коре после того, как она отвалила от  пристани,
но Президент продолжал улыбаться и махать шляпой, в то время как канонерка
приближалась к "Георгу Вашингтону"

   ПАДЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ НЕИЗБЕЖНО



        ДОМ МОРГАНОВ

   "Я предаю дух мой в руки моего Спасителя, - писал Джон Пирпонт Морган в
своем завещании, - в полной уверенности, что, очистив и омыв его  в  своей
драгоценнейшей  крови,  он  вознесет  его  безгрешным  к  престолу   моего
небесного отца, и я завещаю моим детям  всеми  средствами  и  ценой  любых
личных жертв  хранить  и  защищать  святое  учение  об  искуплении  грехов
пролитою за нас кровью Иисуса Христа, и только ею",
   и в руки Дома Морганов, представленного его сыном, он передал, умирая в
Риме в 1912-м,
   контроль над моргановскими предприятиями в Нью-Йорке, Париже и Лондоне,
четыре национальных банка, три  треста,  три  страховых  общества,  десять
железных дорог, три трамвайные компании,  одно  общество  скорых  поездов,
Международное торговое пароходство;
   власть,  основанную  на  принципе  взаимной  поддержки  переплетающихся
директоратов,  над  восемнадцатью  другими  железными  дорогами,  Стальной
корпорацией   США,   Всеобщей   компанией   электричества,    Американской
телеграфной   и   телефонной   компанией,   пятью   основными    отраслями
промышленности;
   сплетенные провода комбинации Морган-Стилмен-Бейкер, как висячий  мост,
поддерживали кредит, тринадцать процентов банковских ресурсов мира.

   Первым Морганом, создавшим трест, был Джозеф Морган, владелец гостиницы
в Хартфорде, Коннектикут. Он основал  несколько  линий  почтовых  карет  и
скупил акции страхового общества  "Этна"  в  момент  паники,  вызванной  в
тридцатых годах одним из больших нью-йоркских пожаров;
   сын его, Джуниус, пошел по его стопам, занявшись сперва мануфактурой, а
потом войдя в  компанию  с  Джорджем  Пибоди,  банкиром  из  Массачусетса,
который создал в Лондоне гигантское страховое  и  торговое  предприятие  и
стал другом королевы Виктории;
   Джуниус женился на дочери  Джона  Пирпонта,  бостонского  проповедника,
поэта, эксцентрика и аболициониста, и старший сын их,
   Джон Пирпонт Морган, получивший воспитание в Англии, учившийся в  Вене,
выказавший   недюжинные   математические   способности   в   Геттингенском
университете, прибыл в Нью-Йорк, чтобы сделать себе состояние,  -  щуплый,
угрюмый юноша лет двадцати, он как раз подоспел к панике 57-го года (война
и паники на фондовой бирже, банкротства,  военные  займы  -  благоприятная
погода для Дома Морганов).
   Когда под фортом  Самтером  (*79)  загрохотали  пушки,  молодой  Морган
заработал  немалые  деньги   на   перепродаже   североамериканской   армии
бракованных карабинов и впервые дал себя почувствовать на фондовой бирже в
деловом центре Нью-Йорка; золото приносило  гораздо  больше  прибыли,  чем
ружья. Гражданская война перестала его интересовать.
   Во время франко-прусской войны Джуниус Морган выпустил большой заем для
французского правительства, находившегося  в  Туре.  Одновременно  молодой
Морган боролся с Джеем  Куком  (*80)  и  немецко-еврейскими  банкирами  во
Франкфурте из-за консолидирования американского военного долга (он терпеть
не мог немцев и евреев).
   Паника 75-го года разорила Джея  Кука  и  сделала  Дж.Пирпонта  Моргана
главным  крупье  Уолл-стрита,  он  вошел  в  компанию  с  филадельфийскими
Дрекселями и выстроил Дом Дрекселя, в котором  он  тридцать  лет  сидел  в
своем застекленном кабинете за письменным столом,  краснолицый  и  наглый,
куря  длинные  черные  сигары,  или,  когда   намечались   крупные   дела,
раскладывал пасьянс "отшельник во внутренних покоях",  он  славился  своим
немногословием: "да" или "нет", и своей манерой внезапно  обрушиваться  на
посетителя, и своим характерным жестом, означавшим: "А что  с  этого  буду
иметь я?"
   В 77-м Джуниус Морган ушел на покой, Дж.Пирпонт заставил  выбрать  себя
членом  совета  директоров  Нью-Йоркской  центральной  железной  дороги  и
спустил на воду первый  "Корсар".  Он  любил  кататься  на  яхте  и  чтобы
хорошенькие актрисы называли его "командор".
   Он основал родильный приют на площади Стайвесанта  и  обожал  ходить  в
церковь св.Георгия и в одиночестве петь там гимны в послеобеденной тишине.
   Во время паники 93-го года Морган не без значительной выгоды  для  себя
спас  Казначейство  Соединенных  Штатов,  золото  иссякло,   страна   была
разорена, фермеры вопили, требуя серебряного стандарта, Гровер Кливленд  и
весь его кабинет ходили взад и вперед по голубому залу Белого  дома  и  не
могли прийти ни к какому решению. В конгрессе произносились  речи,  а  тем
временем в отделениях Казначейства таял  золотой  запас,  бедняки  умирали
голодной смертью, армия недовольных двигалась на Вашингтон;  долгое  время
Гровер  Кливленд  не  мог   заставить   себя   пригласить   на   совещание
представителей  уолл-стритских   толстосумов;   Морган   сидел   в   своих
апартаментах,  в  "Арлингтоне",  курил  сигары  и   спокойно   раскладывал
"отшельника", пока наконец президент не прислал за ним;  у  него  уже  был
готов план, как остановить золотое кровоизлияние.

