за такого никто не станет биться об заклад.-- Не обращая никакого внимания на Маккула, он большими шагами прошел мимо Уэбела к стойке, к своей девушке.-- Тебе не кажется, что пора выпить еще, дорогая? -- громко спросил он. -- Мне кажется, что все в этом баре слышали ваше предложение поставить тысячу долларов, чтобы держать пари по такому пустяковому факту,-- сказал Уэбел, решительно настроившись доставить Теренсу как можно больше неприятностей.-- Что же заставило вас, Теренс, изменить свое решение? -- Это был лишь речевой оборот, старичок,-- не больше,-- ответил Теренс.-- Еще два "джибсона", прошу тебя, Эдди. Эдди не сдвинулся с места. -- Мистер,-- сказал он.-- Я все внимательно выслушал. Вы стали причиной нарушения порядка в моем баре. Вы поставили в неловкое положение нашего старого клиента. Вы предложили пари, а потом пошли на попятный. Теперь вот, как ни в чем не бывало, заказываете два "джибсона".-- Эдди говорил так, словно читал литанию со страшным обвинением.-- Любой джентльмен, попав в такое положение, как вы в данный момент, поступил бы следующим образом. Или он заполнил бы чек в книжке вот этого джентльмена,-- Эдди махнул в сторону Уэбела, словно рефери, представляющий на ринге боксера,-- или,-- он повысил голос,-- принес бы свои извинения. -- Извинения? -- удивленно повторил за ним Теренс.-- Это перед кем же? -- Перед джентльменом, слово которого вы подвергли сомнению,-- объяснил Эдди.-- Перед мистером Маккулом. Теренс посмотрел на Маккула, который увлеченно что-то рисовал уже на третьем меню. -- Ах, перестань, Эдди,-- резко сказал Теренс.-- Тащи выпивку и давай забудем об этом. -- Вы не получите в этом баре никакой выпивки до тех пор, покуда не сделаете того, что я вам сказал,-- стоял на своем Эдди. -- Послушай, Эдди,-- сказал, закипая, Теренс.-- Это -- общественный бар и... -- Теренс,-- прервала его девушка, положив, чтобы успокоить его, руку ему на локоть, но в голосе ее чувствовался холод.-- Не нужно хамить больше, чем обычно. -- Вот, прислушайтесь к своей девушке,-- мрачно посоветовал ему Эдди. Теренс вытащил одну из двух бутылок из пакета, стоявшего перед ним. Посмотрев на наклейку, скорчил кислую гримасу и опустил бутылку на место. Все молчали. -- Ну, ладно,-- небрежно сказал Теренс,-- если кто-то из присутствующих принимает такой пустячок всерьез и намеренно раздувает его...-- Он долго, сознательно затягивая время, зажигал сигарету, потом подскочил к столику Маккула. Он остановился в безопасной зоне, на расстоянии четырех футов от него.-- Между прочим,-- сказал он, обращаясь к склонившейся над рисунком голове Маккула,-- мне очень жаль, если я невзначай нанес вам оскорбление. -- Что такое? -- вскинул голову Маккул, скосив на него взгляд.-- Что вы сказали? Теренс подошел к столику поближе. -- Я сказал, что мне очень жаль,-- и лицо его постоянно менялось из-за его трусости, смущения и недоверия, которое он испытывал ко всем всю свою жизнь. -- Скажите ему, что вы берете все свои слова назад,-- продолжал беспощадно казнить его Эдди из-за стойки.-- Скажите ему, что вы верите ему, что он на самом деле -- выпускник Принстонского университета. -- Нечего меня учить и говорить за меня, Эдди,-- огрызнулся Теренс, и вдруг голос у него стал таким, как у старой горничной.-- Я вполне способен сам, без посторонней помощи, изъясниться. -- Что вы сказали, мистер? -- спросил снова Маккул, поднимая на него свои моргающие глаза. -- Я ошибался,-- сказал Теренс.-- Теперь я убежден, что вы из Принстонского университета. -- На самом деле? -- удивленно спросил Маккул. -- Да, убежден! -- заорал прямо ему в лицо Теренс, наклонившись еще ближе к нему. -- К черту Принстон! -- сказал Маккул. Он схватил обеими руками Теренса за лацканы пиджака, сильно тряхнул его.