ак это полная бессмыслица...
     Ну и так далее, и в том же духе.
     Не  без  злорадства  я  представил  себе  красную как рак  Лоранс  в ее
ярко-розовом костюме, рыжую шевелюру кассира  и спешащего  к мадам директора
банка,  аж  посизевшего  от  смущения,  -  роскошная  скульптурная   группа,
воплощение ярости и достоинства. Но, расфантазировавшись, я позабыл, вернее,
отложил разговор  с Лоранс:  нужно  обязательно  ее подбодрить, успокоить ее
тревоги и, может быть, уже раненое честолюбие.
     Едва мы вошли в квартиру, как Лоранс бросилась к себе:
     - Господи,  сегодня четверг,  четвертое!  Сегодня у меня бридж! Извини,
пожалуйста!
     Она  убегала. Я схватил ее  за руку, Лоранс повернулась ко мне, страшно
бледная, с горящими глазами.
     - Дорогая, -  сказал  я как можно мягче, - ведь ты понимаешь,  что я не
собираюсь следовать этому договору с банком?
     Лоранс посмотрела на меня с изумлением:
     - Не представляю, как это тебе удастся сделать.
     Я  отпустил ее, она  смерила  меня  холодным  взглядом и ушла к  себе в
комнату,  оставив дверь  чуть  приоткрытой.  Так  и пришлось с  ней говорить
вслепую:
     - Ты плохо меня знаешь. Вернее, не знаешь, как я переменился. Богатство
преображает людей!
     - Мне это просто  смешно! -  Голос ее звучал отчужденно. - Я тебе сразу
растолковала, что ни гроша не хочу из твоих денег. К тому же не думаю, чтобы
ты смог переставить хотя бы запятую в этом контракте!
     Лоранс и впрямь измучилась, и  было отчего: семь лет она меня содержала
и нежданно-негаданно выкормила себе строптивца, ничего себе испытаньице!..
     -  Ну, дорогая,  послушай. Завтра я пойду в банк, и ты увидишь, что все
это лишь шутка. Поверь мне, они сделают то, что я захочу.
     - Будет удивительно, если ты их переубедишь.
     Я-то  знал,  что  совсем  не трудно убедить их, чтобы  все  мои  деньги
перевели на счет  Лоранс,  это проще простого  и так  естественно.  Я только
попрошу ее подписать один  чек  для всех последующих гонораров  Кориолана  и
объясню за что - или нет,  не объясню, - а за мной еще останутся гонорары за
печатные издания моей песни, о которых я  даже не заикнулся в банке, плюс  к
этому еще сто тысяч  франков, вырванных Кориоланом у Ни-гроша, - не так уж и
плохо!
     -  Что?  Что  ты там  бьешься об  заклад? - сказал я.  - Наверное,  что
завтра,  как  обычно, будешь  сама выписывать  свои чеки  без  моего  на  то
благословения?
     После крохотной паузы Лоранс вышла из комнаты и бросила мне в лицо:
     - Только ты без моего никак не обойдешься!
     За две минуты она подкрасилась, переоделась в черное и выглядела теперь
как  разгневанная  статуя  правосудия, что  ей очень шло  и  заставило  меня
подумать совсем по-новому о ее вечных жалобах.  Я  шагнул к ней -  вдруг она
отпрянула  и закрыла  лицо  рукой, словно я собирался  ее ударить,  - я  был
поражен, даже в мыслях у меня никогда ничего подобного не было.
     - Я опаздываю, - выдохнула  она. -  Пропусти меня! Разве ты  не видишь,
что я опаздываю?
     Каждый  первый  четверг   месяца  Лоранс  играла  в  бридж   со  своими
однокашницами;  самое большее,  что она могла проиграть или выиграть, -  это
сто франков; поэтому такая сумасшедшая спешка меня сильно удивила.
     - Ну что ж, иди, иди! Не ставь только наш общий счет на большой шлем.
     Но  она  уже  открыла  дверь и, не дожидаясь лифта, засеменила вниз  по
лестнице. Я облокотился о перила. Лишь  с нижней  площадки Лоранс посмотрела
вверх каким-то сияющим взглядом и с явным облегчением крикнула:
     - Ну и как же ты собираешься скрутить этих банкиров?
     Саркастический  вопросец.  Она строила  из  себя  гордячку, но я-то был
уверен,  что в конце  концов Лоранс  не откажется от  денег, которые сегодня
были  ей  так  ненавистны.  Ей никогда не удавалось слишком  долго презирать
звонкую монету.
     -  Как  скручу?  - выкрикнул я,  перегнувшись через  перила. - Дорогая,
положу  все  эти доллары на твое имя, отдам все тебе, одной  тебе. И никакой
моей  подписи на чеках не понадобится! Иногда, если  захочешь, выпишешь  мне
чек.
     И, чтобы не слышать отказов и протестов, убежал в квартиру и  захлопнул
дверь. Однако ее крик, который я успел  услышать, был скорее удивленным, чем
протестующим.

        6

     Это был один из дивных мягких парижских  вечеров конца сентября. Небо
еще заливала  синева  -  то  густая,  то  прозрачная, как морская волна,  то
сумеречная,  ночная;   но  это  великолепное  полотнище,  протянувшееся   от
горизонта  до горизонта, местами уже стало выцветать, особенно по краям  оно
казалось порванным, слегка запятнанным, в подтеках, словно тронутое стайками
розовых облаков, вобравших в себя зябкий сероватый пресный отблеск городских
огней, расцвечивающих низкое, будто зимнее, небо -  скоро и все оно скроется
за  облаками. Но в этот вечер  вдруг повеяло холодом,  надвигающейся  зимой;
где-то неподалеку садовник или подметальщик развел костер из опавших листьев
- в изысканно-терпком  запахе  дыма чудилось что-то  подкупающе  детское, он
навеивал  воспоминания  о деревне,  особенно мучительные,  если  все детство
прошло в городе.
     На поэтический лад  меня настраивали беседы с Кориоланом, к которому  я
отправился в  наше любимое кафе, как только  Лоранс вышла из дома. Я показал
ему  копию договора с  банком и  вновь  почувствовал на себе  снисходительно
любящий взгляд, которым он, к моему великому стыду, обычно меня осаживал.
     - Ну  в самом  деле, послушай,  - сказал  я, - ведь не может же  Лоранс
отказать мне в подписи, если я захочу взять свои собственные деньги в банке?
Это просто немыслимо!
     - Ты так считаешь?
     - Но ведь она же их не хочет!
     -  Да,  не хочет!  Особенно не хочет, чтобы они  были у тебя! Ты еще не
понимаешь? Для  Лоранс твои деньги значат, что ты  теперь можешь купить себе
билет на самолет и улететь один к каким-нибудь блондинкам, чтобы отплясывать
с ними ча-ча-ча в казино  - без нее, разумеется. Она ненавидит эти деньги, а
теперь, когда может их у тебя отнять... - Он покачал головой.
     Но я как идиот твердил:
     - Ну что ты... она не может мне запретить...
     - Она  может тебе  отказать в  пачке  сигарет,  если захочет!  - твердо
выговорил Кориолан. - Да пойми ты: тебе и сантима,  может быть, не  дадут из
этих денег. Хорошо же они тебя облапошили... Эх ты, шляпа!
     Я  пробурчал, что  это просто невероятно... Но  теперь мне  припомнился
довольный  вид моего тестя, жест  Лоранс,  когда она  испугалась,  что я  ее
ударю...  испугалась  - значит,  было за  что...  теперь я  и сам начал  это
понимать... И все-таки невероятно...
     - Ты думаешь, она осмелится?..
     Кориолан  только пожал  плечами  и  отвернулся.  С  брезгливым видом он
протянул  мне  бумаги,  похлопал  по  плечу, откинулся  на  стуле,  усталый,
измученный...
     - Который час? - спросил я.
     - Уж  не собираешься ли ты  спокойненько вернуться к семейному очагу? -
встрепенулся Кориолан.
     - А чего ты хочешь от меня?
     -  Ну ты даешь!  Заметь, я все  это  предвидел.  Но тут ты  меня просто
убиваешь!
     Мне  его реакция показалась странной, хотя, может быть, и  вправду, для
того чтобы уйти из дома, лучшего  момента не придумаешь:  теперь мы могли на
пару с  Кориоланом позволить  себе приятную и спокойную жизнь. Но, по-моему,
наоборот, нужно было сражаться, а не бежать. Я отлично понимал, что он имеет
в виду:  на моем месте  он  бы  ударил в  набат и  отправился в добровольное
изгнание.  Безусловно,  я  должен  был  что-то  предпринять.  Но  я  человек
практического склада: в  кармане у меня  сто  двадцать  франков;  пижама, не
говоря  уж  о  зубной  щетке, осталась  дома -  и  куда  при  всем  при этом
отправиться  на  ночлег? В какую-нибудь жуткую гостиницу?  Да все уже кругом
закрыто...  А  утром  просыпаешься  в  жалкой, выстуженной  комнате...  нет,
решительно это не но мне! Я должен  вернуться, дать Лоранс понять, что  вижу
все  ее убогие, почти бесчестные приемы,  и тут же  установить правила игры:
она  не должна  мешать мне распоряжаться  моими средствами. Только не могу я
бесконечно строить из  себя  оскорбленного: подолгу симулировать негодование
попросту  не в моих силах. Во всяком случае, успеха в этой роли я никогда не
имел.
     Кориолан давно  уже все это  знал; знал  он и то, что разыграть большой
скандал, в  чем он сам преуспел бы,  я не сумею.  Как обычно, все  знали про
меня все заранее, и даже более того. А так как мои поступки, по обыкновению,
легко прогнозировались, это  мешало мне выработать новую линию поведения,  а
вернее, освобождало от необходимости что бы то ни было придумывать.
     К  тому же  я  хотел не бросить Лоранс,  а всего  лишь поставить ее  на
место.  Почему-то я  был уверен, что легко  обведу ее вокруг  пальца.  Да, я
плохо знал Лоранс... Все  никак не мог  вообразить, что на мои  слова: "Будь
любезна, дай мне заработанные мною деньги" - она ответит: "Нет, я оставлю их
себе!"  Разве  такое  может произойти между людьми,  которые уже давно живут
вместе, делят общую постель, говорят друг другу нежные  слова? Неужели такой
цинизм  и   впрямь  возможен?   А  ведь  Лоранс  дорожит   своей  репутацией
нравственного человека...
     Я  все хорошенько взвесил и потерял всякое желание разговаривать  с ней
сегодня же вечером, сгоряча. Это было выше моих сил. Нет, я лягу в студии, а
завтра прямо с утра и приступлю - буду с ней обаятелен, но тверд. В квартиру
я вошел  на  цыпочках, с облегчением убедился, что Лоранс еще  нет дома - ее
бридж  затягивался порой  допоздна, - и отправился к  себе спать.  Во всяком
случае, Лоранс  не знала того,  что  я для себя уже решил: не сдуру,  но  от
полноты души я отдаю ей то, что она у меня отбирает. Вот такое соотношение -
она гораздо ниже меня.  Убаюканный  мыслью, что не придется  разыгрывать  ни
ярости, ни возмущения, я почти сразу же заснул.
     Но посреди ночи проснулся в холодном поту. Я понял, почему был наказан:
мне  захотелось  смешаться, слиться  с  кланом имущих.  Не  важно,  что  это
состояние  длилось  всего минут  десять, когда, одетый  в строгий костюм,  я
стоял рядом с тестем, вернувшим мне свое расположение, и на меня уважительно
поглядывал банкир, - тогда-то я и почувствовал себя  уверенно, самодовольно,
респектабельно,  комфортно и в полнейшей безопасности.  Я  почувствовал себя
"причастным". И  когда этот грузный банкир объяснял мне,  какие проценты  он
настрижет со стрекоз благодаря тому, что одалживает им деньги,  заработанные
муравьями,  мне это было  почти  что интересно; на этот раз торгашам удалось
меня  соблазнить,  а  ведь я семь  лет  прожил среди  них,  так и  оставаясь
чужаком.  Я  был  наказан  там,  где  согрешил;  деньжата  меня  и  наказали
(омерзительное слово,  куда противнее, чем "шлягер"), и  все  же на какое-то
мгновение  я  в них уверовал, уверовал, что мне они теперь доступны; но, как
говорится,  банк дал - банк  взял. В полдень я вошел к Лоранс; она сидела на
постели, на нашей постели, с подносом на коленях и похрустывала  сухариками.
Свежая, румяная,  аппетитная;  брюнеткам,  чуть  склонным  к  полноте,  идет
зрелость -  с возрастом они только расцветают,  и я  пожалел,  что  не часто
наслаждаюсь этим  зрелищем  (а что мне мешало это делать?).  Надо сказать, я
толком  не знал, чего же мне хочется, хотя вроде бы  наметил четкую и  ясную
цель. А вот Лоранс казалась спокойной.
     - Здравствуй, милый! - И она протянула мне руки, я положил голову на ее
мягкое, душистое  плечо,  и от  этого  родного запаха, от этой ласки все мои
опасения улетучились.
     Просто дурь у человека разыгралась, дурь и тщеславие, ну и, конечно же,
Лоранс  боится, как бы я ее не бросил.  Меня прямо-таки  затрясло от пылкого
желания, надежды,  чаяния убедиться  в том, что  и впрямь моя жена дуреха, и
дуреха еще большая, чем я бывало замечал. Я сел прямо:
     - Ну что?  Больше  не сердишься? Как ты могла  подумать, что я способен
отдать тебя на растерзание какому-то кассиру?
     Словно тени пробежали по ее лицу смущение  и жадность,  беспокойство  и
презрение; она чему-то  грустно улыбалась, и я почувствовал,  как ей хочется
поплакаться на свою судьбу.
     -  Пошел  в  банк,  - сказал я и встал,  а  уже  развернувшись к двери,
вспомнил:  - Ах да! Прежде  чем Упразднить этот счет, давай  подпишем вместе
один чек, один-единственный, на котором тебе понадобится моя подпись. Вот...
     И я ей протянул один из аварийных чеков, которые получил вчера в банке.
Лоранс взглянула на него и нахмурилась.
     -  Триста тысяч!  Чек на триста  тысяч франков? Новыми? - И она  как-то
особо  подчеркнула  это  слово  "новыми",  будто  говорила  с  рассеянной  и
по-провинциальному  старомодной  тетушкой,   какие  встречаются  во   всякой
добропорядочной семье.
