вадцать шесть лет! Ну, давай, не стесняйся, вскрывай! Поцеловав его еще раз в ту же точку, Бесси подошла к столику и разорвала бумагу на свертке. -- Боже, "Четыре розы"! -- радостно воскликнула она, поднимая бутылку.-- Какой ты все же предупредительный, внимательный муж, Винсент! Винсент сиял от ее похвалы. -- Целая четверть! -- сообщил он.-- Самый лучший сорт, какой только можно купить за деньги. Купаж неразбавленного виски! Бесси уже проворно открывала большую бутылку. -- Знаешь, лежала я на спине в своей спальне, и меня вдруг охватила такая мрачная меланхолия. Ведь годы-то бегут, просто летят.-- Она с трудом отворачивала винтовую "шлюпку".-- С этим -- горя как не бывало! -- И с наслаждением, закрыв глаза, понюхала бутылку.-- Странно: какой приятный запах у горлышка и каким ужасным он становится, когда им разит от мужчины! Винсент, очень приятно, что ты все же вспомнил обо мне! Как и полагается настоящему мужу, Моллой подошел к ней и обнял одной рукой. Пальцы его провалились в мякоть ее большого, дряблого бедра. -- Сегодня, моя старая леди,-- объявил он,-- мы станем самой счастливой парой во всем Бруклине! -- И взял в руки бутылку. -- Ах, Винсент,-- прошептала Бесси,-- ведь все было не так плохо, а,-- что скажешь? Умоляю тебя, только не из горлышка! Это неприлично. Пойдем посидим на кухне, там довольно светло. Взяв друг друга под руку, отправились на кухню. Моллой не расставался с бутылкой. Бесси принесла два стакана, для воды и вина, и устроилась за кухонным столом, напротив Моллоя, улыбаясь мужу. А тот со знанием дела разливал виски по стаканам. Наконец они подняли их. -- За неумирающую любовь! -- негромко провозгласил Моллой, с глазами на мокром месте. -- За твою и мою любовь,-- откликнулась Бесси, тоже растроганно заморгав. Осушили по стакану, улыбнулись друг другу. Моллой, не теряя времени даром, вновь их наполнил. -- Вот это -- настоящее виски,-- объяснил он.-- Виски для торжественных случаев, для годовщин. В день нашей свадьбы шампанское текло рекой. В шесть утра торжество еще было в самом разгаре.-- И покачал, довольный, головой, вспоминая о прошлом; затем снова разлил виски по стаканам. -- Да-а,-- задумчиво произнесла Бесси,-- милая компания тогда подобралась... Ты помнишь? Пятеро из приглашенных когда-то просили моей руки; все пели, танцевали, дурачились... -- В то время,-- согласился с ней Моллой,-- ты в Бруклине была баба первый сорт, ничего не скажешь. Мой бутончик! -- И, закинув голову, опорожнил очередной стакан.-- Да уж, кое-что мне досталось,-- кое-что стоящее... Моллой громко хохотал, наливая себе и Бесси снова. -- Боже мой, как все же приятно быть двадцатилетним парнем! Господи, какое счастье! -- Я помню тебя...-- начала Бесси, держа руку на фарфоровой крышке кухонного стола.-- С этими рыжими усами, лицо моложавое... готов выпить с любым желающим... обожаешь похохотать с девицами, шлепнуть по заднице... красив как король... А в голове бурлит столько мыслей,-- как уничтожить весь мир, постепенно, по частям. Ах, что это был за день! -- И, то и дело вздыхая, подносила ко рту стакан. -- Но, мир, увы, до сих пор стоит на прежнем месте,-- отметил Моллой, трезвея.-- Винсент Моллой за последние двадцать шесть лет не причинил ему заметного вреда. Помнишь, я говорил тебе, что стану мэром Нью-Йорка? -- Конечно,-- тихо подтвердила Бесси, медленно потягивая виски.-- И я верила тебе, каждому твоему слову. -- И вот я стал семейным человеком,-- Моллой мрачно глядел в стакан, медленно разгоняя его содержимое,-- почтовым служащим. И это тот, кто в молодости обладал таким несокрушимым темпераментом! -- Горечь прозвучала в его голосе. -- Истина заключается в том,-- подхватила Бесси,-- что, независимо от того, семейный ты человек или несемейный,-- все равно стал бы почтовым служащим. -- Это с твоей стороны горький упрек,-- отвечал Моллой с чувством собственного достоинства.-- Очень горький упрек. От собственной жены! Кто заставлял меня сидеть по вечерам дома, развлекать тебя и детишек? А мне тогда требовалось проводить все свободное время в барах, в клубах демократов, заводить полезные знакомства. -- Ты якшался со всякими подонками.-- Бесси выпрямилась на стуле.-- Самые для тебя подходящие друзья. -- Нет, ты так со мной не разговаривай! -- уже возмущался Моллой.-- Тем более в годовщину свадьбы! Нам бы радоваться, праздновать, веселиться... -- Ну-ка, передай мне бутылку! -- потребовала Бесси. Моллой пододвинул к ней бутылку, и теперь она разлила виски по стаканам. -- Ты был в молодости таким, что с тебя и на минуту глаз нельзя было спускать. -- Как ты со мной разговариваешь, Бесси! Так нельзя... -- Мэр города Нью-Йорка... Избранный женским электоратом. -- Ты несправедлива ко мне, Бесси! -- жалобно запротестовал Моллой, вытирая виски с подбородка.-- Несправедливая женщина! Винсент Моллой всегда хранил супружескую верность, все равно что отлитый в бронзе святой,-- все двадцать шесть лет семейной жизни. И вот вам, пожалуйста, награда! Да еще в день годовщины свадьбы. Господи, прости мою грешную душу! -- Ну, так расскажи мне о Розе Бауэн,-- не унималась Бесси,-- о миссис Слоан, о жене Джона Галахера в двадцать втором году... Моллой вдруг покраснел до корней редких волосков. Лысый его скальп тоже залился краской. -- Ложь! -- возопил он.-- Ты еще пожалеешь об этом! Я брошу тебе в лицо свое алиби! Обычные грязные сплетни богомольных баб! Все ложь! -- Ну, тогда -- миссис Павловски. Ее ты тоже будешь отрицать? Когда я проводила лето одна в Нью-Джерси...-- Бесси дрожащей рукой поднесла к губам свой стакан и одним махом его опорожнила.-- Что, где твое алиби? -- Только подумать! -- забормотал Моллой со слезами на глазах.-- Вот сижу я здесь, перед тобой, сердце мое изнывает от любви к тебе после прожитых двадцати шести лет,-- сижу и распиваю с тобой бутылку самого лучшего виски, которую только можно купить за деньги! А ты мне рассказываешь свои непристойные байки... Неужели тебе не стыдно? Нет, тебе должно быть стыдно! Помолчал, потягивая из стакана виски, затем, подавшись всем телом к столу, заговорил, призвав на помощь все свои способности к логическому убеждению, чтобы яснее донести до ее сознания свою точку зрения. -- Почему же ты молчала в двадцать втором году? Почему ни словом не обмолвилась, когда вернулась из Нью-Джерси, если вдруг почувствовала -- здесь что-то нечисто? Ну-ка, отвечай мне на эти вопросы! -- прогремел он. -- Только ради детей,-- тихо ответила Бесси.-- Ради этих милых, невинных крошек, у которых такой непутевый отец.-- И заплакала, вытирая нос концом фартука. -- Заткнись! -- приказал ей Моллой.-- И больше не смей раскрывать рта, когда говорит твой муж! -- Ах, милые мои детки! -- При этой мысли она уронила голову на стол и еще пуще заревела.-- Эти чистые ангелочки с крылышками! Им приходилось жить в атмосфере, пропитанной похотью и развратом... -- Это ты обо мне?! -- заорал во все горло, не щадя голосовых связок, Моллой, угрожающе поднимаясь с места; шея его у воротника побагровела.-- Я спрашиваю: ты говоришь это обо мне? -- У них, несчастных, отец и носа не казал в церковь со времен Первой мировой войны. Богоненавистник, неверующий -- великий грешник! Моллой допил свое виски и снова сел, пребывая в какой-то неуверенности. -- Ты старая женщина с острым язычком. Ты погубила всю мою жизнь. Так дай же мне прожить последние несколько лет спокойно, прошу тебя! -- Какой же ты можешь подать пример своим детям? Чему ты можешь научить их? Да ничему, кроме дурного. Испорченный человек с головы до пят! -- Бесси завывала, качаясь всем телом взад и вперед.-- Потешаешься над предписаниями Бога и человека, развращаешь умы молодых своими дикими, греховными мыслями! -- Ну-ка, назови хотя бы одну мою дикую мысль! -- орал Моллой.-- Хотя бы одну греховную, которую я внушаю своим детям! Приведи примеры! -- Ты отвращаешь наших юных, чудных, самых дорогих созданий от Бога, ты учишь их презирать Его... -- Да как ты смеешь обвинять меня в этом?! -- взревел Моллой.-- Ты и эту вину взваливаешь на меня? Отвечай! -- Он встал -- его сильно шатало. -- Наша маленькая Катрин! Ее обманули, заставили любить отца... -- "Обманули"? Предупреждаю тебя, злобная ты женщина, что не посмотрю, годовщина у нас сегодня или не годовщина... -- Дорогую Катрин, самую красивую, самую симпатичную из всех! Ребенка, на которого я могу положиться в старости. Как она могла выйти за протестанта1?! -- Бесси, утратив самообладание, горько плакала, все качаясь пышным телом взад и вперед. Моллой стоял перед ней, утратив дар речи. Его все сильнее охватывал приступ гнева, он шевелил губами, пытаясь отыскать нужные, разящие наповал слова. -- Ты что, считаешь, это я заставил ее выйти замуж за лютеранина? Говори, не таись, ты, пьяная бабка! Выходит, по-твоему, я бросил ее в объятия протестанта? -- Да, ты! -- закричала Бесси.-- Я не отказываюсь от своих слов! Ты всегда потешался, насмешничал над истинной верой! Ноги твоей не бывало в церкви! И обувь не снимал, когда к нам в дом приходил священник... -- Ты что это, серьезно? -- тихо проговорил Моллой.-- Ты отдаешь себе отчет, что говоришь? -- Катрин, бедная моя доченька! Пусть сегодня благодарит отца,-- Бесси патетически вскинула голову,-- что замужем за протестантом, и это -- на всю жизнь! Моллой, тряхнув бутылкой, чтобы убедиться, что она пуста, с размаху ударил ею Бесси по голове. Кровь, с остатками виски, заструилась по ее лицу. Медленно, качнувшись раз-другой, она, не произнеся ни звука, свалилась на пол. -- Так тебе и надо! Довольный Моллой уселся на свое место, с отбитым горлышком в руках. Сразу отрезвев, он разглядывал жену: казалось, она так удобно, свернувшись калачиком, устроилась на линолеуме... Кровь медленно сочится из-под затылка, образуя темную лужицу. Поразмыслив, Моллой встал и пошел к телефону. -- Пришлите срочно "скорую"! -- И тут же положил трубку. Вернулся на кухню, снова сел за стол и, положив голову на руки, заснул. Когда вошел врач, Моллой тут же проснулся; с интересом смотрел, как он перевязывает голову жены. Бесси пришла в сознание; веки ее сильно опухли; она безмолвно сидела на полу. Наблюдая за работой врача, Моллой объяснял любопытным соседям, сгрудившимся у двери: -- Нечаянно упала бутылка -- прямо на голову. Такая женщина! Не повезло ей -- бутылка в голову угодила... Молодой доктор, закончив с ней возиться, привычно, внимательно вгляделся в свою пациентку, потом -- в ее мужа. -- Лучше доставить ее в больницу,-- бросил он водителю.-- Давай уложим на носилки. Водитель начал было разматывать носилки, но Моллой широким жестом остановил его: -- Нет, дорогой, ничего такого не требуется. Не вижу никакой необходимости увозить мою жену из дома. -- Да вы только посмотрите на нее! -- возразил доктор. -- Ничего из вашей затеи не выйдет, молодой человек! -- стоял на своем Моллой.-- Она чувствует себя неплохо и никуда отсюда не поедет. Не к чему устраивать зрелище для соседей.-- И позвал ее: -- Бесси! Бесси! Ну-ка, вставай, покажи им, что можешь стоять на ногах! Она не двигалась. Просунув руки ей под мышки, он поднял ее. Она стояла, покачиваясь, в полубессознательном состоянии. -- Вот так, моя старая леди! -- произнес Моллой.-- Запомните: все члены нашей семьи -- люди стойкие, выносливые. Какая женщина, а? Пример для всех! Ладно, увозите ее, доктор! Врач "скорой", недоуменно покачав головой, повел Бесси к выходу; потом, осторожно поддерживая, вниз, по трем лестничным пролетам. Моллой наблюдал за ними с верхней площадки. А когда они скрылись за тяжелой входной дверью, повернулся к соседям. -- Какая женщина! Сколько в ней благородства! Бабушка уже! Сегодня годовщина нашей свадьбы,-- хотите верьте, хотите нет. Двадцать шесть лет прошло с того дня... Невероятно! И гордая какая! Двадцать шесть лет назад во всем Бруклине красивее ее женщины не было. Годовщина у нас сегодня, да... Вот что: приглашаю вас всех пропустить по такому торжественному случаю по рюмочке! Только... эту бутылку не вернешь -- разбилась... Подумать только -- целая кварта! И Моллой с самым серьезным видом вошел к себе, захлопнув дверь перед носом соседей. Поместился за кухонным столом, положил голову на руки и заснул безмятежным сном. КЛУБНИЧНОЕ МОРОЖЕНОЕ С ГАЗИРОВКОЙ Эдди Барнс печально глядел на пики высоких Адирондакских гор, которые, казалось, стали коричневыми под лучами жаркого летнего полуденного солнца. Слушая, как его брат Лоуренс разрабатывает пальцы на клавиатуре фортепиано,-- раз-два-три-четыре-пять,-- раз-два-три-четыре-пять,-- он ужасно скучал по Нью-Йорку. Лежа на животе в высокой траве на лужайке перед домом, старательно облупливал обгоревший на солнце нос, мрачно уставившись на ошалевшего от жары кузнечика, что качался как на качелях на пожухлой былинке перед самым его носом; равнодушно протянув руку, поймал его. -- Гони-ка мед! -- приказал вяло.