жата на Марди-Гра". Они слушали ее несколько раз. Уилф достал смычок и попробовал подыграть, но у него мало что получалось, а Эмма, в брюках капри и балетных тапочках, прижав руки к застеленному клеенкой столу, выхватывала обрывки французских фраз и подпевала: -- ... acheter du coton jaune... bal chez Joe...'coute toi-mme... -- Она замолчала, когда из-под иголки раздался плач и печальные вздохи. Когда пластинка доиграла до конца, Долор попытался повторить услышанное, но это заняло в два раза больше времени и получилось совсем плохо. Гораздо легче шли эстрадные песенки, а временами -- кантри-вестерн. Невысокая коренастая Эмма с вечными кругами под глазами как-то заметила полушутя: ты француз, а говорить по-французски не умеешь. -- Ага. -- Он знал, что это нелепо: у него отобрали имя, он потерял язык, поменял религию, прошлое неизвестно, а люди, с которыми он провел первые два года своей жизни, исчезли с лица земли. Семья удерживает в себе людей, словно чашка воду. Ребенок, которым он когда-то был, франкоговорящий мальчик с матерью, отцом, братьями и сестрами, растворился в кислоте несчастий и обстоятельств. Но он все тот же. Настанет день, и он вернется -- как пробуждается после зимней спячки насекомое, он проснется человеком, который говорит и думает по-французски, веселым парнем с кучей друзей, а потерянная семья опять будет с ним. Превращение сбудется в теплой комнате с огромной дровяной печкой. Там синяя дверь и кто-то кашляет. По-французски. Где найти французскую музыку -- Знаешь, Уилф, эти песни, что мы играем... Я не знаю, как объяснить, но это не то. Хочется другой музыки, только не знаю какой. С чем мы возимся? С ерундой из радиоприемника. "Майкл Роу и лодка у берега", "Том Дули". Фолк-музыка. Она как будто ненастоящая. Должно быть что-то еще, ты понимаешь, о чем я? -- Я думал, тебе нравится трио "Кингстон". Зачем мы тогда три месяца разучиваем "Скотч и Соду"? Что ты хочешь играть, "Серфинг"? Как насчет рок-н-ролла, "Синие замшевые туфли"? Тебе катит Пердис Прэстли? "Ах-ха, вах-ха-хант, йе-хуу!". Смотрел "Голубые Гавайи"? Страшное ж дерьмо. Или блюзы? Что там бубнит Лоуренс Уэлк? "Бла-бла, бла-бла". Ради бога, только не это. Я не буду играть этот мусор. -- Нет, нет, нет. Послушай, а бывает французская музыка? Я хочу сказать, есть такой стиль -- французский? Вокруг ведь полно французов. -- Откуда мне знать. Эмма! Бывает французская музыка? -- Да. Ouai. -- отозвалась она из детской. -- Есть куча старых gigues и танцевальных рилов. Но их здесь никто не играет. Может только в Квебеке. Если там не забыли. Скрипка, пианино, аккордеон. Спросите папу. Он раньше играл такую музыку. У него все это было на семьдесят восьмых пластинках -- "Старр" -- я помню что-то вроде "Reel du pendu" про висельника. Пятьдесят или шестьдесят штук. Иногда он под настроение сам играет. Но в последнее время редко. -- Или возьми каджунов, -- сказал Уилфрид. -- Тоже французы. Но, господи, как можно так петь, будто тянут кишки щипцами. Хочешь, давай попробуем? Может "Jole Blon"? Говорят, вышел новый альбом Джимми Ньюмана -- "Песни старицы", я как-то слышал по радио отрывки, какая-то нью-гемпширская станция, но я не сыграю это на скрипке, хоть паяльником меня жги. Ужасно тоскливо, но сделано интересно, ничего не скажешь. Знаешь что -- хватит сидеть на жопе, надо выбираться из кухни и слушать, что играют люди, ну, ты понимаешь, вокруг Рандома, Миллинокета, в кабаках по Тридцатому тракту. Завалиться в бар с живой музыкой. Надо выбираться из кухни. -- Он листал новый "Плейбой" и прислушивался, как шагает по коридору Эмма -- Эмма, которая сейчас скажет: выбираться? Тебя не видно неделями. Может, побудешь для разнообразия дома? -- Можно и так. На двери спальни скрипнули петли, и Уилф затолкал журнал в футляр долоровского аккордеона. Выбрались Отец Эммы работал по воскресеньям в тире и скрипку прижимал к плечу, как винтовку. Приглушив звук "Маверика", он сказал, что четыре или пять лет назад выкинул все "старрсы" на помойку. Стрелки подбрасывали их в воздух и палили из ружей. -- То-то было весело. Старье совсем истерлось. Но музыка великая. Когда-то я все это знал. Ла Мадлин, его пластинки были у всех -- бог ты мой, он просто гипнотизировал людей. Мальчишка из леса, родной отец научил его играть на скрипке -- старомодные звуки. Традиция, hein? Но Суси, он же гений. Может кто с ним сравняться, даже этот парень, который играет до сих пор, Жан Кариньян? Потому я и взялся за хиллбилли. Там слишком много хороших музыкантов. Позже усилился аккордеон, мне было интересно, немного поучился на нем тоже. В старые добрые времена мы собирались прямо на кухне, все приходили, танцевали, но в этих новых домах, в этих одноэтажках? Слишком тесно. Нужно снимать зал, куда-то идти, а то никому не хватит места. Долор пытался представить себе эту старую музыку. В ближайший субботний вечер они приоделись в свободные пиджаки, Уилф надел, не застегнув до конца, розовую рубашку, Долор -- черную, и они отправились по барам Бетрэндвилля. Эмма не нашла с кем оставить ребенка, поэтому осталась дома. В "Полярной звезде" гитарист нудел что-то вроде "Вальса в Теннесси". Они заказали "Бад". -- Как насчет кантри? Помнишь, мы разучивали "Абилин"? Вполне ничего. -- Может быть. -- Гитарист теперь терзал "Кого винить". -- Господи, какая хуйня эта гитара. Они прошлись по улице до неоновой вывески "КОКТЕЙЛИ", мигавшей стаканом с зеленой и красной оливками. Зайдя в бар, заказали виски с лимоном, оказалось вполне прилично, и отдались музыке: саксофонному тенору, органу и черному лысому человеку из каких-то чужих краев, который стучал по барабану и тряс головой так, словно не мог поверить, что он действительно в Мэне. Когда они вышли, улица была пуста, если не считать мерцающих вывесок, и они двинулись искать следующий бар. Долор порвал рукав своего модного плаща о торчащий гвоздь. Вдруг мимо их голов пролетели обрывки французских фраз. -- Je m'en crisse! -- Mange de la marde! Некоторое время спустя он вдруг решил, что сможет говорить по-французски и произнес похожие слова, но это было все равно, что говорить по-куриному -- просто звуки, без всякого смысла. Уилф всеми бортами медленно погружался в море виски и убийственное настроение. Долор вспомнил сумасшедший взгляд Моргалы с обеденным подносом в руках. -- Мне осточертел этот проклятый грузовик, -- орал Уилф, рвался лупить по щекам, вцеплялся в одежду и тянулся ребром ладони к затылкам посторонних людей, явно ввязываясь в драку. Долор привез его в Рандом -- по пути грузовик вилял, полз в сторону деревьев и встречных фар -- и впихнул в дом; бросив на него холодный взгляд, Эмма сказала: надеюсь, ты доволен. -- Пожалуй, это была не слишком хорошая идея. -- Он готов был на нее наброситься. Глупее всего они провели ту снежную мартовскую ночь, когда радиостанция "Пенобнокет" объявила, что спрятала где-то в городе бутылку от пепси-колы с засунутой в нее тысячедолларовой банкнотой. Приехавшие за сто миль мужчины, женщины и дети два дня рылись в снегу, обыскивали комнаты мотелей, ломаные будки во дворах кабаков, лезли в судебную палату, на почту, в автомастерские, в контору службы распространения, вваливались на саму радиостанцию -- пока не вмешалась полиция и не отправила всех по домам. Позже Уилф узнал, что бутылка была спрятана в запертой машине самого хозяина станции. Кто мог ее там найти? Уилф отказался слушать их передачи -- не смягчило его даже то, что деньги они пожертвовали на строительство новой детской площадки. Дурные мысли В сгущавшихся лесных сумерках, под летящей из-под пилы древесной пылью он вдруг почувствовал, что опять заболели ноги, -- винил во всем плохой день, плохие недели, катившиеся назад холодные месяцы, неудобно прижимал к себе пилу так, что схватывало спину. И брался за ствол, и перекатывал его, чтобы дотянуться до прижатых к снегу веток, воздух вырывался из расцарапанного потрескавшегося рта, на подбородке нарастали жесткие подушки инея, его мутило от запаха масла двухтактного мотора, смолы, сырого дерева и сломанных иголок, снега, собственного пота, сигаретного дыма и мыслей о том, что ему делать с остатком своей жизни. Неужели он влюбился в Эмму? Неужели он хочет такую жизнь, как у Уилфа? Он хотел Эмму -- еще сильнее из-за того, что она француженка, родила Уилфу ребенка, у нее куча родственников, кланы Комеа и Пелки, сложная кровная цепочка, что тянется через все границы, с южного берега реки Святого Лаврентия через Новую Англию на юг в Луизиану: дядюшки, двоюродные, троюродные братья и сестры, тетушкины свояки, родные братья, родные сестры, их мужья, жены и дети. Богатство крови. Сквозь мелодии он грезил наяву о чем-то семейно-сентиментальном, обтесывал стволы, старался рубить ветки в определенном ритме, но неуклюжие сучья постоянно его сбивали; он думал об исчезнувших пластинках: синие и золотистые наклейки валятся на груды мусора, музыка мертвых скрипачей похожа на ирландские песни, но более свинговая, скользящая, музыкальные фразы раскачиваются, расплываются дикими узорами, но ломаются, исчезают среди мокрых матрасов и древесной коры. Даже зеленый аккордеон чем-то тоже вызывал неприязнь. Долор чувствовал, как истерлись его кнопки, приладившись к пальцам прежнего хозяина, ремень перекрутился, привыкнув к чьей-то ладони. В складках и трещинах слежалась древняя пыль -- пыль деревянных полов танцзалов, человеческий жир, частицы разложившихся материалов, ворсинки, крошки. Призрачный музыкант оказывался в кругу его рук всякий раз, когда Долор доставал аккордеон. Он хотел Эмму, да, но не меньше хотел он, чтоб она осталась с Уилфом. Что же делать? Брак с двумя мужьями с его жуткой близостью? А может Уилф умрет, и тогда Эмма достанется ему. На желание наслаивались перекошенные мысли, и он безо всякой на то причины стал вдруг проверять, нет ли в моче крови, переживал, когда след струи на снегу казался ему розовато-коричневым -- хотя для страха не было никаких оснований. Потом появилась привычка, от которой он не мог избавиться несколько недель: засекать, сколько времени уходит на опустошение мочевого пузыря. Однажды утром получилось сорок две секунды, и он решил, что в самом ближайшем будущем умрет от разрыва внутренних органов. Первое выступление Он зашивал дыру от колючей проволоки на рабочих штанах, когда услыхал визг тормозов, рев двигателя, а затем топот -- такой, словно по плитняку неслась лошадь Пелки. Хлопнула входная дверь, и Уилф, проскакав по коридору, ввалился к Долору в квартиру. Распахнул холодильник, достал две бутылки пива, открыл и, шлепая пеной на губах, протянул одну Долору. -- В чем дело? -- удивился тот. -- Тебя назначили лучшим шофером года? -- Нас зовут работать. Играть. Знакомый парень, тоже дальнобойщик, устраивает для жены вечеринку, сюрприз, день рождения. Мы играем. Мы с тобой. Он заплатит. Двадцать баксов. В субботу. Слушай, давай репетировать. Надо сыграть отлично. Если пройдет хорошо, мы будем играть часто. Вставай, начинаем. Такого шанса еще не было. Мы на верном пути. Посмотри, в грузовике -- я привез усилитель и два списанных армейских динамика. Вставай, чего расселся, черт возьми, нашел время тыкать иголкой. Черт подери, прям как глупый француз. Он успокоился лишь к назначенному дню. Он знал наизусть каждую ноту; они вырывались из-под быстрых пальцев напористо, сильно -- то, что нужно для танцев. Но в первый час все шло наперекосяк -- на Уилфа напал страх сцены. Он трясся так сильно, что не мог настроить скрипку, перетянул смычок, сорвал резьбу, пришлось достать старый, с перетертым волосом, а когда начал играть, руки его страшно дрожали, ноты соскакивали, визжали, он забывал мелодию. Долор проклинал себя, что не заметил этого раньше. Круглые динамики были сделаны из железа и покрашены в цвет хаки. Усилитель "Боджен" щетинился под слоем пыли стеклянными трубками. Они долго не могли пристроить в тесной кухне свое добро, и наконец поставили один динамик на холодильник, второй -- на стул у задней двери, а усилитель -- на крышку электроплиты. Он сильно