дит, что
его дядя  спал в трусах. Может, и  не заметит.  Мальчишка,  по  его  мнению,
неплохой,  и  его насильно не заставишь поверить, что его дядя -- плохой. От
него  приятно пахло свежестью и  мылом. Он  старался  утешить Гретхен там, в
больнице, обнял  мать, и они оба заплакали. Он что-то  не помнит, обнимал ли
он когда-нибудь свою мать.
     Глядя на мальчика, он думал об Уэсли. Нужно что-то делать. Нельзя же, в
самом деле, позволять воспитывать сына такой проститутке, как Тереза.
     Закрыв  дверь, он лег на мягкую кровать  с чистыми простынями. Рудольф,
конечно, спал в такой удобной, чистой кровати каждую ночь, всю свою жизнь.

        III

     Тедди Бойлан пришел на похороны, как и многие другие. Газеты  в Уитби и
Порт-Филипе поместили  некрологи на видных  местах.  Редакции  считали,  что
смерть матери такого  почетного  гражданина, как  Рудольф  Джордах, является
довольно важным событием в их округе. Правда, они не могли рассказать ничего
особенного о Мэри  Джордах, но газеты не упустили  случая, чтобы перечислить
все  достижения  Рудольфа и  оказанные  ему  почести --  председатель совета
директоров корпорации "Д.  К. Энтерпрайсиз", президент малой Торговой палаты
Уитби, выпускник-отличник университета  Уитби,  член  попечительского совета
университета, член городского  архитектурного комитета,  созданного  как для
Уитби, так и для Порт-Филипа, смелый, энергичный, уверенный,  многообещающий
бизнесмен.  В  них  также  упоминался и такой  факт,  что  когда-то  Рудольф
выступал на коротких  дистанциях за легкоатлетическую команду Порт-Филипа, а
также в середине 40-х играл на трубе в джазе "Пятеро с реки".
     Бедная мамочка,  подумал Рудольф, оглядывая  в  церкви толпу теснящихся
людей.  Как  бы  порадовалась  она,   увидав,  как  много  людей  пришло  на
погребальную церемонию в ее честь.
     Отец Макдоннел  оправдал все страхи Рудольфа. Он оказался куда  хуже  и
разглагольствовал  куда  дольше. Рудольф старался не прислушиваться ко  всей
той  лжи, которая  лилась  из его  рта на убранный цветами гроб.  Оставалось
только  надеяться,  что на  Гретхен эта  церемония не окажет столь гнетущего
впечатления, не заставит  ее с  горечью вспоминать другой гроб, в крематории
Калифорнии. Он бросил на нее быстрый взгляд. Судя по  выражению ее лица, она
держала себя в руках.
     Птицы  весело  щебетали,  сидя  на  ветках деревьев  на кладбище, очень
довольные приходом теплого лета. Когда под рыдания старушек, партнерш матери
по бриджу, опускали гроб  в могилу, все  трое --  Рудольф,  Гретхен и  Томас
стояли рядом. Гретхен держала Билли за руку.
     Они  пошли назад от  могилы,  к  веренице  выстроившихся  лимузинов. Их
догнал Бойлан.
     --  Мне  не  хотелось  бы вам  навязываться,--  сказал  он,  когда  они
остановились,--  Гретхен,   Рудольф,  я  просто  хотел   выразить  вам  свои
соболезнования, сказать, как  мне жаль, что она ушла от нас, в сущности, еще
не старая женщина.
     На какое-то мгновение слова Бойлана  смутили Рудольфа. Мать  ему всегда
казалась  не просто  старой, а древней, и она на самом  деле была такой. Она
уже выглядела  старухой  в сорок  лет,  и процесс  ее умирания  начался  еще
раньше. Впервые он отдал себе отчет в ее истинном  возрасте. Ей -- пятьдесят
шесть. Почти столько же, сколько  Бойлану. Не зря же он сказал: "В сущности,
еще не старая женщина".
     -- Спасибо тебе, Тедди,-- поблагодарил его Рудольф, пожав ему руку.
     Бойлан, судя  по  всему, еще "не созрел" для могилы. Волосы  такого  же
цвета, загорелый, лицо  без морщин,  стройная, прямая походка, начищенные до
блеска туфли сияли.
     --  Ну,  как  поживаешь,  Гретхен?  --  спросил  Бойлан. За их  спинами
остановились  плакальщицы,  не  смея обойти  их на  узкой,  покрытой гравием
дорожке, между могилами. Как обычно, Бойлан ничего не замечал -- плевать ему
на то, что кто-то его ждет.
     -- Все хорошо, спасибо тебе, Тедди,-- ответила Гретхен.
     --  Насколько  я понимаю, это --  твой сын.--  Бойлан  улыбнулся Билли,
который внимательно рассматривал его любопытным взглядом.
     -- Билли, это мистер Тедди Бойлан,-- представила Гретхен Бойлана.-- Наш
старый друг.
     -- Рад с тобой познакомиться,  Билли.-- Бойлан  пожал руку  мальчика.--
Надеюсь, мы встретимся с тобой еще, но не по такому печальному случаю...
     Билли  промолчал.  Сощурившись,  Томас  разглядывал  Бойлана.  За   его
опущенными  веками явно  скрывается  искреннее  желание  посмеяться над ним,
подумал Рудольф.  Может,  сейчас, в эту минуту, Томас вспоминал  о  том, как
разгуливал  нагишом Бойлан в своем  доме на холме,  как  готовил выпивку для
Гретхен, лежавшей в постели наверху? О чем только не думают на кладбище.
     -- Мой брат Томас,-- представил его Рудольф.
     --  Ах,  да!  --  спохватился  Бойлан, но  не  подал  Томасу  руку.  Он
разговаривал только  с  Рудольфом.--  Руди,  если  сможешь  при  всей  своей
многогранной деятельности выкроить  свободное  время, то,  может, как-нибудь
вместе  пообедаем? Позвони. Вынужден  признать, что  ошибался, когда осуждал
твой выбор карьеры. И захвати с собой Гретхен тоже, если она будет свободна.
Я буду очень рад.
     -- Я уезжаю в Калифорнию,-- сказала Гретхен.
     -- Какая жалость! Ну, что  же,  не смею вас больше задерживать.--  Чуть
поклонившись,   он  сделал  шаг  назад.  Как  всегда  стройная   фигура,  на
поддержание  которой в форме приходится  тратить  большие деньги,  заметная,
выделяющаяся   на   фоне   всех   других,    даже   в   черном   костюме   в
монотонно-однообразной процессии жителей  маленького  городка,  оплакивающих
свою утрату.
     Они подошли  к первому лимузину, и  Рудольф поспешно  преградил  к нему
дорогу  отцу Макдоннелу.  А  Гретхен вдруг с ужасом  заметила, насколько они
похожи,  Бойлан и Рудольф,-- не  внешне, конечно, и, как  она  надеялась, не
характерами,  а своим  отношением  к окружающим,  оборотами  речи,  жестами,
выбором одежды, манерой ходить. Интересно,  отдает  ли себе отчет Рудольф  в
том, как много  перенял он у этого человека. Может, сказать ему об  этом, но
как он отреагирует?
     Возвращаясь  в машине к дому  Рудольфа, Гретхен  думала  о Бойлане. Ей,
конечно, следовало бы думать о матери, чью могилу сейчас забрасывали  землей
на залитом солнцем кладбище, на  котором поют, надрываясь по-летнему, птицы.
Но она почему-то упорно думала о Бойлане. Она не испытывала к нему ни любви,
ни особого  желания, но,  с другой стороны, не испытывала ни отвращения,  ни
ненависти, ни жажды  мести. Было  такое чувство, будто она  вытащила старую,
любимую  игрушку из давно забытого сундучка и, с  любопытством сжимая  ее  в
руках, смотрит на нее, вспоминая, какие чувства она испытывала тогда,  когда
эта игрушка имела особый  смысл  для нее. Она  не решалась выбросить  ее или
отдать  какой-нибудь  девочке  из соседнего  квартала.  Она не  могла  этого
сделать, даже  если бы сильно  этого захотела. Никак  не  удавалось.  Первая
любовь, что ни говори. Пусть он станет моим Валентином.
     Когда они приехали  домой, то всем хотелось  одного --  выпить.  Билли,
бледный, весь ушедший в себя, пожаловался на головную боль и поднялся в свою
комнату, где прилег на кровать. Марта, несмотря на  проливаемые потоки слез,
пошла на кухню готовить холодный ланч.
     Рудольф смешал мартини для Гретхен и для себя, а Томасу налил бурбон со
льдом. Томас  снял пальто, неуклюже сидевшее на его мощных, выпуклых плечах.
Расстегнув  воротник  рубашки, он, подавшись вперед на  деревянном  стуле  с
прямой спинкой, сидел, немного ссутулившись, положив локти на  бедра, свесив
руки  между  расставленными  ногами. Где бы он ни сидел, на чем бы ни сидел,
всегда кажется,  что  он сидит  на табуретке в углу ринга, подумал  Рудольф,
протягивая ему стакан с выпивкой.
     Они подняли стаканы, выпили, но никто не упомянул имени матери.
     После ланча  они  решили  ехать в Нью-Йорк,  так как никому не хотелось
торчать здесь, в доме, и принимать визиты с выражением соболезнований. В дом
принесли  очень много цветов, но Рудольф приказал Марте отправить все, кроме
одного, в  больницу, где скончалась мать. Он оставил только букет нарциссов,
которые выделялись  ярким  желтым  пятном на кофейном столике возле кушетки.
Окна  были широко распахнуты,  и сюда, в комнату, со стороны лужайки долетал
до них  тягучий запах  нагретой солнцем  травы. Красивая комната с балочными
перекрытиями  восемнадцатого  века,  притихшая,  приведенная в  порядок,  не
отличающаяся,  правда,  особой  оригинальностью, просторная,  не  заваленная
книгами, без всякого агрессивного модерна,-- целиком в его, Рудольфа, вкусе.
     --  Что  ты  собираешься  делать  со  этим  домом? --  поинтересовалась
Гретхен.
     Рудольф пожал плечами.
     -- Сохраню,  надеюсь.  Мне по-прежнему придется  проводить здесь  много
времени.  Хотя,  конечно,  дом  слишком  большой  для  меня  одного.  Может,
приедешь, поживешь здесь?
     Гретхен покачала головой. Споры с адвокатами продолжались.
     -- Нет, я обречена на жизнь в Калифорнии.
     -- Ну а ты? -- обратился он к Томасу.
     -- Я? -- удивился Томас.-- Какого черта мне здесь делать?
     -- Найдешь что-нибудь,-- Рудольф осторожно избежал фразы "я подыщу тебе
что-нибудь". Он медленными глотками  пил мартини из  стакана, мысленно хваля
себя за сдержанность.-- Ты не  можешь не  признать, что здесь гораздо лучше,
чем в Нью-Йорке.
     --  Я  не собираюсь так долго задерживаться. В любом случае, этот город
не для меня. Местные жители  смотрят  на меня, словно я какой-то  диковинный
зверь из зоопарка.
     -- Не нужно преувеличивать, Томас,-- возразил Рудольф.
     --  Твой  приятель  Бойлан  не захотел  даже пожать  мне  руку. Если ты
отказываешься пожать руку человеку на кладбище, то где же ты собираешься это
сделать, осмелюсь спросить?
     -- Ну, он -- это особый случай.
     -- Согласен,-- засмеялся Томас. Он смеялся негромко, но все равно  даже
такой смех не вязался со скорбной атмосферой, царившей в доме.
     -- Почему  ты смеешься? -- спросил  его Рудольф. А  Гретхен  озадаченно
смотрела на него.
     -- В  следующий раз, когда  встретишься  с ним,-- сказал Томас,-- скажи
ему, что он правильно поступил, отказавшись пожать мне руку.
     -- О чем ты говоришь, Том?
     -- Спроси его, не забыл ли он вечер в День победы. Спроси, не  забыл ли
он ту ночь, когда в его поместье загорелся крест, и там возник пожар.
     -- Что ты несешь? Выходит, это твоя работа?
     --  Да, моя и  моего приятеля.-- Томас  встал, подошел к  буфету, налил
себе еще стакан виски.
     -- Зачем ты это сделал? -- спросила Гретхен.
     -- От  детской запальчивости,-- объяснил  Томас,  подбрасывая  в стакан
несколько кубиков льда.-- Мы ведь только что победили в войне.
     -- Почему ты выбрал именно его? -- спросила Гретхен.
     Томас тряс стаканчиком,  отправляя кубики льда на дно. Потом повернулся
спиной к Гретхен:
     -- Он в это время крутил любовь со знакомой мне дамой. Но  я не одобрял
этой связи. Назвать мне имя этой дамы?
     -- Нет никакой необходимости,-- тихо сказала Гретхен.
     -- А кто был твой друг? -- спросил Рудольф.
     -- Не все ли равно?
     -- Конечно, это был Клод. Вы с ним тогда частенько ошивались поблизости
от поместья. Разве не так?
     Томас улыбнулся, но не ответил. Опираясь спиной на буфет, он пил виски.
     -- После этого случая Клод тоже исчез,-- сказал Рудольф.-- Сейчас я это
отлично припоминаю.
     -- Да, он  исчез,  это верно,--  сказал Томас.--  И я  тоже. А  это  ты
помнишь?
     -- Кто-то еще знал, что пожар -- дело ваших рук?
     -- Кое-кто,-- с иронией в голосе признался Том.
     -- Тебе еще повезло, что тебя не посадили,-- сказала Гретхен.
     -- Это дельце и пытался замять папа, когда он вышвырнул меня из города.
Ну вот, пришлось дождаться такого события, как похороны матери, чтобы вместе
повспоминать о веселых старых денечках! Не так ли?
     -- Том, но  ты  же ведь теперь совершенно другой человек, не такой, как
прежде,-- упрекнула его Гретхен.
     Томас подошел к кушетке,  на которой  сидела  сестра, и,  наклонившись,
ласково поцеловал ее в лоб.
     --  Надеюсь, что не такой,-- сказал  он,  выпрямившись,  и добавил:  --
Пойду наверх, посмотрю, что там делает твой мальчик. Мне он нравится. Может,
ему не по себе от одиночества?
     Он захватил стакан виски с собой.
     Рудольф смешал еще  два  мартини  для себя и  Гретхен. Ему сейчас нужно
было чем-нибудь занять  руки.  Да,  его  брата  никак не  назовешь  приятным
человеком. Даже  когда его не было, когда он  ушел, в комнате  чувствовалась
какая-то напряженность, пропитанная горечью атмосфера.