-- Гони мед, или тебе крышка... Кузнечик сжался и лежал в его кулаке неподвижно,-- видно, сейчас ему наплевать и на жизнь, и на смерть. Эдди с отвращением отбросил зеленое насекомое в сторону. Кузнечик, будто не веря в свое освобождение, едва шевелясь полетел вперед, сделал круг -- и вдруг устремился к той самой, излюбленной порыжевшей былинке, снова на нее опустился, потом повис на ней, раскачиваясь на легком, нежном ветру -- опять перед самым носом Эдди. Эдди с тоскливым видом перевернулся на спину и уставился в высокое голубое небо... Деревня! Ну для чего люди вообще сюда ездят... Что сейчас творится в Нью-Йорке: сколько шума и движения на бурлящих, нарядных улицах, выставляющих напоказ свое богатство; сколько неожиданных, веселых приключений; сколько можно проявить отчаянной, такой сладостной для души отваги, бегая между несущимися грузовиками, трамваями, детскими колясками... Сколько там раздается радостных, сиплых звуков; сколько легкого, как ветерок, смеха у маленького, выкрашенного в красную краску магазинчика, где продают лимонный лед по три цента за двойную порцию -- самое привычное угощение для мужчины в пятнадцать лет. Эдди огляделся вокруг, снова перевел угрюмый взор на эти молчаливые, вечные гранитные горы. Ну что здесь хорошего -- одни птицы и деревья, вот и все. Вздохнув, он поднялся с земли, неохотно расставаясь с такими приятными мыслями о где-то существующем далеком наслаждении, подошел к окну: Лоуренс, увлеченный своим занятием, все барабанил пальцами по фортепиано -- раз-два-три-четыре-пять... -- Лоур-р-ренс! -- позвал Эдди,-- утроенная буква "эр" у него звучала как жуткое урчание в носоглотке.-- Ну до чего же ты противный. Лоуренс даже не поднял головы; пальцы тринадцатилетнего музыканта, по-детски пухлые, еще неуверенно находили правильные ноты -- раз-два-три-четыре-пять... У него есть музыкальный талант,-- уверенный в этом, мальчик всячески его лелеял: в один прекрасный день рабочие сцены выкатят на сцену Карнеги-холл громадный рояль; с важным видом он выйдет, отвесит слушателям вежливый поклон под взрыв аплодисментов и, отбросив элегантным жестом фалды черного фрака, сядет за инструмент и заиграет так здорово, что публика, и мужчины и женщины,-- все будут плакать и смеяться, вспоминая свою первую любовь... А пока его пальцы бегают вниз и вверх по клавиатуре, добиваясь проворности, необходимой для великого дня в будущем... Эдди надоело глазеть на брата -- совсем помешался на своих упражнениях,-- и он, вздохнув, побрел к углу дома: там полусонная ворона лениво склевывала семена редиски,-- Эдди их три дня назад собственноручно высадил, просто от одолевшей его скуки. Швырнул в нее камнем,-- она, даже не пискнув, взлетела и уселась на ветку дуба, ожидая, когда человек уйдет восвояси. Он поднял второй камень и запустил в птицу -- та спокойно перелетела на другую ветку. Тут уж он начал заводиться -- бросил кривую, толстую палку. Ворона проигнорировала и этот бросок. Разбежавшись и оторвав от земли одну ногу, точно как в кино Карл Хаббел, он с шипящим свистом, словно из пращи, выпустил третий камень по вороне -- до нее не больше трех футов. Не проявляя никаких признаков нервозности, птица проковыляла по ветке дюймов шесть. Теперь уже в стиле Диззи Дина он со страшной скоростью запулил еще один камень -- чудовищный бросок, но ворона даже головки не повернула. А ведь он выстрелил с такой потрясающей скоростью! Тогда Эдди нашел увесистый кругляш -- то, что нужно,-- и, как делают актеры-профессионалы, старательно вытер о задний карман брюк. Бросил осторожный взгляд через плечо -- достаточно ли близко дичь. И вот он -- как Хаббел, Дин, Мунго Феллер, Фаррелл Варнеки, Гомес Барнс1,-- разбежавшись и подняв одну ногу, засветил по цели изо всех сил... Ворона лениво вспорхнула с ветки и, к великому его сожалению, улетела прочь. Эдди вернулся к грядке, ногой отшвырнул мягкую свежевырытую землю. Посаженные им семена редиски лежали на месте, с ними ничего не произошло. Потрескавшиеся, непроклюнувшиеся, без признаков жизненной активности: ни всходов, ни корней, ни редисок -- ничего! Стоит ли вообще в таком случае заниматься фермерством? Пакетик с семенами обошелся ему в дайм. Ну и что с ними в результате станет? Просто склюют вороны. А ведь он мог истратить свой дайм на что-нибудь другое, более приятное. Тем более что сегодня у него свидание. -- У меня сегодня свидание! -- громко объявил он, смакуя вкус этих слов, и пошел к тенистой беседке, увитой виноградными листьями. Нужно обо всем как следует подумать -- здесь, на скамейке, под прохладными, ровными листьями. У него еще никогда в жизни не было свидания. В кармане тридцать пять центов -- такой суммы вполне достаточно, чтобы не чувствовать себя стесненным с девочкой. Но если бы не эти треклятые семена редиски, у него было бы капитала ровно сорок пять центов, а с такими деньгами никакая случайность не грозит. -- Черт бы побрал эту ворону! -- в сердцах выругался он, вспоминая черную головку наглой птицы, набивающей желудок его семенами. Сколько раз он мучительно рассуждал: как бы устроить себе свидание? Теперь-то знает, как это делается. Все произошло совершенно случайно. Подплываешь к девочке, лежащей на мелкой воде озера на резиновом матрасике, долго смотришь на ее пухлые щечки, на голубой купальник; а она вполне серьезно глядит на тебя своими голубыми глазами, и ты стоишь перед ней, и с тебя скатывается ручейками вода; на твоей груди пока еще нет волос. Ты стоишь и вдруг, неожиданно задаешь ей такой вопрос: -- Как насчет завтрашнего вечера, ты свободна? Ты и сам точно не знаешь, что тебе от нее нужно, но она быстро соображает и отвечает: -- Почему бы и нет, Эдди? Скажем, в восемь. Тебя устраивает? Кивнув ей, снова ныряешь в озеро -- и все дела. Вот только эти проклятые семена редиски, корм для подлой вороны, этот лишний дайм... Из дома вышел Лоуренс, бережно засунув пальцы в карманы аккуратных, чистых шорт цвета хаки; на нем белая рубашка. Он сел на скамейку рядом с Эдди, сказал: -- Как хочется клубничного мороженого с газировкой! -- У тебя есть деньги? -- сразу встрепенулся Эдди -- замаячила надежда. Лоуренс покачал головой. -- Значит, никакого мороженого с газировкой! -- резюмировал Эдди. Лоуренс с серьезным, озадаченным видом вторично кивнул. -- А у тебя есть? -- Кое-что имеется,-- расплывчато ответил Эдди. Сорвал виноградный лист, разорвал на две части и, подняв их кверху, стал критически разглядывать. Лоуренс молчал, но Эдди чувствовал, как нагнетается, крепнет атмосфера возле беседки -- так набирает соки растущий виноградный лист. -- Я скопил кое-какие деньги,-- хрипло сообщил Эдди.-- Понимаешь, у меня сегодня свидание; есть тридцать пять центов. Но откуда мне знать, а вдруг она попросит купить ей банановый сплит*? Лоуренс понимающе кивнул, но печаль крутой волной окатила его лицо. Сидели молча, прислушиваясь к шороху виноградных листьев; обоим было не по себе. -- Все это время, пока занимался музыкой,-- заговорил наконец Лоуренс,-- я только и думал о клубничном мороженом с газировкой... Эдди резко поднялся. -- Ладно, пошли отсюда. К озеру. Может, там что-нибудь происходит. Через поле зашагали к озеру; никто из них не произносил ни слова. Лоуренс машинально сгибал и разгибал пальцы. -- Да прекрати ты болтать своими пальцами! Ну хотя бы сегодня! Прошу тебя, хоть сегодня! -- Но такое упражнение полезно -- пальцы становятся мягче, подвижнее. -- А меня оно раздражает. -- Ладно,-- смиренно согласился Лоуренс,-- больше не буду. Двинулись дальше. Лоуренс едва доставал Эдди до подбородка; куда более хрупкого телосложения, гораздо опрятнее,с волосами цвета темно-красного дерева, высоким, розоватым детским лбом. Он что-то тихонько насвистывал. Эдди прислушивался, стараясь не показывать невольного уважения к брату. -- Неплохо у тебя получается,-- сдержанно похвалил он.-- Недурно свистишь. -- Это из Второго концерта Брамса. Совсем нетрудно. -- Нет, ты мне все-таки надоедаешь! -- по инерции выпалил Эдди.-- Вот наказание! На озере не оказалось ни души. Его ровная, без ряби поверхность -- наполненная до краев голубая чашка -- простиралась до самого леса на той стороне. -- Никого...-- Эдди глядел на сухой, неподвижный плотик, стоявший на приколе на мелководье.-- Разве плохо? Сколько же здесь все время торчит народу! -- Глаза его шарили по всему озеру, не пропуская ни одного самого дальнего затона, ни одной бухточки. -- Не хочешь покататься на лодке по этому древнему озеру? -- спросил Эдди. -- А где мы ее возьмем? -- вполне резонно возразил Лоуренс. -- Я тебя об этом не спрашиваю. Я спрашиваю: не хочешь ли покататься на лодке, погрести? -- Конечно, хотелось бы, если бы у нас... -- Заткнись! -- велел Эдди; взял брата за руку и повел через высокую, густую траву к воде. Там на песке лежала старая лодка -- плоскодонка; красная краска с нее кое-где облупилась и поблекла от солнца и штормов; волны набегали на корму. -- Прыгай! -- приказал командирским тоном Эдди.-- Прыгай, коли тебе говорят! -- Но ведь это не наша лодка! -- Так ты хочешь покататься на лодке, погрести? Или нет? -- Да, но... -- Тогда прыгай! Лоуренс аккуратно снял ботинки с носками. Эдди оттащил лодку подальше в воду. -- Ну, прыгай! -- повторил он свой приказ. Лоуренс прыгнул. Лодка заскользила по замершей в штиле воде. Эдди искусно орудовал веслами, особенно когда вышли из зоны водорослей. -- Совсем неплохо, а, что скажешь? -- Он налегал на весла. -- Хорошо-о... очень... Тихо здесь как... -- А-а-а...-- отмахнулся Эдди, оторвав руку от весла,-- ты и здесь говоришь как пианист. Вскоре он устал грести и бросил весла. Лодку теперь подгонял только ветерок. Эдди лежал на баке на спине, думая о сегодняшнем вечере, о своем свидании; пальцы его бороздили поверхность притихшего озера, оставляя пузырящийся след; он был в эту минуту счастлив. -- Увидели бы меня те, со Сто семьдесят третьей улицы,-- проговорил он с важным видом.-- Посмотрели бы, как я гребу на этой старушке лодке. -- Как было бы хорошо, просто отлично,-- Лоуренс вытащил ноги из лужи, все шире разливающейся по дну лодки,-- представляешь? Причаливаем, выходим из лодки -- и у нас в руках клубничное мороженое с газировкой... -- Ты вообще можешь думать о чем-нибудь другом? Все талдычишь об одном и том же. И не надоело болтать? -- Не-ет,-- откровенно признался Лоуренс, немного подумав. -- Ладно! Вот, бери весла и греби -- это заставит тебя думать о чем-нибудь другом! -- Эдди толкнул весла к брату. Лоуренс взял их с опаской. -- Гребля не для моих рук...-- Все же он старался, лодка шла быстро.-- От нее пропадает эластичность пальцев. -- Лучше смотри, куда гребешь! -- заорал, теряя терпение, Эдди.-- Мы ходим по кругу! Какой, черт побери, в этом смысл? -- Но это не я, а лодка,-- оправдывался Лоуренс, пытаясь исправить дело.-- Что я могу поделать? Это она сама так плывет! -- Ну чего можно ожидать от пианиста? Кто ты такой? Пианист, одно слово. Ну-ка, давай мне весла! С чувством облегчения Лоуренс послушался. -- Не виноват я, что она... кругами ходит. По-моему, у нее такая конструкция. -- А-а! Заткнись ты! -- Эдди греб изо всех сил, свирепо. Лодка устремилась вперед, оставляя за кормой пенящийся след. -- Эй, там, на лодке! Э-эй! -- донесся до них чей-то голос. -- Эдди, нас какой-то мужик зовет... -- Ну-ка, возвращайтесь немедленно, покуда я портки с вас не содрал и не всыпал по первое число! -- надрывался какой-то мужчина на берегу.