ряк", был, вероятно, крупным мужчиной. Его одежда оказалась впору Томасу. -- Этим нужно заняться в первую очередь,-- сказал Дуайер.-- Я это понял в первый же день, когда ступил на палубу судна в первом своем плавании. Простому матросу, даже боцману в будущем ничего не светит. У них собачья жизнь, и они в пятьдесят лет превратятся в изможденных стариков. Даже на американских судах, с их профсоюзом, свежими фруктами и всем прочим. Тоже мне, большие дела, свежие фрукты. Самое главное -- это уметь строить планы на будущее. Нужны полоски на рукаве. В следующий раз после нашего возвращения я поеду в Бостон, попытаюсь там сдать экзамен на второго помощника, получить корочки. Томас с любопытством посмотрел на него. На нем -- матросская белая шапочка, надвинутая на уши, желтая зюйдвестка, крепкие, новые, высокие рабочие ботинки на резиновой подошве. Низенький, похожий, скорее, на мальчика, вырядившегося на костюмированный бал в новую, с иголочки, опрятную морскую форменку. От ветра лицо его раскраснелось, но это лицо -- не лицо мужчины, привыкшего к непогоде, а, скорее, девушки, непривычной к холоду, которая вдруг оказалась на морозе. Длинные черные ресницы над мягкими черными глазами. Казалось, в них застыл какой-то вопрос. Слишком большой рот со слишком полными подвижными губами. Он все время нервно то вытаскивал руки из карманов, то засовывал их обратно. Боже, подумал Томас, вот для чего он подошел поговорить со мной, вот почему он всегда мне улыбается, когда проходит мимо. Лучше поставить этого ублюдка сразу на место. -- Ну, если ты такой у нас образованный,-- грубо начал он,-- с дипломом помощника капитана, то чего ты здесь делаешь вместе с нами, несчастными матросиками? Почему в белоснежной офицерской форме не танцуешь с какой-нибудь богатой наследницей на палубе совершающего круиз парохода? -- Я не пытаюсь доказать, что я выше вас всех, Джордах,-- ответил Дуайер.-- Честно. Просто иногда хочется с кем-то поговорить, а мы с тобой -- одного возраста, к тому же ты американец, и у тебя есть чувство собственного достоинства. Я это сразу заметил. Чувство собственного достоинства. Все остальные на этом судне -- просто животные. Они всегда надо мной потешаются, потому что я не такой, как они, у меня есть честолюбие, амбиции, и я не хочу играть с ними в их мошеннический покер. Ты, вероятно, это и сам заметил. -- Ничего я не заметил,-- оборвал его Томас. -- Они думают, что я педик или еще кто,-- продолжал Дуайер.-- Ты это заметил? -- Нет, не заметил.-- В кают-компанию Томас приходил только есть и в другое время там никогда не появлялся. -- Это просто какое-то проклятье. Точно так отнеслись ко мне, когда я пытался получить диплом третьего помощника капитана. Они посмотрели на мои документы, на рекомендации, потом, поговорив со мной, как-то странно посмотрели и сообщают -- нет вакансий. Ах, а эти подозрительные взгляды. Я не педераст, Джордах, клянусь Богом. -- Нечего клясться передо мной,-- ответил Томас. Эта беседа начинала ему действовать на нервы. Ему совсем не хотелось быть посвященным в чьи-либо секреты, кому-то сочувствовать из-за свалившихся на его голову неприятностей. Он хотел только одного -- выполнять свою работу, плавать из одного порта в другой и бороздить моря в полном душевном одиночестве. -- Боже милосердный! К тому же я помолвлен,-- закричал Дуайер.-- Порывшись в заднем кармане брюк, он вытащил оттуда бумажник, а из него фотографию.-- Нет, ты посмотри,-- он сунул снимок под нос Томасу.-- Вот я здесь со своей девушкой. Прошлым летом на пляже в Наррагансетте.-- Красивая, белокурая, полненькая девушка, в купальнике, а рядом -- Дуайер, в плотно облегающих бедра плавках, невысокого роста, но очень стройный, с хорошо развитой мускулатурой, как у боксера легчайшего веса. Он в такой хорошей форме, что хоть сейчас на ринг, подумал Томас, но все равно это ничего не значит. -- Ну, похож я на педика? -- спросил Дуайер.-- А эта девушка похожа на такую, которая готова выйти замуж даже за гомика? Несколько водяных брызг упало на фотографию. -- Лучше убери ее,-- сказал Томас.-- Вода испортит. Дуайер, вытащив из кармана носовой платок, осторожно вытер снимок и снова засунул его в карман. -- Просто я хотел доказать тебе,-- продолжал он,-- что когда я пытаюсь поговорить с тобой, то не из-за этого. -- О'кей,-- сказал Томас.-- Теперь я знаю. -- Нужно все поставить на свои места,-- задиристо сказал Дуайер.-- Только и всего.-- Резко повернувшись, он пошел прочь по временной дорожке из досок, положенных на цистерны с нефтепродуктами для центровки судна. Лицо обожгло холодными водяными брызгами. Томас тряхнул головой. У каждого своя беда и заботы. Жизненными невзгодами можно набить до отказа трюм корабля. Но если каждый из этой чертовой команды будет подходить к нему и делиться своими несчастьями, то придется сигануть за борт, и дело с концом. Он весь съежился, чтобы брызги не попадали в лицо, и теперь время от времени поднимал голову только для того, чтобы выполнять свои обязанности вахтенного -- смотреть вперед. Диплом помощника капитана, подумал он. Если зарабатывать себе на жизнь на море, то почему бы и нет? Нужно будет будто бы между прочим спросить у Дуайера, как ему удалось оформить все нужные бумаги? Неважно, гомик он или нормальный мужик. Через Гибралтар они вошли в Средиземное море, но погода все ухудшалась. Капитан, несомненно, возносил молитвы на своем мостике Богу и Адольфу Гитлеру. Никто из офицеров не напился в стельку и не свалился за борт, а Дуайер так еще и не оказался на верхней ступеньке служебной лестницы. Томас с Дуайером сидели в старом отсеке для орудийного расчета на корме, за приклепанным к палубе железным столом. Зенитные орудия здесь давно сняли, но никто не позаботился о том, чтобы убрать и этот отсек. У передней стены, по крайней мере, десять писсуаров. Вероятно, у этих ребят из орудийного расчета, как только над головой слышался гул самолета, начиналось недержание мочи, подумал Томас. Море сильно волновалось. При каждом взлете парохода вверх на волне из воды показывался винт, а вся корма дрожала и скрежетала. Дуайеру с Томасом каждый раз приходилось хватать бумаги и книги, придерживать расстеленные на столе морские карты, чтобы они не оказались на полу. Этот отсек для орудийной прислуги был единственным местом на судне, где можно было уединиться, чтобы поработать. Они ежедневно выкраивали по два часа на занятия, и Томас, который никогда в школе не обращал внимания на учебу, вдруг, к своему великому удивлению, заметил, как быстро он все схватывает от Дуайера: навигация, чтение показаний секстанта, звездные карты, правила погрузки судна -- в общем, все те предметы, которые он должен знать назубок, когда пойдет сдавать экзамены на третьего помощника капитана. Удивляло его и другое: ему нравились эти занятия. Он размышлял об этом, лежа на своей койке, когда был свободен от вахты, слушая храп двух его товарищей -- матросов, живших с ним в одной каюте, и постепенно осознавал, почему с ним произошла такая перемена. Дело не только в возрасте. Он по-прежнему ничего не читал, даже газет, даже спортивных страниц. Морские карты, технические проспекты, чертежи двигателей, различные формулы -- вот это интересно, теперь это его отдушина. Наконец-то он ее обрел. Дуайеру в своей жизни пришлось работать не только матросом на палубе, но и внизу, в машинном отделении. Он неплохо разбирался в инженерном деле, а опыт работы в гараже помогал Томасу лучше понять то, что объяснял ему Дуайер. Дуайер вырос на берегах озера Верхнее1 и сызмальства ходил под парусом на маленьких лодках. После окончания средней школы он автостопом добрался до Нью-Йорка, там пошел в порт и подолгу наблюдал, как в него входят пароходы и выходят из него. А потом нанялся палубным матросом на один каботажный танкер. Что бы с ним впоследствии ни случилось, ничто не могло отбить у него вкус к морской жизни, сбить его восторг, испытываемый перед морем. Он никогда не расспрашивал Томаса о его прошлой жизни, а Томас сам ничего ему о себе не рассказывал. Томасу вдруг стал нравиться этот невысокий парнишка, и он не понимал почему. Может, из чувства благодарности за обучение? -- В один прекрасный день,-- говорил Дуайер, пытаясь перехватить сползавшую со стола карту,-- и у тебя, и у меня будет свой корабль. Капитан Джордах, капитан Дуайер приветствует вас и просит оказать ему честь и подняться на борт его корабля. -- Да,-- подхватил Томас.-- Я тоже это предвижу. -- Особенно если вдруг начнется война,-- говорил Дуайер.-- Ну, конечно, не большая, не такая, как Вторая мировая, когда, чтобы стать капитаном какого-то боевого корабля, достаточно уметь преодолеть под парусом на шлюпке озеро в Сентрал-парке. Такая маленькая война, как, скажем, в Корее. Ты и представить себе не можешь, сколько денег огребли эти ребята. Зарплата в условиях боевых действий, прочие различные выплаты, все такое. А сколько парней, которые не отрывали свой зад от правого борта, вдруг стали командовать боевыми кораблями. Да, черт побери, если только Америка ввяжется где-нибудь в войну, а мы с тобой окажемся к этому готовы, то и представить себе трудно, как высоко мы взлетим. -- Прибереги свои мечты, нечего их разбазаривать,-- останавливал его Томас.-- Лучше вернемся к занятиям. Они оба склонялись над картой. Эта идея пришла Томасу, когда они стояли в Марселе. Уже почти в полночь они с Дуайером в Старой гавани обедали в небольшом ресторанчике, готовящем блюда из морской живности. Томас вдруг осознал, что они не где-нибудь, а на юге Франции. Они по этому поводу выпили три бутылки розового вина, потому что они были на Лазурном берегу, хотя, конечно, Марсель никак не назовешь Меккой для туристов. Их "Элга Андерсен" должна была поднять якорь в пять утра, и нужно быть на борту до этого часа -- на остальное им наплевать. После обеда, или скорее ужина, они погуляли в районе порта, заглянув в несколько баров. Последней их остановкой стал небольшой темный бар неподалеку от Канэбьер. Там играл автоматический проигрыватель, а несколько толстых проституток ожидали, когда кто-нибудь предложит им бесплатную выпивку. Томас был не прочь поиметь девушку, но вид у этих проституток был какой-то неопрятный, наверняка шлюхи с гонореей, и к тому же они никак не вязались с его представлениями образа дамы, с которой стоило трахнуться на южном побережье Франции. Сидя за столиком у стены, то и дело поднося к губам стакан с вином, Томас, словно сквозь легкую пелену тумана, разглядывал жирные ляжки проституток, выглядывающие из-под крикливых, якобы шелковых платьев. Он с тоской вспоминал самые счастливые десять дней своей жизни, те славные денечки, которые он провел в Каннах с этой бесноватой англичанкой, обожавшей драгоценные украшения. -- Послушай,-- сказал он Дуайеру, сидевшему напротив и потягивавшему из кружки пиво.-- У меня появилась идея. -- Что такое? -- не расслышал Дуайер. Он испуганно, краем глаза, посматривал на этих девиц, опасаясь, как бы одна из них не подошла к нему, не села рядом, положив ему руку на колено. Правда, вечером он сам предложил Томасу снять проститутку, чтобы окончательно, раз и навсегда доказать Томасу, что он -- не педик, но Томас не стал его поощрять -- для чего все эти доказательства. Ему наплевать, педик Дуайер или нет. В любом случае он ему ничего не докажет, так как он знал немало педиков, которые еще и трахали девушек. -- Что такое? -- повторил он.-- По-моему, ты сказал, что у тебя есть какая-то идея. -- Да, идея. Идея. Давай слиняем с этого затраханного судна. -- Ты что, с ума сошел? Что мы будем делать в Марселе без нашего судна? Нас посадят в тюрьму. -- Никто нас не посадит,-- успокоил его Томас.-- Я же не сказал, что насовсем. Какой следующий порт по маршруту? Генуя. Я прав? -- Да, Генуя, ты прав,-- неохотно откликнулся Дуайер. -- Ну, сядем на него там, в Генуе,-- предложил Том.