     -- Боже,-- наконец вымолвила Гретхен,-- неужели у нас всех одни и те же
гены? Совсем не верится!
     --  Кто  из  нас  самый  неудачный  поросенок  из  помета?  --  спросил
Рудольф.-- Ты, я или он?
     -- Мы все были просто ужасны, Руди, и ты и я,-- сказала Гретхен.
     Рудольф пожал плечами.
     -- Ужасной была и наша мать. Отец ничуть не лучше. Ты знала, почему они
такие ужасные люди, или, по крайней мере, считала, что знаешь, но все это не
меняло хода событий. Лично я пытаюсь не быть ужасным человеком.
     -- Тебя хранит твое везение,-- предположила Гретхен.
     --  Но ведь я  и работал  как  проклятый, не покладая рук,--  защищался
Рудольф.
     --  Колин тоже. Все  различие  между  вами  заключается  в том,  что ты
никогда не врежешься в дерево.
     -- Мне очень жаль, Гретхен, что я пока не умер.-- Ему не удалось скрыть
обиду в голосе.
     -- Не нужно  неверно воспринимать мои слова, прошу  тебя.  Напротив,  я
очень  рада,  что  у  нас в  семье  есть такой человек,  который никогда  не
врежется в дерево. Но это, конечно,  не Том и не я. Я в этом уверена. Может,
я хуже вас всех. Это я отвернула везение от нашей семьи. Не окажись я в один
прекрасный день на одной дороге во время ланча в субботу днем в Порт-Филипе,
то у наших жизней был бы совершенно иной маршрут. Ты знал об этом?
     -- О чем ты?
     -- О  Тедди  Бойлане,--  деловым тоном сказала  Гретхен.-- Он  подцепил
меня. И я стала такой, какая  есть, во многом из-за него. Из-за него я спала
со  всеми  своими мужчинами. Из-за него  я  убежала в Нью-Йорк.  Из-за  него
встретилась с Вилли Эбботтом и презирала его потом за то,  что он так сильно
отличался от  него,  Тедди Бойлана, и  я полюбила Колина  потому, что он был
полной  противоположностью Тедди Бойлана. Все мои разгромные статьи, которые
критики считали такими поразительными, такими смачными,  по  сути дела, были
моими язвительными нападками на  Америку  за то,  что она формировала  таких
людей, как Тедди Бойлан, и создавала легкую жизнь для таких людей, как он.
     -- По-моему, ты сейчас говоришь, как  маньячка... Везение семьи! Почему
ты не идешь к цыганам, пусть тебя просветят, нацепи амулет на грудь и дело с
концом!
     --  Не  нужны мне никакие  цыгане.  Если бы  я не  встретилась с  Тедди
Бойланом и он не трахнул  меня, разве Том  запалил бы крест на холме? Как ты
думаешь? Разве  его прогнали бы из города,  как преступника, если бы на моем
пути не оказалось Тедди Бойлана? Неужели ты считаешь, что  он стал бы таким,
какой он сейчас, если  бы по-прежнему жил в Порт-Филипе вместе со всей своей
семьей?
     --  Может, и не был,-- признал Рудольф.-- Но  обязательно  возникло  бы
что-нибудь еще у него на пути.
     --  Ничего  другого  так и  не возникло. Был только  один Тедди Бойлан,
трахавший его сестру. Ну а что касается тебя...
     -- Я знаю все, что мне необходимо знать о себе,-- опередил ее Рудольф.
     -- На самом деле?  Ты считаешь, что смог бы учиться в колледже, если бы
Тедди Бойлан не платил бы за учебу  деньги? Ты полагаешь, что ты одевался бы
так, как ты одеваешься  сейчас,  что проявлял  бы  точно такой, как  сейчас,
интерес к деньгам, к успеху, знал бы, каким образом и кратчайшим путем всего
этого  добиться  без  Тедди  Бойлана?  Неужели ты  уверен, что  нашелся  еще
человек, кто-то другой,  кроме Тедди Бойлана, который стал бы водить тебя на
веревочке в  картинные  галереи, проявлял к тебе  интерес  все  годы  учебы,
внушил бы  тебе  чувство уверенности  в себе?  --  Она  залпом допила второй
мартини.
     -- О'кей,-- беззлобно отозвался Рудольф.-- Я  воздвигну  памятник в его
честь.
     --  Может,  и следовало бы это сделать.  Теперь ты, несомненно,  можешь
себе такое позволить, когда в твоем распоряжении деньги жены...
     --  Это удар ниже пояса,-- сердито бросил Рудольф.-- Ты  знаешь, у меня
не было ни малейшего представления о...
     -- Ну  вот об этом  я  и  говорю,-- перебила его Гретхен.--  Твой чисто
джордаховский ужас был превращен в нечто иное твоим везением.
     -- Ну а что ты скажешь о своем чисто джордаховском ужасе?
     Тон  Гретхен  сразу  изменился.  Пропала резкость,  запал,  лицо  стало
печальным, более мягким, моложе.
     -- Когда я жила с Колином, я не была такой ужасной.
     -- Я знаю.
     -- Я уже и не надеюсь встретить кого-нибудь, похожего на Колина.
     Рудольф коснулся ее руки, и внезапно приступ его гнева прошел.
     --  Обязательно встретишь,-- убежденно  произнес  он.--  Сейчас ты мне,
конечно, не поверишь, но так оно будет.
     -- Нет, не поверю.
     -- И чем ты собираешься заниматься? Будешь сидеть вот так и лить слезы?
     -- Собираюсь продолжить учебу.
     -- Учебу? -- не веря собственным ушам, переспросил Рудольф.-- В твои-то
годы?
     --  На  вечернем  отделении,--  пояснила  Гретхен.--  В  Калифорнийском
университете. В Лос-Анджелесе. Я смогу жить дома и присматривать за Билли. Я
уже  обратилась  в  университет,  была  на  собеседовании,  они готовы  меня
принять.
     -- Что же ты там будешь изучать?
     -- Только не смейся!
     -- Сегодня я уже ни над чем не смеюсь,-- серьезно ответил Рудольф.
     --  Идею мне подсказал отец одного мальчика, ученика  в классе Билли,--
стала рассказывать Гретхен.-- Он -- психиатр.
     -- Боже праведный! -- воскликнул Рудольф.
     --  Я  вижу,  тебе все  же везет.  Ты  еще  способен  произнести  "Боже
праведный!", когда слышишь слово "психиатр".
     -- Прости меня.
     -- Он несколько раз в  неделю работает по совместительству в клинике  с
непрофессиональными психоаналитиками, у которых нет медицинской  степени, но
они  самостоятельно изучали  психоанализ,  сами  подвергались  ему  и  имеют
лицензию  на  лечение  случаев,  не  требующих  глубоких  знаний психиатрии:
групповая  истерия; умные дети,  отказывающиеся учиться писать и читать, или
злые, деструктивные детишки из неблагополучных семей,  которые ушли  в самих
себя,  подавлены; девушки, ставшие фригидными из-за религиозного  воспитания
или  из-за психической травмы, полученной в детстве,  и из-за  этого  у  них
постоянно  ужасные  сцены   на  грани  развода  с  мужьями;  дети  негров  и
мексиканцев, которые значительно  позже  других начинают  посещать  школу  и
никак не могут догнать по развитию других учеников и в результате утрачивают
собственное "я"...
     -- Таким образом,-- пришел к выводу Рудольф, внимательно ее выслушав,--
ты  намерена  взяться   за   решение   негритянской,  мексиканской  проблем,
религиозных  проблем,  полагаясь  только на  собственные  силы и  на  клочок
бумаги, выданный тебе университетом, и...
     -- Я постараюсь решить только одну проблему,-- перебила его  Гретхен,--
может, от силы две, или, может, целую сотню. И в то же время я буду решать и
свою собственную проблему. Я буду постоянно занята и делать что-то полезное.
     -- Не заниматься бесполезной чепухой, как твой брат,-- с горечью сказал
Рудольф, чувствуя себя уязвленным ее  словами.-- Ведь  именно это  ты хотела
сказать?
     -- Вовсе нет,-- возразила Гретхен.-- Ты делаешь что-то весьма полезное,
но по-своему... И  поэтому  не  мешай  мне  делать то,  что я  хочу,  и быть
полезной по-своему.
     -- И сколько времени тебе потребуется на все это?
     --  Два  года  минимум,  чтобы   получить  ученую   степень.  Потом  --
углубленное изучение психоанализа...
     -- Ты никогда не закончишь,-- предостерег он ее,-- найдешь мужчину и...
     --  Может   быть,--  не  стала  возражать  Гретхен.--   Правда,  весьма
сомнительно, но все может быть...
     С покрасневшими от  слез глазами в комнату вошла Марта и сообщила,  что
ланч  готов. Гретхен поднялась наверх  за Билли  и Томасом. Вскоре вся семья
сидела в столовой. Все  были  удивительно  внимательны по  отношению друг  к
другу  и  вежливо говорили:  "Пожалуйста,  передай мне  горчицу", "Благодарю
тебя!" или: "Нет, думаю, мне вполне достаточно".
     После  ланча они сели в машину и  выехали из Уитби в Нью-Йорк, оставляя
умерших.
     К  отелю "Алгонкин"  они  подъехали  чуть  позже  семи. Гретхен с Билли
остановились там, потому что в квартире Рудольфа, где его  ждала Джин,  была
только  одна спальня. Рудольф предложил  Гретхен  и Билли пообедать вместе с
Джин, но Гретхен  отказалась  -- не такой  день,  чтобы знакомиться со своей
невесткой. Рудольф пригласил  Тома, но  тот отказался, ссылаясь на то, что у
него, мол, свидание.
     Билли вылез из машины, за ним -- Томас. Он обнял мальчика за плечи.
     --  У  меня  тоже  есть сын, Билли,-- сказал  он.-- Правда, совсем  еще
маленький.  Вот  когда  он вырастет  и станет похожим на  тебя,  я  смогу им
гордиться.
     Впервые за последние три дня Билли улыбнулся.
     --   Том,--   сказала   Гретхен,  стоя  под  "козырьком"  отеля.--   Мы
когда-нибудь с тобой увидимся?
     -- Конечно,-- заверил ее Томас.-- Я знаю, где тебя  найти. Я  сам  тебе
позвоню.
     Гретхен с сыном вошли в отель. Носильщик нес за ними их два чемодана.
     -- Я  возьму такси, Руди,-- сказал Томас.-- Тебе нужно поторапливаться,
ведь молодая жена ждет.
     -- Мне хочется выпить...--  признался  Рудольф.-- Может, зайдем  в бар,
и...
     -- Нет,  спасибо. Я тороплюсь,-- отказался Томас.  Через плечо Рудольфа
он смотрел на оживленное уличное движение на Шестой авеню.
     -- Том,-- сказал Рудольф.-- Мне нужно поговорить с тобой.
     -- Мне казалось, что мы вволю наговорились  и говорить нам больше не  о
чем,--  возразил Томас. И хотел  было остановить проезжавшее мимо  такси, но
водитель ехал в парк.-- О чем тебе еще говорить со мной?
     -- Ты считаешь, что  не о чем? -- сорвался Рудольф.--  На самом деле? А
вот  что  я  тебе  скажу: к концу сегодняшнего  биржевого  дня у тебя  около
шестидесяти тысяч долларов  на  счету! Может, такое сообщение заставит  тебя
изменить мнение?
     -- Да ты, я вижу, большой шутник, Руди,-- откликнулся Томас.
     -- Пошли в бар. Я не шучу.
     Удивленный Томас послушно пошел за Рудольфом в бар.
     Официант принес им виски.
     -- Ну, слушаю,-- сказал Томас.
     -- Ты помнишь  о  тех пяти тысячах  долларов, черт бы их побрал? Ну,  о
тех, которые ты мне тогда отдал. Помнишь?
     -- Ах, эти чертовы деньги. Ну, помню.
     -- Ты сказал, что  я волен  делать  с  ними  все, что хочу,-- продолжал
Рудольф.--  Кажется,  я точно запомнил твои слова: "Помочись на них, истрать
на своих баб, отдай на нужды твоего любимого фонда благотворительности"...
     -- Да, вполне похоже на меня,-- широко ухмыльнулся Томас.
     -- Так вот. Я вложил их в дело.
     -- Ты -- человек башковитый в отношении бизнеса. Еще когда был пацаном.
     -- Я вложил эти деньги в дело на твое имя, Том,-- подчеркнул Рудольф.--
В свою  компанию.  До настоящего  времени больших дивидендов  не было,  но я
постоянно все время пускал их в оборот. Твои акции уже в четыре раза покрыли
свой номинал, и их ценность все растет и растет. Короче говоря, в  настоящий
момент у тебя капитал в шестьдесят тысяч долларов в акциях.
     Томас большими глотками судорожно допил стакан. Закрыв глаза, долго тер
их пальцами.
     -- Сколько раз за последние два года я пытался найти тебя! -- продолжал
Рудольф.-- Но телефонная компания сообщила мне, что твой телефон отключен, а
когда  посылал письма  по  твоему  старому  адресу,  все они  возвращались с
припиской: "Адресат выбыл в неизвестном направлении". А мама, пока не попала
в  больницу, никогда  мне  не  говорила,  что  вы  переписываетесь. Я  читал
спортивные  страницы  в  газетах,  но,  судя  по  их  сообщениям,  ты  исчез
бесследно.
     -- Я вел свою кампанию на Западе,-- сказал Томас, открывая глаза.
     Перед его взором салон утратил свои четкие очертания.
     --  Вообще-то  я  был  доволен, что  не  смог тебя  найти,--  признался
Рудольф.-- Я знал, что стоимость акций будет и дальше расти, и я боялся, что
ты не сумеешь преодолеть соблазн и  распродашь их преждевременно. Я и сейчас
не советую тебе продавать их.
     -- То  есть  ты  хочешь сказать мне, что завтра я  могу куда-то  пойти,
сообщить, что у меня есть  акции,  что я  хочу их  загнать, и найдется такой
покупатель, который немедленно выложит  мне за  них шестьдесят тысяч  баксов
наличными?
     -- Я же сказал, что не советую тебе...
     -- Руди,-- сказал Томас, не слушая его.-- Ты просто отличный парень! И,
может, мне нужно взять  обратно все свои оскорбительные слова  в твой адрес,
произнесенные  мною  за последние два года? Но в  данный момент  я не слушаю
ничьих советов. Я хочу только одного: дай  мне адрес того учреждения, куда я
могу прийти  и  где меня  ждет этот парень, готовый  выложить  за  мои акции
шестьдесят тысяч долларов наличными.
