Бернард Шоу. Другой остров Джона Булля ---------------------------------------------------------------------------- JOHN BULL'S OTHER ISLAND Перевод О. Холмской Полн. собр. пьес в 6-и т. Т.2 - Л.: Искусство, 1979. OCR Гуцев В.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Грэйт Джордж-стрит, Вестминстер - таков адрес Дойла и Бродбента, гражданских инженеров. В подъезде прибита дощечка, уведомляющая, что контора мистера Лоренса Дойла и мистера Томаса Бродбента помещается во втором этаже. Тут мое их частная квартира, ибо компаньоны, будучи холостяками и закадычными друзьями, здесь же и живут; комната рядом с конторой, с надписью на двери: "Частная квартира", служит им одновременно и гостиной и кабинетом, в котором они принимают клиентов. Опишем вкратце внутренность этой комнаты - так, как она представилась бы воробью, вспорхнувшему на подоконник. Между этой дверью и левым углом комнаты вешалка и стол, состоящий из большой чертежной доски, положенной на козлы; на столе разбросаны планы, рулоны чертежной бумаги, измерительные приборы и другие чертежные принадлежности. В левой стене камин и несколько ближе к нашему воробью-наблюдателю дверь во внутренние комнаты. У правой стены этажерка для бумаг, на ней маленький шкафчик с посудой, а ближе к авансцене высокая конторка и табурет. Посредине комнаты большой двойной письменный стол и два кресла, по одному с каждой стороны, для обоих компаньонов. Всякая женщина, попав в эту комнату, непременно захотела бы навести в ней порядок: не мешало бы сменить обои, покрасить мебель, постелить новый ковер; вдобавок все в ней пропахло табаком. Но это результат холостяцкой неряшливости и равнодушия к обстановке, а не недостатка средств, ибо все вещи, купленные самими Дойлом и Бродбентом, отнюдь не из дешевых, и здесь есть все, что им может понадобиться. На стенах висят: большая карта Южной Америки, цветной плакат какой-то пароходной кампании, внушительный портрет Гладстона и несколько карикатур Фрэнсиса Каррузерса Гулда, на которых Бальфур изображен в виде кролика, а Чемберлен в виде лисицы. Сейчас 1904 год, летний вечер, без двадцати минут пять; комната пуста. Но вот растворяется наружная дверь, входит лакей с большим чемоданом и портпледом и уносит их во внутренние комнаты. Это очень почтенный лакей, проживший на свете достаточно долго, чтобы не проявлять чрезмерного усердия при исполнении своих обязанностей, и научившийся мириться с житейскими неприятностями и со своим слабым здоровьем. Багаж принадлежит Бродбенту, который вслед за лакеем входит в комнату. Он снимает пальто и вешает его на вешалку, затем подходит к письменному столу и просматривает оставленные для него письма. Бродбент - крепкий, полнокровный, энергичный мужчина в расцвете сил; иногда он бывает наивным и легковерным, иногда проницательным и себе на уме, иногда впадает в напыщенную важность, иногда веселится от души; в общем же это напористый и жизнерадостный человек, обычно привлекательный, а в те минуты, когда он особенно серьезен, непередаваемо комичный. Он разрывает конверты пальцем, просматривает письма и небрежно швыряет конверты на пол, одновременно переговариваясь с лакеем. Бродбент. Ходсон! Ходсон (из спальни). Да, сэр. Бродбент. Не распаковывайте чемоданы. Выньте только грязное белье и положите чистое. Ходсон (появляясь в дверях). Слушаюсь, сэр. (Хочет уйти.) Бродбент. Да! Ходсон! Ходсон останавливается. Вы не знаете, куда я девал мой револьвер? Ходсон. Револьвер, сэр? Знаю, сэр. Мистер Дойл употребляет его в качестве пресс-папье, когда чертит, сэр. Бродбент. Ага. Уложите его в чемодан. И где-то валялась коробка с патронами. Отыщите и суньте ее туда же. Ходсон. Слушаю, сэр. Бродбент. Да, кстати. Соберите и свои вещи. На этот раз я вас беру с собой. Ходсон (нерешительно). Вы едете в какие-нибудь опасные места, сэр? Мне тоже взять револьвер? Бродбент. Пожалуй, не помешает. Я еду в Ирландию. Ходсон (успокоенный). Ах, так, сэр. Бродбент. Надеюсь, вы не трусите, Ходсон? Ходсон. О нет, сэр. Я готов рискнуть, сэр. Бродбент. Вы бывали когда-нибудь в Ирландии? Ходсон. Нет, сэр. Но, как я слышал, там очень влажный климат, сэр. Я уложу ваше непромокаемое пальто, сэр. Бродбент. Хорошо. Где мистер Дойл? Ходсон. Он сказал, что придет в пять. Он ушел после завтрака. Бродбент. Меня кто-нибудь спрашивал? Ходсон. Сегодня два раза приходил какой-то... Хаффиган по имени. Бродбент. Ах, как жаль! Почему он не подождал? Я ведь сказал ему - подождать, если меня не будет. Ходсон. Я не знал, что вы его ждете, сэр. И подумал, что лучше не... гм... не приваживать его, сэр. Бродбент. Да нет, Ходсон, он ничего. Просто он ирландец и не заботится о своей внешности. Ходсон. Да, сэр, это заметно, что он ирландец. Бродбент. Если он опять зайдет, проводите его сюда. Ходсон. Он, наверно, и сейчас где-нибудь тут, возле дома. Я его видел, когда вы подъехали, сэр. Позвать его? Бродбент. Позовите. Ходсон. Слушаю, сэр. (Направляется к двери.) Бродбент. Надо будет угостить его чаем. Приготовьте чай, Ходсон. Ходсон (останавливается). Навряд ли он станет пить чай, сэр. Бродбент. Ну подайте что-нибудь другое. Что-нибудь по его вкусу. Ходсон. Слушаю, сэр. Звонит звонок. Это он, сэр. Видел, наверно, как вы подъехали. Бродбент. Очень хорошо. Просите его сюда. Ходсон выходит и вскоре возвращается вместе с посетителем. Бродбент тем временем просматривает письма. Ходсон. Мистер Хаффиган. Хаффиган - малорослый, хилый человечек лет тридцати, рыжеволосый, с короткой шеей и маленькой головой, с красным носом и бегающими глазками. Он одет в потертый сюртук, похожий на пасторский; по внешности его можно принять за неудачливого школьного учителя, спившегося с кругу. Он спешит пожать руку Бродбенту с напускной развязностью и веселостью; манеры и говор у него как раз такие, с какими принято изображать ирландцев на сцене. Всем этим он, возможно, пытается подбодрить себя, ибо втайне его преследуют кошмары начинающейся белой горячки. Хаффиган. Тим Хаффиган, сэр, к вашим услугам. С добрым утречком, мистер Бродбент. Добра - с утра, днем - удачи! Бродбент (в восторге от своего ирландского гостя). Добрый вечер, мистер Хаффиган. Тим. Да неужто уж вечер? Скажи на милость! А по-моему, пока ты не пообедал, так все еще утро. Бродбент. Вы еще не обедали, мистер Хаффиган? Тим. Черта с два! Бродбент. К сожалению, я слишком поздно вернулся из Брайтона и не могу вам предложить обед. Но... Тим. Ни слова об этом, сэр, ни слова!.. Пообедаю завтра. К тому же я ирландец, сэр, - плохой едок, но зато не дурак выпить. Бродбент. Я только что хотел распорядиться насчет чаю, когда вы пришли. Присаживайтесь, мистер Хаффиган. Тим. Да-а, чай хороший напиток, если у кого нервы крепкие. Мне здоровье не позволяет. Хаффиган садится возле письменного стола, спиной к этажерке. Бродбент садится напротив. Ходсон входит с пустыми руками, достает из шкафчика два стакана, сифон и графинчик, ставит их на письменный стол против Бродбента, уничтожающим взглядом окидывает Хаффигана, который не смеет взглянуть ему в лицо, и удаляется. Бродбент. Виски с содовой, мистер Хаффиган? Тим (присмиревший). Это наша национальная слабость, мистер Бродбент. (Благочестиво.) Не то чтобы я сам этим грешил. Я-то видел, сколько от этого бывает горя. Бродбент (наливая виски). Скажите, когда довольно. Тим. Не слишком крепко, сэр. Бродбент останавливается и вопросительно смотрит на него. Ну, скажем, половина на половину. Бродбент, несколько изумленный этой просьбой, подливает еще виски и снова останавливается. Еще капельку. Внизу-то ведь стакан поуже. Спасибо. Бродбент (смеясь). Да, вы, ирландцы, умеете пить, ничего не скажешь. (Наливает немного виски в свой стакан.) А вот как мы, жалкие англичане, представляем себе виски с содовой. Тим. И правильно делаете. Пьянство - это проклятие моей несчастной родины. Мне-то приходится пить помаленьку, потому у меня сердце слабое и желудок плохо варит, но по убеждениям я абсолютный трезвенник. Бродбент (внезапно становясь торжественным и патетичным). Я также, разумеется. Я трезвенник до мозга костей. Вы не представляете себе, мистер Хаффиган, какие бедствия порождает в нашей стране зловредный союз трактирщиков, епископов, консерваторов и газеты "Тайме". Мы во что бы то ни стало должны закрыть питейные заведения. (Пьет.) Тим. Очень даже представляю. Страшное дело, что такое. (Пьет.) Я вижу, что вы добрый либерал, сэр, точь-в-точь как я. Бродбент. Я поклонник свободы, мистер Хаффиган, как всякий истинный англичанин. Меня зовут Бродбент. Если бы меня звали Брейтстайн и у меня был нос крючком и особняк на Парк-лейн, я бы носил платок национальных цветов, дул в грошовую оловянную трубу и облагал налогом хлеб и мясо, которыми питается английский народ, в пользу Лиги флота, и призывал бы к уничтожению последних остатков национальной свободы, и... Тим. Ни слова больше. Вашу руку. Бродбент. Но я хотел объяснить... Тим. Да я все наперед знаю, что вы скажете, сэр, каждое ваше словечко. Так, стало быть, думаете в Ирландию съездить? Бродбент. Куда же мне еще ехать? Я англичанин и либерал; и теперь, когда Южная Африка порабощена и повержена в прах, какой стране мне подарить свое сочувствие, если не Ирландии? Заметьте, я не говорю, что у англичанина нет других обязанностей. У него есть обязанности по отношению к Финляндии и обязанности по отношению к Македонии. Но какой же здравомыслящий человек станет отрицать, что первая обязанность англичанина - это его обязанность по отношению к Ирландии? У нас, к стыду нашему, есть политические деятели еще более беспринципные, чем Бобриков, еще более кровожадные, чем Абдул Проклятый, - и под их пятой корчится сейчас Ирландия. Тим. Ну, с беднягой-то Бобриковым уже разделались. Бродбент. Не подумайте, что я оправдываю убийство, боже меня сохрани! Я понимаю, конечно, что несчастный молодой патриот, отомстивший русскому тирану за обиды Финляндии, был со своей точки зрения совершенно прав. Но все же цивилизованный человек не может относиться к убийству иначе, как с омерзением. Даже в защиту Свободной Торговли я не поднял бы руку на своего политического противника, хотя бы он сто раз это заслужил! Тим. Ну, вы-то, конечно, не подняли бы - честь вам и хвала за это! Да-а. Так вы, стало быть, из сочувствия в Ирландию едете? Бродбент. Я еду, чтобы наладить эксплуатацию поместья, приобретенного земельным синдикатом, в котором я тоже состою акционером. Я убежден, что для того, чтобы сделать это поместье доходным, нужно только правильно его эксплуатировать, именно так, как это делается в Англии. Вы знаете, в чем состоит английский план, мистер Хаффиган? Тим. Знаю, как не знать. Выжать все, что можно, из Ирландии и истратить это в Англии. Бродбент (не совсем довольный этим объяснением). Мой план, сэр, - это выжать немного денег из Англии и истратить их в Ирландии. Тим. Дай вам бог здоровья, сэр! Силы вам да мочи! И чтоб тень ваша не становилась короче. Золотое у вас сердце, сэр. А чем я вам могу служить? Я весь ваш, до