-- И к черту тебя, братец,-- он тряхнул его еще раз, посильнее. Теренс так отчаянно отбивался от крепко держащих его рук Маккула, что чуть было не свалился на пол. Ему помешал прижатый к стене стул Маккула. Уэбел пошел к ним, но девушка в зеленых чулках его опередила. И это после стольких выпитых "джибсонов",-- удивился он ее живости. Она в одно мгновение оказалась рядом с ним. Мелькнула ее нога, и Уэбел не понял, что она сделала. Вдруг Теренс оказался на полу среди сигаретных окурков и лужиц пролитого пива. -- Послушай, Теренс,-- мягко сказала девушка,-- истинные джентльмены не трогают пьяниц, а я из их среды. Теренс с ненавистью смотрел на нее снизу. На полу его узкий, безукоризненный костюм казался потрепанным и немодным. Она помогла Теренсу подняться. -- Ты дала мне подножку,-- сказал он обвиняющим тоном. -- Да, дала, Теренс,-- спокойно ответила она, отряхивая сор с его костюма. -- Думаю, лучше нам пойти домой,-- сказал Теренс, гневно поглядывая на окружающие его лица.-- В этом месте пропал весь шарм. -- Но только не для меня,-- сказала девушка.-- Иди домой. И подари мне когда-нибудь колечко. Теренс начал вытаскивать из кармана бумажник, но девушка оттолкнула его руку. -- Я сама заплачу,-- сказала она улыбаясь, но ее улыбка, казалось, долетала сюда издалека, с Аляски. Теренс огляделся. Эдди выбивал пробку из стеклянной пивной бутылки, весь поглощенный своим занятием. В четырех футах от него стоял Уэбел с недовольным видом, как человек, которого лишили удовольствия подраться. Парочка в третьей кабинке снова сцепила руки и, как прежде, сидела со своими двумя бутылками пива. Маккул затушевывал левую ножку Брижит Бардо. -- Ну,-- сказал Теренс, словно такой звук предшествовал его важному политическому заявлению. Повернувшись, он вышел, громко захлопнув за собой дверь. Его девушка села на свое место на высоком стуле у стойки, а Уэбел вернулся в свой угол. Наступила короткая тишина. Девушка, сбросив балетные туфли, стащила с себя сначала один чулок, затем другой. Уэбел не смог сдержать своего удивления. -- Ненавижу все эти вещи,-- объяснила ему девушка.-- Но Теренс постоянно твердит, что ему нравятся цыганки. Вот у него такое представление о цыганках,-- зеленые чулки. И к тому же,-- она хлебнула из стакана,-- не верьте всей этой чепухе о Домингине и его выступлении в Сантандере. Я никогда не была ближе трех тысяч миль от Сантандера и никогда в жизни не видела боя быков. Весь этот вздор я прочитала в журнале. Три года назад летом Теренс побывал в Испании, и он не станет даже смотреть на девушку, если только она не говорит ему о "manoletiras" и о том великом дне, когда Хосе, как его там бишь, выступил в "альтернативе" против Миуры в Виттории. Ole! -- Она хрипло рассмеялась.-- Все лето в прошлом году я провела в Фар Рокэвей. Девчонки сейчас -- дрянь. Знаете, почему они дрянь? Она обращалась прямо к Уэбелу, и ему нужно было что-то ей ответить. -- Почему же? -- спросил он. -- Потому что гуляют с подонками,-- сказала девушка.-- Они готовы на все, только чтобы в их квартире не прекращались эти проклятые телефонные звонки.-- Она вдруг пропела все стихи песни "Старый Нассау", пропела сладким голоском, с большим чувством. Закончив, она сказала, не обращаясь ни к кому, просто так: -- Я сказала ему, что училась в Антиохском колледже. Ха! Я так и не закончила даже среднюю школу Джеймса Мэдисона. -- Нельзя ли вас угостить, мисс? -- спросил Эдди.-- Вы помогли остановить это вторжение чужаков. Вы нанесли удар, удар в защиту демократии. -- Нет, благодарю вас, мистер Хольштейн,-- сказала девушка, сворачивая свои чулки и убирая их в сумочку.-- Эта маленькая девочка сегодня уже приняла достаточно джина. Пора в постельку, бай-бай, мистер Хольштейн. Эдди дотронулся до бумажного пакета с двумя бутылками вина. -- Вам они не нужны? -- спросил он. -- Почему же, мистер Хольштейн, конечно, нужны.-- Она придвинула к себе пакет.-- Я выпью это "шабли", которое все же, по-видимому, пить можно, завтра утром во время пикника на Западной Семьдесят четвертой улице. Нахожусь я всего на расстоянии шестидесяти пяти миль,-- любая ворона может долететь,-- от Йеля с его Кубком. Она босиком направилась к двери. -- "Настрой свое сердце..." -- напевала она чисто по-женски, с особой старательностью, проходя через дверь на улицу. -- Ночь -- она и есть ночь,-- сказал Эдди, покачав головой. Он повернулся к Уэбелу. -- Может, вам еще чего-нибудь? -- Кофе, Эдди,-- ответил Уэбел. -- Еще кофе? -- лицо его еще сильнее помрачнело.