     - Новыми...  да-да,  конечно, новыми!  - закивал  я,  улыбнувшись, но с
таким чувством, будто оскалился всеми зубами.
     - А для чего это?
     Она спрашивала в веселом  недоумении,  так что я счел за благо ответить
тоном  еще более мажорным; и мне уже виделось,  как мы заливаемся  от хохота
над этим злосчастным чеком.
     - Хочу купить "Стейнвей"... "Стейнвей" последнего выпуска. Ты не можешь
себе представить, како!  у него роскошный звук! Уже лет десять, как  я лелею
эту мечту, жажду  и вожделею, - добавил я в надежде, что  мой  высокий стиль
покажется ей убедительным.
     Куда теперь подевались все эти удивительные старинные слова и значат ли
они еще для кого-нибудь хоть что-то? "Лелеять"... может быть, за этим словом
притаилось  нечто,  чем  наверняка  чревато  будущее, этакое оптимистическое
провидение? А может, в нем угасает еще вчера теплившаяся реальность, которая
сегодня обернулась тихим помешательством? Но я выбрал неудачное время, чтобы
кокетничать  с  языком:  на лице Лоранс уже готов ее  излюбленный мимический
коктейль - смесь скорби и снисходительности.
     - Но почему же тебе не сказать мне об этом?
     Я походя  отметил особую весомость инфинитива; так фраза  звучала более
обещающей,  чем  если  бы  Лоранс поставила вопрос в прошедшем времени:  "Но
почему  же  ты мне  об этом  не  сказал?" В  общем, меня все  время  куда-то
заносило, и я никак не мог сосредоточиться.
     - Но ведь цена-то непомерная! - объяснил я. - Ах, прости, у тебя нет
ручки.
     Я  протянул ей свою с довольным видом, словно наконец понял, почему она
все  еще тянет. Лоранс перечитывала чек уже в  сотый  раз,  пока  я топтался
рядом, весело посматривая  то на нее, то на часы. Я даже потирал руки, чтобы
подчеркнуть,  как  я  тороплюсь.  Но  вдруг  внезапно  я  понял,  что  такое
ненависть. Во  мне поднялась какая-то  волна, ударила  в  голову и оглушила.
Словно два противоположных импульса пробежали по всему телу: один отталкивал
от омерзительного  существа,  сидевшего  предо мной, существа,  которое  так
унизительно  заставляло меня  ждать; другой же к  ней притягивал,  повелевал
смять и распластать ее по  этой вычурной кровати, придушить, наконец. Сердце
заколотилось,   весь   я   напрягся.  Нет,   это  не   было   поверхностным,
скоропреходящим чувством! Руки у меня обессилели;  казалось, они безжизненно
болтаются вдоль  тела,  ни  на что больше не годные,  вялые,  как у  ветхого
старика; но вот  потихоньку они стали оживать,  и я уже мог пошевелить ими -
так отходят  отмороженные пальцы, когда сначала  ощущаешь некоторую зыбкость
что ли, словно между плотью и кожей зудит какая-то неприятная пустота.
     Я слишком пристально следил за тем, как снова обретаю власть над своими
чувствами,  лишь  сегодня  до  меня дошел  неясный  смысл  этого устаревшего
выражения,  так  что, занятый  самим собой,  я  едва расслышал,  как  Лоранс
сказала: "Нет!" Я отвернулся, чтобы скрыть свою ненависть, да так и застыл к
ней  спиной, словно  смирившись с неизбежным,  -  наверное,  нечто  подобное
испытывают дипломаты, когда, несмотря на все их ухищрения, начинается война.
...Будь что будет!"  - я смирился и все же до конца не мог поверить: неужели
она  и впрямь отказывает  мне в моих же деньгах, да еще  на покупку рабочего
инструмента? Теперь  мне было не столько  обидно, сколько любопытно,  словно
благодаря этому мгновенному, но сильному припадку из меня вытекла вся желчь.
     - Серьезно, не могу понять, почему ты не доволен своим "Плейелем".
     Лоранс  выговаривала  мне  с   шокированным  видом,  будто  собственной
персоной славная вдова Плейель отбивалась от хищных покупателей.
     - Извини, - парировал я с видом знатока, - но я же не спрашиваю у тебя,
почему   ты   предпочитаешь   одеваться    у   Шанель",   а   не   в   "Труа
картье"<sup>22[]</sup>, такое не требует объяснений.
     Я уже  устал от  этих  пограничных  стычек,  но почувствовал,  что меня
заманивают в западню, когда, похлопывая по одеялу, Лоранс сказала:
     - Присядь сюда, Венсан. Ну же!
     Я  осторожненько  присел  и  на  секунду  заглянул прямо  ей  в  глаза,
беспокойные, безмолвные, гибельные и  слепящие, словно из ночной  тьмы прямо
на меня выскочил автомобиль с неотрегулированными фарами.
     - Венсан, посмотри же на меня, пожалуйста!
     Она  обхватила мою голову  руками  и притянула ее  к себе, так что  при
желании я  бы мог цапнуть мою Лоранс. И сдержаться мне стоило нечеловеческих
усилий.  Она  явно жульничала. В этой ложной открытости  и честности в наших
взглядах,  таких близких, а на самом же деле далеких друг от друга, все было
так тяжеловесно, вульгарно, искусственно, что я впервые резко отстранился от
Лоранс.
     -  Пожалуй,  хватит!  Или я покупаю  "Стейнвей" на свои деньги  или  мы
больше об этом  не говорим. Тогда, если  ты хочешь, я тут же выпишу чек  для
твоего отца на всю сумму.
     - Венсан,  у меня  нет  права! - простонала она  умоляющим голосом. - У
меня нет права  позволить тебе спустить все  это  черт  знает с  кем. Ты  же
отлично  знаешь, что никакого "Стейнвея" покупать не  собираешься, а  хочешь
только выручить своих приятелей!
     - А не все ли тебе равно?
     Меня отнюдь не смущало, что она права. Но  для  меня безусловным было и
то,   что  я   имею  право   на  ошибку  и   отказывать   мне  в  этом  даже
противоестественно.
     -  Нет, не все!  Кончится  это  тем,  что  ты все  растратишь!  Тебя по
наивности обчистят твои же прихлебатели, а заодно ты изверишься во всем роде
человеческом. Нет, мой дорогой, я не хочу, чтобы тебе было горько...
     - Это касается меня одного...
     - К тому же  ты сам этого захотел, Венсан. Неосознанно ты искал убежища
от этой публики. Ты хотел, чтобы  тебя защитили  те, у кого развито  чувство
ответственности. Сам  подумай! Разве иначе  ты бы согласился на помощь моего
отца?
     - Твой  отец обвел меня  вокруг пальца.  - Я  чуть было не выпалил: "Да
надул он  меня!" -  трудно говорить спокойно,  когда  тебя твоими  же руками
обчищают. -  Он не объяснил мне всех пунктов договора, а теперь я даже пачки
сигарет не смогу купить без твоего разрешения.
     Она с достоинством вскинула голову:
     - Когда это ты нуждался в моем разрешении, чтобы купить сигареты?
     Что ж, если сравнивать карманные деньги  с моими гонорарами... Я бросил
на Лоранс красноречивый взгляд, и она смутилась.
     - Зато ты можешь ежемесячно  получать проценты со своего  капитала, это
твердый доход.  Если ты хочешь уладить  это с  банком, я подпишу необходимые
бумаги.
     -  Насколько  я  понял,  мне  дозволено  растрачивать  лишь проценты  с
оборота, которым  занимается  твой  банкир благодаря моему вкладу, но насчет
вклада ни-ни! Вот это замечательно!
     -  Дорогой,  - сказала  она  нежно, почти  улыбаясь, -  дорогой мой, ты
сердишься, но это делается  для  тебя, Венсан, клянусь! Для тебя! Я и франка
не  возьму  из твоих денег, ты это отлично знаешь. Я их храню - не больше; к
тому  же безотчетно ты и сам хочешь того же.  - Эта  маленькая  фрейдистская
нотка была, очевидно, краеугольным  камнем в здании, куда Лоранс  собиралась
упрятать  свою  совесть;  со  вчерашнего  вечера и  все утро  она  неуклонно
возводила  его,  вкладывая  в  это  дело  всю  неодолимую  силу  глупости  и
злонамеренности, помноженную на бесконечно живую в ней жажду обладания.
     Я  был не в силах бороться ни против  столь простых и сильных  чувств и
желаний, ни против тех неотразимых доводов, которыми она пользовалась:
     -  Но  я  думаю  о  тебе,  Венсан!  Представь,  дорогой,  что  со  мной
приключится несчастье...
     - Смотри, не накликай беду,  - сказал я, все еще пытаясь иронизировать,
как вдруг  что-то сжалось  у  меня  в  горле,  и,  красный, спотыкающийся, я
попятился вон из комнаты под ошеломленным взглядом моей нежнейшей женушки; я
почувствовал  своего рода  нервную тошноту,  чего  давным-давно со  мной  не
случалось, наверно, с отроческих лет; раньше  я  думал,  что  это возрастные
явления, и со временем я от них избавился.
     Я  вернулся в студию, в свое  убежище, запер дверь на ключ и растянулся
на кровати. Она меня достала! Семь лет Лоранс походя унижала меня, ей только
и  было  нужно,  чтобы  я находился под рукой,  пускай  даже  озлобленный  и
скрывающий свой гнев. Она  всегда мечтала держать меня на коротком поводке и
хотела,  чтобы я  чувствовал это. Лоранс  изводила мысль, что  она  содержит
меня, и, должно быть, она считала, будто лишь это меня к ней и привязывает и
что я будто бы похож на ее  отца, тщеславного борова,  с  той лишь разницей,
что я не могу оскорблять  ее, как он оскорблял всю жизнь бедную мать Лоранс.
Похоже, все детство она провела среди этой грязи и поклялась себе в том, что
не потерпит  ни чванства, ни хамства неверного  мужа. Вот  почему она  вышла
замуж  за  меня; я ей  казался  слабохарактерным, и  Лоранс  воображала, что
сможет помешать мне изменять ей; между нами  навсегда установились отношения
собственности  и собственницы;  Лоранс  никогда  меня  не любила,  она  мной
владела.  Что же касается моих постыдных провалов, она так утешала меня лишь
потому, что они  ее  вполне  устраивали; ей не  нужен  был великий музыкант;
более того,  она бы все  сделала,  чтобы  я  им  не  стал,  если  бы у  меня
действительно были задатки для этого.
     Вообще-то по натуре  я сентиментальный циник,  и если  что и  задевало,
даже оскорбляло мое естество, так это воспоминания о тех радостных моментах,
когда я и вправду немного любил Лоранс, когда мне  нравилось смотреть на нее
и верить, что она  счастлива, - память о том, чего на самом  деле никогда не
было; на самом деле она меня дурила, она мной пользовалась, она жила за счет
моего хорошего настроения, моего темперамента  и природной веселости; Лоранс
умела манипулировать моими  чувствами,  поскольку напряженность  между  нами
никогда  не спадала; тысячи раз она  мне  говорила:  "Я  тебя люблю", - лишь
потому,  что  любовь  для  нее  была  средством  платежа,  взносом,  - я  же
признавался ей в любви, поскольку верил в эти слова, хотел в них верить.
     Однако  с ней  мне  было  на редкость скучно;  я терпеливо переносил ее
ужасных  друзей,  ее  бахвальство,   жестокость,  глупость,  ее  снобизм  со
смешанным   чувством   вины    и    снисходительности    или,   точнее,   со
снисходительностью, вызванной  тем  глубоким  чувством вины,  которую  порою
ощущал  при  мысли, что  она меня  содержит,  вины,  которую  я никогда  бы,
наверное,  не почувствовал, если  бы  Лоранс чуть грациознее  и естественнее
играла благородство - короче, если бы она меня любила ради меня самого.
     Но сегодня я  все еще  оставался  подневольным:  у меня не  хватало сил
начать с нуля, без профессии,  без друзей, без денег и особенно без привычки
жить  в бедности. Лоранс отобрала  у  меня  самые прекрасные годы жизни, как
будто женщиной  был  я, а она - мужчиной. И все мои альковные похождения тут
не  в счет. Она и впрямь  меня любила только ради  самой  себя. Она меня  не
знала,  мной  не интересовалась; чтобы это понять, стоило  лишь вспомнить, с
какой настойчивостью Лоранс исправляла  во мне то,  что  ее  не  устраивало.
Вдруг  я  глухо  зарыдал  -  впервые  Лоранс  заставила  меня  заплакать, но
заплакать от стыда, что она вертит мной как последним идиотом.
     Мне припомнилось,  как она  во второй  раз осталась  у меня  на ночь, в
жалком гостиничном номере, где я  жил тогда, на авеню Коти, -  в  ту ночь мы
решили пожениться. Она не спросила меня, люблю ли  я ее, но сказала, что она
любит  меня,  что  она  хотела  бы  жить  со  мной  и  что она сделает  меня
счастливым. Я возразил ей, что не уверен в своем чувстве. Она  ответила, что
не важно и что когда-нибудь я, может, полюблю ее. И неловко польстила: "Лишь
бы ты притворялся  так же хорошо,  как  сегодня, мой милый!.."  Мы  отдыхали
после любовных игр, и я  поверил ей, поверил самому себе. Через семь  лет  я
обнаружил, что превратился в пленника и эгоиста, ничтожного  и циничного,  а
теперь  еще и смешного. "Браво, браво!  - похвалил я самого себя. - Если  уж
скуки ради подвести итоги - где это  мы  сегодня находимся, - надо признать,
что результаты блестящи! Браво, дорогой  Венсан!" Но не будущее меня пугало,
скорее  - прошлое: целых семь лет я  жил,  спал с женщиной, которая меня  не
любила, которая  если и испытывала  ко  мне какую-нибудь страсть,  то  самую
мерзкую - безоглядную алчность.