последней капли крови. Бродбент. Слыхали вы о городах-садах? Тим (с сомнением). Это в раю, что ли? Бродбент. В раю! Нет, это возле Хитчина. Если у вас есть полчаса свободных, я вам все объясню. Тим. Знаете что? Дайте мне проспект. Я возьму с собой и вникну на досуге. Бродбент. Вы совершенно правы; сейчас я вам достану. (Дает Тиму книгу Эбенезера Говарда и несколько брошюр.) Конечно, план города - радиальное расположение улиц - это только один из возможных вариантов. Тим. Буду помнить, сэр. (Тупо смотрит на карту.) Бродбент. Так вот, я вас спрашиваю: почему бы не устроить город-сад в Ирландии? Тим (с энтузиазмом). То самое, что я хотел сказать, прямо на языке вертелось. Почему бы и нет? (Вызывающе.) Ну скажите-ка, почему? Бродбент. Будут трудности. Я их преодолею. Но трудности будут. Когда я впервые появлюсь в Ирландии, меня возненавидят за то, что я англичанин. За то, что я протестант, меня станут обличать со всех амвонов. Может быть, даже моя жизнь будет в опасности. Ну что ж, к этому я готов. Тим. Не бойтесь, сэр. Мы умеем уважать храброго врага. Бродбент. Чего я боюсь - это что меня неправильно поймут. Мне кажется, тут вы мне поможете. Когда я услышал, как вы говорили тогда, в Бермондсейе, на митинге Национальной лиги, я сразу понял, что вы... Вы разрешите мне быть откровенным? Тим. Не щадите меня, сэр, укажите мне мои недостатки, как мужчина мужчине... Одного только я не терплю - это лести. Бродбент. Позвольте мне сказать так: я сразу увидел, что вы настоящий ирландец, со всеми недостатками и достоинствами вашей расы: опрометчивый, недальновидный, но храбрый и с добрым сердцем; навряд ли хороший делец, но человек, одаренный красноречием и юмором, поклонник свободы и истинный последователь нашего великого англичанина Гладстона. Тим. Не конфузьте меня, сэр. Совестно сидеть да слушать, как тебя в лицо хвалят. Но насчет доброго сердца - это вот верно, это я признаю; такая уж у нас слабость, у ирландцев. Последний шиллинг разделю с другом. Бродбент. Не сомневаюсь в этом, мистер Хаффиган. Тим (с внезапным порывом). А, черт! Зовите меня Тимом. Кто так говорит об Ирландии, тот может меня как угодно называть. Дайте-ка сюда бутылочку. (Наливает в свой стакан.) Бродбент (снисходительно улыбаясь). Ну, Тим, поедете со мной в Ирландию, поможете растопить лед между мной и вашими славными простодушными соотечественниками? Тим. С вами, сэр? Да хоть на Мадагаскар, хоть в Кохинхину. На Северный полюс - и то с вами поеду, только уж, конечно, дорожные расходы на ваш счет, а то у меня ни шиллинга, билет третьего класса купить не на что. Бродбент. Я это предусмотрел, Тим. Этот маленький вопрос мы разрешим по-деловому, по-английски, а в остальном будьте ирландцем сколько вам угодно. Вы поедете в качестве моего... вот уж не знаю, как это назвать. Если назвать вас моим агентом, вас застрелят. Если назвать вас моим управляющим, вас утопят в пруду. Секретарь у меня уже есть, и... Тим. Ну, так пускай он будет секретарь по внутренним делам, а я буду секретарь по делам Ирландии. А? Бродбент (старательно смеется). Великолепно. Ваше ирландское остроумие разрешило первую трудность. Теперь что касается жалованья... Тим. Жалованья? Да я бы и даром для вас все на свете сделал; только одежа у меня такая, что вам стыдно будет со мной показаться; и пришлось бы мне брать взаймы у ваших знакомых, а это против моих правил. Но больше чем сто фунтов в год я ни за что не возьму, хоть режьте. (Бросает на Бродбента беспокойный и хитрый взгляд, стараясь определить, не хватил ли он через край.) Бродбент. Если это вас удовлетворит... Тим (совершенно успокоенный). Почему же не удовлетворит? Сто в год - ведь это двенадцать в месяц? Бродбент. Нет. Восемь фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов. Тим. Ах, дьявольщина! А я должен пять фунтов посылать моей старушке матери в Ирландию. Но все равно; я сказал сто - сто и будет, пусть хоть с голоду подохну! Бродбент (с осторожностью делового человека). Скажем, двенадцать фунтов за первый месяц. А дальше посмотрим. Тим. Вы настоящий джентльмен, сэр. Когда моя матушка протянет ноги, вы мне сбавите пять фунтов, потому ваши денежки нечего зря транжирить и... Приход компаньона Бродбента прерывает его речь. Мистеру Лоренсу Дойлу тридцать шесть лет, у него холодные серые глаза, нос с горбинкой, тонкие, нервные губы, критически сдвинутые брови - умное лицо, которое в общем можно назвать утонченным и красивым; но в нем ощущается повышенная чувствительность и ироничность, резко контрастирующая с полнокровным благодушием Бродбента. Он входит уверенно, как к себе домой, но при виде чужого человека тотчас сжимается и готов уйти; Бродбент окликает его. Тогда он подходит ближе и останавливается между собеседниками. Дойл (отступая к двери). Вы заняты? Бродбент. Нет, нет, нисколько. Заходите. (Тиму.) Этот джентльмен - мой друг и живет тут вместе со мной. Мой компаньон, мистер Дойл. (Дойлу.) А это мой новый ирландский друг, мистер Тим Хаффиган. Тим (встает ему навстречу; с жаром). Горжусь, горжусь честью познакомиться с другом мистера Бродбента. Доброе утречко, сэр! Добра - с утра, днем - удачи! Сердце радуется глядеть на вас обоих. Не часто встретишь два таких образчика англо-саксонской расы. Бродбент (посмеиваясь). На этот раз промахнулись, Тим. Мистер Дойл - ваш соотечественник. Тим заметно смущен этим известием. Он тотчас умолкает, словно бы уходит в свою скорлупу, как улитка в раковину, и подозрительно косится на Дойла; личина разбитного парня сползает с него, - видно, что Дойл внушает ему панический страх. Дойл (с холодным отвращением). Добрый вечер. (Отходит к камину и обращается к Бродбенту, своим тоном бесцеремонно показывая Хаффигану, что его присутствие нежелательно.) Вы скоро освободитесь? Тим (его ирландский акцент исчезает словно по волшебству; теперь он говорит, как любой англичанин из низов, старающийся выражаться по-образованному; и почему-то в его речи явственно слышится глазговское произношение). Ну, мне пора. У меня свидание - важное свидание в Вест-Энде. Бродбент (встает). Так, значит, решено, вы едете со мной. Тим. Буду счастлив вас сопровождать, сэр. Бродбент. Но когда? Вы можете выехать сегодня с Паддингтонского вокзала? Мы поедем через Милфорд Хэвен. Тим (колеблясь). Я... ммм... боюсь, я... Дойл внезапно поворачивается и уходит в спальню, с треском захлопывая за собой дверь, что окончательно деморализует Тима. Бедняга готов удариться в слезы и спасается от этого только тем, что снова прибегает к своей роли бесшабашного ирландца. Он кидается к Бродбенту, дрожащими пальцами хватает его за рукав и излагает свою просьбу, изо всех сил подделываясь под ирландский говор, но все это вполголоса - из страха, что Дойл услышит и вернется. Мистер Бродбент! Не срамите меня перед земляком. Слушайте, видите, какая у меня одежа - срам да и только. Одолжите мне четыре фунта, я вам в четверг отдам, как только домой приеду, либо вычтите у меня из жалованья. Я вас на вокзале буду ждать, у поезда; приедете, а я уж тут как тут, без обмана. Давайте скорее, пока он не вернулся. Вы не сердитесь, что я спросил? Бродбент. Нисколько. Я сам хотел предложить вам аванс на дорожные расходы. (Дает Тиму банкнот.) Тим (прячет его в карман). Благодарю. За полчаса до отхода буду на месте. Слышно, как Ларри открывает дверь из спальни. Тсс! Это он! Прощайте, сэр, дай вам бог здоровья. (Спешит вон из комнаты почти в слезах; пять фунтов и вся выпивка, которую они сулят, - это слишком большое потрясение для его развинченных нервов, да еще на пустой желудок.) Дойл (входит). Где вы подобрали этого оборванца ? Что он тут делал? (Подходит к столу, на котором лежат планы, и делает отметку на одном из них, сверяясь со своей записной книжкой.) Бродбент. Ну вот, так я и знал! Стоит вам встретить ирландца, и вы его прямо съесть готовы, особенно если он плохо одет, бедняга! Ведь может зайти к вам земляк и пожелать вам добра с утра, - что в этом плохого, даже если у него потрепанные брюки? Дойл (презрительно). Добра с утра! А он вам сказал, что у вас золотое сердце? Бродбент (с торжеством). Да. Дойл. И пожелал вам силы да мочи? Бродбент. Именно. Дойл. И чтоб ваша тень не становилась короче? Бродбент. Разумеется. Дойл (берет пустую бутылку из-под виски и качает головой). И выхлестал у вас полпинты виски. Бродбент. Ему это не повредило. Он и глазом не моргнул. Дойл. Сколько он у вас выпросил взаймы? Бродбент. Это, собственно, не взаймы. Он проявил самые возвышенные чувства во всем, что касается денег. Я уверен, что он разделил бы последний шиллинг со своим другом. Дойл. Без сомнения, он разделил бы последний шиллинг своего друга, если б тот по глупости ему позволил. Сколько он у вас выклянчил? Бродбент. О, пустяки! Аванс в счет жалованья - на дорожные расходы. Дойл. Жалованья! Господи помилуй, за что? Бродбент. За то, что он будет моим секретарем по внутренним делам, как он очень остроумно пошутил. Дойл. Не вижу, в чем тут шутка. Бродбент. Конечно, так вы всякую шутку можете испортить, если не захотите ее понять. А я очень хорошо понял, когда он это сказал. Что-то такое... право, что-то очень забавное - насчет секретаря по внутренним делам и секретаря по делам Ирландии. Во всяком случае, это как раз такой человек, какой мне нужен, - я возьму его с собой в Ирландию, он поможет мне там поближе сойтись с людьми. Он сумеет завоевать их доверие и расположить их в мою пользу. А? (Садится и откидывается назад, прислонясь спиной к конторке и балансируя на двух ножках стула.) Дойл. Хорошенькая рекомендация, нечего сказать! Или вы считаете, что все население Ирландии состоит из пьянчужек, которые только тем и заняты, что пишут просительные письма? А хотя бы и так, вы думаете, для них будет иметь вес рекомендация такого же пройдохи, как они сами? Бродбент. Фу, какой вздор! Просто он ирландец. Кроме того, вы ведь не думаете, Ларри, что Хаффиган может поймать меня на удочку? Дойл. Нет, для этого он слишком ленив. Да и незачем - довольно сидеть и сосать вашу водку, пока вы сами лезете на крючок. Впрочем, не стоит нам спорить из-за Хаффигана. Не стоит по двум причинам: во-первых, с вашими деньгами в кармане он никогда не доберется до Паддингтона - слишком много трактиров по дороге; во-вторых, он вовсе не ирландец. Бродбент. Как не ирландец?! (Он до такой степени изумлен этим заявлением, что выпрямляется, и стул всеми четырьмя ножками становится на пол.) Дойл. Родился в Глазго. Никогда в жизни не был в Ирландии. Я его отлично знаю. Бродбент. Но он разговаривал, он вел себя совсем как ирландец! Дойл. Как ирландец! Да неужели вы не знаете, что все эти добра с утра и силы да мочи - это такая же английская продукция, как и концерты ирландской музыки в Альбертхолле? В Ирландии ни один ирландец так не говорит - никогда не говорил и не будет говорить. Но когда какой-нибудь совершенно никчемный ирландец приезжает в Англию и видит, что тут полным-полно наивных дурачков вроде вас, которые позволяют ему лодырничать, и