торожная, проверяет
зажигание, свет, включает и выключает фары, наконец, нажимает на газ и
уезжает, не проронив ни слова, даже не оглянувшись. Но прежде чем она
исчезла в потоке машин, я развернулся и побежал наверх.
Не стану рассказывать в подробностях все события этой ночи, скажу лишь,
что она была грандиозна. Моего чека оказалось достаточно, чтобы Дозволить
себе любую игру; и я догадываюсь, свою роль здесь сыграла пресловутая статья
обо мне. Пять часов я терял колоссальные суммы, а под утро почти отыгрался.
Домой пошел пешком, на рассвете, без гроша в кармане, но гордый и счастливый
до невозможности. Я чуть было не пустил по ветру состояние, но не впал в
пессимизм, снова бросился в бой и вышел из него с честью. Я был горд, все во
мне ликовало, и никто, кроме игрока, не мог бы понять моих ощущений. Для
этого надо знать, что игрок никогда не ведет свой счет в изъявительном
наклонении, но в сослагательном; и мне в голову не приходили обороты вроде:
"Я проиграл столько-то..." - оптимистическая манера спрягать глаголы
составляет одну из очаровательнейших сторон жизни игрока.
От "Гранд-опера" я добрался пешком до "Льон де Бельфор". Рассветало уже
не рано; клочья тумана бесшумно скользили под мостами, будто бродяги. Париж
был похож на спящую женщину, неосторожную и прекрасную. В целом мире не было
более прекрасного города и более счастливого горожанина.
Часам к семи я добрел до своего дома на бульваре Распай - я еще пытался
называть это домом, хотя даже моя комната мне как бы уже и не принадлежала;
однако, если бы Лоранс наложила руку на старую студию, я бы, наверное,
возмутился таким незаконным вторжением. Так каждый раз, покидая очередное
пристанище, не стен мне было жаль. А прежде всего - чувство дома, чувство,
которое я испытывал лишь в доме моих родителей, где я прожил восемнадцать
лет, - в нашем доме, в их и в то же время моем. На похоронах отца (он умер
вслед за мамой) я оплакивал не только его, но и наш дом на улице Дубле,
теперь он переходил к другим людям. Но где бы я ни жил потом, повсюду мне
казалось, что я здесь временно; разве что в гостиничном номере, где я провел
шесть лет, это чувство на время исчезло; и позже, вернувшись туда, я увидел
с недоумением и ужасом, что комната занята другим. Вот и сегодня я бы хотел
кое-что понять о той квартире, где почувствовал себя если не хозяином дома,
так по крайней мере жильцом до конца дней. Я уже знал, что, если все
кончится плохо, я больше никогда не смогу пройтись по бульвару Распай без
ощущения изгнания или ошибки. Моей ошибки, и, значит, так мне суждено: не
надо было забывать, что чувство дома - не для таких, как я, между каменными
хоромами и одной из смертных птиц, а все мы - перелетные птицы, отношения
строятся на силе, но силы их не равны. Домовладение - в этом вопросе жестче
и безраздельнее, чем где бы то ни было еще, властвуют деньги: ты или
владеешь или остаешься за порогом.
"Льон де Бельфор" только что открылся, и я зашел туда позавтракать. С
уважительным ужасом я наблюдал стоявших у стойки бара полупроснувшихся,
спешащих людей, им надо было на работу, и это был самый нормальный образ
жизни. Веселость мою как рукой сняло: за полгода я сочинил шлягер, заработал
и потерял состояние, теперь ждал, что меня вот-вот выкинет из дома жена. Что
со мной будет? Семь лет я особенно не задавался этим вопросом, теперь же он
встал передо мной со всей непреложностью. Как я ни избегал его, стараясь
прикрыться своей беззаботностью, рассудок порой просто орал мне прямо в уши:
"Что будет? Как ты станешь жить? Где? Что ты умеешь? Чем ты можешь заняться?
Сможешь ли вынести работу, тяжесть жизни?" Поэтому я возвращался в квартиру
с неспокойным сердцем. Я прошел мимо комнаты Лоранс, словно задолжавший
жилец: проскользнул на цыпочках, сдерживая дыхание, как в студенческие годы,
когда не платил по нескольку недель домовладелице в Латинском квартале.
Перед сном я попытался еще раз подвести итог. В общем-то, я был уверен,
что это не удастся; к тому же я предвидел и сам результат, если я начну
разбираться долго и обстоятельно, составлю список, в чем был прав и виноват
я, а в чем - Лоранс, логически подытожу наши поступки, то, без сомнения, мне
достанется благородная роль. Но если сосредоточиться лишь на чувствах, я
уверен, что выйду из игры лишь хладнокровным победителем.
Все пересмотры, выводы, итоги не нужны и напрасны: ни в чем я не
чувствовал себя виноватым с тех самых пор, как у нас начался этот разлад, ну
разве что в легкомыслии. Обвинительный акт против Лоранс выглядел куда
весомее, в него входил и пункт о преднамеренности, чего не было в моем
досье.
Лежа в темноте на узкой постели, я не мог заснуть и включил радио.
Играли септет Бетховена. Эта музыка омыла меня всего, я снова почувствовал
себя ранимым подростком, и слезы подкатили к глазам. Не надо было мне ее
слушать, в ней было все, что хотелось знать о любви: чуткая нежность,
восторженная радость и особенно задушевность и непоколебимая доверчивость -
все то, чего не суждено увидеть наяву, мы пробавляемся лишь подобием этих
сокровищ, жалкими подделками, с трудом изготовленными нами же самими, да и
то зачастую нелепо. Кто может с полным правом сказать, что и у него была
такая любовь, если прежде он не веровал в ее существование, не мучился ею,
не вложил в нее всю свою доверчивость и незащищенность, не считаясь дарами с
любимым? Стыдно хоть раз в жизни так не влюбиться, и безмерно тяжело, если
никто тебя так не полюбит. У такой любви ничего общего и быть не могло с
мучительной комедией, которую разыгрывает Лоранс. О такой любви мне в
полумраке и твердили явственнее всего фагот, виолончель, кларнет, ей-то и
отозвались мои сентиментальные, слабые, грустные струны.
Светало, наступал день, а я никак не мог заснуть. Вся моя рисовка,
заносчивость и беззаботность словно слетели, и я остался наедине с самим
собой - бедный малый, ты думал улизнуть от общества, а кончилось все тем,
что общество, да и твоя собственная жена стали тебя презирать; бедолага,
ждет тебя какая-нибудь канава подзаборная да один-единственный приятель (и
тот алкоголик); тебе два раза везло, и оба раза ты проморгал; и на что
теперь можешь рассчитывать? Да только на унизительную бедность. Бессильный и
беззащитный, я лежал на кровати, разве что душевная ясность меня не
оставила. Так и всем обычно кажется: чем хуже складываются дела, тем яснее
видна ситуация, я даже терял к себе доверие, когда все шло хорошо. Однако
мне никогда не надо было растолковывать, что где тонко, там и рвется; тонко
еще не значит точно. Но теперь мне не вспоминалось ничего из этих немудреных
присказок. Я с головой нырнул в отчаяние и малодушие, а то, что эти кризисы
случались у меня столь редко, лишний раз придавало им а[]уру
правдоподобности.
А в общем-то, я отлично представлял себе, что причина моего отчаяния -
я сам, бессильный, изверившийся, инфантильный, малодушный, заурядный,
ставший самому себе в тягость, так что к собственной персоне у меня было
куда больше претензий, чем к жизни вообще; это оборотная сторона моего "я",
к которой мир, как правило, оборачивался своей чарующей стороной.
Я заснул, лишь когда первые солнечные лучи добрались до моего окна.
Когда я проснулся, голова у меня была словно деревянная, и я со смутным
чувством вины припомнил, сколько накануне выпил коньяку. И встревожился,
будто Лоранс по-прежнему имела надо мной власть казнить или миловать. Как
это ни удивительно, однако я не мог представить свою жизнь без ее разрешения
на любой мой чих. Хуже того: похоже, мне не хватало этого. Быть может, мое
внутреннее равновесие как раз и зависело от несоответствия между ее
одержимостью и моей аморфностью. А может быть, я стал на нее меньше
сердиться именно потому, что она стала по-настоящему яростной, опасной,
отказалась от буферных полумер. Проще говоря, не верилось, будто она так
привязана ко мне, что захочет удержать меня, даже если я совсем к ней
охладел. Во всяком случае, сегодня утром на душе у меня было печально,
хотелось сердечного участия. Я не смогу долго жить посреди этих
саркастических намеков, недоброжелательности, мне эта атмосфера невыносима.
Я встал, быстро оделся, сыграл на фортепиано несколько нот, взял два-три
аккорда, чтобы снять напряжение, и наконец позвонил Кориолану в кафе. Он уже
сидел там и, похоже, докладывал о наших подвигах на бегах, поскольку в
телефонной трубке слышались героические интонации.
- Я опоздал, - хохотнул Кориолан, и я понял, что он пьян.
- Приходи! - вдруг вырвалось у меня. - Приходи! Я тебе уже говорил о
"Стейнвее", но ты его еще не слышал. К тому же мне надо многое тебе
рассказать.
Он помолчал.
- Но... но Лоранс?
- Ну и что? Мне уже все равно! А потом, ее нет дома, - добавил я
храбро. И по его дыханию я понял, что это разрешило его колебания.
Через пять минут мы оба сидели в моей студии, и Одиль, святая простота,
очарованная неожиданным визитером, варила нам кофе, пока мы брали аккорды на
"Стейнвее".