-- Не забывайте участь Эдгара Уоллеса,-- сказал он. И пошел, чтобы налить ему свежего кофе. "ЗОЛОТИСТЫЙ ЛЮТИК" У КРАЯ МОГИЛЫ Она была удивлена, увидев Бордена в церкви. Она и не знала, что он -- в Лос-Анджелесе. Только в одной газете было помещено такое сообщение: "Смерть бывшего сотрудника государственного департамента. Вчера ночью после продолжительной болезни в больнице в Санта-Монике скончался Уильям Макферсон Брайант. Он поступил на дипломатическую службу в 1935 году, занимал различные посты в Вашингтоне, Женеве, Италии, Бразилии и Испании. Вышел в отставку по состоянию здоровья в 1952. У супружеской четы детей не было. Его вдова под девичьим именем Виктория Симмонс работает редактором "Странички для женщин" в нашей газете". В церкви почти не было прихожан, так как у Брайанта, по сути дела, не было друзей, когда они с женой перебрались на Запад. Там стояла небольшая кучка людей, сотрудников газеты, которые пришли сюда, чтобы выразить свои соболезнования вдове. Так что Виктория сразу, без особого труда заметила Бордена. В этот хмурый, дождливый, ненастный день он сидел один в глубине церкви, возле самого входа, и его белокурую голову, конечно, нельзя было спутать ни с чьей другой. Рассеянно, слушая лишь вполуха то, что говорил священник, Виктория вдруг вспомнила тайную кличку Бордена,-- они втроем называли его "золотистым лютиком". В погребальном кортеже, приехавшем на кладбище, было всего два автомобиля, но Борден как-то ухитрился втиснуться во вторую машину и во время траурной церемонии стоял под дождем с непокрытой головой возле могилы. Виктория сразу заметила, что теперь он красит волосы, хотя если глядеть на него издалека, то он был все еще похож на парнишку с привлекательными, почти детскими чертами лица, а вблизи можно было заметить, что его лицо все в морщинах правильной формы, прямых, темноватых линиях, и кажется покрытым серым налетом усталости и переживаний из-за своего ненадежного положения. Когда она скорбно отходила от могилы, прямая, стройная пожилая женщина с сухими глазами, в своем черном траурном платье, Борден на ходу спросил ее, не хочет ли она поехать домой вместе с ним? Так как ей предстояло возвращаться с кладбища только в компании одного священника и в машине были свободные места, она согласилась. Голос у Бордена тоже порядком изменился. Как и его крашеные волосы, он претендовал на молодость и энергичность, на то, что она так хорошо помнила, но чего больше не было и в помине. Священник промолчал почти всю дорогу назад, в город. Виктория познакомилась с ним впервые только за день до этого, когда занималась организацией похорон. Ни она сама, ни ее муж не были его прихожанами, и на лице у священнослужителя было слегка озлобленное выражение, которое часто можно видеть на лицах представителей его профессии, когда они с сожалением понимают, что их религиозными услугами пользуются лишь в силу необходимости, а не из соображений, диктуемых верой. В машине все трое едва обменялись тремя десятками слов на всем пути до города. Священник вышел у церкви, робко, смущенно пожав им руки, едва коснувшись их своей, и Борден, когда тот захлопнул двери, осведомился, не может ли он проводить Викторию домой. Она абсолютно не утратила самообладания,-- все свои слезы она выплакала за эти годы,-- и ответила ему, что ей не нужна его помощь. На самом деле, придя домой, она собиралась сразу же сесть за свой письменный стол, чтобы поработать над своей воскресной газетной "страницей", потому что этого, во-первых, нельзя было откладывать, а во-вторых, работа -- это надежное средство от охватившего ее приступа меланхолии. После ухода священника Виктория, повернувшись к Бордену, попросила сигарету. Она отбросила вуаль, а он вытащил две сигаретки из золотого портсигара -- для нее и для себя и зажег их, щелкнув золотой зажигалкой. Что-то не нравилось Виктории в суетливых движениях его рук. Трудно объяснить что. Они казались ей какими-то неестественными, слишком большими. Другого слова она так и не могла подобрать. Они молча ехали с минуту, может, две. -- Он был счастлив, эти последние несколько лет? -- спросил Борден. -- Нет, увы,-- ответила она. -- Какая досада! -- вздохнул Борден. Этот вырвавшийся у него вздох, конечно, предназначался не только ее усопшему мужу. -- Такой способный человек, такой способный. Его высокопарный тон резанул ей слух. Ей показалось, что в это мгновение он превратился в политика, произносящего торжественную речь при освящении статуи, с запозданием поставленной в память о погибшем в этой уже полузабытой войне. -- Чем он занимался после ухода в отставку? -- поинтересовался Борден. -- Читал,-- сказала она. -- Читал? -- озадаченно переспросил Борден.