   После этого все, что Морган говорил, становилось законом; когда Карнеги
распродал свои предприятия, он основал "Стальной трест".
   Дж.Пирпонт  Морган  был  раздражительным  человеком  с   бычьей   шеей,
маленькими черными глазами,  как  у  сороки,  и  бородавкой  на  носу,  он
позволял своим компаньонам  разрабатывать  до  седьмого  пота  все  мелочи
банковской рутины, а сам сидел в своем кабинете, куря черные сигары; когда
нужно было что-нибудь решить,  он  говорил  "да"  или  "нет"  либо  просто
поворачивался спиной и садился за свой пасьянс.

   Каждое рождество его  библиотекарь  читал  ему  "Рождественскую  песнь"
Диккенса по оригинальной рукописи.
   Он  обожал  канареек  и  китайских  мопсов  и  любил  катать  на   яхте
хорошеньких актрис. Каждый новый "Корсар" был лучше предыдущего.
   На обеде у короля Эдуарда он сидел по правую руку  его  величества,  он
обедал с кайзером с глазу на глаз; он любил беседовать с кардиналами или с
папой и не пропустил ни одного съезда епископов англиканской  церкви;  Рим
был его любимым городом.

   Он любил изысканную кухню, и  старые  вина,  и  хорошеньких  женщин,  и
парусный спорт, он  любил  осматривать  свои  коллекции,  выбрать  наудачу
какую-нибудь осыпанную драгоценными камнями табакерку и уставиться на  нее
своими сорочьими глазами.
   Он собрал коллекцию автографов  французских  правителей,  у  него  были
стеклянные шкафы, полные вавилонских плит,  печатей,  печаток,  статуэток,
бюстов, галло-римской бронзы, драгоценностей эпохи  Меровингов,  миниатюр,
часов, гобеленов, фарфора,  клинописи,  картин  всех  старинных  мастеров:
голландских, итальянских, фламандских, испанских, - рукописных евангелий и
апокалипсисов, произведений Жан-Жака Руссо и писем Плиния Младшего (*81).
   Его агенты скупали все, что есть дорогого и редкого, все, на чем  лежит
отсвет власти, и все это свозилось к нему, и  на  все  это  он  уставлялся
своими сорочьими глазами. А потом все это складывалось в стеклянные шкафы.
   За год до смерти он отправился путешествовать по  Нилу  и  долго  стоял
перед Карнакским храмом (*82), уставясь на его огромные колонны.
   Паника 1907 года и смерть Гарримана, его  главного  противника  в  деле
финансирования  железных  дорог,  в  1909-м  сделали  его   неограниченным
владыкой Уолл-стрита, самым могущественным частным лицом в мире.
   старый человек, усталый от  порфиры,  больной  подагрой,  он  соизволил
явиться в Вашингтон, чтобы ответить на вопросы  комиссии  Педжо  (*83)  по
обследованию денежного треста: "Да, я делал то, что, по  моему  убеждению,
наиболее отвечало интересам страны".
   Так замечательно была построена его империя, что смерть его в 1913-м не
вызвала даже ряби на мировых биржах, порфира облекла его сына, Дж.Пирпонта
Моргана, который воспитывался в Гротоне и Гарварде, и водился с английской
знатью, и был более конституционным монархом: Дж.Морган предлагает...