-- Убирайтесь вон из моей лодки! -- Он кричит, чтобы мы убрались из его лодки,-- перевел для Эдди Лоуренс.-- Должно быть, это его лодка... -- Не может быть! -- саркастически фыркнул Эдди и повернулся к тому, кто там, на берегу, неистово размахивал руками и орал. -- Ла-адно! -- закричал ему Эдди.-- Ла-адно! Сейчас верне-ем вашу ло-одку! Не раздева-айтесь! Владелец лодки так и подпрыгивал от нетерпения. -- Головы вам сверну! -- вопил он. Лоуренс, нервничая, высморкался. -- Эдди, может, нам переплыть на тот берег и оттуда вернуться домой? Эдди бросил на брата презрительный взгляд. -- Ты, я вижу, струсил? -- Нет, конечно,-- после короткой паузы опроверг обвинение Лоуренс.-- Но зачем нам с ним связываться? Эдди молча, яростно греб; лодка неслась вовсю. Лоуренс то и дело искоса поглядывал на стремительно приближающуюся фигуру на берегу. -- Ты только посмотри, какой здоровяк, Эдди! -- доложил Лоуренс.-- Я никогда и не видел такого здоровенного! Да еще весь кипит от злости. Может, не надо было забираться в его лодку? Ему это, видно, не нравится -- когда чужие люди... Эдди, слушаешь ты меня или нет? Сделав последний, отчаянный героический рывок, Эдди вынес лодку на берег -- раздался оглушительный треск скользящего по гальке днища. -- Бо-оже пра-аведный! -- застонал мужчина.-- Все, моей лодке конец! -- Мистер, да она в полном порядке,-- попытался урезонить его Лоуренс.-- Это просто галька, а днище не повреждено. Тот, наклонившись, схватил Лоуренса одной рукой за шею и выволок на сушу. Это и в самом деле был очень крупный, крепко сбитый фермер, с выпирающими мускулами и густой, колючей бородой на двойном подбородке; толстые, волосатые ручищи его тряслись от гнева. Рядом стоял мальчик,-- судя по виду, его сынок,-- тоже злой-презлой. -- Ну-ка, дай ему как следует, па-ап! -- нудно канючил он.-- Отдубась, чтоб помнил! Фермер отчаянно тряс Лоуренса, от приступа ярости почти лишившись дара речи. -- "Просто галька", говоришь? "В полном порядке"? -- вопил он прямо в побледневшее лицо Лоуренса.-- Я тебе покажу "днище не повреждено", я тебе покажу полный порядок! Эдди вышел из лодки, сжимая в руках весло, готовый к самому худшему. -- Это несправедливо! -- отбивался он.-- Посмотрите, насколько вы больше его! Почему бы вам не ввязаться в драку с кем-нибудь вам под стать? Сынок фермера, как и отец, все подпрыгивал от нетерпения и ярости. -- Я буду с ним драться, пап, я! Я такого же роста, как и он, такого же веса! Давай, парень, принимай боксерскую стойку! Фермер поглядел сначала на сына, потом на Лоуренса. -- О'кей,-- он медленно разжимал хватку.-- Ну-ка, задай ему перцу, Натан! Мальчишка подтолкнул Лоуренса. -- Пошли в лес, парень! -- воинственно произнес он.-- Там сведем счеты. -- Дай ему в глаз! -- прошептал чуть слышно Эдди.-- Дай ему в глаз, Лэрри, не бойся! Лоуренс стоял неподвижно, опустив голову и разглядывая свои руки. -- Ну, так что же? -- поинтересовался фермер. Лоуренс все не спускал глаз со своих нежных мягких рук музыканта, то сжимая их в кулаки, то разжимая. -- Да он не хочет драться! -- поддразнивал Натан Эдди.-- Ему только нравится кататься на чужой лодке! А драться не желает! -- Нет, хочет и будет! -- сурово процедил сквозь сжатые зубы Эдди.-- Давай, Лэрри: один -- в хайло, второй, короткий,-- в глаз! Брат его, однако, не двигался с места, все пребывал в нерешительности, думал, наверно, в эту минуту о Брамсе и Бетховене, о далеких пока для него больших, ярко освещенных концертных залах... -- Эй, послушайте, что с ним происходит, с этим парнем?! -- заорал Натан.-- Просто он трус, все городские -- трусы, ежу ясно! -- Он не трус! -- твердо возразил Эдди, хотя в глубине души отлично знал, что так оно и есть; подтолкнул коленями Лоуренса. -- Ну-ка, подними свою левую, Лэрри! Давай, Лэрри, подними левую, говорю тебе! Оставаясь глухим к его требованиям, Лоуренс по-прежнему стоял навытяжку, руки по швам. -- Давай! Давай! Давай! -- визжал Натан, подзуживая. -- Ну, будем драться или не будем? -- задал вопрос фермер. -- Лэрри! -- крикнул еще раз Эдди, и в голосе его чувствовалось отчаяние, накопившееся за все пятнадцать лет жизни. Но и это не произвело никакого впечатления на Лоуренса. Тогда, нехотя повернувшись, старший брат зашагал в сторону дома. -- Он не будет драться! -- остановившись, резко заявил Эдди и бросил, словно кость соседской собаке: -- Пошли, ты! Лоуренс не спеша наклонился, поднял с земли свои ботинки с носками и поплелся за братом. -- Минутку! -- услыхал за своей спиной Эдди. Обернулся -- к нему направляется фермер; подошел, схватил его своей громадной рукой за плечо, остановил. -- Нужно поговорить. -- О чем? -- Голос Эдди прозвучал грустно, со скрытым легким вызовом.-- Что вы хотите мне сказать? -- Видишь вон тот дом? -- Фермер махнул рукой. -- Вижу, ну и что? -- Это мой дом, понял? Чтобы ты к нему и на пару шагов не приближался! Ясно? -- Ладно, ладно,-- устало произнес Эдди, уже не ощущая уколов уязвленной гордости. -- Видишь вот эту лодку? -- Фермер указывал на предмет, ставший причиной ссоры. -- Вижу,-- ответил Эдди. -- Это моя лодка. Чтобы ты не смел больше к ней прикасаться или я вытрясу из тебя кишки! Ясно? -- Да, да, ясно. Не прикоснусь я к вашей вшивой лодке! -- заверил он и снова позвал Лоуренса: -- Пошли, ты! -- Трус! Трус! Трус! -- орал во все горло, смешно подпрыгивая на берегу, Натан. Так и не угомонился, пока они не отошли очень далеко, и все его завывания и оскорбления до них уже перестали доноситься. Братья молча шли через широкое поле; был уже поздний летний вечер, и в нос им бил терпкий, сладкий запах спелого клевера. Эдди шел впереди Лоуренса; лицо его исказилось мрачной гримасой, губы плотно сжались, он весь горел от стыда и горечи. Со всего маху наступал на цветущий клевер, топтал его, словно он ненавидел сейчас эту траву, хотел уничтожить -- всю, вместе с корнями и землей, на которой она растет... Покорно опустив голову, держа в руках свои ботинки, футах в десяти позади брата вяло плелся Лоуренс -- точно по следам Эдди, четко отпечатывавшимся в рыхлой почве; волосы его, цвета темно-красного дерева, были, как всегда, мягкие и сухие. -- Трус,-- цедил сквозь зубы Эдди довольно громко, чтобы этот негодяй, идущий за ним, отчетливо слышал его слова.-- Трус! И это мой брат! Труслив как заяц! -- все время удивленно повторял он.-- На твоем месте я предпочел бы смерть такому позорному названию. Пусть кто-нибудь только осмелится назвать меня трусом! Нет, прежде ему придется вырезать у меня из груди сердце! Подумать только, и это мой брат! Труслив, как заяц! Один удар в глаз -- и все! Только один! Только чтобы продемонстрировать им... А он стоит и трясется от страха как осиновый лист. И перед кем -- перед пацаном в дырявых портках! Что вы -- он ведь пианист! Лоур-р-ренс! Правильно поступают люди, когда называют тебя презрительно -- Лоур-р-ренс. Больше мы с тобой не разговариваем. И не обращайся ко мне ни за чем до самой своей смерти! Лоур-р-ренс! Погруженные в глубокую печаль, не дававшую выхода слезам, братья пришли домой, и теперь их разделяла дистанция не в десять футов, как там, на поле, а в миллионы миль. Не оглядываясь по сторонам, Эдди прямиком последовал к садовой беседке и сел на скамейку. Лоуренс, посмотрев ему вслед, направился в дом. Лицо у него, как и прежде, было бледное как полотно, сосредоточенное. На скамейке, низко опустив голову к жирному чернозему, Эдди кусал пальцы, чтобы не расплакаться. Но слезы все равно потекли горькими ручейками вниз по щекам, падая на черную, мягкую землю, приютившую корни виноградника. -- Эдди! Эдди, вздрогнув, выпрямился, смахивая слезы руками. Перед ним стоял Лоуренс, старательно натягивая на маленькие руки замшевые перчатки. -- Эдди,-- он старался не замечать слезы брата,-- пойдем со мной! Тихо, без слов Эдди поднялся со скамейки. Но грызущая его душу печаль вызвала новые слезы, и они навернулись на его влажных глазах. Высморкавшись, он пошел за братом; быстро нагнал его, и теперь они шли рядом через то же клеверное поле, шагая так осторожно, что по пути даже не задевали красно-пурпурные цветки. Эдди резко постучал в дверь дома фермера -- постучал трижды,-- и в этом твердом, уверенном стуке будто раздавались победные звуки поющей трубы. Дверь открыл Натан. -- Чего нужно? -- с подозрением спросил он. -- Некоторое время назад,-- официальным тоном начал Эдди,-- ты предложил моему брату драться. Теперь он готов к бою. Натан окинул взглядом Лоуренса: тот стоял прямо перед ним, выпрямившись во весь рост, с высоко поднятой головой; детские губы плотно сжаты в узкую линию, на руках, сжатых в кулаки, надеты перчатки. -- У него был шанс,-- произнес Натан равнодушно. Эдди не давал ему захлопнуть перед ними дверь. -- Не забывай -- ты вызвал его,-- вежливо напомнил он Натану. -- Тогда и надо было драться! -- упрямо стоял на своем Натан.-- У него был шанс. -- Послушай,-- чуть не умоляюще продолжал Эдди,-- ты тогда хотел драться. -- Так то тогда. Дай мне закрыть дверь! -- Нет, так не пойдет! -- закричал в отчаянии Эдди.-- Ты вызывал его, ты! На пороге появился отец -- фермер; выглянул с ничего не понимающим видом. -- Что здесь происходит? -- Некоторое время назад,-- затараторил Эдди,-- этот парень предложил драться вот этому парню, и вот мы явились, чтобы принять его вызов. -- Ну, что скажешь? -- Фермер сурово глянул на сына. -- У него был шанс,-- снова, надувшись, проворчал Натан. -- Натан не хочет драться! -- заявил фермер Эдди.-- Убирайтесь отсюда! Лоуренс сделал шаг к Натану, посмотрел ему прямо в глаза, проговорил: -- Трус! Фермер пинком вытолкнул сына из дома. -- Иди, дерись! -- приказал он. -- Можно уладить наши счеты в лесу,-- предложил Лоуренс. -- Не оставь от него и мокрого места, Лэрри! -- напутствовал брата Эдди, когда оба соперника направились в лес. Шагали рядом, соблюдая вежливую дистанцию ярдов в пять. Эдди молча наблюдал, как они скрылись за ближними деревьями. Фермер тяжело опустился на крыльцо, вытащил пачку сигарет, предложил закурить Эдди: -- Не хочешь? Эдди, бросив быстрый взгляд на пачку, вдруг неожиданно для себя взял сигарету. -- Благодарю вас. Фермер закурил, поднес спичку Эдди, потом молча растянулся во весь рост, прижавшись спиной к столбу. Эдди нервно слизывал с губ крошки табака из своей первой в жизни сигареты. -- Садись,-- пригласил фермер,-- кто знает, как долго пацаны будут драться. -- Благодарю вас.-- Эдди сел на крыльцо. Затягивался он довольно лихо, медленно выпуская дым, как заядлый курильщик,-- видно, дремал в нем скрытый природный талант к этому. Молча оба смотрели на лес через клеверное поле,-- за деревьями скрывалось поле битвы. Верхушки их чуть раскачивались на ветру, густые, синеватые вечерние тени поползли от толстых стволов с коричневатой корой, вытягиваясь по земле. Соколенок лениво скользил над полем, делал виражи, повинуясь ветру. Фермер беззлобно глядел на птицу. -- Как-нибудь доберусь я до этого сукина сына,-- пообещал он. -- Что вы сказали? -- Эдди старался разговаривать, не выпуская изо рта сигареты. -- Да я об этом малыше, о соколенке. Ты из города, что ли? -- Да, из города. -- Нравится жить в городе? -- Да нет, не очень. Фермер задумчиво попыхивал сигаретой. -- Может, когда-нибудь и я стану жить в городе. Какой смысл жить в наши дни в деревне? -- Уж и не знаю. Здесь, в деревне, тоже очень хорошо. Много интересного можно рассказать о сельской местности. Фермер кивнул, раздумывая над его словами; загасил сигарету, предложил Эдди: -- Еще по одной? -- Нет, благодарю вас, я еще эту не докурил. -- Послушай,-- вдруг сказал фермер,-- как думаешь, твой брат навешает тумаков моему пацану? -- Вполне возможно,-- невозмутимо ответил Эдди.-- Он очень крепкий, мой брат. У него по дюжине боев что ни месяц. Каждый его соперник возвращается домой наложив от страха в штаны. Вот,-- Эдди дал полную волю фантазии,-- помню, однажды Лэрри побил трех пацанов, одного за другим, за каких-то полчаса. Расквасил им всем носы -- можете себе представить? За какие-то тридцать минут! У него ужасный удар левой: раз, два -- и бац! Всегда целит только в нюхалку. -- Ну, носу моего Натана он особого вреда не причинит! -- засмеялся фермер.