-- Скажем, напились, заснули, не могли проснуться, проспали. Когда проснулись, судна и след простыл. Ну, вычтут у нас за несколько дней прогула из зарплаты. Больше сделать ничего не смогут, руки коротки. После Генуи судно возвращается прямиком в Хобокен, так? -- Ну, так. -- Я не желаю больше плавать на этой посудине, в любом случае. В Нью-Йорке мы найдем для себя что-нибудь получше. -- Хорошо. Но что мы будем делать до того, как доберемся до Генуи? -- спросил с тревогой в голосе Дуайер. -- Путешествовать. Мы с тобой совершим большое путешествие,-- сказал Томас.-- Мы сядем на поезд и поедем в Канны. Пристанище миллионеров, как пишут об этом курортном городке в газетах. Я был там. Это было такое чудесное время, больше такого не будет никогда в жизни. Полежим на пляже, найдем женщин. Жалованье у нас в кармане... -- Но я коплю деньги! -- возразил Дуайер. -- Нужно пожить, пожить немного вволю,-- неторопливо говорил Томас. Теперь, когда соблазнительные Канны так близко, так доступны, ждут его, он, Томас, и представить себе не мог, что вернется на это мрачное судно, будет снова стоять вахты, отдирать краску, жрать тухлую капусту. -- Но у меня с собой нет даже зубной щетки,-- сопротивлялся Дуайер. -- Я куплю тебе щетку, не волнуйся. Послушай, ты все время мне твердишь, какой ты великий моряк, как ты ходил под парусом на рыбачьей плоскодонке еще совсем мальчишкой на озере Верхнее. -- Ну какое отношение имеет озеро Верхнее к Каннам? -- Матросик,-- перед ним стояла одна из шлюх из бара в платье, расшитом стеклярусом, открывающим почти всю ее грудь.-- Матросик, не хочешь ли угостить милую леди маленьким стаканчиком, а потом здорово повеселиться с ней? -- Пошла отсюда вон! -- рявкнул Томас. -- Salаud!1 -- довольно любезно отреагировала она, и, засверкав переливчатым стеклярусом, отошла к музыкальному автомату. -- Ты хочешь знать, какое отношение озеро Верхнее имеет к Каннам? -- переспросил Том.-- Я скажу тебе. Ты ведь смышленый, ловкий морячок, плавающий по озеру Верхнее... -- Ну, я... -- Разве не так? -- Послушай, Томми, ради бога,-- сказал Дуайер.-- Я ведь никогда не говорил, что я был Христофором Колумбом или кем-то вроде этого мореплавателя. Я говорил, что я водил под парусом рыбацкую плоскодонку, когда был мальчишкой, а потом работал на маленьких прогулочных пароходиках и... -- Значит, ты умеешь управлять лодкой? Могу я такое предположить, или я ошибаюсь? -- Конечно, я умею управлять небольшими парусными лодками,-- в который раз признался Дуайер.-- И все же я не... -- На пляже в Каннах,-- сказал Томас,-- множество парусных лодок, которые можно брать напрокат на час или больше. Мне хочется самому, собственными глазами, увидеть, на что ты способен. Ты, конечно, силен в теории, разбираешься в морских картах, учебниках по мореплаванию. Очень хорошо. Я хочу сам увидеть, как ты управляешь лодкой, как ты ее выводишь из гавани в море, потом возвращаешься в гавань. Или же я опять должен принимать все твои слова на веру, как и твои утверждения, что ты не педик? -- Томми, брось! -- обиделся Дуайер. -- Ты ведь и меня можешь научить этому искусству,-- не сдавался Томас.-- А я хочу перенимать морскую науку только у настоящего моряка. Ну да ладно, если ты такой трус и боишься поехать со мной в Канны, я поеду один. Возвращайся на судно, будь паинькой. -- О'кей,-- сказал Дуайер.-- Я никогда ничего подобного прежде не делал. Но теперь я это сделаю. К черту это вонючее судно! -- Он допил до конца пиво. -- У нас будет грандиозное путешествие,-- резюмировал Томас. Путешествие не было таким же великолепным, как предыдущее, незабываемое. Потому что рядом с ним был Дуайер, а не бесноватая англичанка, любительница драгоценностей. Но все же -- грех жаловаться. Все же куда лучше, чем стоять вахты на "Элге Андерсен", жрать болтанку и спать в грязной, похожей на нору каюте вместе с двумя отчаянно храпящими по ночам марокканцами. За улицей Антиб они нашли неплохой дешевый отель, каждый день ходили купаться на пляж, хотя стояла уже осень, и вода была такой холодной, что в ней можно было выдержать совсем недолго. Те же белые высокие многоэтажные здания, то же розовое вино, то же голубое небо, те же большие яхты в бухте. И не нужно беспокоиться о поддержании нормального веса или о встрече с французским боксером-убийцей, когда отпуск подойдет к концу. Они взяли напрокат небольшой парусник, и Томас убедился, что Дуайер ему не лгал,-- он на самом деле превосходно управлял маленькими лодками. Всего за пару дней он многому научил Томаса, и он теперь знал, как нужно ставить лодку на мертвый якорь со спущенным парусом, и это у него получалось девять раз из десяти. Большую часть времени, однако, они проводили, гуляя в районе бухты. Они медленно прохаживались мимо пирсов, любуясь шлюпками, шхунами, большими яхтами, моторными лодками. Все они пока стояли на берегу, их обрабатывали наждаком, конопатили, покрывали лаком, драили до блеска -- готовили к предстоящему летнему сезону. -- Боже,-- сказал Томас,-- в мире такая уйма денег, а у нас в карманах пусто. Они нашли бар на Сен-Пьер, где завсегдатаями были матросы и капитаны маленьких прогулочных пароходиков, на которых так любят кататься пассажиры. Среди них были англичане, а многие пассажиры немного говорили по-английски. Томас и Дуайер при любом удобном случае с удовольствием вступали с ними в разговоры. Судя по всему, никто из них не надрывался на работе, и бар в любой час дня был заполнен, по крайней мере, наполовину. Они научились пить анисовый ликер, потому что все его здесь пили и он стоил дешево. Они так и не нашли девушек для легкой интрижки, а тех, которые предлагали свои услуги, не выходя из автомобилей, на улице Круазетт или за портом, стоили кучу денег. Однако впервые в жизни Томас не расстраивался из-за того, что ему приходится обходиться без женской компании. Им обоим вполне хватало впечатлений от бухты, представлений о жизни, связанной с морскими круизами, представлений о мужчинах, живущих и путешествующих на красивых яхтах. Чего еще нужно? Никакого тебе надоедающего босса. С наступлением лета они сами превращаются в важных "шишек", занимая свое привычное место у рулевого колеса на яхте стоимостью сто тысяч долларов, совершающих регулярные круизы в Сен-Тропез, Монте-Карло и остров Капри. Они входят в бухту, а сотни красивых девушек в купальниках украшают палубы их яхт, у них, конечно, водятся деньжата. Кроме своего жалованья, они получают взятки от судовладельцев, от судоверфей за подтасованные отчеты о расходах. Они ели и пили, как короли, а те, кто постарше, отнюдь не становились все большими трезвенниками. -- Эти ребята,-- сказал с завистью Том после четырехдневного пребывания в городе,-- решили для себя все проблемы Вселенной. Ему даже приходила в голову мысль навсегда покинуть "Элгу Андерсен", попытаться найти работу на одной из прогулочных яхт на всех лето, но, как выяснилось, если ты не имеешь лицензии капитана, то тебя могут нанять всего лишь на три-четыре месяца, ну а остальное время года ты свободен, можешь, так сказать, гулять. Как ни любил он Канны, но перспектива голодать в этом городе восемь месяцев в году его, конечно, не привлекала. Все эти муки только ради того, чтобы жить здесь? Дуайера тоже все это сильно озадачивало, может, даже больше, чем Томаса. Хотя он и не был никогда прежде в Каннах, он любовался всю жизнь лодками, и всегда был рядом с ними. То, что стало открытием для Томаса в зрелом возрасте, для него, Дуайера, было лишь напоминанием о тех неподражаемых удовольствиях, которые он испытал в своем детстве. В баре частенько бывал один англичанин по имени Дженнингс, смуглый человек невысокого роста, с седыми волосами. Во время войны он служил в британском военно-морском флоте, и сейчас был владельцем, именно владельцем, яхты длиной шестьдесят футов, с пятью каютами. Она, конечно, старая и с причудами, как его мать, рассказывал он, но он знал ее как свои пять пальцев и, ловко ее "уговаривая", ходит на ней по всему Средиземноморью: на Мальту, в Грецию, на Сицилию, вначале как капитан яхты, сдаваемой внаем. У него в Каннах был свой агент, который занимался для него фрахтом, удерживая за свои услуги десять процентов суммы от сделки. Ему сильно повезло, признался Дженнингс. Владелец яхты ненавидел свою жену. Перед смертью, назло жене, он завещал яхту Дженнингсу. Но на подобные случаи в жизни, конечно, рассчитывать нельзя. Дженнингс самодовольно потягивал анисовку. Его моторная яхта "Гертруда 2", приземистая, чистая и, по-видимому, весьма удобная, стояла на приколе на зиму прямо перед баром, через улицу, и Дженнингс, не оставляя стакана, бросал на нее то и дело нежные, любовные взгляды,-- все хорошее должно быть под рукой. -- Какая замечательная жизнь, когда есть своя яхта, должен вам, янки, сказать со всей искренностью. Не нужно надрываться за пару шиллингов в день, таская на горбу тяжести в ливерпульских доках или исходить кровавым потом, смазывая двигатели на какой-нибудь посудине в Северном море, которую там носят по волнам холодные ветры. Я уж не говорю о климате и о налогах.-- Он широким жестом руки указал на частокол высоких, с позолоченными неярким солнцем верхушками мачт парусников, стоящих на якоре у пирса.-- Вот он, благодатный простор для богача! -- Позвольте задать вам один вопрос, Дженнингс,-- сказал Том. Раз он платит за выпивку, то имеет право и задавать вопросы.-- Скажите, сколько может стоить яхта приличных размеров, типа вашей, чтобы начать с ней такой бизнес? Дженнингс зажег трубку, запыхал ею, размышляя над заданным вопросом. Он никогда не спешил, этот Дженнингс. Он уже не служит в британском флоте, не работает грузчиком в доках, поблизости нет ни десятника, ни помощника капитана, кто бы мог заорать на него. У него теперь полно свободного времени, чтобы поразмыслить обо всем основательно. -- Да-а, трудный вопрос вы задали мне, янки,-- наконец сказал он.-- Яхты похожи на женщин -- одни вам достаются дорого, другие -- по дешевке, но их цена не может никогда сравниться с получаемым от них удовольствием,-- засмеялся он, оценивая собственную шутку, отражающую его чисто земные интересы. -- Ну, минимум,-- продолжал настаивать Томас,-- назовите минимум. Дженнингс, почесав в затылке, допил анисовку. Томас заказал еще по одной всем. -- Все дело в везении,-- объяснил Дженнингс.-- Я знаю людей, которые, не задумываясь, выкладывали на бочку сто тысяч фунтов стерлингов за яхты, созданные лучшими корабельными инженерами, построенные на лучших верфях Голландии или Великобритании, со стальным корпусом, с палубами из тикового дерева, со всеми последними новшествами на борту: радаром, электрифицированными туалетами, кондиционерами, автопилотом, но удача покидала их, они проклинали потом тот день, когда спустили эту проклятую игрушку на воду, и теперь были готовы загнать ее кому угодно за ящик виски, но охотников на такую сделку, как назло, не находится. -- У нас нет таких денег: сто тысяч фунтов стерлингов,-- коротко бросил Томас. -- Мы? -- переспросил явно озадаченный Дуайер.-- Что ты хочешь сказать? Кто это -- "мы"? -- Заткнись,-- одернул его Томас.-- Но ваша яхта ведь не стоит сто тысяч фунтов стерлингов,-- обратился он тут же к Дженнингсу. -- Конечно нет,-- ответил он,-- я никогда и не говорил этого. -- Я спрашиваю о разумной цене,-- уточнил Томас. -- Разумная -- не то слово, когда речь заходит о яхтах,-- сказал Дженнингс. Он уже начинал действовать на нервы Томасу.