     Рудольф, понимая,  что спорить  с ним бесполезно,  сдался.  Написал  на
клочке бумаги адрес офиса Джонни Хита, протянул его Томасу.
     -- Поезжай туда завтра же,-- сказал он.-- Я позвоню Хиту. Он будет тебя
ждать. Только, прошу тебя, Том, будь благоразумным.
     --  Обо мне  не беспокойся, Руди. Начиная с этого момента я буду  таким
благоразумным, что ты меня  и не узнаешь.-- Томас заказал еще по стаканчику.
Он поднял  руку, чтобы позвать  официанта. Пола  его пиджака распахнулась, и
Рудольф  увидел за  его поясом рукоятку  револьвера. Но  он  ничего  ему  не
сказал. Он сделал для брата все, что мог. Больше он уже ничего не сможет для
него сделать.
     -- Подожди меня минутку, а? Мне нужно срочно позвонить.
     Томас вышел в холл  отеля, отыскал телефон-автомат, в справочнике нашел
телефон компании "Транс Уорлд Эрлайнс"1. Набрав номер, осведомился у девушки
в справочной, какие самолеты и каким рейсом отправляются завтра в Париж. Она
сообщила, что есть самолет, вылетающий в восемь вечера.
     -- Не нужно ли зарезервировать для вас билеты? -- спросила она.
     --  Нет,  благодарю вас,--  ответил Томас. Потом набрал номер общежития
Ассоциации  молодых христиан. Дуайер долго  не брал трубку, и  Томас  уже со
злости хотел было повесить трубку и забыть о Дуайере.
     -- Хелло! -- послышался наконец голос Дуайера.-- Кто это?
     -- Том. Слушай меня внимательно...
     -- Том! -- радостно воскликнул Дуайер.-- Неужели это ты?  А я здесь так
волнуюсь, так переживаю, все жду звонка от тебя. Боже, я уже думал, тебя нет
в живых!
     -- Не заткнешься  ли на  минутку...--  осадил его Том.--  Послушай, что
скажу. Завтра вечером с аэропорта Айдлуайлд вылетает самолет компании  TWA в
Париж.  Ты должен прибыть  туда  к  кассе предварительной продажи билетов  в
шесть тридцать. С багажом, как полагается. Понял?
     -- Ты хочешь сказать, что ты заказал для нас билеты на самолет?
     -- Нет, пока не заказал.-- Томас искренне в душе желал, чтобы Дуайер не
очень сильно перевозбуждался.--  Мы их купим на  месте.  Для чего  светиться
моему имени в списке пассажиров целый день?
     -- Конечно, конечно, Том, понимаю.
     -- Будь на том месте, где я сказал. Вовремя.
     -- Обязательно буду. Не беспокойся.
     Томас повесил трубку.
     Он  вернулся к столику, настоял  на том, чтобы заплатить за выпивку  их
обоих.
     На улице, залезая в подъехавшее такси, крепко пожал руку брата.
     --  Послушай, Том,-- сказал  Рудольф.--  Давай как-нибудь  пообедаем на
этой неделе. Я хочу тебя познакомить с моей женой.
     -- Замечательная идея,-- откликнулся Томас.-- Я позвоню тебе в пятницу.
     Сев в машину, он сказал водителю:
     -- Угол Четвертой авеню и Восемнадцатой улицы.
     Он удобно  развалился на  сиденье  в  такси, прижимая  к груди бумажный
пакет с вещами. Надо  же, когда у тебя в  кармане шестьдесят тысяч долларов,
все приглашают тебя на обед. Даже родной братец.




         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 


        ГЛАВА ПЕРВАЯ

     1963 год
     Шел  дождь, когда  Гретхен  подъехала  к  дому,  и не просто  дождь,  а
настоящий тропический ливень, калифорнийский ливень. Упругие струи прибивали
к земле цветы, словно  серебряные  пули, отскакивали рикошетом от черепичных
крыш,  потоки  жидкой грязи с отутюженных бульдозерами холмов скатывались на
огороды и  в бассейны. Колина уже два года нет в живых,  но  она по-прежнему
машинально заглядывает в открытый гараж: нет ли там его машины.
     Бросив свои  книги в "форде" 1959 года выпуска, она поспешила к входной
двери.  До  нее всего-то  несколько ярдов, но  ее волосы под  дождем тут  же
промокли  насквозь. Забежав в дом, она сняла пальто, стряхнула воду с волос.
Сейчас всего четыре тридцать, еще день, но в доме было темно, и она включила
свет в  прихожей. Билли на  уик-энд  ушел с друзьями в поход на горную гряду
Сьерра, и теперь ей только  оставалось надеяться, что погода в  горах лучше,
чем здесь, на побережье.
     Гретхен порылась в почтовом ящике.  Счета, рекламные  проспекты, письмо
из Венеции, почерк -- Рудольфа.
     Она пошла  в  гостиную, включая повсюду  на ходу свет.  Сбросив  мокрые
туфли,  налила себе  виски с содовой,  уселась  на кушетке, поджав  под себя
ноги,--  все же здесь тепло и уютно, в этой ярко освещенной теперь  комнате.
Ей  уже  не чудились, как прежде, тревожные  шорохи теней  из  темных  углов
комнаты. Тяжбу с бывшей женой Колина, это настоящее сражение, она выиграла и
теперь из этого дома никуда не уедет.
     Суд постановил выплачивать ей  временное материальное пособие от  штата
до окончательного определения размеров состояния Колина, и теперь она уже не
зависела в финансовом отношении от Рудольфа.
     Она  открыла его  письмо. Какое  длинное! Когда он был  в  Америке,  то
предпочитал звонить по телефону, а теперь вот, когда путешествует по Европе,
привык к услугам  почты. По-видимому, у него  сейчас  очень много свободного
времени, так как он пишет ей довольно часто. Она получала от него письма  из
Лондона,   Дублина,   Эдинбурга,   Парижа,   Сен-Жан-де-Луза,    Амстердама,
Копенгагена, Женевы,  Флоренции, Рима,  Искьи, Афин,  а  также  из крошечных
гостиниц в  городках,  о  которых  никогда и  не  слышала,  где  они с  Джин
останавливались всего на одну ночь.
     "<i>Дорогая  Гретхен,</i>-- читала она.--  <i>В Венеции идет дождь, а Джин  ушла,
чтобы  нащелкать снимков. Она утверждает, что такая погода  -- самая лучшая,
чтобы прочувствовать до  конца Венецию: кругом одна вода, снизу вода, сверху
вода. Я  же  уютно  устроился  в отеле  и меня  не тянет  к искусству.  Джин
одержима идеей  сделать  серию фотографий  о  людях, находящихся  в  тяжелых
жизненных обстоятельствах.  Старость,  жизненные  невзгоды, а особенно то  и
другое  вместе,  утверждает  она,  раскрывают  характер  страны  лучше,  чем
что-либо другое. Я даже не пытаюсь с ней спорить. Лично я предпочитаю видеть
красивых  молодых  людей,  сидящих  на  ярком  солнце, но я ведь  только  ее
муж-филистер.
     Я до конца наслаждаюсь сладкими плодами ничегонеделания. После стольких
лет суеты и тяжкого труда я обнаружил в  самом себе счастливого, склонного к
лени человека,  которому довольно лицезреть и  два  шедевра в день, а  потом
приятно  затеряться в чужом городе, часами просиживать  за  столиком в кафе,
как какой-нибудь француз или итальянец, притворяться,  что я что-то смыслю в
искусстве,  торговаться с  владельцами  художественных галерей  из-за  новых
картин современных художников, о которых пока никто никогда и не слышал, чьи
картины, вероятно, превратят мою гостиную в Уитби в  комнату ужасов, когда я
вернусь с этой коллекцией домой.
     Как это ни странно, несмотря на страсть к путешествиям, несмотря на то,
что папа родом из Германии и, по-видимому, в нем было столько же немецкого в
характере,  сколько и американского, у меня нет  никакого  желания  посетить
Германию.  Джин там была, но тоже не сильно рвется  снова туда. Она говорит,
что  Германия  слишком  похожа на Америку,  буквально  во  всем.  Приходится
поверить ее мнению по этому поводу.
     Она  для  меня --  самая  дорогая  женщина на свете,  и  я стал ужасным
подкаблучником, ношу ее фотоаппараты, чтобы не лишиться ни  одного приятного
мгновения в ее компании, когда она рядом. Если, правда, не идет дождь. У нее
такой острый глаз, и благодаря ей за эти шесть месяцев я узнал о Европе куда
больше, чем смог  бы узнать сам лет за шестьдесят, и куда больше понял. Но у
нее нет абсолютно никакого литературного вкуса,  она даже  газет  не читает,
театр навевает на нее  скуку, так что мне приходится заполнять эти пробелы в
ее образовании. Она еще отлично водит наш маленький "фольксваген", так что у
меня     появляется     шанс    помечтать     в     дороге,     полюбоваться
достопримечательностями Альп  или долиной Роны, не беспокоясь о том, что  мы
свалимся в пропасть. Мы с ней заключили  пакт. Она ведет машину  утром, а за
ланчем  выпивает бутылку  вина.  Я берусь  за руль во второй  половине  дня,
трезвый, а пью -- вечером.
     Мы не останавливаемся в  роскошных, фешенебельных местах, как тогда, во
время  нашего  медового месяца, потому что, по ее словам, теперь все  это --
реальность, никакая не фантазия. Нас здесь ничто не стесняет. Она  свободно,
запросто  разговаривает  со всеми, а  с моими  знаниями французского, ее  --
итальянского,  и, учитывая,  что почти все  здесь понимают по-английски,  мы
сразу  же  завязываем дружбу с самыми разнообразными  людьми -- виноделом из
Бургундии, массажисткой  с биаррицкого  пляжа, игроком  в  регби  из  Лурда,
художником-модернистом,   со   множеством  священнослужителей,  рыбаками,  с
актером, снимающимся  в эпизодах во французских фильмах, старыми английскими
леди, путешествующими на туристических больших автобусах, бывшими  коммандос
английской  армии,  американскими солдатами,  служащими  в Европе,  с членом
парижской палаты депутатов,  который  уверяет,  что  у  мира осталась  всего
только одна реальная надежда -- это Джон Фитцджералд Кеннеди.
     Англичане такой  народ,  который  просто  нельзя  не  любить. Не  всех,
правда.  По-моему,  все они ослеплены  победой  в войне, но  еще не понимают
этого. Но что-то  случилось  с  государственными рычагами власти после того,
как  они выиграли войну, отдав ради этого свою последнюю  унцию крови  и все
свое  мужество за победу в войне, они отдали плоды завоеванного мира немцам.
Я, конечно,  не  хочу,  чтобы  немцы или  кто-то еще  умирали  от голода, но
англичане  имеют право рассчитывать на  лучшую жизнь в этом мире, по крайней
мере, на такой же комфорт, как и их заклятый враг,  после того, как  смолкли
пушки.  Мне кажется,  в этом есть  вина  и  Америки.  Чем  бы  ты  сейчас ни
занималась,  сделай  все  возможное, чтобы Билли мог взять все от Европы  до
того,  как  ему  исполнится  двадцать, она пока еще  остается  Европой  и не
превратилась  в  Парк-авеню, или  в  университет  Южной  Калифорнии,  или  в
Скарздейл, или в Гарлем, или в Пентагон. Может, такие вещи  нам и на пользу,
по крайней мере некоторые из них,  но если такое произойдет с Римом, Парижем
или Афинами, то будет весьма и весьма прискорбно.
     Я  посетил Лувр, Рейксмюсеум в Амстердаме, Прадо в Мадриде, видел львов
на острове Делос, золотую маску в Афинском  музее, и если бы я больше ничего
не видел  в жизни, если бы вдруг оглох, утратил дар речи, любовь, то все это
стоило бы тех шести месяцев моей жизни, которые я на все это затратил</i>".
     Зазвонил  телефон.   Гретхен,  отложив  в  сторону  письмо,  подошла  к
аппарату. Звонил Сэм Кори, старый монтажер, работавший с  Колином над  всеми
тремя его картинами.  Он регулярно звонил трижды в неделю,  иногда приглашал
ее  в студию, на просмотр нового фильма, который, по его мнению, мог вызвать
у нее интерес.  Ему пятьдесят  пять,  он женат, брак его прочен, и ей всегда
было приятно проводить время в его компании. Он остался единственным из всех
когда-то  окружавших  Колина  людей,  с  которым она до сих пор поддерживала
добрые, сердечные отношения.
     -- Гретхен,-- сказал  Сэм,-- сегодня  у  нас  просмотр одной из  картин
"новой волны"1, нам  прислали ее из Парижа.  Давай посмотрим, а потом вместе
поужинаем.
     -- Прости, Сэм, но сегодня не могу,-- ответила Гретхен.-- Ко мне должен
прийти сокурсник, нам нужно будет вместе позаниматься.
     --  Ах  эти  школьные  денечки,  школьные  денечки,-- забрюзжал  Сэм.--
Дорогие школьные денечки.
     Он бросил школу в девятом классе и с пренебрежением относился к высшему
образованию.
     -- Может, в другой раз, Сэм?
     -- Конечно,-- подхватил он.-- А твой дом случайно еще не смыло с холма,
а?
     -- Боюсь, что такое может произойти в любую минуту.
     -- Калифорния -- о чем тут говорить...
     -- В Венеции тоже идет дождь,-- сообщила ему Гретхен.
     -- Как тебе удается раздобыть такую сверхсекретную информацию?
     -- Просто  я  читаю сейчас  письмо от своего брата  Рудольфа.  Он  -- в
Венеции. И там идет дождь.
     Сэм встречался  с  Рудольфом, когда  они с  Джин гостили у  нее неделю.
После,  делясь с  ней своими  впечатлениями, он  утверждал,  что  Рудольф --
нормальный парень, только явно чокнулся на своей жене.
     -- Когда будешь ему писать,-- продолжал  Сэм,-- спроси, не  хочет ли он
вложить  пять  миллионов  в  одну небольшую,  недорогую картину,  которую  я
собираюсь делать в качестве режиссера.