-- И все, больше ничего? -- Ничего. Моя работа в газете позволяла нам жить достаточно хорошо. -- Вот не знал, что вы стали кем-то вроде писательницы,-- признался Борден. -- Только в силу необходимости,-- ответила она.-- Я выучила английский алфавит на курсах английского в колледже. Они оба улыбнулись. -- Клэр теперь с вами? -- спросила Виктория. Борден бросил на нее странный взгляд, словно подозревая в невольном сарказме. -- Разве вы ничего не слышали? -- Что я должна была слышать? -- удивилась она. -- Мы уже шесть лет как в разводе. Она вышла замуж за итальянца. Он -- владелец конюшни рысистых лошадей. Больше она не вернется в Америку. -- Очень жаль,-- сказала она. Он пожал плечами. -- Это, по сути дела, нельзя было назвать браком.-- Голос у него звучал ровно, небрежно.-- Мы здорово притворялись в течение нескольких лет, хотя нам с ней все равно было не так уж плохо. Ну, после этого,-- как и полагается: "Adieu, Chedi..." -- Что вы здесь делаете? -- спросила Виктория. -- Ну,-- продолжал он,-- после катастрофы мы с ней немного побродили по Европе, но прежних отношений уже, конечно, не было. Я не желал никакой работы, у нас было достаточно денег, чтобы я не торчал на службе, и когда мы входили в чью-то комнату, то сразу слышали знакомый шепоток. Может, нам это лишь казалось, но все-таки... -- Нет, вам не казалось,-- подтвердила Виктория. Некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у нее номер ее телефона, записал его удивительно аккуратными крошечными буковками, водя по странице красивого кожаного блокнота золотым карандашом. -- Если вам вдруг захочется,-- сказал он,-- то позвоните мне, и мы вместе пообедаем.-- Он протянул ей свою визитку.-- Борден Стейнс,-- прочитала она,-- "Полуденный магазин. Модная одежда для мужчин". -- Я там ежедневно,-- объяснил он,-- после одиннадцати утра. Она неоднократно проходила мимо этого магазина. Его название в витрине всегда казалось ей глупым и претенциозным. Во всяком случае, по-английски. Но он был достаточно элегантен, дорогой, в его витринах демонстрировались броские яркие мужские сорочки с галстуками, итальянские свитера, ну и прочие вещи мужского туалета, но все они, на ее вкус, казались слишком крикливыми. Она в него никогда не заходила. -- Я купил магазин лет пять назад,-- сообщил ей Борден.-- Наконец я решил, что пора чем-то заняться.-- Он смущенно, с виноватым видом улыбнулся.-- Просто поразительно, как удачно все вышло. По правде говоря, мне никогда и в голову не приходило, что в конце концов я стану торговцем галантерейными товарами в Беверли-хиллз. Ну, в любом случае, он не дает мне возможности бездельничать. Машина остановилась у многоквартирного дома, в котором жила Виктория. Дождь все не прекращался, но Борден бойко выскочил из автомобиля, чтобы галантным жестом открыть перед ней дверцу. Он отослал шофера домой, заявив, что предпочитает немного пройтись. -- Вы уверены, что не будете чувствовать себя одинокой? -- вежливо осведомился он.-- Знаете, я был бы просто счастлив подняться к вам... и... -- Нет, не нужно, благодарю,-- осадила она его. -- Ну...-- неуверенно протянул он.-- Мне казалось, что я просто обязан прийти. В конце концов, мы провели вместе столько приятных минут...-- Голос у него смолк. -- Очень приятно, Борден, что вы пришли,-- сказала Виктория. -- Хочу сделать одно небольшое признание,-- сказал Борден. Он пугливо озирался, словно опасаясь, что его кто-то подслушает.-- Я на самом деле видел вас в тот день, Викки. Когда ты, улыбнувшись, отвернулась. Я всегда чувствовал себя во всем этом глупцом, свою вину, и я... -- В какой день? -- спросила Виктория. Она, повернувшись, открыла дверь в вестибюль. -- Неужели ты не помнишь? -- Он впился в нее своими подозрительными, пытливыми глазами. -- В какой же день, Борден? -- повторила она, все еще не убирая руки с круглой бронзовой ручки. -- Думаю, я все же ошибся,-- сказал он.