-- То, что кажется вполне разумным одному, другому представляется чистым безумием, если, конечно, вы понимаете, о чем я говорю. Все дело в везении, как я уже сказал. Предположим, у человека есть хорошенькая, уютная маленькая яхта, за которую он заплатил двадцать или, может, тридцать тысяч фунтов, но, оказывается, что его жену на яхте постоянно укачивает; или целый год у него оказался неудачным, и кредиторы гоняются за ним, дыша ему в затылок; или выдался штормовой сезон -- опасный для круизного плавания, или произошел спад на рынке; или вполне вероятным может оказаться, что коммунисты захватят Италию или Францию; или вдруг разразится война; или его выслеживают налоговые инспектора: может, он не сообщил, что купил свою яхту на деньги, снятые с никому не известного счета в Швейцарии, так что он прижат, лихорадочно ищет выход, причем ему нужно покончить со всем этим поскорее, но оказывается, на этой неделе, когда ему непременно нужно избавиться от своей злополучной яхты, не находится на нее покупателя, хоть тресни... Вы следите за моей мыслью, янки? -- Да,-- протянул Томас.-- Ничего не нужно рисовать для ясности. -- Итак, он приходит в отчаяние,-- продолжал Дженнингс.-- Может, ему нужно к понедельнику во что бы то ни стало раздобыть пять тысяч гиней. А в это время, если вы вдруг оказываетесь рядом с пятью тысячами гиней в кармане... -- Что такое гинея? -- спросил Дуайер. -- Пять тысяч гиней -- это пятнадцать тысяч баксов,-- объяснил ему Томас.-- Так? -- Приблизительно,-- сказал Дженнингс и продолжал: -- Или вдруг вам стало известно, что какое-то морское судно выставлено на аукцион, или какое-то судно конфисковано за контрабанду таможней. Разумеется, такие суда требуют переделки, но если вы -- мастер на все руки, вы не заплатите этим грабителям на верфях, чтобы они сделали вашу работу за вас: никогда не доверяйте ни одному французу на Лазурном берегу, особенно тем, которые живут в прибрежной части города,-- они обдерут вас как липку -- ну, тогда, если вы, конечно, будете внимательно поглядывать по сторонам, пересчитывать свои денежки каждый вечер, то, если повезет и если вам удастся найти таких людей, которые доверяют вам и готовы до конца летнего сезона выделить вам кредит на содержание яхты и закупку провизии, то считайте, что дело в шляпе, и вы можете отправляться в свой первый рейс на яхте, за которую уплатите всего-навсего восемь -- десять фунтов стерлингов. -- Восемь -- десять фунтов стерлингов,-- задумчиво повторил Дуайер.-- С таким же успехом можно назвать восемь -- десять миллионов долларов. -- Заткнись,-- оборвал его Томас.-- Всегда есть способы заработать деньги. -- Да ну? Каким же образом? -- насмешливо спросил Дуайер. -- Я сказал, всегда есть способы. Однажды за один вечер я заработал пять тысяч баксов. Впервые с тех пор как Томас покинул гостиницу "Эгейская" он проговорился о своем прошлом, и тут же сильно пожалел об этом. -- И как же это? -- Это неважно,-- резко ответил он. Снова повернулся к Дженнингсу: -- Не сделаете для меня одно одолжение? -- Все, что в моих силах. При условии, что мне не придется потратиться,-- фыркнул старый моряк, владелец большой яхты, восседающий на вершине всей этой пирамиды, хитроумный отставник британского военно-морского флота, сумевший пережить войну, выбиться из нищеты, большой любитель анисовки, старый просоленный "морской волк", которого никому не одурачить. -- Если услышите что-нибудь,-- сказал Томас,-- о продаже хорошей, дешевой яхты, то дайте знать. Идет? -- Буду рад вам услужить, янки,-- сказал Дженнингс.-- Дайте мне ваш адресок. Томас колебался, не зная, как ему сейчас поступить. У него не было никакого другого адреса, кроме гостиницы "Эгейская" в Нью-Йорке, и он был известен только одному человеку -- его матери. До драки с Куэйлсом он довольно часто навещал ее, правда, прежде убедившись, что там не будет Рудольфа, и он случайно не столкнется с братом. Потом он писал ей из портов, куда заходил их пароход, посылал наборы красивых открыток, чтобы создать у старухи впечатление, что дела у него идут хорошо. После своего первого плавания он обнаружил в своем номере в отеле целую связку писем от нее. Вся беда с ее письмами заключалась в том, что она в каждом письме требовала от него, чтобы ей привезли внука, а Томас опасался связываться с Терезой, он сам не мог повидать своего сына. Он скучал не по Америке, а только по сыну. -- Давай адрес, парень,-- повторил Дженнингс. -- Дай ему свой адрес,-- сказал Томас Дуайеру. Он получал свою почту в штабе общенационального профсоюза торгового флота в Нью-Йорке. Его, Дуайера, никто не выслеживал. -- Когда ты прекратишь мечтать, Томас? -- спросил Дуайер. -- Делай, как я сказал. Дуайер, пожав плечами, написал на клочке бумаги свой адрес, отдал его Дженнингсу. Почерк у него был прямой, разборчивый, аккуратный. Он будет хорошо вести бортовой журнал, этот третий помощник капитана Дуайер. Ну, если только дождется своего шанса. Дженнингс положил бумажку с адресом в свой старый, потрескавшийся кожаный бумажник. -- Буду держать ухо востро,-- пообещал он. Томас заплатил, и они с Дуайером пошли вдоль пирса, как обычно разглядывая яхты. Они шли молча, не торопясь. Томас чувствовал, что Дуайер украдкой то и дело поглядывает на него. -- Сколько у тебя денег? -- спросил Томас, когда они подошли к границе бухты, где к пристани канатами были привязаны рыбачьи шхуны с ацетиленовыми лампами на корме. На пристани сушились разложенные сети. -- Сколько у меня денег? -- запальчиво переспросил Дуайер.-- Нет и сотни. Этого достаточно, чтобы купить одну миллионную часть океанского лайнера. -- Я не спрашиваю, сколько у тебя в кармане, я говорю вообще. Ты же говорил, что копишь. -- Если ты думаешь, что их у меня вполне достаточно для твоего безумного плана... -- Я спрашиваю, сколько у тебя денег. В банке. -- Две тысячи двести долларов,-- неохотно ответил Дуайер.-- В банке. Послушай, Томас, прекрати дергаться, нам никогда... -- Послушай, что я тебе скажу, и это только между нами: в один прекрасный день у нас будет собственная яхта. Вот в этом самом порту. Какой благодатный простор для богача, как выразился этот англичанин. Деньги мы как-нибудь достанем. -- Но я не собираюсь ради этого идти на преступление,-- испугался Дуайер.-- Я никогда в своей жизни не совершал преступления и не пойду на преступление сейчас. -- Кто говорит о преступлении? -- спросил Томас. Хотя, конечно, такая мысль промелькнула у него в голове. Дуайер вполне мог считать преступниками многих из тех, с которыми ему, Томасу, приходилось сталкиваться за годы, проведенные на ринге. Они разгуливали в дорогих, двухсотдолларовых костюмах, разъезжали на больших автомобилях, их всегда окружали красивые, дорогие проститутки, все всегда были с ними подчеркнуто вежливы, все всегда были рады их видеть: копы, политики, бизнесмены, кинозвезды. Они ничем не отличались от других. В них не было ничего особенного. Преступление -- это один из способов заработать лишний доллар. Может, самый легкий способ. Для чего ему пугать Дуайера? Только не сейчас. Если все выгорит, то он ему понадобится, чтобы управлять яхтой. Одному не справиться. Пока не справиться. А Томас не был идиотом. "Когда-нибудь",-- сказал он себе, когда они с Дуайером проходили мимо стариков, катавших шары на набережной. За их спинами простиралась бухта, надежно укрытое водное пространство, заполненное вереницами сияющих на солнце яхт, пароходов, стоимостью в миллионы долларов. Последний раз, когда он был здесь, он поклялся вернуться. Вот он вернулся. И он вернется еще раз. КОГДА-НИБУДЬ. На следующий день, рано утром, они сели в поезд, отправляющийся в Геную. Они оставили в запасе один день, чтобы остановиться в Монте-Карло. Может, им повезет в рулетку в казино. Если в эту минуту Томас оказался бы на противоположном конце перрона, то он увидел бы, как из поезда из Парижа выходит его брат Рудольф с красивой, стройной молодой девушкой, а за ними несут их багаж -- кучу новеньких чемоданов. ГЛАВА ШЕСТАЯ Джин и Рудольф вышли на привокзальную площадь. В глаза сразу бросилась вывеска агентства "Херц"1. -- Вон их агент и наша машина,-- сказал Рудольф. Портье в отеле в Париже позаботился обо всем на свете: о билетах в театр, лимузине для поездки по замкам Луары, о столиках в десяти разных ресторанах, о местах в оперу и на скачки в Лоншаме. Пораженная его стараниями Джин заметила: "У каждой четы новобрачных должен быть свой портье в Париже". Носильщик, пошатываясь, донес их тяжелый багаж до автомобиля. Получив чаевые, он улыбнулся, хотя сразу было видно, что они американцы. В газетах писали, что в этом году французы американцам не улыбаются. Представитель агентства "Херц" начал было говорить с ними по-английски, но Рудольф заговорил по-французски, главным образом ради того, чтобы позабавить Джин, и с последними формальностями по поводу проката автомобиля "пежо" с открытым верхом было покончено на языке Расина. Рудольф купил мишленовскую туристическую карту Приморских Альп1 еще в Париже, и, сверившись с ней, рванул с места. Лучи теплого средиземноморского солнца освещали их непокрытые головы. Они проехали через белый город, вдоль кромки моря, через Гольф-Жуан, где некогда высадился Наполеон, через Жуан-де-Пэн, с его большими, еще в предсезонной спячке отелями, к отелю "Дю Кап", с изящными четкими очертаниями, фасадом кремового цвета, сверкающим своим великолепием на красивом зеленом холме среди высоких сосен. Менеджер проводил их в апартаменты с балконом, с которого открывался прекрасный вид на спокойное голубое море ниже пригостиничного парка. Рудольф довольно холодно сказал: -- Все очень хорошо, благодарю вас. С большим трудом он сдержался, не расплылся в широкой идиотской улыбке, глядя на все со стороны: на себя, Джин, менеджера. Как хорошо все мы разыгрываем свои роли в этом древнем, как мир, спектакле-мечте, подумал он. Только сейчас это была не мечта, а реальность. Большие, роскошно меблированные апартаменты. Здесь, казалось, и воздух был свежее и слаще. Менеджер, не просто менеджер, а такой, какого и трудно себе представить, да и сам Рудольф -- куда богаче, куда сдержаннее и холоднее, куда лучше одет, чем тогда, когда в детстве предавался своим фантазиям; Джин в плотно облегающем фигуру парижском костюме куда красивее, чем та девушка из мечты, которая выходила на балкон, с которого открывался чудный вид на море, и нежно целовала его. Юношеские фантазии! Менеджер, не переставая кланяться, вышел из номера. Носильщики разложили чемоданы на складных стульях в их гигантской спальне. Серьезный, реальный человек с серьезной, реальной женой, он сказал: -- Выйдем на балкон. Они вышли на балкон, и там, ярко освещенные полуденным солнцем, стали целоваться. Их брак чуть было вообще не расстроился. Джин долго колебалась, не говорила ни "да", ни "нет". Каждый раз, когда он с ней встречался, он был готов предъявить ей ультиматум, но их встречи были крайне редкими, что было для него настоящими танталовыми муками. Его постоянно удерживала работа в Уитби и Порт-Филипе, и, когда он приезжал в Нью-Йорк, сидевшая на телефоне секретарша часто сообщала, что звонила Джин и предупредила, что ее не будет в городе, она уезжала снимать очередной репортаж. Однажды вечером он после спектакля увидел ее в ресторане с низеньким молодым человеком, с глазами-бусинками, с длинной гривой сальных волос и жесткой щетиной недельной давности на подбородке. В следующий раз, когда они встретились, он спросил ее, кто этот парень, и Джин, ничуть не смутившись, ответила, что это тот самый парень, с которым у нее был роман. На его вопрос, спит ли она еще с ним, Джин резко ответила, что, мол, это не его дело. Какое все же унижение для него, Рудольфа, конкурировать с таким неопрятным типом. Ему не стало легче, когда Джин сказала, что это один из самых знаменитых, самых модных фотографов в стране. Тогда он разозлился и ушел от нее, решив не звонить первым, и ждал, когда она ему позвонит, она не звонила, и он, не выдержав мучений, сам позвонил ей, поклявшись себе, что только будет спать с ней, но ни за что на ней не женится. Все его представления о своем собственном достоинстве сильно поколебались из-за такого равнодушия и наплевательского отношения к нему Джин. Только когда они оказывались в постели, она