нагревался и гудел. Уилф с трудом переводил дух. -- Господи, ну и тяжелое это дерьмо. -- Зачем оно вообще? -- спросил Долор. -- Это же кухня, и так будет нормально слышно. -- Не будет! Они начнут танцевать, топать, ржать, хлопать дверьми и ничего не услышат вообще. Без усилителя нельзя, если ты хочешь быть профи. -- Он тряс руками, как будто они были мокрыми, пять или шесть раз переставлял динамики, пока, успевший набраться Большой Бабби не заорал: хватит, давайте музыку. Белая от ярости жена получила настоящий сюрприз, но не особенно приятный, поскольку ее день рождения прошел незамеченным две недели назад, сейчас же у нее скручивало живот от менструальной боли, оба ребенка кашляли, она ходила по дому в рваном халате, повсюду валялись носки, грязные тарелки и катыши пыли, и тут вдруг съехались машины, незнакомые люди поздравляют ее с днем рождения, курят и пьют. Долор и Уилф в одинаковых красных рубашках "Аэртекс" и туфлях на креповой подошве забились в дальний угол кухни. Люди, входили и выходили через заднюю дверь, постоянно спотыкались о тянувшийся от динамика провод, Большой Бабби орал: -- Атлична! -- Дверь холодильника хлопала каждые десять секунд, динамик трясся. Звук хрипит, думал Долор, все басы спрямлены, и скрипичные ноты Уилфа вырываются будто прямиком из преисподней. -- Перерыв, -- крикнул Долор Большому Бабби, когда пальцы Уилфа заскользили по деке, словно хоккейная шайба по свежему льду. Он вытолкнул Уилфа во двор, протащил через пьяную толпу и в тишине гаража сунул в руку бутылку пива. Глаза у приятеля побелели от паники. -- Боже, выпей и успокойся. Чего ты психуешь? -- Не знаю. Все эти морды -- смотрят прямо на нас. Пара начинает танцевать, а я сразу думаю: "нет, только не это, я сейчас собьюсь нахуй, и они будут смотреть на меня, как на идиота" -- а потом так и получается, и мне охота провалиться на месте. Послушай, я что, сошел с ума? Баббина жена действительно показала мне палец? Меня сейчас вырвет. -- Все в порядке, -- сказал Долор. -- Она просто не въехала. Ни на кого не смотри. Только на меня, считай, что мы у тебя дома вместе с Эммой, пьем пиво и играем всякую ерунду. Все довольны, кроме его жены, даже если все разваливается. Им нравится, когда инструменты в кухне, все просто тащатся. Я тоже. Твой кореш Большой Бабби тоже. Кто-то говорил, что это лучшая из всех вечеринок, я сам слышал. Все довольны, кроме миссис Бабби, но она оттает, надо только сыграть "С днем рождения". Спокойно. У нас неплохо получается. Все, кроме проклятых динамиков -- у этих штук звук, как на вокзале. Бросив на Долора суровый взгляд, Уилф успокоился. Теперь он твердо и четко играл все ноты, правильно прижимал струны, но в игре появились козлиные подскоки, которых никогда не было раньше, мелодия из-за этого получалась грубой и вульгарной. Из своего ящика Долор извлекал вполне приличный тон, богатый и чистый, несмотря на плохие динамики, для него это был шаг вперед на целый ярд. Музыка заводила танцоров. Они натыкались на плиту, стол, оступались на неровном кухонном полу, миссис Бабби мыла посуду и складывала тарелки в сушилку, танцующие пары выскакивали во двор, затем кто-то хлопнул дверцей холодильника, динамик свалился, отскочил от плеча миссис Бабби, упал в раковину, где взорвался и поднял такую волну, что волосы именинницы встали дыбом, и ее отбросило в толпу танцоров. После минутного хаоса, Долор сообразил вытащить провода из динамика, а усилитель из розетки. Белая трясущаяся миссис Бабби рухнула в кресло, Большой Бабби рыдал у нее на коленях и молил о прощении, кто-то принес стакан виски, еще одну банку пива, еще одно полотенце, чтобы вытереть ее мокрые руки, еще одно покрытое собачьей шерстью одеяло и полчаса спустя после трех стаканов виски и униженных покаяний мужа она пришла в себя настолько, что скомандовала музыкантам -- только никаких усилителей -- начать сначала. -- Что я тебе говорил, -- воскликнул Долор, решив, что настал подходящий момент сыграть "С днем рождения" в ритме вальса, а затем перекинуться на что-нибудь быстрое и танцевальное. Чуть позже ребенок, протиснувшись между танцорами, спросил: мама, а почему у нас из стенки идет дым? В два часа ночи, когда уехали пожарные машины, они тоже двинулись домой; в кузове дребезжали обломки усилительной системы, от горячего дыхания запотевало лобовое стекло, Долор тер его рукой, а Уилф протягивал ему пинту бурбона. Они то всхлипывали, то смеялись от возбуждения, в ушах не смолкала музыка, а перед глазами стояла полная комната людей, скачущих, топающих, качающихся и прижимающихся друг к другу, они сыграли им все двадцать песен, которые знали, они почти воочию видели искрящийся в раковине провод, и облегченно вздыхали, когда вполне живая миссис Бабби говорила мужу белыми жесткими губами: безмозглый кретин. -- Ну и ночка, -- восклицал Долор. -- Если бы не чертовы динамики, все было бы хорошо. -- Ага, не считая того, что вначале я никак не мог собрать себя в кучу. И что это на меня нашло. Просто трясучка. -- Не считая этого, а еще того, что мы чуть не спалили его жену, а потом весь дом -- да, все прошло хорошо. -- Это Бабби сунул в топку фольгу. -- И еще. Перед тем, как все это началось, ко мне подошла женщина и попросила сыграть песню, что-то французское, la danse du как-то там, а может другое, не знаю. Я ответил, что мы не умеем, а она говорит: стыдно не знать музыку своего народа. -- Да пошла она, -- сказал Уилф. -- Ага. Ладно. Но я, к сожалению, считаю, что она права. Мне бы только понять, куда подевалась чертова французская музыка. В округе ее нет, это точно. Виртуозы Ближе всего удалось подобраться к цели один или два раза, когда, возвращаясь с вырубки, он поймал передачу Le Rveil Rural на Радио Канады -- послушал скрипипичный рил с вихляющим пумканьем фортепьянного аккомпанемента, звонкое жужжание la guimbarde -- еврейской арфы, потом понеслось что-то необузданно мрачное, демонический побег-полет -- грубая экзальтированная музыка, водопад, грохот локомотива, ленточная пила, аккордеон дразнится, стук ледяшек о дно оловянной кастрюли, хрипы, бормотание, визг -- этот бешеный музыкальный каскад заставил его свернуть на обочину и остановиться. -- Wah! -- сказал диктор. -- Soucy l'incomparable! -- В другой раз программа подарила ему les accordon diatoniques, musiciens du Qubec -- роскошная неистовая игра прорывалась сквозь неподвижность, заставляя забыть о шрамах и царапинах старых граммофонных пластинок: Йозеф-Мария Трембла, Анри Биссон, Долор Лафлюр, Теодор Дюга, бормотал диктор. Наконец-то Долор узнал, как это называется -- традиционная музыка, la musique traditionnelle. Должно быть, именно это играл его отец на старом горелом аккордеоне. Он не мог отказаться от мысли, что отец погиб, спасая детей из пламени. -- А что, если нам съездить в Квебек, накупить пластинок и послушать музыку? Мне нужны записи -- надо понять, что это такое. Эмма будет переводить. Доедем до этого города, говорят, там много аккордеонистов. -- Ага, ага. Монмани. Я там бывал, забирал специальный нож для пилы. -- Но Уилф отнюдь не сходил с ума от этой идеи, как он не сходил с ума от этой музыки вообще, и все время откладывал поездку. Долор задумывался: вдруг Уилф догадался, что он сохнет по Эмме и принялся ревновать. Эмма отозвалась из кухни: -- Так вас там и ждут, -- и на этом все кончилось. Но дождливым субботним утром он проснулся с твердым намерением ехать в Монмани самостоятельно, несмотря на то, что он не знает языка. Если с ним будет зеленый аккордеон, то к чему слова? Дорога, брыкаясь и крутясь под колесами грузовика, вела его к пограничному посту мимо лесозаготовок и заваленных щепками вырубок. На другой стороне, в Квебеке, Долор ожидал увидеть все тот же пейзаж, но вместо этого обнаружил ровную местность с пучками деревень и растянутыми за ними длинными узкими полями. Кругом были фермы, стада и урожаи, и это казалось Долору странным. Он ехал по ровной дороге, и ему казалось, что в домах и сараях прячется, свернувшись в клубок, некая демоническая энергия. Во дворах топорщились деревянные фигуры и механизмы, роботы, собранные из тракторных частей, причудливые растения из выцветших пластиковых бутылок, ветряные мельницы, летающие утки, миниатюрные домики среди камней и рвущиеся из них клубы пчел, шутихи, ослики из бутылочных пробок, на пнях каноэ с деревянными гребцами, букеты из консервных банок, реечные огородные пугала в драной одежде и с хэллоуинскими масками вместо лиц. Дождь перестал, и Долор ехал теперь к чистому горизонту и солнечному свету. Простая поездка превратилась в настоящее паломничество: Сен-Жорж, Сен-Жозеф-де-Бюссе, Сен-Одилон, Сен-Люс, Сен-Филемон, Сен-Пол-де-Монмани, Нотр-Дам-де-Розари. В Долоре росла безрассудная уверенность в том, что он возвращается домой. Где-то здесь были его истоки. Он заплакал, увидав великую реку: глубокую стрелу воды, что бьет в самое сердце континента. Ранним вечером он добрался до Монмани. Солнце садилось. Вдоль реки вспыхивали желтым светом старые камни домов с изящными, как у беседок, крышами, а сама вода казалась порванной золотой простыней. Он катался по округе, пока не стало темнеть. Движения на улицах не было, только какая-то женщина выгуливала маленькую черную собачку. Он, словно попал в другое столетие. Хотелось есть, было страшно и радостно. Он припарковал машину в нескольких кварталах от здания, с виду напоминавшего гостиницу; на соседних улицах стояло не меньше дюжины автомобилей. Шаткая вывеска с фигурками музыкантов гласила: LES JOYEUX TROUBADOURS. Он взял с собой аккордеон. Едва открыв дверь, он услыхал музыку. За столом сидела молодая женщина с ярко-красными губами и черными, завитыми на концах волосами, за ее спиной на зеленой панели дверей были нарисованы танцующие зайцы; она подняла взгляд от кучи бумаг, заметила футляр с аккордеоном и улыбнулась. -- Bon! Un autre accordoniste pour la veille. -- Она сверилась с бумагами. -- Quel est ton nom?.. -- Голос звучал хрипловато и неуверенно, словно у нее недавно болело горло, и слова давались с трудом. -- Простите, -- медленно произнес Долор. -- Я не говорю по-французски. Я приехал потому, что ищу аккордеонную музыку. -- Она серьезно смотрела на него. Он улыбнулся и приподнял аккордеон. -- Я не говорю по-французски. Простите, -- добавил он, жалея, что не существует языка мыслей. Она сморщила губы, подняла указательный палец на правой руке и чуть-чуть покачала им, словно говоря: подождите, одну минуточку, и исчезла за зеленой дверью, оставив ее приоткрытой. Рядом на стуле стоял аккордеон. Долор рассмотрел выгравированное на нем имя "Ludwig Sapin" и маленькую елочку. Ее инструмент? Он представил, что эта молодая женщина -- его жена, они любят друг друга, он берет в ладонь ее черные волосы, а по утрам его будит шершавый голос. Теперь он ясно слышал музыку -- скрипку, аккордеон и ложки -- нет, два аккордеона и каблуки музыкантов. Женщина вернулась с рыжеволосым человеком в слишком тесном для его мощной фигуры костюме и с полоской пластыря на переносице. -- Чем могу быть полезен? -- спросил он по-американски. -- Я приехал из Мэна, -- ответил Долор. -- Это, наверное, глупо, но я ищу аккордеонистов, то есть, тех, кто играет традиционную музыку, понимаете? Я сам француз, но не говорю по-французски. Меня зовут Долор Ганьон. Я хочу узнать побольше о старой музыке. Я сам немного играю, но не традиционные песни. Не могу найти ни одной записи. Кажется, эти песни уже никто не умеет играть. По крайней мере, в Мэне. Человек рассмеялся. -- Милый мальчик, -- сказал он. -- да вы же просто сорвали банк! В этом доме собрались лучшие из лучших. Ото всюду. Со всего мира! Если я скажу вам, что здесь находятся Филипп Брюно и сынок Жо Мессервира Марсель, а еще юноша по имени Рейналь Олле, Марсель Лемэ и это еще не все -- вполне возможно, их имена ничего вам не скажут, но поверьте мне на слово, это лучшие из лучших. Сегодня вечер Veille du bon vieux temps в честь последнего месье Дегю, accordoniste extraordinaire. Я с удовольствием приглашу вас за стол, если