     Итак,  я  вернулся  в  студию,  теперь  уже,  очевидно,  временное  мое
пристанище,  и  хотел снова  завалиться спать.  Но  было всего  лишь  начало
второго. За последний час на меня обрушилось столько событий, столько ударов
упало на мою  бедную голову, сколько и за неделю я  не получал,  - мне нужно
было  пройтись.  Но   куда   отправиться?   Я   не   знал,  могу  ли  теперь
воспользоваться машиной.  Вместо того чтобы наслаждаться  свободой от  своих
супружеских обязанностей,  я чувствовал себя ущемленным в правах жиголо: как
только Лоранс  меня разлюбила -  да и любила ли она меня вообще  (во  всяком
случае,  не  более  чем   любого  другого  представительного,   крепкого   и
покладистого молодца)? - у меня ни на что здесь  не осталось прав. Ну и  как
мне  теперь  собой  распорядиться?  "Притворяйся!  Все  время притворяйся! -
шепнул мне тоненький и  осторожный  голосок. -  Притворяйся,  что ничего  не
понял, притворяйся,  что тебе весело, что ты все забыл! Притворяйся, дружок,
притворяйся!"
     Мне нужно было заняться своими делами, отправиться к Ни-гроша, чтобы  с
ним придумать, как вырваться из когтей моей семейки. В знак протеста я надел
свой новый костюм,  раскритикованный в  пух и прах Лоранс из-за его  дурного
покроя и отвратительной ткани, и в  этом  затрапезном виде вышел из дома. На
лестнице я  столкнулся  с  Одиль,  она  широко  мне улыбнулась.  В  ответ  я
подмигнул  ей.  Интересно,  какую версию  всех этих  событий  ей преподнесет
Лоранс,  что  она  там  понапридумывает  в угоду  своему  тщеславию,  своему
моральному кодексу.
     К Ни-гроша я отправился один, поскольку по  четвергам  Кориолан замещал
букмекера. В "Дельта Блюз" меня заставили ждать; за окном  мокли под  дождем
каштаны...  Что ж,  как говорится, день на  день  не приходится... Наконец я
вошел к Ни-гроша, сразу же он мне показался каким-то смурным.
     - А, это вы! - пробрюзжал он. - Виноват, но я лишь утром получил письмо
из вашего банка и не успел еще объединить счета.
     - Какое письмо?
     - Которое  вы мне вчера отправили. Браво! Вы рассылаете  доверенности и
запросы  о  счетах,  словно  это  долговые  акты!  Стоит  их  прочесть,  как
чувствуешь  себя  мошенником!  Да  еще  ваш тесть  присылает  ко мне  завтра
эксперта, чтобы перешерстить всю мою бухгалтерию...
     - Я тут ни при чем, - промямлил я с жалким видом.
     - Да-а, ну  и зарвались же вы!.. Зарвались, зарвались... И ни франка не
получите за ваши "Ливни", старина! Ни гроша!
     - Но, собственно говоря, я не за этим...
     -  Ну  что ж,  скажу  вам,  так и  быть,  - он совсем  распоясался, - а
по-моему, так  даже лучше! Потому что, видите  ли, сочинять музыку, шлягеры,
весь этот успех и все такое - это не для любителей, вы понимаете!  Настоящий
шлягер этак не набросаешь с утреца, бренча себе на пианино!
     - Однако тему "Ливней" я нашел именно так!
     - Так я и думал! Так и  думал! Теперь-то я  знаю всю подноготную! Тут я
пообедал с вашим другом Бонна, с режиссером, а он мне все рассказал!
     - Что рассказал?..
     - Ну, что тема-то принадлежит другому его приятелю... До, си, ля, фа
-  и уж  не знаю там как... А  вы ее аранжировали,  к  тому  же  плохо, зато
поспешили  заявить  о  своих  авторских  правах.  А  ему пришлось  потом  ее
перезаписывать через третье лицо, но уже как вашу... Браво, старина, браво!
     Меня как обухом по голове ударили:
     - Нет, и вправду Бонна вам так рассказал?
     - Да-да, - оживился Ни-гроша, - и я  ему верю. Извините,  но я особенно
не  выбираю между таким  человеком,  как  Бонна,  который знает и любит свое
дело,  и  типом вроде вас...  вы только  и способны на то,  чтобы  рассылать
судебные  акты от  имени  своей  жены  или  ее  банка... Кстати,  ваша  жена
по-хозяйски выпуталась из этого дельца. Что  ж,  надо полагать, не  особенно
приятно выйти замуж за жиголо!..
     Господи,  подумал  я устало, придется драться... и попытался  придумать
что-нибудь такое, чтобы избежать  этого; но нервы среагировали  быстрее, чем
голова,  - и  кулак, не попав в подбородок  Ни-гроша, врезался  в его скулу.
Шатаясь, он отступил назад, выкрикнул: "Тихо, тихо, старина! Ну берегитесь!"
- но  угроза была  уже  излишней,  так  как Ни-гроша рухнул на  свой  палас,
который на этот раз не должен был показаться ему слишком ворсистым.
     - Это вам дорого обойдется!  - прохрипел он, тыча  в  меня указательным
пальцем.
     Я, рассмеявшись, в свою очередь ткнул в него своим.
     -  Уж  не знаю, о чем еще теперь можно сказать,  что это  обойдется мне
дорого, а?.. - передразнил я его.
     Уходя,  я  заметил, как служащие  провожали  меня  восхищенными и  даже
благодарными взглядами.  Я  плотно  закрыл  за собой дверь этого  заведения,
куда, как мне только  что  казалось,  стану время  от времени  наведываться,
чтобы, как  и всякий, потолковать о своих делах, проектах... Контора! У меня
чуть было не завелась  своя контора... Что за  чушь!  Сердце еще не улеглось
после этой маленькой стычки, когда  я  сел  на террасе  кафе и  заказал себе
виски, как большой мальчик.  Хорошо бы не забыть врезать  как следует Ксавье
Бонна, если он мне еще когда-нибудь попадется. Но на этот счет я не очень-то
себе доверял: память на плохое у меня не длиннее приступов ярости -  и уже я
жалел бедного Ни-гроша, которого одолели клерки моего тестя; мне  почти было
жаль и Ксавье Бонна:  полный крах  его финансовых  планов заставил  его  так
жалко  врать. Хотя... удары следовали  за  ударами и удача покидала  меня на
глазах. Я подозвал гарсона. Вторая  рюмка  прошла  хуже третьей, третья хуже
четвертой... Короче,  к четырем часам я надрался в стельку на террасе "Фуке"
и сидел  страшно  этим  довольный. Надо было  держать ухо востро,  чтобы  не
заявиться теперь домой: после выпивки я  всегда  становился таким добряком и
так всех любил,  что скорее всего  оказался бы в объятиях Лоранс, изливая на
нее всепрощение и нежность. (Что-то мне подсказывало ни в коем случае  этого
не  делать.)  Я  мог  бы пойти  в бар  Кориолана, но  я еще  там ни разу  не
показывался, очевидно, потому, что  сам он этого не хотел. Потому...  ну что
ж... потому я  очутился на улице; приятелей  у меня больше не  было (всех их
разогнала Лоранс), подружек, естественно, тоже.  Я был единственным сыном  у
своих родителей; с тех пор как они умерли, мне и приткнуться  вне дома стало
негде. Правда, остались еще шалые любовницы, в основном приятельницы Лоранс,
но с ними я уже не встречался года два или три, поскольку Лоранс притупила у
меня  и  вкус к приключениям. Можно было бы еще отправиться в казино, только
никто бы  не  дал  мне нужной суммы под  необеспеченный  чек.  Денег у  меня
хватило бы лишь на то, чтобы расплатиться за виски. Я щедро  дал на чай и, к
моему великому изумлению, обнаружил в кармане завалявшийся конверт Кориолана
с полуторатысячыо франками еще с того  самого дня, когда я был  богачом. А я
ведь когда-то был богачом! Не всякому такое дается, пусть и не слишком долго
я  наслаждался своим положением.  Я  осторожно  встал  и убедился,  что  еще
неплохо переношу алкоголь: держался прямо, только голова немного свешивалась
набок -  ни дать  ни взять Аль Капоне, для  полноты впечатления  не  хватало
шляпы.  Я купил  ее в лавке, после чего у  меня осталось чуть больше семисот
франков, и  вернулся за свой столик. Нет, ни  за что не пойду  домой с этими
деньгами: Лоранс и  ее папаша,  конечно же, вытащат и  их у меня из кармана,
едва я переступлю порог. "На этот раз они меня не облапошат... - бормотал я.
- Это уж было бы слишком! Нет, только не сейчас". Я безрезультатно попытался
отыскать свою машину, но вместо этого натолкнулся на очаровательную  девицу,
так сказать, легкого поведения. Языком я еще ворочал и, пока она не  назвала
мне свой тариф, проявил инициативу.
     - У меня семьсот франков, - заявил я, пришвартовываясь.
     - А у меня как раз нет, -  довольно мило ответила она, и я отправился к
ней.
     Я  провел  с Жанин два  изумительных часа. Лоранс не допускала  никаких
вольностей, и я начал уже забывать  об  остроте наслаждения. Жанин позволяла
все, и ко мне вернулась не только радостная  раскованность, в нашей любовной
игре я  словно  набирался  сил:  и если  Лоранс и  здесь меня  сдерживала  и
контролировала,  то и я не открыл перед ней всех  заповедей  блаженства. Под
действием  винных  паров  я  был  сама  нежность  с  моей подружкой,  и  она
благосклонно  отнеслась  к   моим  излияниям.   Очень  не   хотелось  с  ней
расставаться:  многие  мужчины чувствуют  себя  подавленно после любви, я же
никогда. И эта сумрачная комнатка с коричневым паласом, зелеными занавесками
в мелкий пестрый цветочек, с ширмами в  том же  духе  казалась  мне если  не
элегантнее,  то  уж  приветливее,  чем обстановка  на  бульваре  Распай.  Но
все-таки я  должен был оставить Жанин и разыскать автомобиль,  на что у меня
ушла целая вечность.
     Кориолан  уходил  из своей лавочки в шесть часов, я припарковался рядом
чуть раньше. Он вышел секунда в секунду; я газанул, надвинул шляпу на глаза.
Наклонившись к дверце, Кориолан удивленно поднял брови:
     - Во что ты играешь?
     - В Аль Капоне! Но ты бы видел меня в полный рост!
     - Ты  в доску пьян!  - констатировал  он,  усаживаясь, однако, на место
смертника.
     На  самом  деле  я  протрезвел. И, добравшись с Кориоланом до "Льон  де
Бельфор",   постарался  восстановить  свое   блаженное  состояние.  Кориолан
натянуто  улыбнулся:  у  него были для меня плохие новости;  но  так  как  я
отказался их  выслушать, он уселся и начал шутить - да, Кориолан - настоящий
друг!  Теперь еще  и Жанин  стала  моим  другом, и  на душе  у меня от этого
потеплело. Ну и  хозяин кафе Серж, славный мой приятель... А потом дворецкий
тестя, добряк Тома, к несчастью, уже покойный! Я вспомнил  о надгробной оде,
которую  состряпал  своему  слуге  его  бывший  хозяин,  и  с воодушевлением
пересказал  ее Кориолану. А  еще поведал, каких  глупостей, словно сорванец,
наболтал тестю, прежде чем  позволил  ему снять с  меня  штаны.  Так что мой
успех  у публики  в кафе,  то есть у  четырех непритязательных ротозеев, был
полный. К ужину я уже совсем пришел в себя и возвращаться домой, ну  то есть
к ней, не особенно хотел.
     -  Знаешь,  она меня  не  любит!  И никогда не  любила!  - доверительно
сообщил  я  Кориолану, который  дополнительно  ко  всем  своим  достоинствам
отличался еще и тем, что никогда  не опускался  до замечаний вроде: "А что я
тебе говорил!" - хотя множество раз я давал ему для этого повод.
     - Она к тебе привязана, - сказал он, - а это совсем другое дело.
     - А помнишь... - Тут мне, кстати, припомнилось, как три года тому назад
я  получил   приглашение  работать  в  музыкальной  газете  и  вынужден  был
отказаться. Состояния на этом поприще я бы себе, конечно, не сколотил, но на
жизнь  хватило  бы;  и  что  же,  Лоранс  сделала  все,  чтобы  я  не  начал
зарабатывать. Мне хотелось оживить память Кориолана.
     - Ну и что она такое придумала? - спросил он, потягивая  виски, готовый
слушать все что угодно.
     - Аппендицит! Аппендицит! Именно тогда, когда я уже совсем  согласился,
у  нее  начался  приступ, да еще  с  перитонитом в  придачу. Мне  даже спать
пришлось в  клинике.  Но  как  только  на работу  приняли другого  - хоп!  -
выздоровела в мгновение ока.
     Тогда  я очень боялся, что Лоранс умрет. И я  загодя страшно  переживал
саму возможность этого. Помню, как тяжело было от одной мысли о ее смерти, и
все-таки...  Тогда она не хотела, чтобы я работал;  теперь мне пеняет, что я
никуда не устроился... Ну что тут скажешь!
     - А если все-таки где-нибудь устроится? - спросил я у честной компании.
     Кориолан с  отсутствующим видом  тщательно рассматривал  свои  руки.  Я
потряс его за плечо:
     - Ну так как?
     - Знаешь, сейчас так много безработных, - пробурчал он. - Без протекции
нет никаких шансов что-нибудь подыскать.
     - Но попробовать все-таки можно!
     Ничего неразумного в этом не было. Да и что бы могла возразить  Лоранс,
если бы утром я встал  и  отправился на целый день на службу? Правда, чем бы
она занималась с утра  до  вечера без своей живой игрушки? С другой стороны,
эта самая  игрушка  по  имени Венсан  всегда с таким трудом  поднималась  по
утрам, и этой деталью пренебрегать не стоило.
     - Послушай, - сказал Кориолан, - вернемся  к плохой новости. Я сходил к
Ни-гроша с контрактом импресарио, который  ты мне составил. Он посмеялся мне
в  глаза.  Двадцать  пять процентов - это  противозаконно. Кажется,  так и в
тюрьму можно загреметь.  Теперь он  наложил лапу  на первую бумагу,  и  я не
получу от него и десяти процентов. Заметь, что Ни-гроша поклялся все-таки не
преследовать меня по суду.
     - Пусть будет так. Кстати, знаешь, я сегодня врезал ему хорошенько!