приводила его в восторг, как, судя по всему, и он ее. Только тогда он испытывал облегчение, отделывался от мрачного ощущения, что такая любовная связь унижает его достоинство. Его приятели в один голос утверждали, что все девушки одинаковы, они только и думают о том, чтобы поскорее выскочить замуж, и для этого все средства хороши. Чего же недостает в его характере, в его любовном опыте, в его сексуальной притягательности, вызывающей желание? Почему обе девушки, которым он сделал предложение, его отвергли? Вирджиния Калдервуд только больше и больше запутывала дело. Ее отец прислушался к совету Рудольфа, отправил дочь в Нью-Йорк на курсы секретарей. Только непонятно, когда она училась печатать на машинке и овладевала стенографией, потому что, когда Рудольф приезжал в Нью-Йорк и жил там в своей квартире, то в какое бы время он ни возвращался домой, всегда видел ее поблизости: то она пряталась в подъезде дома напротив, то делала вид, что прогуливается по улице. Она звонила ему по ночам, иногда по три, четыре раза, и самозабвенно бормотала в трубку: "Руди, я люблю тебя, я люблю тебя. Полюби меня, Руди, прошу тебя". Чтобы избежать встреч с ней, он теперь, приезжая в Нью-Йорк, останавливался в разных отелях, но Джин по каким-то причинам наотрез отказывалась приходить к нему в отель, и таким образом он лишался и секса. Джин по-прежнему не разрешала ему звонить ей домой, и он до сих пор не видел комнату, в которой она живет, не видел ее подругу по квартире. Вирджиния присылала ему длинные письма, приводившие его в ужас своими откровенными признаниями о ее сексуальном томлении. Она писала свои письма прозой, явно заимствованной из книг Генри Миллера, которого, по-видимому, старательно штудировала. Она посылала письма ему домой в Уитби, на его квартиру в Нью-Йорке, в главный его офис в торговом центре, и если бы одна из его секретарш случайно, по неосторожности, вскрыла хотя бы одно из них, старик Калдервуд перестал бы с ним разговаривать навсегда. Рудольф рассказал Джин о Вирджинии, но она лишь засмеялась: -- Ах, какой же ты несчастненький, как плохо быть таким смазливым. Однажды, когда они поздно вечером возвращались в его квартиру, он увидел Вирджинию, маячившую в темном подъезде напротив. Джин хотела подойти к ней и пригласить ее к нему выпить. Конечно, назло ему! Все эти личные неурядицы, вполне естественно, отражались на его работе. Теперь ему приходилось перечитывать самые простые доклады по три или даже четыре раза, чтобы удержать их в голове. По ночам он плохо спал, метался, просыпался усталым. Впервые в жизни у него на подбородке высыпали прыщи. На одной вечеринке в Нью-Йорке он встретил блондинку с пышной грудью. Около нее весь вечер увивались трое мужиков, но она ясно дала ему понять, что предпочитает уехать с ним. Он привез ее к себе, в район Восьмидесятых Восточных улиц, неподалеку от Пятой авеню. Она рассказала ему, что она богата, разведена, но, по существу, так одинока и так устала от преследований мужчин в Нью-Йорке и что находит его обалденно сексапильным (его покоробило такое ее выражение). После первого бокала вина они легли в кровать, и вдруг в самый ответственный момент его мужское естество отказало ему. Он вылез из бесполезной для него сейчас постели, сопровождаемый взрывом хриплого смеха партнерши. -- Тот день, когда ты приехала в Порт-Филип, чтобы сделать свои снимки,-- сказал Рудольф Джин,-- стал роковым в моей жизни. Он названивал ей целый день, раз десять, двенадцать, но ему никто не отвечал. Он сидел, расстроенный, безутешный в своей гостиной. Еще раз, решил он, и если ее не окажется дома, пойду и просто напьюсь, стану приставать к женщинам, устрою драку в баре, а если увижу поблизости Вирджинию Калдервуд, то притащу в квартиру, хорошенько трахну ее, потом позвоню в психушку -- пусть приезжают санитары со смирительными рубашками и забирают в психушку обоих. Один гудок, второй, третий... Он уже хотел положить трубку, как услышал голос Джин: -- Алло! -- Что, у тебя испортился телефон? -- спросил он нетерпеливо. -- Не знаю. Меня не было дома весь день. -- Не будет и всю ночь? -- Не думаю,-- сказала она после короткой паузы. -- Мы увидимся? -- Он был готов в бешенстве швырнуть трубку, если только она скажет ему "нет". Рудольф однажды признался, что он испытывает к ней два альтернативных чувства: ярость и восторг. -- Ты хочешь увидеться? -- Тогда в восемь,-- предложил он.-- Приезжай ко мне, я приготовлю что-нибудь выпить.-- Выглянув из окна, он убедился, что Вирджиния поблизости не бродит. -- Видишь ли,-- сказала она,-- мне нужно принять ванну.-- И мне не хочется спешить. Может, приедешь ко мне, и я сама приготовлю нам что-нибудь выпить? -- Боже, я слышу звон цимбал и серебристый голос труб. -- Не стоит демонстрировать свою образованность,-- сказала, хихикнув, Джин. -- Какой этаж? -- Четвертый. Лифта нет. Придется подниматься по лестнице. Поосторожнее с сердцем.-- Она повесила трубку. Рудольф принял душ, побрился. Руки у него тряслись, и он довольно сильно порезал подбородок. Из пореза долго сочилась кровь, и он нажал кнопку звонка в квартиру на Сороковой Восточной улице только в пять минут девятого. Дверь ему открыла девушка в голубых джинсах и свитере. Он ее никогда прежде не видел. Она сказала: -- Привет, меня зовут Флоренс. Джин! -- крикнула она.-- Пришел твой парень. -- Входи, Руди,-- донесся до него через открытую дверь голос Джин, замирая в прихожей.-- Я прихорашиваюсь. -- Благодарю вас, Флоренс,-- сказал Рудольф, входя в комнату. Джин сидела голой перед столиком с небольшим зеркальцем на нем, подкрашивая ресницы. Он и не предполагал, что она их красит. Но ничего не сказал ей об этом. Не упрекнул ее и в том, что она предстала перед ним в чем мать родила. Он изумленно разглядывал стены. Почти каждый квадратный дюйм их поверхности занимали его фотографии: вот он улыбается, вот нахмурился, вот скосил на кого-то глаза, вот пишет что-то на планшете. Одни -- маленькие, другие просто громадного размера -- "крупешники". На всех фото он производил приятное впечатление. Это ему льстило. Ну, все кончено, подумал он, заранее ей благодарный. Она наконец решилась. -- По-моему, я видел этого парня, вот только где -- ума не приложу. -- А я так боялась, что ты его сразу не узнаешь,-- ответила Джин, продолжая заниматься своим делом, розовая, сбитая, грациозная. За обедом они говорили о предстоящей свадьбе. Но когда подали десерт, они уже начали ссориться. -- Мне нравится такая девушка, которая знает, чего хочет,-- с горечью в голосе сказал Рудольф. -- Ну, я-то отлично знаю, чего хочу,-- Джин надулась из-за того, что Рудольф начал с ней спорить.-- Я знаю, как я проведу этот уик-энд. Я останусь дома, сорву со стен все до единой фотографии, а потом побелю стены. Начать с того, что она обожала из всего делать секреты. Рудольф хотел немедленно всем рассказать о свадьбе, но Джин упрямо покачала головой. -- Никаких оглашений. -- Но у меня есть мать, сестра,-- возразил Рудольф.-- Есть еще и брат. -- В этом все дело. У меня тоже есть отец, брат. И я не выношу ни того, ни другого. Если они узнают, что ты сообщил об этом своим, а я -- нет, то с Запада до нас будут доноситься раскаты грома в течение лет этак десяти. После нашей свадьбы я не желаю иметь ничего общего с твоей семьей и не хочу, чтобы ты общался с моими родственниками. Никаких семей! Все торжественные обеды по случаю Дня благодарения не для меня! Да поможет нам Бог! Рудольф в этом уступил ей почти без боя. К тому же его свадьба вряд ли станет для Гретхен радостным событием. После смерти Колина прошло всего несколько месяцев. Да и вид плачущей, льющей слезы матери в каком-нибудь ужасном, невообразимом наряде для выхода в церковь тоже не вдохновлял его. Он вполне мог пережить сцену, которую непременно закатит Вирджиния, когда узнает о такой сногсшибательной для нее новости. Но как не сказать о свадьбе Джонни Хилу, Калдервуду или Брэду Найту? Это может привести к различного рода осложнениям на работе, тем более что он хотел сразу после бракосочетания отправиться с Джин в свадебное путешествие. Джин выдвигала странные условия: никакой свадьбы, вечеринки, никакой религиозной церемонии в церкви, они сразу уезжают из Нью-Йорка и свой медовый месяц проведут в Европе. Они так и не достигли до конца соглашения относительно того, что будут делать после возвращения из Европы. Джин наотрез отказалась бросить свою работу и не хотела жить в Уитби. -- Черт побери,-- возмутился Рудольф,-- мы еще не поженились, а ты уже превратила меня в мужа с неполным рабочим днем. -- Я не привязана к дому,-- упрямо твердила Джин.-- Мне не нравятся маленькие городки. В Нью-Йорке у меня есть перспективы. И я не собираюсь от этого отказываться только потому, что кому-то захотелось на мне жениться. -- Джин...-- одернул ее Рудольф. -- Ладно,-- тут же исправилась она.-- Только потому, что мне захотелось выйти за кого-то замуж. -- Ну вот так оно лучше. -- Ты сам говорил, что твой офис должен быть в Нью-Йорке. -- Но ведь он не в Нью-Йорке. -- К тому же ты будешь больше любить меня, чем меньше будешь меня видеть. -- Нет, нет, ты опять заносишься. -- Ладно. Я буду больше тебя любить. Ему пришлось и в этом ей уступить, без особого, правда, желания. -- Это моя последняя уступка,-- предупредил он ее. -- Да, дорогой,-- сказала Джин с насмешливой томностью, хлопая своими ресницами. Она подчеркнуто старательно гладила его лежащую на столе руку.-- Меня просто восхищает мужчина, умеющий настоять на своем. Оба они засмеялись, и тут же им стало хорошо и легко вместе. -- Один сукин сын, конечно, получит уведомление о нашем бракосочетании, этот лохматый фотограф, и если он захочет прийти на свадьбу, скажи, что мы его приглашаем, только пусть прежде побреется,-- сказал Рудольф. -- Ну что же. В таком случае, я отошлю уведомление Вирджинии Калдервуд, так, по-моему, будет справедливо. Безжалостно подкалывая друг друга, но безумно счастливые, они вышли из ресторана, тайно помолвленные, и пошли по Третьей авеню, заглядывая во все по дороге бары. Сильно захмелевшие, любуясь друг другом, они продолжали и продолжали поднимать тосты, тосты за долгие счастливые годы совместной жизни, ожидающие их впереди. На следующий день Рудольф купил обручальное кольцо с бриллиантом в знаменитом ювелирном магазине Тиффани, но Джин тут же его ему вернула. -- Ненавижу украшения, подчеркивающие богатство,-- сказала она.-- Постарайся вовремя явиться в назначенный день в городскую мэрию с простыми золотыми обручальными кольцами. Она запретила ему сообщать об их бракосочетании Калдервуду, Джонни Хиту и Брэду. Но как в таком случае объяснить им, что его не будет на работе целый месяц, и почему? Джин снизошла до его просьбы, но только при условии, что он заставит их всех поклясться хранить их тайну. Он так и поступил. Калдервуд принял известие со скорбным видом. Рудольф не мог понять, чем это объяснить, то ли жалостью к дочери, то ли перспективой месячного отсутствия Рудольфа, когда ему придется одному заниматься делами в магазине. -- Надеюсь, ты все хорошо обдумал и не поступаешь поспешно,-- предостерег его Калдервуд.-- Я помню эту девушку. Она произвела на меня впечатление очень бедной девчушки. Могу поспорить, у нее за душой нет ни цента. -- Почему же? У нее есть работа,-- защитил свою невесту Рудольф. -- Мне не нравятся работающие жены,-- сказал Калдервуд, покачав головой.-- Ах, Руди, у тебя ведь могло быть все, что только пожелаешь. Все, мысленно повторил за ним Рудольф, включая чокнутую Вирджинию Калдервуд и ее безумные письма, граничащие с порнографией. Ни Брэд, ни Джонни Хит не выказали по поводу известия особой радости. Ну и черт с ними,-- ведь он женится не для того, чтобы доставить удовольствие им. Но как бы там ни было, оба явились на церемонию бракосочетания в городскую мэрию и проводили новобрачных в аэропорт вместе с Флоренс. С первой неприятностью в своем новом качестве, в качестве мужа, Рудольф столкнулся при сдаче багажа. Ее чемоданы превышали установленный вес на целых сорок фунтов. -- Боже,-- возмутился он,-- что ты туда запихала? -- Как что? Одежду.