-- Как его ни обрабатывай -- хуже не станет. -- Мой брат, знаете, ужасно талантлив! -- Эдди, испытывающего родственную гордость за воина, сражающегося в лесу, понесло.-- На фортепиано играет; очень хороший пианист. Вот вы бы его послушали... -- Ну, с таким парнем,-- признал фермер,-- моему Натану не справиться! Вдруг из мрака, из-под густой листвы деревьев, вынырнули две фигурки и побрели рядом по еще облитому солнцем клеверному полю. Эдди и фермер поднялись. Через несколько минут уставшие драчуны подошли -- руки у них расслабленно болтались по бокам. Эдди вначале посмотрел на Натана: изо рта сочится кровь, на лбу красуется большая шишка, одно ухо сильно покраснело... Эдди, довольный, улыбнулся,-- выходит, Натан все же дрался. Не торопясь приблизился к Лоуренсу. Тот двинулся к нему навстречу с высоко поднятой головой, но досталось этой голове, как видно, немало: волосы взлохмачены, один глаз заплыл, нос разбит, и из него еще капает кровь,-- Лоуренс то и дело подхватывет капли и слизывает языком; воротник рубашки оторван, шорты перепачканы глиной; на коленках царапины и ссадины. Но в зрячем глазу сияют искорки -- честности и неукротимого духа. -- Ну, идем домой, Эдди? -- спросил Лоуренс. -- Конечно! -- Эдди похлопал брата по спине и, повернувшись, помахал на прощание фермеру: -- Пока! -- Пока! -- отозвался фермер.-- Понадобится вам моя лодка -- берите, не спрашивайте! Катайтесь на здоровье! -- Спасибо.-- Эдди подождал, пока противники, с самыми серьезными лицами, обменивались долгим, дружеским рукопожатием. -- До свидания! -- попрощался Лоуренс.-- Это был хороший бой. -- Да, неплохой,-- откликнулся Натан. Братья пошли рядом, снова через клеверное поле,-- теперь по нему пробегали длинные тени. Половину пути преодолели без единого слова -- молчание равных, сильных людей, умеющих общаться на языке, что куда убедительнее слов. Тишину нарушало лишь позвякивание монет в кармане у Эдди -- тридцать пять центов. Вдруг Эдди внезапно остановил рукой Лоуренса. -- Знаешь, давай пойдем по этой дороге.-- И кивнул головой в правую сторону. -- Но домой -- по этой, Эдди. -- Знаю. Пошли в город -- купим себе мороженого с газировкой. Клубничного мороженого с газировкой. ХОЗЯИН Портняжная мастерская Гольдштейнов находилась в подвале их дома. Окна наполовину возвышались над тротуаром, и в любую погоду из них вырывалась тоненькая, шипящая струйка пара -- это мистер Гольдштейн орудовал своим паровым гладильным прессом. Гольдштейны были нашими домовладельцами. Миссис Гольдштейн, не жалея усилий, отчаянно возилась с бесчисленными закладными, банковскими займами и умела, по крайней мере визуально, сохранить видимость процветающего дома, хотя сама она, миссис Гольдштейн, не вложила в свою собственность ни цента. Квартплату всегда собирала с особой гордостью, свойственной крупному домовладельцу. Невысокого роста, черноволосая, с черными, жадными глазами и прямой, стройной фигурой, она с особой пунктуальностью собирала деньги у всех своих жильцов -- десяти семей, проживающих в холодных, тесных квартирках. У нее был резкий, неприятно пронзительный голос, и, Боже, горе семье, которая не приготовила плату к третьему числу каждого месяца. Честила она их на чем свет стоит, произнося зажигательную, не чуждую ораторскому искусству обвинительную речь, которая громко раздавалась по всему дому, и позорила этих нерадивых жильцов до тех пор, покуда не получала от них причитающуюся ей плату. Миссис Гольдштейн заправляла и в портняжной мастерской: приходила к клиентам за заказами и относила им готовую одежду; составляла сметы, платила по счетам, собирала деньги. Когда клиент спрашивал у мистера Гольдштейна, сколько он просит за тот или иной заказ, он, пожимая полными плечами, поворачивался к своей швейной машинке, тихо бросая: -- Поговорите об этом с моей женой. Мой отец сравнивал его с ослами, которые послушно ходили по кругу, приводя в движение жернова мельницы в сельской местности; правда, по его мнению, Гольдштейн куда жирнее их и с ним не столь учтиво обращаются. Мистер Гольдштейн просто потрясающий человек. Свой громадный, оплывший жиром живот он нес впереди себя, как несут тяжелую корзину. Старался не терять равновесия на своих коротких, маленьких ножках, для чего ему приходилось отбрасывать голову назад, и порой казалось, что он весь дрожит под тяжестью собственного веса. У него, по существу, не было шеи, и, когда он работал над своим паровым прессом, пот обильно стекал по его покатым, полным щекам, минуя несуществующую шею, прямо под рубашку, оставляя на ней большие жирные пятна. В мистере Гольдштейне был какой-то пробел, что-то несвойственное человеку,-- казалось, что все его мысли, все эмоции глубоко упрятаны под толстым слоем жира и у него недостает сил преодолеть такую преграду, продемонстрировать их окружающим. Мышцы у него на лице постоянно дрожали, как ноги у пьяницы, и на нем всегда царило апатичное выражение, словно ему ни до чего нет дела. Вся его эмоциональная энергия расходовалась на дикие вопли, когда он принимался орать на нас, пацанов, если мы, играя, пробирались во двор за его квартирой. Однажды вечером он, пыхтя, долго гнался за мной, и я был вынужден вскарабкаться на шест для просушки одежды, на самый верх,-- а это высота на уровне третьего этажа. Он стоял у его основания, задрав вверх голову, и всячески поносил меня на своем гортанном идише, тряся изо всех сил не такой уж устойчивый шест. Я вцепился в него, как кошка, загнанная на дерево, а он, словно безумный, продолжал раскачивать спасительный шест. Помню, я был сильно удивлен, что мистер Гольдштейн наконец проявил свои эмоции -- сильно разгневался на меня,-- чем подтвердил свое сходство с остальными особями рода человеческого. Обычно он работал на прессе допоздна, выпивая при этом невероятное количество бутылок содовой и постоянно потом рыгая от бурлящего в животе газа. У него красное от пара лицо, а руки постоянно влажные от пота. Он пил воду из горлышка, прямо из бутылок, таких больших, пузатых бутылок, которые он потом выстраивал в ряд на подоконнике. Их оттуда было очень удобно красть, и мы относили их в аптеку на углу, зарабатывая на этом двадцатипятицентовик. Если миссис Гольдштейн была поблизости, мы не осмеливались проводить свои грабительские рейды и бутылки, как всегда, красовались в своем стройном ряду. Деньги -- единственная священная вещь в религиозном материализме миссис Гольдштейн,-- а никель, как ни крути, все же деньги, даже пенни. Если ей удавалось засечь юного хулигана, выхватившего из ряда бутылку, она в воинственном настроении наносила визит родителям воришки и принималась осыпать страшными проклятиями фамильное семя всего дома, из которого пророс такой маленький негодяй, которого, совершенно естественно, ожидает бесславный конец. Мы все, конечно, побаивались миссис Гольдштейн. И не только дети. Клиенты всегда опасались торговаться с ней по поводу цен, и это при цивилизации, в которой умение торговаться стало второй натурой и такой отличительной важной чертой, любовно воспитываемой, как, скажем, скорость бега у чистокровных лошадей. Жильцы предпочитали голодать, не покупать уголь для своих печек, лишь бы не слышать ужасных проклятий миссис Гольдштейн, щедро рассыпаемых на этих подонков из гетто, что не платят за квартиру. Она ухитрялась расходовать гораздо меньше на еду, чем любая женщина в их квартале, потому что продавцы на рынках, не в силах выдержать ее яростного напора при торговле, вяло спорили с ней и часто уступали. Яркий свет Дела всей жизни неугасимо горел в глазах миссис Гольдштейн, и, как все другие люди, отстаивающие Дело гораздо более значительное, чем они сами, она выработала свою манеру обращения с окружающими. Делом всей жизни были для нее деньги, они для нее все равно что Франция для Жанны д'Арк или Господь Бог для Франциска Ассизского1. Портняжная мастерская не давала возможности заработать столько денег, сколько хотела миссис Гольдштейн. Мой отец частенько говорил, что она все равно осталась бы недовольной, даже если бы русский царь передал ей все бриллианты своей короны, а старик Рокфеллер сделал своей единственной наследницей. Она всегда искала новое жизненное пространство для завоевания и вот решила завести собственный прилавок для торговли домашней птицей на рынке, расположенном от них в трех кварталах. Конечно, ничего не сообщила мистеру Гольдштейну о своем новом бизнесе до самого последнего дня, когда к нему приступила. Она вообще редко говорила с ним, и какое у нее мнение о муже, можно судить по той фразе, которую часто слышали от нее соседи: "Мендель -- отличный портной, но в остальном ни на что не годится!" Джо Гольдштейн, их сын, был моим соучастником во всех грехах и пороках, и большую часть своих сведений о семье Гольдштейнов я получал от него. Он всегда охотно рассказывал мне все, а его губы при этом довольно извивались, как у чокнутого. Он описал мне, как миссис Гольдштейн объявила мужу о своей новой инициативе. -- Мендель,-- объявила она ему, когда он, ничего не зная, как обычно, строчил на своей швейной машинке,-- я решила заняться бизнесом. Мистер Гольдштейн не отреагировал. Но стрекот машинки заглох, а это говорило о сильнейшем эмоциональном напряжении, которое он в эту минуту испытывал. -- Когда же? -- спросил он, не поворачиваясь к ней. Его жене пришлось разговаривать с его спиной. Может, он и повернулся бы к ней, просто такая мысль не пришла ему в голову. -- С завтрашнего дня,-- ответила миссис Гольдштейн, а в ее глазах все сильнее разгорался огонь Дела всей ее жизни.-- Сегодня я подписала договор со Шварцем. Уплатила ему первый взнос, десять долларов, а в конце месяца заплачу еще двадцать пять. Он мне будет поставлять домашнюю птицу бесплатно до конца недели. На рынке я забила для себя очень хорошее место. Мистер Гольдштейн медленно кивал головой. Вдруг его озарило, и он спросил: -- Для чего тебе это нужно? -- Для того, чтобы делать деньги, дурак.-- Миссис Гольдштейн нетерпеливо дернула головой. Мистер Гольдштейн, озадаченный, немного подумал. -- Для чего? -- повторил он свой вопрос: ему очень хотелось знать причину.-- Разве мы зарабатываем мало денег? Миссис Гольдштейн сердито топнула ногой. -- Ты никогда не мог заработать достаточно денег! Мистер Гольдштейн, пожав плечами, снова застрекотал машинкой. Вдруг в голове его возникла еще одна тревожная мысль. Теперь он решительно повернулся к жене, чтобы поговорить с ней откровенно. -- В таком случае кто будет заниматься мастерской? Ты ведь будешь целый день занята на рынке. -- Да, я буду проводить целый день на рынке. -- Значит, мне придется сидеть здесь, в мастерской, одному? -- Одна широкая бровь изогнулась дугой из-за охватившего его беспокойства. -- Ну и что из этого? Ты взрослый человек или дитя? Разве я не могу тебе доверить заниматься мастерской? Чего мне бояться? Ах, какой ты все же дурак, Мендель! -- С этими словами миссис Гольдштейн вышла из мастерской и отправилась домой. Мистер Гольдштейн молча посидел несколько минут, горько покачивая головой, потом медленно повернулся к своей швейной машинке. Миссис Гольдштейн заняла свой прилавок на рынке, и вдруг началось ее столь желанное процветание. Деньги были ее родной стихией, а выгода сама лезла ей в руки. Это было неизбежно. Она трудилась усердно, очень долго, грубила покупателям, запугивала их, оскорбляла конкурентов, безжалостно снижала суммы по кредитам,-- в общем, вела свой бизнес точно так, как это делается на Пенсильвания-авеню или Уолл-стрит. Через две недели она заработала столько денег, сколько ни разу не удавалось в мастерской. У прилавка миссис Гольдштейн даром не пропадало ни одного перышка, ни одного пенни. Нечистые на руку проворные женщины, которые разгуливали по рынку, пряча под своими необъятными шалями добычу, полученную от невольных щедрот торговцев, старательно избегали прилавка миссис Гольдштейн. Многие, замечая подозрительные комки под их шалями, только пожимали плечами -- кто с вялым раздражением, кто с искренней жалостью. -- А, вот и миссис Коэн появилась снова! Она, конечно, воровка и, готов биться об заклад, сейчас держит под мышкой мой самый лучший кочан капусты, но ведь ее несчастный Самуил не принес домой в этот месяц и двухсот пенни, а ее худущие детишки похожи на ходячую смерть. К тому же из-за утраты одного кочана я не разорюсь. Да, этот мир -- совсем не подходящее место для бедняков. Но в проповедуемом миссис Гольдштейн культе богатства не оставалось места для благотворительности по отношению к ворам. Ее острые глаза замечали все, что творилось вокруг, и она частенько стремительно выбегала из-за своего прилавка с дикими воплями и громогласными проклятиями, чтобы силой выхватить свою курицу из-под шали миссис Коэн, несмотря на все ее оправдания и протесты. -- Воровка! -- орала миссис Гольдштейн.