   К 1917 году союзники задолжали Дому Морганов  один  миллиард  девятьсот
миллионов долларов: мы пошли за океан защищать демократию  и  национальный
флаг; и к концу мирной конференции фраза  "Дж.П.Морган  предлагает"  имела
власть над семьюдесятью четырьмя  миллиардами.  Дж.П.Морган  -  молчаливый
человек, не расположенный к публичным выступлениям, но  во  время  большой
стальной  стачки  он  написал  Гери  (*84):  "Сердечно  поздравляю  вас  с
проведением политики открытых мастерских, с которой, как вам  известно,  я
совершенно согласен. Я думаю,  что  тут  затронуты  американские  принципы
свободы и что они победят, если мы проявим твердость". (Войны и паники  на
фондовых биржах, пулеметы и пожары, банкротство, военные  займы,  голодная
смерть, вошь, холера и тиф - благоприятная погода для Дома Морганов.)



        НОВОСТИ ДНЯ XXXV

   "Grand  Prix  de  la  Victoire"   [Большой   приз   Победы   (франц.)],
разыгрывавшийся вчера в  двадцать  пятый  раз,  явился  событием,  которое
надолго останется в памяти  всех  присутствовавших,  ибо  за  всю  историю
классических скачек Лонгшан ни разу еще не являл собою столь великолепного
зрелища

   Пусть пылают очаги
   Скоро наши мальчики вернутся

   "ЛЕВИАФАН" НЕ МОЖЕТ ВЫЙТИ В МОРЕ

   БОЛЬШЕВИКИ ОТМЕНЯЮТ ПОЧТОВЫЕ ЗНАКИ

   В НЬЮ-ХЕЙВЕНЕ АКТЕР ОТРАВИЛСЯ ГАЗОМ

   НА ДОЛЛАРОВОЙ КРЕДИТКЕ ОБНАРУЖЕНА КРОВЬ

   Пусть сердца надежней бьются

   СМЕРТЬ МАЙОРА - ПО ОШИБКЕ ПРИНЯЛ ПОРОШОК ОТ КЛОПОВ

   уличные волнения и грабежи вылились в погром неслыханной жестокости.  В
два-три дня Львовское гетто было превращено в  груду  дымящихся  развалин.
Очевидцы утверждают, что польскими солдатами убито свыше тысячи  евреев  -
мужчин, женщин и детей

   вы знаете мою точку зрения на пиво, сказал Брисбен, ища поддержки

   Наши мальчики в чужих краях
   Но сердца их вместе с нами
   Светит из-за туч
   Серебристый луч

   ПРЕЗИДЕНТ НАПОМИНАЕТ О ПАВШИХ

   ПИСЬМО - КЛЮЧ К РАСКРЫТИЮ ЗАГОВОРА БОМБИСТОВ (*85)

   в трех первых частях своего  интервью  Эмиль  Дин  обрисовал  отношения
между "Ройал-дойч" и "Стандард-ойл", определив их как борьбу за первенство
на мировом рынке, временно приостановленную войной. "Основными  факторами,
-  сказал  он,  -  являются  зависть,  недовольство  и  подозрительность".
Необычайный  рост  нашей  промышленности  со  времени  Гражданской  войны,
приСоединение  новых  территорий,  развитие  природных  богатств,  быстрый
прирост населения - все это способствовало созданию  множества  крупных  и
неожиданных состояний. Есть ли такая  мать,  такой  отец,  такая  невеста,
такой родственник или друг кого-либо из двух  миллионов  наших  мальчиков,
воюющих за океаном, кто не возблагодарит бога за то, что Уолл-стрит  отдал
Красному Кресту своего Г.П.Девидсона?