мы только найдем для вас стул. -- По-американски он говорил без намека на акцент, легко переходил на французский и обратно, и представился как Финтан О'Брайен, контролер на шахте "Тетфорд", скрипач и исполнитель кельтских мелодий, родился в Ирландии, рос в Филадельфии и Халфмуне, Айдахо, теперь вот занесло в Квебек, сказал он, человек без родины, ха-ха. Темная, отливающая золотом комната была забита людьми, все сидели за круглым столом с зажженными свечами. Вдоль стены тянулась буфетная стойка с закусками и бутылками вина. Рыжеволосый подвел Долора к столу, нашел для него стул, познакомил с женой Марией в ярко-красном платье и объявил, что привел любителя старой музыки, путешественника из Мэна, который не смог найти в Штатах того, о чем страстно мечтал. Долору он сказал: -- Сегодня особенный вечер. В Квебеке традиционная музыка тоже умирает -- биг-бэнды, фолк, поп из Штатов -- вот, что нужно сейчас людям. Но не здесь -- здесь, возможно, последнее место в мире, где эта музыка жива и хорошо себя чувствует. Пожилой мужчина, поднявшись на возвышение, пропел одну строчку, и все повернулись в его сторону. Аккордеоны и ложки вспыхивали в глубоком свете, колени музыкантов вздымались и опадали с точностью и силой метрономов. Все в комнате дружно кивали головами, стучали пальцами по столу, качались и прищелкивали зубами в едином ритме: cuillres, os, pieds accordoniste, пока, наконец, стол не отодвинули в сторону, и не начались танцы. Долора окружали французы. Было что-то общее в очертаниях фигур, в крупных руках, темных волосах и глазах. Он говорил себе, что именно из таких людей вышел сам, он генетически связан с каждым из них. Его била дрожь. Наступала главная ночь в его жизни, та, что будет возникать постоянно из глубины снов и мыслей, даже если воспоминания о ней покроются трещинами фантазий и выдумок. Он почти верил, что в этот вечер сможет говорить и понимать по-французски. Музыка была ошеломляюще прекрасной, полной радости, неистовства и жизни. Танцоры растянулись по всему залу, но время от времени отступали, пропуская в середину чечеточника; твердая спина, поднятая голова и вытянутые руки акцентировали стук, притоптывания, прищелкивания, удары, резкие выпады, шаги и движения, входившие внутрь музыки и исходившие из нее. Долор жалел, что Уилф не слышит этой скрипки -- словно стая птиц, полет стрел, пронзающих пространство, -- рычащее зубное бормотание ре и соль сменялось пронзительными, но гармоничными вскриками, и следом -- быстрые, словно скатывающиеся со ступенек, переборы -- скрипача звали Джин-какой-то-там, таксист из Монреаля. Долор смотрел и слушал с такой страстью, что все увиденное и услышанное оставалось в нем навсегда. Он запоминал. Сильнее всего его привлекал молодой смуглый аккордеонист с квадратной челюстью и помпадуром из блестящих волос. Играя, он впадал в транс, с лица исчезало всякое выражение, глаза видели что-то свое далеко за стенами комнаты, нога поднималась и опускалась, словно деталь механизма, прекрасные accord de pieds. Музыка была мускулистой, мелодия ясной и звонкой, он играл очень быстро и технически безукоризненно. Он брался за инструмент снова и снова, музыка неслась волной, кругами, закручивалась в воронки, выползая из самой себя, словно змеиное гнездо. Она окутывала музыканта голубым озоновым туманом. Никто не мог с ним сравниться, и стоило ему перестать играть, как зал принимался орать во все горло. Долор хлопал до тех пор, пока не почувствовал, что еще немного, и у него отвалятся пальцы. -- Кто это? -- Прокричал он Финтану О'Брайену сквозь шум аплодисментов. Тот ответил, но Долор не расслышал. Человек с черными усами, опущенными вниз, как стрелки часов на восемь-двадцать, высоким голосом объявил кадриль и заиграл на удивительном "французском" аккордеоне -- очень маленьком, со всего лишь семью складками на мехах. Специальный велосипедный звонок оповещал о каждой смене фигур этого замысловатого танца. Играл усач слишком тихо для такого зала. Посередине мелодии танцоры вдруг остановились и неодобрительно уставились на аккордеониста, который в ответ виновато потряс головой и заиграл с начала. (Будущей весной этот тонкоголосый человек отправился со своим инструментом в Лондон, выступать в программе, включавшей пьесу Малькольма Арнольда "Великий, великий переворот" для трех пылесосов и соло на циклевателе.) Ближе к концу вечера вперед выступила черноволосая молодая женщина из приемной -- она держала в руках свой маленький аккордеон с елочкой. Запела она complainte: глубокое, медленное гудение аккордеона и голос, выходивший словно из закрытого рта, сливаясь вместе, превращались во что-то неземное, становились голосом существа, обладающего мощной, но невидимой властью. В одиннадцать музыканты отложили инструменты, а Долор ушел, сунув в карман рубашки клочок бумаги с адресом Финтана О'Брайена, и пообещав не теряться. Голова кружилась от вина. Выехав из темного городка, он подогнал грузовик к обочине и заснул, скрючившись на сиденье; снилось что-то невыразимо грустное, а когда в лиловом речном тумане его разбудило хлопанье вороньих крыльев, он так и не вспомнил, что это был за сон, но вдруг подумал, что в кузове грузовика так и лежит мешок с мусором, который он забыл выбросить на помойку. Что толку? На обратном пути знакомые симптомы депрессии вновь опустились на него, точно преждевременная темнота или признак надвигающейся грозы -- хроническая, рвущая тоска, что никогда не уходила далеко. Он, зевал, крутил руль, грузовик вилял, наезжал на полосы и время от времени сползал на обочину. Никогда у него не будет ни Эммы, ни черноволосой молодой женщины у зеленой двери. Он мечтал играть эту музыку, его музыку по праву крови, но знал, что этого не будет никогда, потому что там, где он живет, такую музыку не любят и не играют, потому что он не умеет говорить по-французски, потому что никогда он не сможет играть так, как этот человек в трансе с ногой-поршнем. Рандом не скрывал ничего и ничего не значил -- ни сам по себе, ни для Долора. Путешествие в Квебек лишь соединило вместе два чувства -- чужеродности и отторжения. Никогда ему не быть одним из этих аккордеонистов. И о себе самом он знал не больше, чем в два года -- ничто, rien, ничто. Он выбросил в окно клочок бумаги с выцарапанным именем Финтана О'Брайена и поехал дальше. Une douleur В июне, через два месяца после смерти Уилфа, у Долора что-то случилось с ногами. Сначала он не обратил внимания: проснулся утром, взглянул сквозь запотевшее окно на белый туман, белые рубашки и носки на провисающей бельевой веревке миссис Пелки, и подумал, что часам к десяти, наверное, высохнут. Вчера было ужасно много мошек; от укусов у него онемела кожа на голове и затылке. Он подумал, что надо увольняться, лесоповал и грязная работа надоели до смерти, но о чем бы он ни думал, мысли поворачивали все туда же -- к Уилфу. Дни стояли теплые, но на дорогах еще попадался лед, особенно на возвышенностях, куда направлялся Уилф с грузом древесной массы, через горы Нью-Гемпшира на бумажный комбинат в Берлине. Как потом вычислили, на развороте он, должно быть, слишком сильно разогнал грузовик и слишком быстро въехал на участок, где сбегавший по отвесной скале ручей не поместился в русле, выплеснулся на дорогу и там замерз: веер голубого льда в два дюйма толщиной клонился к обрыва. Грузовик на полной скорости слетел с дороги, не перевернувшись, проехал по льду и воткнулся в деревья -- старые черные ели, густые и ломкие. Кузов отвалился и покатился в овраг, усеянный четырехфутовыми бревнами, а длинный острый обломок сука пропорол кабину и воткнулся Уилфу в спину, окровавленный зубец пропорол нижнюю часть грудины и, разорвав мечевидный отросток, уперся в крышу. Пронзенный Уилф был еще жив. Скорая помощь с воплями продралась сквозь деревья -- для спасателей стоны Уилфа звучали не громче ветра, хотя забыть их потом было невозможно. Эту новость сообщила Долору миссис Пелки -- понизив голос, качая головой, не скупясь на кровавые подробности и часто замолкая от волнения. -- Пришлось распиливать сук, представляете, сверху и снизу, цепной пилой, и так и везти его в больницу, на суке. Они не могли его положить, представляете, из-за этой штуки, так что пришлось привязать к бокам доски, представляете, и так везти -- вертикально. Это ужасно. Он умер по дороге. Долор не мог заставить себя приблизиться к Эмме и не пошел на похороны. На третий после похорон день он доехал до своего далекого склона; грузовик был заляпан грязью, расцарапанный "стихель", коробка с инструментами и бензиновая канистра с зазубринами, ободранная красная краска, железки покрылись коркой из смешавшихся с маслом трухлявых листьев, опилок, дорожной пыли. Слабый дождь оставлял на ветровом стекле пятна, унылое небо, на востоке ободок гор, дома, мимо которых он проезжал, погруженные в спячку обитатели, свет его фар пробивал дорогу в деревьях. Он зевал, еще чувствуя тепло постели, на приборной доске ряд черствых пончиков переложен конфетной бумагой, чашка, кофе расплескался по самодельной деревянной подставке, прикрученной проволокой; один за другим Долор глотал посыпанные белым сахаром и липкие от повидла кексы, пока рот не свело от отвращения к этим полусырым булкам, и он не почувствовал, что больше не может. Болели ноги. К полудню он едва не валился от слабости, а из-за боли в ногах не мог выпрямиться в полный рост. Он сказал бригадиру, что заболел, и побрел к грузовику. К концу дня у него потемнело в глазах, он тяжело дышал, почти задыхался. На следующее утро ноги болели не так сильно, но почти не двигались. Пелки постучали в дверь только в конце недели, но к этому времени ему стало немного лучше, мог по крайней мере передвигаться по квартире и думал, что это скорее всего артрит, рано или поздно настигавший всех, кто работал в сыром холодном лесу. Миссис Пелки пришла сказать, что Эмма с ребенком сейчас у родителей в Хонк-Лэйк, возможно переедет к ним насовсем, и что она передавала Долору привет. -- Через пару недель я поправлюсь и навещу ее, -- сказал он, но так этого и не сделал. Спустя несколько месяцев после катастрофы он не мог думать ни о чем, кроме собственного тела. Странные ощущения не давали ему передышки. Обострилась чувствительность ко всему: кричащие краски, яркий свет, гудки разворачивающихся мусоровозов, хлопанье дверей, просто разговоры -- все это скребло по его голым нервам. Вдруг появилась аллергия на пыль, плесень, яблоки и помидоры. Замучили запоры, в аптеке Миллинокета он купил упаковку слабительного, но оно не помогало. Прослышав об открывшемся в Портленде магазине здоровой пищи, он проделал на своем грузовике длинный путь, потом долго ходил среди банок с тростниковой мелассой и медом, грубыми отрубями и темными ушками абрикосов. Он купил там несколько пакетов женьшеневого чая и успокоительного отвара, но получил желудочные спазмы, першение в горле и стреляющую боль в суставах. Как-то ночью боль пронзила лицо, невыносимое, тяжелое ощущение не отпускало до самого утра. Хуже всего было прижатой к подушке щеке, но когда он переворачивался на спину, боль плескалась волнами от уха до уха. Во рту горело, а язык распух так, что он едва мог говорить. В два часа ночи он проснулся опять от стреляющей боли в паху и ноге, еще одна боль ходила кругами по другой ноге и брюшине. Больно было мочиться, больно испражняться. Трясущейся полупарализованной рукой он составил список своих несчастий и понес его врачу в больницу для ветеранов армии. Дивертикулит, сказал доктор, или спазм толстой кишки, проблемы с позвоночником или с почками. Камни или нефрит. Боли скручивались в клубок и раскручивались обратно. Его знобило, но где-то в глубине тела полыхала жуткая топка. В довершение всего, однажды утром он попытался подняться с кровати, с трудом сделал несколько шагов и упал на пол, где и пролежал до тех пор, пока не пришли Пелки, услыхав, как он колотит кулаками в пол. Они усадили его на заднее сиденье своего старенького седана, миссис Пелки взбила у него за спиной полушку, все