-- Сукина дочь! Падаль! Мусорная вошь! Красть товар у честной женщины! Теперь ты должна из-за такого позора просидеть всю неделю на полу своего дома, чтобы смыть греховность! Тебя нужно лишить дневного света, улыбок твоих детей! Тебя нельзя больше пускать на рынок, твои друзья должны отвернуться от тебя и никогда с тобой не здороваться; воровство -- это самое мерзкое преступление!-- И она с торжественным видом бросала отвоеванную курицу назад в корзину. Миссис Гольдштейн делала деньги, но от ее новой деятельности страдала мастерская. Она уже не ходила по соседям, спрашивая, не нужно ли кому почистить что-то из одежды, погладить, починить. Теперь она уже не могла называть фиксированные цены и упорно их отстаивать в жарком споре. Их главный бизнес шел на спад. Теперь мистер Гольдштейн превратился в посудину без руля и без ветрил, носимую по бурным морям европейской коммерции. К нему являлся клиент и, бросая на прилавок свой костюм, спрашивал его: -- Ну, мистер Гольдштейн, сколько возьмете за работу? Долго, минут пять, взирал он на костюм, пожимал беспомощно трясущимися, как холодец, полными плечами, уже позабыв о привычке в таких случаях заглядывать в заднюю комнату, к жене, чтобы воспользоваться прозорливой ее расчетливостью, и в конце концов, все еще пожимая плечами, говорил: -- Не знаю. Может, зайдете позже, когда вернется миссис Гольдштейн? Но обычно ушлый клиент чувствовал близкую победу и старался обратить в свою пользу нерешительность портного. -- Видите ли, я очень спешу,-- шел он в атаку.-- Дочь моего брата завтра выходит замуж, и мне позарез нужен этот костюм. Это вопрос жизни и смерти. Ну, в таком случае я дам вам за все,-- говорил он вкрадчиво,-- семьдесят пять центов. Клиент, конечно, отлично понимал, что работа стоит, по крайней мере, вдвое дороже, но, как говорится, попытка не пытка. И потом он, захлебываясь от радости, рассказывал о триумфе своей семье. Евреи, конечно, милосердный и доброжелательный народ, готовый пощадить заклятых врагов, если они повержены на поле боя, но бизнес есть бизнес и тут уже начинаются козни дьявола, стоит только заслышать звон монет, падающих на прилавок. Где-то внутри него его скрытое еврейское наследие предостерегало его, говорило, что семьдесят пять центов за такую работу -- это мало, но мистер Гольдштейн очень хотел, чтобы его поскорее оставили в покое, одного, и он в знак согласия кивал головой, а сам возвращался к своему прессу, уверенный, что все сложилось бы иначе, будь сейчас с ним рядом жена. Поздно вечером, когда миссис Гольдштейн возвращалась с рынка, она принималась пилить мужа за недоумие. -- Ненормальный! -- отчаянно визжала она на него, заставляя всех соседей гурьбой спускаться к ним, умоляя ее прекратить безобразие и не мешать им спать.-- Крысы, видно, выели у тебя последний мозг! Скоро ты станешь гладить костюмы за так, в порядке благотворительности! Семьдесят пять центов! Да я прежде застрелилась бы, но не подложила бы ему новую подкладку и не отутюжила костюм за такую смехотворную цену! Семьдесять пять центов! Ты, Мендель, не мужик, нужно найти кого-нибудь, кто бы о тебе позаботился! А мистер Гольдштейн все больше колебался в расчетах, не знал, какую же цену запросить с клиента за работу. Однажды, когда я отнес к нему в мастерскую костюм отца в починку, он долго в упор смотрел на меня, потом сказал: -- Знаешь, принеси-ка его сегодня вечером. Может, здесь будет моя жена. -- Но он нужен отцу к шести часам вечера! -- возразил я, выполняя поручение матери. Вдруг мистер Гольдштейн вскочил со своего места с громадными портновскими ножницами в руках. -- А ну-ка, убирайся прочь! -- заорал он на меня.-- Убирайся, и больше чтобы я тебя и близко не видел возле моей мастерской! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! -- И угрожающе размахивал при этом своими длиннющими ножницами. Я поспешил ретироваться, унося на худеньких плечах голову. С тех пор мы ходили с заказами в другую мастерскую, в соседнем квартале. Очень скоро доходы мистера Гольдштейна от своего ремесла весьма значительно упали. Вечерами, когда мы расходились по домам, устав после своих игр, то могли наблюдать странную картину: у окна своей мастерской сидел мистер Гольдштейн, читая Библию при свете одинокой лампы; перед ним в прежнем строю стояли бутылки с содовой, а пресс, как это ни странно, не работал и тоненькие струи пара больше не вырывались из окон. Казалось, он над чем-то старательно размышляет. В один прекрасный день он возник перед прилавком своей жены, торгующей домашней птицей. Миссис Гольдштейн в хлопотах сразу не поняла, кто пришел. А он, молча взяв стул, отнес его в глубь прилавка и там спокойно уселся на него. Миссис Гольдштейн подошла к нему. -- Ну, Мендель, что все это значит? -- Я пришел к тебе,-- объяснил он ей. -- Да, вижу. -- Я больше не буду сидеть в портняжной мастерской,-- продолжал он.-- Я не могу там без тебя. Клиенты все время приходят и задают мне каверзные вопросы. Миссис Гольдштейн потянула его за рубаху. -- Ступай домой, Мендель! Ты настоящий идиот! Тебе нужно носить не штаны, а юбку и еще бутылочку заиметь с соской, чтобы сосать из нее. Иди займись своим ремеслом, и чтобы я ноги твоей здесь больше не видела! Мистер Гольдштейн поплелся, горько плача, домой. -- Ида! Ида! -- все время повторял он.-- Я не могу возвращаться домой без тебя! Ида! На следующей неделе он опять пришел к ее прилавку и больше оттуда не уходил. Он сидел как вкопанный на своем месте, а у миссис Гольдштейн не хватало сил, чтобы оттащить его домой. Ее Софи, рассказывала она своим покупателям, уже довольно взрослая девушка и ей пора подумывать о замужестве. Какая нелепость иметь портняжную мастерскую в гостиной! Она продала паровой пресс и швейную машинку, а на эти деньги купила для Софи новую мебель, чтобы та могла принимать у себя молодых людей. Мистер Гольдштейн каждое утро подметал мусор возле прилавка, а потом целый день сидел в глубине, ощипывая вместе со старухами, сидевшими рядом с ним, кружком, цыплят. Эти старухи, по колено в перьях, ощипывали цыплят для покупателей миссис Гольдштейн, получая от нее за каждого по никелю. Этот прилавок теперь напоминал расчетную палату для сплетен всей округи, но трудно сказать, производило ли это хоть какое-то впечатление на мистера Гольдштейна. Не говоря ни одного слова, он сидел на своем шатком стуле без спинки, методично ощипывая кур и цыплят, а нахохлившиеся старухи, в своих рваных шалях, были очень похожи на ведьм с оперением. Когда они привыкли к его присутствию, то, осмелев, начали его поддразнивать. Малыш Мендель, называли они его, или Бабушка Мендель и постоянно спрашивали, не нужен ли ему кружевной чепчик на голову. Им очень хотелось знать, не давала ли ему дома миссис Гольдштейн свою юбку поносить и не натягивала ли сама на себя его портки. Они теперь придумали свою кличку для миссис Гольдштейн -- называли ее Хозяином -- и приходили просто в неописуемый жестокий восторг, когда, обращаясь к нему, говорили: Хозяин посылает его домой, чтобы он там помешал суп на печке. Мистер Гольдштейн стойко переносил все эти издевки и молча продолжал ощипывать цыплят, о чем-то мрачно при этом размышляя. Наконец они стали допекать его сообщениями о любовных связях миссис Гольдштейн. Миссис Гольдштейн была соблазнительной женщиной, способной вызвать похоть у мужчины,-- ей еще нет сорока, у нее полные, пышные груди, мягкие, сочные, налитые бедра, мечтательные глаза. Мой отец однажды сказал, что всех казаков у царя не хватит, чтобы удовлетворить миссис Гольдштейн хотя бы на одну ночь,-- он только засмеялся, когда моя мама отругала его -- нельзя болтать о таких вещах в присутствии детей. -- Мендель,-- спросила его однажды утром одна из ведьм,-- вы видели того молодого человека, с которым миссис Гольдштейн прогуливалась вчера вечером? Все старые ведьмы дружно захихикали. Мистер Гольдштейн, не обращая на них внимания, продолжал заниматься своей работой. -- Его зовут Исаак Штерн,-- язвительно подсказала одна из них. -- Прекрасный молодой человек -- он куда красивее всех тех молодых людей, с которыми миссис Гольдштейн гуляет по ночам. Все ведьмы снова фыркнули. -- К тому же он боксер,-- продолжала злодейка,-- высокий, крупный, красивый мужчина. У него курчавые волосы, голубые глаза, а уши плотно прижаты к голове. У него красные, как вишни, губы -- такие мягкие, влажные. А руки у него такие крепкие, как кнутовище,-- он легонько, одной рукой отрывает от земли Иду и без устали носит ее повсюду. А какая у него широкая спина, какие длинные, стройные ноги, какой поджарый живот,-- не такой пузан, как вы, ваше брюхо не позволяет вам даже приблизиться к женщине! А вот он может. Запросто! Все старухи, прекратив работу, теперь покатывались от смеха. -- Мендель! -- резко крикнула ему из-за прилавка миссис Гольдштейн. -- Хозяин требует вас, миссис Мендель! -- Старая ведьма хихикнула, обнажая беззубый рот, и погрозила ему кривым, желтоватым пальцем. Мистер Гольдштейн, методично отложив в сторону наполовину ощипанную птицу, зашаркал старческими ногами к жене. В ушах его все звенел нестройный хор старушечьих голосов. В тот вечер я видел мистера Гольдштейна в окне, когда выбегал из дома. Была пятница, и уже наступило время, назначенное для облав на крыс, которые проводили мальчишки нашего квартала на складах с холодильными установками, что через улицу,-- этих подлых тварей не брала никакая отрава. Я спешил на задание, но заметил, что перед ним, как всегда, лежала открытая Библия. Правда, он ее не читал, а, судя по всему, смотрел на улицу, в дальний ее конец. Теперь уже перед ним не стояла батарея бутылок с содовой,-- с тех пор как он стал ходить к прилавку своей жены, мистер Гольдштейн пил только простую воду из-под крана. Все прежде стоявшие строем пустые бутылки, этот последний символ его господства в семье, исчезли. Облава на крыс прошла успешно. Было уже около одиннадцати, когда мы выходили со складов -- с обычной мужской гордостью, переполняющей сердца охотников, если они превзошли назначенный себе лимит добычи. Я с трудом передвигал уставшие ноги, когда вдруг увидел мистера Гольдштейна: он сидел на крыльце перед нашим домом. Сидя он мрачно разглядывал свои колени, высунувшиеся из-под его громадного, как арбуз, живота, но ни бедер, ни обычного пространства между ними не было видно, их скрывал под собой его "пузырь". В конце улицы я увидел миссис Гольдштейн: она прощалась с каким-то мужчиной. Ну и что в этом удивительного? Я тогда еще не достиг такого возраста, чтобы устраивать интеллигентные скандалы, поэтому меня нисколько не интересовало, кто был с ней на этот раз. Мистер Гольдштейн, по-видимому, их тоже видел. Он встал (мучительный процесс: для этого нужно определить для своего живота такое положение, чтобы он не мешал ему ходить, перемещаться с одного места на другое), еще раз бросил взгляд на угол улицы и вошел в дом. Я сел на крыльцо, чтобы немного остыть, отдохнуть перед утомительным подъемом по лестницам. Когда мимо меня проследовала миссис Гольдштейн, я ей по-соседски кивнул. Она тоже вошла к себе в дом. Я не мог не посмотреть, что творится в квартире Гольдштейнов, и даже не старался отвести глаза. Такую тонкость в обхождении не прививают в еврейском гетто. Мистер Гольдштейн сидел лицом к двери. Софи со своим молодым человеком неловко плюхнулась на мягкий диван, явно желая, чтобы мистер Гольдштейн куда-нибудь исчез. Дверь отворилась -- это вернулась миссис Гольдштейн. Молодой ухажер Софи проворно вскочил с дивана и вежливо с ней поздоровался. Мистер Гольдштейн сидел, уставившись на нее. Его лицо, как всегда, абсолютно ничего не выражало. Боль, страх, любовь, надежда, гнев если и отражались на лице мистера Гольдштейна, то этого никто не замечал. На нем слишком много плоти, и ее нельзя поколебать никакими импульсами, идущими из коры головного мозга. Миссис Гольдштейн весело смеялась с Софи и ее молодым кавалером, и никто из них не обращал никакого внимания на его присутствие. Словно его здесь и не было! Так обычно поступали и мать, и дочь, если вдруг у них оказывался гость. Мистер Гольдштейн медленно поднялся, оторвав свое массивное тело от стула. -- Шлюха! -- отчетливо произнес он. Вся троица вдруг замерла, каждый на половине своей фразы. -- Сука! -- продолжал мистер Гольдштейн на своем размеренном, неторопливом идише не менее отчетливо.