-- Спокойно ответила она.-- Ты же не хочешь, чтобы твоя жена разгуливала голой перед французами, так? -- Не слишком ли много для девушки, которая терпеть не может демонстрации богатства,-- сказал он, выписывая чек за лишний вес.-- Ты, я вижу, слишком запасливая.-- Говоря это, он старался казаться беззаботным, но все же пережил несколько мгновений тревожных предчувствий. Те долгие годы, когда ему приходилось экономить на каждом центе, приучили его ревностно относиться к любым расходам. Он всегда бережно и экономно относился к деньгам. Скольким экстравагантным женам, этим мотовкам, удавалось разорить гораздо более богатых мужей, чем он. Преждевременный, ничем не оправданный страх, подумал он. Я сумею ее обуздать, если в этом возникнет необходимость. Сегодня ему казалось, что перед ним нет никаких преград, он сумеет со всем легко справиться. Взяв ее за руку, он повел ее к бару. У них было время, чтобы выпить пару бутылок шампанского до отлета самолета. Джонни Хит пообещал позвонить Гретхен и матери Рудольфа, сообщить им новость, но только после того, как самолет взмоет в воздух. Дни становились теплее. Они лениво грелись на солнышке и сильно загорели, кожа стала почти коричневой из-за солнца и соленой воды, волосы у Джин посветлели, стали почти белыми, как у блондинки. Она учила его играть в теннис на кортах отеля и признала, что у него талант к этой игре. Она очень серьезно относилась к своим урокам и сурово выговаривала ему, когда он неправильно отражал мяч. Она учила его еще и кататься на водных лыжах. Джин постоянно удивляла его. Сколько же она всего умеет! Просто поразительно. Они заказали ланч в свое бунгало на пляже, прямо напротив якорной стоянки скоростных катеров. Они ели омаров, пили белое вино, после ланча возвращались в отель, занимались любовью, закрыв ставни от горячего полуденного солнца. Рудольф даже не смотрел на почти обнаженных девушек, лежавших возле бассейна, сидевших на креслах-качалках у доски для прыжков в воду, хотя две или три из них были вполне достойны его внимания. -- Ты какой-то ненормальный,-- заметила Джин. -- Это почему? -- Потому что ты ни с кем не заигрываешь. -- Я заигрываю с тобой. -- Ладно, продолжай в том же духе,-- приободрила она его. Они отыскивали новые ресторанчики, ели местный деликатес буйалабес1, на террасе ресторана "У Феликса", откуда через арку крепостной стены были видны яхты, стоявшие в бухте Антиб. От них разило чесноком и вином, когда после этого они занимались любовью, но им это не мешало. Они совершали экскурсии по городским холмам, посетили часовню Матисса, мастерские по производству керамических изделий в Валлори, заказали ланч на террасе ресторана "Золотой голубь", в Сан-Поль-де-Ванс, где завтракали под хлопанье крыльев множества голубей. Они огорчились, узнав, что в стае только белые голуби, так как они отгоняют от себя всех голубей другой масти. Если время от времени они все же допускали чужаков в стаю, с ними расправлялся сам владелец -- он их убивал. Куда бы они ни шли, Джин не расставалась со своими фотоаппаратами. Она бесконечно его фотографировала, непрерывно щелкая затвором: то на фоне мачт, то крепостной стены, то раскидистых пальм, то морских волн. -- Из твоих фотографий я сделаю обои и оклею ими все стены в нашей спальне в Нью-Йорке! Он больше не надевал рубашку, выходя из воды. Джин призналась, что ей нравятся волосы на груди и пушок на его плечах. Они собирались съездить в Италию, как только им надоест этот мыс в Антибе. Взяв карту, они обвели кружочками итальянские города Ментод, Сан-Ремо, Милан, чтобы посмотреть там "Тайную вечерю", Рапалло, Санта-Маргариту, Флоренцию, ради Микеланджело и Боттичелли, Болонью, Сиену, Ассизи, Рим. Когда они произносили вслух все эти названия, им казалось, что у них в ушах звучит колокольный звон. Джин уже была раньше в этих городах. Да, не скоро он еще узнает о прошлом своей жены, подумал Рудольф. Но Кап-д'Антиб им не надоедал. Однажды на корте он выиграл у нее сет. Джин трижды вела в счете, но он все же выиграл. Она пришла в ярость. Правда, всего на две минуты. Они отправили Калдервуду телеграмму, сообщая, что задержатся на неопределенное время. В отеле они ни с кем не разговаривали, за исключением одной итальянской киноактрисы, которая была настолько неотразима, настолько хороша собой, что не заговорить с ней было выше их сил. Джин целое утро снимала итальянскую красотку и послала свои снимки в журнал "Вог" в Нью-Йорк. Оттуда вскоре пришел ответ, что ее снимки приняты и целая серия будет напечатана в сентябрьском номере. В этот месяц ничего дурного не должно было произойти. До сих пор им не надоедал Кап-д'Антиб. Но все же они арендовали машину и покатили в Италию, чтобы посмотреть города, отмеченные ими кружочками на карте. И нигде не разочаровались. Они сидели на булыжной площади в Портофино, ели шоколадное мороженое, самое лучшее шоколадное мороженое в мире. Они наблюдали, как женщины продают красивые почтовые открытки, кружева, вышитые скатерти со своих стоек туристам, любовались яхтами, стоявшими на якоре в бухте. Их внимание привлекла одна изящная белая яхта, длиной около пятидесяти футов, со стремительными, чисто итальянскими линиями, и Рудольф вдруг сказал: -- Вот что такое настоящее искусство. Когда получаются вот такие великолепные яхты. -- Ты хотел бы иметь такую? -- спросила Джин, черпая ложечкой мороженое из вазочки. -- Кто бы отказался? -- Хочешь, я тебе ее куплю? -- Большое спасибо. Ну а как насчет "феррари", пальто на меху из норки, дома из сорока комнат в Кап-д'Антиб, ну что там еще, пока ты еще так щедра. -- Перестань,-- одернула она его, продолжая есть мороженое.-- Я не шучу. Ты на самом деле хочешь такую яхту? Рудольф внимательно посмотрел на нее. Она была спокойной, внешне серьезной. -- Послушай,-- нерешительно сказал он.-- Но журнал "Вог" столько не платит за снимки. -- Я не завишу от денег этого журнала,-- сказала Джин.-- Я признаюсь тебе, я ужасно богата. После смерти матери мне осталось большое количество акций и государственных облигаций. Ее отец владел одной из самых крупных фармацевтических фирм в Соединенных Штатах. -- Как называется фирма? -- подозрительно спросил Рудольф. Джин назвала. Рудольф, присвистнув от удивления, отложил в сторону ложечку. -- Правда, все эти деньги пока находятся в трастовом фонде и будут лежать там, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Но даже теперь мой доход превышает твой раза в три. Надеюсь, я не испортила тебе настроение? -- насмешливо спросила она. Рудольф захохотал. -- Боже,-- еле выговорил он,-- ну и медовый месяц, скажу я вам! Она в тот день яхту ему не купила, но зато приобрела шокирующую ярко-красную рубашку в магазине, где обычно одеваются гомосексуалисты. Позже, когда он спросил ее, почему она никогда не говорила ему о деньгах прежде, Джин уклончиво ответила: -- Потому что я не люблю говорить о деньгах. А в моей семье только о них и говорили. Когда мне исполнилось пятнадцать, я пришла к твердому убеждению, что деньги портят людей, развращают души, если только думать о них все время, каждую минуту. После этого я не провела ни одного лета дома, в семье. После окончания колледжа я не истратила ни цента из завещанных мне матерью денег. Я разрешила отцу и брату вернуть их снова в оборот, использовать в своем бизнесе. Они хотят, чтобы я позволила им пользоваться моими деньгами и после истечения срока в трастовом фонде, но их здесь ждет очень большой сюрприз. Они, конечно, постараются обмануть меня, а я не из числа тех, кто хочет быть обманутым. Только не они, помилуй бог. -- Ну и что ты собираешься делать со своим капиталом? -- Ты будешь распоряжаться моими деньгами для меня,-- ответила Джин. Спохватившись, исправилась: -- Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы наша жизнь превратилась в нудное, пресыщенное, аристократическое, бесполезное существование. -- Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую, беззаботную жизнь,-- заметил ей Рудольф. -- Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал,-- возразила Джин.-- К тому же у нас -- медовый месяц. И сейчас это -- не настоящая жизнь. Так, фантазия. В Риме они остановились в отеле. Там Рудольфа ждала телеграмма. От Брэдфорда Найта: "Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что конец близок. Точка. Возвращайся как можно скорее". Он показал телеграмму Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму, вернула ее Рудольфу. -- Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет,-- сказала она. Сейчас было пять часов дня. -- Давай поднимемся в номер,-- предложил Рудольф. Ему совсем не хотелось думать об умирающей матери в снующей туда и сюда толпе здесь, в холле отеля. Они поднялись в номер на лифте. Сопровождавший их служащий открыл ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный гул итальянской столицы. -- Надеюсь, вам у нас понравится,-- сказал служащий и вышел. Джин и Рудольф молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две. -- Нет,-- наконец сказал Рудольф.-- Не буду сегодня узнавать расписание полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить меня из Рима. Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни за какие блага! Открывай чемоданы! ГЛАВА СЕДЬМАЯ I Когда они поднялись на борт "Элги Андерсен" в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять. У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: "Я не сижу в одной комнате с черномазым". Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места. -- Послушай, ниггер,-- обратился прямо к нему Фальконетти.-- Ты что, не слышал, что я сказал? С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на "Элге Андерсен". Не о других. Таков порядок. Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался "одолжить" Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов. Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени. В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию: -- А, милости просим, наши милые птички-любовники,-- и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно. Дуайер густо покраснел, а Томас, хладнокровно налив себе чашку кофе, взял в руки "Дейли америкэн" со стола и стал ее читать. -- Послушай, что я скажу, Дуайер,-- продолжал Фальконетти.-- Я хочу стать твоим агентом. До дома еще далеко, и ребята могут позабавиться твоей соблазнительной попкой, когда вдруг сильно заскучают. Для чего тебе отдавать ее просто так, бесплатно, Дуайер,-- продолжал хамить Фальконетти,-- если с такой ж..., как у тебя, можно составить целое состояние? Стоит только открыть с моей помощью такой бизнес и дарить мужикам блаженное счастье. Остается только определить таксу -- скажем, пять баксов поиметь тебя, десять -- отсосать. Я буду брать свои десять процентов, как каждый уважающий себя голливудский агент. Ну, что скажешь, Дуайер? Дуайер, вскочив со стула, убежал прочь. Игроки за столом дружно засмеялись. Томас продолжал читать журнал, хотя руки у него затряслись. Нет, нужно сдержаться, не давать волю нервам. Если он изобьет такого крупного хулигана, как Фальконетти, который терроризировал на судне всю команду на протяжении многих лет, то все начнут удивляться, как ему это удалось, кто он такой на самом деле, почему он умет так хорошо драться, поползут слухи, и очень скоро кто-то обязательно его узнает, вспомнит его имя, вспомнит, что видел его на ринге. А члены мафии и их прихлебатели разбросаны по всему побережью и только выжидают удобного случая, чтобы помчаться к большому боссу с вестью о подозрительном матросе-боксере. "Читай свою газету, да помалкивай,-- уговаривал себя Томас,-- не выступай". -- Эй, любовник,-- Фальконетти снова чмокнул своими влажными губами.