- Какая звучность! - восхищался Кориолан. - Сыграть и умереть!.. А вот
это что... что ты играешь?
- Пустячок, - сказал я, - два аккорда. Они звучат как начало чего-то
большого только благодаря "Стейнвею".
- Ты заберешь его?
- Это зависит от того, где мы будем жить. Тайком с ним не уедешь.
Кориолан, развеселившись, заржал, и Одиль, с восхищением взиравшая на
его благородный профиль, при виде этих огромных зубов и радостного лица от
неожиданности расплескала кофе, заохала и побежала в кухню за тряпкой.
- Сколько ударов кнута вам полагается за подобную провинность? -
поинтересовался Кориолан с состраданием в голосе. - Что вы там делаете на
полу, как рабыня? Такой прелестный цветок, как вы, Одиль... Думаю, у царицы
нелегкий характер, то ли еще будет после отбытия фаворита... ждите бурю!
Одиль кивала головой; казалось, она, как и мой Друг, убеждена в том,
что я непременно уйду; и эта уверенность меня ужасала.
- Успокойтесь, моя славная Одиль, последнее слово еще за мной!
Я говорил твердым голосом, но увидел, как оба опустили глаза, и тогда я
решился. Я должен уйти, они, конечно, правы. И незамедлительно. Вопрос
состоял не в том, когда, но куда. Хотя не одно лишь отсутствие пристанища
меня беспокоило... а сама мысль о том, что придется собирать вещи.
- И я скоро скажу его, - Добавил я решительно, чтобы уж завершить
предыдущую фразу. "Прощай! Ну что ж, дело сделано!"
Казалось, они вздохнули с облегчением, и это произвело на меня гнетущее
впечатление. В какую историю я влип? Разумеется, и речи быть не могло о том,
чтобы простить Лоранс все, что она мне сделала: забрала мои деньги, унижала
меня, словно я ходил у нее в прислугах, все время выставляла в смешном
свете, ну, что там еще?.. Однако меня беспокоило, что все мои реакции
какие-то вялые; в этом я видел признак того, что самоуважение мое
ослабевает. Я чувствовал, что не должен относиться к этому так спокойно. К
тому же еще вчера, у Балансов, я пальнул из всех орудий. Без сомнения, долго
ждать не придется: с минуты на минуту на меня налетит шквал гнева. Хорошо бы
хоть заговоры какие-нибудь от ярости пошептать, но и горло у меня после
вчерашнего одеревенело и ни в какую не собиралось слушаться. Недоброе
чувство по отношению к Одиль, Кориолану и всем им подобным нашло на меня. С
чего это они так торопились? Почему были так требовательны ко мне? Если их
только послушать, так мое поведение всегда было и впредь быть должно
безупречно чистым, так вот и отравляешь себе существование, а то и вовсе
губишь его. Что бы там ни случилось, я отказываюсь презирать самого себя;
нет уж, увольте меня от этой печальной и все более разрастающейся компании
самых разнообразных лиц, которые видели во мне только паразита и кретина,
если уж так суждено, что лишь одно существо на земле может ко мне относиться
с уважением, пусть этим существом буду я сам!
Еще семь лет тому назад я, по заверениям отца Лоранс, не был, видите
ли, ее достоин! Я же и тогда знал, что мужчина с того самого момента, как он
начинает прилежно заниматься с женщиной любовью, не становится автоматически
достоин ее. Зато теперь я также знаю, что и женщина, которая как следует
ухаживает за мужчиной, не становится автоматически его достойна. Правда,
Лоранс этой аксиомы не знала или притворялась, будто она ей не знакома.
Однако проблема заключается прежде всего в этом; все же остальное - лишь
следствие. Ну а следствия таковы: во-первых, я чуть было не вырвался на
свободу; во-вторых, Лоранс не дала мне этого сделать; и в-третьих, теперь
мне от этого плохо.
Как бы эти проблемы ни разрешились, я совершенно уверен, убежден даже,
что стоит мне посадить Лоранс на колени да отшлепать как следует - и наша
семейная жизнь сразу снова наладится. Может, это и не так. Может, и тут я
бестолково и непорядочно рассуждаю. Кто его знает? Да и что я знаю о жизни?
Ничего. Я все меньше и меньше представляю ее себе. Да нет, совсем не
представляю. Совсем. Вся жизнь какая-то неопределенная, несносная,
ничтожная. Все мне наскучило, лишь одного хотелось: спать, принять аспирину
и спать... От меня же требуют переменить весь образ жизни - допустим, по
необходимости я еще на это способен, но если для этого мне придется собирать
вещи, ну уж... на это меня просто не хватит.
- Скажи-ка, - вклинился Кориолан, - в твоей гостиной в стиле Наполеона
III выпить случаем не найдется?
Благополучно выпив свой кофе, он считал себя вправе пуститься по новому
кругу.
- В какой гостиной? - спросил я.
- Твоя мебель в стиле Наполеона III, дорогуша. А ты и не знал? За семь
лет ты бы мог все-таки хоть краем глаза посмотреть на обстановку. Ей,
конечно, занимается твоя жена? Де-ко-ра-ции! - сказал он по слогам.
Слово за слово, мы оказались в знаменитой гостиной, я открыл бар,
достал бутылку и две рюмки. Кориолан уселся на заскрипевший под ним диван и
улыбнулся бутылке. Тут мы и услышали звонок и голос Одиль в прихожей.
- Месье Шатель! - Она говорила погромче, чтобы предупредить нас. -
Месье Шатель! Какая приятная неожиданность!
Вот и тесть пожаловал, чтобы все уладить! Я стремительно передал свою
рюмку Кориолану и сел напротив, коленки вместе, как у школьника.
Школьник-воришка. Красочная иллюстрация того, что не чувствовал я здесь себя
дома и никогда мне здесь не было по себе.
- А дочь моя дома? - раскатисто гудел голос моего жуликоватого тестя.
Вдруг я припомнил, что он прикарманил себе все мое состояние, и слегка
приободрился. Но он уже входил в комнату, словно разъяренный бык, мимолетом
бросил на меня оскорбительный взгляд и начал в упор рассматривать удобно
расположившегося на диване Кориолана.
- Месье?..
- Сеньор! - подхватил Кориолан, вставая во весь свой без малого
двухметровый рост, словно специально демонстрируя роскошный траурный костюм,
который я только сейчас на нем заметил. На свою свадьбу я действительно
подарил ему черную тройку, которую, не считая сегодняшнего случая, он
надевал еще только дважды: на похороны хозяина скобяной лавки и на какую-то
странную церемонию в Школе Изящных Искусств. По-моему, он производил очень
хорошее впечатление даже и на моего тестя, отвесившего ему довольно-таки
почтительный поклон.
- Месье Шатель и сеньор Лателло! - сказал я, удваивая "л" и ставя
ударение на "о" в фамилии Латло, где все, от отца до сына, работали
грузчиками при переездах с квартиры на квартиру в XIV округе. - Месье Шатель
- отец моей жены, - уточнил я для Кориолана, - а месье Лателло - полномочный
представитель фирмы "Грамофоно" в Мадриде - уступка авторских прав на мою
песню.
- Месье! - произнес мой тесть, и взгляд его вспыхнул при мысли о
грядущей сделке.
- Сеньор! - отозвался Кориолан, сделав шаг вперед, но тесть не
отступил, и я восхитился храбростью, которая скрывалась за его грубой
оболочкой.
Я немного тревожился, как бы он не распознал в Кориолане грустного
пьяницу, любителя горничных, который чуть было не расстроил свадьбу его
дочери; но тогда он лишь мельком видел в темноте какого-то типа "под мухой",
развалившегося на кушетке, со всклокоченными волосами, с помятым, лыбящимся
лицом, не имеющего ничего общего с испанским джентльменом, сидящим на диване
в квартире на бульваре Распай.
- El padre de la senora Laurcns?32[] Обеими руками Кориолан
вцепился в руку моего тестя.
- Да, - пробормотал несчастный, - да! Yo soy... I am... я el padre...
моей дочери! You34[] ... Вы с ней знакомы?
- Si, si, la conozco! Ah, bueno! Aqui es el padre у aqui es el marido!
Bueno!36[] - (Этот идиот с восхищенным видом обнял нас за плечи и
так прижал к своим бокам, что нам пришлось самоотверженно сопротивляться,
чтобы не столкнуться носами над его манишкой.) - Povres bougros! - опять
воскликнул Кориолан и зачастил: - Si, si, si! La conozco! La
conozco!38[] - Тесть отпустил нас, впрочем, так хлопнув каждого,
что нас зашатало.
- Очень жаль, - сказал тесть, слегка ободрившись и машинально
отряхиваясь, - очень жаль, что я не говорю по-испански! No
hablo!40[]
И как многие невежды, он в то же время самодовольно и заговорщически
улыбнулся Кориолану, словно незнание испанского придавало ему в глазах
собеседника неизъяснимый и наивный шарм.
- No hablo, но я дважды был, dos!42[] - уточнил он, помахав
двумя пальцами перед Кориоланом. - По поводу... ну ладно!.. и я знаю ваш
знаменитый тост: "Amor, salud у pesetas, у ticmpo para
gustarlas!"44[] - промямлил тесть. (Вот это да! Даже мямлить
начал!..)
- Тост? Браво! Браво! Тост! - прокричал Кориолан в восторге. - Тост! -
Схватил бутылку виски, тут же плеснул тестю, мне и себя, конечно, не обидел.