еще пахнущую ее ночными волосами. Мистер Пелки, волнуясь и виляя, выбрался на шоссе и помчался в больницу. Набухшие почки усыпали деревья; клены, под которыми шла дорога, покрывали маленькие раскрывшиеся бутоны, темно-красные, словно лужицы свернувшейся крови. Машина, рыча, проехала мимо склоненного дерева, светло-желтого с темным пятном, как кожа на гениталиях, и под этой мрачно-фиолетовой дугой сверкал на солнце прямой тополь; они миновали жилы берез, показалась зубчатая линия хребта и исчерченное ветками небо; они проехали шумные руки сосен и утыканное стеблями болото, первые поля, грубоватые штрихи красной ивы и ежевичные кольца, во все это туго вплетались птичьи крики и дурные предчувствия. Все в порядке Врачи не понимали, что с ним происходит. Они спорили, диагностировали скрытые травмы, инфекционное заражение, симуляцию, детский полиомиелит, психосоматический паралич, смещение диска, хроническую усталость, разбалансировку центральной нервной системы, психогенную боль, потерю энергии, мышечные спазмы, неизвестный вирус, бактериальную инфекцию, наследственное заболевание, постгипнотическое внушение, инфекционный мононуклеоз, депрессивную истерию, ипохондрические иллюзии, болезнь Паркинсона, множественный склероз, бруцеллез и энцефалит. Но когда через три недели улучшений не появилось, его отправили обратно в Рандом на инвалидной коляске. Он умудрялся вставать и даже делать несколько нетвердых шагов, но и только -- боль в ногах и спине была неумолима. Социальный работник из Совета Ветеранов помог ему получить маленькую государственную пенсию для инвалидов, но ее не хватало на жизнь, поскольку нужно было платить миссис Пелки за то, что она готовила еду, помогала ходить в туалет, ложиться в кровать и вставать из нее. Мистер Пелки построил из фанеры съезд на входной лестнице. Если нужно было выбраться из осточертевших комнат и как-то попасть в город -- за пивом, продуктами или в парикмахерскую -- он подкатывался на инвалидной коляске к шоссе и поднимал большой палец. Малые грузовики -- единственный вид транспорта, который ему подходил, при этом водитель должен был выйти из машины, посадить Долора в кабину, погрузить тяжелую каталку в кузов, сесть сам, доехать до города и там повторить процедуру в обратном порядке. Останавливались немногие, иногда Долор часами торчал на обочине, дрожа и проклиная все на свете, прежде чем кто-то соглашался посадить его в машину. Его сильный мускулистый торс заплыл жиром от неподвижности, жареной свинины, сэндвичей с арахисовым маслом и пива, к которому он за это время пристрастился. Он стал известной фигурой на рандомских дорогах -- сутулый человек в инвалидной коляске со всколоченными длинными волосами и рукой в перчатке, просительно поднимающейся всякий раз, когда в поле зрения появлялся грузовик; если машина проезжала мимо, вслед ей тянулся разогнутый палец и неслись слова, уже неслышные, но вполне понятные. Лишь раз с миссией милосердия явился Стоматолог -- шатаясь и выкрикивая обрывки песен, с упаковками по шесть бутылок пива в каждой руке; он рассказал несколько похоронных историй из тех, что приключались на лесоповале еще во времена лошадей. -- Держи, мелкий ублюдок, -- прокричал он, -- вот тебе. -- Он достал из футляра аккордеон и впихнул его Долору на колени. С руками у него было все в порядке, если не обращать внимания на легкую стреляющую боль, но даже после трех или четырех бутылок пива играть он не смог. И не только из-за смерти Уилфа -- он все еще слышал неповторимых виртуозов Монмани, все еще думал о неизвестном музыканте, игравшем раньше на этом зеленым аккордеоне. -- Да, не очень-то с тобой весело, -- вздохнул Стоматолог. Пропущенный аккорд Однажды ранним вечером отворилась дверь, но это оказалась не миссис Пелки с новым рагу из квашеной капусты, а Эмма. -- Миссис Пелки говорит, тебе не слишком хорошо, -- сказала она, оглядывая провонявшую комнату. Она никогда раньше здесь не была, и Долору стало стыдно за грязь, пустые пивные банки, сваленную в углу одежду и груду посуды в раковине, которая иногда ждала несколько дней, прежде чем миссис Пелки до нее добиралась. Эмма направилась прямо туда, и на жирные тарелки полилась струя горячей воды. Вдруг почувствовав себя неимоверно счастливым, Долор подкатил кресло поближе к раковине, чтобы лучше видеть, как она взбивает мыльную пену. Она отлично выглядела, и он сразу догадался, зачем она пришла. Он залился краской, он готов был кричать от радости. Эмма! -- Как ты сюда добралась? -- Приехала с родителями. Тут свадьба, моя кузина, Мари-Роз выходит замуж, и они попросили папу поиграть на танцах. Он будет играть эту старую музыку. Я подумала, что тебе тоже нужно послушать. Я же помню, как ты сходил с ума. -- Посмотри на меня! Как ты думаешь, я могу танцевать? Чтобы раз в месяц дотащить меня до ветеранской больницы, нужна целая армия. -- Папа с Эмилем приедут на грузовике. Они положат кресло в кузов, а тебя посадят в кабину. Там будут очень хорошие аккордеонисты. Она лукаво засмеялась. -- У тебя есть приличная одежда? -- Ага, ага. Ты-то как? Как мальчик? И кто такой Эмиль? -- Я очень хорошо. Работаю -- на конвейере игрушечной фабрики. Мальчик совсем большой, ты его не узнаешь -- я приношу ему бесплатные игрушки, фирма разрешает. Эмиль -- ну, это не просто мой кузен, он, как бы это сказать, через месяц мы поженимся -- мы с Эмилем. Он хороший человек и любит мальчика. Ребенку нужен отец, понимаешь. Он работает на той же игрушечной фабрике, фактически, он бригадир. Он тебе понравится. Тоже играет на аккордеоне. Я не хотела тебе говорить, думала, будет сюрприз, но, кажется, сказала. -- Да, кажется, сказала. -- За те несколько минут, которые она провела в этой комнате, Долор успел воспарить ввысь и низвергнуться в бездну. Ему хотелось заорать на нее, рявкнуть, что с гибели Уилфа прошло всего восемь месяцев, и как же я, я так давно схожу по тебе с ума. Тарелки сияли на сушильной полке, Эмма протирала краны и что-то говорила. Он хорошо помнил и это платье, и интонацию, с которой она выстраивала фразы. Он не мог произнести ни слова. Свадебный ужин проходил в зале Общества ветеранов иностранных войн, народ топтался у буфета, бумажные тарелки прогибались от ветчины и индюшатины, картофельного салата, оборочек кексов с мятными опилками и формочек желе. Дети бегали по залу, забирались под столы из "формайки" с хромированными ножками, орали по углам, толкались и ревели. Длинный стол, за которым сидел Долор, покрывала скатерть с серебряными свадебными колокольчиками. На салфетках было написано имя невесты и жениха: Мари-Роз и Дэррил. Долор сидел между Эмминым отцом и Эмилем, а больше почти никого не знал. Эмма в светло-желтом платье подружки невесты казалась бледной и уставшей. Во главе стола расположился толстяк с синяком под глазом -- он не переставая травил французские анекдоты на ломаном диалекте, подмигивал и говорил, что подбил себе глаз, стукнувшись о дверь. Перед началом танцев отец Эммы объявил: -- Мы сейчас немножко поиграем старую музыку, в основном для старшего поколения, недолго, я знаю, что молодежь любит другие мелодии. Но видите ли, это хорошая музыка, ее нельзя просто слушать, ноги сами пускаются в пляс. Я часто жалею, что она теперь так редка. Музыка разочаровала Долора. Он слишком живо помнил ту другую, на севере, у великой реки. Возможно, так получилось из-за того, что первой мелодией, которую заиграли Эммин отец и Эмиль после возвышенного заявления "Специально для приверженцев старины!", оказалась та, что исполнял в Монмани человек с застывшим лицом-- "Quadrille du loupgarou", "Кадриль Оборотня". Даже на двух аккордеонах отец и Эмиль пропускали рулады, брали неверные ноты, тянули темп и очень скоро, сильно укоротив сложную пьесу, перекинулись на "Черничные холмы"; гости танцевали, мужчины потели в темных костюмах, напомаженные волосы сбивались и хлопали по лбам, колокола женских юбок качались над нейлоновыми ногами. Они заиграли быстрый gigue, и на площадку вышел старик; он стучал и притоптывал негнущимися ногами -- жалкое эхо того молодого танцора, которым наверняка был когда-то, старик продолжал танцевать, несмотря даже на то, что отец Эммы, забыв мелодию, перестал играть. Эмиль, однако, бросился на выручку, и в его сольном исполнении пьеса оказалась куда короче той замысловатой игры, которую Долор слышал в долине Святого Лаврентия, но этого вдохновения старику показалось достаточно, и он все танцевал, словно анимированный скелет. Наконец отец произнес, наклонившись к микрофону: -- Что ж, мы аплодируем замечательному танцу Чарли Хамма, и завершаем концерт для старшего поколения. Знаете, человеческая жизнь подходит к определенной черте, и мелодии, которые все так хорошо знали раньше, забываются, я прошу меня извинить за это. А теперь немного музыки косцов, "Плачущий ковбой" -- песня Мэнского артиста Хэл Лон Пайна. Говорят, когда Хэл и Бетти Коди год назад в Мэчиасе записывали эту песню, началась гроза и погас свет, их акустическая система сломалась, но они пели и играли в полной темноте, под вспышки молний. Вот что значит настоящие артисты. Вперед, любители кантри! -- Аплодисменты и крики "йа-хуу" заполнили зал. Теперь отец Эммы был на своей территории. Из скрипки он выжимал душераздирающие йодли и заунывные созвучия так, что Долору пришлось признать -- получалось хорошо. Что до Эмиля, тот играл прилично, но это был третий сорт, как и все в Рандоме. Неожиданно у него за спиной возникла тетушка невесты, уселась на пустой стул Эмиля, улыбнулась, отпила из своего заляпанного стакана, кашлянула прямо Долору в лицо и закурила сигарету -- одна из тех француженок, что умудряются похоронить двух, а то и трех мужей. -- Говорят, ваша фамилия Ганьон. Эмма наклонилась вперед. -- Долор, это Дельфин Барбю из Провиденса, тетя Мари-Роз, сестра ее отца. Дельфин и Тути подарили Мари-Роз складной столик, чтобы можно было есть перед телевизором. Дельфин, ты знаешь, мы с Эмилем следующие. Оставайся здесь, не придется через две недели ехать опять. Женщина затянулась сигаретой и закашлялась. -- Мне вообще нельзя было приезжать. У меня пневмония. Мы с Тути добирались одни, машина сломалась, столько миль пешком, подумать только. Ох, я вся промокла, ветер пробрал до костей. Вот и заболела. В клинике сказали: никаких путешествий, никаких волнений, на работу не ходить. Я уже три недели на больничном. Я работаю на "Гребешках Ферри", они делают такие щетки для волос и гребни, такие, что в темноте светятся. Если пробудешь там слишком долго, сам начнешь светиться, как тот гребешок. Но вот я здесь. Да, очень миленький столик. Не знаю, едят ли они эти у телевизора. Если вы следующие, я подарю вам набор: тостер и подносы для закусок. -- Она засмеялась. Голос был ровным и громким, словно она говорила в цеху, полном работающих механизмов. Долор решил, что тетушка, наверное, пьяна. Она наклонилась к нему, загородив Эмму. -- Вы родом отсюда? -- Ну, я здесь родился, но рос в другом месте. Олд-Рэттл-Фолз. -- Ах-ха. А почему вы в коляске? Давно так? -- Никто не знает. У меня что-то с ногами. Началось в этом году. -- Дельфин! Вставай, мы уезжаем! Вставай, нам еще ехать девять часов. Я жду. -- Это был Тути, толстяк с треугольным пятном пота на рубашке и болтающимися над бровями лохмами. -- Хорошо, сейчас. -- Долору она сказала: -- Приятно было познакомиться, -- встала и пробираясь сквозь танцоров, двинулась к толстяку. Потом вернулся Эмиль, утащил Эмму танцевать, и Долор остался изучать раскиданные по столу обрывки салфеток и кольца ветчинного жира на перемазанных горчицей тарелках. -- Привет, Фрэнк. Я тебя искала. -- Это была сестра Эммы, Анна-Мари, называвшая себя Митци: легкое очаровательное заикание, запах ландыша, серебряный крестик на груди поверх платья подружки невесты, мягкая тюлевая юбка, желтые сатиновые туфельки на кубинских каблучках. Не красавица, ей явно не хватало здоровой бодрости Эммы, но тонкость и нежность всегда привлекали Долора, как и внутренняя сдержанность ее интонаций. При каждой встрече девушка