-- Ну да ладно, это не столь важно.-- Он мило улыбнулся ей, почти точно имитируя парнишку с его детскими манерами, поцеловал ее в щеку на прощание, поцеловал, может, в последний раз, навсегда, и пошел прочь, такой моложавый, такой стройный в своем модном плаще, с поблескивающими от капель дождя белокурыми волосами на непокрытой голове. Она поднялась к себе, открыла дверь. Отшвырнула от себя шляпку с вуалью и стала бесцельно расхаживать взад и вперед по пустой квартире. То, как она выглядела внутри,-- не описать пером. Никто сюда не наведывается, казалось, жаловалась квартира, я стала тем местом, где двое когда-то давно обрели свое убежище. Временное. Теперь это убежище не для двоих, а для одной. Не испытывая никаких эмоций, Виктория смотрела на фотографию мужа в серебряной рамке. Ее сделали лет десять назад. Это был настоящий фотопортрет, муж старательно позировал для него в фотоателье, ведь он был таким серьезным, с полным осознанием своей ответственности, словно молодой человек, которого вдруг избирают в попечительский совет университета, того самого, который он когда-то окончил. Разве можно себе представить на нем модный костюм, один из тех, которые выставлены в витрине калифорнийского "Полуденного магазина". Ее ждала работа -- разложенные на столе бумаги, чистые листы, но она никак не могла себя пересилить и заставить засесть за нее. Эта встреча с Борденом всколыхнула слишком много воспоминаний. Она была такой неожиданной, настолько взбудоражила ее, разволновала, что оказалось не под силу даже давно ожидаемой смерти мужа. Она подошла к кладовке, где хранила файлы и рукопись в картонном переплете. На обложке большими цифрами было написано: 1953. Она полистала странички, покуда не нашла то, что искала. Она увидела тонкую папочку, аккуратно скрепленную медными скрепками, а в ней около двадцати пяти напечатанных на машинке белых листочков. Виктория села на стул возле окна, которое все еще заливал дождь, надела очки и принялась читать. Впервые за последние, по крайней мере, десять лет она глядела на эту папку. -- "Письмо из пустыни",-- прочитала она заголовок.-- Короткий рассказ В. Симмонс. Скорчив кислую гримасу, потянулась за карандашом. Густо заштриховала фамилию В. Симмонс. Сев на стул, снова углубилась в чтение. "Вполне естественно,-- читала она,-- я не поставлю под этим своего настоящего имени. Если читатель дочитает мой рассказ до конца, то поймет почему. Если мне повезет и после многочисленных попыток на самом деле удастся стать писателем, то нет ничего проще, чем скрыть свое настоящее имя. До этого я еще ничего не написала, и все эти годы, когда была замужем, в опросах или официальных запросах на вопрос "Род занятий" неизменно отвечала: домохозяйка. Я все еще по-прежнему стелю постели, готовлю трижды в день еду, дважды в неделю выхожу в город, чтобы сделать необходимые покупки, у нас нет соседей, нет друзей, поэтому никто из чужих не увидит пишущую машинку на моем письменном столе или пачку дешевой бумаги, которой я заблаговременно запаслась в С.-- большом городе, расположенном в пятидесяти милях от того места, где я живу. Я приняла все меры предосторожности, сняла в аренду почтовый ящик в том же городе под вымышленным именем, то есть псевдонимом, которым намерена пользоваться при переписке с издателями и редакторами. Если возникнет нужда отправить по почте что-нибудь написанное мною, то я сама поеду в этот большой город, запечатаю все свои рукописи в обычные, ничем не примечательные конверты, сама отнесу их на почту, когда там больше всего посетителей. Ради этого я надену свое самое простенькое, скромное платье, чтобы никто не обратил внимания на пожилую женщину, ожидающую подходящего момента у широкой щели в стене отдела отправки, чтобы незаметно протолкнуть в нее свой пакет. Все эти меры могут показаться читателю излишними, чрезвычайными, но дело в том, что до последнего времени мы с мужем жили в атмосфере постоянной слежки, слухов об установленных в нашей квартире "жучках", перехватываемой