пьянствовать, и хвастать, и попрошайничать, лишь бы он льстил их чувству морального превосходства, корча из себя шута и унижая себя и свою родину, - тогда он очень быстро выучивает все эти штучки, на которые вы так попадаетесь. Он подхватывает их в театре или мюзик-холле. А кое-чему Хаффиган научился от своего отца, - старик был родом из наших мест. Я знал обоих его дядей - Матта и Энди Хаффиганов из Роскулена. Бродбент (все еще недоверчиво). Но его говор! Дойл. Говор! Много вы понимаете в ирландском говоре! Вы и дублинский акцент - такой, что в нос бьет, - считаете ирландским говором. Господи! Да вы уроженца Коннемары от уроженца Ратмайнза не отличите. (С внезапным раздражением,) Ах, к черту этого Хаффигана. Довольно. Не стоит он, чтобы мы из-за него ссорились. Бродбент. Что с вами сегодня, Ларри? Отчего вы так раздражены? Дойл смотрит на него в смущении, медленно подходит к письменному столу и, раньше чем ответить, усаживается с той стороны, которая ближе к камину. Дойл. Ваше письмо меня расстроило, вот в чем дело. Бродбент. Почему? Дойл. Признаться, меня огорчило ваше решение подать ко взысканию роскуленскую закладную и выгнать старика Ника Лестренджа из его дома. Я любил старого негодяя, еще когда был мальчишкой и он позволял мне играть и бегать у него в парке. Я вырос в его поместье. Бродбент. Но ведь он не платил процентов. Я должен был подать ко взысканию в интересах синдиката. И вот теперь еду в Ирландию, хочу сам заняться этим поместьем. (Садится к письменному столу против Ларри и прибавляет развязно, но бросив неуверенный взгляд на своего компаньона.) Вы, конечно, едете со мной? Дойл (нервно подымаясь и возобновляя беспокойную ходьбу по комнате). Вот именно. Вот этого я и боялся. Вот это меня и расстроило. Бродбент. Но разве вам не хочется побывать на родине после восемнадцатилетнего отсутствия? Повидать родных? Посетить дом, где вы родились?.. Дойл (нетерпеливо перебивает его). Да, да, да! Я все это и сам знаю не хуже вас. Бродбент. О, если так... (Пожимает плечами.) Тогда простите. Дойл. Не обижайтесь на мою резкость - она не к вам относится, пора бы уже вам это знать. (Снова садится, немного пристыженный; несколько секунд сидит в горькой задумчивости, потом вдруг страстно.) Я не хочу ехать в Ирландию. У меня отвращение к этой поездке. Я бы куда угодно с вами поехал, хоть на Южный полюс, только не в Роскулен. Бродбент. Как! Вы принадлежите к народу, который славится своим горячим патриотизмом, которому присуще такое неискоренимое чувство родины, и вы говорите, что поедете куда угодно, только не в Ирландию! Не воображайте, что я вам поверю. В глубине сердца... Дойл. Оставьте мое сердце в покое; сердце ирландца - это его воображение - и только. Из тех миллионов, что покинули Ирландию, многие ли вернулись назад или хотя бы стремились вернуться? Но что толку с вами говорить! Для вас три строчки слащавого стишка об ирландском эмигранте, как он "сидит, тоскуя, у плетня, о Мэри, Мэри", или три часа ирландского патриотизма в Бермондсейе убедительней, чем все факты, которые лезут вам в глаза. Да посмотрите вы на меня! Вы знаете, как я всегда брюзжу, и придираюсь, и все браню, и всех критикую, и никогда ничем не доволен, и испытываю терпенье моих лучших друзей. Бродбент. Ну что вы, Ларри, не будьте к себе несправедливы. Вы умеете быть очень милым и любезным с чужими. Дойл. Да, с чужими. Будь я немного пожестче с чужими и поласковей со своими, как это делают англичане, я, пожалуй, был бы для вас более приятным компаньоном. Бродбент. Мы и так неплохо ладим. Конечно, вам свойственна меланхоличность кельтской расы... Дойл (вскакивая с места). О ч-черт!!! Бродбент (лукаво). ...а также привычка употреблять сильные выражения, когда для этого нет никакой причины. Дойл. Никакой причины! Когда люди начинают говорить о кельтской расе, я готов весь Лондон сжечь дотла. Эта бессмыслица причинила нам больше вреда, чем десять биллей об отмене конституционных гарантий. Вы думаете, необходимо быть кельтом, чтобы испытывать меланхолию в Роскулене? Бросьте! Основное население в Ирландии было то же самое, что и в Англии, и смешивалось оно с теми же самыми завоевателями. Бродбент. Отчасти вы правы. Все способные люди в Ирландии - англичане по происхождению. Меня часто поражал тот замечательный факт, что единственная партия в парламенте, которая обнаруживает старинный, истинно английский дух и характер, - это ирландская партия. Ее независимость, ее непоколебимость, ее протест против дурных правительств, ее сочувствие угнетенным народам всего мира! Как это по-английски! Дойл. Не говоря уже о торжественности, с которой они декламируют всякую старомодную чепуху, сами прекрасно понимая, что она отстала на целое столетие. Это вот по-английски, если хотите. Бродбент. Нет, Ларри, нет. Вы говорите о современных гибридах, которые сейчас монополизировали Англию. Лицемеры, очковтиратели, немцы, евреи, янки, иностранцы, хозяева особняков на Парк-лейн, космополитическая накипь. Не зовите их англичанами. Их породил не наш добрый старый остров, а эта проклятая новая империя, и - честное слово! - они ее достойны; пусть в ней и живут. На здоровье! Дойл (на которого эта тирада не произвела никакого впечатления). Ну? Теперь вам легче стало? Бродбент (вызывающе). Да, легче. Гораздо легче. Дойл. Милый мой Том, поживете немного в ирландском климате, и вы станете таким же дураком, как и я. Если всю мою ирландскую кровь перелить в ваши жилы, это ни на йоту не изменит ни вашего телосложения, ни вашего характера. Но женитесь вы хоть на самой англичанистой англичанке, а потом вырастите вашего сына в Роскулене, и характер вашего сына будет так похож на мой и так не похож на ваш, что все заподозрят меня в том, что я его отец. (С внезапной тоской.) Роскулен! О господи боже мой, Роскулен! Тупоумие! Безнадежность! Невежество! Ханжество! Бродбент (трезво). В деревне везде так, Ларри. И у нас то же самое. Дойл (торопливо). Нет, нет! Здесь другой климат. Здесь если жизнь тупа, вы тоже тупеете - и все в порядке. (Говорит страстно и словно во сне.) Но как чувствам притупиться в этом мягком, влажном воздухе, на этих белых, упругих под ногой дорогах, у этих темных трясин и седых от тумана камышей, на каменистых склонах, розовых от вереска! Нигде нет таких красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам. И грезы, грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые грезы, грезы! (Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин, не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее, завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и (с горечью) быть "любезным с чужими", как уличная женщина. (Глядя через стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение! Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон Ван Вохт сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн. Он не способен мыслить. Он не способен и работать. Он ни к чему не способен - только грезить, грезить; а это такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях, лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и издеваешься над ними - зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь сделать. И все время - смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим беспутством, как будто оно ставит тебя выше их. Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль совершит чудеса под английским руководством. Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для самых неотразимых проявлений вашего юмора? Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле? Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве. Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное - это наше руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они, постепенно развиваясь - в условиях полной свободы, - не дорастут до нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня понимаете? Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет. Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке. (Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится? Просто-напросто к тому, что, когда вы жили в Ирландии, вы были еще очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство, и неприкаянность вы найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке. Вы смотрели на Ирландию глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со мной, вы увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о ней более выгодное представление. Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией. Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала из вас настоящего человека. Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в точку, Том, с истинно британским вдохновением! Бродбент. Вы хотите сказать - здравым смыслом? Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у гусака. Ни у одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет. Вы предпринимаете эту сентиментальную поездку по совершенно нелепым мотивам; и голова у вас полна политической шелухи, на которую не подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том вы умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной обо мне и о моем отце. Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце. Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер, всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду, потому что он католик, а помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда земельные суды снижают арендную плату и крупные владения благодаря новым земельным законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе нищим, если бы из сборщика арендной платы не превратился в сборщика взносов по долгосрочным земельным ссудам. А потом уже и сам приобрел крохотный участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы сказали, Англия сделала настоящего человека. Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел... Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я обязан больше, чем всем ирландцам на свете. Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны, Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это все-таки сплошной вздор. Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна. Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас. Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане, либо принадлежат к деловому миру - тому, где ворочают большими делами. Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе, что я - вот такой, как я есть, - возвращаюсь в Роскулен, в этот ад мелочей и однообразия! Что мне делать с мелким земельным агентом, который выколачивает свои пять процентов прибыли из крохотного клочка земли и крохотного домишка в ближнем провинциальном городке? О чем я буду с ним говорить? О чем он будет говорить со мной? Бродбент (скандализован). Но ведь это ваш отец! Вы его сын! Дойл. Ну и что из этого? Что бы вы сказали, если бы я предложил вам навестить вашего отца? Бродбент (с сыновним почтением). Я никогда не забывал свой сыновний долг и регулярно навещал отца, пока он не повредился в уме. Дойл (соболезнующе). Он сошел с ума? Вы мне не говорили. Бродбент. Он вступил в Лигу протекционистов. Он бы никогда этого не сделал, если бы разум его не помутился. (Начиная декламировать.) Он пал жертвой политических шарлатанов, которые... Дойл (перебивая). Иначе говоря, вы не видитесь с отцом потому, что у него другие взгляды, чем у вас, на свободную торговлю, а ссориться с ним вы не хотите. Ну а я и мой отец? Он националист и сторонник отделения Ирландии. Я химик-металлург, ставший гражданским инженером. Что бы ни думать о химии и металлургии, ясно одно: они не национальны. Они интернациональны. И наша с вами работа в качестве гражданских инженеров направлена к тому, чтобы соединять страны, а не разделять. Единственное политическое убеждение, которое можно почерпнуть из нашей работы, - это что государственные границы - досадная помеха, а национальные флаги - вредная чушь. Бродбент (все еще расстраиваясь по поводу еретических взглядов мистера Чемберлена в области экономики). Только при наличии покровительственных пошлин... Дойл. Том, послушайте. Вам очень хочется произнести речь о свободной торговле; ну, так вы ее не произнесете: я вам не дам. Мой отец хочет превратить канал святого Георга в границу между Англией и Ирландией и поднять зеленый флаг на Колледж Грин, а я хочу сделать так, чтоб от Голуэя было три часа езды до Колчестера и двадцать четыре до Нью-Йорка. Я хочу, чтобы Ирландия была мозгом и воображением великого государства, а не островом Робинзона Крузо. А религиозные разногласия! Мой католицизм - это католицизм Карла Великого и Данте, с большой долей фольклора и современных научных взглядов, которые патер Демпси назвал бы бредом атеиста. А католицизм моего отца - это католицизм патера Демпси. Бродбент (проницательно). Я не хотел вас прерывать, Ларри, но, право же, все это чистейший вздор. Такие разногласия бывают в каждой семье - и ничего, как-то ладят. (Внезапно снова впадает в торжественность.) Конечно, есть вопросы, которые затрагивают самые основы морали, и тут я согласен, что даже близкое родство не может служить оправданием слабости или компромисса. Например... Дойл (нетерпеливо вскакивает с места и начинает ходить по комнате). Например, гомруль, Южная Африка, свободная торговля. Ну, так по этим вопросам я, наверно, тоже буду не согласен с отцом, как и с вами не согласен. Бродбент. Да, но вы ирландец, и они для вас не могут иметь такого значения, как для англичанина. Дойл. Как, даже гомруль?! Бродбент (стойко). Да, даже гомруль. Идеей гомруля мы обязаны не ирландцам, а нашему англичанину Гладстону. Право же, я склонен думать, что за всем этим у вас еще что-то кроется. Дойл (запальчиво). Что еще у меня кроется? Что я, по-вашему, обманываю вас, что ли? Бродбент. Не сердитесь, дружище. Я только подумал... Дойл. Что вы подумали? Бродбент. А вот несколько минут тому назад вы назвали имя, которого я до сих пор от вас никогда не слышал. Мисс Нора Рейли, если не ошибаюсь. Дойл круто останавливается и смотрит на него почти со страхом. Я не хочу быть нескромным, Ларри, это не в моих привычках, но скажите по совести, не в ней ли причина вашего нежелания ехать в Ирландию? Дойл (снова садится, побежденный). Томас Бродбент, я сдаюсь. Жалкий, суемудрый ирландец преклоняется перед избранником божьим - англичанином. Человек, который может без тени улыбки изрекать такие суждения, как вот это ваше последнее - о гомруле и Гладстоне, очевидно величайший идиот в мире. А человек, который может тут же отмести в сторону все мои отговорки и проникнуть в самую суть моих побуждений, - совершенно очевидно, гений. Но чтобы идиот и гений совмещались в одном и том же лице! Как это возможно? (Вскакивает.) Ага, понимаю! Я напишу об этом статью и пошлю ее в журнал "Природа". Бродбент (смотрит на него во все глаза). Да вы о чем, собственно? Дойл. Это очень просто. Вы знаете, что гусеница... Бродбент. Гусеница!!! Дойл. Да, да, гусеница. Слушайте внимательно, это новое и очень важное научное объяснение английского национального характера. Гусеница... Бродбент. Слушайте, Ларри, не будьте идиотом! Дойл (настойчиво). Я сказал гусеница, и я именно это и хотел сказать. Бродбент слабо пытается протестовать. Сейчас вы поймете. Гусеница, если живет на дереве, инстинктивно старается стать похожей на лист, для того чтобы и ее враги и ее добыча подумали, что это обыкновенный листок, и больше уже не обращали на нее внимания. Бродбент. Какая связь с английским национальным характером? Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и погружается в созерцание вызванных им самим образов.) Бродбент (с искренним восхищением). Вот видите, Ларри, а мне бы это никогда и в голову не пришло. У вас, ирландцев, прямо-таки блестящий ум. Конечно, все это страшный вздор, но какая остроумная мысль! Откуда вы только это берете! Вы непременно должны написать об этом статью; вам за нее заплатят. Если "Природа" не возьмет, я ее устрою в "Инженерный вестник", - я знаком с редактором. Дойл. Вернемся к делу. Надо вам рассказать о Норе. Бродбент. Нет, нет, это была бестактность с моей стороны. Я не должен был этого касаться. Дойл. Я все-таки расскажу. У Норы есть состояние. Бродбент (с живым интересом). Вот как! И большое? Дойл. Сорок в год. Бродбент. Сорок тысяч? Дойл. Нет. Просто сорок. Сорок фунтов. Бродбент (поражен). И это у вас в Роскулене называется состоянием? Дойл. В Роскулене, если у девушки есть приданое в пять фунтов, она и это считает состоянием. А сорок фунтов в год - это и в самом деле состояние; и Нора пользуется большим уважением в обществе в качестве богатой наследницы. Эти сорок фунтов не раз помогали моему отцу сводить концы с концами, когда ему приходилось туго. Мой отец был земельным агентом у ее отца. Когда он умер, она приехала к нам погостить и с тех пор живет у нас. Бродбент (слушает внимательно, начиная подозревать, что Ларри соблазнил Нору, и решив вывести его на чистую воду). С каких пор? Сколько вам было лет, когда она приехала? Дойл. Семнадцать. И ей было столько же. Будь она постарше и поумней, она не стала бы у нас жить. Мы провели вместе года полтора, пока я не уехал в Дублин учиться. Потом мы виделись, когда я приезжал домой на рождество и на пасху. Для нее это, должно быть, всякий раз было событие, хотя я тогда об этом, конечно, не думал. Бродбент. Вы были сильно увлечены? Дойл. По-настоящему - нет. У меня тогда было только две мысли в голове: первое - это чему-нибудь научиться; второе - удрать из Ирландии и как-нибудь применить свои знания на деле. Нора в счет не шла. Романтические чувства она во мне, пожалуй, вызывала, но такие же чувства вызывали во мне героини Байрона или старинная Круглая башня в Роскулене; и Нора значила не больше, чем они. Мне никогда не приходило в голову пересечь канал Святого Георга, чтобы повидаться с ней, или хотя бы высадиться в Куинстауне на обратном пути из Америки и вернуться в Лондон через Ирландию. Бродбент. Вы ей не говорили ничего такого, что дало бы ей повод думать, что она должна вас ждать? Дойл. Нет, никогда. Но она ждет меня. Бродбент. Почему вы знаете? Дойл. Она мне пишет письма в день своего рождения. Раньше она писала мне и в день моего рождения и посылала маленькие подарки. Но я это прекратил, уверил ее, что постоянно путешествую и посылки все равно пропадают в заграничных почтовых отделениях. Бродбент. Вы отвечаете на ее письма? Дойл. Не очень аккуратно. Но все-таки время от времени уведомляю, что получил их. Бродбент. Что вы испытываете, когда видите ее почерк на конверте? Дойл. Неловкость. Готов заплатить пятьдесят фунтов, только бы не получать этого письма. Бродбент (принимает строгий вид и откидывается на стуле, давая понять, что допрос окончен и заключение неблагоприятно для свидетеля). Гм! Дойл. Что означает ваше "гм"? Бродбент. Я знаю, конечно, что нравственный кодекс в Ирландии не таков, как в Англии. Но мы, англичане, считаем, что играть сердцем женщины в высшей степени непорядочно. Дойл. Вы хотите сказать, что англичанин посватался бы к другой, а Норе вернул бы ее письма и подарки с объяснением, что он ее недостоин и желает ей всяческого счастья? Бродбент. Даже это, может быть, лучше, чем неизвестность; бедная девушка наконец бы успокоилась. Дойл. Успокоилась? Ну, не знаю. Одно только могу вам сказать: Нора скорей согласится ждать, пока не умрет от старости, чем когда-нибудь спросит о моих намерениях или хоть снизойдет до намека на то, что они ее интересуют. Вы не знаете, что такое ирландская гордость. Из меня ее повытрясли здесь, в Англии, но Нора никогда не была в Англии, и если бы мне предоставили на выбор - оскорбить в ней эту щепетильность или ударить ее по лицу, я бы ударил ее по лицу, ни секунды не задумываясь. Бродбент (сидит, поглаживая колено и предаваясь размышлениям, по-видимому приятным). Право, это все очень трогательно. В этом есть особое ирландское обаяние. А в вас, Ларри, знаете, что самое плохое? Вы совсем не чувствуете ирландского обаяния. Дойл. Чувствую не хуже вас. Но это обаяние мечты. Живите в мечтах - и на вас отпечатлеется их обаяние; живите среди фактов - и на вас отпечатлеется их грубость. Хотел бы я жить в такой стране, где факты не были бы грубы и мечты не были бы нереальны! Бродбент (меняя позу и на страстность Дойла отвечая тоном глубокой убежденности; локти его упираются в стол, кулаки крепко сжаты). Не отчаивайтесь, Ларри, дружище. Сейчас положение очень печальное, но после ближайших выборов, увидите, будет большая перемена. Дойл (вскакивает). Подите вы, идиот! Бродбент (тоже встает, нисколько не обиженный). Ха, ха! Смейтесь, смейтесь! Увидим, кто был прав. Но об этом сейчас не стоит спорить. Так вот что, Ларри: хотите, чтобы я вам дал совет относительно мисс Рейли? Дойл (краснея). Нет, не хочу. Провалитесь вы с вашими советами! (Смягчаясь.) Ну ладно, советуйте! Бродбент. Видите ли, все, что вы мне о ней рассказали, производит самое благоприятное впечатление. Ее чувства сделали бы честь настоящей леди; и хотя не приходится закрывать глаза на тот факт, что в Англии при ее доходах она могла бы занять место только в самых низших слоях среднего класса... Дойл. Послушайте, Том. Кстати, вы мне напомнили. Когда будете в Ирландии, не вздумайте распространяться насчет среднего класса и хвастать, что к нему принадлежите. В Ирландии или вы джентльмен, или вы ничто. Если вы захотите сказать Норе дерзость, назовите ее паписткой; но если вы скажете ей, что она принадлежит к среднему классу, - ну, лучше б вам не родиться! Бродбент (неукротимо). Не бойтесь. Я знаю, что вы все до одного происходите от древних королей. (Снисходительно.) Я не так уж бестактен, как вы думаете, дружище. (Снова серьезным тоном.) Я нисколько не сомневаюсь, что мисс Рейли - истинная леди; и я от всего сердца советую вам поехать со мной и взглянуть на нее еще разок, раньше чем принимать окончательное решение. Кстати, есть у вас ее карточка? Дойл. Карточки прекратились после того, как ей исполнилось двадцать пять лет. Бродбент (сокрушенно). Ах да, понятно. (С чувством, строго.) Ларри, вы отвратительно поступили с бедной девушкой. Дойл. Бог мой! Если б она только знала, что двое мужчин так о ней разговаривают!.. Бродбент. Ее бы это оскорбило? Конечно, конечно. Нам должно быть стыдно, Ларри. (Все более и более увлекаясь новой мыслью.) Знаете, у меня предчувствие, что в мисс Рейли я найду женщину необыкновенную. Дойл (бросает на него острый взгляд). Вот как! Предчувствие у вас? Бродбент. Да. Есть что-то необычайно трогательное в истории этой прекрасной девушки. Дойл. Прекрас... Ого! Да тут, пожалуй, есть выход для Норы! И для меня! (Кричит.) Ходсон! Ходсон (появляясь в дверях). Вы меня звали, сэр? Дойл. Уложите мои вещи. Я еду в Ирландию вместе с мистером Бродбентом. Ходсон. Слушаю, сэр. (Удаляется в спальню.) Бродбент (хлопает Дойла по плечу). Благодарю, дружище! Благодарю вас! ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Роскулен. С западной стороны, частично заслоняя перспективу, поднимается каменистый склон, поросший вереском. На склоне огромный камень, расположенный так странно, как не могли его поместить никакие естественные силы; можно подумать, он заброшен на склон рукой великана. За склоном, в пустынной долине, виднеется Круглая башня. Безлюдная белая дорога тянется к западу мимо башни и теряется у подножия далеких гор. Вечер; в ирландском небе широкие полосы шелковисто-зеленого цвета. Садится солнце. Возле камня стоит человек; у него лицо юного святого, хотя волосы его белы и за плечами уже добрых пятьдесят лет жизни. Погруженный в меланхолическое созерцание, он смотрит на небо над холмами, словно надеется своим напряженным взглядом проникнуть сквозь закатное сияние и различить за ним улицы неба. Он одет в черное и по виду больше похож на духовное лицо, чем многие современные английские священники; однако он не носит пасторской одежды. Его пробуждает от задумчивости стрекотание какого-то насекомого, исходящее от кустика травы в расщелине большого камня. Лицо его проясняется; он осторожно поворачивается и, сняв шляпу, с важностью кланяется кустику и заговаривает с насекомым на местном наречии; чувствуется, однако, что это только шутливое подражание простонародному говору, а не обычный его способ выражения. Человек. Ба, и ты тут, сударь мой кузнечик? Как живешь-можешь? Погодка больно хороша, а? Кузнечик (быстро и пронзительно). Дзз... Дзз... Человек (поощрительно). Верно, верно. И ты, стало быть, пришел сюда надрывать себе сердце, любуясь на закат"? Кузнечик (горестно). Дзз... Дзз... Дзз... Человек. Да, ты настоящий ирландский кузнечик. Кузнечик (громко). Дзз... Дзз... Дзз... Человек. Трижды "ура" в честь старой Ирландии? И это помогает тебе выносить горе, и нищету, и муки? Кузнечик (жалобно). Дзз... Дзз... Человек. Все это зря, дружочек. Умей ты прыгать, как кенгуру, от своего сердца все равно не упрыгнешь - от своего сердца и от своей тоски. Отсюда можно только глядеть на небо, а достать его нельзя. Смотри! (Показывает палкой на закат.) Ведь это врата небес, не правда ли? Кузнечик (утвердительно). Дзз... Дзз... Человек. Да ты и впрямь мудрый кузнечик, раз и это знаешь! Но скажи-ка мне, мистер Мудрец не от мира сего, почему, когда мы видим небеса отверсты, ты и я, сердце в нас корчится от муки, как дьявол корчится при виде святой воды? В чем согрешил ты, что навлек на себя такое проклятье? Эй! Куда ты прыгнул? Что это за манера кувыркаться в воздухе во время исповеди? (Грозит кузнечику палкой.) Кузнечик (покаянно). Дзз... Человек (опуская палку). Ты раскаиваешься. Хорошо. Но больше этого не делай. А теперь скажи мне еще одно, прежде чем я отпущу тебя домой спать. Как, по-твоему, вот эта страна, где мы сейчас, что это такое - ад или чистилище? Кузнечик. Дзз. Человек. Ад! Ты прав, честное слово! Но какой грех совершили мы с тобой, когда были среди живых, что нас послали в ад? Кузнечик (пронзительно). Дзз... Дзз... Человек (кивая). Ты прав. Это щекотливый вопрос; и я не стану добиваться у тебя ответа. Ну, а теперь марш отсюда! Кузнечик. Дзз... Дзз... (Высоко прыгает и исчезает.) Человек (махая палкой). Господь с тобой! (Идет мимо камня к вершине холма.) Тотчас же из-за камня выбегает молодой крестьянский парень с искаженным от страха лицом. Парень (торопливо крестится несколько раз подряд). О господи помилуй! О господи помилуй! О матерь божия и все святые угодники! Ой, пропал! (Вне себя от ужаса, кричит.) Отец Киган! Отец Киган! Человек (оборачиваясь). Кто там? Что случилось? (Возвращается.) Парень бросается перед ним на колени и обнимает его ноги. Патси Фарел! Что ты тут делаешь? Патси. Ой, ради бога, не бросайте меня тут одного с кузнечиком! Я слышал, как он с вами разговаривал! Ой, спасите, отец Киган, родненький! Киган. Встань, глупый человек, встань! Неужели ты боишься крохотного насекомого? Ведь я же шутил, будто с ним разговариваю! Патси. Ой, какие уж тут шутки, отец Киган, голубчик! Я своими ушами слышал, как он трижды кричал "ура", а потом сказал, что он дьявол прямо из ада! Ради бога, отец, проводите меня до дому; благословите меня, тогда он меня не тронет. (Стонет от страха.) Киган. Что ты тут делал, Патси? Подслушивал? Шпионил за мной? Патси. Ой, нет, отец Киган, и не думал, боже меня сохрани! Я мистера Ларри дожидался, пока он подъедет, чтоб вещи домой отнести. Да и заснул ненароком. А потом проснулся, слышу - вы с кузнечиком разговариваете. И его голосишко слышал, как он вам отвечал. Ох, что мне делать, ведь я теперь умру до нового года! Правда, отец Киган? Киган. Стыдись, Патси! Неужели в этом твоя религия - дрожать перед безобидным кузнечиком! Да будь он и вправду сам сатана, чего тебе страшиться? Если б я мог его поймать, я бы наложил на тебя эпитимью - заставил тебя отнести его домой в твоей шапке! Патси. Коли вы не велите ему меня трогать, тогда я не боюсь, ваше преподобие. (Встает несколько успокоенный.) Патси - еще не оперившийся юнец с льняными волосами, голубыми глазами, детским лицом и первым пушком на подбородке; он уже вытянулся в полную свою мерку, но еще не успел раздаться в ширину; вид у него беспомощный и глуповатый, не свидетельствующий, однако, об истинном его характере, - ибо это не подлинное его лицо, а только маска, к которой он прибегает из хитрости: он находится в постоянном страхе перед враждебными силами и пытается обезоружить и обойти противника, притворяясь большим дураком, чем есть на самом деле. Англичанин счел бы его слабоумным, и это именно и есть то, чем он хотел бы казаться. На нем холщовые штаны, расстегнутый жилет и грубая полосатая рубашка. Киган (укоризненно). Патси, сколько раз я тебя учил, чтобы ты не смел называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве тебе этого не говорил? Патси. Говорил, отец Киган. Киган. Опять "отец"! Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же мне вас звать? Отец Демпси говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий знает, что вы не простой человек; попробуй, заговори с вами попросту,- а ну как бог накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется. Киган (строго). Не пристало таким, как ты, Патси, оспаривать приказания своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь или не права! Патси. Ваша правда, сэр. Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил священнический сан. А если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали, что я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей. Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец Демпси, и он вам завидовал? Киган (удваивает строгость, чтобы скрыть улыбку). Как ты смеешь, Патси Фарел, свои дрянные, мелкие чувства вкладывать в сердце своего священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил. Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете... Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника. Патси. Я-то? Вот уж нет, отец Киган. Это вы, наверно, про моего брата думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно, безбожник; как же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет. Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А теперь слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со мной или молиться за меня, называй меня Питер Киган, и больше ничего, никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел - брат Питера Кигана и кузнечик - друг Питера Кигана. И если будет тебе искушение бросить камнем в грешника или обругать нищего, вспомни, что Питер Киган еще худший грешник и еще более нищий, и прибереги для него и камень и ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну, говори: "Благослови тебя боже, Питер!" Привыкай. Патси. Это грешно, отец. Я боюсь... Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я велю тебе взять эту палку и меня ударить. Патси (бросается перед ним на колени в приливе восторга и обожания). Вы меня благословите, отец, вы! А то мне удачи не будет. Киган (возмущенный). Встань сию же минуту. Не становись передо мной на колени, я не святой. Патси (с глубочайшим убеждением). Как же не святой? А кто же тогда святой? Раздается стрекотание кузнечика. (В ужасе хватается за руки Кигана.) Ой! Не напускайте его на меня, отец Киган. Я все сделаю, как вы велите. Киган (поднимая его). Ах, глупый парень! Да ведь он свистнул, просто чтобы меня предупредить, что сюда идет мисс Рейли. Вот она, видишь? Ну, приди в себя, стыд какой! И марш отсюда, живо! Ступай на дорогу, а то, гляди, и дилижанс пропустишь. (Подталкивая его в спину.) Вон уж и пыль видна на повороте. Патси. Господи помилуй! (Как околдованный, идет по тропинке с холма к дороге.) Нора Рейли подходит, спускаясь по склону. Это хрупкая женщина небольшого роста, в хорошеньком платье из набивного муслина (лучшем, какое у нее есть); на взгляд ирландца, она представляет собой весьма обыденное явление, но она вызывает совсем другие чувства у обитателей более передовых, шумных и суетливых, гуще населенных и лучше питающихся стран. Отсутствие в ней всего грубо материального и всяких признаков здорового аппетита, относительная деликатность ее манер и тонкость ее восприятий, изящные руки и хрупкая фигура, своеобразный говор и мягкий, жалобный ирландский распев ее речи придают ей прелесть тем более непосредственную, что она, прожив всю жизнь в Ирландии, не сознает этой прелести и ей не приходит в голову подчеркивать ее или обыгрывать, как это делают ирландки в Англии. На взгляд Томаса Бродбента, это в высшей степени обаятельное существо, которое он готов назвать неземным. На взгляд Ларри Дойла, это самая заурядная женщина, которой надо бы жить в восемнадцатом столетии, беспомощная, бесполезная, почти бесполая, слабость которой не оправдана даже болезнью, - воплощение той Ирландии, от которой он бежал. Такие суждения имеют мало цены и могут еще десять раз измениться, но от них в настоящую минуту зависит ее судьба. Киган в знак приветствия притрагивается к своей шляпе, не снимая ее. Нора. Мистер