     При  этих словах посетители, которые потихоньку  расползлись  по  кафе,
снова подтянулись к нам; и я им описал во  всех  деталях  более-менее точно,
как  я  врезал  несчастному  директору  "Дельта   Блюз",   а   закончил   на
сентиментальной ноте:
     - Потом я отправился к Жанин, чтобы окончить день красиво!
     Я совсем забыл, насколько увлекательна уличная жизнь Парижа. Семь лет я
был  лишен всего этого лишь потому,  что Лоранс  с трудом переносила,  когда
меня не  было дома, потому что страшно скучала без своей большой игрушки. (С
пьяну  это выражение показалось мне смешным.)  Зато от провала Кориолана моя
свобода  и  богатство уже никак  не  зависели; в  теперешнем  положении  что
двадцать пять процентов от прибыли, что десять погоды не делали.
     - Это надо спрыснуть! - заявил я. - Месье, угощаю всех.
     Я забыл, что  последние деньги отдал Жанин.  Да, жить своим умом хоть и
весело, но недешево. Слава Богу, Кориолан  стоял начеку: на всякий случай он
попридержал от вчерашнего пять тысяч франков. Я потирал руки:
     - Так у нас еще остается почти сто тысяч.
     - Ну да!
     - Старик, мы их промотаем! Завтра едем в Эври!
     - В Лоншан! - сказал Кориолан сурово. -  Завтра понедельник, и скачки в
Лоншане. - В глазах его зажглись огоньки.
     - Что будут пить месье? - напомнил я, и мы навсегда отказались от наших
недолгих карьер композитора и импресарио.
     Домой я вернулся  пьяным.  В тишине и  сумраке  квартиры  я добрался до
студии, почти  не натыкаясь на мебель, только  уже  у себя  стукнулся  о бок
гигантского новенького "Стейнвея", от которого сразу же пришел в восторг, но
тут  же почувствовал, как  во мне разливается  желчь.  Красавец  инструмент!
Только я к нему даже не присяду, лишь пальцами проведу по клавишам. А завтра
с утра  войду без стука в спальню и объясню Лоранс разницу между вожделенным
фортепиано и дозволенным.
     Я бы так и поступил,  но, когда я проснулся, она уже ушла. Вернувшись в
студию,  я  два  часа   провел  за  фортепиано.  Все  темы  звучали  на  нем
возвышеннее,    деликатнее,    становились    какими-то    особенными;   они
разворачивались, струились из-под моих пальцев -  бетховенские я мог сделать
обрывистыми,   Фэтса  Уоллера<sup>24[]</sup>  -  тягучими,  но   все  словно
обновленные и ослепительные. Через  два часа я снова стал человеком, юношей,
безумно влюбленным в музыку; я снова  превратился в милого Венсана и наконец
начал  жить  в согласии  с  самим  собой.  Хуже того,  я  почувствовал  себя
счастливым вопреки... собственному желанию.
     Впервые я  почувствовал, что счастлив  или, во  всяком  случае, получаю
удовольствие  от этой моей безалаберной жизни. За семь лет я  утратил тягу к
риску, зато выучился ходить на поводке; растерял свою  врожденную веселость,
доверчивость, жизнелюбие (но это же все было  во  сне, было!), их  вытеснили
сдержанность,  ирония  и  безразличие.  Три  добродетели,  которые  если  на
что-нибудь  и  годятся,  так лишь на  то,  чтобы  расстроить  планы  Лоранс,
вооруженной    тщеславием,   эгоизмом   и   недоброжелательностыо,   которые
удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда обладания, к несчастью, совершенно
не свойственная  мне. Я хотел только одного -  не поддаваться. Но  как?.. Во
всяком  случае, силы наши  не равны:  горько видеть слабость и бесполезность
добрых  сил,  а к помощи злых я прибегать не собирался; к тому же бой не мог
идти на равных, когда  один из противников  ранит себя своим же  собственным
оружием.
     Вдруг радостный перестук пишущей машинки в соседней комнате спугнул мои
сумрачные мысли: Одиль, энергичная и словно наэлектризованная, принялась  за
свою почту, вернее, за мою. Я зашел к ней.
     - Здравствуйте!  - сказал весело.  - А  вы знаете,  дорогая  Одиль, что
теперь я  уже не вправе требовать от вас ни уважения, ни секретарских услуг?
Я передал  все мое  имущество и  все права Лоранс. Все, что  касается  моего
бывшего состояния, вы теперь должны обсуждать с ней.
     - Что? Что вы говорите?
     Для ушей  человека, который  вчера напился, голос Одиль  звучал слушком
четко, звонко, даже резко. Я поднес руку ко лбу, пока Одиль причитала:
     -  Как  же  это  можно? Вы  шутите!  Она  выглядела подавленной.  Я  же
торжественно изрек:
     - Это  самое  меньшее, что я  мог сделать...  Одиль, подумайте, в какую
сумму я обошелся своей жене за семь лет.
     Одиль покраснела; потом,  помахивая  передо мной карандашом, заговорила
менторским тоном, чего я никак от нее не ожидал:
     - Уж  не знаю, чем вы  обязаны Лоранс  в  личном плане, но что касается
чисто денежных вопросов, если вы и вправду  заработали миллион долларов, как
она мне сказала...
     - Вправду, - подтвердил я грустно. - Да, миллион долларов!
     - Что  ж, это значит, что вы  возвращаете  ей из расчета приблизительно
семьдесят  тысяч  франков  за  месяц. Ну  так вот, вы никогда  не обходились
Лоранс так дорого.
     - Как это?
     Никогда Одиль не выглядела такой уверенной и знающей:
     -  Давайте  прикинем.  Если  доллар равен  шести  франкам,  ваш миллион
долларов составляет шесть миллионов новых франков. Делим  эту сумму на семь,
то  есть  на семь  лет, -  выходит чуть  больше  восьмисот пятидесяти  тысяч
франков  в  год; теперь  их делим  на двенадцать -  получаем  приблизительно
семьдесят  тысяч франков в  месяц! Ну не думаю,  чтобы  вы или Лоранс на вас
тратили столько. Нет, гораздо меньше!
     Я рассмеялся: всего что угодно мог ожидать, но только не этого.
     - Я об этом не думал, но, наверно, так оно и есть. Ну и сколько же я на
самом деле стоил Лоранс ежемесячно, конечно примерно?
     -  Гораздо меньше! Ну гораздо  меньше!  - разволновалась посерьезневшая
Одиль. - Давайте посчитаем?..
     И она уже схватилась за счетную машинку, но я остановил ее:
     - Да  нет же!  Я пошутил...  Действительно  пошутил! Во всяком  случае,
Одиль, я  бесконечно рад. Значит,  у Лоранс не просто счастливый брак,  но и
выгодная  сделка!  Что  ж, тем  лучше! Раз уж  я  представляю собой выгодное
капиталовложение...
     Одиль понурила голову - то ли от смущения, то ли от испуга.
     - Я вам сказала это, Венсан, по дружбе...
     -  Очень  мило,  славная  моя  Одиль,   и  я  вам  страшно  благодарен.
Разумеется, я  слова не  скажу  Лоранс.  В худшем случае, если уж  придется,
навру, что сам все посчитал.
     Мы помолчали; наконец Одиль решилась:
     - Венсан, хотела  вам сказать... Лоранс, как все женщины, счету в банке
предпочла  бы от вас подарок, счет - это как-то  бездушно! Не  сомневайтесь,
тут все жены похожи друг на друга.
     - Но только не  моя! Не  Лоранс!  Я женился  на  редкостном существе, -
отчеканил я, как альтруист,  надеясь, что  большинство жен-кормилиц все-таки
холят и лелеют своих мужей, а не скручивают их дома в бараний рог.
     - А  почему у вас нет  детей?  - спросила Одиль, когда я уже выходил из
комнаты.
     Я  не ответил.  Еще  вчера  я, может быть, сказал  бы  ей: "Мы об  этом
думаем", - но это  неправда.  Мы  об этом  никогда  не думали.  Или, скорее,
Лоранс сама все обдумала  и решила,  что ей не нужна еще одна игрушка, пусть
маленькая, - хватит с нее и большой.
     Может   быть,   она   испугалась,  что   маленькая   игрушка  получится
очаровательной и станет отвлекать на себя внимание большой. Ну  а потом в ее
семье от бедняков детей не заводили; всему свои границы, даже "мезальянсу. В
некоторых случаях можно обойтись и без детей.
     Мещанские,  но,  в общем-то, верные расчеты Одиль никак  не выходили  у
меня  из головы:  да, Лоранс,  пожалуй,  заключила выгодную сделку, и только
лишь  на  первый  взгляд  рискованную.  Если уж все  взвесить,  ел  я  мало,
притязаний у  меня  никаких, худющий, нетребовательный в одежде.  Случались,
конечно, и дорогие покупки, например  машина, золотые запонки  (целых четыре
пары!),  даже фотоаппарат, теперь,  правда, уже не модной марки, но работает
отлично.  Вот,  кажется,  и все... ну на самом  деле,  не перевесят  же в ее
пользу  мои карманные деньги...  "Какой ужас! - подумал я. -  Какой ужас все
эти подсчеты, даже если делать их в шутку! Какой дурной вкус!  Ну  зачем..."
Пусть она и виновата, пусть  Лоранс в ответе за все это, я так мелочиться не
должен.  Хватит с меня  этой квартиры-западни, комнатки,  где  я  так  часто
задыхался  от  ее...  любви,  хватит   с  меня  всего  этого  заколдованного
пространства,  где вокруг сплошь  закрытые  ставни, замкнутые  лица. В конце
концов,  как  же  мне  было здесь  одиноко все  эти  годы! Одиноко... Некому
улыбнуться,  не с  кем  поделиться мыслью. Вместе мы  издавали только  крики
животного  удовольствия,  да и  то  ни разу  одновременно... Я  отвернулся к
стене,  чтобы наказать  себя,  чтобы заткнулся  этот  резкий гнусный  голос,
который  все время  звучит  во мне, размышляет, -  слушать  его нельзя, но и
невозможно отвязаться...
     Я проснулся довольно поздно, уже в полдень, и припомнил, что не включил
в  список  дорогих подарков часы (а ведь  она  их мне купила  на  Вандомской
площади - вот  неблагодарный!). Значит, полдень. Я отправлюсь на бега к трем
часам, вернусь к семи. И  снова "некий  час  настал". Часы  походили друг на
друга  с тех пор, как семь лет тому назад я потерял  чувство времени. Долгая
нерасчленимая временная протяженность, внутри которой мы пребывали с Лоранс,
вдруг  стала  обретать форму, члениться на отрезки, и мой интерес к стрелкам
часов  мне показался знаком возрождения.  Время или сама жизнь  тянулись эти
семь лет почти сплошным кошмарным сном.
     По радио из комнаты Одиль в очередной раз звучала музыка "Ливней"; но я
вспомнил,  что  это  не  мое  сочинение,  а  Ксавье  Бонна, а я  всего  лишь
исковеркал тему и поставил под этим свою подпись... Ну уж Ксавье,  дорогуша!
Я   ему  точно  врежу,  как  только  мы  пересечемся!  Я   порадовался  этой
перспективе, пока не  понял, что  она как бы предполагает мое  возвращение к
Лоранс...  но разве  можно с ней оставаться после  всего, что она сделала! К
сожалению, все  эти  мои  "разве" да "все-таки" ни  в  малейшей  степени  не
определяют  мои поступки:  "все-таки"  я защитился  на бакалавра, "все-таки"
поступил  в консерваторию, "все-таки" Лоранс вышла за меня замуж. Но все эти
посылы исходили  в  общем-то  от других  -  преподавателей  или  женщин -  и
частенько  были  похожи  на  "вопреки":  "вопреки Венсану!".  Зато уж я  сам
все-таки  напялил на  себя коричневый костюм в  духе  Аль Капоне  и позвонил
Кориолану. Через час мы  катили по направлению к  Лоншану, завернув сперва в
банк, где взяли и поделили часть моего капитала. С пачкой денег в кармане мы
чувствовали себя важными персонами.
     Стояла хорошая погода, и в Лоншане как всегда было чудесно. За семь лет
я лишь трижды побывал здесь: в первый  раз  вместе с  Лоранс - вообще-то она
чувствует себя как рыба в воде на светских развлечениях у Триумфальной арки;
но в Лоншане я на три часа растворился в толпе,  и к бегам моя  жена тут  же
охладела;  во второй  -  я отправился  сюда уже один,  когда  Лоранс все еще
лежала  в постели после тяжелейшего аппендицита; ну и  в  третий - когда она
отправилась в Бретань на похороны дедушки, отца ее отца (покойный не выносил
даже звука  моего имени).  Короче,  за семь  лет,  благодаря этой женщине  и
несмотря на  нее,  я  только четыре  раза видел скачки, а помогли: в  первом
случае  - снобизм;  во втором - болезнь; в третьем -  родня  и в  четвертом,
сегодня,  - лицемерие Лоранс.  Но, в  сущности, мне никого и ничего не  было
нужно, чтобы сломя голову броситься в изумительный, прелестный Лоншан.
     Я, конечно,  встретил массу друзей  и знакомых  по скачкам, они приняли
меня так, будто мы вчера лишь расстались. Часы в Лоншане бегут, не замечаешь
как; ну а  годы  здесь не в счет; за один забег  тут можно  постареть на три
года, зато  потом  ни  одна  морщинка  Может  не  появиться  в течение целых
пятнадцати лет. Во всяком случае, причины морщин здесь - нервное напряжение,
возбуждение, разочарование, восторг,  ликование - конечно, это  не серьезные
морщины, но зато и не позорные, разъедающие лицо, нарисованные скукой жизни.
Кориолан объяснял  это  тем,  что  деньги  становятся  ирреальными  в  таких
заколдованных местах, как ипподром - здесь поиски, обладание,  потеря  денег
зависят лишь от каприза  четвероногого; здесь сто  франков, поставленные  на
последний забег, вызывают больший азарт, чем тысяча на нервом; здесь любезно
разговаривают с  профессиональными  советчиками,  из-за  которых вылетели  в
трубу  уже  целые  состояния,  однако этим  людям улыбаются  и могут даже по
привычке вновь последовать их советам во время ближайшего забега  (на  бирже
такое  просто невозможно представить); здесь мой тесть,  если бы он  играл в
тотализатор, мог  бы  столкнуться нос к  носу  со  своим дворецким и тот  не
оказал бы ему  никаких знаков почтения и,  может быть, даже и запрезирал его
открыто, если бы хозяин имел глупость сделать крупную ставку на лошадь, явно
вышедшую в тираж.