почте и секретных донесений о наших частных беседах с друзьями. Хотя, как я полагаю, эти слухи куда более грозные, чем сами факты, трудно с уверенностью утверждать, насколько все серьезно, и я уже привыкла к постоянной дрожи от страха и неизвестности. Даже в такой жизни, которую мы ведем, в открытой пустыне, без слуг, где нет ни одного другого дома на горизонте, нет телефона для излишне любопытных, злых людей, любителей подслушать чужие разговоры, я все равно не могу отделаться от постоянного подозрения. Нашу давнюю привычку к полной изоляции приняли на таких странных условиях в том городе, где я обычно делаю свои покупки. Мой муж никогда не кажет носа из дома, и все жители, конечно, знают, что мы не принимаем ни гостей, ни визитеров. Я вступаю в контакт только с продавцами магазинов, лавок да почтальоншей, и, по-видимому, они пришли к выводу, что мой муж страдает от чахотки и приехал сюда, в эти места, чтобы на пользу себе обратить наш сухой, жаркий климат и тишину, обычно царящую в пустыне. Вполне естественно, мы ничего плохого им не говорили. Джон, мой муж (это, конечно, не подлинное его имя), никогда не пользовался особой популярностью, и его имя не появлялось в газетах, но нам удалось избежать последствий тех событий, которые привели нас к этому уединению, главным образом, благодаря везению. Решение писать крепло во мне постепенно и объясняется целым рядом причин. У меня оказалась масса свободного времени, так как все хлопоты по дому, такие незначительные и простые, не занимали у меня больше трех-четырех часов в день. Со времени приезда сюда моего мужа он становился все менее и менее общительным и проводил большую часть своего времени за чтением, уединившись в уголке нашего патио, защищенного каменной стеной от ветра, или часами любовался грядой гор, окаймляющих нашу пустыню с северной и восточной сторон. Финансовый вопрос возникнет, как я думаю, не раньше следующего года, и теперь я вообще пришла к выводу, что муж в свои сорок пять больше никогда не будет работать. Когда он впервые приехал сюда, я предполагала, что наше уединение -- дело временное, и продлится недолго, покуда муж не смирится со своим поражением, не соберется с силами, чтобы предпринять усилия в новом направлении. Вначале он посылал по нескольку писем в неделю старым друзьям и знакомым, в которых сообщал, что после продолжительного, может, полугодового отпуска снова будет готов приступить к работе. Он, конечно, отдавал себе отчет, что на государственной службе он будет абсолютно бесполезен, во всяком случае, в ближайшем будущем, но его образование, его жизненный опыт, особенно служба за границей могут оказаться весьма нужными для целого ряда частных предприятий и учреждений. По тону и содержанию ответов на его письма, особенно на те, которые приходили от его друзей со студенческой скамьи, можно было с полной уверенностью судить, что он, мой муж, напрасно предается иллюзиям, хотя никогда и вида не подавал, что сильно этим расстроен. Вот уже три месяца он не написал ни одного письма. Он никогда не признавался мне, что оставил всякую надежду, но я слишком хорошо его изучила, и поэтому никогда не требовала от него никаких откровенных заявлений. Я шпионю за ним. Читаю его письма. Исподтишка наблюдаю за сменой его выражения на лице, если рядом с ним. Когда перед ним на столе появляется какое-то новое, незнакомое ему блюдо, я не спускаю с него глаз, ищу, пусть даже едва заметные, признаки одобрения. Когда у нас еще были друзья, я могла с точностью почти до секунды определить, что их дружба начинает угнетать его, надоедать ему, и решительным образом принимала все меры, чтобы такая дружба завершилась как можно скорее и самым безболезненным образом. Такие взаимоотношения между женой и мужем я, как писатель, несмотря на современную моду, не имею никакого намерения обсуждать, но, должна признаться, я стала знатоком всех его желаний. Стоит ему прочитать какую-то книгу, я немедленно прочитываю ее после него. Я составила настоящее "досье" всего того, что ему нравится, а что не нравится, его привычных настроений, всего того, что дает ему внутреннее удовлетворение и приносит удовольствие. Я