- Si, si! - сказал он, размахивая рюмкой. - Amor, salud у pesetas, у
tiempo para gustarlas! Exactemente! Ecco!46[]
- Exactemente! Exactemente! - отозвался тесть с похвалой в голосе, и
трудно было понять, адресована ли она Кориолану, что он знает свой
собственный язык, или себе самому, выучившему из него кусочек. -
Exactemente! - повторил он и, видно, не желая обращаться ко мне, заговорил
куда-то в пространство: - В конце концов, все языки похожи, все происходит
от латыни, это так просто. Не надо забывать, что в Европе общались на латыни
или на кельтском. Но присаживайтесь, сеньор Лателло, прошу вас! -
Великодушным жестом хозяина дома он указал ему на многострадальный диван
(Наполеон III). - Вы здесь по делам, сеньор Лательо? - осведомился тесть
похотливым тоном.
- Лателло, два "л", Лателло, dos "1", - уточнил Кориолан. - Лателлио!
- Латело! Лателлио! - нервно бормотал тесть.
- No, no! Latellio! Latcllio! Lio, lio, No! - отчеканил Кориолан, уже,
по-моему, утраивая "л", и я зыркнул на него: хватит играться в распределение
согласных, да и вообще пора завязывать с этой комедией, а то как бы все не
кончилось плохо, уж с приходом Лоранс комедия точно обернется драмой.
- Senor Latello, - сказал я твердо, - рог el vuestro telcphono, es
aqui!48[] - И потянул его за рукав к двери.
Тесть машинально встал, откланялся и посмотрел, как мы торопливо
выходим; по-моему, он уже начал что-то подозревать.
- Yo ritorno! Yo ritorno!50[] - бросил ему Кориолан с
порога, он уже начал колоться и, едва очутившись на лестничной клетке,
разразился бешеным хохотом.
Он спускался по лестнице, захлебываясь от смеха и тузя меня, словно
школьник. Мы убрались вовремя: в лифте, который поднимался нам навстречу, я
почувствовал тяжелый запах духов, так не идущий молодой женщине, запах шлюхи
и мещанки - жена вернулась домой.
Объяснение между отцом и дочерью после внезапного исчезновения
благородного испанца, сеньора Лателло, очевидно, не будет лишено интереса.
Только, к сожалению, и нас там не будет, чтобы им насладиться. Я все еще
похохатывал над этим фарсом, но мое возвращение совершится не так
блистательно. Наверное, эта мысль читалась на моем лице, так как Кориолан
помрачнел и, грубо притянув за рубаху, встряхнул меня.
- Я только напомню тебе, что она стибрила твои денежки, выставила тебя
перед целым светом как шута горохового; а меня, твоего единственного друга,
ты выдал перед ее папашей за идальго, и клянусь тебе, ничего страшного в
этом нет! Клянусь, переплюнуть их в том, кто кому какую свинью подложил,
тебе далеко еще не удалось...
Вдруг он отпустил меня и широким шагом пошел к воротам. Я ошарашено
смотрел ему вслед. Конечно, я понимал его... Но как же ему объяснить, что
если переподличать их мне явно не удастся, то уж но части жизнелюбия я
оставил Лоранс так далеко позади, что никогда она меня в этом не нагонит, а
значит, не нагонит и во всем остальном? На самом деле все идет так, как
будто в тот вечер, когда она произвела все эти манипуляции в банке, во мне
исчерпались запасы печали, а заодно и жажда реванша. В ту горькую ночь я все
передумал о ее предательстве. Теперь другие заставляли меня наказать Лоранс,
другие, ну и, конечно же, я сам, словно предвидя, как в один прекрасный день
честолюбие, чувство справедливости и собственности, а может быть, еще и
мужественность, вошедшая теперь в мою кровь и плоть, одержат верх над
глубинной сутью, пассивной и в общем-то асоциальной. Именно для того чтобы
не пенять потом себе, я сдерживался от попреков в адрес Лоранс, как бы
смешно это теперь ни выглядело.
Нельзя от меня требовать, чтобы я слишком переживал и мучился из-за
поступков того, кому никогда не принадлежал, кого никогда так уж безумно не
любил, чье поведение к тому же мне казалось внушенным не настоящей
враждебностью, но своего рода раздраженной страстью. Только получилось так,
что прожженные буржуа и мои друзья-бессребреники впервые словно сговорились
и поджидали, что я вот-вот выйду из себя и покончу с этой историей. И
разумеется, в один прекрасный день я начну думать, как и они. Против своей
воли я затею этот последний бой без бойцов, судебный процесс, в котором для
одних я выступлю в роли жертвы, для других в роли обвиняемого, а, в
сущности, я всего лишь апатичный свидетель. Ну уж ни в коем случае я никогда
не стану судьей: хотя, какую бы роль ни довелось играть мне самому, я все
равно буду не прав. И чем все эти пертурбации кончатся?.. По-моему, Лоранс,
которая не переставала меня удивлять, могла вполне логично - конечно, следуя
своей логике - или всадить в меня нож, или пригласить на изысканный ужин.
Короче, пусть еще поглумятся надо мной, только не слишком долго, поскольку
мое возмущение, негодование, презрение уже на пределе. На пределе и
нежность, сострадание - все чувства словно выдохлись. И я знаю, какое
чудовищное и, быть может, роковое впечатление производит эта моя
несостоятельность на тех, кто меня еще любит. Потому-то при всем при том,
что я терпимо и доброжелательно настроен, мне и видятся два разных
завершения этого кризиса; оба, в сущности, в духе романов с продолжением,
просто один трагический, другой пошлый. И по правде говоря, второй мне более
созвучен.
Кориолан ушел, и я долго бродил один по Парижу. Я прошел по авеню Дю
Мен и дальше, вплоть до крохотной старой железной дороги; Париж еще окружен
такими путями с развороченными рельсами, заросшими крапивой и усыпанными
битым стеклом. Кольцо это не цельное, но город все же как бы замкнут
бульварами Великих Маршалов, по которым я так люблю гулять. Когда шагаешь по
этим заброшенным путям, мерещится, будто странствуешь по забытому уже
пространству старых вестернов тридцатых годов, или где-то в деревне, или на
неведомых планетах, или в конце прошлого века, пробираешься по узким
парижским улочкам, пользующимся дурной славой; здесь я чувствовал себя
одиноким героем Карко52[], Брэдбери или Фицджеральда... Целую
неделю у меня даже времени не было, чтобы взять в руки серьезную книгу. И от
этого тоже на меня порой накатывает депрессия.
Осень брала свое, быстро смеркалось и холодало; озябший, я переступил
порог "Льон де Бельфор" где-то около шести часов. Все были в сборе: хозяин,
пара зевак и Кориолан. Все четверо посмотрели на меня, ответили на мое
приветствие и разом отвели глаза. Чувствовалась какая-то неловкость и
растерянность, хотя обычно здесь царит непринужденная атмосфера. "Уж не
заходила ли сюда Лоранс выпить лимонаду?" - спросил я Кориолана, усаживаясь
перед ним. Но он даже не улыбнулся, поморгал и вдруг протянул мне через
столик журнал, который переложил к себе на лавку, когда я вошел. "Прочти вот
это", - сказал он. Я посмотрел на него, поднял глаза и увидел, как хозяин и
его записные клиенты тут же уткнулись в свои стаканы. Что еще стряслось?
В руках у меня был самый популярный во Франции и Наварре еженедельник,
выходивший по пятницам. Значит, этот номер только что поступил в продажу, и
я удивился, с какой поспешностью в "Льон де Бельфор" бросились его читать.
Я раскрыл его... На десяти страницах были помещены мои фотографии,
увеличенные или обрезанные, так или иначе скомпонованные (во всяком случае,
наверняка их предоставила Лоранс, поскольку были они только у нее), - мои
детские фотографии, неведомо откуда выплывшие на свет: вот первое причастие,
вот я солдат, на экзаменах в консерваторию с другими абитуриентами, пять или
шесть фото на берегу моря, дома или около моей машины (эти сама Лоранс
снимала) и, наконец, две-три, где мы сидим на каменной скамье на террасе
ресторана, - самые банальные фотографии молодой пары, но я ведь знал, что
они были наши, и только наши. Я почувствовал легкий озноб. Чрезмерная
доверительность фотоподборки Лоранс сулила еще более кошмарный текст. И
вправду, первая же страница начиналась так: "Есть еще мадонны для поэтов".
Все остальное я медленно прочитал от корки до корки. Обман или глупость
достигали порой в этом тексте головокружительных высот, но в целом выходила
премиленькая история: Лоранс, очаровательная молодая богачка, за которой
ухаживали все светские львы, зашла как-то в кафе на бульваре Монпарнас и
повстречала там молодого одинокого волка с мукой в глазах. Она узнала, что
он композитор и очень талантлив; с первого же взгляда оба страстно полюбили
друг друга. Молодой волк умел говорить о музыке, о поэзии, но не о деньгах,
молодой волк, кроме того, был почти нищим и круглым сиротой. Она тотчас
отдала ему все, что имела, и это было немало. Конечно, ее семья беспокоилась
из-за финансового положения молодого человека, но в конце концов родители
были тронуты их любовью и согласились на брак. Только мать Лоранс,
потрясенная всеми этими событиями, умерла от сердечного приступа, и отец
Лоранс - увы - не мог им этого простить, он порвал с ними. Молодая женщина
бросила вызов. Она бросила вызов среде, безденежью, оскорбленному отцу и
беспокойному, неудачливому молодому супругу. Он хотел во что бы то ни стало
завоевать славу, чтобы ей нравиться, готов был взяться за что угодно,
участвовал в тысяче разных конкурсов, проваливался, а потом ей приходилось
его утешать. Она страдала: как он неловок, особенно с ее друзьями - то ему
хотелось произвести на них ослепительное впечатление, но он делал неловкие
шаги, то смотрел на них свысока. Вскоре они остались одни, и молодая жена
терпеливо переносила его капризы, так как, чтобы проверить ее чувства, он
мог из самого смиренного скромника преобразиться в чудовищного эгоиста. Но
она его любила, ах, как она его любила! Ради него она отказалась от всех и
вся, даже от того, чтобы завести ребенка, желания, нормального для молодой
женщины, - просто "когда у тебя уже есть большой ребенок, другого и не
нужно", сказала она с очаровательной и смиренной улыбкой нашему репортеру.