-- Неужели ты позволишь своему партнеру горько проплакать всю ночь напролет с непотревоженной попочкой? Не торопясь, Томас, сложив газету, положил ее на стол. Взял чашку кофе. Медленно пошел по комнате с чашкой в руках. Фальконетти с интересом смотрел за ним из-за стола, широко ухмыляясь. Подойдя поближе, Томас выплеснул ему кофе в лицо. Фальконетти не шевельнулся. В кают-компании воцарилась мертвая тишина. -- Если ты еще раз чмокнешь своими противными губами,-- предупредил его Томас,-- я буду бить твою морду всякий раз, как только ты попадешься у меня на пути на судне, и это будет продолжаться до самого Хобокена. Фальконетти встал. -- К твоим услугам, любовничек,-- он снова причмокнул губами. -- Жду тебя на палубе,-- бросил Томас.-- Выходи один. -- Мне не нужна ничья помощь,-- ответил Фальконетти. Томас быстро вышел из кают-компании, поднялся на палубу -- там можно свободно двигаться. С таким человеком, как Фальконетти, не стоит схватываться в ограниченном пространстве. Спокойное море, теплый, тягучий, словно набальзамированный воздух, яркие звезды на небе. -- Эх, мои кулаки, мои кулаки,-- простонал Томас,-- будьте вы прокляты! Он нисколько не волновался за исход поединка. Большой, свисающий над ремнем живот Фальконетти не позволит ему быстро расправиться с Томасом. Ему, по сути дела, ничего не грозит. Дверь на палубу отворилась, и он сразу увидал в ее проеме освещенную светом тень внушительной фигуры Фальконетти. Фальконетти сделал шаг на палубу. Он был один. "Может, вообще здесь покончить с ним,-- мелькнула в голове Томаса мысль.-- Никто и не увидит". -- Я здесь, ты, жирная скотина,-- крикнул Томас. Он провоцировал Фальконетти, хотел, чтобы тот первым бросился на него, чтобы Томасу не рисковать, не нападать на него раньше времени, иначе он запросто мог попасть в железные объятия этих громадных мясистых рук, и он, как опытный борец-тяжеловес, мог положить Томаса на лопатки. Ясно и ежу, что Фальконетти не будет драться по правилам, установленным Федеральной спортивной комиссией.-- Ну, подходи, подходи, ты, жирная свинья. Не буду же я здесь торчать всю ночь. -- Ты сам напросился, Джордах,-- прошипел Фальконетти, ринувшись к нему, размахивая своими большими, круглыми пудовыми кулаками. Томас, сделав шаг в сторону, вложил всю свою силу в удар правой точно в живот Фальконетти. Тот издал какой-то странный булькающий звук, будто он задыхается, и, пошатываясь, попятился назад. Томас кинулся за ним и снова нанес сильнейший удар в живот. Фальконетти упал на палубу и, лежа на ней, извиваясь, издавал хлюпающие, хриплые звуки, вырывавшиеся помимо его воли из горла. Он не был в отключке, и горящими, ненавидящими глазами смотрел снизу на Томаса, стоящего над ним, но не мог произнести ни слова. Ну вот. Все обошлось: быстро, аккуратно, без всяких последствий, с удовлетворением подумал Томас. От ударов в живот не останется никаких следов, и если только Фальконетти сам не проболтается, никто из команды и не узнает, что же между ними произошло на палубе. Ему ясно, что Фальконетти не станет болтать по этому поводу. Фальконетти получил хороший назидательный урок, и не в его интересах распространять эту новость вокруг. -- Ну вот, скотина,-- сказал Томас.-- Теперь ты знаешь, что почем. Теперь, надеюсь, ты надолго захлопнешь свою помойку. Фальконетти внезапно сделал резкое движение. Схватив своей громадной лапой Томаса за лодыжку, он дернул ее, и Томас упал на палубу. В другой руке Фальконетти что-то блеснуло. "Нож!" -- сразу понял Томас. Вывернувшись, он, лежа, ударил Фальконетти по лицу коленями. Схватив за руку, вывернул ее. Фальконетти стал ловить ртом воздух, и рука, сжимавшая нож, быстро ослабевала. Томас, пригвоздив коленями руки Фальконетти к палубе, дотянулся до ножа, вырвал его и отбросил в сторону. После этого в слепой ярости минуты две молотил кулаками лицо Фальконетти. Наконец он встал. Фальконетти неподвижно лежал на палубе. Вокруг его головы растекалась лужица крови. Томас, наклонившись, поднял нож и выбросил его за борт. Бросив последний взгляд на лежащего Фальконетти, он пошел с палубы. Томас тяжело дышал, но не от напряжения и усталости после драки. Нет, от восторга! Черт подери, подумал он, мне это очень понравилось. Томас вернулся в кают-компанию. Игра в покер прекратилась, но сейчас здесь было гораздо больше народа, чем прежде. Те, кто видели стычку Томаса и Фальконетти, сбегали в каюты и привели сюда своих товарищей, чтобы и они, как наркотиком, насладились от того, чем закончится стычка. Кают-компания гудела от взволнованных разговоров, но как только в нее вошел Томас, спокойный, невозмутимый, с ровным дыханием, все замолчали. Томас налил себе еще чашку кофе. -- Зря выплеснул остатки из первой,-- бросил он присутствующим и, снова развернув газету, продолжал как ни в чем не бывало читать ее дальше. Томас спускался по трапу, забросив на плечо вещевой мешок умершего норвежского моряка. Жалованье -- в кармане. За ним шел Дуайер. Никто с ними не попрощался. С того вечера, когда Фальконетти выбросился за борт во время шторма, с ними из команды никто не разговаривал. Ну и черт с ними! Фальконетти сам во всем виноват. Сам напрашивался. Он избегал столкновений с Томасом, но как только его морда зажила, он начал вымещать свою злобу на Дуайере, когда поблизости не было Томаса. Дуайер сказал, что Фальконетти опять непристойно, с намеком, чмокает губами ему вслед каждый раз, когда они с ним сталкиваются на судне. Однажды, возвращаясь с вахты в свою каюту, Томас услыхал вопли из каюты Дуайера. Он кинулся туда. Дверь в каюту оказалась незапертой. Дуайер лежал на полу, а Фальконетти стаскивал с него брюки. Подскочив, Томас нанес ему сильнейший удар рукой прямо в нос, а ногой -- в зад. Фальконетти вылетел за дверь. -- Я предупреждал тебя,-- зло сказал Томас.-- Лучше держись от нас подальше. Каждый раз будешь получать все больше, я не оставлю это просто так. -- Боже, Томми,-- говорил Дуайер с мокрыми от слез глазами, дрожащими руками с трудом натягивая на себя брюки.-- Никогда не забуду, что ты сделал для меня. Никогда. Даже через миллион лет. Правда, Томми. -- Хватит ныть,-- остановил его Томас.-- Он больше к тебе не будет приставать. Фальконетти теперь не приставал ни к кому. Он делал все возможное, чтобы не попадаться на глаза Томасу, но все равно хоть раз в день, но они сталкивались на судне. И каждый раз Томас говорил: -- Ну-ка, иди сюда, скотина! И Фальконетти, послушно, спотыкаясь, подходил к нему, а лицо его судорожно дергалось. Томас наносил ему сильнейший удар в живот. Томас не упускал такой возможности и тогда, когда рядом стояли матросы, только не позволял себе ничего подобного в присутствии офицеров. Теперь ему уже нечего было скрывать. После того как команда увидела, в какое кровавое месиво он превратил рожу Фальконетти в тот вечер на палубе, команда все поняла. На самом деле один палубный матрос, по имени Спинелли, сказал Томасу: -- Как только я тебя увидел, я все время ломал голову, где я мог тебя видеть раньше. -- Ты никогда меня не видел! -- возразил ему Томас, отлично понимая бесполезность своих уверток. -- Э нет!..-- протянул Спинелли.-- Я видел, как ты однажды отправил в нокаут одного ниггера лет пять или шесть назад, в Куинсе. -- Я в жизни не бывал в Куинсе,-- отрицал Томас. -- Как знаешь,-- Спинелли мирно развел руками.-- Вообще-то меня это не касается. Томас, конечно, знал, был уверен, что Спинелли всем расскажет, что он, Томас,-- профессиональный боксер и что о нем можно все узнать, полистав журнал "Ринг мэгэзин", но до тех пор, пока они находились в открытом море, никто, конечно, не мог в этом удостовериться. Вот когда они придут в порт, нужно быть поосторожнее. Тем временем он продолжал издеваться над Фальконетти, избивать его ни за что ни про что. И вдруг он отметил одно любопытное обстоятельство: те же матросы, которых Фальконетти так долго терроризировал, к которому вся команда относилась с нескрываемым презрением, теперь возненавидела его, Томаса, за то, что он делал. Как будто все они очень низко упали в собственных глазах. Надо же, так долго раболепствовать перед каким-то надутым большим пузырем, из которого выпустил весь воздух за какие-то десять минут неказистый, гораздо ниже всех их ростом парень, который вообще никогда не раскрывал рта за два рейса их плавания! Фальконетти не заглядывал в кают-компанию, если знал, что там в это время находится Томас. Однажды, когда Томас его там застал, то не стал бить. -- Подожди, ты, скот. У меня есть для тебя хорошая компания. Он пошел в каюту Ренуэя. Негр сидел один на краю койки. -- Ренуэй,-- сказал Томас,-- пошли со мной. Испуганный тоном его голоса, Ренуэй послушно пошел следом за ним в кают-компанию. Увидев Фальконетти, он отпрянул, хотел повернуть обратно, но Томас силой втолкнул его в каюту. -- Просто посидим, как истинные джентльмены,-- сказал Томас,-- рядом вот с этим джентльменом, послушаем хорошую музыку.-- По радио передавали музыку. Сам Томас сел с одной стороны от Фальконетти, Ренуэя усадил с другой. Фальконетти не шевельнулся. Он сидел, опустив голову, глядя в пол, положив свои большие руки перед собой на стол. -- О'кей,-- сказал Томас.-- На сегодня достаточно. Можешь идти, скотина. Фальконетти встал и, не глядя ни на кого из матросов, не спускавших с него глаз, вышел на палубу и бросился за борт. Второй помощник капитана видел его, но стоял слишком далеко и не мог вмешаться. Судно развернулось, и они для проформы провели поиски пропавшего, но море разбушевалось, ночь темная, хоть глаз выколи, и никакого шанса отыскать Фальконетти у них не было. Капитан отдал приказ провести соответствующее расследование, но никто из команды не дал никаких показаний. "Самоубийство, причины не выявлены",-- сообщил капитан в своем рапорте владельцам судна. Томас с Дуайером окликнули такси прямо у пирса. -- Угол Бродвея и Девяносто шестой улицы,-- сказал Томас водителю. Он дал этот адрес наобум, и только когда они подъехали к тоннелю, он понял, какую оплошность совершил. Неподалеку от угла Бродвея с Девяносто шестой улицей жила Тереза с его сыном. Ему, конечно, наплевать на Терезу, век бы ее не видать, но он очень, очень хотел увидеть своего сына и, по-видимому, бессознательно сказал этот адрес. Когда они подъезжали к Бродвею, Томас вспомнил об их договоренности с Дуайером. Он остановится в общежитии Ассоциации молодых христиан на Шестьдесят второй улице и там будет ждать Томаса. Он ничего ему не рассказал о гостинице "Эгейская". Таксист остановился на Шестьдесят второй улице. -- Ну вот, приехали, вылезай,-- сказал Томас Дуайеру. -- Надеюсь, ты очень скоро дашь знать о себе, Томми,-- с тревогой в голосе сказал Дуайер, вылезая из машины. -- Это зависит от многого.-- Томас захлопнул дверцу. Какое ему дело до Дуайера и его слюнявой благодарности? Когда они выехали на Девяносто шестую улицу, Томас попросил водителя его подождать. Выйдя из машины, он увидел множество детишек на Бродвее и на Девяносто шестой улице, но среди них не было его Уэсли. Сев снова в такси, он сказал: -- Угол Девяносто девятой и Парк-авеню. Доехав, он вышел из машины, подождал, пока отъедет такси, и потом остановил другое: -- Перекресток Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню. Доехав, он вышел, прошагал пешком целый квартал, завернул за угол, вернулся обратно и только после всех этих маневрирований подошел к гостинице "Эгейская". За конторкой сидел Пэппи. Он, не сказав ему ни слова, молча протянул ключ. Трое матросов о чем-то спорили у пальмы в кадке -- этого единственного украшения в узком холле с небольшим альковом для конторки регистрации. Они явно ссорились, хотя говорили на незнакомом Томасу языке. Томас не стал задерживаться, чтобы получше их разглядеть. Он быстро прошел мимо, поднялся по лестнице, минуя два этажа, и остановился у двери, номер на которой соответствовал номеру на бирке ключа. Вошел, кинул мешок на пол и с ходу бросился на продавленную кровать, застеленную покрывалом горчичного цвета. Так и лежал на спине, уставившись на трещины на потолке. Жалюзи были опущены, но он не стал их поднимать. Минут через десять раздался стук в дверь. Стучал Пэппи, это точно. Томас, вскочив с кровати, открыл. -- Ну, что-нибудь слышно? -- спросил Томас. Пэппи пожал плечами. Трудно было о чем-то судить по выражению его глаз. Он днем и ночью носил темные очки. -- Кому-то известно, что ты здесь. По крайней мере, когда ты в Нью-Йорке, кто-то знает, что ты останавливаешься здесь, в моей гостинице. Они подходили к самому главному. Томас почувствовал сухость в горле. -- Ты что это говоришь, Пэппи? -- Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то парень,-- продолжал Пэппи.