     Сэм  долго  крутился  возле  очень состоятельных  людей в  Голливуде  и
искренне  верил, что  если существует такой человек,  у которого  на счету в
банке лежит больше  ста тысяч  долларов, то он существует только  ради того,
чтобы его ободрали как липку. Если только, само собой, у него нет таланта. А
Сэм признавал талант только у людей, которые могли и умели делать фильмы.
     --  Думаю, что он придет  в восторг  от  твоего  предложения,-- сказала
Гретхен.
     -- Много не пей, бэби,-- сказал он и повесил трубку.
     Сэм был самым спокойным человеком из всех, которых она  знала. За  годы
работы  на студии он без особого  ущерба для себя  прошел через  все  штормы
самолюбивых  темпераментов  и сохранил полную безмятежность.  Он великолепно
знал  свое  дело, через  его  руки  проходили  тысячи  миль  кинопленки,  он
вылавливал  огрехи, исправлял серьезные ошибки,  допущенные другими, никогда
никому  не  льстил,  всегда доводил  до ума порученный ему материал,  бросал
работу  над картинами, если  их  создатели становились  просто невыносимыми,
приноравливался  от  одного   стиля   творчества   к   другому   с  завидной
невозмутимостью,  как  истинный художник,  как  настоящий  профессионал. Сэм
всегда  хранил  верность  тем  режиссерам,  которых  он  считал   настоящими
профессионалами,   преданными  своему  киноремеслу,  старательно,  ревностно
доводящими картину  до совершенства. И продолжал с ними  работать, даже если
случались провалы. Он видел  некоторые спектакли Колина в театре, а когда ее
муж приехал в Голливуд, сам нашел Колина и сказал, что хочет работать с ним.
Скромный, но  уверенный в себе Сэм был уверен, что новый режиссер  будет ему
благодарен за его опыт и их сотрудничество наверняка будет плодотворным.
     После смерти Колина у Сэма был продолжительный разговор  с Гретхен о ее
будущем. Он предупредил ее, что если она  собирается  ничего не делать, лишь
слоняться по Голливуду,  чувствуя  себя только вдовой знаменитого режиссера,
то ее  жизни не позавидуешь. Он  часто видел  ее с Колином, когда тот  делал
свои фильмы, он был его монтажером и, конечно, не мог не заметить, что Колин
считался с ее мнением, и не без причины.
     Он однажды предложил ей поработать с ним, обещал  обучить ее всему, что
сам  знал в кинобизнесе.  "Для одинокой  женщины, такой,  как ты,--  лучшего
места  в  городе, чем монтажная,  и не придумаешь",-- говорил он. Там она не
будет чувствовать себя  одинокой, не будет думать, что кому-то надоедает, не
будет бросать  вызов чьему-то эго, у нее появится постоянное занятие, работа
на каждый день, ну примерно как выпекание пирога каждый день.
     Тогда она ничего ему не сказала, только поблагодарила, потому что ей не
хотелось  даже  в такой  незначительной  мере  пользоваться  к  своей выгоде
высокой  репутацией  Колина,  и  поэтому  подала  заявление  о  приеме ее  в
университет.  Но  потом,   после  каждого  разговора  с  Сэмом,   она  стала
сомневаться: "Не поторопилась ли я со своим решением". В университете вокруг
нее -- сплошь молодые люди, они все  слишком подвижны, быстры, их интересуют
такие вещи, которые  ей кажутся абсолютно  бесполезными, они переваривают за
считанные  часы горы  информации и  либо усваивают ее,  либо отбрасывают  за
ненужностью, а ей приходится неделями осваивать такой же по объему материал.
     Гретхен  снова  подошла к  кушетке, подняла письмо  Рудольфа.  Венеция,
вспомнила  она,  Венеция.  С  женой,  которая,  по  счастливой  случайности,
оказалась богачкой. Снова Рудольфу везет.
     "<i>До  меня доходят тревожные  слухи  из Уитби,</i>--  читала  она  дальше.--
<i>Старик  Калдервуд относится  весьма недоброжелательно к моей версии Великого
Турне, и даже Джонни, с его пуританской душой, с гладким, как скорлупа яйца,
лицом  развратника  деликатно  мне   намекает,  что  мои  каникулы   слишком
затянулись.  По  правде говоря, я не считаю свое путешествие каникулами, но,
должен признаться, я  еще никогда в  жизни не проводил  так прекрасно время,
что бы они ни  говорили, но здесь я продолжаю свое образование, образование,
которое, когда  я закончил  колледж,  не смог  продолжить, потому что не мог
заплатить за него из-за своей бедности, и вынужден был работать в магазине.
     Мне очень многое нужно решить, когда я вернусь домой, и я  не спеша над
этим  раздумываю, когда  смотрю  на картину Тициана во Дворце  дожей или пью
кофе эспрессо  за столиком  на  площади  Сан-Марко.  Мне не хочется казаться
выспренным,  но прежде всего после возвращения  мне нужно решить, что делать
со своей  жизнью.  Мне тридцать  пять, у меня есть  деньги,  свой капитал  и
годовой доход, так что я могу жить  припеваючи до конца моих дней. Даже если
не  позволять   себе   слишком   многого,   не   тратиться   безрассудно  на
экстравагантности, даже  если бы Джин была девушкой бедной, а это далеко  не
так, все равно  ничего  бы  не  изменилось. Если ты  --  богатый  человек  в
Америке, то чтобы снова впасть в нищету,  нужен  либо какой-то особый гений,
либо всепоглощающая  алчность. Мне отвратительна  мысль о том,  что придется
провести всю оставшуюся жизнь что-то  покупая, продавая, использовать каждый
отпущенный тебе Богом день, чтобы увеличивать свое состояние,  которое и без
того солидно.  Мой  инстинкт стяжательства  отмирает  в силу  самого  такого
стяжательства. Меня не прельщает перспектива возможности открывать все новые
и новые торговые центры по  всей стране, становиться владельцем контрольного
пакета  акций  еще  большего  числа компаний.  Создание торговой  империи --
перспектива, завораживающая таких людей,  как Джонни Хит или Брэдфорд  Найт,
не вызывает у  меня ни малейшего соблазна, а управлять ею -- самое скучное и
нудное  занятие  на  свете. Мне  нравится путешествовать,  и  я пришел бы  в
отчаяние, если бы мне сказали, что я не смогу сюда снова приехать. Но мне не
хочется быть похожим на  персонажей Генри Джеймса</i>1<i>, которые, по словам Э. М.
Форстера</i>2<i>,  высаживаются в  Европе только ради  того,  чтобы  посмотреть  на
произведения  искусства и  поглазеть  друг  на дружку,  больше  ничего.  Как
видишь,  я  использую свой вновь  обретенный  досуг для  того, чтобы кое-что
почитать.
     Само собой, я мог бы заделаться филантропом  и давать деньги в качестве
пособия беднякам или художникам, артистам, ученым и преподавателям, хотя я и
сейчас даю не  скупясь деньги  в  различные  фонды. По многим причинам я  не
смогу  быть  беспристрастным арбитром в таких делах.  Нет, это, конечно,  не
призвание, побуждающее тебя работать не покладая рук все время,-- по крайней
мере не для меня.
     Тебе, должно быть, смешно, как и мне,-- где это видано, чтобы кто-то из
членов  семьи  Джордахов так беспокоился из-за того, что у него есть деньги,
но,   увы,   качели   американской   жизни,  ее  резкие  повороты  настолько
непредсказуемы, настолько странны, и моя жизнь -- пример тому.
     Еще одно осложнение. Я люблю свой дом в Уитби, люблю и этот городок. По
сути  дела, мне не хочется  жить ни в  каком  другом месте. Джин тоже как-то
призналась,  что  ей тоже там нравится и что если у  нас  будут дети, то она
хотела  бы воспитывать  их в  Уитби, а  не в громадном Нью-Йорке.  Ну, я  уж
позабочусь,  чтобы у нее были  дети, или, по  крайней  мере, один ребенок,--
пусть  воспитывает  на здоровье. Мы  можем сохранить  небольшую  квартирку в
Нью-Йорке  на тот  случай, когда  нам захочется  возбуждающих  душу светских
удовольствий или когда ей нужно будет там поработать. Но в Уитби не найти ни
одного  человека,  который  бил  бы здесь  баклуши.  Соседи  меня  тотчас же
окрестят чудаком;  и такое их отношение ко мне наверняка лишит для меня этот
городок прежней  привлекательности. Я  не желаю  становиться еще одним Тедди
Бойланом.
     Все может закончиться тем, что, когда я вернусь в Америку, куплю газету
"Таймс" и просмотрю все объявления о рабочих вакансиях.
     Только  что вошла  Джин, насквозь промокшая,  но  ужасно  счастливая  и
чуточку  пьяная. Дождь  загнал  ее  в  кафе,  и  каких-то  два  венецианских
джентльмена угостили ее вином. Она шлет тебе свои приветы...
     Боже, какое длинное письмо в  типично  эгоистическом  духе  я  написал!
Теперь ожидаю такого же длинного, выдержанного в таком же эгоистическом духе
от тебя. Присылай его в  Париж почтой "Американ экспресс". Не знаю,  правда,
когда мы  будем в  Париже, но  думаю, через пару  недель,  и  твое письмо не
пропадет. С любовью к тебе и Билли. Твой Рудольф.
     P. S.  Ты что-нибудь слышала о Томе? Я не слышал ни слова о  нем со дня
похорон мамы</i>".

     Гретхен  положила на кушетку тонкие пергаментные листочки -- специально
для  писем авиапочтой, плотно исписанные аккуратным почерком ее брата. Допив
стаканчик виски, она решила больше себе не наливать. Пошла к окну, выглянула
на улицу. Ливень все продолжался.  Казалось,  весь  город внизу залит водой,
исчез под ее толстым слоем.
     Гретхен  раздумывала над письмом брата.  Теперь, благодаря почте, они с
ним стали куда  ближе, куда более дружелюбно настроенными друг  к другу, чем
при встречах.  В своих письмах Рудольф не скрывал своих сомнений, колебаний,
не столь твердую уверенность в себе, не проявлял присущей ему гордыни, и все
эти черты в нем подкупали, даже если порой он и пытался их утаить. Когда они
встречались, были вместе, ее так и подмывало уязвить его,  ранить  его душу.
Письма брата демонстрировали  широту его  натуры, готовность  прощать, и это
качество  становилось  еще  более  привлекательным оттого,  что  проявлялось
молча, исподволь.  Он никогда  не  показывал, что  ему  известно  о каких-то
вещах, которые нуждались в прощении. Билли рассказал ей о своих наскоках  на
Рудольфа  там,  в  школе, а  Рудольф даже не упомянул, хотя бы мимоходом, об
этом эпизоде. Он всегда, когда  встречался  с ее сыном, очень тепло  к  нему
относился, был с ним заботлив и предупредителен. А письма всегда подписывал:
"С любовью к тебе и Билли".
     Я  тоже  должна  научиться  душевной  щедрости, подумала она, глядя  на
дождь.
     Она не знала, что предпринять в  отношении Тома. Он ей  писал не часто,
но постоянно держал в курсе событий, рассказывал, чем занимается. Но так же,
как и в случае с матерью, он вырвал у нее  обещание ничего не сообщать о его
местопребывании  Рудольфу. Сейчас, в этот  самый день, он тоже был в Италии.
На другом краю полуострова, правда, далеко на юге, но все равно -- в Италии.
Несколько дней назад она получила  от него письмо  из местечка под названием
Порто-Санто-Стефано, на побережье Тирренского моря,  неподалеку от Рима. Том
со своим  другом Дуайером наконец-то  купили  яхту, которую долго искали, по
приемлемой  для них цене.  Они ремонтировали ее на верфях  всю осень  и  всю
зиму, намереваясь подготовить ее целиком к первому плаванию к первому июня.
     "<i>Мы все делаем своими руками,</i>-- писал ей Том своим крупным мальчишеским
почерком  на  линованной бумаге.--  <i>Разобрали дизель,  потом снова  собрали,
деталь за деталью, и теперь двигатель как новый, работает как часы. Поменяли
электропроводку, законопатили и ошкурили весь корпус, отрегулировали гребные
винты, починили  генератор, построили  новый камбуз,  покрасили  заново  все
каюты,  купили  подержанную  мебель  и ее тоже  покрасили.  Дуайер  оказался
большим докой по части интерьера, и мне ужасно  нравится смотреть на то,  во
что  он превратил салон и каюты,-- любо-дорого. Мы работаем по  четырнадцать
часов в сутки семь  дней в неделю, но  наш  труд не пропал даром.  Мы с  ним
живем  на  борту,  хотя  яхта  стоит  на  колодках  на берегу, чтобы зря  не
расходовать на жилье денег. Ни  Дуайер, ни я сам ни хрена не умеем готовить,
но  все же не умираем с  голоду.  Как только начнем ходить  в  рейсы, наймем
кока,  возьмем его  в свою  команду. Думаю, команды  из трех человек  вполне
хватит, чтобы со  всем справиться. Если Билли захочет на лето приехать к нам
сюда, то у нас  есть для него место на борту,  и  его ожидает много  работы.
Когда я  его видел, то подумал, что работа на воздухе летом может лишь пойти
ему на пользу, укрепить здоровье.
     Мы собираемся спустить яхту на воду дней через  десять. Пока не решили,
как  ее назовем. Когда  мы  ее купили, она называлась  "Пенелопа-II", но это
слишком  заумное  название для бывшего  боксера.  Ну если  я  завел об  этом
разговор, хочу  сказать, что никто здесь не дерется.  Они,  правда, отчаянно
спорят,  порой  очень громко, но никто никого при этом не трогает и пальцем.
Как  приятно  здесь  войти  в  бар,  заранее  зная,  что  тебе  не  придется
прокладывать  себе путь назад, к выходу, кулаками.  Говорят, что все обстоит
по-другому к югу от Неаполя, но я не знаю, ничего не могу сказать.
     Хозяин верфи --  отличный парень,  судя по  моим разговорам с  другими,
убедился,  что  не  берет  с нас  лишних денег, и  помогает  во  всем.  Даже
организовал для нас два чартерных рейса.  Один -- в июне, второй  -- в июле.
Говорит, что будут  и другие клиенты. У меня  бывали драки  с  итальянцами в
Соединенных  Штатах,  но  здешние  итальянцы  --  совершенно  другие.  Очень
приятные люди.  Я  выучил несколько итальянских  слов,  только,  конечно, не
смогу пока произнести по-итальянски речь.