Все эти провалы обескураживали молодого волка, он все больше мрачнел, в его
смоляных волосах появлялись белые нити. Однажды она случайно встретила
своего друга, режиссера, бросилась к нему, наобещала золотые горы, если он
попробует музыку композитора, экс-молодого волка. Друг согласился и ради нее
пошел даже на конфликт с продюсером. Три месяца, четыре месяца подряд муж
работал не покладая рук, сочинял слишком интеллектуальную, слишком
отвлеченную музыку, и Лоранс приходилось незаметно направлять его в другое
русло, очень незаметно, чтобы он не замкнулся и не забросил все дело.
Наконец однажды к нему пришли четыре ноты из темы "Ливней", она же помогла
ему найти и остальные; она поддерживала его "с опасностью для своего
собственного душевного равновесия", и вот благодаря ей он разродился своим
знаменитым шлягером, хотя, казалось, будто жена ни к чему и не
притрагивалась. Июньским вечером - или это было в июле? да разве дата так уж
и важна? - она принесла музыку врагу-продюсеру и другу-режиссеру - оба
усталые, изверившиеся и все такое прочее, - заставила их прослушать, и один
так и подскочил на своем кресле, а другой в него упал, в зависимости от
того, кто какое положение в этот момент занимал, но восхищение было
всеобщим. Наконец-то усилия мужа увенчались успехом, пролился бальзам на
раны, нанесенные его честолюбию, и он, наивный, улыбался, радуясь этим
атрибутам триумфа (она же, разумеется, не хотела открывать ему свои
маленькие хитрости). Он, конечно, предлагал отдать ей все, но она
отказывалась, она хотела, чтобы он чувствовал себя свободным, чтобы сам
распоряжался своей судьбой, даже если ей и пришлось в течение семи лет
попирать свою собственную, чтобы обеспечить их будущее, настоящее и прошлое.
И что бы ни ждало молодого композитора (хоть "Оскар" - высшая награда в
Соединенных Штатах), все почести на свете не помешают ему вечером найти
приют в их доме и, дрожа, прильнуть к ней, чтобы сказать:
"Поклянись мне, что ты никогда не оставишь меня одного". Закройте
кавычки, закройте статью. Герольды трубят и бьют в барабан. Я отбросил
журнал.
Наконец я понял, с чего это вдруг такой всплеск моей популярности. Я
претендовал на приз в Голливуде за лучшую музыку к фильму. Но вот всего
остального я не мог понять, почему Лоранс выставила нашу жизнь в виде
сумбурной, хаотичной, гротескной, пошлой мыльной оперы. Это тошнотворно.
Даже не просто тошнотворно - это гадко, омерзительно. Я понял, почему от
меня прятали глаза и эта парочка простаков, и хозяин кафе, и даже Кориолан,
мой лучший друг.
- Что я могу сделать? - спросил я.
- Ничего, - ответил Кориолан. - Ты же не станешь писать в "Ля Смэн"
(другой еженедельник, конкурент первого), что все это неправда, и давать
свою версию, а? Тем более что она тут такого наворотила. Как ты ее
опровергнешь? Она же манипулирует фактами...
- Кое-что исказила, кое-что недоговорила, - заметил я. - В сущности, и
отрицать ничего нельзя, да и не хочу я...
Рассеянно я скрестил руки; мне теперь казалось, что и руки-то не мои, а
того бедного молодого мужа, который... ну и так далее. Мне стало стыдно.
Впервые в жизни мне действительно стало стыдно, щеки горели, я не
осмеливался посмотреть ни на хозяина, ни на его клиентов. Вот гадина, даже
этого она меня лишила. Теперь я и на бегах не осмелюсь показаться.
- А ты представляешь, каким подлецом будешь выглядеть, если теперь
уйдешь от нее? Люди в такое верят. - Кориолан ногтем подтолкнул журнал ко
мне. - Нет ни слова против тебя. Самое худшее, что она могла рассказать,
звучит у нее так мило, что с ее стороны это выглядит вполне понятной
слабостью, а с твоей - просто ужасно. Нет, нет. - И мой обескураженный
советчик покачал головой.
Я поймал себя на том, что насвистываю и постукиваю по столу пальцами,
как будто должен сделать что-то срочное - но что? А, понял теперь: собрать
вещи. Я встал.
- Ты куда? - спросил Кориолан.
Я чувствовал, как мне в затылок смотрят все четверо. Что может сделать
в таких случаях молодой муж с лихорадочным взглядом? Я наклонился к
Кориолану и прошептал:
- Куда? Собирать вещи, старина.
И, не дожидаясь ответа, вышел. Быстрым шагом направился к своему дому,
ее дому, в квартиру, где мы так долго соседствовали, после того как
поженились.
10
Наши недостатки проступают гораздо быстрее и отчетливее достоинств:
скупой уже понял, как сэкономить, пока щедрый раздумывает, кого бы
облагодетельствовать; честолюбец успеет похвалиться, прежде чем храбрец
соберется с духом; задира уже затеял драку, а миротворец еще в нее не
вмешался. Приблизительно то же творится и во внутреннем мире. Лень заставила
меня принять образ жизни, навязанный мне Лоранс, гораздо раньше, чем мое
честолюбие толкнуло меня на поиски какой-нибудь работы, так что я уже был
прикован словно к чугунному ядру непреодолимой ленью, но она, все равно
боясь меня потерять, вскоре к другой ноге навесила еще одно ядро -
респектабельность. И теперь если я брошу жену, то, без сомнения, в глазах
целого света буду выглядеть как последний негодяй; то же мне сказал и
Кориолан. Но Лоранс забыла, в чем самое главное наше различие. Она была
воспитана в уважении к тому, что о ней подумают, я же из уроков моих
полуанархических родителей вынес лишь то, что меня самого устраивало, а в
том числе изрядное презрение к мнению общества. Да и сама легкость, с
которой я бросился в этот брак, последствия которой невозможно было не
предвидеть, должна была дать понять Лоранс совершенно ясно, как минимум
предупредить, что мой задор и любовь к вызову помогут мне с восторгом
встретить гнев четырехсот тысяч сентиментальных читателей. Мои любовь к
вызову и задор оказались сильнее всех пут - привычки, благодарности,
заинтересованности, даже лени. А эта идеальная супруга считала, что я уже по
рукам и ногам связан благодаря ее писанине? Какое глубокое заблуждение!
Я вернулся домой и начал собираться. Хотя я и чувствовал себя
рассеянным, но на душе у меня было легко. Ничего особенно умного или
прекрасного в своем вызове обществу я не видел, но по крайней мере чувство,
которому я поддался, казалось непреодолимым. Не успеешь раскинуть мозгами,
как чувства уже втянут тебя бог знает во что - ну и чего, собственно, еще
ожидать от них? Я укладывал вещи в чемодан и засомневался, брать ли
ядовито-зеленый костюм, первый, который мне Лоранс купила и которого я
когда-то так стыдился. Но и его уложил вместе с остальными. Не тот момент,
чтобы нос воротить. Протестовать надо было сразу, еще в примерочной кабинке,
правда, тогда я не мог себе позволить отказаться от теплого костюма, мне бы
это даже и в голову не пришло. А теперь слишком поздно - хороший вкус не
позволяет: лучше уж никогда, чем слишком поздно.
Я спешил, понимая, что не смогу при Лоранс складывать и перекладывать
эти будущие сувениры, даже если они из габардина. Время от времени, чтобы
увериться, что имею право на свои действия, наклонялся к еженедельнику,
который лежал раскрытым на моей кровати, и вычитывал из ее интервью
что-нибудь наугад: "Хотя она теряла все: семью, друзей, мир, - молодая
женщина никогда об этом не жалела; она знала, что этот мужчина заменит ей
все, как и она ему все заменит". Ну и что она хотела этим сказать? Неужели
она воображала, что "заменила для меня весь мир" и, кроме нее, мне больше
ничего не нужно? Я никогда не считал себя способным заменить собой весь мир
для кого бы то ни было и не думал никогда, что кто-нибудь вообще на такое
способен, к тому же в некотором роде я бы себе этого и не пожелал. Ее
идиотская претензия страшно меня взбесила. Я перелистнул страницу: "Они
встретились в одном кафе на Монпарнасе. Она увидела одинокого худого и
молчаливого юношу, в которого сразу же влюбилась, как и он в нее, - с
первого взгляда".
Действительно, мы встретились в кафе на Монпарнасе, где я на всю
катушку развлекался с моими приятелями-весельчаками, бренча на пианино. Она
пришла со своей подружкой, флиртовавшей с кем-то из нас, и Лоранс буквально
присосалась к нашей компании; она из кожи вон лезла, чтобы за нами
увязаться, и, по правде говоря, мы не знали, как от нее избавиться. Мы с
Корнелиусом даже разыграли ее в кости, эту дорогую Лоранс, и я ее выиграл
(если я могу назвать это выигрышем). Да, она влюбилась в меня с первого
взгляда, но мне понадобились недели, чтобы разглядеть ее и попривыкнуть.