серьезно интересовалась, как он себя чувствует и о чем думает. Уилф как-то сказал ей, что в Гнезде Долора звали Фрэнком, и с тех пор она называла его только так. -- Нравится здесь? Она посмотрела на него. -- Сейчас умру. Туфли такие симпатичные, но ужасно жмут. В магазине не было моего размера, пять с половиной, пришлось брать пятый. -- Она вздохнула, сделала несколько глотков из стакана с вином. -- Франк, можно я тебя о чем-то спрошу? Он знал, о чем она собирается спрашивать. -- Конечно. -- Что случилось с твоими ногами? Господи, знал бы -- напечатал листовки. -- Ничего. Просто что-то испортилось. Никто не понимает, что. Все было в порядке, пока через два месяца после того, как Уилф -- Эммин -- после того, как это случилось, я встал однажды утром и бум! Вот и все. Никто понятия не имеет, что и почему. Она кивнула, словно он объяснил ей все причины и следствия. -- У меня для тебя что-то есть. -- И протянула ему крошечную металлическую фигурку. -- Что это? -- Он повертел фигурку. Это была серебряная нога, меньше дюйма длиной, с дырочкой в пятке. -- Это ex-voto -- приношение по обету. Ты приносишь это Христу или святому и молишься, чтобы твои ноги излечились. Видишь, через эту дырочку втыкают булавку. И прикалывают к святому. Знаешь что, тебе обязательно надо поехать в храм у озера Пиклкейк, там храм святого Иуды. Это главный американский святой, он разбирается со всеми безнадежными больными, когда врачи не могут ничего сделать. Мы один раз ездили в Сент-Анне-де-Бюпре в Квебеке, но там сплошные цыгане, сотни, наверное. У моей подруги были жуткие головные боли, как будто в голове молотком забивали гвозди, никто не знал отчего, тогда она поехала в храм святого Иуды, стала молиться об избавлении от страданий и дала святому Иуде маленькую серебряную головку, с тех пор у нее никогда не болела голова. Это было два года назад. Мы ездили вместе. -- Это католический храм? -- спросил он, понизив голос. Она смотрела на него с жалостью. -- Помнишь в прошлом году, когда мама с папой, -- Эмма всегда говорила "Mamam et Pre". -- ...продавали дом, и никто не приходил даже смотреть? -- Кажется, -- соврал он. -- Ну и вот, они держали его на продаже целый год, и ничего, тогда поехали в этот храм, помолились и попросили святого Иуду помочь, папа сделал такой маленький домик из бутылочной пробки, обтесал ее, и обрезал стамеской края, совсем простой, и они оставили домик там. Не успели они приехать домой, как зазвонил телефон. Это была женщина из Нью-Йорка, прошлым летом проезжала мимо, увидела объявление и записала номер. Она сказала что сегодня искала что-то в сумочке, нашла адрес, вспомнила этот дом и хочет узнать, не продается ли он еще, папа конечно сказал да, остальное ты знаешь. Святой Иуда вступился, поэтому все так и вышло. Долор смутно вспоминал, как Эмма говорила, что ее родители продали свой старый бревенчатый дом на озере Хонк какой-то женщине из другого штата и построили себе новый, одноэтажный, рядом со школьным бейсбольным полем. Святой Иуда До храма было двести миль через весь штат, затем по мосту на остров. Они ехали в маленьком "фольксвагене" Митци -- хороший водитель, она вела машину уверенно и не слишком быстро, чтобы они могли рассмотреть окрестности. Пейзаж был ровным и болотистым, потом дорога пошла чуть в гору. Вдоль озера выстроились пустые летние домики, раскрашенные в вишневый, шоколадный, лимонный и ванильный цвета. Ветер перелистывал волны и захлопывал белые барашки на воде; Долор косился на тяжелые облака, похожие на скрученные мокрые простыни. -- Будет дождь. -- Какая разница? Это тебя проверяют. По фисташково-зеленому мосту они въехали на остров и повернули на грунтовую дорогу. В сторону воды указывал знак с неразборчивой надписью: "Святой Иуда". Пошел дождь, крупные капли тыкались в ветровое стекло. "Фольксваген" въехал на засыпанную гравием площадку. Других машин не было. Дождь налетал порывами, ветер трепал волосы и хлопал нейлоном розовой куртки Митци. Она достала с заднего сиденья коляску, помогла Долору сесть и покатила ее к озеру, к маленькому навесу из гофрированного железа. Колеса утопали в гравии. Навес был повернут к воде, а передняя его часть открыта западному ветру. В глубине, на деревянной подставке стояла фигура -- грубо вырезанный из дерева святой Иуда с лицом, как у гончей собаки, черный от дождя. Когда-то его покрасили яркими красками, но за много лет озерные шквалы, иней и снег, отраженный солнечный свет, летняя жара и зимние морозы уничтожили все цвета, а плесень покрыла фигуру разводами. Митци показала на стену за спиной святого: там на гвоздиках и булавках висело несколько десятков ex-voto -- миниатюрный домик, который ее отец вырезал из крышки от "Невесты Святого Павла", руки, ноги, легкие, почки, тележки, крошечные цепные пилы из обрезков фанеры, глаз, обрывок школьного табеля, рыболовный крючок. Вторая статуя святого, из пластмассы, высотой всего в один фут стояла в коробке от телевизора. Ручек на ящике не было, марки тоже, но Долор решил, что это шестнадцатидюймовый "Филко". Фанера из красного дерева прогнулась. Косой дождь попадал под навес, и сквозь мокрые ресницы Долор видел, как от ручек каталки отскакивают капли. Куртка и брюки промокли. Вода лилась на голову, текла по лицу, капала за ворот, замутняла и без того нечеткую фигуру святого Иуды. Он не видел стоявшую за спиной Митци, но слышал ее голос -- серьезный, глубокий, истовый. Озеро взбилось белой пеной. Весь мир словно сжался в голую ветку сумаха. Долор подался вперед и воткнул булавку в мокрое дерево. Блеснула крошечная серебряная нога. Неведомое прежде чувство -- была ли это вера? -- заполнило его, и показалось, нет, он был уверен, что услыхал голос неба. Все время, пока под порывистым дождем они ехали до мотеля, и окна машины запотевали от сырости волос и одежды, он чувствовал, как в ногах просыпается сила. Их комнаты располагались рядом, и Митци остановила машину перед его дверью. -- Не доставай каталку, -- сказал он еле слышно. -- Просто подойди с этой стороны. -- Она обогнула машину, Долор открыл дверцу, повернулся, поставил ноги на землю, схватился за дверцу, встал. Она смотрела на него во все глаза, лицо напряжено. На дрожащих ногах он сделал шаг вперед, а когда пришлось выпустить дверцу машины, Митци положила его руку себе на плечо. Так они прошли восемь шагов до дверей мотеля. Он поцеловал ее, соленые слезы, полились в распухшие рты, а трясущиеся ноги понесли их прямо к жесткой белой кровати. -- Нет, -- сказала Митци. -- Только после свадьбы. Я так пообещала Богу. Свадебный гость Он поправился очень быстро -- такова сила чуда. Месяц спустя они поженились, новобрачный страстно мечтал о супружеском блаженстве, но медовый месяц им пришлось провести в Провиденсе из-за похорон тетушки новобрачной, Дельфин Барбю -- на свадьбе она, как мертвая голова, задыхалась и хватала воздух изъеденным раком горлом, но по-прежнему требовала сигарет, по-прежнему заглатывала виски и вопрошала окружающих, видели они по телевизору этого жуткого шимпанзе или нет. Свои претензии она каркала толстому Тути, который принес ее на свадьбу и усадил, завернув в одеяло. Он же подошел к Долору и закурил, покачивая одиноким жирным локоном на лбу. -- Она хочет с тобой поговорить, -- потянул его за рукав Тути. Долор склонился над восковым лицом, стараясь не вдыхать жуткую вонь, исходившую из дыры рта. Женщина согнула палец. -- Слушай. Ты сегодня женился на своей кузине. Ты дурак. -- Что вы такое говорите? У меня нет никаких кузин. -- Жена, -- произнесла она прокурорским голосом. -- Ты женился на своей жене. -- Потом стала кашлять и кашлять, заходиться в кашле, пока толстяк не укатил ее прочь. Ex-voto -- Фрэнк, -- шепнула Митци, переворачиваясь в его руках и глядя с расстояния в несколько дюймов на его мягкие загнутые ресницы, темный колючий подбородок, красный рот и влажные зубы, блеснувшие, когда Долор улыбнулся звуку ее голоса. -- Мне приснилось, что мы в лодке, потом она перевернулась, и все кроме нас утонули, а мы поплыли, и вода была, как мыло, но мы не тонули, потому что читали "Аве Мария", и это нас спасло. Фрэнк, мне приснилось, что ты обещал Богу и святому Иуде за то, что он оживил твои ноги, никогда больше не играть на аккордеоне; мне приснилось, что мы уехали отсюда в Портленд или в Бостон, и живем теперь совсем по-другому, счастливо и радостно. Она объяснила, что ей здесь так не нравится. Рандом -- сумрачное место, люди становятся угрюмыми, их все время тянет плакать, они чувствуют себя потерянно, будто ничто хорошее им не доступно. Мужчин захлестывает безнадежность. Женщины мечтают куда-нибудь вырваться, но попадают к грубым мужланам, которые их бьют и заставляют страдать, уроды с черными оспенными лицами, как алюминиевые кастрюли, -- они могут только унижать женщин и говорить, что те ничего не стоят. Эта глушь вгоняет человека в депрессию так, что ему потом никогда не выбраться, он застревает на полпути, и эту ловушку никто не видит, кроме него самого. Все потому, что в Рандоме все считают себя французами, хотя на самом деле никто не француз -- они просто застряли между французами и американцами. Шанс есть только у тех, кто отсюда уезжает, они становятся настоящими американцами, берут другие имена и уходят из этого леса. Она спрашивала, что если ему поменять фамилию: вместо Ганьона пусть будет Гейнз. -- Фрэнк Гейнз, -- сказала она. -- Хорошо звучит. Хорошая фамилия для ребенка, легче выговорить, более американская, чем Ганьон. Зачем тебе эта французская фамилия? Мальчишки в школе, наверное, дразнились. -- Ага. Но французские мальчишки тоже дразнились, так что я думаю, дело во мне, а не в фамилии. -- Его мало волновали эти материи. Он размяк от счастья и не способен был думать ни о прошлом, ни о будущем, просто жил одним мгновением. -- Фрэнк. -- Прошло несколько недель. Они лежали в кровати, а из соседней комнаты доносились звуки нового цветного "Зенита", который подарили им на свадьбу ее родители. Митци включила его по пути в ванную, а потом пошла в кухню, ставить на плиту чайник. Долор слабел от удовольствия -- здесь, в теплой постели, слушая, как бубнит телевизор, словно котелок с овсянкой на плите, слушая ее -- не столько слова, сколько милое жужжание голоса. -- Знаешь, Эмма с Эмилем собираются в свадебное путешествие, когда станет теплее. Они едут в Луизиану -- у нас там родственники, и Эмма, ей хочется туда съездить, самой, посмотреть, что это такое, просто ради интереса. Она сказала, что если ты захочешь, Эмиль может взять твой аккордеон с собой, за него можно получить хорошие деньги. Больше, чем здесь. Она сказала, что Эмиль сказал, что можно продать долларов за сто, потому что это очень необычный инструмент. Ты ведь уже не играешь. Я думаю, ты должен пожертвовать чем-то ради Бога, Фрэнк, ради святого Иуды, который излечил твои ноги. И ты знаешь, это ведь такой инструмент, над которым все смеются, французская штука, ну, ты понимаешь. -- Наступила долгая тихая минута, когда слышался только голос телевизора и их дыхание. Ему хотелось, чтобы она прочла его мысли о том, как он счастлив сейчас, и как мало его заботит аккордеон, да забирайте все, что угодно, если можно лежать вот так и медленно плыть в жужжании ее голоса. -- Фрэнк, -- не выдержала она. -- Мне тоже нужен шанс. Мне нужен шанс что-то сделать, что-то сделать вместе с тобой. Я хочу, чтобы у наших детей были в этом мире возможности, чтобы они не застряли в этой глуши. Фрэнк, мне хочется плакать, когда кто-то, кто-нибудь из янки приветливо заговаривает со мной -- просто в магазине. Все остальные ведут себя так, мол, посмотрите, еще одна французская дурочка. Ты не говоришь по-французски, ты не знаешь, кто твои родители и откуда они взялись, никто их здесь не помнит, они просто прошли мимо, вот и все. -- Ладно, -- сказал он. -- Почему бы и нет. Почему бы не продать аккордеон. Как-то я перестал сходить по нему с ума. Мне все равно. Сколько дадут, столько и ладно. Хорошо, -- сказал он. -- Пусть будет все, как ты хочешь. Неплохая вообще-то