-- Интересовался тобой. -- Ну и что ты ему сказал? -- Что я никогда не слыхал твоего имени. -- А он? -- Ему, мол, известно, что ты здесь останавливаешься. Говорит, он -- твой брат... -- Как он выглядит? -- Выше тебя, стройный, вес -- сто пятьдесят пять -- сто шестьдесят фунтов, короткая стрижка, зеленые глаза, смуглый цвет лица, загорелый, в дорогом костюме, говорит как выпускник колледжа, наманикюренные ногти... -- Точно, это мой чертов братец,-- признался Том.-- Вероятно, мать дала ему мой адрес. Но я же заставил старуху поклясться, что она никому ничего не скажет. Мне еще повезло, что пока об этом не узнал весь город. Ну и что было ему нужно, моему брату? -- Хотел поговорить с тобой. Я сказал ему, что, если кто-нибудь с такой фамилией появится здесь, в отеле, я ему сообщу. Он оставил номер телефона. Он живет в каком-то городке, который называется Уитби. -- Это он, никаких сомнений. Ладно, позвоню ему, как только немного приду в себя, отдохну. Он еще никогда не приносил мне добрых вестей. Не мог бы ты, Пэппи, кое-что сделать для меня? Пэппи с готовностью кивнул. За те деньги, которые платит щедрый Томас, он готов все для него сделать. -- Первое -- притащи мне бутылку виски. Второе -- достань мне пистолет. Третье -- разыщи Шульца, узнай у него, не улегся ли дым. Спроси его, нельзя ли мне повидаться с сыном. Четвертое -- достань мне девку. -- Сто долларов за все,-- назвал свою цену Пэппи. Томас вытащил бумажник, отсчитал Пэппи две полусотенные. Потом передал ему весь бумажник. -- Положи в свой сейф.-- Для чего ему такая куча денег в кармане, ведь он может напиться, а проститутка обязательно станет шарить у него по карманам. Пэппи, взяв у него бумажник, вышел. Он никогда не говорил больше того, чем необходимо. На пальцах у него два бриллиантовых кольца, на ногах туфли из крокодиловой кожи. Том, заперев за ним дверь на ключ, снова лег на кровать и не вставал с нее до возвращения Пэппи. Тот принес ему бутылку виски и три банки пива, целое блюдо с бутербродами с ветчиной, армейский револьвер "смит-и-вессон" со спиленным серийным номером. -- Случайно оказался у меня дома,-- объяснил Пэппи, протягивая ему револьвер. У Пэппи дома можно многое найти, если покопаться.-- Только не применяй его в гостинице или поблизости, вот и все. -- Не буду.-- Томас открыл бутылку с бурбоном, предложил рюмку Пэппи. Тот покачал головой. -- Не пью. Больной желудок. -- У меня тоже,-- сказал Томас, сделав большой глоток из бутылки. -- Весьма в этом сомневаюсь,-- заметил Пэппи, выходя из комнаты. Что было Пэппи известно о нем, Томасе? Знал ли еще кто-нибудь о нем? Что именно? Бурбон помогал мало, хотя Томас то и дело прикладывался к бутылке. Он вспоминал, как стоявшие у борта матросы провожали их с Дуайером молчаливыми взглядами: когда они сходили с трапа, в их глазах сквозила ненависть. Может, не стоит их в этом винить? Одно дело -- поставить этого горлопана, бывшего преступника, на место, другое -- издеваться над ним, жестоко избивать и довести до самоубийства. Томас в глубине души понимал, что если кто-то считает себя человеком, не скотом, то должен уметь вовремя остановиться, дать возможность и другому человеку жить, не притесняя его. Фальконетти, конечно, свинья, вполне заслуживал наказания, и он преподал ему урок, только вот в чем беда: нельзя преподавать урок посередине Атлантики. Для этого существуют и другие места. Он выпил еще виски. Может, этот глоток поможет ему забыть выражение на лице Фальконетти, когда он, Том, сказал ему: "А теперь можешь идти, скотина!" Как тот встал из-за стола и вышел из кают-компании, а все матросы не спускали с него глаз. Но и этот глоток не помог. Ему всегда было горько, когда в детстве Рудольф называл его диким зверем, но станет ли ему горько сейчас, если кто-то такими же словами оскорбит его сегодня? Если окружающие оставят его в покое, то и он никого не тронет,-- он искренне в это верил. Он жадно желал спокойствия, внутреннего мира. Он чувствовал, что в море сбросил с себя тяжкий, гнетущий груз постоянно одолевавшей его ярости. Томас надеялся, что будущее для него и его напарника Дуайера -- безоблачно, оно не готовит им никаких неприятных сюрпризов, не сулит страданий, несомненно, они встретят его на спокойном море, среди спокойных, безвредных людей. А пока он сидит здесь, в своей комнате, с крошащимися, осыпающимися стенами, с револьвером в руке, а на совести у него -- труп. Боже, как хотелось плакать. Он опорожнил половину бутылки, когда к нему снова постучал в дверь Пэппи. -- Я разговаривал с Шульцем,-- сообщил он.-- Дыма еще много. Лучше тебе сесть на другое судно и уехать отсюда, да поскорее. -- Конечно,-- с пьяными слезами, с бутылкой в руках, согласился Томас. Дым еще не развеялся. Такой едкий дым сопровождал его всю жизнь. Такие люди, как он, нужны, так, для разнообразия. -- Что сказал Шульц по поводу моего сына? Могу ли я незаметно, так, чтобы никто не видел, навестить его? -- Он посоветовал этого не делать,-- сказал Пэппи.-- После этого плавания. -- Да, уж он посоветует, этот добряк, старик Шульц. Это же не его сын. Что-нибудь еще слышал обо мне? -- Только что с твоего судна "Элга Андерсен" зарегистрировался один грек. Сейчас он треплется в холле. Рассказывает всем, как ты укокошил какого-то типа по имени Фальконетти. -- Если люди имеют против тебя зуб, то они не теряют зря времени, не так ли? -- сказал Томас. -- Он знает, что ты -- боксер-профессионал. Так что тебе лучше не выходить из комнаты, а я займусь поисками тебе места на каком-нибудь судне. -- Никуда я не уеду,-- резко оборвал его Томас.-- Кстати, где обещанная дамочка? -- Будет через час. Я сказал, что тебя зовут Бернард, и она не будет задавать тебе никаких вопросов. -- Почему Бернард? -- с раздражением спросил Томас. -- У меня когда-то был друг. Его так звали.-- Пэппи легко, бесшумно вышел из комнаты в своих туфлях из крокодиловой кожи. Томас сидел безвылазно в своем номере целую неделю. Пэппи доставил ему шесть бутылок виски. Никаких, правда, шлюх. Он, кажется, утратил всякий вкус к проституткам. Стал отращивать усы. Но беда в том, что они у него оказались рыжие. Никак не вязались с его белокурыми волосами. Создавалось впечатление, будто он хочет изменить свою внешность с помощью накладных усов. Он занялся боевой практикой: постоянно заряжал и разряжал револьвер. Пытался забыть, забыть навсегда это выражение на лице Фальконетти. Целый день он вышагивал по своей комнате -- взад-вперед, взад-вперед, словно заключенный. Дуайер дал ему один из своих учебников по навигации, и он читал его часа два в день. Он чувствовал, что уже способен проложить по карте маршрут от Бостона до Йоганнесбурга. Он не суетился, не сбегал по лестнице вниз за газетой. Сам застилал кровать, убирал в номере, чтобы сюда не совала свой нос горничная. Он платил Пэппи по десять долларов в день, включая и еду, без выпивки, разумеется, и деньги быстро таяли. Он сорвался, наорал на Пэппи, потому что тот не мог пока найти ему место на судне. -- Ну, что поделаешь,-- оправдывался старик, пожимая плечами,-- мертвый сезон, нужно набраться терпения.-- Пэппи приходил и уходил, когда захочет, свободный человек. Он может проявлять терпение. В тот день в три часа дня Пэппи снова постучал в дверь. Странно, в это время он никогда у него не появлялся. Обычно они виделись трижды на день, когда он приносил ему в номер еду. Томас повернул ключ. Как всегда, легко вошел Пэппи. За его темными очками нельзя было разобрать выражения на лице. -- Есть что-нибудь для меня? -- Несколько минут назад приходил твой брат. -- Ну и что ты ему сказал? -- Что, может, попытаюсь узнать, где ты находишься. Он вернется через полчаса. Ты хочешь его увидеть? Томас подумал. -- Почему бы и нет? Если это доставит большое удовольствие этому сукину сыну. Пэппи понимающе кивнул: -- Ладно, я приведу его сюда, как только он снова появится. Томас запер за ним двери на ключ. Пощупал щетину на подбородке. Нужно все же побриться, решил он. Посмотрел на себя в облупленное зеркало в ванной комнате. Какие у него смешные рыжие усы, глаза налиты кровью. Он намылил лицо, побрился. Да, ему нужно еще и постричься. Он лысел со лба. Волосы свисали по сторонам, доставая до мочек ушей, а сзади падали на воротник рубашки. Пэппи -- человек во многом незаменимый, но не умел стричь. Эти полчаса, казалось ему, растянулись надолго. Вдруг раздался стук в дверь. Это явно стучал не Пэппи. -- Кто там? -- прошептал Томас. Он теперь не знал, не был до конца уверен, какой у него сейчас голос, ведь он всю неделю ни с кем не разговаривал, кроме Пэппи. А с ним у него никогда не бывало долгих бесед. -- Это я, Руди. Томас отпер дверь. В номер вошел Рудольф. Томас прежде закрыл дверь на ключ и только потом пожал ему руку. Томас не предложил ему сесть. Да, Рудольфу не нужна стрижка, он не лысеет, и на нем -- аккуратно отутюженный модный костюм из легкой ткани в полоску, как у сельского джентльмена. Интересно, какой у него счет за прачечную, подумал Томас, длиной, вероятно, с ярд. Рудольф нерешительно улыбнулся. -- Этот человек внизу здорово темнит о тебе,-- сказал он. -- Он знает, что делает. -- Я был здесь две недели назад. -- Знаю. -- Ты мне не звонил? -- Нет. Рудольф с любопытством оглядел комнату. На лице у него появилось довольно странное выражение, как будто он не верил собственным глазам. -- Насколько я понимаю, ты от кого-то скрываешься? -- Никаких комментариев,-- ответил Том,-- как пишут в газетах. -- Могу ли я тебе чем-нибудь помочь? -- Нет, вряд ли.-- Что он мог сказать брату? Отправляйся на поиски человека по имени Фальконетти? Его координаты в Атлантике: долгота двадцать шесть градусов двадцать четыре минуты, широта тридцать восемь градусов тридцать одна минута, глубина -- десять тысяч футов. Поезжай в Лас-Вегас и скажи главарю мафиози, с обрезом в багажнике машины, что брат сильно раскаивается в том, что изуродовал Куэйлса, и что больше так поступать никогда не будет? -- Как я рад видеть тебя, Томми,-- сказал Рудольф.-- Хотя, конечно, мой визит не назовешь добрым. -- Я это сразу понял. -- Мама умирает,-- продолжал Рудольф.-- Хочет видеть тебя. -- Где она? -- В больнице, в Уитби. Я сейчас еду туда, может... -- Что ты имеешь в виду? Умирает? Умирает сейчас, или умрет через две недели, или даже через два года? -- В любую минуту,-- ответил Рудольф.-- У нее уже было два инфаркта. -- Боже мой! -- Томасу никогда и в голову не приходило, что мать может умереть. У него в вещевом мешке все еще лежал шарфик, подарочек ей, который он купил, когда был в Каннах. На нем, на этом шарфике, трехцветная карта Средиземного моря с побережьем. Люди, которым привозишь подарки, не имеют права умирать. -- Я знаю, что вы с ней время от времени виделись,-- сказал Рудольф,-- что ты писал ей письма. К концу жизни она стала очень религиозной и теперь, предчувствуя смерть, хочет помириться со всеми, обрести душевный покой. Она просила приехать и Гретхен. -- Для чего ей со мной мириться? -- возразил Том.