Первый раз я с недоверием лег с ней в постель, настолько она мне показалась
воплощенным архетипом дамочки из буржуазной среды, так что темперамент
Лоранс оказался для меня счастливым сюрпризом...
Я упаковал рубашки, книги, шейные платки, пластинки, фотоаппарат,
лотерейные билеты, карточки лото. Оставил лишь "Стейнвей" и несколько пар
слишком теплых носков, все равно я их терпеть не могу. Оба чемодана
закрылись без особого напряжения: у меня полный комплект одежды, но ничего
лишнего. И без малейшего угрызения совести я забрал четыре пары запонок,
булавку для галстука и часы - мои военные трофеи. Прихвачу и машину (с
упоением, что страховка за нее заплачена и на полгода я лишен забот по этому
поводу). "Уж миллиона долларов за все это вполне достаточно", - подумал |я,
не без удовольствия ощущая всю свою гнусность.
Собравшись, упаковавшись, я натянул знаменитый коричневый костюм в
стиле Аль Капоне и посмотрел на себя в зеркало. И мне показалось, что я уже
помолодел. Я подошел к фортепиано - единственное, чего мне здесь было жаль,
- и стал меланхолично наигрывать странный мотивчик на основе привязавшегося
ко мне аккорда. Пока я так и сяк обыгрывал эти три ноты, в окно забарабанил
дождь и, словно град пощечин и поцелуев, обрушился настоящий ливень. Я
распахнул окно, высунулся - теплые струи омыли мне лицо, и целую минуту я
смотрел на дождь, слушал его шум, потом аккуратно и тщательно закрыл
створки, чтобы не испортить ковер. Развернулся, взял свои чемоданы и вышел в
коридор. Я бы предпочел попрощаться с Лоранс, но дожидаться ее у меня не
хватило бы терпения. В любом случае, мне безразлично все, что она могла бы
сказать; и без малейшего удовольствия я услышал, как она меня окликнула из
своей комнаты:
- Венсан?
Я вздохнул, поставил чемоданы и вошел к ней. В комнате горел только
ночник, словно обещая ночь любви, и по-прежнему все обволакивал аромат ее
духов. Я глубоко вдохнул его, будто хотел удостовериться, что эти чары надо
мной уже не властны. Семь лет я прожил в этой вязкой атмосфере... как
странно...
- Да?
Лоранс в белом свитере, который ей очень шел, сидела на постели, поджав
ноги, и мяла в руках летний пестренький платочек.
- Присядь, пожалуйста, - сказала она. - Ты куда собрался?
- Ухожу, - объявил я ровным голосом, присаживаясь на кровать. - Мои
чемоданы у дверей, и я рад, что застал тебя, мне самому не хотелось уйти, не
предупредив.
- Уходишь, ты уходишь?
Ее лицо страшно исказилось от изумления. Оно буквально оцепенело, и
прямо на моих глазах, как это бывает в романах или фильмах, гримаса
животного страха обезобразила его.
- Послушай, - сказал я, - ты ведь читала этот журнал, "Л'Эбдомадэр"...
Она кивнула головой, не сводя с меня глаз, словно я был статуей
Командора.
- Да-да, - пробормотала она, - да, читала конечно. Ну и что? И что? Что
это значит? О чем ты?
Теперь настала моя очередь удивляться. Неужели же она сама не понимала,
что значат ее небылицы и побасенки?
- Ведь ты читала. Ты давала это интервью, значит - читала. Это
постыдно, тошнотворно, лживо и потом... ну какая разница! Я ухожу, и все
тут. Наши отношения стали вымученными, враждебными, мне это ненавистно.
- Но это ты! Ты сделал их такими! - Она почти кричала. - Ты! Я ненавижу
тебя такого! Ты с отсутствующим лицом, неприступный куда-то идешь,
возвращаешься неизвестно когда, а я вынуждена уходить из дома, чтобы не
торчать тут, ожидая тебя часами, и ты думаешь, что мне этого хочется? Но ты
же меня мучаешь, Венсан! Все эти дни ты меня мучаешь, целую неделю. Я неделю
уже не спала и больше не знаю, кто я!
Я смотрел на нее оторопело. Казалось, она говорит искренне и была на
грани нервного срыва. Нужно немедленно уходить, не пытаясь оспорить ее
запутанное и смутное понимание вещей, все равно мне это не удастся, мы
только заставим друг друга страдать, так что бесполезно...
- Хорошо. - Я встал. - Хорошо, пусть я виноват. Прости меня. А теперь я
ухожу.
- Нет, нет!
Лоранс привстала на кровати и неловко вцепилась в мою руку; она почти
падала и была готова броситься вперед - так нелепо и гротескно, что на это
было невыносимо смотреть. Вдруг я успокоился. Теперь я видел в ней не бывшую
супругу, не врага, не тем более чужую, а только жуткую неврастеничку, от
которой надо бежать как можно скорее. Она медленно разжала пальцы,
освобождая мой рукав, словно мое намерение было всего лишь хитростью. Она
откинулась назад, кровь прилила к ее щекам, только теперь я понял, какой же
бледной она была до этого.
- Боже... - сказала она, - ты меня напугал...
Я с ужасом увидел, как слезы хлынули у нее из глаз - еще один ливень,
такой же подлинный, как и тот, что шумит за окном; теперь ее лицо
обезобразит гримаса, она закусит губу, уткнется в ладони, и от рыданий
задрожат ее затылок и плечи.
- Но где же ты был? Что делал? Третий день я ни жива ни мертва, это
ужасно! Ах, Венсан, какой это кошмар! Где ты был? Я вся извелась, думая: где
он? что делает? чего хочет? Ужасно! Но что же делать, Венсан? Эта история
омерзительна!..
Я смотрел на нее подавленно и равнодушно. Потянулся к ее плечу, как
сделал бы всякий вежливый мужчина при виде женщины в слезах, но вовремя
спохватился. Прикоснуться к ней, обнять ее было бы теперь жестоко. Лоранс
вне себя, она все видит в ложном свете, рассудок ей отказывает, душа у нее
молчит, глаза не видят - и нельзя подавать ей повод для новых заблуждений.
Наконец я разобрал, что она там еще бормочет.
- Куда же ты пойдешь? Что ты умеешь делать? Ничего, ты ничего не
умеешь. И как это мерзко - бросить меня, едва у тебя завелось немного денег.
Ты будешь всем мерзок, ты подумал об этом? Тебе некуда будет приткнуться,
никто тебе не поможет. И что с тобой станет? - спросила она с такой
неподдельной тревогой в голосе, что я чуть было не расхохотался.
- Вполне может быть, но кто виноват? Она пожала плечами, словно это
было самое последнее дело, незначительная мелочь.
- Не важно, чья вина, - сказала она, - но это так. Ты умрешь от голода,
холода... что ты будешь делать?
- Не знаю, - ответил я твердо, - во всяком случае, не вернусь.
- Я знаю, - произнесла она тихо, - знаю, ты не вернешься... это ужасно.
Семь лет я жду, что ты вот-вот уйдешь; семь лет каждое утро смотрю, здесь ли
ты; каждый вечер проверяю, рядом ли ты. Семь лет я только этого и боялась. И
вот оно, вот! Боже мой, это невозможно! Ты не отдаешь себе отчета!..
Последняя фраза прозвучала так естественно, что я посмотрел на нее даже
с любопытством. Она подняла на меня совершенно распухшие от слез глаза, лицо
ее было неузнаваемо - такой Лоранс я еще никогда не видел.
- Ах, Венсан, ты не можешь знать, что значит так любить... Тебе
повезло, что ты этого не знаешь, как тебе повезло! - И она повторила: - Ты
не знаешь, что это такое...
Она говорила мне это изменившимся голосом, но, несмотря на весь ее
ужас, как-то отстраненно, без малейшей злобы, без малейшей, как мне
показалось, "личной" печали. Она просто рассказала мне, что с ней случилось
нечто, за что я не нес никакой ответственности. Когда я это понял, у меня
заныло сердце, словно Лоранс мне объявила, что она больна раком или каким
другим смертельным недугом.
- Но тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь? - сказал я. - Ты
же знаешь, что на моем месте вполне мог бы оказаться и другой.
Она снова посмотрела на меня и закрыла лицо руками.
- Да, но это ты, ты, твои слова ничего не меняют, ничего! Это ты...
Ничего нельзя поделать, и ты уходишь! Я не хочу, чтобы ты уходил, это
невозможно, Венсан, пойми, это невозможно: я умру. Я слишком долго сражалась
за то, чтобы ты остался, я все делала, все, что могла - может быть, даже
свыше моих сил, я знаю, - но, если бы у меня была клетка, я бы посадила тебя
в клетку; если бы у меня были ядра, я бы тебя к ним приковала, я бы
замуровала тебя, чтобы больше так не мучиться, чтобы наверняка знать, знать
и днем и ночью, что ты здесь и никуда не денешься. Я бы сделала все что
угодно!..
- Вот потому-то я и ухожу, - сказал я слегка испуганно. - Именно
поэтому, бедняжечка моя, - неожиданно вырвалось у меня, как видно, в
последнем приступе жалости. В эту минуту речь уже шла не о Венсане и Лоранс
и не об их застарелой истории, но о мужчине и женщине, раздираемых серьезной
и старой как мир проблемой под названием любовь, страсть в конце концов.
Уловив эту разницу, я немного приободрился.