-- Вот ты явилась домой, а от тебя разит вонючей похотью, ты вся измазана своей проституцией. В твоей крови, в жилах твоих скопилась грязь, и вонь твоя ударяет в нос Небес. Я подметаю возле твоего прилавка, собираю никели от твоих покупателей, я живу на твои деньги, я ем твою пищу; я не способен утолить мятежный голод твоей похоти, но тем не менее я -- твой муж и хозяин в этом доме. Хозяин твоего дома, шлюха! Всегда только мужчина является хозяином дома, и так будет и здесь! Ты наставляешь мне рога с этими уличными бродягами, будучи уверенной, что ты здесь хозяин. Я уже давно не ношу брюк в этом доме! Со своего отрепетированного идиша мистер Гольдштейн вдруг перешел на английский; он заорал: -- Я здесь босс! Я здесь босс! Ты слышишь, грязная шлюха? Слышишь? Я здесь босс! Потом в нее полетели различные предметы. Вначале лампа, потом Библия, ящичек для сигарет,-- в общем, все, на что натыкались его руки. Она бегала по комнате, завывая и издавая истошные вопли. Молодой человек Софи, ловко увернувшись от летевшего в него ящичка для сигарет, схватив с гвоздика шляпу, трусливо удрал на улицу. Софи, зорко следя за действиями отца, умоляла его успокоиться, прекратить этот скандал. Крики, вопли, вой, проклятия, звон разбиваемой посуды не смолкали, от переворачиваемой мебели дрожал, ходил ходуном пол. Шум и гам стояли невообразимые. Мистер Гольдштейн с мрачным видом осуществлял свою месть. Вырвал ножки из стола и запустил ими в миссис Гольдштейн. Действовал он неловко, неуклюже и бросал предметы так, как это делают женщины, действуя только локтем, но в этом ничего комичного не было. Перемещался по комнате, исполненный решимости, бросая грозные, убийственные взгляды на ошарашенных, перепуганных женщин. Распорол кожу дивана и вытряхнул из него на пол набивку. Переломил пополам настольную лампу с подставкой. Опрокинул стенной шкаф с фарфоровой посудой и гонял по комнате ногами куски разбитых тарелок. Вырвал электропроводку из стены, разбивал электрические лампочки об пол; они взрывались с шумом пистолетных выстрелов. Схватив кухонный нож, изрезал все обои на стенах на куски. Вытаскивал яйца из ячеек в холодильнике и с наслаждением разбивал их о стену. Туда же полетела и стеклянная банка с молоком. Бешено разрывал попадавшиеся ему под руку книжки пополам, по корешку, и бросал на пол. Вытащив из футляра скрипку Джо, вдребезги разбил ее о стену мощным ударом с размаха и, словно кинжалом, нанес миссис Гольдштейн удар острым концом сломанной деки. Наносил ей удары любым предметом, который вдруг оказывался у него в руках. Она ужасно кричала, что было сил; Софи завывала: -- Па-апа, па-апа! А он, довольный своим дебошем, лишь ворчал: -- Сука! Сука! -- и швырял в нее бутылки. Она только визжала от страха, слыша, как звенят вокруг нее падающие на пол осколки стекла. Не прерывая потока страшных ругательств на идиш, он орал во всю мочь: -- Я здесь хозяин! Я здесь хозяин! Наконец Софи удалось вытащить за руку миссис Гольдштейн из дома. Они пробежали мимо, даже не заметив меня. Мистер Гольдштейн тем временем прекратил свою разрушительную работу. Он стоял по щиколотку в кусках обивочного материала и разорванных обоев. Желток от яиц засох у него в волосах вместе с прилипшей к ним скорлупой. Кровь капала из ранки на руке на кусок бумаги у его ног. Осколки фарфоровой посуды валялись повсюду. На лице мистера Гольдштейна не было абсолютно никакого выражения. Над его головой осталась единственная не разбитая электрическая лампочка, и она едва освещала своим тусклым, желтоватым, скучным светом порушенную комнату. -- Шлюха! -- неустанно повторял он.-- Я здесь хозяин, я! Два часа спустя, когда за ним приехали санитары, чтобы отвезти его в сумасшедший дом "Кингз-каунти", он покорно, не оказывая никакого сопротивления, пошел с ними, все время повторяя: -- Я здесь хозяин! Я здесь босс! МАЛЕНЬКИЙ ГЕНРИ ИРВИНГ Игральные кости, словно маленькие кавалерийские всадники, с грохотом рассыпались по бетонному полу военной академии. -- Восемь! -- Эдди дергал себя за высокий воротничок кадетской формы.-- Выпади, восьмерочка, дорогуша, прошу тебя, выпади! -- Стоял широко улыбаясь, отряхивая пыль с колен брюк, красовавшихся отутюженными, острыми, как лезвие бритвы, складками.-- Ну, считайте! Сторож, печально качая головой, сел, повернувшись к нему спиной. -- Уж лучше мне лечь вот на этом самом месте и умереть. Только подумать, ведь Рождество! Может ли человеку так ужасно не везти на Рождество, как мне, несчастному! -- Может, бросим джек-пот? -- сделал Эдди соблазнительное предложение. -- Нет! Нутро мое говорит -- нет! -- твердо заявил сторож. -- Бросайте, разыграем джек-пот. -- Что ты! Если я проиграю, то не смогу даже купить себе кружку пива на Рождество. -- О'кей,-- согласился Эдди равнодушно, сгребая серебряные монеты,-- если вы хотите закончить побежденным, то... -- Ладно, бросаю на джек-пот,-- мрачно откликнулся сторож и вытащил из кармана свою последнюю двадцатидолларовую бумажку с таким спокойствием на грани отчаяния, с каким умирающий подписывает завещание.-- Ну, давай ты, Бриллиантовый Джим. Эдди что-то проворковал костям, зажатым в кулачках, таким теплым и гладким на ощупь, и начал постукивать ими по своим худым коленкам. -- Ну все, решающий момент наступил! -- тихо крикнул он своим кулачкам.-- Ну, мои любимые... -- Бросай! -- с раздражением крикнул ему сторож.-- Нечего здесь заниматься поэзией! -- Четыре, три; пять, два; шесть, один! -- заговорщически, словно уговаривая, Эдди шептал зажатым в кулачках костям.-- Прошу вас, мне больше ничего не надо! -- Да бросай же, черт бы тебя побрал! -- заорал, теряя терпение, сторож. Осторожно Эдди катнул кости по холодному, твердому полу. Они остановились, разбившись наконец по парам, словно любовники, обнявшиеся перед последним ударом Судьбы. -- Ну что, разве не семь? -- мягко осведомился Эдди. -- Боже, и это на Рождество! -- отчаянно взвыл сторож. Эдди старательно пересчитывал и сортировал выигранные деньги. -- Ну, должен вам сказать, вы отчаянный, азартный игрок, долго сопротивлялись,-- решил успокоить старика напоследок победитель. -- Да-а,-- цедил печально сквозь зубы сторож,-- да, конечно. Такой пацан, как ты! Скажи, сколько тебе лет? Миллион исполнился на той неделе, да? -- Мне тринадцать.-- Эдди отправил деньги в карман.-- Но я из Нью-Йорка. -- Сейчас Рождество. Тебе давно пора сидеть за праздничным столом с мамочкой и папочкой. Такой пацан! Пусть провалится в преисподнюю твой дом вместе со всей твоей семейкой! -- Здесь, в Коннектикуте,-- Эдди стаскивал узкую для него форменную курточку,-- никто не умеет делать деньги. Сообщаю вам об этом только ради вашего благополучия. -- Тебе давно пора быть с папочкой и мамочкой, с братьями и сестрами, если только они у тебя есть. Большие черные глаза Эдди вдруг застлались слезами. -- Мой отец сказал, чтобы и духу моего не было дома целый год. -- Это почему же? -- поинтересовался сторож.-- Увел у него штаны на прошлое Рождество? Эдди высморкался, и слезы пропали у него из глаз. -- Нет, я ударил свою сестренку лампой. Мостовой лампой.-- При воспоминании о своем "подвиге" губы у него плотно сжались.-- И снова ударю. Ее зовут Диана. Ей пятнадцать лет. -- Хорошенькое дельце! Какой милый мальчик, все в один голос твердят. -- Ей в результате наложили четыре шва. Орала целых пять часов. Диана! Говорит, я мог погубить безвозвратно всю ее красоту. -- Ну, в любом случае, красоты у нее от этого не прибавится, если ты будешь лупить ее мостовой лампой,-- резонно заметил сторож. -- Она собирается в артистки. Театральные. -- Очень хорошая профессия для девочки. -- Ах, бросьте! -- Эдди фыркнул.-- Ну что в ней, скажите на милость, хорошего? Ей дают уроки учителя танцев, французского, английского, музыки, ее обучают конной выездке, а папа все время осыпает нежными поцелуями и называет своей маленькой Сарой Бернар. От нее несет дерьмом. -- Разве можно так отзываться о родной сестре? -- сурово упрекнул его сторож.-- У меня даже уши вянут от таких слов, тем более, если их произносит такой мальчик, как ты. -- Да заткнитесь вы! -- с горечью выпалил Эдди.-- Тоже мне маленькая Бернар выискалась! Папа у меня тоже актер. Вся эта чертова семейка -- сплошные артисты. Ну, разумеется, кроме меня,-- заключил он с мрачным удовлетворением. -- Ты ведь играешь на деньги,-- заметил сторож,-- чего тебе беспокоиться? -- Маленькая Бернар. Отец возит ее повсюду с собой: Детройт, Даллас, Сент-Луис, Голливуд. -- Даже в Голливуд? -- Ну а меня отослал сюда, в военную академию. -- Военная академия -- самое подходящее место для юных, пытливых умов.-- Сторож чувствовал гордость за свое учреждение. -- А-а-а... тоже мне, маленькая Бернар. Мне так и хочется наступить ногой на ее смазливую мордашку. -- Боже, что за разговоры! -- Трижды в неделю ходит в театр, посмотреть, как играет папа. Мой папа играет лучше всех со времен сэра Генри Ирвинга1. -- И кто же тебе сказал об этом? -- поинтересовался сторож. -- Как "кто"? Мой папа. Он настоящий Полак, мой папа,-- умеет переживать на сцене, по-настоящему. Все говорят. Вам обязательно нужно посмотреть, как он играет. -- Нет, я хожу только в кино. -- Он играет в шекспировском "Венецианском купце". У него там такая длинная седая борода -- в ней его ни за что не узнать. Как только начинает читать свои монологи,-- публика и плачет и смеется. А голос такой громкий, что за пять кварталов слышно, бьюсь об заклад. -- Ну, вот такая игра по мне! -- одобрил сторож. Эдди выбросил вперед руку в трагическом, умоляющем жесте и закричал вдруг громовым голосом: -- "Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, других органов тела, таких же размеров? Разве у него нет чувств, разве ему чужда любовь, страсти?" -- Величественно сел на перевернутый вверх дном ящик.-- Как прекрасно все это играет мой папа -- никто во всем мире так не умеет,-- тихо заключил мальчик. -- Если бы ты не огрел свою сестренку по башке мостовой лампой,-- нравоучительно произнес сторож,-- то сегодня, в эту рождественскую ночь, наслаждался бы игрой отца. -- Но он колошматил меня минут пятнадцать без передышки, мой папочка. А он весит двести пятьдесят фунтов и сложен как Лу Герин,-- он как ломовая лошадь, и так разошелся, просто ужас. Но я не плакал и не признался ему, почему дал ей мостовой лампой. Я не пролил ни слезинки! Доказал ему, кто я такой! И заодно его любимой маленькой Бернар.-- Эдди с решительным видом вскочил с ящика.-- Ну и черт с ними со всеми, я с таким же успехом могу провести Рождество здесь, в военной академии,-- чем здесь хуже, чем где-то в другом месте? -- И уставился в окно на мрачную декабрьскую слякоть. -- Послушай, Эдди,-- торопливо заговорил сторож, опережая Эдди, подходящего к двери,-- хочу задать тебе один вопрос. -- В чем дело? -- холодно спросил Эдди, чувствуя, что последует за этим. -- Сегодня сочельник.