-- Я никогда ничего не имел против старухи. Не ее вина во всем этом. Я ей, конечно, досаждал. Ну а что уже говорить о нашем отце, черт бы его побрал... -- Ну,-- сказал Рудольф,-- ты едешь? Машина внизу. Перед подъездом. Томас кивнул. -- Лучше собери чемодан,-- посоветовал Рудольф.-- Неизвестно, как долго нам придется там быть... -- Дай мне минут десять на сборы,-- сказал Томас.-- Но только не сиди в машине перед входом в отель. Покатайся немного поблизости. Я буду идти по краю тротуара. Если меня не увидишь, то вернись назад на пару кварталов и потом поезжай по Четвертой авеню. Правую дверцу не закрывай. Поезжай медленно. Какая у тебя машина? -- "Шевроле" тысяча девятьсот шестидесятого года. Зеленого цвета. Томас повернул ключ в замке двери. -- И ни с кем не разговаривай по дороге, понял? Заперев за братом дверь, он собрал бритвенные принадлежности в коробку. У него не было чемодана, и он, завернув в бумагу, запихал две рубашки, нижнее белье с носками и шарфик для матери в бумажный пакет, в котором Пэппи принес ему последнюю бутылку бурбона. Сделал из нее напоследок глоток, чтобы успокоить нервы. Виски в пути наверняка пригодится, подумал он, сунув наполовину опорожненную бутылку в другой пакет. Надел синий, купленный в Марселе костюм, повязал галстук. Если мать умирает, нужно и одеться как подобает по такому печальному случаю. Вытащил из шкафа свой "смит-и-вессон", проверил спусковой крючок, засунул револьвер за пояс под пиджаком, отпер двери. Осторожно выглянул. В коридоре -- ни души. Он вышел из номера, запер дверь на ключ, опустив его в карман. Пэппи сидел на своем месте за конторкой, но не проронил ни слова, заметив, как Томас шагает по холлу с комплектом бритвенных принадлежностей под мышкой левой руки и с двумя бумажными пакетами. Он шел быстро, но не так, словно убегал от кого-то, направляясь к Четвертой авеню. Томас прошагал квартал, потом еще полквартала, потом всю авеню, наконец-то к нему подъехал "шеви". Оглянувшись, он прыгнул в машину. Они выехали за городскую черту, и только тогда Томас расслабился. Дул прохладный ветерок, мелькал приятный, ярко освещенный солнцем сельский пейзаж. Мать, конечно, умирает, и ему ее было жаль, но ведь его тело, его организм этого никак не чувствовал. Ему нравилась поездка. Он наслаждался прохладой, движением, свободой, обретенной после добровольного заточения в гостиничной комнате, и его легкие активно вдыхали свежий воздух предместий. Вытащив бутылку виски из пакета, он предложил выпить Рудольфу, но тот, отказываясь, покачал головой. Они почти не разговаривали. Рудольф рассказал ему, что Гретхен вышла во второй раз замуж, о том, что ее второй муж недавно трагически погиб. Сообщил он Томасу и о том, что сам только что женился. Да, семейство Джордахов жизнь так ничему и не научила, подумал Томас. Рудольф ехал быстро, сосредоточив все свое внимание на шоссе. Томас постоянно прикладывался к горлышку бутылки, но вовсе не для того, чтобы опьянеть, а для того, чтобы чувствовать себя в форме. Они шли на скорости семьдесят миль в час. Вдруг сзади послышался вой патрульной сирены. -- Черт бы их побрал! -- в сердцах ругнулся Рудольф, останавливаясь у обочины. Дорожный патрульный штата, подойдя, поздоровался: -- Добрый день, сэр! Надо же, какой важный теперь у нас Рудольф, подумал Томас. Даже полицейские его называют сэром. -- Ваши права, сэр.-- Прежде чем заглянуть в права, он внимательно посмотрел на бутылку, стоявшую на переднем сиденье между Рудольфом и Томасом.-- Вы превысили скорость, сэр,-- шли на скорости семьдесят в зоне, где скорость ограничена пятьюдесятью милями,-- продолжал он, холодно поглядывая на Тома, на его раскрасневшееся от ветра лицо, перебитый нос, синий костюм из Марселя. -- Вы правы, офицер, сожалею,-- признался Рудольф. -- По-моему, ребята, вы пили,-- продолжал полицейский. Это был не вопрос, утверждение. -- Я не выпил ни капли,-- сказал Рудольф.-- Я ведь за рулем. -- Кто он? -- полицейский зажатыми в пятерне правами указал на Томаса. -- Мой брат. -- У вас есть документы? -- грубо, с явным подозрением обратился патрульный к Томасу. Он, порывшись в кармане, вытащил паспорт. Полицейский медленно раскрыл его, словно опасаясь, нет ли в нем бомбы. -- Почему у вас заграничный паспорт? Чем вы занимаетесь? -- Я моряк. Патрульный офицер вернул Рудольфу права, а паспорт Томаса сунул в карман. -- Паспорт будет у меня. И забираю у вас вот это,-- он потянулся к бутылке. Рудольф подал ее.-- А теперь разворачивайтесь и следуйте за нами! -- Офицер,-- обратился к нему Рудольф.-- Ведь вы можете меня оштрафовать за превышение скорости и дело с концом. Нам совершенно необходимо... -- Я сказал, разворачивайтесь и следуйте за нами,-- строго повторил полицейский. Он большими шагами подошел к патрульной машине, за рулем которой сидел его напарник-полицейский. Им пришлось повернуть и ехать назад больше десяти миль до полицейского участка. Томас сумел незаметно для Рудольфа вытащить револьвер из-за пояса и засунуть его под сиденье. Если копы обыщут машину и найдут револьвер, то ему хана -- он может получить от шести месяцев до года тюрьмы за незаконное хранение оружия. За отсутствие разрешения на его ношение. Арестовавший их полицейский объяснил сержанту, за что он их задержал -- за превышение скорости и за обнаружение открытой бутылки виски в машине, что является тоже серьезным нарушением. Он настаивал на проведении теста на определение степени алкогольного опьянения. На сержанта, конечно, произвел должное впечатление внешний вид Рудольфа, но он, извиняясь, все же заставил обоих подышать на себя, потом в трубочку, а Томаса еще и помочиться в бутылку. Уже стемнело, когда они вышли из полицейского участка, без бутылки виски, с выписанной квитанцией на штраф за превышение скорости. Сержант, смилостившись, пришел к выводу, что ни тот ни другой не пьяны, но Томас заметил, как долго, подозрительно рассматривал полицейский его паспорт, после чего неохотно вернул ему документ. Томас, конечно, струхнул, потому что немало полицейских были тесно связаны мафией, но сейчас он ничего не мог поделать. -- Да, лучше бы ты не ехал со мной,-- грустно сказал Томас, когда они снова выехали на шоссе.-- Надо же, арестовали за то, что у меня не такое дыхание, как нужно. -- Забудь об этом,-- коротко бросил Рудольф, нажимая на газ. Томас пошарил под сиденьем. Револьвер на месте. Значит, машину не обыскивали. Может, удача ему начинает улыбаться? Они приехали в больницу в начале десятого. У входа их остановила медсестра и, отведя Рудольфа в сторону, что-то прошептала. -- Спасибо,-- сказал Рудольф сдавленным голосом и, повернувшись к Томасу произнес: -- Мама умерла час назад. II -- Последнее, что она сказала,-- рассказывала Гретхен,-- "Передай отцу, где бы он ни был сейчас, что я его прощаю". Потом впала в кому, и уже сознание к ней не возвращалось. -- По-моему, она зациклилась на этом,-- сказал Томас.-- Просила меня поискать отца в Европе. Было уже поздно, и вся троица сидела в гостиной дома, в котором Рудольф с матерью прожили последние несколько лет. Билли спал наверху, а Марта плакала на кухне, оплакивая ту женщину, которая всегда, ежедневно, была ее врагом и мучительницей. Билли упросил мать взять его с собой в Уитби, чтобы увидеть в последний раз свою бабушку, и Гретхен уступила, считая, что вид смерти -- это часть воспитания ребенка. Поэтому она привезла его с собой. Мать простила дочь перед тем, как врачи поместили ее в кислородную палату. Рудольф занялся подготовкой похорон. Поговорил с отцом Макдоннелом и согласился со всей этой "свистопляской", как выразился он в разговоре с Джин, когда позвонил ей в Нью-Йорк. Надгробное похвальное слово, месса и все такое прочее. Но он заартачился, когда хотели закрыть все окна в доме и опустить ставни. Он мог, конечно, ублажать мать, но до определенного предела. Джин мрачно сказала, что могла бы приехать, если он этого хочет, только не видит в своем приезде никакого смысла. Полученная в Риме телеграмма произвела на нее гнетущее впечатление. -- Семьи,-- бормотала она,-- все эти проклятые семьи. В тот вечер Джин много пила и продолжала пить всю дорогу в самолете. Если бы он не поддерживал ее под руку, то она наверняка свалилась бы с трапа самолета. Когда он уезжал в Нью-Йорк, она казалась ему такой хрупкой, такой утомленной, изможденной. Теперь, сидя перед братом и сестрой в доме, в котором он жил с матерью, он был рад, что жена не приехала. -- Так вот, в день, когда умирает твоя мать,-- ворчал Том,-- тебя какой-то поганый коп заставляет мочиться в бутылку.-- Том один из всех пил, но он был не пьян. Гретхен поцеловала его в больнице, крепко обняла в приступе печали, и теперь уже не была прежней высокомерной, задирающей перед всеми нос, мнящей себя выше других женщиной, не такой, какой он ее запомнил, а совсем другой -- теплой, любящей, близкой. Томас чувствовал, что у них появился шанс на окончательное примирение. Но прежде нужно забыть о прошлом. У него и без того полно в этом мире врагов, для чего ему еще наживать их из числа своих близких, из своей семьи? -- Меня пугают эти похороны,-- резко сказал Рудольф.-- Все эти старушки, с которыми она играла в бридж. И что может сказать о ней этот идиот Макдоннел? -- Что ее дух надломила бедность и недостаток любви, что она свою жизнь все равно посвятила Богу,-- сказала Гретхен. -- Да, если бы только он этим ограничился,-- мрачно бросил Рудольф. -- Прошу меня простить,-- извинился Томас, выходя из комнаты в спальню для гостей, которую они делили сейчас с Билли. Гретхен разместилась во второй свободной комнате. В комнату матери пока никто не входил. -- По-моему, он изменился, не находишь? -- спросила Гретхен, когда они с Рудольфом остались одни. -- Да-а,-- протянул Рудольф. -- Какой-то подавленный, прибитый... -- Как бы там ни было,-- сказал Рудольф,-- согласен, он изменился в лучшую сторону. Услыхав шаги спускавшегося по лестнице брата, они оборвали разговор. Томас вошел с мягким свертком, завернутым в тонкую шуршащую бумагу. -- Вот,-- сказал он, протягивая его Гретхен,-- это тебе. Гретхен, развернув сверток, расстелила на столе шарфик со старинной картой Средиземного моря в трехцветном изображении. -- Спасибо. Он такой милый.-- Встав, она поцеловала его за подарок. Неизвестно почему, но ее поцелуй вдруг его "завел". "Как бы не совершить чего-нибудь опрометчивого, безрассудного,-- мелькнула у него мысль.-- Дать волю нервам, расплакаться, начать крушить мебель, вытащить револьвер и открыть пальбу по луне". -- Я его купил в Каннах,-- сказал Томас,-- для мамы. -- В Каннах? -- переспросил Рудольф.-- Когда же ты там был? Томас сказал. Они вычислили, что могли находиться там одновременно, по крайней мере, один день, это точно. -- Как, однако, все это ужасно,-- печально сказал Рудольф.-- Братья разминулись вот так, ничего не зная друг о друге. Теперь, Том, нам нужно постоянно поддерживать связь друг с другом. -- Да,-- согласился Томас. Он знал, что ему на самом деле хочется видеться с Гретхен, но Рудольф -- это совершенно другое дело. Сколько он вынес страдания из-за него, Рудольфа, сколько мук.-- Да,-- повторил Том.-- Я прикажу своей секретарше послать тебе копию маршрутов моих поездок на ближайшее будущее.-- Он встал.-- Ну, пора в кровать. У меня был трудный длинный день. Томас поднялся к себе по лестнице. По правде говоря, он не очень устал, скорее притворялся. Просто ему не хотелось сидеть в одной комнате с Рудольфом. Если бы он только знал, где находится морг, он выскользнул бы незаметно из дома, пошел бы к умершей матери и просидел бы всю ночь возле нее. Ему не хотелось будить Билли, спавшего в голубой пижаме на второй кровати, поэтому он, раздеваясь, не стал включать свет, лишь чуть приоткрыл дверь, чтобы при свете из коридора было видно, куда положить одежду. У него не было пижамы. Интересно, что скажет этот пацан, когда утром уви