- Ты не любишь меня по-настоящему, - сказал я. - Кого любишь, тому
желаешь добра, хочешь сделать его счастливым. А тебе только надо держать
меня рядом, ты сама так сказала. Тебе совершенно наплевать, счастлив ли я
здесь.
- Да, это так, это так! Ну и что с того? Ты страдаешь из-за пустяков,
из-за всякой ерунды; тебе скучно, ты раздражен, потому что тебе не хватает
развлечений или ты хотел бы провести время с другими людьми. Но я... когда
ты от меня отворачиваешься, мне будто нож вонзают в сердце, пойми, вокруг
меня такая пустота, это такая невыносимая мука, что хочется биться головой о
стену, расцарапать себя в кровь, это так ужасно, Венсан, пойми... Весь этот
ужас из-за тебя... Ты не можешь понять этого.
Ей удалось-таки заинтриговать меня. Все это вечная классика: "Венера к
жертве воспылала страстью". К сожалению, в жизни все чувства гораздо мельче,
во всяком случае, в нашей повседневной жизни.
- Подумай о своем здоровье, - сказал я, - найди кого-нибудь, чтобы тебя
успокоили, вернули вкус к жизни.
Она горько усмехнулась:
- Ну а как ты думаешь, я сидела сложа руки все эти семь лет? Я ходила к
врачам, психиатрам, пробовала акупунктуру, принимала успокоительные,
занималась гимнастикой, делала все, все перепробовала, да, Венсан, все. Ты
даже не подозреваешь, что это такое. - И в редчайшем для нее порыве
альтруизма добавила: - Правда, ты тут ни при чем... действительно, ты был
чаще всего очень мил и терпелив. Но ты и ужасен, страшен. Ведь ты меня
никогда не любил, разве не так? Отвечай! Никогда. Ты даже никогда не
чувствовал этого, этой щемящей тоски, когда не хватает воздуха, вот здесь...
- Она положила свои руки на шею и сжала ее со странным выражением на лице,
будто хотела раздавить что-то невидимое между ладонями и шеей. Я
заколебался.
- Нет, нет, - сказал я, - все-таки я тебя любил. В этом ты ничего не
понимаешь, но я тебя любил, Лоранс. Если бы не любил, не стал бы жить с
тобой семь лет.
- Ты говоришь это из вежливости, - выкрикнула она. - Умоляю тебя, не
будь вежлив. Все что угодно, только не это. Твоя вежливость, твой любезный
вид, веселость, смех, то, как ты дышишь по утрам, открыв окно, как ходишь по
улицам, пьешь из стакана, смотришь на женщин, на меня, даже на меня, твой
вкус к жизни - это ужасно! Это убивает меня! Ты никогда от этого не
отделаешься, как и я от тебя. Это мерзко, мерзко!
- Да, - сказал я с ощущением счастья, - да, это мерзко.
Она протянула ко мне руку, осторожно прикоснулась к плечу.
- Ну а раз ты понимаешь, что это мерзко, - принялась она за свое, - ты
ведь не будешь теперь говорить, что уйдешь? Это слишком. Это невыносимо. Ты
не можешь уйти, Венсан?
Признаюсь, я притих. Постепенно вид ее несчастья, даже горя, огромного
горя, размеры которого, приоткрывшись, немного испугали меня и вызвали во
мне чувство какого-то грустного стыда и сильное желание попытаться сделать
хоть что-нибудь для этого существа, корчившегося передо мной на кровати, о
котором я знал так мало: ее кожу, дыхание, голос, как она занимается
любовью, спит - и больше ничего. Я ничего не понимал в Лоранс, никогда. Я
считал, что она уж как-то слишком любит меня, и не представлял, что в этом
"слишком" может быть заключен целый ад. И хотя считал ее глупой, достойной
презрения, злой, эгоистичной и слепой, все-таки в глубине души не мог не
восхищаться Лоранс, поскольку ей было доступно то, чего я не знал, да и не
узнаю, конечно же, никогда, впрочем, как ни жаль, я и не хотел этого знать.
Так это и есть безумная любовь? Нет, скорее, несчастная страсть, у которой
ничего общего нет с любовью. Когда любят - радуются, смеются, я это точно
знал. Мы же с Лоранс никогда не смеялись вместе, и вправду - никогда.
- Послушай, - сказал я, - не стоит мне оставаться. Я попробовал ради
тебя, ради себя, ради нас обоих, но больше так продолжаться не может. Мне
уже давно невыносима эта зависимость от тебя, выворачивание нашей жизни
наизнанку, эти статейки, грязь вокруг нас, поверь мне.
Она услышала только одно слово: зависимость - и, странно вскрикнув,
метнулась к ночному столику, схватила сумочку, вытащила оттуда чековую
книжку и, к моему великому недоумению, стала на ней что-то царапать.
- Все, что захочешь, - выкрикивала она, - все, что ты захочешь! Я отдаю
тебе все, сразу же! Смотри, вот чек, два чека, три чека... это наша общая
чековая книжка, я днем взяла ее в банке. Смотри, я подписываю все чеки, ты
можешь забрать все свои деньги, завтра, послезавтра, и мои бери, если
хочешь. Бери все, делай что хочешь, трать, бросай их на ветер, раздавай
своим друзьям, все что хочешь, только не уходи, умоляю тебя, Венсан, не
уходи! Послушай, даже если я дам тебе один чек, один-единственный, то и
тогда ты можешь все забрать, ведь ты это знаешь? Так остаешься?
Я встал и смотрел на нее с отвращением. Мне было стыдно за эту
заплаканную женщину, которая пальцами, испачканными в чернилах, подписывает
полуразодранную чековую книжку: она разрушила то, что с таким трудом ей
удалось наладить. Да, не сумел мой несчастный тюремщик предупредить побег. И
на себя злился за то, что не могу воспользоваться ее поражением - не хватало
хладнокровия.
Это глупо, но не мог я взять ни одного из этих чеков, хотя и одного
было бы достаточно.
- Возьми, умоляю тебя, - проговорила она тихо, глядя прямо мне в глаза;
ее возбуждение понемногу проходило. - Ну, пожалуйста, возьми. Возьми и
останься, не уходи. На три, на два дня, останься на три дня, хоть на два,
только не уходи сегодня вечером, умоляю тебя, Венсан.
Она сунула мне прямо под нос один из этих проклятых чеков. Я
заколебался. Если я его возьму, то должен буду остаться хотя бы на какое-то
время; что ж, может быть, мой цинизм и пересилит и я действительно смоюсь
отсюда не сегодня, но если я так уверен, что уйду, то ничего брать нельзя.
Но в конце концов, ведь это мои деньги, почему бы и не взять их? Да, но она
может расценить это как обещание, обманывать же ее теперь слишком чудовищно.
С другой стороны, не возьму - тоже окажусь в ловушке. Тогда нас с Кориоланом
ждет нищета, и никто не знает, чем это кончится. Конечно, это мои деньги, но
поскольку я получу их от нее, то они мне как бы уже больше не принадлежат.
Мысли у меня в голове сталкивались, путались. Остатки моей морали боролись
не на жизнь, а на смерть с инстинктом. Смешанное чувство ужаса и жалости,
которое вызывала у меня Лоранс, было плохим советчиком. Не привык я к таким
баталиям с самим собой.
Потому-то мне вдруг показалось самым простым сделать так, как велят два
наиболее громких и не слишком разноречивых голоса, звучавших во мне. Я взял
чековую книжку и сунул ее в карман, чтобы не впасть в нищету, потом обнял
Лоранс и прижал ее к себе, чтобы ее боль стихла. И что могло быть разумнее и
естественнее, или, как говорится, более свойственно человеческой природе,
этих двух поступков?
- О, Венсан, - пробормотала, прижавшись ко мне, Лоранс, - прости меня,
никогда я так больше не буду делать; я вела себя как ужасная эгоистка,
навредила тебе, унижала тебя, я все перепробовала, уж и не знала, как
стереть эту твою милую, доверчивую улыбку, как прогнать этот отсутствующий
вид. Больше никогда так не стану делать, обещаю тебе, больше никогда. Я
попытаюсь сделать тебя счастливым.
- Я тебя не об этом прошу, - сказал я, поглаживая Лоранс по голове. -
Не об этом. Просто попытайся сама стать немножечко счастливее, а меня не
принимать за маленькую собачку. Снова стань милой и мягкой, стань нежной.
Раньше ты была намного лучше, чем сейчас.
Но она почти задыхалась, какие-то хрипы вырывались у нее из груди, и
трудно было понять, от облегчения ли это или от еще недавнего страха и
тоски.
- Клянусь тебе, - говорила она, - клянусь. Я должна объяснить, почему я
была такой. Видишь ли, я запаниковала...
Лоранс пустилась в долгий и жестокий рассказ, настоящий фильм ужасов,
где она себя не щадила (впрочем, как и меня), из которого явствовало, что
Расин вовсе не преувеличивал, как и ни один из тех классиков, чьи романы я
читал с почтительным удивлением. Чувства Лоранс были такими же непереносимо
утрированными. Я не понимал, откуда столько страсти, трудно было
предположить в ней что-либо подобное. Все это выглядело так, будто на моего
тестя снизошел вдруг поэтический гений.
Однако чем дольше она рассказывала, тем больше я понимал, что в течение
семи лет был бессильным свидетелем ее чувств; я ничего не делал, чтобы их
вызвать, только все время задевал их с непростительным легкомыслием. Да, я
виноват в том, что ничего не замечал, хотя и не предпринимал ничего против
нее. В приступе головокружительной нежности я уверял себя, что помогу ей,
буду брать везде с собой, даже на бега, помирю с Кориоланом и потихоньку
научу смеяться над своими собственными недостатками и пользоваться иронией
как громоотводом, чтобы не дать страстям испепелить себя. "Бедная Лоранс,
бедное дитя, бедная моя повзрослевшая девочка", - приговаривал я, укачивая
ее.