не делаю всего этого из-за ревности или болезненной, женской любви к личной собственности. Я все это делаю тогда, когда могу развлечь его, чем-то заинтересовать, и делаю исключительно для него, не для себя, и только из чувства благодарности к нему. Мой муж -- человек необычный, экстраординарный, хотя в его внешности ничего такого особенного нет, сколь старательно вы бы ее ни изучали. Он носит скромную, не бросающуюся в глаза одежду людей своего круга, у него короткая стрижка, и он зачесывает волосы назад, хотя его продолговатое, костистое лицо и большой, мясистый нос из-за такой короткой стрижки иногда принимают неприятные, искаженные пропорции. Однажды, когда мы проводили отпуск на одном острове в Карибском море, он отрастил волосы и даже густые черные усы. Вдруг, неожиданно его лицо вернуло себе нормальные пропорции и теперь четко отражало свойства его характера. С его загаром, который он приобрел на пляже и на маленьком паруснике, который мы брали в аренду, он был похож на одного из группы молодых людей на фотографии -- решительных и смелых, которые уезжают в далекую экспедицию, чтобы взобраться на вершину Гималаев. Но когда пришло время возвращаться на свой дипломатический пост, он сбрил усы, снова сделал себе короткую стрижку, так что его лицо вновь утратило свое замечательное, необычное выражение, и гармония в его пропорциях безвозвратно исчезла. Его манеры, как и внешность, были призваны скорее что-то скрывать, чем выставлять на всеобщее обозрение. Он -- типичный сноб, который всегда безупречно вежлив со своими подчиненными и не проявляет никакого, даже осторожно-поверхностного интереса к присутствию рядом людей, которых обожает. Он подвержен яростным, внезапным вспышкам гнева, которые пытается сдерживать с помощью все более слабеющей силы воли, заставляя себя в момент наивысшего напряжения говорить медленно, низким, дрожащим голосом. Он абсолютно уверен в своем здравом рассудке и выражает полное презрение к способностям большинства людей, с которыми ему приходилось работать, хотя он мог часами слушать их болтовню, делая вид, что его на самом деле заинтересовали их предложения. Этот человек, терзаемый беспредельными амбициями, неизменно отказывался от сотни хитроумных уловок, которые помогали его куда менее одаренным коллегам быстрее добиваться продвижения по службе. Мучительно терзаемый, насколько мне известно, пламенной страстью, он никогда на людях даже не касался моей руки и никогда не выражал абсолютно никакого, даже самого легкого интереса к присутствию красивых женщин, которые довольно часто посещали то общество, в котором мы с ним так долго вращались. Он жадно ждал прикосновения Судьбы, но не сделал ни одного шага в ее сторону. Вот таков человек, который теперь сидит изо дня в день, читая в тишине, на жарком солнце пустыни за каменной стеной патио, защищающей его от постоянного знойного ветра, и на нем, как всегда, даже здесь, аккуратно завязанный галстук вокруг накрахмаленного воротничка рубашки и серый пиджак той поры, когда он ходил на работу. Если он захочет остаться здесь, со мной, один, до конца жизни, то я буду только рада этому. Я пристрастилась к пишущей машинке, так как в той ситуации, в которой мы очутились, у нас нет никакого способа зарабатывать деньги, а обе наши семьи уже давно опустились на самое дно экономической бездны, и посему на помощь от них рассчитывать не приходится. Нам, правда, многого не нужно в этом далеком от окружающего мира месте, и, хотя я не могу похвастать своим опытом в области литературного творчества, все же меня в моем стремлении поощряет приводящее в отчаяние качество тех литературных опусов, которые ежедневно печатаются в нашей стране. Несомненно, образованный человек, который в течение долгого времени, почти целых двадцать лет, находился в самом центре важнейших событий, вполне может, принимая во внимание столь жалкий литературный уровень, заработать себе на самое скромное существование, даже если у него почти полное отсутствие образования. Должна признаться, что я с удовольствием ожидаю результатов своего эксперимента. Я -- женщина простая, мстительная, которой приходилось подолгу не раскрывать рта