-- Сторож откашлялся. -- Да, знаю, сегодня сочельник. -- Я старый человек, Эдди.-- Сторож с сожалением погладил седые усы.-- У меня нет ни родных, ни близких. -- Ну и что? -- Обычно на Рождество, Эдди, я покупаю себе пинту какого-нибудь напитка, например яблочного бренди, сажусь где-нибудь в дальнем уголке и согреваю им свое старое сердце, стараясь позабыть, что я всеми покинут в этом мире. Ты меня поймешь, когда вырастешь. -- Ну и что? -- повторил Эдди. -- Но в этом году,-- продолжал сторож, неловко переступая с ноги на ногу,-- так случилось, что ты выиграл у меня все деньги. Так вот, я хотел тебя спросить: может... -- Нет! -- отрезал Эдди, направляясь к выходу. -- В сочельник, Эдди, для одинокого старика... -- Вы проиграли,-- с нажимом произнес Эдди.-- Я выиграл. И все дела! Сторож поудобнее устроился на своем покрытом ковриком кресле-качалке, поближе к печке. Со скорбным видом медленно раскачивался взад и вперед, горестно мотая головой и наблюдая, как Эдди медленно поднимается по ступенькам подвала наверх, на улицу, где его ожидал серый, хмурый день. Эдди бесцельно бродил кругами по оголенному зимой двору академии. -- Военная академия! Боже мой! -- повторял он про себя. Ему бы сидеть сейчас дома, в Нью-Йорке, залитом морем ярких огней -- зеленых, красных, белых; на улицах толпы веселых, счастливых людей, с покупками, перевязанными красной ленточкой; множество Санта-Клаусов позвякивают колокольчиками, собирая на углах пожертвования для Армии Спасения; повсюду, куда ни кинь взгляд, радушно распахнуты двери кинотеатров, зазывающих публику с тротуаров. Сегодня вечером он отправился бы в театр, посмотреть, как здорово играет на сцене его отец; и потом пообедал бы вместе с ним на Второй авеню -- с удовольствием уминал бы индейку с картофельными оладьями, запивая это яство кислым вином -- и поехал домой, слушать, как папа не надрывая голоса поет немецкие песни, аккомпанируя себе на фортепиано,-- такой грохот поднимается, что соседи вынуждены звонить в полицию. Эдди тяжело вздохнул -- вот бы где ему быть... А он застрял в этой военной академии, в штате Коннектикут, потому, что он плохой мальчик. С шестого дня рождения его всегда считали испорченным мальчиком. Какой праздник устроили ему в тот день -- всего было полно: и пирожных, и конфет, и мороженого, и подаренных игрушечных велосипедиков; все шло хорошо, все прекрасно, пока его сестричка Диана не вышла на середину комнаты и не принялась читать сцену из "Как вам будет угодно" -- ту, что подготовила с учителем английского языка. -- "Весь мир -- это театр,-- пищала она, подражая бостонскому акценту, которому ее обучал преподаватель,-- все люди в нем -- актеры". Когда она закончила, все гости кричали "браво!", а папа сгреб ее в объятия, кружился вместе с ней, слезы капали на ее белокурую головку и он все время повторял одно и то же: -- Маленькая Бернар! Моя маленькая Бернар! Эдди швырнул в нее тарелкой с мороженым, и оно забрызгало папу с Дианой. Та горько плакала часа два, а его отшлепали и отправили спать. -- Как я ненавижу этот Коннектикут! -- Эдди обращался к голому, без листьев вязу на краю дорожки, склонившемуся в грязный сугроб. Потом он еще вдобавок столкнул Диану с крыльца и порвал ей на руках связки. Тогда и убежал из дома: сел в лодку и отплыл от побережья Нью-Джерси, береговой охране пришлось спасать его, уже в десять вечера. За постоянные прогулы его прогнали, по крайней мере, из семи частных и общественных школ; не раз застукивали, когда он с приятелями постарше возвращался из веселых заведений; не слушался отца, получал по тринадцать раз в месяц порку, с упрямым видом гордо выстаивая всю экзекуцию и осознавая в тот момент: пусть чудовищно рассерженный отец приводит в исполнение наказание, но зато и на него, Эдди, обращено внимание, и ему достается доля отцовской любви независимо от того, кто его папа -- актер или не актер. Опершись спиной о ствол дерева, мальчик закрыл глаза -- и вдруг перенесся в театральную уборную отца: на нем домашний шелковый халат, куски ватной бороды приклеены к подбородку, а все лицо и волосы густо напудрены. Красивые дамы, все в мехах, заходили к нему, разговаривали, смеялись, их звонкие голоса звучали весело; папа говорил им: -- Вот мой сын Эдди, маленький Генри Ирвинг. Дамы при этом вскрикивали от восторга, обнимали его, прижимали к своим приятно пахнущим одеждам, осыпали его поцелуями, и он чувствовал их холодные от морозца губы на своем теплом, покрасневшем от смущения лице. А папа весь сиял, хлопал его ласково по спине и говорил: -- Эдди, ты больше не поедешь в свою военную академию, и тебе больше не придется праздновать Рождество со своей теткой в Дулуте. Мы проведем его в Нью-Йорке, только вдвоем с тобой. Ступай в театральную кассу и купи билет на сегодняшнее представление, ряд А, в центре. "Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, других органов тела..." -- Да, папа, да, да... Эдди открыл глаза, оглянулся -- перед ним дощатые стены академии... Тюрьма, да и только. -- Чтоб ты сгорела! -- с пылающей в сердце ненавистью произнес он, обращаясь к этим стенам с облупившейся краской, увитым безжизненным плющом, к этой дряхлой колокольне.-- Чтоб ты сгорела! И вдруг в голове у него мелькнула мысль -- глаза сузились, он сразу успокоился. Впился взглядом в ветхие строения, губы задвигались, бессловесно выражая самые глубокие, одному ему известные мысли, о которых и упоминать вслух опасно. На лице его блуждало выражение охотника, идущего по следам выслеженной дичи, чтобы наконец убить ее в густых, спутавшихся джунглях. Если военная школа сгорит, не спать же ему в холодном декабрьском лесу, он пока еще не спятил,-- его, конечно, отправят домой, а что им остается делать? А если его еще и вытащат из горящего здания, спасут,-- папа будет так рад, что сын его не сгорел, что он жив и здоров... Так пусть же школа сгорит дотла, вся целиком, иначе его не отошлют домой! Огонь должен вспыхнуть внизу и постепенно пожирать все на своем пути наверх, но ведь там, внизу, подвал и в этом подвале -- один-единственный человек -- сторож: сидит там в полном одиночестве, мечтая о своей рождественской бутылке... Из груди у Эдди невольно вырвался глубокий вздох. Решительно повернувшись на каблуках, он зашагал к двери в подвал -- надо ловить момент. -- Послушайте,-- обратился он к сторожу (тот, со скорбным видом, все качался взад-вперед в своем кресле рядом с печкой),-- мне, вообще-то, вас жалко. -- Да, вижу,-- с полной безнадежностью в голосе ответил старик. -- Клянусь! Такой старый человек, как вы, в полном одиночестве на Рождество. Никто не приласкает, никто не приголубит. Просто ужасно... -- Да,-- согласился с ним сторож,-- ты прав. -- У вас даже нечего выпить, чтобы согреть свое старое тело. -- Ни капли! И это на Рождество! -- Сторож еще энергичнее и печальнее стал раскачиваться в ветхом кресле. -- Сердце мое смягчилось! -- заявил мальчишка.-- Сколько стоит бутылка яблочного бренди? -- Ну, существуют разные сорта.-- Сторож явно знал дело. -- Я имею в виду самое дешевое,-- сурово объяснил Эдди.-- За кого вы меня принимаете? -- Можно купить бутылку первоклассного яблочного бренди за девяносто пять центов, Эдди,-- заторопился сторож.-- С удовольствием его выпью. Ты совершишь достойный поступок, порадуешь старого человека в такой торжественный праздник, когда в школе пустынно и все на каникулах. Эдди, вытащив деньги из кармана, аккуратно отсчитал девяносто пять центов. -- Я, конечно, понимаю... сегодня ведь необычный день. -- Конечно, Эдди,-- сразу же подтвердил сторож.-- Я и не ожидал... -- Я ведь выиграл по-честному? -- на всякий случай уточнил Эдди. -- Кто в этом сомневается, Эдди... -- На Рождество... -- Конечно, на Рождество...-- Сторож от нетерпения уже сполз к самому краю кресла и весь подался вперед, раскрыв рот, язык его жадно облизывал уголки губ. Эдди протянул ему руку с зажатыми в кулаке монетами. -- Ровно девяносто пять центов. Хотите берите, хотите -- нет! Рука у сторожа сильно дрожала, когда он брал у мальчика деньги. -- Какое у тебя доброе сердце, Эдди! -- растрогался старик.-- Правда, по тебе этого не скажешь, но все же у тебя доброе сердце. -- Я могу даже сходить за бутылкой,-- предложил Эдди свои услуги,-- но прежде мне нужно написать письмо отцу. -- Что ты, Эдди, этого совсем не нужно, все хорошо. Я с удовольствием прогуляюсь до города,-- сторож нервно засмеялся,-- подышу свежим воздухом. Вот помоги мне подняться. Благодарю тебя, Эдди, ты один из лучших кадетов на свете. -- Ну,-- Эдди направился к выходу,-- счастливого Рождества! -- Счастливого Рождества! -- радушно отозвался старик.-- Счастливого Рождества, мой мальчик, и с Новым годом! Будь счастлив! Когда Эдди поднимался по ступенькам вверх, он слышал за спиной, как старик, довольный неожиданным оборотом событий, затянул: -- "Я видел, как проплывали мимо под парусами три корабля, три корабля..." Пять часов спустя Эдди шел по Сорок пятой улице в Нью-Йорке, без пальто, дрожа от холода, но ужасно счастливый. От Большого центрального вокзала шагал, пробираясь через веселые, добродушные, празднично настроенные толпы людей, с удовольствием цитируя про себя отрывки из "Венецианского купца" Шекспира,-- обращался то к ярким неоновым огням, то к уличным фонарям, то к полицейским в синей форме: "Если уколоть нас, разве не покажется кровь? Если пощекотать нас, разве мы не засмеемся? Если отравить нас, разве мы не умрем?" Пересек Шестую авеню, подошел к асфальтовой дорожке, ведущей к служебному входу в театр,-- над ним в раме из электрических лампочек сияло название спектакля: "Уильям Шекспир. Венецианский купец". -- "А если нас обмануть, разве мы не отомстим?" -- громко кричал мальчик выходящим на дорожку стенам театра. Открыл дверь служебного входа, взбежал по лестнице к уборной отца. Дверь открыта, отец сидит за своим гримерным столиком, намазывая жиром лицо и примеряя парик перед зеркалом. Эдди неслышно проскользнул внутрь. -- Пап...-- проговорил он, стоя у двери, потом повторил: -- Пап! -- Ну?..-- Отец поправлял расческой брови, делая их более пышными. -- Пап,-- еще раз сказал Эдди,-- это я. Отец спокойно, не спеша, положил на стол палочку жира, маленькую гребенку, парик и только после этого повернулся к нему. -- Эдди! -- Счастливого Рождества, пап! -- Эдди нервно улыбался. -- Что ты здесь делаешь, Эдди? -- Отец с серьезным видом смотрел в упор прямо ему в глаза. -- Приехал домой, пап,-- торопливо забубнил он,-- на рождественские каникулы. -- Я плачу этой грабительской военной академии лишних сорок пять долларов, чтобы они тебя оттуда не выпускали по праздникам, а ты толкуешь мне здесь, что вернулся домой на Рождество! Его густой, громкий голос страстно гудел,-- именно этот голос заставлял полторы тысячи зрителей вздрагивать на своих местах. -- Телефон! Мне нужен немедленно телефон! Фредерик! -- заорал он своему ассистенту.-- Фредерик, ради всемогущего Господа,-- телефон! -- Но, пап...