В сгущающихся сумерках, в глубине этой темной комнаты жалко звучал ее
бесконечно занудный, взбалмошный, но и довольно пошлый рассказ; и
сострадание подтолкнуло меня на то, чтобы доказать Лоранс единственным
доступным мне способом мою к ней любовь. И вправду, это ее, кажется,
успокоило.
Я же был шокирован порывистостью и безразличием своей плоти.
11
Проснувшись, я увидел плечо Лоранс. И тут же почувствовал запах ее
нежной кожи, аромат духов; покой и удовлетворенность разлились по всему
телу, особенно когда я вспомнил о помятых, но подписанных чеках в кармане
моих брюк, валявшихся на полу. Душевное здоровье этой женщины, благополучие
Кориолана, моя собственная независимость притаились на паласе, у моих ног.
Бедная Лоранс. И она прижалась ко мне во сне, кажется, забыв о шипах и
колючках, измучивших ее душу. Я сказал себе, что сделаю все что смогу, лишь
бы удовлетворить или смягчить ее дьявольскую одержимость. Мне безумно не
хотелось бы испытать что-нибудь плохое, оказаться на ее месте. А пока я
рассматривал лицо моей жены. У нее был широкий лоб фантазерки и высокие
скулы честолюбца; волевая верхняя губа и чувственная нижняя -
двойственность, характерная для стольких современных женщин. Если бы только
она пошла на то, чтобы не смешивать свои повседневные привычки с моральными
правилами, а капризы с долгом, жизнь стала бы для нее легче. А пока хватит
ей потворствовать своим страстям и тиранить целый свет. Потрепала она мне
нервы основательно, меня просто мутило после всех этих передряг! И я не был
особенно в восторге от того, что за порогом дома меня ждали саркастические
насмешки. Нет, нам обоим сейчас же нужно было принять некоторые меры и даже
некоторые "непреложные решения".
Вдохновленный этими прекрасными планами, я выскочил из кровати, твердым
шагом прошел через ее спальню, вновь ставшую."нашей", к ставням, чтобы
вдохнуть свежего воздуха. Окно на шпингалете оставил полуоткрытым, но,
благоговейно следуя предписаниям матушки Лоранс, вернулся к постели и
натянул одеяло ей на плечи. Она открыла глаза, поморгала, узнала меня и
потянулась ко мне губами за поцелуем. (Чей-то голос во мне некстати грязно
выругался.) Я быстренько ее поцеловал и отправился к себе в студию. Там
бросился на свою походную койку, которую, как мне казалось, навсегда оставил
двенадцать часов тому назад, и вытянулся на ней, довольный, что снова
очутился один. Слишком быстро у меня появились кое-какие привычки, и теперь
мне будет трудно столь же быстро от них избавиться. Надо сказать, что прошла
всего лишь неделя с тех пор, как я отправился к Ни-гроша за деньгами. Время
пронеслось с быстротой молнии - молнии, испепелившей деревья и умы,
опустошившей каштаны и сердца. (Иногда этот болтливый голосок внутри меня
снова начинал явственно звучать.)
Однако это чудо, что я вышел из всех этих злоключений целым и.
невредимым, в добром настроении: словно после удачной операции, в ногах и в
голове я ощущал приятные мурашки и, растормошенный, не ко времени
развеселившийся, все никак не мог уснуть. Я встал, пошел к моему прекрасному
фортепиано - наиболее конкретный и в конце концов наиболее серьезный след
всей этой ирреальной недели - и машинально взял свой знаменитый аккорд.
Тотчас вслед за ним непроизвольно пришли двенадцать нот; я проиграл их раз,
другой, третий, пока не задумался, откуда же они, с чьего голоса да и зачем.
Все напрасно. Я поимпровизировал на эту тему в стиле рок, поп, слоу, в
джазовых ритмах и в ритме вальса; я подбирал к ней слова на французском,
английском, испанском; я попытался вспомнить фильм... но она не ложилась на
голоса знаменитых певцов, не звучала в оркестре, не поддавалась никаким
подсказкам моей памяти. Ничему. Тогда я снова обратился к этим нотам,
прислушался к тому, как они звучат сами по себе. Я сталкивал их и слушал,
как они отзываются, переливаясь друг в друга, каждая на своем непреложном
месте. Я впустил другие ноты, которые увязались за этими первыми; и каждая
была так очевидно необходима для этого напева, мелодии, а может, песни,
которая словно сама сложилась. И мне лишь осталось записать ее в свою нотную
тетрадь - красивое, манящее и нежное, одновременно радостное и печальное
созвучие, почти неотразимая мелодия.
Любого, кто осмелится отрицать, что это моя, моя музыка, моя, и ничья
больше, я тут же и убью. Да, эта музыка "моя". Теперь я мог вынуть из
кармана чеки и выбросить их в окно, больше они не имели никакого значения. И
все эти ссоры мне казались роковой, но назидательной шуткой, которая звучала
так драматично лишь потому, что эти двенадцать нот все никак не могли
воплотиться. Но может быть, они и родились благодаря всей этой мучительной
истории? Или благодаря... Я знал лишь одно: вот они передо мной, - и я
неустанно их играл, все громче и громче, так что весь дом уже должен был
проснуться. Но никто даже не шелохнулся. К счастью для меня, потому что я
ликовал, а мое ликование слишком похоже на радостную ярость, которая не
терпит никакого вторжения.
Вся мелодия вытекала из этого аккорда, странного и навязчивого аккорда,
который я все время невольно наигрывал последние четыре дня; еще Кориолан не
слишком настойчиво меня расспрашивал, откуда он, а я ничего не мог ему
толком ответить. Мне и в голову не могло прийти, что вслед за этими тремя
нотами придут другие, сами по себе, двенадцать или четырнадцать сестриц...
Эта подвижная, плановая мелодия выдержит и рваные, скачущие ритмы
современных аранжировок, и негу фортепианных импровизаций. Я набросал ее
основу, одну за другой перебирая ноты лейтмотива, проигрывая их подряд
десятки раз и каждый раз любуясь их согласием. Вступление я проведу дважды в
басах, затем вступят кларнет, саксофон, фортепиано и гитара, и, наконец,
тихо зазвучит голос, живой человеческий голос, для этой песни нужен
глуховатый тембр, который бы сразу узнавался всеми. Эта музыка навевала
сожаления, но сожаления, пронизанные радостью. Я, конечно, не представлял
себе, в чем заключается суть композиторского успеха; но знал, что при звуках
этой мелодии люди будут вспоминать, как ее играли, когда они были еще
молодыми и влюбленными, как они под нее танцевали и небеса еще были к ним
благосклонны, пока звучала эта музыка. И в ней все это было. Но можно ли ее
назвать "Радость сожалений"? Какая разница?.. Главное, чтобы само
воспоминание о мелодии волновало душу; с этой музыкой так и будет. Я
чувствовал себя безумно счастливым, но не возгордился, а, наоборот, хоть на
этот раз сумел остаться скромным. Вдруг меня затрясла собственническая
лихорадка, и я, как паникер-перестраховщик, написал тему раз десять или
двенадцать на разных клочках нотной бумаги и попрятал их по углам своей
студии.
Ну и последняя проверка: я позвонил Кориолану и сыграл ему на
фортепиано мое детище. И в ответ услышал в трубке молчание, если можно так
выразиться. Потом он мне сказал, что это совершенно новая музыка, он в этом
уверен, и она великолепна, что есть в ней нечто пьянящее и раньше ничего
подобного не было, он готов дать руку на отсечение и вообще готов держать
пари на одну, нет, десять бутылок виски, что это будет самый большой успех
века, - ну и так далее... Я прослушал панегирик с величайшим наслаждением,
так как знал, что если Кориолан и может приврать, то только не о музыке.
Наконец-то я почувствовал себя композитором, поскольку "Ливни" фактически
родились в углу тон-ателье, их репетировали и впервые сыграли всего за два
часа до записи, и делалось это как-то по-воровски, чтобы заполнить проходные
места в фильме. Но эту вещь, "Радость сожалений"... нет, им я ее так легко
не отдам, не позволю, чтобы ею вертели, как им угодно, - пусть это будет
музыка для встреч, любви, для ласки, для надежды или сожалений. И, как самый
захудалый художник-любитель, окончивший свое произведение, стал настоящим
параноиком: я уже не хотел, чтобы моя музыка только вызывала эти чувства, я
жаждал, чтобы она к ним принуждала.
Поэтому, когда краем глаза я углядел какое-то белое неподвижное пятно
на пороге моей студии и понял, что это Лоранс стоит там уже целых десять
минут, я испугался, не заметила ли она, какой у меня дурацки блаженный вид,
но вместе с тем был в восхищении от того, что она словно окаменела,
очарованная музыкой. Я повернулся на стуле и посмотрел на нее. В тончайшем
пеньюаре, накинутом на прозрачную ночную сорочку, очень бледная, с широко
раскрытыми глазами, Лоранс выглядела достаточно романтично.
- Как тебе это нравится? - спросил я, улыбаясь.
Повернувшись к фортепиано, я сыграл мою музыку в стиле
латиноамериканской медленной самбы, которая, как я знал, ей нравится.
- Чье это? - выдохнула она мне в затылок.