     Когда  мы спустим яхту на воду,  то ее капитаном  станет Дуайер, хотя я
купил ее на  свои  деньги.  У  него есть все  необходимые документы третьего
помощника,  и он  знает, как управляться яхтой. Но  он меня учит  всему, что
знает сам. В тот день, когда  я выйду в открытое море и ни в кого не врежусь
на траверсе, я назначу себя  капитаном. После  того как начнем зарабатывать,
все доходы будем  делить  поровну, потому что он  -- отличный парень, и я не
могу обходиться без него.
     Еще  раз напоминаю тебе о твоем  обещании  ничего не  сообщать  обо мне
Руди.  Если только он  узнает, что я совершил такой безумный поступок, купил
худую  старую  яхту в  Италии на деньги,  которые он заработал  для меня, он
совершит  харакири.  У него совершенно другое представление о деньгах -- это
те  бумажки, которые хранятся  в банке.  Ну,  каждый  волен  поступать,  как
нравится. Как только я  поставлю свой  бизнес на солидную основу, как только
начну получать прибыль, сразу же  напишу ему и приглашу его в круиз вместе с
женой. Бесплатно. Тогда он убедится сам -- такой ли уж тупой у него брат.
     Ты  мне  пишешь  нечасто,  и   из  твоих   писем  у  меня  складывается
впечатление, что  не все у тебя гладко.  Может, тебе  стоит сменить  работу,
заняться  чем-то другим? Если  бы только мой друг Дуайер не слишком смахивал
на  педика,  на  что мне, конечно, абсолютно  наплевать, я  попросил бы тебя
выйти за него замуж, и у нас в таком  случае на борту появился бы  свой кок.
Шутка.
     Если у тебя есть богатые друзья, которым хотелось бы совершить круиз по
Средиземному морю нынешним летом, порекомендуй им меня. Это уже не шутка.
     Может, вам с Руди покажется, что я  рехнулся, как это так,  твой брат и
вдруг капитан на яхте, но  думаю, что у меня это в крови.  Ты же знаешь, что
наш отец  ходил под парусом по Гудзону. Но вот  однажды оказался перебор. Не
такая уж и шутка.
     Наша яхта  покрашена в белый  цвет с голубой  полосой. Она выглядит как
новенькая.  Не  жалко отвалить  за нее  и  миллион  долларов.  Хозяин  верфи
говорит, что  может хоть сейчас продать  ее и получить десять тысяч долларов
чистой прибыли. Но мы ее продавать не будем.
     Если случайно  окажешься  в Нью-Йорке,  прошу  тебя,  сделай одолжение.
Разузнай, где  моя жена,  что  она  сейчас делает и что с моим  сыном.  Я не
скучаю по американскому  флагу, по ярким огням городов,  но я страшно скучаю
по своему пацану.
     Пишу  тебе  такое длинное письмо только  потому, что у  нас  идет такой
дождь, словно он озверел. И в  результате мы не можем  покрыть во второй раз
краской рубку (голубой). Плюнь в глаза тому, кто станет уверять тебя, что на
Средиземноморье никогда не  идут дожди. Сегодня на камбузе суетится  Дуайер.
Он зовет меня есть.  Ты себе и представить не можешь, какая здесь стоит вонь
от его стряпни. С любовью, целую тебя, твой Том</i>".
     Ну   вот,  повсюду  дождь  --  в  Порто-Санто-Стефано,  в  Венеции,   в
Калифорнии. Джордахам никогда не  везло  с  погодой.  Но  двоим из  них,  по
крайней мере, везет с другим, пусть даже только на один сезон.
     -- Пять часов дня --  самое  паршивое  время суток,-- вслух  произнесла
Гретхен. Чтобы  избавиться от жалости  к  самой себе,  она задернула шторы и
налила себе еще в стакан виски.
     Ливень  не прекратился  и в  семь. Гретхен села в  машину  и поехала на
Уилширский бульвар  за Кози  Крумаха. Она медленно,  со  всей  осторожностью
спустилась с холма, а потоки воды глубиной шесть дюймов неслись, обгоняя ее,
булькали, натыкаясь на шины. Беверли-Хиллз -- город тысячи рек.
     Кози готовился получить степень кандидата по социологии, и они посещали
два  общих  курса,   поэтому  иногда   занимались   вместе,  особенно  перед
экзаменами.
     До  этого он учился в Оксфорде, был старше других студентов и, кажется,
более  интеллигентным,  решила  Гретхен. Он приехал из Ганы, и правительство
выплачивало  ему  стипендию.  Она знала,  что  на  такую стипендию сильно не
пошикуешь,  и поэтому, когда приглашала к  себе позаниматься, всегда угощала
его обедом.
     Гретхен  была уверена,  что  он постоянно недоедает, но  он никогда  не
заводил  об этом  разговор.  Она  никогда  не  осмеливалась посещать  с  ним
рестораны, расположенные слишком далеко от  студенческого городка,-- никогда
ведь  не  знаешь, как  отреагируют  официантки,  если  вдруг  белая  женщина
покажется  в  их  заведении  с  чернокожим, несмотря  на  то  что  он всегда
безукоризненно одет и говорит  по-английски  с оксфордским  произношением. В
аудитории никаких недоразумений не  возникало, и два-три профессора, судя по
всему, не считали зазорным прислушиваться к его  мнению. С Гретхен он всегда
был подчеркнуто вежлив, но держался несколько отчужденно, в  общем, вел себя
как  преподаватель  со  студенткой.  Он никогда  не  видел  ни одной картины
Колина. У него нет  времени ходить  в  кино, признался  он ей  однажды.  Она
никогда не видела его в компании  девушек,  и у него, судя по всему, не было
друзей, кроме нее, если считать ее его другом.
     Он обычно садился к ней в машину на углу Родео и Уилширского бульвара в
Беверли-Хиллз.  У  него не было  машины, он обычно  подъезжал к  Уилширскому
бульвару  на  автобусе  от Вествуда,  где  жил неподалеку  от  студенческого
городка. Она ехала по бульвару, напряженно вглядываясь в забрызганное мокрое
ветровое  стекло: дождь  был  такой сильный, что  дворники не справлялись  с
потоками воды. Кози стоял, как и обычно, на углу. Он был без плаща и даже не
поднял воротник  пиджака,  чтобы  защититься  от  воды. Вскинув  голову,  он
вглядывался сквозь мокрые  линзы очков  в размытые очертания потока уличного
движения с таким видом, будто любовался парадом.
     Подъехав к нему, она остановилась, открыла дверцу, и он размеренно, как
бы  с ленцой,  влез  в  машину. Дождевая  вода  капала с его одежды,  тут же
образовав лужицу на полу вокруг его ботинок.
     -- Кози! Ты  ведь  мог и утонуть,--  упрекнула она его.-- Почему ты  не
ждал меня в подъезде, по крайней мере?
     --  В моем племени, моя дорогая,-- ответил он с достоинством,-- мужчины
не убегают, когда с неба проливается немного воды.
     Она рассердилась.
     --  В моем  племени, в моем племени,-- передразнила  она его,--  в моем
племени белых слабаков у  мужчин довольно здравого смысла, чтобы укрыться от
дождя. Ты...  ты...-- она напрягала мозг в поисках нужного обидного слова,--
ты -- израильтянин,-- вдруг выпалила она.
     В салоне воцарилась  напряженная тишина. Кози  вдруг  громко захохотал.
Гретхен тоже не удержалась от смеха.
     -- А пока сидишь здесь,-- сказала она,--  вытер  бы свои очки, если это
не нарушит обычаев твоего племени.
     Он послушно  вытер очки.  Когда они приехали  к ней, она  заставила его
снять рубашку и пиджак и предложила надеть один из свитеров Колина. Кози был
невысокого роста, примерно  таким же, как  ее умерший муж, и свитер пришелся
ему как раз  впору. Она не знала, что ей делать с одеждой Колина, и его вещи
по-прежнему лежали в ящиках  шкафа,  верхняя одежда  висела в кладовке, там,
где он ее и оставил. Иногда она, вспоминая об этом,  говорила себе, что надо
отдать вещи  Красному Кресту или какой-то другой организации, да все руки не
доходили.
     Они ели на кухне: жареный цыпленок с горошком, салат, сыр, мороженое  и
кофе. Гретхен  открыла  бутылку вина. Однажды Кози  сказал  ей,  что,  когда
учился в Оксфорде, привык пить вино за едой.
     Он постоянно отказывался от еды, уверял, что он  совсем не голоден, что
она напрасно беспокоится, но  она видела, как, несмотря на все его протесты,
он съедал  все до последнего кусочка, все, что  она  ставила перед ним, хотя
она, конечно, не бог весть какая  повариха,  и приготовленная ею  пища  была
лишь  съедобной,  не  более того.  Отличались  и  их  привычки  пользоваться
столовыми  принадлежностями. Он  всегда держал вилку  в левой руке. Этому он
научился в  Оксфорде. Он учился в этом университете  тоже по предоставленной
ему  стипендии.  В Аккре у  его отца  была небольшая  лавка хлопчатобумажных
товаров, и, если бы не университетская стипендия, он  никогда  не наскреб бы
денег,  чтобы  дать  образование своему способному сыну. Он не был на родине
уже шесть лет. Он хотел  вернуться туда сразу же после защиты диссертации  и
получить работу в одном из правительственных учреждений столицы.
     Он  спросил, где Билли. Обычно  они ели втроем.  Она объяснила, что сын
ушел на уик-энд в горы. Кози с сожалением заметил:
     -- Очень плохо. Мне нравится этот маленький джентльмен.
     На  самом  деле  Билли  был совсем  не маленький, выше  Кози ростом, но
Гретхен  уже  привыкла к  его  манере  выражаться,  к  его бесконечным  "моя
дорогая", "маленький джентльмен".
     Дождь все  еще  громко барабанил  по каменным плитам дворика за  окном.
Обед растянулся, и Гретхен откупорила вторую бутылку вина.
     -- По правде  говоря,-- призналась ему Гретхен,-- у меня что-то сегодня
вечером нет настроения работать.
     --  Нет уж! -- упрекнул  он ее.-- Я совершил это опасное путешествие не
для того, чтобы набить себе желудок, а потом уехать домой.
     Они продолжали  пить вино,  потом стали мыть посуду. Гретхен мыла, Кози
вытирал.  Посудомоечная  машина  стоит без движения вот уже  полгода, но она
особенно  и  не  нужна. В  ее  доме никогда за столом не бывает больше  трех
человек,  а  столько  посуды  можно  вполне  помыть  и  вручную,   чтобы  не
связываться с машиной,-- себе дороже.
     Гретхен  принесла  в  гостиную  кофейник,   поставила  две  чашки.  Они
приступили к рабочим  заданиям на  неделю. У него  был  поразительно гибкий,
схватывающий всегда  все на лету ум,  но теперь, после усидчивых тренировок,
он стал еще живее, и его раздражала ее медлительность.
     --  Моя  дорогая,--  отчитывал  ее  он.--  Ты  не  хочешь  как  следует
сосредоточиться. Нельзя же быть такой дилетанткой.
     Гретхен  резким  движением  захлопнула  книгу.  Вот  уже  в третий  или
четвертый раз после того, как они сели за письменный стол, он ее  упрекает в
чем-нибудь.  Как   какую-то  гувернантку,  подумала  она.  Крупная,   черная
кормилица-гувернантка. Сейчас они с ним занимались статистикой, а статистика
-- это такая наука, которая всегда надоедала ей до отупения.
     -- Не  все же могут  быть такими  чертовски умными, как ты,-- обиделась
она.-- Я никогда не была самой способной, самой лучшей студенткой в Аккре, я
не выиграла по конкурсу стипендию для...
     -- Моя дорогая Гретхен,-- спокойно сказал он, однако чувствовалось, что
ее слова его задели.-- Я никогда  не  считал, что я способнее,  лучше, умнее
других студентов.
     -- Не считал, не считал,-- передразнила его  Гретхен,  думая  про себя,
что  она  ведет  себя  дурно,  в ее голосе  появились  истерические нотки.--
Достаточно сидеть с  видом собственного превосходства.  Или стоять, подражая
какому-то идиотскому  вождю племени, под дождем  и  глядеть свысока на  этих
несчастных, трусливых белых, проезжающих  украдкой мимо в своих декадентских
"кадиллаках".
     Кози встал, сделал шаг назад. Снял очки, сунул их в карман.
     -- Прошу мня простить,-- сказал он.-- Судя по всему, в наших отношениях
психологическая несовместимость.
     --   В   наших   отношениях...   психологическая   несовместимость...--
передразнила она его снова.-- Где это ты научился так выражаться, а?
     -- До свидания,  Гретхен,-- сказал он. Кози  стоял,  плотно сжав  губы,
вытянувшись перед ней.-- Позволь мне переодеться. Где мои рубашка, пиджак? Я
больше здесь не останусь ни минуты.
     Он  пошел в ванную комнату.  Гретхен слышала, как  он  там  ходит.  Она
допила  кофе  из  своей  чашки.  Кофе  уже  остыл,  а  не  растворившийся  и
скопившийся на дне сахар делал его неприятно приторным. Она, обхватив голову
ладонями, положила локти на стол между разбросанными в беспорядке учебниками
и  книгами.  Ей  вдруг  стало  стыдно за  свое  поведение. Я  веду себя  так
безобразно из-за письма  Рудольфа, убеждала она  себя.  Нет, а  может, из-за
свитера  Колина?  Но  в любом  случае  Кози  тут ни при чем. Бедный  молодой
человек с изысканным оксфордским акцентом!
     Кози  вернулся  в мятых,  еще  мокрых рубашке  и пиджаке. Она стояла  у
стола,  ожидая его. Без  очков он красив. У него  красивая голова с короткой
стрижкой,   широкий   лоб,  тяжелые  веки,   четко  очерченный  нос,  полные
чувственные губы, маленькие, прилегающие к голове уши. Похож на  вырубленную
из черного  камня статую без единого изъяна, хотя внешний вид все же жалкий,
побитый.
     -- Я покидаю тебя, моя дорогая, сию минуту,-- сказал Кози.
     -- Я довезу тебя,-- тихо предложила Гретхен.
     -- Нет, я доберусь пешком, благодарю тебя.
     -- Но ведь ливень не прекратился.
     -- Мы, израильтяне,-- мрачно сказал он,-- никогда  не обращаем внимания
на дождь.
     Гретхен  попыталась  засмеяться,  но почувствовала,  что  не  последует
ответной реакции на юмор.
     Кози, повернувшись, пошел к двери. Она схватила его за рукав:
     -- Кози, прошу тебя, не уходи вот так!