   УБИЙСТВО ПОХИТИТЕЛЯ АКЦИЙ

   Не тушите очагов
   Скоро наши мальчики вернутся



        КАМЕРА-ОБСКУРА (39)

   дневной свет  ширится  из  красноватой  тишины  очень  слабо  пульсируя
распыляется в  моей  сладостной  тьме  набухает  красным  в  теплой  крови
сладостно-тепло тяжелит веки потом взрывается
   огромный синий желтый розовый
   сегодня Париж розовый солнечный  свет  пеленой  на  облаках  на  пятнах
пестрых  как  яйцо  дрозда  пронзительно  воет  маленькая  сирена  уличное
движение сонно  грохочет  цокает  по  булыжникам  квакают  такси  желтизна
утешительно  сияет  в  открытое  окно  Лувр  вздувает  свою  самоуверенную
серокаменную архитектуру между Сеной и небом
   и уверенность Парижа
   буксир ярко-зеленый и красный пыхтит волоча против течения три покрытые
черным и красным лаком баржи на окнах палубных домиков  зеленые  ставни  и
кружевные занавески и горшки с цветущей геранью чтобы  пройти  под  мостом
толстый человек в синем укладывает вдоль палубы маленькую черную трубу
   Париж входит в комнату в глазах служанки в теплой округлости ее  грудей
под серым халатиком в привкусе цикория в кофе  подкрашенном  молоком  и  в
извилистых бликах на подковках с кусочками очень сладкого несоленого масла
в желтой обложке книги прикрывшей смеющееся лицо моего друга
   Париж 1919 года Paris-mutuel
   колесо рулетки вертящееся вокруг Эйфелевой  башни  красное  поле  белое
поле миллион долларов миллиард марок триллион рублей  падение  франка  или
мандат на Монмартр.
   Цирк Медрано скачки  с  препятствиями  торжественность  виолончелей  на
эстраде Зала Гаво гобои и треугольники la musique s'en fout de moi [музыке
на меня  плевать  (франц.)]  говорит  старая  маркиза  звякая  брильянтами
выезжая на концерт Стравинского но гнедой жеребец не  взял  барьера  и  мы
проиграли все наши деньги
   la  peinture  [живопись  (франц.)]  напротив  Мадлен   Сезанн   Пикассо
Модильяни
   Nouvelle Athenes [Новые Афины (франц.)]
   la poesie [поэзия (франц.)] манифестов  постоянно  малюемых  заново  на
киосках и лозунги нацарапанные  мелом  на  стенах  писсуаров  L'UNION  DES
TRAVAILLEURS FERA LA PAIX DU MONDE
   революция вокруг вертящейся Эйфелевой башни
   сжигающая наши диаграммы за последний год даты вылетают из календаря мы
все переделаем заново сегодня  Год  1-й  Сегодня  солнечное  утро  первого
весеннего  дня  мы  проглатываем  кофе  споласкиваем  лицо  водой   наспех
одеваемся сбегаем по лестнице выходим широко раскрыв глаза в  первое  утро
первого дня первого года



        НОВОСТИ ДНЯ XXXVI

   ЗА ВЕЧНУЮ СЛАВУ ФРАНЦИИ

   Через Рейн явился в Армантьер
   Пар леву

   Поражение немцев Под Ригой Благодарные Парижане  Приветствуют  Маршалов
Франции

   Через Рейн явился в Армантьер
   Удалой немецкий офицер
   Елки-палки парлеву

   ЖЕНА ГОРЬКО ЖАЛУЕТСЯ НА ПРОИСКИ СОПЕРНИЦЫ

   Прибытие  Вильсона  в  Вашингтон  Вызвало  Волнение.   Большой   митинг
стачечников в Париже. Разгром кафе и бомбы на улицах Фиуме. Повышение  цен
на мясо в Париже. Il serait dangereux  d'augmenter  les  vivres  [было  бы
опасно повышать цены на продовольствие (франц.)].  Кровь  Бетмана-Гольвега
(*86) кипит. Таинственные силы препятствуют продвижению антибольшевистских
частей.

   К ЗАГОВОРАМ ПРИЧАСТНЫ ГУННЫ

   Ах мамзель из Армантьера
   Парлеву
   Ах мамзель из Армантьера.
   Парлеву
   Прожила на свете сорок лет.
   Спросу на нее все нет да нет
   Елки-палки парлеву

   последний день состязаний в Ла-Боле был днем катастроф.  Организованные
рабочие пользуются случаем пригрозить работодателям, не подготовившимся  к
переменам. ВОЗЛАГАЕТ  ВЕНОК  НА  МОГИЛУ  ЛАФАЙЕТА.  Умерла  самая  богатая
негритянка в мире. Банда Озлобленных Солдат Разгромила Общежитие Йельского
Университета. Золотая жила не оправдала надежд.