-- пытался возразить Эдди. -- Я сейчас поговорю с этими несчастными оловянными солдатиками, с этими маменькиными сынками в военной форме! Фредерик, во имя Господа, прошу тебя! -- Пап, пап,-- захныкал Эдди,-- им туда нельзя позвонить. Отец поднялся во всей своей громадности -- высокий, шесть футов три дюйма, красивый мужчина, в красном шелковом халате -- и со своей заоблачной высоты взирал на голову сына; одна его бровь насмешливо поползла вверх по широкому, покатому лбу. -- Вы только подумайте, мой сынок утверждает, что туда нельзя позвонить! Этот курносый малец указывает мне, что нужно делать и чего нельзя! -- Туда нельзя позвонить, пап,-- упрямо стоял на своем Эдди,-- потому что там не с кем говорить! Понимаешь? -- Ха,-- ответил отец с изрядной долей иронии,-- военная школа исчезла! Пуф -- и ее нет. Какая-то сказка из "Тысячи и одной ночи" в штате Коннектикут! -- Вот почему я здесь,-- умоляюще пытался объяснить ситуацию Эдди,-- школы больше нет, она сгорела -- дотла, сегодня после полудня. Даже моя шинель,-- видишь, ее на мне нет. Отец молча стоял, спокойно глядя на него своими глубоко посаженными серыми глазами под знаменитыми пушистыми седыми бровями. Один из его широко известных длинных пальцев ритмично постукивал по крышке гримерного столика, словно маятник, отсчитывающий удары судьбы. Он слушал сына, а тот стоял перед ним, в своей узкой форме, чувствуя себя неуютно под его тяжелым, пронзительным взглядом, и торопливо говорил, переминаясь с ноги на ногу: -- Видишь, пап, она сгорела,-- клянусь Господом, можешь спросить у кого угодно! Я лежал на своей кровати, писал тебе письмо. Меня схватили пожарные; они не знали, куда меня девать, не было места; тогда они дали мне денег на поезд и... Можно я останусь здесь, с тобой, на Рождество? Что скажешь, пап, а? Он молил отца, голос его то и дело срывался под сверлящим, не отрывающимся от него отцовским взглядом; наконец утих и теперь стоял молча, умоляя лишь глазами, дергающимися губами, трясущимися руками. Отец величественной походкой подошел к Эдди и, замахнувшись, отвесил ему звонкую оплеуху. Эдди не шелохнулся, мускулы на его лице дергались, но глаза оставались сухими. -- Пап,-- он старался не повышать на отца голос,-- как ты мог, пап, за что ты меня бьешь? Разве я виноват в этом? Школа сгорела, пап,-- понимаешь, сгорела! -- Если школа в самом деле сгорела,-- молвил он уже более уравновешенным тоном,-- и в это время ты находился там, то, несомненно, пожар -- дело твоих рук. -- Фредерик,-- обратился он к ассистенту, стоявшему на пороге,-- посади Эдди на первый же поезд, следующий в Дулут. Поедешь к тетке! -- объявил он сыну. Повернулся, неумолимый, как сама судьба, к своему гримерному столику и вновь невозмутимо стал прикреплять фальшивую бороду к своему прославленному лицу. Час спустя в поезде, мчащемся к Дулуту, Эдди, наблюдая, как проносится мимо река Гудзон, наконец-то горько заплакал. "ПРЕКРАТИ НАСЕДАТЬ, РОККИ!" Мистер Дженсел аккуратно наматывал шесть футов липкой ленты на знаменитую правую Джоя Карра. Тот сидел на краю массажного стола, болтая ногами и мрачно наблюдая за действиями менеджера. -- Деликатно, деликатно! -- повторял Дженсел, стараясь вовсю.-- Запомни: деликатно -- вот ключевое слово. -- Да, понял.-- Джой громко рыгнул. Дженсел, нахмурившись, прекратил наматывать ленту. -- Джой,-- заговорил он спокойно,-- сколько раз тебе еще повторять, чтобы ты не ел в вагон-ресторанах. Ну хотя бы ради меня! -- Да,-- односложно отозвался Джой. -- Джой, всему на свете есть предел,-- продолжал поучать его Дженсел.-- Скупость может далеко увести, Джой. Ты отнюдь не бедный человек. У тебя на счету в банке денег нисколько не меньше, чем у голливудской актрисы. Зачем же тебе есть дешевые блюда за тридцать пять центов? -- Прошу тебя, не тарахти так! -- Джой протянул ему свою левую. Дженсел с интересом разглядывал его знаменитую левую. -- Что в результате произойдет? Наживешь себе язву, вот и все,-- увещевал он его,-- неплохая перспектива для менеджера -- боксер с язвой желудка! Придется есть только требуху -- с кетчупом. И это будущий чемпион во втором полусреднем весе! В каждом его кулаке -- по шашке динамита, а он рыгает по сорок раз на дню. Боже, что с тобой происходит, Джой? Джой с равнодушным видом плюнул на пол и, скосив глаза, полюбовался в зеркале своими аккуратно прилизанными волосами. Дженсел вздохнул, подвигал с беспокойством мост во рту и закончил работу. -- Послушай, разреши мне как-нибудь заказать для тебя настоящую еду -- блюдо за полтора доллара. Чтобы ты почувствовал вкус настоящей пищи. -- Сохраните в неприкосновенности ваши деньги, мистер Дженсел,-- посоветовал ему Джой,-- пригодятся на старости лет. Дверь отворилась, и в раздевалку вошел Мак-Элмон. Его с обеих сторон сопровождали два высоких, широкоплечих человека,-- плоские лица, усеянные шрамиками губы, на которых играла широкая дружеская улыбка. -- Как я рад видеть вас, ребята! -- Мак-Элмон подошел к Джою и похлопал его по спине.-- Ну, как себя чувствует сегодня мой маленький Джой? Хорошо? -- Да,-- ответил Джой, укладываясь на массажный стол и закрывая глаза. -- Он постоянно рыгает,-- пожаловался Дженсел.-- В жизни не видел такого боксера, как Джой! За все тридцать пять лет, пока занимаюсь боксом. -- Ну а как твой парень? -- Рокки в полном порядке,-- ответил Мак-Элмон.-- Хотел даже прийти сюда вместе со мной. Убедиться, что Джой все правильно понял. -- Я все понимаю,-- с раздражением вмешался Джой,-- отлично понимаю. Этот ваш Рокки! Одного боится -- как бы его в один прекрасный день не побили. Настоящий профессионал. -- Надо ли его упрекать в этом? -- разумно заметил Мак-Элмон. -- В конце концов, он отлично знает, что стоит Джою захотеть -- и он пошлет его в нокаут; ему тогда не очухаться до самого Дня благодарения1,-- присовокупил Дженсел. -- Причем одной рукой,-- мрачно заметил Джой.-- Тоже мне боксер этот Рокки. -- Ему не о чем беспокоиться,-- ровным голосом сказал Дженсел. -- Все все понимают. Все ясно, кристально ясно. Мы протянем его все десять раундов. -- Послушай, Джой,-- Мак-Элмон наклонился над массажным столом над самым его носом,-- не порть ему вида. Его все любят в Филадельфии. -- Я сделаю все, чтобы он выглядел просто превосходно,-- устало пообещал Джой.-- Он у меня будет выглядеть почище Британского флота. Меня беспокоит сейчас только одно -- как бы Рокки не лишился своих филадельфийских поклонниц. Мак-Элмон старался сохранять хладнокровие. -- Что-то мне не нравится твой тон, Джой. -- Ну и дальше? -- Джой перевернулся на живот. -- В случае если любая из сторон позабудет о достигнутом соглашении,-- продолжал Мак-Элмон уже довольно резко,-- заранее позволь мне представить тебе мистера Пайка и мистера Пертроскаша. Джой медленно сел, как можно шире улыбаясь. -- Они будут сидеть среди зрителей,-- добавил Мак-Элмон,-- и с интересом наблюдать за всем, что происходит. Оба мистера расплылись в улыбках от уха до уха, а их смятые носы втянулись еще глубже. -- У них "пушки", мистер Дженсел,-- пояснил ему Джой.-- Под их вшивыми подмышками. -- Это всего лишь предосторожность,-- вставил Мак-Элмон.-- Я уверен -- все пройдет без сучка без задоринки. Но ведь мы вложили свои деньги в это дело. -- Послушай сюда, ты, тупая филадельфийская деревенщина...-- начал было Джой. -- Джой, в таком тоне нельзя разговаривать! -- нервно заметил Дженсел. -- Я тоже вложил свои деньги! -- рявкнул Джой.-- Тысячу долларов поставил на то, что ваш вшивый Рокки выстоит против меня десять раундов. Так что вам ни к чему эти гориллы. Главное, что меня заботит,-- как бы Рокки не рухнул от страха еще до десятого раунда. -- Это правда? -- спросил Мак-Элмон Дженсела. -- Да, я объявил его ставку через своего двоюродного брата,-- подтвердил Дженсел.-- Клянусь Богом! -- О чем это вы говорите, мистер Мак-Элмон?! -- кричал Джой.-- Неужели, считаете, я выбрасываю на ветер тысячедолларовые банкноты? Нет, я ведь прежде всего бизнесмен. -- Можете поверить мне на слово,-- поспешил ему на помощь Дженсел,-- Джой в самом деле бизнесмен. -- Хорошо, хорошо! -- успокаивающим жестом Мак-Элмон выставил вперед обе поднятые ладони.-- Что дурного в желании еще раз заранее все выяснить? Главное, чтобы никто не темнил. Только так я люблю работать.-- И повернулся к гориллам.-- О'кей, ребята, садитесь на свои места и желаю вам приятно провести время! -- Что нужно здесь этим двум бродягам? -- поинтересовался Джой. -- Пусть немного развлекутся, приятно проведут время -- что в этом плохого? Разве ты против? -- В тоне Мак-Элмона прозвучал явный сарказм. -- Ладно, ладно,-- успокоил его Дженсел,-- мы не возражаем. Пусть мальчики повеселятся. -- Только выпроводите их поскорее отсюда! -- громко потребовал Джой.-- Мне не нравится, когда люди с "пушками" под пиджаком сидят в моей раздевалке. -- Пошли, ребята! -- Мак-Элмон открывал перед ними двери. Оба, приятно улыбнувшись, направились к выходу. Пертроскаш вдруг остановился, повернулся к Джою. -- Пусть выиграет сильнейший! -- Церемонно перед ним раскланялся и вышел, захлопнув за собой дверь. Джой бросил осторожный взгляд на Дженсела, покачал головой. -- Это дружки Мак-Элмона, ребята из Филадельфии. Дверь резко распахнулась, и представитель администрации, выводящий на ринг боксеров, нараспев произнес: -- Джой Карр! Джой Карр -- следующий бой! Джой, поплевав на перебинтованные руки, стал подниматься вверх по лестнице вместе с Дженселом. Как только начался бой, Рокки немедленно нырнул в клинч. Его лицо под густой шапкой волос, грудь и плечи покрылись крупными каплями пота. -- Послушай, Джой,-- нервно шептал он на ухо противнику, повиснув у него на локтях,-- ты помнишь о договоре? Ведь помнишь, Джой? -- Да,-- подтвердил Джой.-- Отпусти мою руку. Ты что, хочешь оторвать ее? -- Прости, Джой.-- Рокки отскочил и нанес ему два удара по ребрам. Бой продолжался, зрители визжали от восторга, высказывая свое одобрение работе спортсменов: как применяли ноги, искусно обменивались ударами, делали смертоносные выпады -- и притом мазали по цели на какой-то волосок. Уверенность в самом себе у Рокки росла. К четвертому раунду он отважно стоял перед Джоем, открывая для удара подбородок, а его быстрые кулаки то устремлялись вперед, то зрелищно оттягивались назад. Его друзья в толпе визжали от удовольствия, а чей-то громоподобный голос призывал: -- Убей этого большого подонка, Рокки! Давай, Рокки! Тяжело дыша, он нанес Джою молниеносный удар в ухо -- голова того резко дернулась в сторону, а на лице появилось выражение легкого удивления. -- Прибей его! -- гремел все тот же голос среди почитателей Рокки. Встав на полную ступню, он нанес еще один встречный Джою в ухо. И в эту секунду раздался гонг. Дженсел, наклонившись, обрабатывал Джоя. -- Послушай, Джой,-- шептал он ему,-- он наседает! Скажи ему -- пусть прекратит. Мы зададим ему, если не прекратит. -- А-а,-- протянул Джой,-- наплевать! Это все работа на публику, там его приятели. Им требуется небольшое возбуждение. Со стороны он выглядит неплохо. Не беспокойтесь, мистер Дженсел. -- Прошу тебя, скажи ему -- пусть прекратит наседать! -- взмолился менеджер.-- Ради меня, Джой! Он должен драться с нами десять раундов, но победа должна остаться за нами. Мы не можем себе позволить такого -- проиграть Рокки Пиджену. Помни это, Джой! В пятом раунде Рокки продолжал атаковать, работая обеими руками, агрессивно ими размахивая; он все время пихал Джоя, отталкивал по всему рингу, а его болельщики из родного города, встав на своих местах, охрипшими голосами всячески выражали ему поддержку. Джой с успехом запирал его в углах, отбрасывал назад, прикрываясь от ударов перчатками, наносил скользящие, время от времени -- целую серию по груди. Загнав Джоя в угол и бросив на канаты, Рокки правой рукой нанес ему сильный удар по спине и заворчал от удовольствия, поняв, что удар пришелся в бок. Джой, чувствуя нестерпимую боль, ушел в клинч. -- Послушай, Рокки,-- прошептал он, стараясь оставаться вежливым, ему на ухо,-- прекрати наседать! -- Ах! -- пробормотал Рокки, словно внезапно вспомнив об уговоре, и отступил. Дальше вели бой довольно деликатно; Джой все еще не мог оторваться от канатов. -- Дава-ай, Ро-окки! -- орал противный голос.-- Кончай его! Этот подонок уже плывет! Молодец, Ро-окки! В глазах Рокки загорелись довольные огоньки, и он, изловчившись, нанес сильный удар, который пришелся Джою опять в ухо, но в эту секунду раздался гонг. Джой устало покачивался на канатах, косился, ничего не понимая, на Рокки. Тот легкими шагами направился в свой угол под гром аплодисментов. Джой пошел в свой, сел на подставленную ему железную табуретку, спросил Дженсела: -- Ну, что скажешь? -- Ты этот раунд проиграл,-- быстро откликнулся, чувствуя, как сильно он нервничает, менеджер.-- Ради Бога, Джой, скажи ему -- пусть прекратит наседать! В результате ты проиграешь бой. Если ты проиграешь Рокки Пиджену, всем нам придется драться с мальчишками из еврейского сиротского приюта. Почему ты не сказал ему, чтобы он прекратил наседать? -- Да говорил я ему! -- огрызнулся Джой.-- А он завелся. Его дружки там, в зале, орут как бешеные, вот он и в самом деле мнит себя великим боксером. Еще раз залепит мне по уху -- так я встречу его