     Он остановился, повернулся к ней.
     --  Прошу  тебя,--  повторила Гретхен. И,  взяв его  руками  за  талию,
поцеловала в щеку.
     Подняв  руки, он  обхватил  своими ладонями ее  голову  и  нежно, мягко
поцеловал. Потом еще раз, но  уже не так нежно. Его  руки скользнули вниз по
ее телу. "Почему бы и  нет? -- мелькнула у нее  шальная мысль.-- Почему бы и
нет?" И она сильнее прижалась к нему.
     Он  отстранился  и,  легко  подталкивая  ее,  попытался  направиться  в
спальню,  но она  резко опустилась на  кушетку. Только не в той  кровати,  в
которой они с Колином любили друг друга.
     Он стоял над ней.
     -- Раздевайся! -- коротко бросила она.-- Выключи свет!
     Кози  подошел  к стене,  щелкнул выключателем, и комната  погрузилась в
темноту. Она раздевалась, слыша, как он  стаскивает  с  себя одежду. Она вся
дрожала, когда он приблизился к ней. Как ей хотелось в  эту минуту крикнуть:
"Нет, нет, я совершила ошибку, прошу тебя, иди домой!" -- но ей было стыдно,
и она не смогла произнести этих слов.
     Она  была  не готова к половому акту, там,  внизу, у нее было  сухо. Он
сразу, без промедления, вошел в нее, причинив ей острую боль. Она застонала,
но не  от удовольствия. Ей казалось, что его член разрывает  внутренности на
части. Кози все делал зло, грубо,  с мощным напором, а она неподвижно лежала
под ним, пытаясь преодолеть боль, стараясь не вскрикивать от боли.
     Кози быстро, молча кончил, встал, и она слышала, как он на ощупь бредет
к выключателю. Соскочив с  кушетки, Гретхен бегом кинулась в ванную комнату.
Захлопнула  дверь  и  заперлась  там.  Быстро  несколько  раз плеснула  себе
холодной  водой  на  лицо,  посмотрела  на  свое  отражение  в  зеркале  над
раковиной. Вытерла размазанные  следы помады вокруг рта.  Ей хотелось сейчас
принять  горячий душ, но ведь он услышит шум падающей воды. Набросив на себя
халатик,  она ждала в  ванной комнате, надеясь,  что  он  уйдет, и тогда она
выйдет.  Она ждала долго. Но когда наконец вышла, он  с безразличным  видом,
одетый,  стоял посередине комнаты. Она  попыталась  улыбнуться. Но улыбки не
получилось.
     --  Больше  никогда  не пытайся  делать это с  кем бы то  ни  было, моя
дорогая,-- ровным тоном сказал он.-- И, само собой разумеется, со мной. Я не
желаю,  чтобы  меня  терпели.  Я   не   желаю,   чтобы  со  мной  обращались
снисходительно. Я не хочу быть частью чьей-то программы расовой интеграции.
     Гретхен стояла, низко опустив голову, молча, словно лишилась дара речи.
     -- Когда ты  получишь свою ученую  степень,-- продолжал  он все тем  же
ровным,  злобным, неблагожелательным  тоном,-- тогда  и разыгрывай себе роль
добренькой леди перед бедными ублюдками  в благотворительных  клиниках, роль
красивой, богатой  белой  леди, провоцирующей этих  маленьких ниггеров, этих
маленьких  черномазеньких,  демонстрирующей  им,  в  какой  щедрой, в  какой
чудесной  стране они  живут и  какими  любвеобильными, какими по-христиански
образованными могут быть красивые белые леди, особенно если у них нет мужей.
Но  меня  здесь уже не будет. Я вернусь в Африку  и стану молить Бога, чтобы
все  эти  маленькие  благодарные  ниггеры,  все  эти  маленькие  благодарные
мексиканцы наконец сообразили бы что к  чему  и перерезали глотки  всем этим
благородным образованным  белым  леди.-- С  этими словами  он вышел.  До нее
донесся слабый шум закрываемой входной двери.
     Гретхен  убрала  письменный  стол,  за  которым  они  работали. Сложила
стопкой книги на краю стола, отнесла чашки  с блюдцами на кухню, положила их
в раковину. Нет, она  уже  стара для учебников,  подумала Гретхен. С  трудом
передвигаясь от боли в низу живота, подошла к двери и заперла ее на ключ.
     Ну, Арнольд Симмс  в своем халате  темно-бордового цвета, подумала она,
выключая свет, можешь успокоиться. Я сполна рассчиталась с тобой за все.
     Утром  она  не  пошла на  две лекции. Позвонила  на студию  Сэму  Кори,
спросила, не мог бы он приехать к ней. Есть разговор.

        ГЛАВА ВТОРАЯ

     1964 год
     Джин  не  слушала мужа.  Несмотря  на  свою беременность,  каждое  утро
спускалась из своей комнаты вниз, чтобы вместе  с ним позавтракать. "К концу
дня,-- объясняла она,-- я должна  испытывать такую же усталость, как и ты. Я
не желаю быть похожей на тех американских женщин, которые целый день лежат в
постели, а потом, когда их мужья приходят домой с работы, развивают безумную
деятельность,  суетятся весь вечер, потому что им  некуда девать скопившуюся
за день энергию. Такое вот отсутствие энергетической гармонии стало причиной
большинства разводов, а не супружеская неверность".
     Срок был большой, и даже под ее  очень просторной, свободно ниспадающей
до пола  ночной рубашкой  и  халатом  ясно вырисовывался  большой  уродливый
живот.  Рудольф,   глядя  на  Джин,  постоянно  испытывал   острое   чувство
собственной вины. Как она раньше легко ходила, не ходила, а порхала. Теперь,
переходя из одной комнаты в другую, ей  приходилось ступать очень осторожно,
словно она боялась потерять равновесие, неся  перед  собой  огромный  живот.
Природа, по-видимому, снабдила женщин необходимой дозой сомнамбулизма, думал
он, если они хотят благополучно произвести на свет потомство.
     Они  сидели  вдвоем в столовой.  Через  стекла  окон  пробивались  лучи
бледного апрельского солнца.  Марта  принесла  им свежезаваренный кофе.  Она
заметно изменилась после смерти его матери. Хотя теперь ела  не больше,  чем
прежде, она  сильно располнела  и стала  похожа на статную  матрону, которая
довольна  всем в этой  жизни. Резко очерченные морщины  на  лице  исчезли, а
вечно  поджатые  недовольные  губы  теперь  можно было  принять  за  подобие
странной улыбки. У смерти есть свои  преимущества, отметил про себя Рудольф,
наблюдая,  как  она  ловко,  почти бесшумно поставила  кофейник  перед Джин.
Прежде, в те минувшие уже дни, она непременно грохнула бы кофейником о стол,
как это она обычно делала, словно выражала недовольство своей судьбой.
     Беременность округлила лицо  Джин, и теперь она больше уже  не походила
на школьницу,  решительным образом настроенную стать первой в своем классе и
получать  самые высокие  оценки.  Умиротворенное, женственное, ее лицо мягко
светилось в солнечных лучах.
     -- Сегодня ты похожа на святую,-- сказал Рудольф.
     -- Тут  у  кого угодно будет облик святого,-- ответила  она,-- если два
месяца не занимаешься сексом.
     -- Надеюсь, наш малыш оправдает все принесенные тобой жертвы.
     -- Пусть только попробует не быть на высоте!
     -- Ну, как ты чувствуешь себя сегодня?
     -- О'кей. Он там, по-моему, марширует в тяжелых солдатских ботинках, ну
а в остальном все терпимо.
     -- Ну а что, если будет девочка?
     -- Я ей посоветую не заводить двух любовников сразу,-- ответила Джин.
     Они рассмеялись.
     -- Что ты собираешься делать сегодня?
     --  На собеседование  придет  няня,  потом  должны  привезти мебель для
детской, мы  с  Мартой  будем ее расставлять. Потом  нужно принять витамины,
потом нужно взвеситься. Дел много. Ну а ты?
     --  Нужно  поехать  в  университет,--  сказал  Рудольф.--  Там  сегодня
заседание совета попечителей. Потом загляну в офис...
     -- Ты снова позволишь этому старому чудовищу Калдервуду ворчать?
     С тех пор как  Рудольф сообщил о своем решении выйти из бизнеса в июне,
Калдервуд все время ворчал, не давая ему прохода: "Ну кто, скажи на милость,
уходит в отставку в возрасте тридцати шести лет?"
     --  Я,--  каждый  раз  говорил ему  Рудольф,  но Калдервуд  отказывался
принимать его слова  на веру.  В  глубине  души он подозревал,  что  Рудольф
темнит,  чтобы  установить полный  контроль  над всем бизнесом, и  Калдервуд
неоднократно намекал ему, что если Рудольф передумает и останется в бизнесе,
то будет  более полный контроль. Он даже предложил перенести  главный офис в
Нью-Йорк,  но  Рудольф сказал, что он не собирается жить в этом городе. Джин
разделяла  привязанность  Рудольфа  к  старому  фермерскому  дому  в Уитби и
обсуждала с архитектором планы его расширения.
     -- Не беспокойся  из-за Калдервуда,-- сказал Рудольф,  поднимаясь из-за
стола.-- Я приеду на ланч домой.
     -- Вот это мне нравится,--  обрадовалась Джин.-- Муж приезжает домой на
ланч. После ланча позволю тебе заняться со мной любовью.
     -- И не думай,--  оборвал он ее. Наклонившись, он поцеловал ее в  щеку,
видя перед собой ее дорогое, улыбающееся лицо.
     Было  еще  рано, и Рудольф ехал медленно,  с  удовольствием разглядывая
город. Маленькие детишки в ярких, цветастых ветровках ездили на трехколесных
велосипедах по тротуару  или играли  на лужайках, на которых уже пробивалась
весенняя  зелень.  Молодая  женщина  в брюках  толкала впереди  себя детскую
коляску,  радуясь  яркому солнцу. Дряхлый  пес  дремал  на  теплых  ступенях
большой, окрашенной в белый цвет  пекарни, где выпекали коврижки с  имбирным
орехом  и  пряники.  Почтальон Хоукинс приветливо помахал ему рукой, Рудольф
помахал ему в  ответ. Полицейский  Слэттери, стоя возле  своего  патрульного
автомобиля, разговаривал с садовником. Он улыбнулся Рудольфу. Два профессора
с  кафедры биологии, шедшие в  университет на  работу, погруженные  в ученую
беседу, вскинули  головы, здороваясь с ним коротким кивком: "хелло!" В  этой
части  города  с  его большими деревьями,  большими  просторными деревянными
домами и тихими улицами царила  особая безмятежная атмосфера еще не ушедшего
далеко  девятнадцатого века,  когда  не  было  войн, никаких  бумов, никаких
депрессий.  Рудольф не переставал  теперь  удивляться: как это он еще совсем
недавно рвался вон из этого городка, где его все знали, где на каждом углу с
ним  все  здоровались,  рвался  в незнакомый,  с  какой-то  серой,  каменной
враждебностью Нью-Йорк, с подстерегающими на каждом шагу неожиданностями.
     По   пути    к    административному    корпусу   он,    проезжая   мимо
легкоатлетического стадиона, увидел Квентина  Макговерна, в сером спортивном
костюме, бегущего  легкой  трусцой по  гаревой дорожке. Рудольф остановился,
вышел  из машины.  Квентин  к нему подбежал  --  высокий,  серьезный молодой
человек  с выступившими капельками  пота на гладкой черной коже.  Они пожали
друг другу руки.
     --  Первая  лекция у меня в одиннадцать,--  сказал Квентин,-- а сегодня
такой  хороший  денек,  самый   раз  побегать,  после   того  как  всю  зиму
тренировался в спортивном зале.
     Они  уже не бегали вместе по утрам. После женитьбы Рудольф под влиянием
Джин  стал  заниматься  теннисом. В любом  случае это уже подвиг,  достойный
спартанца: каждый день  просыпаться в семь утра, в любую  погоду вылезать из
теплой  кровати от разомлевшей  от  сна  жены и  три четверти часа бегать по
гаревой дорожке, стараясь  не  отставать от молодого  спортсмена, достигшего
пика своей спортивной формы. К тому же рядом с Квентином он  чувствовал себя
уже стариком. Он и без того в прошлом уделял таким пробежкам немало времени.
     -- Ну, как дела, Квентин?
     -- Неплохо. Пробегаю двести  метров  за  двадцать  две и восемь десятых
секунды.  Тренер  говорит,  что  попробует  меня  на  длинной  дистанции  --
четыреста метров и еще в эстафете.
     -- Ну а что говорит твоя мать, по-прежнему жалуется?
     Квентин улыбнулся, вспоминая их пробежки ранним утром в холодные зимние
дни.
     -- Говорит, чтобы я сильно не  задирал  нос.  Матери,  как известно, не
меняются.
     -- Ну а как успехи в колледже?
     --  Очевидно,  произошла  какая-то  ошибка.  Меня  включили  в  особый,
льготный список декана факультета.
     -- Ну а что говорит твоя мать по этому поводу?
     -- Говорит, что администрация это сделала только потому, что я цветной,
а им очень хочется продемонстрировать, какие они либералы.
     --  Если у  тебя возникнут какие-то недоразумения с матерью, попроси ее
позвонить мне.
     -- Обязательно, мистер Джордах.
     -- Ну, мне пора. Передай привет отцу.
     -- Мой отец умер, мистер Джордах,-- тихо сказал Квентин.
     --  Извини меня,-- смутился Рудольф. Он сел в машину. Боже, как все  же
получилось неудобно, подумал он. Отец Квентина проработал,  по крайней мере,
лет  двадцать пять у  Калдервуда.  Кто-то мог сообразить и сообщить им о его
смерти!
     После  разговора  с Квентином настроение у него испортилось, и утро уже
не казалось таким приятным и чистым.
     Все места на стоянке возле административного корпуса были заняты, и ему
пришлось припарковать машину ярдов за пятьсот от здания. Всю свободную землю
превращают  в  автостоянки, подумал  он  с раздражением,  запирая дверцу.  В
Нью-Йорке у  него из машины стащили  радиоприемник, и теперь он постоянно ее
запирал, даже  если  отлучался на какие-то пять минут.  У  него  даже возник
небольшой спор с  Джин  по  этому поводу.  Джин никогда  не запирала  дверцы
машины,  более  того,  постоянно  оставляла   дверь  дома  открытой,   когда
находилась  там одна. "Можно, конечно, любить ближнего своего,-- увещевал он
ее,--  но глупо  не обращать  внимания  на внутреннюю потребность человека в
краже".