     Короче, я очутился в  толпе беззаботных, свободных и приветливых людей;
и мне почудилось, будто отворились небеса и ангелы играют для меня на трубах
гимн жизни - вновь обретенной, подлинной, нормальной жизни. К моему великому
удивлению и к изумлению Кориолана, слезы навернулись у меня на глаза, я  так
расплакался, что пришлось утереться рукавом, прищурить один глаз и, чтобы уж
совсем не сгореть  от стыда, поворчать на  пылинку,  попавшую  в другой. Мой
запоздалый маневр не совсем  удался, и Кориолан все время, пока мы стояли на
трибунах, тревожно  и даже испуганно поглядывал  на меня, как поглядывают на
лошадь с изъяном.
     Обойдя   знакомых,   мы  поднялись   в  ложи,   где   нас  встретили  с
распростертыми объятиями. Два-три забега мы посмотрели оттуда, к сдержанному
удивлению  наших  приятелей,  но  дольше  оставаться  здесь нам было  не  по
карману, потому что касс  для пяти-десятифранковых  ставок на  этой  галерее
попросту  не  существовало.  Правда,  на   этот  раз   благодаря  первому  и
единственному  чеку Ни-гроша  мы могли шикануть.  После  четвертого  забега,
возбужденный  и разгоряченный,  я  спустился  на  первый  этаж,  кое  с  кем
переговорил, но у жокейских  весов увидел белую кобылу но кличке Сансеверина
и тут же пришел  от нее  в восторг, сам не знаю почему.  В списке она шла по
ставке 42 к  одному, дурной знак; и все же в приступе безумия я решил играть
по-крупному. Я проиграл, выиграл, снопа проиграл и через два часа вернулся в
точности  к своему исходному  финансовому состоянию, что  было,  в общем-то,
обидно, гораздо более обидно, чем если бы я в пух и прах проигрался.
     Я совершенно ничего не знал,  что  там творится у Кориолана: об игре мы
никогда не договаривались. И такую линию поведения считали гениальной, когда
другой  проигрывал,  и  дурацкой,  если  он  выигрывал. Зато ни  упреков, ни
сожалений и даже угрызений совести, какие всегда случаются при двойном пари,
мы не знали.
     Однако  сегодня,   столкнувшись  с  Кориоланом  у  окошечка,  к  своему
удивлению, услышал  от него  вопрос,  на  кого я ставлю; и почему-то  он  не
разразился ироническими замечаниями, узнав, что на Сан-северину; только чуть
приподнял брови и назначил  свидание у первых трибун.  Там я его  спокойно и
поджидал, пока собиралась публика и лошадей вели к старту. Был забег на 2100
метров, и сразу  после старта диктор  объявил, что лидирует  Сансеверина. На
этом мои надежды должны были бы, естественно,  лопнуть:  лидировать с начала
до конца  ни  один скакун не в силах. И все-таки я ждал,  как и все;  скоро,
очень скоро я  услышал  гудение,  будто  летел рой  шершней,  гул  от топота
лошадей, мчавшихся к последнему виражу. Ни с чем не сравнимый, он постепенно
становился псе громче, и толпа вторила ему, волнуясь и  шумя,  -  все больше
людей собиралось на лужайке возле финиша. Плотный, монолитный, он звучал все
слитнее,  взлетал  к  верхней  точке,  на  которой  последние  двести метров
держался, казалось,  бесконечно, и в  этот миг вдруг почудилось, будто толпа
обезголосела, а лошади  стоят на  месте. Сразу вслед  за этим движение и гул
вспыхивали  с  новой  силой,  но  расслаивались,  дробились:  тысячи  глоток
выкрикивали  клички  лошадей,  уже  не заглушая  бешеного  топота  копыт,  -
тысячезевый крик дикой орды, варварская, устрашающая атака пробуждали память
о допотопных временах; в этот миг трудно сказать, орет ли толпа от ужаса или
от  восторга.  Я  вытащил  сигареты из  кармана, пока перечисляли лидеров, и
среди  них по-прежнему  была  Сансеверина,  но теперь уже  она шла  ноздря в
ноздрю с фаворитом Пачули. Я меланхолично закурил, но сигарета выпала у меня
из  пальцев,  когда  диктор уточнил:  "Кажется,  Сансеверина  отражает атаку
Пачули!" На мгновение  я закрыл глаза, как-то бестолково помолился и, прежде
чем увидеть, услышал,  как  с чудовищным  шумом, резким позвякиванием шпор и
удил, со скрипом седел и глухой руганью жокеев забег мчится к финишу; открыл
и  увидел уже впереди, словно трепещущий штандарт, вихрь разноцветных курток
над распластанными, сверкающими от пота, мускулистыми, такими голыми  телами
лошадей; и пока весь забег мчался  мимо  меня  со звуком раздираемой  ткани,
пока, вспыхнув, затухал говор толпы у финиша, кто-то  стал уже выкрикивать в
громкоговоритель: "Сансеверина  победила! Сансеверина - фаворит! Сансеверина
первая! Результаты Пачули  и Нумеи - по фотофинишу!" Сигарета  прожигала мой
итальянский мокасин,  а я переживал один  из лучших  моментов в своей жизни,
настолько яркое,  чистое, полное удовольствие, что перед этим чувством можно
только  преклониться. Выиграл! Я выиграл у целого света!  У своего тестя,  у
банкира, издателя, у своего  режиссера, у  жены  и  на  скачках!..  Как  мне
повезло!  Мои соседи  разочарованно бросили  талоны  наземь,  я же,  завидев
Кориолана, кинулся к нему в объятия с воплем: "Я выиграл!"  "Мы выиграли!" -
гаркнул он, хлопая меня по спине, - такого сюрприза я не ожидал!
     - Ты тоже на нее поставил?
     - Ну да! Чего уж там, целых пятьсот франков!
     - А я две тысячи! Но как ты выбрал Сансеверину?
     Смеясь, мы пробирались к окошечку через толпу несчастных, смотревших на
нас  с  завистливым  презрением,  которое   испытывают  серьезные  игроки  к
везунчикам-дилетантам.
     - Ах да, я ведь тебе, кажется, сказал, что ставлю на нее?
     Кориолан хохотнул.
     - Старик, сегодня я повторял все твои ставки! Я решил, что после всего,
что с тобой случилось, ты уже  просто не можешь вдобавок  еще и проиграть, -
подытожил он с убежденным видом, деликатно посмеиваясь.
     Но  плевать  я хотел на деликатность. Теперь  Сансеверина  уже  шла  из
расчета  37  к одному -  значит,  я выиграл семьдесят четыре тысячи франков,
чего  со мной никогда не случалось, и недаром! Я пригласил выпить всю толпу,
целый мир вдруг воскрес для меня.
     В Париж мы вернулись  опьяненные успехом. На красном светофоре Кориолан
повернулся ко мне:
     -  Для  простака,  которого вчера  накололи в  банке на семь  миллионов
франков, у тебя вид скорее довольный.
     Но никто  лучше  него  не мог понять, почему  выиграть семьдесят четыре
тысячи на бегах упоительнее, чем иметь семь миллионов в банке.

        7

     Домой я вернулся триумфатором, оставив, правда,  выигрыш у Кориолана.
По горькому опыту я уже не решался держать свои финансы "у Лоранс". Конечно,
к деньгам, выигранным на скачках, она должна питать особое  отвращение, но я
уже поплатился за то, чтобы узнать, насколько ее отвращение прожорливо.
     Вот уже два  дня,  как я произносил "у Лоранс" с  такой же легкостью, с
какой раньше мне трудно было говорить "у нас" после полугода семейной жизни,
причем  пять месяцев мы провели в свадебном путешествии и месяц в гостинице.
У нас  ведь  было долгое,  очень долгое  свадебное  путешествие  - в Италию,
конечно. И даже еще лучше -  на  Капри. Когда-то Лоранс  ни в коем случае не
хотела ехать  на Капри. "Может быть, это и глупо, - призналась она, - но чем
больше  мне расхваливали это  место, тем  тверже становилась  моя  решимость
отправиться  туда  лишь с человеком, которого  по-настоящему полюблю. Ты  не
будешь  надо  мной  смеяться?" "Нет-нет,  что ты, -  ответил я,  улыбаясь. -
Наоборот..."
     Я тоже никогда не бывал на Капри, но совсем по  другим причинам. Должен
признаться,  тогда  меня  забавляли  все  эти красочные  обстоятельства.  Я,
Венсан,  молодожен,  совершаю  со  своей  уважаемой,  прекрасной  и  богатой
супругой свадебное путешествие.
     Голубой грот,  Фаральони, вилла Акселя  Мунта и так далее.  Почему бы и
нет?  Почему бы и не углубить свое знание прописных истин и  не посмотреть в
натуре  на виды с почтовых  открыток? Это  не менее забавно,  чем все  время
воротить от  них  нос, как делают снобы.  Тем  более что единственный  раз я
побывал в  Италии с бандой  каких-то итальянских  то  ли  художников,  то ли
экологов, с  которыми  познакомился в Париже, ну а  в дороге они повели себя
как настоящие подонки: мне даже пришлось отбиваться  от  них после того, как
на моих глазах они грабанули заправочную станцию, подрулив к ней на разбитых
мотоциклах под проливным  дождем! Да, шел  дождь, в том году  Италию  просто
затопило  дождями.  Вот  потому-то все свадебное  путешествие  я наслаждался
таким благодатным и  снисходительным  к  сентиментальным  и богатым туристам
солнцем.
     Взявшись  за  руки,  мы шагали по улочкам  Капри. В  лавке на крохотной
площади Лоранс  купила единственную драгоценность,  представляющую настоящий
интерес: черный жемчуг в изумительной оправе из старинной платины. К тому же
за бесценок: Лоранс, как и все ее окружение,  обожала выгодные сделки; и  по
их примеру она  бы спокойно купила у слепого антиквара  картину Ван Гога  за
сто франков,  не предупредив о ее ценности, уж не говоря о том,  чтобы с ним
поделиться... Быть может,  я так  долго продержался у нее лишь  потому,  что
дешево ей обходился.  Да еще  и  полностью покрыл все издержки,  чего вообще
никто  не ожидал. Я мог  уйти на совершенно  законных основаниях.  А как  же
супружеские обязанности? Мои супружеские обязанности - могут сказать мне. Да
разве  можно  про это говорить как  про  обязанности? С такой  прекрасной  и
преданной  женой?  Назвать это  обязанностями было  бы  просто  хамством.  И
все-таки,  все-таки  не из-за  одного лишь  опасения жить  в  бедности я  не
решался уйти из дома -  меня угнетало,  что  я обворован. Не деньги  у  меня
украли, нет - другое...
     Когда  я  вспоминаю  это  путешествие, воодушевление  и...  скромность,
да-да, скромность Лоранс... Она так волновалась, нравится  ли мне. Постоянно
мучилась, не кажется ли мне глупой, повсюду  ей мерещились зловещие признаки
моих  возможных  измен. И естественно, я,  уже  тогда  ненавидевший семейные
отношения,   основанные    на   превосходстве,    и   презиравший    мужчин,
снисходительных к своим  взбалмошным женам, старался успокоить Лоранс, а  ее
оговорки  и  случайные  бестактности  казались  мне   привитыми  ее  обычным
окружением, а  не свойственными  ее натуре, только... каким же  простачком я
тогда был! Я приписал ей две  дюжины добродетелей,  не сообразив,  что  даже
если она  и впрямь обладает  ими, то  ей всего-то не хватает умения проявить
их, умения,  которого не  может дать самое изысканное  воспитание. Например,
Лоранс образованна, но не  умна; расточительна, но  не щедра; красива, но не
очаровательна; преданна, но не добра; подвижна, но не оживленна; завистлива,
но  не  честолюбива. Она  злоречива, но не  злобна; надменна,  но  не горда;
участлива, но не задушевна; ранима, но не уязвима. К тому же инфантильна, но
не наивна;  жалоблива, но  не  беспомощна; хорошо  одета,  но не  элегантна;
злопамятна, но  не  гневлива. А  еще  - непосредственна,  но не  откровенна;
боязлива, но не предусмотрительна; и наконец,  страстна, но на любовь-то как
раз не способна. Я нашел в машине карандаш и свою знаменитую нотную тетрадь,
тщательно  записал  туда  то, что,  наверное, назову "Литании<sup>26[]</sup>
святой Лоранс"; я повторял на разные лады все эти определения, порой чуть их
подправляя, переставлял прилагательные  местами, но каждый раз находя их еще
более  справедливыми  и  меткими.  В  упоении от  своего  опуса  и  если  не
отомщенный, то успокоенный, я вышел из машины на бульвар Распай  и захлопнул
дверцу медленным  и широким жестом,  как это  делают миролюбивые  до поры до
времени  правдолюбцы  из  американских  сериалов.  Вдруг  я  вспомнил,   как
оторваться  не  мог  от одного космического  телебоевика: из  серии в  серию
космонавты  3000  года  болтались  на  борту  своей  летающей тарелки  между
необитаемыми  небесными светилами и  все  такое прочее (в общем-то, набившее
уже оскомину). В  один  прекрасный вечер Лоранс решила переменить программу.
Ну как  я позволил отнять  космический корабль с  моими остроухими  героями?
Почему, как какой-то  деспот,  она мне навязала  поцелуи  каких-то загорелых
троглодитов из Лос-Анджелеса? Не могу уже припомнить. Короче, вышло так, что
Кориолан в  течение  месяца пересказывал мне очередные серии, пока и  его не
начало от них тошнить. Почему же Лоранс не купила второй телевизор? Почему я
сам его не купил? Ну это я знаю: мой карманный банк сразу бы лопнул. А как и
почему  я не  завел  собаку, ведь я обожаю  собак? И почему я растерял  всех
друзей (мне бы так хотелось приглашать кого-нибудь домой на стаканчик вина)?