Киган, мне хотелось бы поговорить с вами. Можете вы уделить мне несколько минут? Киган (простонародный говор, на котором он изъяснялся с Патси, исчезает в мгновение ока). Пожалуйста, мисс Рейли, хоть целый час. Я к вашим услугам. Не присесть ли нам? Нора. Благодарю вас. Оба садятся на траву. (Нора чем-то озабочена и робеет, но тотчас высказывает то, что у нее на уме, так как ни о чем другом не может думать.) Я слышала, что вы когда-то много путешествовали. Киган. Видите ли, я не мэйнутец. (Он хочет сказать, что он не учился в Мэйнутском колледже.) В дни юности я благоговел перед старшим поколением священников, перед теми, что учились в Саламанке. Поэтому, когда я уверился в своем призвании, я тоже поехал в Саламанку. А из Саламанки пешком отправился в Рим и пробыл там год в монастыре. Мое паломничество в Рим научи то меня, что пешком путешествовать лучше, чем в поезде. Поэтому из Рима я пешком перебрался в Париж, в Сорбонну, и очень жалел, что не мог тоже пешком дойти из Парижа в Оксфорд, так как на пароходе жестоко страдал от морской болезни. В Оксфорде я пробыл год, а затем пошел в Иерусалим, тоже пешком, по вольному ветерку, чтобы выветрить оксфордскую премудрость. Из Иерусалима я отправился на остров Патмос и прожил шесть месяцев в монастыре на горе Афон. А потом вернулся в Ирландию, получил приход и был приходским священником, пока не сошел с ума. Нора (смущенно). О! Не надо так говорить! Киган. Почему нет? Разве вы не слышали этой истории? Как я исповедовал дьявола в образе негра и дал ему отпущение грехов, а он заколдовал меня и лишил рассудка. Нора. Как вы можете говорить такой вздор о самом себе? Стыдитесь! Киган. Это не вздор, это правда - в известном смысле. Но бог с ним, с этим негром. Теперь вы знаете, какой я бывалый путешественник; чем же я могу вам служить? Нора колеблется и начинает нервно обрывать стебли вереска. (Мягко удерживает ее за руку.) Дорогая мисс Нора, не рвите цветочки. Ведь когда вы видите красивого ребенка, вам не хочется оторвать ему голову и поставить на стол в вазочке, чтоб на нее любоваться. Кузнечик стрекочет. (Обращается к нему.) Не бойся, не бойся, сынок, она не станет ломать твою качельку. (Норе, в прежней манере.) Видите, я совсем сумасшедший; но это ничего - я не буйный. Ну, так в чем же дело? Нора (в затруднении). Ах, просто так, праздное любопытство. Мне хотелось знать, какой вам показалась Ирландия - ирландская деревня, конечно, - очень ли маленькой и жалкой, после того как вы повидали Рим и Оксфорд и другие большие города. Киган. В этих великих городах я увидел чудеса, которых никогда не видел в Ирландии. Но когда я вернулся в Ирландию, я увидел, что самые большие чудеса поджидали меня здесь. И они все время были тут, но раньше мои глаза были для них закрыты. Я не знал, как выглядит мой родной дом, пока не вышел за его стены. Нора. Вы думаете, это со всеми так? Киган. Со всяким, у кого не только тело, но и душа зряча. Нора. Но скажите по совести, разве люди тут у нас не показались вам скучными? Наши девушки, наверно, показались вам глупенькими простушками после принцесс и знатных дам, которых вы видели за границей? Впрочем, священник, конечно, не замечает таких вещей. Киган. Священник обязан все замечать. Я не стану вам рассказывать о всех моих наблюдениях насчет женщин, но я вам скажу одно: чем больше мужчина видел и чем больше он путешествовал, тем больше шансов, что он в конце концов женится на девушке из своей родной деревни. Нора (краснея от удовольствия). Вы, конечно, шутите, мистер Киган. Киган. Мои шутки заключаются в том, что я говорю людям правду. Это самая смешная шутка на свете. Нора (недоверчиво). Будет вам! Киган (с живостью вскакивает на ноги). Не хотите ли пройтись по дороге навстречу дилижансу? Нора подает ему руку, и он помогает ей встать. Патси Фарел сказал, что вы ждете молодого Дойла. Нора (тотчас же вздергивая подбородок). Вовсе я его не жду. Удивительно, что он вообще вздумал приехать после восемнадцати лет отсутствия. И уж конечно он не может рассчитывать, что мы умираем от нетерпения его увидеть. Киган. Ну, хоть и не умираете, а интересно все-таки посмотреть, насколько он переменился за эти годы. Нора (с внезапной горечью). Он, наверно, только затем и приехал, чтобы посмотреть, насколько мы переменились за эти годы. Ну, так пускай подождет; увидит меня вечером, при свечах; а я вышла вовсе не для того, чтобы его встретить, - просто хотела погулять. Пойду сейчас вниз, к Круглой башне. (Начинает спускаться по западному склону.) Киган. Вы правы. Что же делать, как не гулять в такой вечер. (Значительно.) Я скажу ему, куда вы пошли. Нора быстро оборачивается, словно хочет ему запретить; но глубокое понимание, которое она читает в его глазах, делает притворство невозможным; она только серьезно взглядывает на него и уходит. (Провожает ее глазами и, когда она исчезает за холмом, говорит.) Да, да. Он приехал, чтобы мучить тебя. И вот уж ты придумываешь, как бы помучить его. (Качает головой и уходит в противоположном направлении, погруженный в свои мысли.) В это время дилижанс уже подъехал, и трое пассажиров высадились у подножия холма. Дилижанс представляет собой огромный уродливый рыдван, черный и расхлябанный, последний пережиток почтовых карет, известных предшествующему поколению под названием бьянкониевых дилижансов, по имени предприимчивого итальянца Бьянкони, пустившего в ход этого рода экипажи. Пассажиры: приходский священник отец Демпси, Корнелий Дойл - отец Ларри и Бродбент. Все трое, кутаясь в пальто, вышли на дорогу и разминают ноги, затекшие так, как это бывает только после путешествия в ирландском экипаже. Священник, добродушный толстяк, не имеет ничего общего с тем благородным типом деревенского пастыря, который воплощает лучшее, что есть в духовенстве; но он не имеет также ничего общего с тем низменным типом деревенского попа, в котором чувствуется настойчивый и неразборчивый в средствах мужичок, решивший использовать церковь, чтобы добыть себе привилегированное положение, власть и деньги. Отец Демпси стал священником не по призванию, но и не из честолюбия, а просто потому, что такая жизнь ему подходит. Его прихожане подчиняются ему беспрекословно, и он взимает с них дань в размере, достаточном для того, чтобы жить как богатый человек. Засилье протестантов, когда-то значительное, теперь ослабело и не служит ему помехой. В общем же это человек покладистый, приветливый в обращении, даже уступчивый - до тех пор, конечно, пока ему аккуратно платят за требы и без всяких возражений признают его право на почет и власть. Корнелий Дойл - невысокий жилистый старик; его обветренное лицо имеет озабоченное выражение; подбородок гладко выбрит, оставлены только песочного цвета бакенбарды, кое-где уже выцветшие, а у корней волос и совсем белые. Одет он так, как одеваются мелкие дельцы в провинции, то есть в старый охотничий сюртук и башмаки с резинками совершенно неохотничьего вида. Он стесняется Бродбента и, стараясь быть приветливым, проявляет излишнюю суетливость. Бродбент, по причинам, которые выяснятся позже, не имеет при себе никакого багажа, кроме путеводителя и подзорной трубы. Остальные двое нагрузили своим багажом злополучного Патси Фарела, который ковыляет вслед за прибывшими; он тащит мешок с картофелем, большую корзинку, жирного гуся, колоссальных размеров лосося и несколько бумажных свертков. Корнелий, впереди всех, поднимается по склону, за ним Бродбент. Затем идет священник. В хвосте плетется Патси. Корнелий. Тут крутовато, мистер Бродбент, зато короче. А по дороге пришлось бы дать крюк. Бродбент (останавливается и разглядывает большой камень). Это, должно быть, и есть Финианов камень. Корнелий (в совершенном недоумении). Чего-о? Бродбент. Это описано у Мэррея. Один из ваших великих национальных героев - мне не выговорить его имя: Финий и как-то дальше. Отец Демпси (также в недоумении и несколько шокированный). Может быть, Фин-Мак-Кул? Бродбент. Кажется, так. (Заглядывает в путеводитель.) Мэррей говорит об огромном камне, связанном, вероятно, с друидическими обрядами; его якобы забросил сюда сам Фин во время своего знаменитого состязания с дьяволом. Корнелий (недоверчиво). Сроду не слыхивал. Отец Демпси (очень серьезно и даже с оттенком строгости). Не верьте такому вздору, сэр. Ничего этого не было. Если вам начнут плести небылицы о Фин-Мак-Куле и ему подобных, не слушайте, пожалуйста. Это все сказки и глупые суеверия. Бродбент (начинает горячиться; мысль, что ирландский священник корит его за суеверие, вызывает в нем негодование). Вы не думаете, надеюсь, что я этому верю? Отец Демпси. Ах, так! Признаться, я подумал, что верите. Посмотрите! Видите вон там верхушку Круглой башни? Вот это исторический памятник, стоит поглядеть. Бродбент (чрезвычайно заинтересованный). Скажите, у вас есть какая-нибудь теория относительно назначения этих круглых башен? Отец Демпси (несколько далее оскорбленный). Теория? У меня? (Теории в его представлении неразрывно связаны с профессором Тиндалем и научным критицизмом, а также, быть может, с воззрением, согласно которому круглые башни представляют собой фаллические символы.) Корнелий (укоризненно). У меня есть знание, достоверное знание того, чем были наши круглые башни, если вы об этом спрашиваете, мистер Бродбент. Круглые башни - это персты церкви первых веков христианства, указующие на небо. Патси, нагруженный сверх меры, споткнувшись, теряет равновесие и с размаху садится наземь. Свертки рассыпаются по склону. Корнелий и отец Демпси в гневе накидываются на Патси, в то время как Бродбент усердно созерцает камень и Круглую башню. Корнелий. Ах, черт тебя побери! Лосось пополам переломился! Ты что это вздумал, Патси, осел ты этакий? Отец Демпси. Ты пьян, что ли, Патси Фарел? Говорил я тебе - поосторожней неси эту корзину? Или я тебе не говорил? Патси (потирая затылок, которым он едва не выщербил гранитный выступ). Да у меня нога подвернулась! Легкое дело - все ваши пожитки одному тащить! Вас-то ведь трое! Отец Демпси. Сказано было тебе: чего не можешь сразу захватить - оставь, потом еще раз придешь. Патси. Да-а, а чье мне оставить? Что бы вы сказали, ваше преподобие, кабы я вашу корзину на мокрой траве бросил? А хозяин что бы сказал, кабы я и рыбу и гуся на дороге кинул - подбирай, кто хочет! Корнелий. Да уж ты на все найдешь ответ, больно ты стал речист. Подожди, вот тетушка Джуди увидит, как ты рыбу обработал, - она с тобой поговорит! Ну, давай сюда гуся и рыбу. Отнесешь корзинку к отцу Демпси, потом приходи за остальным, Отец Демпси. Бери корзину, Патси. И смотри опять не грохнись! Патси. Да я... Корнелий (торопит его). Тсс! Тетушка Джуди идет! Посрамленный Патси уходит, ворча себе под нос, с корзинкой отца Демпси за плечами. Тетушка Джуди спускается по склону; это женщина лет пятидесяти, ничем не замечательная; в ее подвижности и хлопотливости нет настоящего проворства и энергии, в ее кротости нет спокойствия, в ее доброте нет живого