     Он дернул дверцу, проверяя замок,  и услышал, как его  кто-то окликнул,
назвав по имени.
     --  Привет, Джордах! -- Это  был Леон Гаррисон, один  из  членов совета
попечителей,  он, как и Рудольф, шел  на заседание. Высокий, статный мужчина
лет шестидесяти, с седыми, как  у важного сенатора, волосами и с вводящими в
заблуждение  искренними,  сердечными  манерами.  Издатель  местной   газеты,
унаследованной им от  отца вместе со значительной недвижимостью как  в самом
Уитби, так и в его окрестностях. Его газета не процветает, это Рудольф знал.
Но  у  него  не  было  к  нему  сочувствия. В  редакции  Гаррисона  работали
немногочисленные,  вечно пьяные, опустившиеся сотрудники, которых повыгоняли
из  других  газет. Всем  им, конечно, сильно недоплачивали. Рудольф дал себе
твердый зарок никогда  не  верить  ни одной  строчке,  напечатанной  в  этой
газете, даже сообщениям о погоде.
     --  Ну, как дела, дружище?  -- спросил  Гаррисон, обнимая  его рукой за
плечи. Они вместе пошли к административному  корпусу.--  У  тебя все готово,
чтобы сжечь всех нас, старомодных консерваторов, сегодня утром на костре? --
Он  громко  засмеялся, демонстрируя,  что  мирно  настроен.  Рудольфу не раз
приходилось  иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы товаров Калдервуда  в
газете, и далеко  не все встречи с ним были  ему приятны.  Гаррисон когда-то
называл его "парень", потом "Руди", потом Джордах, а  вот  теперь "дружище",
отметил про себя Рудольф.
     --  Ну, все  те  же  рутинные  предложения,-- ответил  Рудольф.--  Как,
например, сжечь здание, где размещается  научный  факультет,  чтобы навсегда
избавиться от профессора Фредерикса.
     Профессор Фредерикс был деканом  факультета, и Рудольф был уверен, хоть
убей,  что организованные  им научные курсы были более низкого уровня, чем в
любом другом университете, подобном  Уитби, к северу от географической линии
Мэйсона  --  Диксона1.  Фредерикс  с  Гаррисоном  --  закадычные  друзья,  и
Фредерикс  часто  писал научные  статьи и публиковал  их в газете Гаррисона,
читая которые Рудольф сгорал от стыда за университет.
     По меньшей мере, трижды в год Фредерикс писал статью о появлении нового
лекарственного препарата  для лечения рака, и она  неизменно публиковалась в
газете "Сентинел".
     -- Вам, бизнесменам,-- со знанием дела  говорил Гаррисон,--  никогда не
оценить по достоинству роль чистой науки.  Вам подавай прибыль на  вложенный
капитал каждые полгода.  Вы  только и  ждете, когда из  каждой  колбы начнут
вываливаться деньги.
     Гаррисон, если только это отвечало его намерениям, умел  вести себя как
расчетливый и практичный бизнесмен. Он владел десятками акров лучшей земли в
предместье  и получал  свой  процент  на вложенный  капитал в банке.  В иных
случаях  он вновь становился издателем, перепачканным  типографской краской,
просветителем-литератором, открыто возмущался отменой сдачи латинского языка
на выпускных  экзаменах и  метал  громы и молнии в  адрес новой программы по
английской  литературе за  то,  что в нее  не  включено столько произведений
Чарлза Диккенса, сколько он, по его мнению, заслуживал.
     Он   галантно  приподнял   шляпу   перед  проходившей   мимо  женщиной,
преподавателем  с  кафедры  психологии.  У  этого  Гаррисона  -- старомодные
манеры, зато ненависть к людям -- самая современная.
     --  Я  слышал,  в   "Д.  К.  Энтерпрайсиз"  происходит  кое-что  весьма
любопытное,-- сказал Гаррисон.
     --  В  "Д.  К. Энтерпрайсиз"  постоянно происходит что-то интересное,--
насмешливо подтвердил Рудольф.
     -- Я  бы сказал, более интересное,  чем  обычно,--  уточнил Гаррисон.--
Пронесся слушок, что вы собираетесь уходить.
     -- Я никогда  никуда  не ухожу,-- ответил Рудольф  и тут же  пожалел об
этом. Гаррисон всегда пробуждал в его натуре все самое плохое.
     -- Ну а если такое все же произойдет и вы уйдете,-- не отставал от него
Гаррисон,-- то кто будет на вашем месте? Найт?
     -- Вопрос об этом пока  не  возникал,--  сказал Рудольф. На самом  деле
такой вопрос возникал  во время встречи  его с Калдервудом, но окончательное
решение не было принято.  Ему ужасно  не хотелось  лгать,  но  если не лгать
такому  человеку, как  Гаррисон,  то  нужно  быть или  святым,  или  круглым
дураком.
     --  Корпорация  "Д.  К. Энтерпрайсиз"  очень  много  значит  для нашего
города,--  сказал Гаррисон,-- благодаря, прежде  всего, предпринимаемым вами
усилиям.  Я --  человек,  не склонный  к лести, но мои читатели имеют  право
знать, что происходит за кулисами крупнейшей корпорации города.
     Банальные,  вроде безобидные слова,  но  в  них  чувствовалась  скрытая
угроза, и это, конечно, понимали и Гаррисон и Рудольф.
     -- Если что-нибудь на  самом деле произойдет, то  читатели вашей газеты
узнают об этом в первую очередь, смею вас заверить.
     Поднимаясь вместе с Гаррисоном по лестнице  административного  корпуса,
Рудольф с  большим сожалением почувствовал, что так приятно  начавшееся утро
стремительно менялось к худшему.
     Недавно  прибывший из Гарварда новый президент университета, моложавый,
подвижный  мужчина,  Дорлэкер  терпеть  не мог выслушивать  всякий вздор  от
членов попечительского совета. Их с Рудольфом связывали дружеские отношения,
и Дорлэкер с женой часто приходили к нему домой. Дорлэкер откровенно говорил
с Рудольфом  обо всем, главным образом о  том, как избавиться от большинства
членов совета попечителей. Он не переваривал Гаррисона.
     Заседание  проходило  как  обычно.  Председатель  комитета по  финансам
сообщил, что, хотя пожертвования увеличиваются, расходы растут куда быстрее,
и в этой связи порекомендовал повысить плату за обучение, а также ограничить
число  стипендий.  Его  предложение было  отклонено  и,  по  общему  мнению,
требовало дальнейшего изучения.
     Членам  совета  напоминали,  что крыло  для университетской  библиотеки
будет  сдано  осенью, но,  к  сожалению,  пока нет  достойного названия.  На
прошлом совещании  мистер  Джордах предложил  назвать его  "Флигель Кеннеди"
или, что еще лучше,  присвоить  имя президента  всему зданию, которое сейчас
называется просто "Мемориальная библиотека", и называть ее "Библиотека имени
Кеннеди".
     Гаррисон тут же выразил свой протест, мотивируя свою точку зрения  тем,
что  президент  был  довольно  противоречивой  фигурой,  что  фактически  он
представлял   интересы   населения   только   одной   половины   страны,   а
университетский  городок  --  это  не  место  для проведения  разделения  по
политическим мотивам. В результате голосования было принято такое решение --
назвать новый флигель "Флигель Кеннеди", а для всего здания оставить прежнее
название -- "Мемориальная библиотека".
     Потом  выступил  один из  членов совета, которому пришлось припарковать
свою  машину довольно  далеко от административного  корпуса. Огорченный этим
фактом, он  заявил, что необходимо  установить строгое  правило, запрещающее
студентам на время обучения в университете иметь собственные автомобили.
     --  Такую  принудиловку никак не назовешь  мудрым  решением,--  заметил
Дорлэкер.-- Может, лучше построить новую автостоянку?
     Гаррисон  выразил   свое  беспокойство  по   поводу  опубликованной   в
студенческой  газете  статьи,   призывающей  к  проведению  демонстрации   с
требованием запретить испытания ядерного оружия. По его мнению, на редактора
следует наложить  дисциплинарное  взыскание за  попытку  втянуть  в политику
студентов и за неуважение к правительству Соединенных Штатов. Дорлэкер сразу
же ему возразил.
     --  Университет  -- не  то место, где можно подавлять  свободу слова,--
заявил он. В результате голосования было принято решение редактора газеты за
статью не наказывать.
     -- Наш  совет,  насколько я понимаю,-- проворчал  Гаррисон,--  избегает
выполнения возложенных на него обязанностей.
     Рудольф   был  самым  молодым  членом  совета   попечителей   и  всегда
высказывался осторожно,  спокойно и  с дифференцированным  подходом к  любой
проблеме.  Но  из-за  его  дружбы   с  Дорлэкером,  его  умения   добиваться
пожертвований  от бывших студентов  и различных благотворительных фондов (он
уговорил Калдервуда внести пятьдесят тысяч долларов на  строительство нового
крыла для  библиотеки), его  хорошей  осведомленности о  жизни города  и его
тесной  связи с университетом он считался самым влиятельным членом совета, и
он  прекрасно знал об этом.  То, что прежде он рассматривал как  свое хобби,
как  своеобразный   ускоритель   для  разрастания   его   эго,  со  временем
превратилось  в  определяющий  интерес  в  его  жизни.  Теперь он с  большим
удовольствием  верховодил  в  совете,  проталкивая один  проект  за  другим,
наступая на  глотки  таким  твердолобым консерваторам, как  Гаррисон.  Новое
крыло библиотеки, расширение учебных программ  по социологии и международным
отношениям,   введение   постоянной   должности   художника,  дополнительные
помещения  для   факультета  искусствоведения,  пожертвование  двухнедельных
сборов театра в его торговом центре факультету драматических искусств -- все
это  его идеи.  Прошло уже много лет, но он  не  забыл насмешливого фырканья
Бойлана и был решительно настроен до своего ухода из совета сделать все, что
в  его  силах, чтобы больше  никто,  даже  такой  человек,  как  Бойлан,  не
осмеливался называть университет в Уитби сельскохозяйственной школой.
     Кроме  того, он испытывал еще  большее удовлетворение  от возможности в
конце каждого года уменьшать размер уплачиваемого налога  за  счет вычитания
денежных затрат  на  поездки как по Соединенным Штатам, так и за границу; во
всех местах, где он бывал,  непременно посещал школы и университеты,  считая
такие  визиты  частью  своих   непосредственных  обязанностей  члена  совета
попечителей университета.  Знания, полученные от  Джонни Хита, позволяли ему
обходить  налоговую инспекцию  и  все  это делать почти  машинально. "Забавы
богача" -- так называл Джонни такие игры с налоговым управлением.
     -- Насколько  вам всем  известно,-- говорил в это время  Дорлэкер,-- на
нашем заседании нам  предстоит обсудить кандидатов на вакантные должности на
следующий   учебный   год.  Есть   одна  вакансия  --  декан  экономического
факультета.  Мы   все   внимательно   проанализировали,   посоветовались   с
преподавателями   факультета   и  теперь  представляем   на  ваше  одобрение
кандидатуру  бывшего декана  объединенных  факультетов  истории и экономики:
человека,  который  последние  годы работал  в  Европе  и накопил там ценный
опыт,-- профессора Лоуренса Дентона.
     Когда  он произнес  имя  профессора, то,  как бы случайно, повернулся к
Рудольфу и едва заметно ему подмигнул. Рудольф переписывался со своим старым
преподавателем и знал, что Дентон очень хочет вернуться в Америку. "<i>Нет,  он
не годится на  роль человека без родины</i>,-- писал Дентон Рудольфу,-- <i>он и его
жена по-прежнему сильно скучают  по  дому и никак не могут  преодолеть своей
тоски</i>".  Рудольф все рассказал Дорлэкеру о Дентоне, и  тот проявил интерес к
судьбе преподавателя. Дентон во многом укрепил  свои позиции и не тратил зря
времени в Европе. Он написал книгу об  экономике  Германии, которая получила
высокие отзывы специалистов.
     Воскрешение   Дентона,   подумал   Рудольф,   это   только    торжество
справедливости, если выражаться поэтическим языком.
     Рудольф   не   выступил   в   качестве   свидетеля   на   расследовании
антиамериканской деятельности своего  преподавателя  тогда, когда его защита
наверняка  могла бы ему помочь. Но если бы тогда он дал показания, его могли
бы не  избрать членом совета попечителей и, таким  образом,  навсегда лишить
возможности реабилитировать Дентона. Слушая Дорлэкера, Рудольф  улыбался про
себя. Складывается странная, но приятная для него ситуация. Они с Дорлэкером
заблаговременно  провели работу с членами совета и собрали все нужные голоса
в пользу  кандидатуры Дентона. Теперь он, удобно устроившись на стуле, сидел
молча, наблюдая,  как  Дорлэкер делает  все необходимые ходы, чтобы  вернуть
Дентона в университет.
     -- Дентон!  --  громко произнес Гаррисон.-- Мне знакомо  это  имя.  Его
когда-то выгнали из университета за прокоммунистическую деятельность.
     -- Я  внимательно изучил его личное дело, мистер  Гаррисон,--  возразил
Дорлэкер,-- и в нем не обнаружил никаких обвинений против профессора Дентона
и фактов официально проведенного расследования в отношении его деятельности.
Насколько мне известно,  профессор Дентон сам, добровольно подал в отставку,
чтобы поработать в Европе.
     --  Нет, он был  причастен к коммунистам,--  упорствовал Гаррисон.--  В
нашем студенческом  городке  и  так  полно неистовых  агитаторов,  для  чего
импортировать новых?
     -- В  те  времена,-- с  мягкой  убедительностью  продолжал  Дорлэкер,--
страна находилась во власти таких экстремистов, как Маккарти, и в результате
безвинно пострадало немало уважаемых людей. К счастью, эти времена минули, и
теперь мы можем судить о человеке беспристрастно, только по его способностям
и   профессиональным    качествам.   Я,   со    своей    стороны,   счастлив
продемонстрировать всем, что здесь, в университете Уитби, мы руководствуемся
только академическими соображениями.
     -- Если вы возьмете этого человека,-- угрожающе заявил Гаррисон,-- то в
нашей газете мы найдем что рассказать о нем.