И, даже не оборачиваясь, я ей бросил:
- Угадай! Это твой любимый композитор, дорогая.
Лишь через пять-шесть секунд я ощутил молчание, которое последовало за
моим ответом, и повернулся. Я увидел, как ее лицо мертвеет, и понял, что все
кончено, еще прежде чем она подошла ко мне, словно пифия, цедя сквозь зубы
жуткие слова:
- Ты ведь еще вчера знал об этом, правда? И храбрость в тебе
разыгралась, потому как ты был уверен, что без денег не останешься,
заработаешь их? Ты собирался уйти... ну, конечно, ведь нужды больше во мне
не было? Но когда увидел чек на общий счет, все-таки заколебался, ты
подумал: "Ах, как жаль!" А я вот не понимала, отчего ты так расхрабрился,
никак не могла понять!..
Теперь встал я. Я стоял рядом со своим фортепиано и озадаченно смотрел
на нее. Просто озадаченно, и ничего больше. Это еще сильнее вывело ее из
себя: она подбежала к фортепиано, стала стучать кулаком по клавишам,
царапать его ногтями.
- Ты считаешь себя очень хитрым, а? Ну так вот, я тебе скажу одну вещь:
если эта чертова музыка пройдет, тем лучше для тебя! Потому что чек, этот
пресловутый чек, который я тебе дала вчера... да я его опротестую, дружочек!
Когда опротестовывают чек по общему счету, поверь, это так просто с рук не
сходит. А ты решил, что, если за ночь дают миллион долларов, можно и
постараться? Ты считаешь себя хитрым? А меня идиоткой, идиоткой, идиоткой?
Она вопила все громче: "Идиоткой, идиоткой?" Она вопила, металась
полуголая, она была омерзительна. Чтобы больше ее не видеть, я выбежал в
коридор. Теперь я уже не спасался ни от злонамеренности, ни от глупости, ни
от жестокости - ни от каких-то абстракций, а убегал от полоумной женщины,
которая меня не любила и слишком громко орала. У входа я подхватил свои
чемоданы, бросил их в машину и отчалил. Через десять минут я выезжал уже из
Парижа у Порт д'Орлеан.
За городом было красиво, зелено - настоящий Писсарро; и, опустив все
стекла в машине, я вдыхал запах влажной октябрьской земли. У меня еще
оставалось пять тысяч франков; я постараюсь растянуть их, чтобы как можно
дольше катить себе по дорогам. Когда растрачу все до последнего су, найду
Кориолана. А пока мне нужно проветриться.
Около десяти солнце выглянуло из облаков, и я подумал, что если у моей
новой музыки будет успех и я снова разбогатею, то куплю себе машину с
открытым верхом. В одиннадцать я был в окрестностях Санса, и джазовый
концерт, который я слушал но радио, закончился. Я захотел насвистеть свою
новую мелодию, но не мог ее вспомнить. Как ни старался, все напрасно; тогда
я позвонил Кориолану: он куда-то вышел. Наконец вспомнил о дюжине нотных
записей мелодии, припрятанных в студии, и решил позвонить Одиль; она
достаточно разбиралась в сольфеджио, чтобы напеть мне тему. Одиль долго не
подходила к телефону, когда же она сняла трубку, я долго не мог разобрать
сквозь ее рыдания, что сразу после моего ухода Лоранс выбросилась из окна и
разбилась насмерть. Но прежде чем выпрыгнуть, она переоделась в более
подходящее домашнее платье.
Автострада была заполнена мчавшимися машинами. Я с трудом смог
развернуться и поехал в Париж. На полпути припомнил свою музыку. И
насвистывал ее до самого бульвара Распай.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 "Палассу по звучанию напоминает "pas un sous", что в переводе с
французского и означает "ни гроша". Отсюда и прозвище издателя. - Здесь и
далее примеч. ред.
2 "Палассу по звучанию напоминает "pas un sous", что в переводе с
французского и означает "ни гроша". Отсюда и прозвище издателя. - Здесь и
далее примеч. ред.
3 Общество драматургов, композиторов и издателей музыкальных
произведений.
4 Общество драматургов, композиторов и издателей музыкальных
произведений.
5 Байрейт (ФРГ), Зальцбург (Австрия) - города, связанные с именами
Вагнера и Моцарта. Здесь проводятся престижные концерты и фестивали,
посвященные этим композиторам.
6 Байрейт (ФРГ), Зальцбург (Австрия) - города, связанные с именами
Вагнера и Моцарта. Здесь проводятся престижные концерты и фестивали,
посвященные этим композиторам.
7 "Георг (Джордж) Шолти - австрийский дирижер, в 70-е годы был главным
дирижером симфонического оркестра Франции (Парижская филармония).
8 "Георг (Джордж) Шолти - австрийский дирижер, в 70-е годы был главным
дирижером симфонического оркестра Франции (Парижская филармония).
9 Мари д'Агу - спутница жизни Ференца Листа, разделившая с ним славу во
время его триумфального турне по Европе, которое, впрочем, было вынужденным
- парижское общество не признало их связи, и она пожертвовала ради него
многим, в том числе и своей писательской карьерой.
10 Мари д'Агу - спутница жизни Ференца Листа, разделившая с ним славу
во время его триумфального турне по Европе, которое, впрочем, было
вынужденным - парижское общество не признало их связи, и она пожертвовала
ради него многим, в том числе и своей писательской карьерой.
11 Венсан Скотто - известный французский композитор первой половины XX
века (эстрада, кино, оперетта).
12 Венсан Скотто - известный французский композитор первой половины XX
века (эстрада, кино, оперетта).
13 Альбан Берг (1885-1935) - австрийский композитор, ученик Шенберга.
14 Альбан Берг (1885-1935) - австрийский композитор, ученик Шенберга.
15 Любич и Штернберг - голливудские режиссеры 30-х годов,
прославившиеся своим новаторством. Эрнст Любич - в области фильмов-оперетт.
Джозеф фон Штернберг открыл Марлен Дитрих. Не желал потворствовать
коммерческим вкусам Голливуда, поэтому снимал мало.
16 Любич и Штернберг - голливудские режиссеры 30-х годов,
прославившиеся своим новаторством. Эрнст Любич - в области фильмов-оперетт.
Джозеф фон Штернберг открыл Марлен Дитрих. Не желал потворствовать
коммерческим вкусам Голливуда, поэтому снимал мало.
17 Круглый воротничок, получивший имя героини популярной в начале века
серии романов французской писательницы Колетт ("Клодин в школе", "Клодпи в
Париже" и т.д.).
18 Круглый воротничок, получивший имя героини популярной в начале века
серии романов французской писательницы Колетт ("Клодин в школе", "Клодпи в
Париже" и т.д.).
19 Лин Рено (род. в 1928 г.) - знаменитая французская певица, "звезда"
самых известных парижских кабаре, киноактриса.
20 Лин Рено (род. в 1928 г.) - знаменитая французская певица, "звезда"
самых известных парижских кабаре, киноактриса.
21 Престижный парижский магазин, открыт в 1897 году.
22 Престижный парижский магазин, открыт в 1897 году.
23 Томас Уоллср Фэтс - американский джазовый певец, пианист и органист.
24 Томас Уоллср Фэтс - американский джазовый певец, пианист и органист.
25 Литания - молитва. В разговорной речи - длинный скучный разговор,
перечень.
26 Литания - молитва. В разговорной речи - длинный скучный разговор,
перечень.
27 Персонаж греческой мифологии, царь. Боги выполнили его желание -
все, к чему он прикасался, превращалось в золото, от этого чуть не погиб от
голода и жажды, так как золотыми становились и еда и вода.
28 Персонаж греческой мифологии, царь. Боги выполнили его желание -
все, к чему он прикасался, превращалось в золото, от этого чуть не погиб от
голода и жажды, так как золотыми становились и еда и вода.
29 Библейский Нов многострадальный, наделенный за свои добродетели
несметным богатством и семейным счастьем, в одночасье псе потерявший.
30 Библейский Нов многострадальный, наделенный за свои добродетели
несметным богатством и семейным счастьем, в одночасье псе потерявший.
31 Отец сеньоры Лаурснсни? (исп.)
32 Отец сеньоры Лаурснсни? (исп.)
33 "Я... я... отец... Вы... (исп., англ.)
34 "Я... я... отец... Вы... (исп., англ.)
35 Да, да, я с ней знаком! Хорошо! Здесь отец, здесь и муж! Хорошо!
(исп.)
36 Да, да, я с ней знаком! Хорошо! Здесь отец, здесь и муж! Хорошо!
(исп.)
37 Бедняги! Да, да, да! С ней знаком! Знаком! (исп.)
38 Бедняги! Да, да, да! С ней знаком! Знаком! (исп.)
39 Не говорю! (исп.)
40 Не говорю! (исп.)
41 Два! (исп.)
42 Два! (исп.)
43 Любви, здоровья, и денег, и времени, чтобы этим насладиться! (исп.)
44 Любви, здоровья, и денег, и времени, чтобы этим насладиться! (исп.)
45 Точно! Лот! (исп., ит.)
46 Точно! Лот! (исп., ит.)
47 "Сеньор Лателло, к вашему телефону, туда! (исп..)
48 "Сеньор Лателло, к вашему телефону, туда! (исп..)
49 Я вернусь! Я вернусь! (исп.)
50 Я вернусь! Я вернусь! (исп.)
51 Франсуа Каркопино-Тюзоли Карко (1886-1958) - французский писатель и
поэт.
52 Франсуа Каркопино-Тюзоли Карко (1886-1958) - французский писатель и
поэт.