Что  же это  вообще  за  дом у  меня  такой, куда  я  никого никогда не  мог
привести,  когда  еще  хоть с  кем-то дружил? Ну  а  почему мне  приходилось
выдумывать  какие-то невероятные  предлоги,  чтобы  просто пойти погулять? И
почему это называлось не выйти из  дома, а покинуть его? Почему я не сказал,
что  ее  друзья  -  спесивые  невежды,  конформисты,  в  позапрошлом веке  с
восторгом приветствовали бы гильотину? Как можно совершенно игнорировать мои
желания, а  к перепадам своего собственного  настроения  относиться словно к
непреложным законам, почти метеорологическим явлениям? Почему?
     Как?  Из-за  кого?  Вопреки   чему?  Даже   теперь,  хотя  я  стал  еще
эгоистичнее, трусливее  да  и  безразличнее к собственной  судьбе, плохо это
помню. Но сначала-то, сначала... как я  мог отказаться от своей жизни, своих
взглядов,  безропотно подчиниться судьбе, ни разу  даже не побунтовать,  без
малейшего конфликта? Действовала ли  она медленно, решительно, как настоящий
тактик.,, или,  от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала
своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: "Хватит!" - или хотя
бы  пробормотал  уловки  ради  где-нибудь  на лестничной  клетке,  что более
сообразно моему характеру:  "Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай,
дорогая".
     И вправду,  к  своему ужасу, я не мог  припомнить  ни одного настоящего
спора,  ни  одного скандала  с криками,  яростными обвинениями  и ни  одного
разрыва, ну хоть бы  дня на три!  Мне так и не припомнилось ни одной вспышки
ненависти, которые проходят  пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она
о чем-то плакала, я  ее за что-то отчитывал - кажется, еще  на первых порах,
раз  в три месяца. Потом и до недавнего времени - ничего. Ни слез, ни бурь у
Лоранс не наблюдалось, хотя она,  как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь
еще и опасна.  Так, где  же мои литании? "Опасна, но не азартна; беспокойна,
но не порывиста..." Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным.
Захлопнул  тетрадку  и  машинально  положил  ее  в  карман:  сработал  давно
приобретенный  рефлекс  -  ничего  не  бросать  на виду. Да  нет же.  Лоранс
непременно должна  на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать
вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в
настоящего  мужчину.  Я  усмехнулся:  с  тех  пор  как  я  разразился  этими
вымороченными литаниями,  записал  их, мои  мысли  перемалывались в  готовые
сентенции... Больше я не восклицал про  себя раздраженно и кратко: "О-ля-ля!
Вот мерзавка,  черт возьми!  Мерзавка!"  Вместо  этого  начинал выговаривать
резкий  голос,  прорезавшийся  позавчера:  "Эта  дорогуша  Лоранс  -   тварь
последняя.  Давно с ней пора развязаться, да поскорее,  мой милый". Да-да...
"мой милый"! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал,  что вместо
того, чтобы сочинять сонаты  или трио, я должен был писать книги...  Дорогой
Кориолан!  Не только  это "вместо того, чтобы", но и все  это высказывание в
целом говорит  лишь  о  дружеском отношении ко  мне  Кориолана  -  слепом  и
необъективном.   Мне,  наверно,   надо   было  жениться   на  очаровательной
блондиночке, легкомысленной,  уживчивой,  пусть  и  без  гроша в  кармане. Я
представлял  себя в двухкомнатной квартирке  с  орущими детьми  и  увядающей
женой - такого ли я себе  хотел?  Но лучше  ли было еще молодому человеку, с
иголочки  одетому,  без единой  морщины  на лбу -  ни забот,  ни  усталости,
которого связала и заточила в ловушке - прекрасных апартаментах - истеричная
и  глупая  женщина?  Выглядел  бы  я  мужественнее,  если бы  надрывался  на
каком-нибудь заводе? Был бы этим более горд?  В  лучшем случае моей гордости
пришлось бы  довольствоваться преподаванием игры  на фортепиано соплякам  из
неразличимо  жутких  кварталов,  а дома - выжатой,  как лимон, женой - и это
все?  Не знаю... не уверен. Мое честолюбие здесь бы не  ужилось - я  бы и не
поселил его там - не  стал бы тратить ни  средств,  ни усилий. Оно на месте,
лишь когда я счастлив, и только!  Легко  сказать, труднее принять. Но и себя
самого я принимал лишь счастливым!
     Сегодня мне грустно, и снова обиды и  унижения  зашевелились  в сердце.
Как и всем,  избегающим  потрясений, как всем  дезертирам чувств,  мне  было
достаточно крохотной ранки, чтобы получить инфекцию. Что бы я там  ни решил,
чего бы ни намудрил в своей жизни, прежде всего и как можно быстрее я должен
промыть эту ранку, и  не  важно - обманами, низостью  или  величием.  Должен
выбросить  из памяти все дурное о недавнем  и даже о сегодняшнем дне,  чтобы
снова обрести ну если не само счастье, то хотя бы тягу к нему, его вкус; без
этого я долго еще не смогу  даже и думать  о нем - моем счастье, не добавляя
тут же: "постыдное".
     Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все
так же по подсобному коридору  - никогда еще я не пользовался им так часто -
добрался прямо  до студии. До сих пор мои  маршруты автоматически  пролегали
через  гостиную Лоранс, ее  будуар,  спальню,  нервные и  эмоциональные узлы
дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со
встроенными  стенными  шкафами,  за  которыми  тянулись  бельевая   комната,
пустынная  кухня;  потом  коридор  выходил  в   крохотный  холл,  прозванный
"кабинетом Одиль", а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого
чулана на  черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я
страшно  сожалею,  потому что  мое  заточение  - вопрос лишь времени.  Но  я
испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать
каких-либо  неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), - не неудобство мужа,
избегающего встреч с  женой, сентиментальное  и  мучительное, -  скорее, так
молодой человек увиливает от своей мамаши. Матушка у меня была очень доброй,
может быть, немного церемонной, но ее и  сравнивать зазорно с такой матерью,
как Лоранс: даже  если  жена меня  и  любила, так все  равно  с  помощью  ее
воспитательных мер я мог бы стать лишь садистом и(или) импотентом.
     Кстати, об импотенции, меня тут кое-что  интересовало: Лоранс  не могла
подолгу обходиться  без  знаков  внимания с моей стороны;  может  быть,  она
считала, что  я все это проделываю на манер  гимнастических упражнений? Или,
скорее всего, ей представлялось,  что наша  очередная ссора только распаляет
мои   аппетиты?  Похоже,  она  и  впрямь  закоренела  в  убеждении,   будто,
рассердившись,  я  становлюсь  еще  более  пылким.  Не   знаю,  неужели  она
действительно думала, что если человека только что обчистили, у него на душе
поют соловьи? Но в  конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской
логике  или   в  ее  своеобразной   зыбкой   сентиментальности  -   подобные
оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое
зеркало. Мне  еще повезло,  что она не укоряла  меня: "О  чем это ты?  Ах, о
деньгах? Фи! Только, пожалуйста,  без вульгарностей!" Может быть, это меня и
впечатлило бы  и  я заткнулся... Слава Богу,  в денежных делах Лоранс брала,
так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не
пришло. Счастливая  забывчивость или рассеянность, хотя в общем-то состояния
эти  вполне  нормальные...  Если  ваши  собственные доводы  приходят  на  ум
противнику,  ни  о  каком  сражении  не  может  быть  и  речи.  "И  сражение
прекратилось за отсутствием сражающихся  сторон", - заявил  господин Журден,
разместившийся в  моей  голове, как  только подавленно  смолк  ее постоянный
обитатель, то есть я сам.
     После веселого  столпотворения  на скачках пустая и безмолвная квартира
показалась мне мрачной. Довольно  странно для шести часов вечера,  разве что
Лоранс и Одиль, страшась моего  праведного гнева, забились  под  стол. После
Лоншана  глаза  у меня слипались  и  я  уже засыпал... Случайно на глаза мне
попался конверт, валявшийся  на полу; очевидно,  я  его  стряхнул с постели,
снимая покрывало; конверт был  надписан - "Венсану". Я тут же узнал красивый
почерк Лоранс, правильный  и разборчивый, но перед тем как вскрыть  конверт,
заколебался. А  если она требует  от  меня собирать  манатки и катиться?  На
мгновение меня  охватила паника:  но  я же  пропаду, и она это  знает...  Не
двигаясь, я смотрел на письмо -  да,  гротескное положение... но вдруг  меня
передернуло:  что за омерзительная трусость, и если  бы только, так сказать,
своя, врожденная, а  то и  Лоранс здесь постаралась!  Я не  вскрыл  конверт,
скорее, разодрал  его и прочитал не отставку себе, но  приглашение,  приказ.
"Венсан, - писала  она, - не забудь, что сегодня мы ужинаем у Балансов. Твой
смокинг висит  в  ванной. Разбуди меня,  пожалуйста, в семь часов. До семи я
должна обязательно отдохнуть".
     Все   это   меня   страшно   разозлило.  Во-первых,   она   подчеркнула
"обязательно", как будто  обычно я мешал ей спать;  потом обед  у  Балансов,
самых зажиточных из ее друзей,  явно был для меня испытанием, особенно после
Лоншана.  Да,  письмо  это  меня страшно  разозлило,  но  я  почувствовал  и
облегчение, что  только  лишь  разозлило: в конце  концов,  я  бы мог  и сам
довольно точно угадать, что она там понаписала.

        8

     Быть может, оттого,  что, по его словам, он  принадлежит к старинному
протестантскому роду, а  в  газетах о  нем упоминалось главным образом как о
старейшем представителе  парижской адвокатуры,  метр Поль  Баланс, казалось,
прекрасно сохранился в свои семьдесят два года.  Впрочем,  так же как  и его
супруга Манни, лет на  пятнадцать его моложе.  С  полным на то основанием он
утверждал, что вместе они  уже без малого тридцать лет; а  вообще-то говоря,
один из  них неизменно выражал изумление по поводу  рассказов другого об  их
совместной жизни.
     Например, Баланс рассказывал: "На прошлой неделе в Лондоне мы встречали
двух англичан, которых обвинили в том, что они  сражались на дуэли". "Но это
невозможно!" - восклицали  окружающие, правда  уже вторя  Манни,  удивленной
больше  их всех. Или  же: "Я видела,  как  бедняжечку Жаклин укусил щенок  в
Плаззе",  - заявляла Манни. Но  все встревоженные возгласы перекрывал мощный
голос  ее  супруга: "Как? Укусил?  Жаклин? Но кто?"  Зато уж на старости лет
беседы у них случались куда  как увлекательнее и  неожиданнее,  чем у многих
других; правда, легко  было себе вообразить  и  такую  ситуацию, когда Манни
как-нибудь за обедом, услышав от соседа:  "Бедный Баланс!  Я его видел всего
лишь несколько дней тому назад!  Как  это печально!" -  придет в недоумение:
"Простите? Мой муж умер? Но отчего?"
     Своего  единственного   сына  Филибера,  умственно  отсталого  ребенка,
Балансы никому не показывали лет двадцать пять,  но в конце концов выпустили
его  на божий  свет и  как бы заново усыновили.  "Филибер  сказал... Филибер
сделал..."  - после воссоединения  они  говорили  о нем с таким  чувством  и
запалом,  что  собеседнику  это  могло  показаться ужасным  или  смешным,  в
зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим
скандальным   положением,   я  же   все  воспринимал  не   так   драматично.
Очаровательное,  благословенное   детство   может   стать  уродливым,   даже
чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию
пусть  и рановато,  можешь потом ею пользоваться  как довольно-таки забавной
льготой. Родители стыдятся отсталых  детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее
всего Балансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в
десятилетнем возрасте, с  тех  пор он  так и оставался  "все  еще  незрелым"
подростком,  юношей...  Но  в общем-то, фактически забыв  о  нем,  когда ему
исполнилось двадцать  пять,  они вновь обрели его, тридцатилетнего, "приятно
помолодевшим".  Его  детскость из  феномена  патологического  превратилась в
психологический.  И   Филибер   после  двадцати   пяти  лет,  проведенных  в
одиночестве,  тоске,  одичании, несомненно, наслаждался  своим  триумфальным
возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут
же примостился около меня, поскольку лишь  я разговаривал  с  ним, когда его
родителей не  было  в  комнате.  Манни  подошла  ко мне и еще  любезнее, чем
обычно, пожала руку:
     - А, Венсан! Вы уже  знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей
жены,  нашей  очаровательной Лоранс? Он  мне  говорил,  что у нее  этрусский
профиль!  Представляете  себе,  Билл  Лейтон  наконец-таки  решился  сделать
портрет!
     - Но он с  ума сошел! Это так мило! - воскликнула Лоранс, покраснев  от
счастья.
     - Вы не удивлены, мой  дорогой  Венсан? -  Манни  наконец выпустила мою
руку. - Вы не удивлены, что у вашей жены этрусский профиль?
     Я даже бровью не повел.
     -  Нет,  это его  не удивляет. Ничто  его больше не удивляет, ничто  не
поражает! - подала свою реплику Лоранс, и рядом почему-то рассмеялись.
     Я поклонился и парировал:
     -  Дорогая  Манни,  Лоранс  никогда  не  перестанет  меня  удивлять.  -
Посмотрел на жену, и она тотчас отвела взгляд.
     Я видел ее профиль: от страха Лоранс напряглась и застыла. Забавно, как
эта женщина,  еще сегодня  днем готовая прощать и не замечать все мои обиды,
вздрагивала теперь от любого ироничного намека, боялась выглядеть смешной на
людях. Надо сказать, дом Балансов  - одно из тех редких мест, где  ей "легко
дышится", как Лоранс  всегда  говорила, и я  долго  терпел  эти ее восторги,
находя их ребяческими;  теперь-то понимаю:  на  самом  деле  все это  пустой
снобизм.
     Что бы там ни было, наша маленькая или большая семейная туча не наводит
тень  на этот очаровательный, как  и всегда у  Балансов, вечер. Любезный тон
приглашенных, интерес и внимание, которое они проявляли  по отношению друг к
другу, в  том  числе  и  ко мне, не звучали назойливо  и производили на меня
восхитительно    успокаивающее    действие.    Балансы    любили    проявить
оригинальность, собирая  у  себя  самых  разных гостей  - от актерской пары,
возглавляющей  благотворительное  общество,  до дремлющего академика;  здесь
были  и  промышленники,  интересующиеся  искусством,  не  обходилось  и  без
нескольких  молодых  и  красивых женщин, которые, очевидно,  символизировали
былую любвеобильность хозяина дома.