мысль -- куда-нибудь уехать. Я когда-то хотел стать телемастером. -- Фрэнк, -- воскликнула она. -- Ты можешь поступить в колледж, ты можешь стать кем угодно. -- Только знаешь, я не буду менять фамилию на Гейнз. Фрэнк -- ладно, но Ганьон пусть останется. Это все, что связывает меня с родителями. Она выскользнула из-под одеяла и ушла в кухню готовить для него вымоченные в молоке тосты с кленовым сиропом, которые он съел прямо в постели, под серебряным распятием, а Митци в это время чистила его брюки и мазала гуталином рабочие ботинки. Но красными пузырями уже вскипала мысль, что это пьянящее счастье не может продолжаться долго. Он думал о том, что человек из Монмани называл douceur de vivre. Да, сейчас его кости промаринованы в чаше с вином, но надолго ли его хватит, через сколько дней его вновь насадят на вертел и сунут в пламя? Митци была в ванной, а Долор совал себе под ноготь булавку до тех пор, пока не показалась кровь, как напоминание о боли и одиночестве, от которых его избавил Бог и святой Иуда. Не отпускала предательская мысль, что он лишь чуть-чуть приподнялся над глубокой ямой -- боль и слабость ждут своего часа, чтобы наброситься на него опять; он не излечился. Эмиль рассказывает анекдот Эмиль осмотрел аккордеон. Нужен ремонт -- одна кнопка немного западает, -- хотя кожа на мехах хорошая и вполне еще крепкая, звучит неплохо; он нагнал внутрь дым -- проверить, не пропускают ли меха воздух, но дым наружу не вышел. У этого инструмента особенный тон, грустный и эмоциональный. В Луизиане понравится. -- Купят, наверняка найдутся желающие. Знаешь, я ничего не имею против французов, но эти негрожопые, они, как бы это сказать, заводные, но не слишком умные. Знаешь анекдот: Тибоду приходит в бар выпить с приятелями, а оба уха у него в ожогах. "Что у тебя с ушами?" -- спрашивает его друг Будру. "Ох, не говори", -- отвечает Тибоду, -- "Сижу я в кухне, а рядом гладильная доска; Мари ушла проведать маленький домик, -- и тут телефон. "Алло, алло, cher", -- говорю, но, боже, вместо трубки я схватил утюг". "Но что со вторым ухом, Тибоду?". "Со вторым? Этот идиот через секунду позвонил опять". Он громко захохотал и высморкался в салфетку с серебряными колокольчиками, оставшуюся после свадьбы. Если не дадут хорошие деньги, сказал он Долору, он купит его сам, и аккордеон останется в семье. Так что Долор всегда сможет опять начать играть. -- Нет, я никогда больше не игра... не буду играть. -- Митци теперь следила, чтобы он говорил правильно. В Луизиану -- Господи, скоростные трассы -- это что-то, -- сказал Эмиль Эмме, -- через всю страну и в два раза быстрее. -- "Едем в "ше-вро-ле" через Сэ-Ша-А, Америка великая ля-ля-ля", -- смешным детским голоском пропела Эмма. -- Они сидели в новой машине -- сером, как чертополох, восьмицилиндровом "шевроле-седане", хотя Эмилю больше нравились с высоким багажником. В Канзас-Сити на танцах они всю ночь слушали польки, их там играют в таком сумасшедшем темпе, что почти невозможно танцевать, хотя одна пара плясала все самые быстрые, да еще крутила один на двоих хула-хуп, за что сорвала бурные аплодисменты. -- Хоть огонь добывай, -- сказал Эмиль. В Де-Плэйне, не выходя из машины, они съели за пятнадцать центов гамбургер в специальном кафе под названием "Мак-Дональдс", которое им посоветовал рабочий на автозаправке, и покатили по 66-му шоссе, останавливаясь каждый вечер посмотреть кино, тоже не выходя из машины, -- Понтиак, Окойя, во Фэнкс-Грове Эмма купила банку кленового сиропа, мимо элеваторов с зерном, стоянок для грузовиков и любителей хот-догов, "Шоферских домиков Юга", тысяч бензоколонок -- "Тексако", "Шелл", "Мобил", "Филипс-66", Эмма сняла для ночлега туристскую будку только из-за того, что ей приглянулась надпись "ТЕПЛО -- ПОКОЙ -- ХРИСТИАНСКАЯ АТМОСФЕРА", колеса стучали по замазанных гудроном трещинам на четырехрядной автотрассе. Около Сэнд-Оула они видели страшную аварию, по всей дороге было разлито масло, вода и бензин, в придорожной канаве три машины, одна вверх колесами, на траве распростертый человек в окровавленной белой рубашке, мигающие красные огни полицейских машин. -- Я не смотрю, -- сказала Эмма, и они покатили в Сент-Луис и Роллу, где уже было по-настоящему жарко, потом повернули на юг в Литтл-Рок, и прочли на придорожном знаке: Какое Последнее Чудо Совершил Иисус Перед Тем, Как Его Распяли? -- но ответа не было, и дальше -- к Кубе, мимо уворачивающихся опоссумов, в Альтон, посреди кукурузного поля развевается американский флаг, Сирси, Лонок, Фордайс, Начитохес, Банки, мимо придорожных домиков, кафе с гигантской молочной бутылкой на фасаде, по поводу которой Эмиль вспомнил собаку на крыше фабрики патефонных пластинок, а Эмма ответила, что ничего общего, в Кеннебанкпорте они заглянули в сувенирную лавку, построенную в виде кита, но все затмило кафе-мороженое -- огромный черный медведь, нужно было заехать между лап, сказать в микрофон, чего хочешь, а потом в хвосте получить заказ -- и, в конце концов, выехали на плоскую жаркую равнину почти у Мексиканского залива. В последний дорожный вечер Эмма позвонила матери -- сказать, что они уже почти на месте, как мальчик, он уже спит? привет малыш, это мама... уже скоро... через неделю поедем назад, я тебе кое-что привезу... спокойной ночи... привет, Maman, у него веселый голосок, и -- что? Что? ЧТО? С каменным лицом она вернулась в машину и, крутя ремешок от сумочки, с трудом втиснулась на сиденье. -- Что случилось? -- спросил Эмиль. Она долго не произносила ни слова, наверное, час. Он вел машину медленно и осторожно, все время посматривал на Эмму, гладил по колену и повторял: скажи, скажи мне, мальчик, тогда что, она покачала головой, мать, отец, тогда что? А? Что случилось? Наконец он съехал с дороги. То была гравиевая площадка у заболоченного ручья, под зарослями деревьев, обвитых гирляндами испанского мха. Пахло гнилью. -- Говори. -- Долор. Самоубийство. Эмиль, у него было все, чтобы жить, никто ничего не понимает. Оставил ей записку. "Я счастлив" -- и все. Моя бедная сестра, ее держат на таблетках. -- Господи боже. Когда? -- В субботу. Позавчера. Мы ехали, и смеялись, и радовались, и этот маленький зеленый аккордеон в багажнике, а он в это время... -- Пожалуйста, пожалуйста, Эмиль, думала она, только не спрашивай, как. НЕ ПОДАВАЙТЕ РУКИ МЕРТВЕЦУ Клавишный аккордеон Новый хозяин На газоне стоял грузовик с корявой надписью на ветровом стекле: ПРОДАЕТСЯ -- $400. Перед гаражом пыхтел седан, в нем -- силуэты пассажиров, на заднем сиденье скрючились дети, а по крыше стучала длинная железная коровья кормушка. По фигуре жены на соседнем с шоферским месте было заметно, что она беременна. Распахнутой водительской дверью с удовольствием воспользовался черный комариный поток, в то время как сам водитель, Бадди Мэйлфут, мускулистый, в белых джинсах, белых резиновых башмаках, на шее цепочка с найденной в устричном садке енотовой лапкой, склонился над болтающимися проводами открытого капота грузовика, проверил скрюченным пальцем прочность приводного ремня, изучил абсолютно сухую палочку для проверки уровня масла, после чего выпрямился и пнул крепкой ногой дряблую покрышку. У него было костистое и квадратное, как ящик, лицо: челюсть одной ширины со лбом, макушка словно приплюснута, а уши так и остались оттопыренными, несмотря на все липкие ленты младенчества. Высоко на черных кудрях сидела засаленная кепка. Он был правосторонним человеком -- во всем, начиная с мочки правого уха, более широкого, чем левый собрат, глаза, дальше пять длинных волос вокруг правого соска, ногти на правой руке росли быстрее, чем на левой, потом длинная правая нога и ступня, на целый размер больше другой. За решетчатой дверью дома показалась чья-то фигура, щелкнула ручка, но Бадди лишь взмахнул рукой, помотал головой, залез в седан и стал сдавать назад. -- Ну и как, что скажешь хорошего? -- Голос принадлежал его отцу Онесифору, курившему на заднем сиденье сигарету. У этого человека была такая же квадратная челюсть, как и у сына, только заросшая седой щетиной, рыжеватые волосы торчали гребнем, а линзы очков отражали сейчас рисовые поля и водянистое небо. -- Да что там хорошего? Можно подумать, эту чертову машину отколошматили дубинкой. -- На лбу у Бадди красовалось пятно, похожее на знак касты. -- Ай-яй, ты же получил за нее деньги, и на что ж ты их тратишь. Посмотри: и телевизор, и аккордин. Надо быть поэкономнее. -- Он выбросил сигарету в окно. -- Я тоже так думаю, -- сказала с переднего сиденья невестка, слегка поворачиваясь, чтобы Онесифор увидел на ее лице согласие. Она была в свободной складчатая блузе, ноги искусаны комарами. -- Кажется, я теперь буду во всем виноват. Кажется, все забыли, что я сам знаю, что я должен делать. Va brasser dans tes chaudires. Припадая на все колеса, седан неуклюжими толчками влез на дорогу. -- Сейчас я тебе скажу, что ты должен делать, -- послышалось с заднего сиденья. -- Ты должен ехать по-человечески, если не хочешь получить от меня по голове ножкой от стула. Не думай, что ты такой большой -- ты у меня еще попляшешь. Я намерен добраться до дома живым и проверить, хорош ли аккордин. -- Правильно, Papa, заставьте плясать своего несчастного хромоногого сына. -- Ты такой же хромоногий, как и я. Хорошо будет, если он настроен на ре. -- Онесифор Мэйлфут наклонился к переднему сиденью, чтобы еще раз бросить взгляд на расположившийся у ног невестки аккордеон. -- Да? Посмотрел бы я, как бы вы сами ходили на таких ногах. Я же вам уже сказал, что это ми. -- Я? Ох-хо, лучше бы ре. Помнишь, какой красавец "Амброс" был у Тибоду -- или старый "Майор"? -- Мечтать не запрещается. -- В мое время сын никогда в жизни не позволил бы себе так разговаривать с отцом; мы жили у себя дома, сами растили для себя хорошую пищу, ох-хо, никаких супермаркетов, только sacamit, добрую охряную бамбию, boudin, разве сейчас такую где найдешь, ох-хо, какими вы тогда были хорошими ребятами -- все наши беды начались, так и есть, когда детей заставили ходить в школы, говорить только на amricain. И ты, и Белль, вы говорили на французском. На таком прекрасном французском, когда были маленькие, а теперь что -- теперь я не слышу от тебя ни слова; а что мои внуки, они не знают, что такое чизбургер из tortue ventre jaune. -- Он закурил новую сигарету. -- Да? Посмотрел бы я, что бы вы стали делать со своим французским на буровой? Вы забыли о нефтяных парнях из Техаса или Оклахомы, у них деньги, они держат в руках все работы, вообще все -- им требуется чистый американский язык, для них надо писать отчеты, везде одно и то же. Что толку для меня во французском языке? Этот секретный язык, для чего он? Как дети сочиняют себе свою латынь, ятя бятяте блюбялю. Хорошо дома, поговорить с родней или попеть песенки. -- Дернулся правый глаз, от напряженных разговоров с отцом у Бадди всегда начинался тик. У заднего стекла лежал ребенок, другой, по имени Биссель, присев на корточки, раскладывал камешки на дедовском ботинке. (Через шестнадцать лет Биссель, поселившийся к тому времени в Батон-Руже и ставший барабанщиком диско-группы, приехал в родной город и попал на концерт "Дань музыке каджунов", где тысячная толпа криками и овацией приветствовала старого Мэйлфута. -- Ой, бля, то ж мой дед, -- обалдело прокричал он своей подружке, словно это родство хранилось от него в строжайшем секрете. Когда старик умер от трихинеллеза, Биссель переключился на аккордеон, примерно год с жутковатой точностью воспроизводил дедовский стиль, но позже соскользнул в "болотный поп".) -- Дедушка, ты видел черепаху, когда был маленький? -- Видел? Мы их ели. Летом, когда пересыхали болота, мы выкапывали их из земли. Если после грозы они не выползали сами. Держишь в загоне, а потом съедаешь. Но лучше всего, если попадется самка с яйцами. Мы умели их щупать, брали и щупали пальцами черепах, как там насчет яиц. Maman готовила мясное фрикассе, а самое вкусное знаете что -- желток прямо на тарелку, ну точно цыпленок. Вы никогда не ели черепах? Это хорошо! Подумать только, яйца