     -- Я  считаю  ваше замечание  недостойным, мистер Гаррисон,--  спокойно
ответил   Дорлэкер.--  Уверен,  что,  здраво   обо  всем   поразмыслив,   вы
передумаете.  Если   больше  ни  у  кого  из  присутствующих   замечаний  по
кандидатуре нет, перехожу к голосованию.
     -- Джордах,-- обратился к Рудольфу через стол Гаррисон,-- надеюсь, вы в
этом не замешаны.
     --  На самом  деле  я  имею  к  этому  отношение,-- не  стал отпираться
Рудольф.--   Профессор  Дентон,  по  моему  твердому  убеждению,  был  самой
интересной  личностью из всех преподавателей  в  то время, когда я учился  в
университете. К  тому же я  прочитал его недавно вышедшую  в свет  книгу  об
экономике Германии и нашел ее просто блестящей.
     --  Голосуйте,  голосуйте,--  раздраженно бросил Гаррисон.-- Для чего я
прихожу на эти заседания? Ума не приложу!
     Против Дентона был подан только один голос, и Рудольф решил, как только
закончится заседание, послать ему в Женеву телеграмму.
     В дверь постучали.
     -- Войдите,-- сказал Дорлэкер.
     Вошла секретарша.
     --  Простите за беспокойство, сэр,-- извинилась  она.--  Но  к телефону
просят мистера Джордаха. Я объяснила, что идет заседание совета, но...
     Рудольф, вскочив со своего места, вышел за секретаршей в приемную.
     --  Руди,-- услышал он  слабый голос  Джин.-- Приезжай домой. Поскорее.
По-моему, начались схватки.-- Голос Джин был счастливым и радостным.
     --  Еду,--  сказал  он.--  Прошу  вас,-- обратился  он к  секретарше,--
извинитесь за меня  перед  президентом  и  членами совета.  Мне нужно срочно
отвезти  жену в больницу. Не  могли бы вы, кроме того, позвонить в клинику и
предупредить доктора  Левина, что  миссис  Джордах будет  в  больнице  через
полчаса?
     Выбежав из здания, Рудольф добежал до  машины на стоянке. Он замешкался
с  замком, проклиная вора, стащившего  из  его  автомобиля  радиоприемник  в
Нью-Йорке.  Замок не  поддавался.  Он бросил нетерпеливый  взгляд на машину,
стоявшую рядом: не лежат ли на  доске ключи зажигания.  Подбежал к ней. Нет,
ключей не было.  Вернулся назад, к своей машине. Наконец  замок открылся. Он
прыгнул на переднее сиденье и, нервно нажимая на педаль газа, помчался через
студенческий городок по тихим улицам домой.

     Рудольф просидел целый день возле  Джин, не  выпуская ее руку из своей,
думая с тревогой о том, как она  выдержит все предстоящие испытания.  Доктор
Левин был на удивление спокойным.
     -- Для  первых родов все идет нормально,--  успокаивал он  его.  Но его
спокойствие заставляло  Рудольфа нервничать  еще больше. Весь день время  от
времени  он  заходил  в палату  Джин,  словно  наносил визит  вежливости. Он
предложил  Рудольфу   пойти   пообедать   в  кафетерии  больницы,  но  такое
предложение привело его просто в ужас: неужели он думает,  что он,  Рудольф,
способен оставить  свою жену мучиться, а  сам будет  набивать себе  спокойно
желудок?
     -- Я отец,-- ответил он,-- а не акушер.
     -- Отцам, между прочим, тоже нужно есть,-- засмеялся доктор Левин.-- Им
нужно сохранять силы.
     Какой  равнодушный негодяй-материалист!  Если они  когда-нибудь решатся
завести еще одного  ребенка,  то он воспользуется  услугами  другого  врача,
человека, а не бездушной машины.
     Джин родила перед самой полуночью. Девочка. Когда доктор Левин вышел из
родильного отделения сообщить Рудольфу, что  мать и младенец чувствуют  себя
хорошо, он уже любил доктора, не помня зла.
     Он  шел  рядом  с каталкой,  на  которой  Джин  везли  в  палату.  Жена
показалась   ему  такой  маленькой,  изможденной,  а  когда  попыталась  ему
улыбнуться, то не смогла -- это требовало слишком больших усилий.
     -- Теперь ей нужно поспать,-- сказал доктор.-- Можете ехать домой.
     Когда  Рудольф выходил из  палаты,  она сказала  ему вслед поразительно
бодрым голосом:
     -- Прошу тебя, Руди, завтра принеси мою "лейку". Хочется иметь реальное
воспоминание о первом дне жизни дочери.
     Доктор  Левин  проводил его  в отделение  для  новорожденных, чтобы  он
увидел через стекло свою дочь. Она спала  вместе с другими пятью младенцами.
Доктор показал на нее пальцем:
     -- Вот -- ваша дочь!
     Все  шестеро  были  на  одно  лицо. Шестеро  --  за  один  только день.
Бесконечный  поток новых жизней. Врачи-акушеры, должно  быть, самые  большие
циники в мире.
     Рудольф вышел из больницы. На улице похолодало. Утром было  тепло, и он
не захватил с собой пальто. Весь дрожа,  он подошел к машине. На этот раз он
забыл запереть дверцу, но радиоприемник был на месте.
     Он понимал,  что  сейчас слишком  взволнован, слишком  возбужден  и  не
заснет.  Ему  хотелось  кому-нибудь  позвонить,  выпить, отпраздновать  свое
отцовство, но уже час ночи, и он, конечно, не имел права никого будить.
     Он  включил  обогреватель.  Подъезжая к дому, он уже  согрелся. В окнах
горел свет: Марта не стала его выключать, чтобы ему было  видно, куда ехать.
Шагая через лужайку к дому, он вдруг заметил на крыльце чью-то тень.
     -- Кто там? -- резко спросил он.
     Фигура  медленно вышла на свет. Вирджиния Калдервуд, в  сером пальто на
меху, с шарфом, намотанным на голове.
     -- Боже, это ты, Вирджиния! -- воскликнул он.-- Что ты здесь делаешь?
     Она подошла и теперь стояла рядом, очень  близко от него, глядя на него
в упор своими большими черными глазами на бледном, тонком, красивом лице.
     -- Я все время названивала в больницу, чтобы узнать,  как у Джин  дела.
Выдавала  себя за твою  сестру. Я все знаю.  Она родила. Этот ребенок должен
был быть моим.
     --  Вирджиния,  тебе  лучше пойти  домой,-- сказал Рудольф,  делая  шаг
назад, чтобы она  к нему не  прикоснулась.--  Если твой отец  узнает, что ты
бродишь здесь ночью...
     --  Плевать я хотела,  узнают, что  я  была здесь, или  нет,--  сказала
Вирджиния.-- Я не стыжусь...
     --  Может,  отвезти  тебя  домой?  --  предложил  он.  Пусть  ее  семья
разбирается, в своем уме она или нет. Но  не он. И не в такую счастливую для
него ночь.-- Тебе нужно как следует выспаться и ты...
     -- У меня  нет дома,-- ответила  Вирджиния.--  Мой дом -- твои объятия.
Там мое место. Отец не знает, что я в городе. Мой дом здесь, рядом с  тобой,
и тут мое место.
     -- Нет, Вирджиния, это не твое место,-- остановил ее Рудольф. Он всегда
был  человеком  нормальным,  здравомыслящим и перед лицом безумия чувствовал
полную беспомощность.-- Я здесь живу со своей женой.
     --  Она соблазнила  тебя, украла у меня,-- выпалила Вирджиния,-- встала
между нашей любовью. Боже, как я молилась сегодня,  чтобы она  умерла там, в
больнице.
     --  Вирджиния,  опомнись! -- Прежде его никогда особо не  шокировали ее
слова  и  поступки.  Они его  раздражали, забавляли,  вызывали  жалость,  но
сегодня  ее  поведение его испугало.  Впервые до  него дошло,  что Вирджиния
может  стать опасной.  Как  только  он  придет домой, немедленно  позвонит в
больницу, предупредит обслуживающий персонал, чтобы они не пускали Вирджинию
Калдервуд ни в палату новорожденных, ни в палату жены.
     -- Вот что,-- примирительно сказал он,-- садись в машину, я отвезу тебя
домой.
     -- Нечего обращаться со мной как с ребенком,-- отмахнулась Вирджиния.--
Я не ребенок. И у меня есть своя машина, стоит неподалеку, через  квартал. Я
не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то отвозили.
     --  Вирджиния,-- пытался урезонить он девушку.--  Я  очень устал и хочу
спать. Если тебе  на  самом  деле очень нужно  со мной  поговорить,  позвони
завтра утром.
     -- Я хочу  заняться с  тобой любовью,-- сказала она, не сходя со своего
места, в упор глядя на  него  и держа руки в карманах пальто. Со стороны  --
обычная,  нормальная,  хорошо одетая девушка.-- Я  хочу, чтобы ты любил меня
сегодня  ночью. Я  знаю, ты тоже этого хочешь. Я видела это по  твоим глазам
все  эти  годы.--  Она  перешла  на  едва  слышный  шепот.--  Просто  ты  не
осмеливался. Как и все здесь, ты боишься моего отца. Не бойся. Не пожалеешь.
Ты  по-прежнему считаешь меня маленькой девочкой, такой, какой  увидел меня,
когда впервые пришел  к  нам.  Не беспокойся,  я  уже  далеко  не  маленькая
девочка.  Я  кое-чему научилась. Может,  у  меня меньше опыта, чем  у  твоей
драгоценной жены, путавшейся со своим фотографом. Ты, я вижу, удивлен, что я
знаю об  этом. Я все узнала  о ней  и могу теперь  рассказать очень  и очень
многое, если ты меня выслушаешь...
     Рудольф  больше  не мог выносить  этого. Открыв  дверь,  он с  грохотом
захлопнул  ее за собой, закрыл на  ключ -- пусть Вирджиния беснуется одна на
крыльце.  Она забарабанила кулаками в дверь. Он проверил на первом этаже все
двери и  окна -- надежно ли  заперты. Когда вернулся снова к  входной двери,
стук маленьких женских кулачков прекратился. К счастью, Марта крепко спала и
ничего не слышала. Позвонив в больницу, он устало поплелся к себе в спальню,
в которой всегда рядом с ним в постели лежала Джин.
     "Поздравляю  тебя  с  днем  рождения,  дочурка!  Ты родилась  в  тихом,
респектабельном городке",-- мысленно сказал он, уже засыпая.

     Была суббота, но еще довольно рано, и в загородном клубе пусто, так как
большинство  его  членов  все  еще пропадали на  площадках для  гольфа и  на
теннисных кортах. Рудольф сидел в баре один и пил пиво. Джин переодевалась в
женской раздевалке. Ее  выписали из больницы всего пять недель назад, но она
уже побила его в двух сетах  в теннис. Рудольф улыбался,  вспоминая, какой у
нее был довольный вид -- вид победительницы, когда она уходила с корта.
     Здание клуба -- низенькое,  разваливающееся прямо на глазах  деревянное
строение.  Клуб  постоянно  находился  на  грани  банкротства  и  поэтому  с
удовольствием  принимал любого,  кто  мог заплатить довольно  незначительные
вступительные,  а  также  членские взносы на лето,  и в  клуб вступали,  как
правило, на один  сезон. Бар украшали  выцветшие фотографии  членов клуба  в
длинных фланелевых штанах, которые лет  этак тридцать назад выигрывали здесь
различные турниры,  и засиженными мухами снимками Билла Тилдена  и  Винсента
Ричардса, которые некогда сыграли на кортах клуба показательный матч.
     Ожидая  прихода Джин, Рудольф взял в руки свежий номер "Уитби Сентинел"
и тут же пожалел об  этом. На первой полосе он увидел статью о возвращении в
университет  профессора  Дентона  со  всеми   инсинуациями  в  его  адрес  и
высказываниями неназванных  лиц, выражающих опасения в связи с  тем, что его
назначение  может оказать на впечатлительную  молодежь  весьма сомнительное,
губительное влияние.
     -- Ах, Гаррисон, ах, сукин сын! -- зло произнес Рудольф.
     --  Что-нибудь подать,  мистер  Джордах? --  спросил  бармен,  читавший
газету на другом конце бара.
     -- Пожалуйста,  еще пиво, Хэнк,-- сказал  Рудольф, отбрасывая в сторону
газету. В  эту  минуту  он  решил,  что,  если  ему удастся,  он обязательно
перекупит у Гаррисона  его газету. Ничего  наилучшего для города не сделать!
Никаких особых трудностей не должно  быть. Вот уже три года подряд газета не
приносит  Гаррисону  никакой   прибыли,  и  если  Гаррисон  не  узнает,  кто
покупатель, то продаст ее по сходной цене. Нужно  поговорить в понедельник о
деталях  покупки  с Джонни  Хитом.  Он  медленно потягивал пиво  из  кружки,
стараясь выбросить из головы этого негодяя Гаррисона, когда в бар вошел Брэд
Найт  в сопровождении трех партнеров по игре в гольф. Рудольф  поморщился от
яркого апельсинового цвета  штанов Брэда. Все четверо подошли к стойке. Брэд
дружески хлопнул Рудольфа по спине.
     -- Ты что, собираешься участвовать в женском турнире?
     Брэд рассмеялся:
     -- Природа одарила самцов более ярким оперением, Руди, а по уик-эндам я
-- человек природы,-- и обратился к бармену: -- Плачу за всех, Хэнк. Сегодня
я одержал крупную победу.
     Каждый заказал себе выпивку, и они сели за карточный столик. Брэд и его
партнер выиграли около трехсот долларов. Брэд был одним из лучших гольфистов
в клубе и всегда мошенничал. Он, как правило, слабо начинал игру, противники
теряли бдительность и удваивали  ставки, думая, что им попался слабак. Ну да
ладно, это его личное  дело. Если люди запросто расстаются с такими деньгами
за один субботний день, подумал Рудольф, значит, могут себе такое позволить.
Но  ему было все  же не по себе слушать  разговоры  о больших проигрышах,  о
которых они говорили небрежно,  не придавая им никакого особенного значения.
Нет, он, Рудольф, никогда не станет азартным игроком.
     -- Я  видел  на  корте  Джин,--  сказал  Брэд.--  Она  выглядит  просто
великолепно!
     -- Она из породы крепких людей,-- ответил довольный Рудольф.--  Кстати,
спасибо за подарок для Инид.-- В девичестве мать Джин звали  Инид Каннингем,
и когда  Джин немного оправилась после  родов,  она сказала, что  если он не
возражает, то она да