   НАЖИМ НА БЕРЛИН УСИЛИВАЕТСЯ

   Он ее в кроватку уложил
   А потом невинности лишил
   Елки-палки парлеву

   ЗАКЛЮЧЕНИЕ МИРА НЕ ВЫЗОВЕТ ПАДЕНИЯ ЦЕН - СООБЩАЮТ ИЗ ДЕЛОВЫХ КРУГОВ

   САМОУБИЙСТВО СЛУЖАЩЕЙ В КОНТОРЕ

   СОВРЕМЕННАЯ СИНЯЯ БОРОДА - ЖЕРТВА МЕЛАНХОЛИИ

   Это не кто иной, как генерал Минус, офицер б.  императорского  русского
генерального штаба, командовавший при Керенском Минским  военным  округом.
Парижские  полицейские  угрожают  присоединиться  к  стачке  и   разрешить
бастующим отправить во  Францию  бочки  с  загадочной  надписью  Mistelles
[смесь (франц.)]. По слухам, один спекулянт  заработал  в  течение  недели
пять миллионов франков

   Два-три месяца куда ни шло
   На четвертый брюхо разнесло
   Елки-палки парлеву

   щедрая финансовая поддержка, улучшенные  методы  работы  и  неистощимое
сырье  Америки  помогут  французскому  гению  восстановить   и   расширить
промышленную мощь Франции, восхитительные пейзажи, безукоризненные дороги,
превосходные отели и отличная кухня делают Лион  чудесным  местом  отдыха,
пересекаемым 45-й параллелью. Богатейшие минеральные  источники  позволяли
ему с надеждой взирать на ослепительное  будущее.  Всякий,  кто  осмелится
вмешиваться в действия муниципалитета, будет расстрелян на  месте,  заявил
городской голова Оле Хансон. Он  мал  ростом,  но  у  него  великие  идеи,
великий мозг и великие надежды. С первого взгляда бросается  в  глаза  его
удивительное сходство с Марком Твеном