варились весь день и всю ночь и еще целый день, а белок все равно жидкий. Его высасывали через скорлупу, а скорлупа -- можно подумать, что из кожи. Сколько лет я не видал черепах, наверное, лет пять. Изумительно пахнет это caf! На дорогах caf всегда так дивно пахнут, ох-хо. Я бы, пожалуй, не отказался. Скорее поехали домой. la maison, mon fils! Этот petit noir сейчас сам запрыгнет мне в рот. "Le caf noir dans un paquet bleu, le plus je bois, le plus je veux", -- радостно пропел он дрожащим причитающим голосом -- эти завывания уходили корнями в исчезнувшую музыку читимака и хума. -- А знаете, что я вам скажу, сейчас опять будет дождь. Вы только посмотрите. -- Со стороны залива надвигалась сине-черная туча. Невестка повернула голову к юго-западу и кивнула, как бы лишний раз напоминая об их со свекром тайном альянсе против Бадди и мадам Мэйлфут. Онесифор потрепал ее по плечу, затянулся сигаретой и запел опять; седан катился по горячей равнине. Семейство Мэйлфутов -- недоброжелатели утверждали, что их фамилия происходит от слова malfrat, гангстер -- представляло собой прочный и сплоченный клан, сетку, растянувшуюся по всему континенту, словно колоссальная грибница. В семнадцатом веке их французские предки, переплыв Северную Атлантику, высадились в Acadie и зажили в Новом Мире, игнорируя английский язык даже тогда, когда Франция уступила права на эту территорию англичанам, которые тут же переименовали ее в Новую Шотландию и потребовали от жителей клятвы верности. Мэйлфуты вместе с тысячами других прибрежных поселенцев Baie Franaise не удостоили вниманием столь нелепое условие, и этот недостаток энтузиазма британцы посчитали признаком нелояльности. Тысячи акадийцев были посажены на корабли и отправлены в американские колонии, некоторые уехали сами. Мэйлфуты оказались сперва в Сен-Пьере, затем на обломке каменистого Ньюфаундленда под названием Майквелон, потом на корабле, плывущем во Францию, потом -- в самой Франции, откуда, прокантовавшись несколько месяцев, они вновь отправились через океан на этот раз в Галифакс, а уже из Галифакса в Новый Орлеан, французскую Луизиану. Решение оказалось несвоевременным, поскольку несколько лет спустя эта территория была передана Испании. Беженцы двинулись на север и на запад по сырой дождливой земле, населенной индейцами опелуза, аттакапа, читимака и хума -- к акадийским берегам, болотистым речкам Техе и Куртаблю; они учились выдалбливать из дерева утлые плоскодонки и жить среди вечной сырости. Они перемешивались, роднились, вбирали чужую и отдавали свою кровь всем племенам в округе: гаитянцам, вестиндцам, рабам, немцам, испанцам, свободным цветным (многие из них носили имя Сенегал в честь реки их родины), ngre libres, англо-поселенцам и даже amricains, формируя по пути свою пропитанную Францией культуру mli-mlo: позаимствованный у германцев аккордеон вдохнул жизнь в кухонную музыку сухих равнинных провинций, а скрипка нашла себе место в провинциях дождливых. Вдоль рукавов великой реки тянулись наносы невероятно плодородного суглинка. В стране аттакапа Мэйлфуты сажали тростник и кукурузу, работали на плантациях бок о бок с вывезенными из Китая батраками, погоняли больших сахарных мулов -- при этом ни одному из Мэйлфутов так и не удалось поселиться в шикарном особняке; в Опелузас им достались маленькие хлопковые и кукурузные фермы, иногда на паях с кем-нибудь еще. Бататовые грядки, ряды ирландского картофеля. На островах и в долинах речных рукавов вырастали дома в креольском стиле: над поверхностью земли их удерживали кипарисовые piliers, крыши изломанной формы, класть которые их научили западные индейцы, прикрывали веранды и лестницы, а продолжения крыш -- fausse galerie -- не пропускали внутрь косой дождь. Мэйлфуты обмазывали стены известняком и мхом, выращивали рис "Голубая роза", а в огромном пресноводном болоте, называвшемся бассейном Атчафалайя, собирали все тот же мох, стреляли аллигаторов, плавали, отталкиваясь шестами, сквозь топь, мимо белых, как снег, цапель, вылетавших, словно хлопающие скатерти, прямо из-под носов их лодок, и частенько выпутывались из горько-соленых лабиринтов трясины, сердечника и мятлика, что тянулась по болоту до самого залива. На этом заливе Мэйлфуты, прежде искусные тресколовы и китобои северной Атлантики, таскали креветок, собирали щипцами устриц, забрасывали сети, а с 1953 года, когда правительство учредило здесь оффшорную зону для бурения, переключились на нефть, но никогда уже не могли забыть медленного скольжения пироги по черным каналам, шелеста болотной травы, нутрий в ловушках, la belle cocodrie с блестящими от влажной ряски мордочками. Окутанные зудящими комариными облаками, убивая хлопками жадных до крови оводов, Мэйлфуты упорно вгоняли свои шесты в мерцающую воду, небо и болотную траву -- правда, все чаще и чаще жаловались они на то, что все меняется, чужие водные гиацинты засоряют протоки, а креветочные питомники вымирают после того, как армейский инженерный корпус перегородил своими дамбами естественное течение дельты Миссисипи, отрезав таким образом залежи ила, которые, приплывая из самого сердца континента, прежде питали болота, а теперь бессмысленно уносятся в океан. Топи и трясины разжижались, опускались и проваливались вглубь. (Поколение спустя пятьсот квадратных миль земли оказались под водой. Уничтожив соляные топи, половину освободившейся площади люди затопили пресной жижей для рисовых полей, а другую высушили под пастбища и быстрые деньги, которые техасские скотопромышленники платили за выскобленных телят.) Мэйлфутовских родственников с квадратными челюстями легко можно было встретить в Нью-Брансвике и в Мэне; они разбрелись по всему Техасу, у залива в Бьюмонте, добрались и до Биг-Тикета -- через Бэзила Мэйлфута, который, женившись, перебрался к грубым крестьянам Племон-Барко с их дворняжками и громогласными куньими охотами за грязными дворами фронтиров -- ходили легенды про то, как лихо этот Бэзил, усевшись на спину лошади, заставлял собак брать в кольцо немеченных свиней, набрасывал веревку на молодого визжащего поросенка, подтаскивал его к седлу, отстригал концы ушей и отпускал. Свист лассо, визг, следующий. Старший брат Бэзила, Элмор Мэйлфут разводил скот, выращивал свиней и боролся с техасской жарой, клещами и мухами на северной границе прерий Салкасю, неподалеку от поросшей соснами равнины, где подобно тому, как мысы и песчаные косы врезаются в море, острые выступы леса вонзались в степные травы, а заросли пекана, дубовые рощи и небольшие выемки прерий будили ностальгию своей схожестью с почти забытой береговой линией -- там были в ходу имена бухт, заливов и островов. В лесах к северу от прерии жили осколки шотландских ирландцев и вперемешку с ними -- американцы, лишенные на своих уединенных квадратах земли радостей хорошей компании и доброго соседства; со среднего запада тянулись германцы -- растить рис вместо надоевшей пшеницы; французский язык забывался вместе со вкусом болотной воды. Третий брат Онесифор осел в поселке Гужон. Как и в давние времена Святого Лаврентия за домами там тянулись длинные узкие полосы распаханной земли. Онесифор растил свиней и тростник, выгонял на gazon нескольких мелковатых коров, трава там росла сочная и крепкая, но на корм шла плохо, чахла и гнила, когда после зимних заморозков начинались никому не нужные дожди. В тридцатые годы штат покрыл асфальтом старые гумбовые дороги, а позже, в 1959-м, люди сами построили макадам -- так ушли в прошлое непролазная топь и пыль грунтовки, которую они когда-то проложили вдоль реки, нарисовав на земле еще один узор. Онесифор Мэйлфут смутно помнил своего отца, человека по имени Андрэ, который умудрялся, даже стоя на ногах, выглядеть так, словно сидел, развалившись в кресле; он сам с помощью упряжки волов и онесифоровских братьев Элмора и Бэзила притащил в чистую прерию новенький дом (строили его в Мермантау, неподалеку от лесопилки). -- Его тянули до Гужона целых три дня. Ох-хо, больше чем десять миль в день не выходило ну никак. Бедный малый, удачи в его жизни было, как у тощего теленка. Едва успел сдвинуть дом с места, и что за беда, забыл, что подпер его на ночь домкратом -- подумать только, упал со стены и сломал себе ногу. -- Дом вкопали между четырьмя огромными кустами жасмина, пьянящий, усыпляющий аромат стал родным запахом для любого из Мэйлфутов, когда-либо живших в его стенах; без этой цветочной сладости мучился Бадди, когда уходил на четырнадцать дней на буровую -- зарабатывать хорошие деньги и умирать от тоски по дому. -- Расскажи-ка мне толком про этот аккордин -- где ты его достал, и что же в нем такого особенного. Не понимаю, зачем нужно было покупать? Сколько у нас аккординов -- "Наполеон Ганье", потом этот синий, что еще -- испанский трехрядник, да, и твой, твой прелестный маленький "Сопрани", и потом этот, помнишь, мы недавно починили, старый "Монарх", черный с золотом. Ох-хо. Теперь у нас появился un mystre аккордин, а? Второй раз за всю дорогу невестка открыла рот. -- К Мари Пита Люсьена приехала погостить племянница Эмма, из Мэна, ее муж Эмиль там занимается музыкой, а этот аккордеон... -- Кантри, он играет кантри и вестерн. Ну, вы сами знаете, "Оседлай-ка, парнишка, мустанга и скачи сквозь костры через ночь..." -- прохрипел Бадди, передразнивая йодль. -- На кой черт им в Мэне такая музыка? Папа, у вас есть сигареты? -- А здесь что, не так? "Хэппи Фэтс", они что, совсем не зацепили этот кантри-вестерн? "Рэйни-Бо Рэмблерс", "Хакберри"? Diable, они играли все то же самое, еще когда я был еще bb. А как насчет послевоенного Фрэнка Дедлайна? Я тоже этим балуюсь, ох-хо, вестерн-свинг, можно подумать, ты сам тут ни при чем -- то, что ты играешь, сплошь и рядом получается как чистое кантри. Черт, а по радио что -- не сплошное кантри? Ты же сам говорил, что на твоей буровой только кантри и гоняют. Так значит этот несчастный Эмиль, который играет на аккордине кантри-вестерн, приехал к нам, послушал луизианскую музыку и решил, что, ох-хо, продам-ка я свой аккордин, никогда мне не сыграть так, как каджуны, а? Окутанная сизым дымом невестка отрубила: -- Ничего подобного. Бадди подтвердил: -- Ничего подобного. Не уважает он нашу музыку, слишком, говорит, грустная и неровная. Нет, у него отдельный аккордин, здоровый белый клавишник, весит три тонны, а звук что у маленького десятикнопочника. Этот аккордин, который здесь, другого парня, мужа сестры его невесты. Невеста -- это Эмма, а ее сестру Мари зовут Митци. На Мари женился парень из Мэна, забыл, как его зовут, этот аккордин его. -- Бадди указал на футляр в ногах жены. -- Но все обернулось плохо, не знаю, это как-то повязано с Эмминым первым мужем, который погиб в аварии. Помните, нам рассказывали? -- Я только знаю про бедолагу, что убился на грузовике, ох-хо. -- Он и есть. Эммин муж, первый муж, который был до Эмиля, который продает аккордеон друга Эмминого мужа, который разбился на грузовике, этот самый друг женился на Эмминой сестре Мари, которую зовут Митци, у него еще было что-то с ногами, не знаю, как его зовут. И почему им там у себя не играть французские песни про цепные пилы и грузовики с бревнами? Нет, им подавай ковбойские шляпы. Так вот, этот друг Эмминого мужа с больными ногами, который разбился на грузовике -- он и друг Эмиля тоже -- это его аккордин, а пока он ездил на каталке, он пообещал богу, что если поднимется на ноги, то никогда больше не возьмется за аккордин. Так оно и вышло. Он поправился. И тогда! Он убивает сам себя. Самоубийство через три месяца после свадьбы! Так вот, Эмиль и Эмма уже едут сюда продавать аккордин, тут уже кто-то собирается его покупать. Теперь Мари, которую зовут Митци, которая сестра Эммы и жена друга Эмиля, у которого были больные ноги, и который на каталке, он еще друг Эмминого мужа, который разбился на грузовике, ей теперь пригодится каждый доллар. Ну вот, а кому тут у нас надо кнопочный аккордин? Никому. Они говорят, это все французкое, а нам подавай гитару, рок-н-рол и все такое. Я на нем немножко