     Филибер,   надраенный  и   расфуфыренный,  утративший  все   возрастные
признаки, но приставучий как банный лист, решительно увел меня из гостиной в
курительную,  указал мне  на кресло тем  характерным жестом,  в котором было
нечто от изящества его отца.
     - Садись! - сказал он сипло.
     Выше  меня ростом, с тусклыми глазами, какими-то  бесцветными волосами,
то ли желтоватыми,  то ли сероватыми, он вполне  мог бы напугать женщину  на
углу улицы и даже изнасиловать ее.
     -  Скажи,  скажи мне. - И  он рассмеялся бухающим смехом.  - Это правда
насчет денег? У тебя есть деньги?
     - Откуда ты знаешь? Ты теперь хочешь денег, и ты тоже?
     - Родители сказали. Да все говорят, что ты теперь при деньгах.
     Да уж, в самом деле! Даже этот младенец интересовался  моим состоянием!
Теперь  меня  не  так  удивлял тот радушный прием,  который оказали  мне его
родители,   и  еще   менее  -  особая   приветливость  и  сердечность   моих
собеседников.  Я не выступал уже в роли  рассеянного  мужа  Лоранс;  я  стал
богатым  композитором,  автором  "Ливней",  я  стал  личностью.  И  денежные
воротилы  в  этот  вечер  быстренько  стушевались  перед баловнем эфемерного
успеха. До  сих  пор  на меня смотрели  как на вассала, мужа и  прихлебателя
Лоранс.  Сегодня  же -  и я это отлично  понимал - меня  короновали,  я стал
сюзереном и полномочным супругом!.. Они пока не знали, что я уже превратился
в  никчемного  статиста, почти  выставленного за порог... Мне внове были эти
уважительные взгляды и слова, но только все они запоздали.
     - Хочешь посмотреть на свою картину? - спросил Филибер.
     Балансы действительно  обладали  прекрасной коллекцией импрессионистов,
которую  приобрел глава  семьи благодаря своему  нюху  и,  как  он  говорил,
буквально за кусок хлеба (но, думаю, уже в то время на подобную покупку ушло
куда  больше  кусков хлеба, чем нюха). Там было два Мане, один  Ренуар, один
Вюйяр и в углу - мой любимый Писсарро: на первом плане  он поместил деревню,
за ней округлые холмы,  цвета зеленого яблока, как на рисунках детей,  по их
склонам  струился  мягкий, чистый свет, ликующий свет лета в  разгаре.  Свет
омывал колосья на картине, пригибал их и будто причесывал в одну сторону. Он
словно накинул креп на сверкающие,  пышные, как  гривы, кроны вытянувшихся в
струнку деревьев.  Свет разбросал  серебряные блики  по  реке, остановив  ее
течение,  как  будто и  не  торопилась она к  морю.  И  уже  казалось,  этот
безыскусно-простодушный  пейзаж  весь  создан  светом,  а  потом  уже пришел
художник  и  нарисовал  его  таким, каким  застал:  недвижным.  Той  ложной,
притягательной неподвижностью, которой кажется нам вечность, запечатленная и
обещанная  на его полотнах... За свою жизнь я наслаждался многими картинами,
нередко более тонкими и сложными или более безумными, но эта... в ней больше
всего меня трогал образ счастья, и счастья вполне доступного.
     - Вы пришли посмотреть на своего Писсарро?
     Я обернулся. Старейшина  парижской адвокатуры  вошел  в  курительную  и
изящным жестом предложил мне присесть  и выпить. Я с опаской  расположился в
кресле: кажется, во мне возникает предубеждение против курительных комнат...
     -  Итак,  мой дорогой  Венсан? -  сказал  Баланс,  широко  улыбаясь; и,
смутившись,  я  понял,  что  не  был  здесь  с  тех  самых  пор,  как  начал
"преуспевать";  и  теперь  за  столом, разумеется,  никак не  обойдется  без
поздравлений в мой адрес. Я поднял руку:
     - Поговорим об этом позже, если вы не возражаете, Поль!
     Он благодушно кивнул головой:
     - Как хотите, как хотите! А пока что, если он вам по-прежнему нравится,
буду счастлив  уступить  вам  этого маленького  Писсарро, он ведь  и вправду
"маленький"!  Я купил его на аукционе "Sotheby's",  и он  стоил  не  слишком
дорого. Вы же понимаете, я не буду на вас наживаться...
     Я  улыбнулся ему в ответ,  но про себя пожалел, что это не одна из  тех
картин,  которые   он  купил  за  кусок  хлеба.  Не  повезло  на  этот  раз,
картинку-то,  оказывается, продавали на  аукционе!..  По  дороге к  гостиной
Баланс положил руку на мое плечо:
     -  Нет,  мой  дорогой  друг,  я  совсем не рассчитываю,  что вы  тут же
достанете из кармана свои новые звонкие монеты! - Он улыбнулся. - Я отношусь
к вам в какой-то мере как к своему сыну, вы же знаете. - Тут он посмотрел на
Филибера, ковылявшего перед нами, и быстро поправился: -  Ну, то есть... как
к сыну...
     Выпутался  Баланс довольно ловко, с точки  зрения светских приличий, но
для отца  омерзительно-неуклюже.  Правда, он  покраснел,  нервно  оглянулся,
словно  его  могли  подловить на слове, но,  успокоившись,  направил  меня к
дверям.
     -- Идемте, пора садиться за стол. Приехала наша последняя гостья. Вы ее
знаете? Вивиан  Беллакур. Изумительная женщина! Вдова, - добавил он,  слегка
дотронувшись до моей руки и лукаво поглядывая на меня.
     Впервые за  все время нашего знакомства Баланс позволил  себе некоторую
вольность  в моем присутствии, и  я  понял, что, помимо респектабельности  и
особой привлекательности,  которые  придал мне финансовый  успех, я  как  бы
заново возмужал в глазах людей  этого круга.  И в этой мужественности уже не
было ничего от по-домашнему смирного и  смурного  для  меня бремени  нашей с
Лоранс супружеской жизни;  новое состояние давало и  новые права, и мне даже
как бы вменялось в обязанность провожать всех женщин, в том числе и жен моих
знакомых,   похотливым  взглядом.   Раньше  так  смотреть,  пока  я  еще  не
выкарабкался из бедности,  мне было запрещено; но  я и не  очень-то был этим
удручен и все эти семь лет ходил, сам того не ведая, в презренных черномазых
среди  белых людей.  Чудом меня тогда не линчевали,  и можно было поздравить
себя задним числом, что  все-таки мне удалось разделить с ними их прекрасных
белых  женщин,  прежде  чем я  получил на это законное право  состоятельного
человека. Так что будет о чем  вспомнить и  утешиться,  когда прояснится мое
бедственное  финансовое  положение;  я нисколько  не сомневался,  что  моего
богатства  не  хватит  на  то,  чтобы  заручиться  сколько  бы  то  ни  было
продолжительным уважением  этих  людей.  Мало  быть жадным, нужно еще быть и
скупым;  или,  проще говоря,  хитрость  не  в счет,  важнее  дальновидность.
Короче, стать богатым - полдела, важно им остаться!
     Пока нас не было, в гостиной  прибавилось народу: прежде всего я увидел
двух подруг Лоранс, с которыми я был немного, хоть и довольно близко, знаком
(если можно так сказать о стремительных любовных играх в затемненной комнате
с  женщиной,  которая,   требуя  от  вас  страстных  признаний,  печется  об
анонимности  и  конфиденциальности).  Обе  в  сопровождении  мужчин;  и  без
представления было ясно,  что  это их мужья.  Они жаловались  на  разницу во
времени между Парижем  и Нью-Йорком  и  доверительно мне  сообщили:  "Мы так
много  путешествуем!" А я  кивал головой и бормотал  про себя: "Знаю,  знаю!
Давайте,  продолжайте!" В подобных случаях на лицах жен написано презабавное
беспокойство:  ну  и  как  же  мой  любовник  находит  моего   мужа?  Мнение
противоположной  стороны  интересует  обычно  меньше;   да  и  кто  об  этом
спрашивает? Поскольку в партию мужей меня приняли недавно, я сделал вид, что
эти экземпляры произвели на меня сильное впечатление.
     Лоранс  затеяла  беседу с  академиком,  уставшим, кажется, от  всего на
свете; одна еда его  еще интересовала, и  он  беспокойно  косился на двери в
столовую. Слишком блондинка, слишком загорелая - но  очень хороша, - молодая
вдовушка беспокойно  поглядывала то  на Баланса, то  на его сына, и  ее чуть
воспаленный с поволокой взгляд, взгляд женщины, у которой давно  уже не было
мужчины, казалось,  не без грусти говорил: "Ну, с тем  -  уже поздно!  А для
того - и всегда  будет слишком рано!" Конечно же, именно поэтому она и  меня
одарила пылким  взглядом; ну и  мои мимолетные любовницы,  видимо, припомнив
наши встречи, тоже дарили нежные взгляды. Так что я сменил амплуа: из жиголо
прямо   в  очаровательные   принцы;   и   этот   принц   поневоле   вынужден
разбрасываться, если он хочет выглядеть не более чем галантным.
     За столом я оказался по левую руку  от Манни, место справа  было все же
предназначено Французской академии.
     -  Придется   все-таки   справа   посадить  Вальдо,   -  сказала  Манни
извиняющимся тоном,  как  будто не я  сидел у  нее всегда в конце  стола или
рядом с Филибером, если не хватало одной дамы.
     - Это расплата за вашу молодость, - продолжала  она, - но, поверьте,
небольшая  расплата,  у  вас чудесное  место, не говоря уже о том, что рядом
сидит старая добрая Манни!
     Ну  а слева  от  меня молодая  вдовушка  разворачивала  салфетку своими
длинными, хищными коготочками; немного дальше, по ту же сторону стола, между
Балансом и каким-то промышленником, сидела Лоранс  и следить  оттуда за мной
никак  не могла. Я  сунул ноги под скатерть,  как всегда длинную  до полу, и
вздохнул заранее. Меньше пяти блюд у Балансов не бывало.
     - А знаете, в жизни вы лучше! - без обиняков озадачила меня вдовушка.
     - В жизни?
     - Да, лучше, чем на фотографиях.
     - На каких фотографиях?
     Вивиан смутилась (бедняжку звали Вивиан).
     - Других газет  я не  читала, -  извинилась она, - я имею в виду только
сегодняшнюю.
     Но так как  я  по-прежнему  сидел с  вытянутым  лицом, она  недоверчиво
покосилась на меня и, похоже, даже начала нервничать:
     - Вы, наверное, уже читали "Ле суар"?
     - Нет, а зачем?
     Через мою голову она обратилась к Манни:
     - Манни! Месье... ну, мой сосед уверяет меня, что он не видел вечернего
выпуска!..
     - Вполне возможно, -  снисходительно ответила улыбчивая Манни, - он так
рассеян! Лоранс, вы ему не показывали газету?
     В  ее голосе  прозвучал упрек,  как будто сами они с  мужем всегда друг
другу  все  рассказывают.  Лоранс наклонилась  вперед  и  скользнула по  мне
бесцветным взглядом.
     - Я не успела, - сказала она. - В восемь часов он еще спал...
     - А у меня! Я все  это храню, да! - пробасил Баланс, разыгрывая из себя
восторженного почитателя; однако его иронии хватило  и на то, чтобы встать и
сходить за газетой.
     Размахивая  номером,  он протянул мне  его раскрытым на том  месте, где
речь шла обо  мне. С удивлением я увидел свою фотографию, но не сразу понял,
что  меня  сняли  на  террасе  "Фуке".  Над  тремя  колонками  текста  стоял
заголовок:  "Новый  Мидас<sup>28[]</sup> в мире  музыки ищет  вдохновения на
террасе кафе".
     "Мидас! Мидас!"  Этот журналист попал прямо  в точку!  Нет,  и  вправду
талантливо.  Уж  не знаю,  Иов<sup>30[]</sup> или Мидас, только этот хлипкий
тип  с  блаженно-пьяненьким  выражением лица,  по-моему, не  слишком на меня
похож. Убедившись в  этом, я  все-таки  невольно поискал на фотографии  чуть
выше, справа от себя, Жанин, на том самом месте, где я ее подцепил... но там
ее не было.  Она еще не  пришла...  и,  расстроившись, я чуть  было не  стал
искать ее на следующей полосе.
     -  Любуетесь? Вы действительно не видели  газету,  Венсан?  - прозвучал
голос Манни, и я поднял голову.
     Манни умильно мне  улыбалась,  и  я  до конца  понял,  почему  меня так
принимали,  откуда  эта  заинтересованность   Балансов,  предложение  купить
Писсарро, сообщнические взгляды женщин, внимание и тех и других. Я не только
приобрел  состояние, что не так уж и трудно, но получил гораздо более того -
известность. Что я говорю? Я стал звездой!
     - Нет, не видел. И даже не знал. - Я  попробовал встретиться взглядом с
Лоранс, но тщетно. Между нами сидели пять человек.
     - Во всяком случае, Лоранс статью читала! - ответила Манни чуть ехиднее
обычного.   -   Посмотрите,   что   она    говорит!   Это   восхитительно...
восхитительно...
     Я  наклонился  и  увидел, что  посреди  статьи, в  медальоне,  помещена
фотография не автора материала, а самой Лоранс. Надо сказать,  удачное фото;
должно  быть,  она сама  дала его  журналисту после того, как  он записал ее
ценное высказывание: "Обычно мой муж  находит  свои темы на террасах кафе, -
сказала  нам  очаровательная Лоранс,  жена  композитора,  внезапно  ставшего
известным благодаря  музыке  "Ливней". И тут  же на него обрушился настоящий
ливень долларов..." - и так далее...
     Я  быстро  перегнул   газету,  смутно  ожидая,  что  журналист  добавил
что-нибудь в таком  роде: "Здесь же, на  террасах  кафе, композитор проводит
свое  время  в  объятиях  проституток".   Но  репортер  был  славный  малый,
неболтливый, может быть, и не по своей воле.
     - Лоранс, - крикнула Манни,  - ваш Венсан притворяется, что ему это все
равно: он даже не дочитал свою статью до конца!