        РИЧАРД ЭЛСУЭРС СЕВЕДЖ

   Дик и Нед чувствовали себя довольно погано в  то  утро,  когда  увидели
плавучий маяк Файр-Айленда. Дику мало  улыбалась  перспектива  приехать  в
божью страну без гроша денег и быть призванным в  армию,  кроме  того,  он
очень беспокоился за свою мать.  А  Нед  жаловался  только  на  запрещение
спиртных напитков во время войны. Оба они порядком раскисли  от  огромного
количества коньяку, выпитого  за  время  плавания.  Пароход  уже  плыл  по
сланцево-зеленому мелководью у берегов Лонг-Айленда, теперь уже ничего  не
поделаешь. Тяжелый туман на западе, а потом  похожие  на  коробки  дома  -
казалось, что они тонут в воде, - а  потом  белая  полоса  пляжа  Рокавей,
американские горы Кони-Айленда, покрытые яркой летней  листвой  деревья  и
серые с белой каемкой стандартные дома Статен-Айленда, сердце сжималось  -
до того все это было родное.  Когда  иммигрантский  буксир  стал  рядом  с
пароходом, Дик, к  величайшему  своему  удивлению,  увидел  Хайрама  Хелси
Купера, в кителе хаки и крагах, поднимавшегося  по  сходням.  Дик  закурил
сигарету и постарался сделать трезвое лицо.
   - Как я рад видеть тебя, мой мальчик... Твоя мать и я, мы... э... - Дик
перебил его и познакомил с Недом. Мистер Купер, на котором  был  майорский
китель, взял его за рукав и увел на палубу.  -  Когда  сойдешь  на  берег,
надень лучше военную форму.
   - Слушаюсь, сэр, только она у меня очень потрепанная.
   - Тем лучше... Ну как? Я думаю, за океаном -  сущий  ад...  Там  не  до
служения музам, э?.. Ты сегодня же вечером поедешь со мной в Вашингтон. Мы
очень волновались за тебя, но теперь все кончено... Я вдруг понял, какой я
старый и одинокий.  Слушай,  мальчик,  твоя  мать  -  дочь  генерал-майора
Элсуэрса, верно? - Дик кивнул. -  Ну  конечно,  как  же  иначе?  Ведь  моя
блаженной памяти жена приходилась ему племянницей... Ну ладно, иди, надень
форму и помни - говорить буду я.
   Надевая старую форму санитара, Дик думал о том, как неожиданно и  сразу
мистер Купер состарился, и ломал себе голову, каким  образом  выпросить  у
него пятнадцать долларов, которые он задолжал в пароходном баре.  Нью-Йорк
казался удивительно пустынным и  осиротелым  в  полуденных  лучах  летнего
солнца; ну вот он и дома.  На  Пенсильванском  вокзале  у  всех  входов  и
выходов стояли полицейские и агенты в штатском  и  проверяли  документы  у
всех молодых людей, кто не был в форме. Когда он и мистер Купер бежали  по
перрону к поезду, он увидел загнанную в угол  унылого  вида  кучку  людей,
оцепленную потеющими фараонами. Усевшись в салон-вагоне, мистер Купер отер
лицо носовым платком.
   - Понимаешь, почему я посоветовал тебе надеть форму?  Ну  так  как  же,
очень страшно было?
   - Да, неважно, - рассеянно сказал Дик. - И все же мне очень не хотелось
возвращаться.
   - Знаю, знаю, мой мальчик... А  ты,  должно  быть,  не  ожидал  увидеть
твоего старого наставника в военной форме...  Что  делать,  каждый  должен
отдать все силы. Я служу в  закупочной  конторе  Интендантства.  Начальник
нашего отдела личного состава - генерал Сайке.  Оказывается,  он  когда-то
служил в одном полку с твоим дедом. Я говорил ему о тебе, о  том,  что  ты
побывал на двух фронтах, знаешь  языки  и  тому  подобное...  Словом,  он,
естественно, очень заинтересовался... Я думаю, мы тебя сразу же устроим.
   - Мистер Купер, это... это необыкновенно любезно... - пролепетал Дик. -
Страшно мило с вашей стороны, что вы принимаете во мне такое участие.
   - Мой мальчик, я не понимал, как ты мне необходим...  твоя  болтовня  о
музах и античности... покуда ты не уехал... - Грохот поезда заглушил голос
мистера Купера. Ну вот я и дома, все время стучало в голове Дика.
   Когда поезд подошел к Западно-Филадельфийскому вокзалу  и  остановился,
единственным звуком, нарушившим тишину, было ровное гудение  электрических
вееров. Мистер Купер нагнулся и похлопал Дика по колену.
   -  Только  одно  ты  мне  должен  пообещать...   Никаких   пацифистских
разговоров до победного конца войны. Когда будет заключен мир, тогда можно
будет писать об этом стихи... Тогда мы все будем бороться за вечный мир...
А что до того пустячного инцидента в  Италии...  это  ничего...  Забудь  о
нем... Никто о нем ничего не знает.
   Дик кивнул, ему было неприятно чувствовать, что он краснеет.  Никто  из