в компании настоящих дураков и откровенных карьеристов, и теперь, когда я намерена отплатить им за все, чувствую, что смогу извлечь как свою выгоду, так и выгоду для тех читателей, внимание которых смогу привлечь к своему творчеству, читателей, еще не утративших до конца своих искренних чувств под потоками дешевой сентиментальности, яростного насилия и лицемерия, которые постоянно ежедневно прорывают шлюзы наших печатных станков. Я где-то прочитала, что первоклассные писатели, как мужчины, так и женщины,-- это одержимые люди. Хотя я нисколько не обманываюсь в отношении своих способностей или тех высот величия, которых я смогу добиться в конечном счете, я разделяю с ними целиком это единственное чувство. Одержимость. У меня оно тоже есть. Это -- мой муж, и о нем я собираюсь писать. Мой муж -- выходец из семьи, которую в другой стране и в другие времена по праву можно было бы назвать аристократической. Ее состояния хватило надолго, что позволило ему ходить в соответствующие школы и закончить соответствующий колледж, и ему случилось учиться в одном классе с поразительно большим числом соучеников, которые проявили себя самым заметным образом в бизнесе и на государственной службе. Испытывая неприязнь к миру коммерции, будучи выходцем из семьи, в которой существовала долгая, уважаемая всеми традиция общественного служения, мой муж поступил на дипломатическую службу. Нужно сказать, это было такое время, когда двери других государственных департаментов были широко распахнуты перед ордами шумных, неприятных карьеристов весьма сомнительного происхождения, с дурными манерами и весьма слабыми знаниями. Дипломатическая служба, в силу существовавшей в ней строжайшей и жесткой системы отбора и ее откровенного пристрастия к интеллектуальным, консервативно настроенным молодым кандидатам из хороших семей, была единственным спокойным анклавом в этой бушующей стихии мелочного элитаризма, в которой истинный джентльмен мог служить на благо своей страны, не идя на компромисс со своей совестью. Мой муж, который никогда не щадил ни своих усилий, ни себя самого, когда речь заходила о честной работе, получал один хороший дипломатический пост за другим. Он никогда не пользовался большой популярностью, но все относились к нему с большим уважением, и, когда мы поженились, четыре года спустя после его первого назначения, мы оба были абсолютно уверены, что с течением времени он добьется самых высших дипломатических должностей. Во время войны ему была поручена весьма деликатная и очень опасная миссия, и он с ней так хорошо справился, что при встрече с ним государственный секретарь лично поблагодарил его за то, что ему удалось своими умелыми действиями спасти немало жизней американцев. После окончания войны он был назначен в посольство в столице Х. (Прошу прощения за использование таких старомодных символов. Сейчас в истории нашей страны скромность считается безрассудством, за чем немедленно следуют самые строгие репрессии.) Я не поехала с мужем в Х. В это время, к большому сожалению, выяснилось, что мне предстоит перенести гораздо более сложную операцию, чем до сих пор считал мой доктор. После первой последовала вторая, начались всевозможного рода осложнения, и только спустя полгода мне удалось приехать к мужу. За шесть месяцев пребывания в этом неспокойном городе мой муж сошелся с двумя людьми, которые, как потом выяснилось, хотели его уничтожить. Первого звали Мундер (имена, конечно, везде вымышленные), который к этому времени добился блестящей карьеры, став первым секретарем посольства. Джон с ним дружил еще в колледже, и эта давнишняя дружба только возобновилась и окрепла во время их работы в посольстве; она позволяла им уважать друг в друге одинаковые по силе амбиции, вырабатывала одинаковое ревностное отношение к работе, дополняла их похожие темпераменты. В то время на посту посла находился весьма любезный, но ужасно ленивый человек, который пытался переложить всю свою работу в посольстве на плечи подчиненных, и Мундеру с моим мужем приходилось довольно часто самим выполнять директивы, поступавшие из Вашингтона, и на месте вырабатывать американскую политику. В этот период во все