     "Свою  статью"! Теперь  это уже было...  "моей  статьей"!  Я  нацарапал
какую-то  музычку, которая  им, конечно,  уже осточертела, да и вообще,  как
повсюду трепался Ксавье Бонна, была не моя; а я - я всего  лишь жиголо, быть
может,  плагиатор,  но и это все  ничего: я  заработал кучу  денег, мое фото
напечатано в такой газете - толпе ничего не оставалось, как преклоняться.
     Конец статьи был  под  стать началу:  "Шагая  по  Парижу...  задумчивые
прогулки...  его вниматель-нал  жена... прекрасная Лоранс... с десяти лет...
женаты...  в двадцать  два  года... жизнь,  исполненная труда и тайны... его
"Стейнвей"..." Это было омерзительно.
     - Это омерзительно, - сказал я вполголоса и выронил  газету... Ну а что
тут еще прибавишь?
     - Кажется, вы,  скорее,  должны быть  довольны?  -  с  тихой  укоризной
выдохнула вдовица.
     Как   и   все   присутствующие,  она   была   слегка  шокирована   моей
неблагодарностью  по отношению к прессе. Конечно, жаловаться на усталость от
популярности очень эффектно, однако  для этого  нужно  иметь о  себе не одну
статью, пусть даже и в три колонки. Надо царствовать на полосах  целого ряда
газет  и журналов,  чтобы уж  потом  плакаться о праве  на  частную  жизнь и
сетовать на безвкусие публики.
     - Да, я доволен, - сказал я решительно. - Тем, что сижу рядом с вами. И
только этим.
     Она чуть  не  подскочила,  отодвинулась  от стола, и вдруг  мне страшно
захотелось  ее.  Вивиан  была  мила, ну, почти  мила, все  в  ней  выглядело
совершенно  искусственно: волосы, движения,  цвет кожи, интонации, -  но мне
это и было нужно, чтобы  отомстить. Только вопреки всякой логике я не хотел,
чтобы Лоранс застала нас. Просто-напросто  нужно заполучить  эту женщину тут
же, еще  до  конца вечера,  чтобы  заглушить  в себе  примитивного, грубого,
неотесанного человека, которого от всего вдруг стало воротить, и особенно от
собственной славы.
     - А знаете, Вивиан, вы должны петь! - убежденно и пылко  заявил  я. - С
вашим голосом и не петь... какая жалость!
     И я недвусмысленно прижал свое колено к ее, глядя Вивиан прямо в глаза.
Она закашлялась,  поднесла  салфетку  к лицу и заметно покраснела под  своим
фальшивым загаром (однако ноги не убрала).
     - Вы  так  считаете? - пропищала она.  - Мне  уже об этом говорили.  Но
услышать такое от вас... должна признаться...
     Я улыбнулся и весь остаток ужина  вел себя как солдафон. Правой рукой я
разрезал  мясо, брал стакан с вином, иногда в беседе жестикулировал; а левой
под платьем Вивиан, кажется,  довел  ее почти до предела возбуждения. Вдруг,
сидя  на  кончике  стула,  она  запнулась,  прервала  фразу   на  полуслове,
наклонилась вперед, придвинув  к столу свой  бюст, и  с  опущенной  головой,
полузакрыв глаза, прикусив  нижнюю губу, еле слышно простонала. Я  и виду не
подал, только посмотрел  на нее, как и  все,  с  вежливым удивлением.  Через
несколько секунд она пришла в себя, и я с  восхищением подумал, как все-таки
женщина умеет  походя поймать такое острое наслаждение,  выставить его почти
напоказ,  и  все  это  легко,  естественно.  Я  положил руку  на  стол,  она
выпрямилась,  открыла  глаза, уселась удобнее на  стуле  и  ни взглядом,  ни
голосом уже не выдавала своего волнения.
     - Простите,  - сказала она склонившемуся  к  ней  записному  доброхоту,
который, очевидно, хотел оказать ей медицинскую помощь. - Простите! Иногда у
меня ужасные боли в печени. Здесь! - указала она рукой в кольцах.
     - Здесь? Это поджелудочная железа! - авторитетно заключил он.
     Хотя более  всего его  занимали раковые  больные, но понемногу и другие
стали  удостаиваться  его  сострадания,   и  теперь  уже   любую  хворь   он
диагностировал, к любым немощным спешил со своим деятельным милосердием.
     -  Вы  уже  подумали,  как распорядитесь своим состоянием,  мой дорогой
Венсан? - спросил меня Баланс с добродушной улыбкой.
     Я поймал на себе лукавый и любопытствующий взгляд Лоранс и пожалел, что
она  не заглянула  под стол пять минут тому назад... Но я и сам расслабился,
глядя,  как наслаждалась  Вивиан,  и теперь уже не было во  мне того запала,
чтобы мстить, во всяком случае не тот, чтобы спокойно на это решиться.
     - Как?.. Разве Лоранс вам ничего не говорила?  Баланс, как и его гости,
изобразил на лице удивление.
     - Нет? Ну к чему  тут секретничать? Мои авторские  гонорары оформлены в
банке на имя Лоранс, и полученные деньги, и все будущие  поступления. Мы оба
так решили.
     - Ты хочешь сказать, мы открыли общий счет, - холодно процедила Лоранс,
но я перебил ее:
     - Да, и все  чеки я,  разумеется, уже подписал, и  они, можно  сказать,
лежат в сумочке у Лоранс. Да  и по какому праву я  бы прикарманил  себе хоть
один  сантим  после стольких  лет заботы  с  ее стороны? Тут все свои,  и вы
знаете,  скольким  я  обязан  жене.  -  Ив  порыве  чувства  я  благоговейно
приложился к руке оцепеневшей Манни.
     Но ее похолодевшие  пальцы даже не  пошевелились.  Да  и все на секунду
застыли  от  изумления и  жалости:  нет,  решительно,  что  безвестный,  что
знаменитый, этот парень все такой же кретин.
     -  Знаю,  знаю...  может  показаться, что это чересчур,  - продолжил  я
игриво.  - Все-таки  миллион  долларов...  Даже  если  Лоранс  меня  страшно
баловала все эти семь лет, все же я ей не обходился в семь миллионов старыми
в месяц. Совсем нет! Не будем преувеличивать! Не правда ли, дорогая?
     И я  тихонько  рассмеялся. Наступило всеобщее, почти гнетущее молчание.
И, хотя все они произвели в уме  те же расчеты,  мое замечание показалось им
верхом  дурного  тона  и  страшным  чудачеством.  С  каких  это  пор  жиголо
расплачивается с любовницей  (или женой)? И с каких пор его занимает разница
между его остающимися долгами и погашенными? Никто здесь не мог догадываться
о моих истинных намерениях!
     - Да нет же, нет! Клянусь, совсем не так дорого, - упорствовал я, глядя
на Лоранс  гордым и даже  исполненным  мудрости взглядом;  она стоически,  с
вымученной улыбкой на лице, переносила эту сцену.
     - Конечно, нет, - подтвердила она тихо, не глядя на меня.
     Задумывалась ли она  вообще над этим? Или только лишь Одиль пораскинула
умом над цифирками, определявшими жизнь в нашем нежном гнездышке на бульваре
Распай?
     -  Но это еще не все!  "Ливни"!.. Ну, вы  знаете  эту мелодию из фильма
"Ливни"... Надеюсь, вы ее слышали?
     -  Безусловно!  Безусловно!  -  внезапно  проснулся  академик  и  начал
гипнотизировать меня из-за стекол своих очков.
     -  Так  вот, "Ливни" - вам я  это  могу сказать  - наполовину  написаны
Лоранс!
     Вновь наступило молчание. Лоранс взмахнула рукой.
     - Нет, - выдохнула она, - нет!.. Но я заговорил громче:
     - Как же нет?! Я искал за фортепиано, пробовал то-се... У меня только и
было, что первых две ноты, почти аккорд: до-ре, до-ре... Зашла  Лоранс и тут
же напела продолжение: фа-си-ля-соль-ля-до-ре... Нет,  кажется, я  ошибаюсь:
ля-до-фа-ре?  (Я не  так уж разбираюсь в сольфеджио,  как уверяет Лоранс...)
Нет, без нее не было бы ни "Ливней", ни музыки к фильму, ни долларов!
     Баланс все еще смотрел на меня недоверчиво, и я подытожил:
     - Угадайте, какой подарок Лоранс мне сделала на наши, ну теперь на свои
деньги? Колоссальный "Стейнвей"! Я мечтал о таком всю жизнь!
     И,  остановившись  на этом,  я окинул  всех торжествующим  взглядом, на
который откликнулся  лишь  один Филибер. Вздохнув,  я принялся за  ванильные
сливки; я всегда их  обожал и  был доволен, что Манни  об этом вспомнила.  Я
поблагодарил ее за  особое  для меня угощение. Она как-то замедленно кивнула
головой,  скорее,  не обрадованная,  а  раздосадованная моими комплиментами,
быстро поднялась, дав сигнал после затянувшейся тишины к  оживленному общему
разговору. Так что в полной мере насладиться своим десертом мне не удалось.

        9

     По  дороге  домой,  чтобы  нарушить  молчание, я машинально включил в
машине радио. Дело все кончилось  тем, что я выпил батарею коньячных рюмочек
на пару с мужем одной из  моих бывших любовниц, как оказалось, славным малым
и  для  делового человека очень симпатичным. И  что это его  жене взбрело  в
голову наставить ему рога со мной?.. Во всяком случае, мы решили встретиться
и  после  целого  ряда  благонамеренных и  туманных  проектов  о  совместных
занятиях спортом договорились сыграть  партию больших шахмат в  баре Мадлен.
Что  ж,  на  этом  вечере  я  прошел  через  целый ряд  самых  разнообразных
эмоциональных  состояний:  от эстетического  удовольствия  и  артистического
тщеславия  до   эротического   наслаждения   и   маленького   комедиантства;
почувствовать  себя смешным и выставить других в смешном свете - в этом есть
своя особая и  немалая  прелесть. Теперь же,  ко  всему  прочему, я  пожинал
сладкие плоды мужского уважения.
     Достаточно  было взглянуть на профиль Лоранс, чтобы  понять,  что вечер
для нее  сложился не так удачно, как для меня. Вот  я и включил радио  -  но
после  хорошего джаза пошли блистательные импровизации саксофона на тему все
тех же  "Ливней". Вдруг я почувствовал себя гордо: моя  музыка многообразна,
тонка - настоящая чистая музыка; она как бы развивается из самой себя, и при
этом ее нельзя  назвать простой; и я  уже досадовал на  себя,  что так легко
приписал ее  авторство  другому. Но даже  если  ее  плоды  теперь  достались
другим,  она  все  равно  оставалась  моей,  и  это  было  единственным моим
достоянием:  она  вышла  из  моих  сновидений,  памяти, из моей  музыкальной
фантазии. И  никто  не мог тут  ничего  изменить.  Только  в  этот вечер  ее
появление в  эфире выглядело  так, словно  я подстроил для Лоранс провокацию
(как будто я в ответе за музыкальные программы).  Кориолан, должно  быть, не
меньше чем Лоранс поминал меня лихом, когда между объявлениями о результатах
первого  и  второго   забега   по  радио  крутили  мои  "Ливни",   так   что
благожелательной клаки вокруг меня как-то не наблюдалось.
     Мне тревожно было за  Кориолана. Чем  я теперь  смогу ему помочь, когда
рано или поздно мы просадим  наши  семьдесят тысяч  франков  в  Лошнане  или
где-нибудь  еще?  Пожалуй,  еще  только  на  бегах  можно профукать  не  без
удовольствия деньги, а порой  даже их приумножить, как я сам это доказал.  К
несчастью,  насколько  я сегодня был уверен, что выиграю,  настолько  же  не
сомневался, что в конце концов потеряю все. Впрочем,  как и многие,  я игрок
благоразумный,  что бы  там о  нас ни думало это странное  племя  неазартных
людей; конформисты по своей природе, они стандартно представляют себе игрока
у  беговой  дорожки  ипподрома  или  перед зеленым  сукном игрального  стола
человеком, добровольно  бросившимся в  бурное море за  тысячи  километров от
твердой  земли.  Тут  как  раз  мудрые калеки  ошибаются:  вначале никто  не
относится  к  себе строже,  никто не беспокоится о  своей участи  более, чем
настоящий игрок, настолько он чувствует себя в опасности. Но  лишь  вначале,
поскольку ему все больше  кажется, что эта  твердь ничего  общего не имеет с
подлинным континентом, как будни  и праздники; и вот в один  прекрасный день
происходит  вполне понятная подмена  - единственная  твердая почва,  где еще
можно  существовать именно  потому,  что  она  колеблется,  оказывается  под
копытами лошадей, а подлинная жизнь сосредоточивается в жетонах казино, ведь
в конце концов ничего нет  на свете тяжелее и беспощаднее повседневности. Ну
и финал  панегирика этому пороку: нет ничего ярче и вольнее цветов жокейских
курток или игральных жетонов, ничего переменчивее бегового поля под открытым
небом или прокуренного зала казино, ничего легче хода чистокровки или жетона
достоинством в миллион; а  для  того  чтобы узнать о триумфе или  разорении,
достаточно открыть две карты. Играть мне  захотелось так же  внезапно, как я
только что возжелал эту Вивиан, и не было сил сопротивляться.  Я чувствовал,
как медленно  бьется мое  сердце под тяжелыми толчками  разгоряченной крови,
крови деспотичной, которая уже не казалась мне моей, быть может, оттого, что
я разбавил ее водянистой скукой.
     -  Останови,  пожалуйста,  здесь,  -  сказал я. Лоранс  затормозила так
резко, что я приложился лбом к ветровому стеклу.
     - Мне хочется поиграть, - объяснил я. - Ты видишь? Там, наверху.
     И я указал подбородком на этаж, где, как я знал, меня поджидали столы и
карты. Но, увидев ее искаженное лицо, сжалился и позвал:
     - Пойдем. Пойдем, если хочешь. Это занятно.
     Однако она не ответила, не двинулась с места, словно окаменев  от моего
напора.  Я вышел,  хлопнул  дверцей  и  обошел  машину.  Тротуар,  казалось,
раскачивается у меня под ногами. Я наклонился к Лоранс:
     - Возвращайся спокойно! Я не задержусь.
     С  тротуара я  видел, как  она,  по  обыкновению ос