интереса к людям; в ней нет даже живого интереса к самой себе; она вполне довольна собой и окружающими - типичный продукт ограниченной и ленивой жизни. Волосы у нее причесаны на прямой пробор и гладко прилизаны, а сзади собраны в плоский пучок. На ней простое коричневое платье, на плечах черная с лиловым пелерина; она принарядилась ради торжественного случая. Тетушка Джуди ищет глазами Ларри, недоумевает, затем недоверчиво останавливает взгляд на Бродбенте. Тетушка Джуди. Неужто это ты, Ларри? Корнелий. Где ты видишь Ларри? Что ты, опомнись! Ларри, похоже, не очень-то домой торопится. Я его еще в глаза не видел. Это его друг, мистер Бродбент. Мистер Бродбент - моя сестра Джуди. Тетушка Джуди (становится гостеприимной, подходит к Бродбенту и радушно пожимает ему руку). Мистер Бродбент! А я вас за Ларри приняла, подумайте! Мы ведь его вот уже восемнадцать лег как не видали, а уехал-то он совсем мальчишкой. Бродбент. Ларри не виноват: он именно торопился. Он поехал вперед на нашем автомобиле, за целый час до того, как приехал мистер Дойл, и давно бы уж был здесь, если бы не несчастный случай. Он обещал встретить нас в Этенмюллете. Тетушка Джуди. Господи помилуй! Вы думаете, с ним несчастье какое приключилось? Бродбент. Нет, он мне телеграфировал - просто машина поломалась и он приедет, как только ее починят. Он надеется быть здесь часам к десяти. Тетушка Джуди. Придумал, нечего сказать! На автомобиле ехать, когда мы все его ждем. Как раз на него похоже - все не как у людей. Ну да уж ладно, что сделано, того не воротишь. Пойдемте-ка домой. Мистеру Бродбенту, наверно, до смерти чаю хочется. Бродбент (несколько удивленный). Боюсь, что для чая уже слишком поздно. (Смотрит на свой браслет с часами.) Тетушка Джуди. И вовсе не поздно; мы всегда в это время пьем. Надеюсь, вам хоть приличный обед подали в Этенмюллете? Бродбент (пытается скрыть свое разочарование, ибо ему становится ясно, что здесь он обеда не получит). О. гм... да, прекрасный обед, прекрасный. Кстати, не лучше ли мне снять номер в отеле? Все смотрят на него. Корнелий. В оте-еле? Отец Демпси. В каком таком отеле? Тетушка Джуди. Ни в какой отель вы не пойдете. Вы у нас будете гостить. Я бы вас в старую Ларрину комнату положила, да только его матрасик вам, пожалуй, короток будет; ну ничего, мы вас в гостиной устроим на диванчике. Бродбент. Вы очень добры, мисс Дойл, но, право, мне совестно причинять вам столько хлопот. Я, честное слово, ничего не имею против отеля. Отец Демпси. Да в Роскулене нет никаких отелей. Бродбент. Как нет отелей? А этот парень, который меня вез, сказал, что здешний отель лучший во всей Ирландии. Все с сожалением смотрят на него. Тетушка Джуди. А вы и слушаете всякого бездельника! Он вам что угодно расскажет, лишь бы у вас три пенса на чай выманить. Бродбент. Может быть, здесь есть хоть трактир? Отец Демпси (мрачно). Семнадцать. Тетушка Джуди. Да не будете же вы жить в трактире? У них и места не найдется, да вам это и неприлично. Вас, может быть, диванчик испугал? Так я вам свою кровать отдам. А я могу пока спать с Норой. Бродбент. Нет, нет, что вы! Я вам очень благодарен, я в восторге от диванчика. Но я боюсь вас стеснить... Корнелий (хочет прервать этот спор, заставляющий его стыдиться своей домашней обстановки, ибо он лучше, чем сестра, понимает, что у Бродбента иное представление о комфорте). Ни капельки не стесните и не думайте об этом. А где Нора? Тетушка Джуди. А я почем знаю? Ушла, никому не сказала. Я думала, она вас пошла встречать. Корнелий (недовольно). Что это ей взбрело в голову удрать в такую минуту? Тетушка Джуди. Да ведь она у нас чудачка. Ну пойдемте уж, пойдемте. Отец Демпси. Я попрощаюсь с вами, мистер Бродбент. Если я могу быть вам чем-нибудь полезен - пожалуйста, дайте только знать. (Пожимает руку Бродбенту.) Бродбент (горячо). Благодарю вас, отец Демпси. Очень рад был с вами познакомиться. Отец Демпси (переходя к тетушке Джуди). Доброй ночи, мисс Дойл. Тетушка Джуди. А чаю с нами не выпьете? Отец Демпси. Как-нибудь в другой раз, благодарю вас; сегодня я спешу домой, есть дело. (Поворачивается, чтобы идти, и сталкивается с Патси, который возвращается с пустыми руками.) Ты отнес ко мне корзину? Патси. Да, ваше преподобие. Отец Демпси. Ну вот и молодец! (Готов уйти.) Патси (тетушке Джуди). Отец Киган велел сказать... Отец Демпси. Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты называл его мистер Киган, как и я его зову! Отец Киган! Скажите пожалуйста! По-твоему, нет никакой разницы между твоим приходским священником и каким-то старым помешанным в черном сюртуке? Патси. Я боюсь, вдруг он меня проклянет. Отец Демпси (гневно). Ты слушай, что тебе говорят, а то я тебя так прокляну, что ты у меня запрыгаешь. Будешь теперь помнить? (Уходит.) Патси идет вниз по склону и подбирает гуся, рыбу и мешок с картофелем. Тетушка Джуди. Кто тебя за язык дергал, Патси, говорить об этом при отце Демпси? Патси. Ну, а как же мне быть? Отец Киган велел вам сказать, что мисс Нора пошла к Круглой башне. Тетушка Джуди. А ты не мог подождать, пока отец Демпси уйдет? Патси. Я боялся, что забуду; а он бы тогда наслал на меня кузнечика либо чертову чучелку, [Чертова чучелка - это обыкновенная серая ящерища, которая, по поверью, может забраться в горло спящего с открытым ртом человека, отчего тот заболевает чахоткой и умирает. (Примеч. авт.).] чтоб они мне ночью напомнили. Корнелий. Ну, понес, дуралей! С чучелками своими да с кузнечиками! Бери-ка лучше вещи, и чтоб я больше не слышал твоих дурацких россказней. Патси повинуется. А рыбу возьмл под мышку. (Засовывает лосося под локоть Патси.) Патси. Я и гуся могу захватить, хозяин. Положите его мне на спину, а голову дайте я возьму в зубы. Корнелий впопыхах готов последовать этому предложению. Тетушка Джуди (чувствуя, что присутствие Бродбента обязывает ее к проявлению особой утонченности). Фу, Патси, как не стыдно! Брать в рот гуся, а мы потом будем его есть, после тебя! Оставь гуся, хозяин его сам захватит. Патси. А что гусю сделается? Дохлому-то! (Забирает свою кладь и уходит.) Корнелий. С чего это Норе вздумалось идти к Круглой башне? Тетушка Джуди. А бог ее знает. Все фантазии в голове. Может, она думает, что Ларри туда за ней придет и ее домой проводит. Бродбент. Но как же теперь быть? Нельзя, чтобы мисс Рейли там ждала, а потом возвращалась домой одна, в темноте. Может быть, мне за ней сходить? Тетушка Джуди (пренебрежительно). А что с ней может случиться? Ну идем же, Корни. Пойдемте, мистер Бродбент. Я поставила чай на огонь, чтоб он настоялся; пока соберемся пить, он как смола станет. (Уходит вверх по склону.) К этому времени уже наступили сумерки. Бродбенту в конце концов не пришлось голодать за столом у тетушки Джуди: к чаю подали не только хлеб с маслом, но еще и бараньи котлеты в таком количестве, что проглотить их за один присест Бродбент счел невозможным. Было также подано весьма сытное блюдо, называемое картофельным пирогом. Страх умереть с голоду очень скоро сменился у Бродбента опасением, что он съел лишнее и завтра поплатится за это. Но тут появился новый соблазн - в виде бутылки незаконным образом изготовленной домашней водки, которую в Ирландии зовут "потшин"; Бродбент уже раньше читал о ней и мечтал ее отведать (он называет ее "потшан"); теперь, наконец, мечта его осуществилась. Его благодушное настроение вскоре достигает степени почти что экстаза, гораздо раньше, чем Корнелий обнаруживает первые признаки сонливости. Контраст между домашним столом тетушки Джуди и едой, которую ему обычно подают в отелях на южном и восточном побережье, куда он уезжает из Лондона на уик-энд - от пятницы до вторника, - кажется ему восхитительно ирландским. Полное отсутствие у Корнелия всякой способности и даже потребности испытывать радость, его твердая уверенность в том, что жизнь есть не что иное, как цепь мелочных забот и неприятностей с единственным утешением в виде курева, выпивки, ясных утр и маленьких удач при продаже и покупке, представляются его гостю просто забавной ролью, которую вздумал разыграть неисправимый гуляка и насмешник ирландец. Тетушка Джуди кажется ему воплощением комизма. Мысль, что через месяц-другой этот комизм даже ему успеет приесться, а для обитателей Роскулена никогда и не существовал, ни на миг не приходит ему в голову; еще меньше он догадывается о том, что сам он своим фантастическим английским обликом и английским произношением немало увеселяет тетушку Джуди. Под конец он приходит в такой восторг от всего окружающего, что перспектива лечь в постель и, пожалуй, увидеть во сне прозаическую Англию кажется ему нестерпимой; он объявляет, что намерен прогуляться к Круглой башне, выкурить сигару на свежем воздухе и поискать мисс Нору Рейли. Его никто не удерживает, ибо английские условности здесь, по-видимому, не существуют. Здесь считают, что, если Норе вздумалось пропустить ужин и бродить до ночи возле Круглой башне, на то ее добрая воля; все спокойно лягут спать, а для нее оставят входную дверь открытой. Точно так же внезапное желание Бродбента совершить ночную прогулку не вызывает со стороны гостеприимных хозяев ни протестов, ни удивления. Тетушка Джуди даже рада сбыть его с рук на то время, пока она будет устраивать ему постель на диванчике. И вот сытый, счастливый, в восторженном настроении, Бродбент отправляется обозревать долину при лунном свете. Круглая башня находится в полумиле от Роскулена она стоит на пригорке, поросшем травой, ярдах в пятидесяти к югу от дороги. Когда-то дорога шла через пригорок, но современная техника выровняла шоссе применительно к требованиям бьянкониевых карет; это осуществлено частью при помощи поворота, частью при помощи выемки в холме; тропинка от дороги к башне круто взбирается в гору сквозь заросли дрока и ежевики. На краю косогора, там, где кончается тропинка стоит Нора и напряженно всматривается в лунную ночь, поджидая Ларри. Под конец, потеряв надежду, она с нетерпеливым вздохом отходит к замшелому подножию башни и садится на камень - немножко поплакать, затем покорно ждет, напевая песенку - не ирландскую песню а избитый английский романс, бывший в моде в позапрошлом году, - пока легкий шорох, может быть шум шагов, не заставляет ее вскочить и быстро подбежать к спуску. Несколько секунд тишины и ожидания; шаги теперь слышны уже ясно. Нора тихо вскрикивает, увидев приближающуюся мужскую фигуру. Нора. Это ты, Ларри? (Испуганно.) Кто это? Голос Бродбента (с нижнего конца тропинки). Не пугайтесь. Нора. О, какой у тебя стал английский выговор! Бродбент (появляясь снизу). Разрешите вам представиться. Нора (пораженная, отступает). Это не ты! Кто вы? Что вам нужно? Бродбент (подходит ближе). Я вас напугал, мисс Рейли, простите, ради бога. Я Бродбент, друг Ларри. Знаете? Нора (обижена). А мистер Дойл не пошел с вами? Бродбент. Нет. Я вместо него. Надеюсь, я не помешал? Нора (глубоко оскорбленная). Очень сожалею, что мистер Дойл доставил вам столько беспокойства своими