попищал, должен вам сказать, папа, это что-то особенное, вам понравится инструмент -- длинные меха, легко сжимаются, голос, как будто плачет. Ох, бедная маленькая гармошка, ей было так одиноко на севере среди этих сосен, этот бедный самоубийца, она всю ночь проплакала в подушку. -- Vite! la maison! Не терпится послушать, как играет этот аккордин. -- Он выцарапал на боку свое имя, но я думаю, можно потереть наждаком, и все будет в порядке. Меха из кожи, trs bon козленок, очень податливая. Он ее смазывал, чтобы не пересыхало, чем там у них на лесоповале мажут лошадиную упряжь. -- Он не жеский, легко идет, когда играешь? Меха из кожи обычно жесковаты, ох-хо, точно тебе говорю. Помнишь аккордин, на котором играл Айри Лежу, до того, как уехать -- как будто трупак сжимаешь. -- Онесифор выдул сквозь сморщенные губы струйку дыма. -- Не, он легкий. И, похоже, очень хорошая форма. Вы скоро сами убедитесь, папа. Trois jours aprs ma mort Миновав перекресток с бензоколонкой, они подъехали к поселку. -- Погодите, погодите. Это еще что такое? -- Онесифор указал на строившееся здание -- братья Мараис прибивали гвоздями наружную обшивку, оставляя пустые прямоугольники для зеркальных окон. -- Ресторан. За ним кто-то из Хьюстона. Будет называться "Каджун-кафе Буду": джамбалайя, вареные раки и всю ночь живая музыка. Для туристов. -- Что еще за Буду? -- Нет никакого Буду. Они придумали фамилию, чтобы звучало по-каджунски, француз и все такое. Туристская индустрия, работа для местных, вот хотя бы братья Мараис. -- Знаешь, что я тебе скажу, -- произнес Онесифор, зло кося глазом, -- вот наше поколение, мы просто живем. Мы не думаем, кто мы и что, мы родились, живем, ловим рыбу, возимся на фермах, едим домашнюю еду, пляшем, играем музыку, стареем и умираем, и никто не приходит нам надоедать. А ваше все ломается. Вы говорите только по-американски, ни тебе французского, видали. А то еще бывает так: О, я выучу французский язык, о, я буду каджуном, быстро скажи мне, как это будет по-французски, и давай сюда `tit fer, я вам счас сыграю каджунскую музыку. А посмотри на своих bbs, что они будут видеть -- приходят чужие люди, строят рестораны, никто не хочет есть домашнюю еду, никто не ходит на танцы, все вместо этого отправляются в ресторан какого-то техасца, все для туристов, чтобы смотрели на каджунов, как на мартышек. КАДЖУНИЯ! Еще вывеску повесьте. Бадди закатил глаза. Они миновали лавку Дюмона, затем волнистую линию забора с двумя рядами колючей проволоки, огораживавшего новый фермерский дом Бо Арбу: наличники на окнах покрашены синей, как море, краской, на свежескошенном газоне расселись гипсовые утки, а на крыше -- первая из длинного ряда телевизионных антенн рисует в воздухе петли и завитки, напоминающие своим узором старое клеймо для скота -- "сковородку с гадюками". -- Вы только посмотрите на этот симпатичный домик, и ведь никогда не скажешь, что старик Арбу умер от проказы. О, я помню, тогда все только и говорили, что ноги у него, как сыр, а большой палец отвалился прямо в спальне, потом его увезли в Карвилль, в лепрозорий. Специально ведь скрывали, чтобы он мог пожить дома. -- Как же, был бы у него такой дом, если бы не буровые, -- промычал Бадди правой стороной рта. Они обогнули онесифоровскую поилку для коров и свернули к гаражу. Бадди с невесткой жили на другом конце поселка у рисового поля в щитовом доме, за который еще нужно было выплачивать кредит. Пикап остановился рядом со старым грузовиком Онесифора; краска с машины полностью облезла, а изъеденный мокрой солью темно-красный кузов покрывали вмятины -- следы аварии, в которую как-то попал старик, и гульбы распаленных водителей на парковке перед танцзалом. По всей кабине, словно брызги, дыры от пуль -- память о той ночи, когда убили Белль. -- Давай сперва снимем кормушку, -- сказал Онесифор. -- Хочу выставить ее за ограду на место этой старой деревяшки. -- Одинаково зажав сигареты углами ртов, чтобы дым не лез в глаза, они оттащили кормушку к забору и выволокли наружу старое ломаное деревянное корыто, которое стояло тут всегда, по крайней мере столько, сколько Бадди себя помнил; Онесифор прикрутил обновку проволокой. Гальванизированный металл ярко сверкал на солнце. -- Пока пустое, коровы не будут его бодать, ох-хо, -- сказал он. -- Надо бы дать им немного сена, пусть привыкают к новой штуке. -- И вывалил в корыто тюк. Послышались раскаты грома. Белль Невестка заставила детей снять на крыльце обувь; мадам Мэйлфут была помешана на чистоте -- еще и поэтому Бадди с семьей так редко сюда заходили. Белая газовая плита уравновешивалась сверкающим холодильником у противоположной стены. Чистый голубой свет, падая из окна, отражался сначала от белой эмалевой поверхности обеденного стола, а потом от урны из полированного стекла. Пол был покрыт белым линолеумом и натерт до гладкости воды. Мадам Мэйлфут перестелила этот линолеум несколько лет назад после того, как на парковке в Эмпайре застрелили Белль. В ту ночь еще три человека получили пули или удары ножом, двоих ранил взбесившийся пьяный бандит по имени Эрл, которого вышвырнули из бара за то, что ему захотелось помочиться на чужие ноги (он потом умер в тюрьме от приступа кашля). В темноте и суматохе люди бросались от одной стены к другой, на улицу и обратно, словно муравьи от лошадиных копыт. Эрл принял Белль за одного из барменов -- оба были стройны и невысоки ростом, у обоих лохматые курчавые волосы: она получила в грудь заряд картечи и на следующее утро умерла в больнице. В приемной тогда пахло морскими свинками. И прежде опрятная и собранная мадам Мэйлфут после похорон Белль помешалась на чистоте, мало говорила и надолго погружалась в молчание. Она оставила постель Онесифора, и спала теперь в комнате погибшей дочери. В потоке света восходящей луны ей часто казалось, что девочка всего лишь уехала в Техас навестить кузин. Плавная возвышенная музыка и чистые голоса лились, огибая рваные облака, вместе с лунным светом прямо в комнату. Лучи рисовали на стене тонкую закругленную сетку, похожую на натянутый лук с волокнистой бахромой и тесьмой на одном конце, а над стоявшим у окна электрическим обогревателем колебались вместе с воздухом длинные нити луны. Она не могла найти источник этого странного и прекрасного узора -- он висел над кроватью несколько минут, потом исчезал, оставляя после себя обычную скучно-белую стену. Женщина видела в нем знак того, что ее дочь на небесах. По секрету от всех она купила набор красок и, когда Онесифор уходил из дома, восстанавливала образ умершей дочери, сначала на листах бумаги, потом на квадратах холста -- без мольберта, просто расстелив его на столе, она копировала старые фотографии. Сперва нарисовала ее совсем маленькой, потом появилась девочка с поднятой над головой черепахой, следом -- она же на коленях во время молитвы, и вот молодая женщина сидит рядом с отцом и бьет в `tit fer, который и стал причиной ее смерти, ибо если бы она не лезла за Онесифором и Бадди в эти буйные притоны, не бы носила эти американские джинсы, имела бы грудь пополнее -- бедная девочка, плоская, как доска, -- никто бы в этом кошмарном месте не перепутал ее с мужчиной, и она была бы жива. Будь она чуть более норовистой, невинная девочка из тех, кто совсем не боится зла. За год до того Онесифор сам заработал шрам от глаза до челюсти, когда играл в деревенском танцзале ("каблуки в пол, начинаем танцы!"), ужасном месте, где нет даже проволочной сетки, чтобы защищать музыкантов от летающих бутылок; там жуткий дым и так жарко, что на следующий день глаза краснеют, как Рождество; Бадди там вечно ввязывался в драки и все из-за своего воинственного характера: разозлившись, он невероятно свирепел, но до сих пор ему удавалось сразить нападавших хуком справа или пинком колена в пах. Лучше всего получилась та картина, где Белль, еще девочка, держит на руках тряпичного кота -- мадам Мэйлфут повесила ее в спальне, приделав вместо рамки черное туалетное сиденье с золотой каемкой. Чтобы увидеть портрет, нужно было поднять крышку. Онесифор изучает зеленый аккордеон Белые муслиновые занавески окаймляли надвигавшуюся грозу. Картина с радугой и тремя ангелами в полупрозрачных одеждах, тоже принадлежавшая кисти мадам -- при том, что один из ангелов был очень похож на Белль, -- висела над календарем с рекламой страховой компании. Белые фарфоровые тарелки и чашки цвета крутого яйца опирались на бордюр в буфете, рядом -- белая раковина и белая фаянсовая доска для сушки посуды. Невестка чувствовала себя примерно так же уютно, как сгоревший мотылек, на эмалированной поверхности. Среди этой холодной белизны разве что сама мадам Мэйлфут в лавсановом брючном костюме кремового цвета, запах свежемолотого кофе, да еще стулья оставались живыми и теплыми. Стулья были самодельными, с толстыми ножками и перекладинами на спинках, дерево гладко выскоблено обломком стекла, а сиденья обиты бело-красной воловьей кожей с кое-где сохранившимися щетинками. У окна стояло кошачье кресло, а за окном на траве изучал новую кормушку его хозяин -- огромный квадратный рыжий кот, похожий на чемодан с хвостом вместо ручки. Грозовая туча надвинулась на траву, и кот зашагал к задней двери дома. Мадам держалась строго и горделиво, седые волосы скручены на макушке в тугой двойной пучок. Над кружевным воротничком плыло крупное лицо, похожее на фарфоровую тарелку. Она безо всякого чувства обняла невестку, холодно поцеловала детей, высыпала ореховое печенье в жестяную форму для пирога -- а не в фарфоровое блюдо, что было расценено невесткой, как оскорбление, -- и принялась молоть кофейные зерна, прервав это занятие лишь на минуту, чтобы впустить кота, когда тот стал царапался в дверь. Кот прошагал к своему креслу, запрыгнул в него и стал короткими неприятными мазками вылизывать шерсть. Бадди открыл футляр, достал зеленый аккордеон и протянул отцу. Онесифор, усевшись с широко расставленными ногами на стул, с минуту его разглядывал, потом отстегнул ремешок. Прошелся по кнопкам, кивая самому себе, затем поднял руки, опустил локти и начал тянуть из инструмента музыку; по кухне понесся бодрый ускоренный марш, прыжки через октавы разгоняли ритм. Через минуту он остановился, взглянул на Бадди, подмигнул, опустил глаза, заиграл вновь и запел, то возвышая голос так, что не слышен становился гром, а фарфоровые тарелки стукались о буфетный бордюр, то понижая его а в конце каждой строки до резкого всхлипа, точно после удара кулаком. -- Yie, chre `tite fille, Ah, viens me rejoindre l-bas la maison. Trois jours, trois jours aprs ma mort, yie, Tu vas venir la maison te lamenter moi. Yie, garde-donc `tit monde... -- Ох-хо, видно мастер, что делал этот аккордин, знал пару-тройку сектретов. Ми немного гудит, должно быть, оторвался язычок. Быстрая штучка, и двигается хорошо, но шумновата. Слышишь, как щелкает? -- Он закурил сигарету, печально скосив глаз в почти пустую пачку. -- Что до меня, я люблю этот звук. Это часть музыки. Каджун должен щелкать. -- Говорю тебе, если тут и есть что некаджунское, так это клапаны -- слышишь, как булькает, такой горловой звук. Послушай. -- Он заиграл опять: -- Fais pas a ou ta maman va pleurer. Viens aves moi, yie, l-bas, Non, non, ta maman fait pas rien. Yie, toi, `tite fille, Moi je connas tu ferais mieux pas faire a, tie, yie, yie Они поймали этот жесткий звук, а еще первый стук дождя, что появился в тот же миг, словно на зов музыки. -- Помоет мою машину не хуже, чем на мексиканской мойке, -- сказал Бадди. -- Это все твои кожаные клапаны. Они все время закручиваются. -- Он раскрыл инструмент и осмотрел язычковую пластину. -- Старая гармошка, смотри, как сделано, ох-хо, все руками, все хорошо. Смотри сюда. Меняем клапаны. Просто одна большая язычковая пластина. Видишь, какие он поставил загибы на концах язычков? Значит больше железа, глубже тон, полнее. Знаешь что, мы пожалуй поставим сюда новые язычки, перенастроим, понизим терции на полтона, чтобы было порезче. "Чужжжаая жженаааа". -- Он хорошо звучит. -- Ладно. Тогда меняем про