поручениями. Бродбент. Да видите ли, я подумал, что мне, как иностранцу и англичанину, интересно будет посмотреть на Круглую башню при лунном свете. Нора. Ах, вы пришли посмотреть башню... А я думала... (В замешательстве, стараясь овладеть собой.) Ну конечно. Разумеется. Я просто испугалась... в первую минуту! Прекрасная ночь, не правда ли? Бродбент. Чудесная! Позвольте, я объясню, почему Ларри сам не пришел... Нора. А зачем ему приходить? Он уже сто раз видел башню; для него это не новость. (Светским тоном.) Какое впечатление производит на вас Ирландия, мистер Бродбент? Вы бывали здесь раньше? Бродбент. Нет, никогда. Нора. Как вам здесь нравится? Бродбент (внезапно впадая в крайнюю сентиментальность). Я даже не решаюсь сказать вам, до какой степени мне все здесь нравится. Очарование этого ирландского пейзажа и... простите мне мою смелость, мисс Рейли, но... ваш прелестный ирландский голос... Нора (она привыкла к любезностям и не придает им никакого значения). Полноте, мистер Бродбент! Вот уже у вас и разбитое сердце, а видели вы меня всего две минуты в темноте. Бродбент. Голос в темноте так же прекрасен, как и на свету. А кроме того, Ларри столько мне о вас рассказывал. Нора (с горечью). Вот как! Что ж, это, конечно, большая честь для меня. Бродбент. Я с нетерпением ждал встречи с вами. Вы интересовали меня больше, чем все остальное в Ирландии. Нора (иронически). Да что вы? Неужели? Бродбент. Уверяю вас. Я был бы счастлив, если бы вы проявили ко мне хоть вполовину столько интереса. Нора. О, я, конечно, прямо умирала от нетерпения. Вы сами понимаете, какое это для нас, бедных ирландцев, событие, когда к нам вдруг приедет англичанин вроде вас. Бродбент. Ну вот, теперь вы смеетесь надо мной, мисс Рейли; я ведь понимаю, что смеетесь. Не надо смеяться надо мной. Я очень серьезно отношусь к Ирландии и ко всему ирландскому. Я очень серьезно отношусь к вам и к Ларри. Нора. Ларри со мной ничем не связан, мистер Бродбент. Бродбент. Если бы я так думал, мисс Рейли, я бы... я бы решился полнее отдаться тому очарованию, о котором я только что говорил... полнее, чем я .. чем я... Нора. Это вы мне в любви объясняетесь, да? Бродбент (испуганный и очень взволнованный). Кажется, что так, мисс Рейли, честное слово. Если вы спросите меня еще раз, я за себя не ручаюсь; в вашем голосе звучат все арфы Ирландии. Нора смеется над ним. (Внезапно он теряет голову и хватает Нору за руки, к ее величайшему негодованию.) Перестаньте смеяться, слышите? Я говорю всерьез, как англичанин. Если я говорю такую вещь женщине, это серьезно. (Отпускает ее и пытается говорить своим обычным тоном, тщетно борясь с волнением.) Простите, пожалуйста. Нора. Как вы посмели меня тронуть? Бродбент. Мало есть на свете такого, чего бы я не посмел ради вас. Это, может быть, нехорошо, но, право, я... (Умолкает и растерянно проводит рукой по лицу.) Нора. Как вам не стыдно! Порядочный человек скорее бы умер, чем позволил себе такую вещь со мной, когда я тут одна, ночью. Бродбент. Вы хотите сказать, что это с моей стороны предательство по отношению к Ларри? Нора. Ничего подобного. При чем тут Ларри? Это неуважение и грубость по отношению ко мне; это показывает, за кого вы меня принимаете. А теперь можете идти своей дорогой, а я пойду своей. Прощайте, мистер Бродбент. Бродбент. Нет, нет, подождите, мисс Рейли. Одну минутку! Выслушайте меня. Я говорил всерьез; это страшно серьезно, клянусь вам... Скажите мне, что я мешаю Ларри, и я сейчас же отправлюсь в Лондон, прямо отсюда, с этого места, и вы никогда больше меня не увидите. Клянусь честью! Я ему мешаю? Нора (в голосе ее, помимо воли, внезапно прорывается горечь). Вам лучше знать, мешаете вы ему или нет. Вы его чаще видели, чем я. Вы теперь его лучше знаете, чем я. Бы больше торопились меня увидеть, чем он, не правда ли? Бродбент. Я должен вам сказать, мисс Рейли, что Ларри еще не прибыл в Роскулен. Он рассчитывал быть здесь раньше меня, но автомобиль поломался, он будет только завтра. Нора (лицо ее светлеет). Это правда? Бродбент. Да, это правда. Нора вздыхает с облегчением. Вы рады? Нора (тотчас опять вооружается до зубов). Рада? Откуда вы взяли? Чему мне радоваться? Мы его ждали восемнадцать лет, так можем подождать еще один день. Бродбент. Если вы действительно так к нему относитесь, тогда, быть может, для меня еще есть надежда? А? Нора (глубоко оскорбленная). Должно быть, в Англии другие нравы, мистер Бродбент; это уменьшает вашу вину. У нас, в Иргандии, никому не придет в голову ловить мужчину на слове, когда ему вздумается пошутить, или принимать всерьез то, что женщина скажет в ответ на шутку. Если б женщина всякий раз подвергалась такому обращению, какое вы позволили себе со мной после двух минут разговора, увидев меня в первый раз в жизни, ни одна порядочная женщина не стала бы вообще разговаривать с мужчиной. Бродбент. Этого я не понимаю. С этим я не могу согласиться. Я говорил совершенно искренне; у меня самые серьезные намерения. Надеюсь, тот факт, что я англичанин, служит достаточной гарантией моей неспособности совершать какие-нибудь необдуманные и романтические поступки; хотя, должен сознаться, ваш голос до такой степени взволновал меня, когда вы так лукаво спросили меня, не объясняюсь ли я вам в любви... Нора (краснея). Я вовсе не хотела... Бродбент (торопливо). Конечно нет. Не такой уж я дурак, мисс Рейли. Но мне было невыносимо, что вы смеетесь над моим чувством. Вы... (Снова борясь с волнением) Вы не знаете, как я... (Захлебывается на мгновение затем выпаливает противоестественно ровным голосом ) Будьте моей женой! Нора (быстро). Вот еще! Вздор какой! (Внимательно оглядывает его.) Ступайте-ка домой, мистер Бродбент, и придите в себя. Боюсь, что потшиновый пунш слишком на вас подействовал. Вы, должно быть, не привыкли пить на ночь. Бродбент (в ужасе). Вы хотите сказать, что я... я Боже мой! Мисс Рейли! Неужели вам кажется, что я пьян? Нора (сострадательно). Сколько вы стаканов выпили? Бродбент (растерянно). Два. Нора. Ну да. И запах торфа помешал вам заметить, какой это крепкий напиток. Идите-ка домой и ложитесь спать. Бродбент (в страшном волнении). Но это ужасно... Вы заронили во мне ужасное сомненье... Мисс Рейли, ради бога, скажите, я в самом деле пьян? Нора (успокаивающе). Завтра сами сможете судить. Ну, пойдемте домой и не думайте больше об этом. (С материнской нежностью берет его под руку и мягко подталкивает к тропинке.) Бродбент (совершенно расстроенный, повинуется). Да, я, должно быть, пьян... Ужасающе пьян. Потому что ваш голос совсем лишил меня рассудка... (Спотыкается о камень.) Нет! Честное слово, клянусь вам честью, мисс Рейли, это я просто споткнулся. Это совершенно случайно, уверяю вас. Нора. Ну конечно случайно. Обопритесь о мою руку, мистер Бродбент, сейчас будет спуск. Дальше, на дороге, вам будет легче идти. Бродбент (покорно берет ее руку). Я не нахожу слов, мисс Рейли, чтобы просить у вас прощения... и благодарить вас за вашу доброту... за вашу снисходительность ко мне, когда я в таком гнусном состоянии. Как я мог так по-свин... (Снова спотыкается.) Черт бы побрал этот вереск! У меня нога запуталась!.. Нора. Ну, ну, ничего. Спокойно. Идемте, идемте. Бродбент, в роли изобличенного пьяницы, позволяет отвести себя вниз к дороге. Снисходительное сочувствие Норы к его предполагаемому состоянию, вместо гнева и отвращения, которые он встретил бы у своих соотечественниц, кажется Бродбенту воистину божественной добротой. И ему, конечно, невдомек, так же как и Норе, что когда англичанин впадает в сентиментальность, его поведение становится поразительно похожим на поведение ирландца, когда тот пьян. ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ На следующее утро Бродбент и Ларри сидят за завтраком; завтрак происходит на небольшой лужайке перед домом Корнелия Дойла, посредине которой поставлен стол. Они уже кончили есть и сейчас погружены в чтение газет. Почти вся посуда составлена на большой железный поднос, покрытый черным лаком, тут же коричневый фаянсовый чайник, серебряных ложек здесь не водится; масло положено целым куском на обыкновенную мелкую тарелку. На заднем плане дом - небольшое белое строение с шиферной крышей; вход в него через застекленную дверь. Тот, кто вышел бы в сад через эту дверь, увидел бы прямо перед собой стол, направо калитку, ведущую из сада на дорогу, а, круто повернув налево, мог бы, пройдя через запущенный боскет, обогнуть дальний угол дома. Между лавровых кустов виднеются изуродованные останки большой гипсовой статуи, обмывавшиеся дождями в течение целого столетия; статуя имеет отдаленное сходство с величавой женской фигурой в римских одеждах, с венком в руке. Эти статуи хотя и созданные, по-видимому, человеческими руками, как бы произрастают сами собой в ирландских садах. Их происхождение составляет неразрешимую загадку даже для самых давних обитателей страны, ибо с их вкусами и образом жизни они не имеют ничего общего. Возле калитки стоит простая садовая скамья, облупленная, потрескавшаяся от непогоды и испачканная птичьим пометом. Неподалеку валяется пустая корзина, для ее пребывания здесь нет никаких оснований, кроме одного - надо же ей где-нибудь лежать. У стола незанятый стул, на котором только что сидел Корнелий, сейчас уже окончивший завтрак и удалившийся в комнату известную под названием "конторы", где он принимает от фермеров арендную плату и хранит счетные книги и деньги. Этот стул, так же как и два других, на которых сидят Ларри и Бродбент, сделан из красного дерева; черное матерчатое сиденье набито конским волосом. Ларри встает и, захватив газету, уходит через боскет за дом. Ходсон, с расстроенным лицом, входит в калитку. Бродбент, сидящий напротив калитки, видит Xодсона и по его лицу догадывается, что тот потерпел неудачу. Бродбент. Вы ходили в деревню? Ходсон. Бесполезно, сэр. Придется все выписывать из Лондона почтовой посылкой. Бродбент. Вас хоть удобно устроили на ночь? Ходсон. Мне было не хуже, чем вам, сэр, на вашем диванчике. Здесь нечего ждать комфорта, сэр. Бродбент. Надо будет подумать, как нам иначе устроиться. (Неудержимо веселея.) Но до чего здесь все-таки курьезно! Как вам понравились ирландцы, Ходсон? Ходсон. Они всюду хороши, сэр, только не у себя дома. Я их много встречал в Англии - люди как люди, мне даже нравились. Но здесь я их прямо возненавидел, сэр. С первой минуты, сэр, как только мы высадились в Корке. Не стану кривить душой, сэр: видеть их не могу. Все мне в них претит, все их манеры; словно меня все время против шерсти гладят. Бродбент. Ну что вы. Все их недостатки только на поверхности, а в сущности - это лучший народ на земле. Ходсон поворачивается, чтобы уйти, не проявляя ни малейшего сочувствия к восторгам своего хозяина. Кстати, Ходсон!.. Ходсон (оборачиваясь). Да, сэр. Бродбент. Вы вчера ничего во мне не заметили, когда я вернулся вместе с мисс Рейли? Ходсон (удивлен). Нет, сэр. Бродбент. Ничего такого... э... гм... особенного? Можете говорить отк