них не сказал больше ни слова,  покуда  проводник  не  прошел  по  вагону,
возглашая:
   - Пожалуйте обедать в вагон-ресторан.
   В Вашингтоне (вот ты и дома, все время стучало в  голове  Дика)  мистер
Купер занимал номер в отеле "Уиллард", он уложил Дика на складную кровать,
так как отель был переполнен и нигде в другом месте  нельзя  было  достать
номера. Уже завернувшись в  одеяло,  Дик  услышал,  как  мистер  Купер  на
цыпочках подошел к его кровати и остановился  над  ним,  тяжело  дыша.  Он
открыл глаза и улыбнулся.
   - Да, мой мальчик, - сказал мистер Купер, - хорошо, что ты дома...  Спи
спокойно, - и пошел к своей кровати.
   Наутро его представили генералу Сайксу.
   - Этот молодой человек хочет служить  своей  родине,  -  сказал  мистер
Купер высокопарно, - подобно тому как служил ей его дед...  Он  был  столь
нетерпелив, что ушел на фронт еще прежде, чем его родина вступила в войну,
и служил в добровольческом санитарном отряде сначала во французской армии,
а потом в итальянской.
   Генерал Сайке был маленький старичок с блестящими глазами и  ястребиным
носом, очень тугой на ухо.
   - Да, Элсуэрс был молодчина, мы с ним вместе воевали, с Иеронимо... Эх,
запад в те дни... Под  Геттисбургом  мне  было,  черт  возьми,  не  больше
четырнадцати, а его там, кажется, и вовсе не было. После войны мы с ним  в
один год кончили Уэст-Пойнт, с бедным старым Элсуэрсом...  Так  вы,  стало
быть, понюхали пороху, мой мальчик?
   Дик покраснел и кивнул.
   - Изволите ли видеть, генерал, - закричал мистер Купер, - он мечтает  о
более... э...  ответственной  работе,  чем  та,  которой  он  занимался  в
санитарном отряде.
   - Да, сударь мой, это не место для интеллигентного юноши...  Вы  знаете
Эндрюса,  майор...  -  Генерал  нацарапал  несколько  слов  на  листке  из
блокнота. - Пойдите к полковнику Эндрюсу с этой запиской, он все  устроит,
установит его квалификацию  и  т.д.  Понимаете?..  Желаю  вам  удачи,  мой
мальчик.
   Дик довольно сносно откозырял, и они  вышли  в  коридор;  мистер  Купер
широко улыбался.
   - Ну, дело сделано. Мне пора в контору. А ты возьми  заполни  анкеты  и
пойди на медицинский осмотр... А может быть, все это  надо  будет  сделать
потом, в лагере... Словом, приходи в час завтракать в "Уиллард". Поднимись
в номер.
   Дик откозырял улыбаясь.
   Все утро он заполнял анкеты.  После  завтрака  он  поехал  к  матери  в
Атлантик-Сити. Она нисколько  не  изменилась.  Она  жила  в  меблированных
комнатах со столом в Челси, и ей  всюду  мерещились  шпионы.  Генри  пошел
добровольцем в пехоту и был где-то во Франции. Мать сказала, что у нее все
внутри переворачивается при  мысли,  что  внук  генерала  Элсуэрса  служит
простым рядовым, но она убеждена, что он скоро получит офицерский  чин.  С
самого детства Дика она никогда не говорила с ним о  дедушке,  и  он  стал
расспрашивать ее. Оказывается, дедушка умер, когда  она  была  совсем  еще
маленькой, и оставил семью в довольно стесненном при  их  светском  образе
жизни материальном положении. Она только  и  помнила,  что  он  был  высок
ростом, носил синий костюм, широкополую фетровую шляпу, загнутую с края, и
козлиную бородку; когда она впервые увидела карикатуру, изображающую  дядю
Сэма, она подумала, что это - ее отец. Он постоянно носил с  собой  пилюли
от кашля в маленькой серебряной бонбоньерке; она была  ужасно  взволнована
воинским церемониалом похорон, и  какой-то  милый  офицер  отдал  ей  свой
носовой платок. Она много лет хранила эту бонбоньерку, но с  ней  пришлось
расстаться, как и со всем прочим, когда  твой  несчастный  отец...  э-э...
оступился.
   Неделю  спустя  Дик  получил  пакет  со  штампом  военного   ведомства,
адресованный поручику Севеджу, Ричарду Элсуэрсу, Интендантское управление,
содержавший приказ о его назначении  и  предписание  в  течение  24  часов
отбыть в лагерь Меррит, Нью-Джерси.  В  лагере  Меррит  Дик  был  назначен
начальником нестроевой команды, и, если бы не сержант, он бы  окончательно
растерялся. Когда их погрузили на транспорт, стало легче, ему и  еще  двум
поручикам и одному майору досталась  большая  каюта  первого  класса.  Дик
помыкал ими, как хотел, потому что он уже раз  был  на  фронте.  Транспорт
именовался "Левиафаном". Дик вновь почувствовал себя  самим  собой,  когда
Песчаный мыс исчез из виду, он  написал  Неду  длинное  письмо  в  стихах,
начинавшееся так:

   Его папа был острожник, а маму кормила сестра,
   Он любил коньяк и виски и пил как из ведра,
   А теперь он стал поручиком, и его правительство чтит.
   Он носит красивую форму и шпорами бойко стучит,
   И это - самое страшное и непоправимое зло,
   Которое с бедным внуком генерала случиться могло.

   Два поручика, ехавшие с ним  в  каюте,  были  незначительные  юноши  из
Айленд-Стэнфордского  военного  училища,   зато   майор   Томпсон   кончил
Уэст-Пойнтскую академию и был несгибаем как шомпол. Это  был  средних  лет
мужчина в очках, с желтым круглым лицом и  тонкими  губами.  Когда  он  на
второй день плавания заболел  морской  болезнью,  Дик  передал  ему  через
своего вестового, снюхавшегося со стюардами, бутылку виски, и  он  чуточку
оттаял. Оказалось, что он страстный поклонник Киплинга и что ему  довелось
как-то слышать "Денни Дивера" (*87) в чтении Копленда,  которое  произвело
на него сильнейшее впечатление. Кроме того, он был специалистом по мулам и
лошадям и автором монографии "Испанская лошадь". Дик сказал  ему,  что  он
учился с Коплендом, и каким-то образом выяснилось, что он - внук покойного
генерала  Элсуэрса.  Майор  Томпсон  стал  проявлять  к  нему  интерес   и
расспрашивал его, верно ли, что во Франции снаряды подвозят к позициям  на
ослах, и про итальянских кавалерийских  лошадей  и  произведения  Редьярда
Киплинга. Вечером накануне прибытия в Брест, когда все волновались,  а  на
палубах было темно и пусто (они  проходили  опасную  зону),  Дик  пошел  в
отхожее место и перечитал длинное шутливое письмо, которое написал Неду  в
первый день плавания. Он разорвал его на мелкие кусочки, бросил в раковину
и спустил воду - довольно с него писем.
   В Бресте Дик повел трех майоров в город и угостил их в отеле  обедом  и
отличным вином, майор Томпсон рассказывал им разные истории про  Филиппины
и испанскую войну, после четвертой бутылки Дик научил их петь "Мамзель  из
Армантьера". Через несколько дней он распрощался со  своими  спутниками  -
его отправили в Тур: майору Томпсону нужен был  человек,  который  мог  бы
объясняться за него по-французски и беседовать с  ним  о  Киплинге,  и  он
устроил Дика в свою канцелярию. Приятно было выбраться из Бреста, где  все
были злые и раздражительные из-за вечного дождя, и грязи, и дисциплины,  и
козыряния, и строевых занятий, и  постоянной  боязни  попасться  на  глаза
фараонам.
   Тур был полон  очаровательных  кремовых  каменных  домов,  утопавших  в
густой  голубовато-зеленой  листве  позднего  лета.  Дик  не   пользовался
казенным коштом и жил на полном пансионе у одной милейшей старушки, каждое
утро подававшей ему в кровать cafe au lait. Он познакомился с одним парнем
из отдела личного состава и пытался через него вызволить Генри из  пехоты.
Он, и майор Томпсон, и старик полковник Эджкомб, и еще несколько  офицеров
очень часто обедали вместе, они никак не могли обойтись без Дика,  который
умел заказать  комильфотный  обед,  и  знал  лучшие  марки  вина,  и  умел
парлевукать с француженками и сочинять каламбуры. Он был внуком  покойного
генерала Элсуэрса.
   Когда служба связи была реорганизована  в  самостоятельное  управление,
полковник Эджкомб, возглавлявший ее, забрал его от майора Томпсона  и  его
лошадиных барышников, Дик был произведен в капитаны и  назначен  одним  из
его помощников. Он немедленно перевел Генри из офицерской школы в  Тур.  К
сожалению. Генри опоздал к производству и получил только чин подпоручика.
   Подпоручик Севедж, явившийся  в  канцелярию  к  капитану  Севеджу,  был
смугл, тощ и мрачен. Вечером они распили бутылку  белого  вина  в  комнате
Дика. Как только за ними закрылась дверь, Генри сказал:
   - Ну и афера! Неслыханная, гнуснейшая афера... Прямо не знаю, гордиться
ли мне моим младшим братом или набить ему морду.
   Дик налил ему вина.
   - Как видно, во всем виновата мамаша, - сказал он. -  А  я,  по  правде
сказать, совсем было запамятовал, что дедушка был генералом.
   - Если бы ты знал,  что  говорят  ребята  на  фронте  об  Интендантском
управлении и о снабженцах.
   - Но кто-нибудь должен заботиться о снабжении...
   - И о мамзелях и vin blanc, - перебил его Генри.
   - Совершенно верно, но  лично  я  был  абсолютно  добродетелен...  Твой
младший братец блюдет себя и, ей-богу, работает как негр.
   - И пишет любовные письма для интендантских майоров, держу пари... Черт
возьми, прямо не верится! Вечно ему достаются лучшие куски...  Впрочем,  я
рад, что в нашей семье есть хоть один  удачливый  человек,  поддерживающий
славу покойного генерала Элсуэрса.
   - В Аргоннах было скверно?
   - Отвратительно... покуда меня не откомандировали в офицерскую школу.
   - В семнадцатом, когда я служил в санитарном  отряде,  там  было  очень
мило.
   - Еще бы!
   Генри выпил еще вина и слегка оттаял. Время  от  времени  он  оглядывал
большую комнату с кружевными  занавесками,  навощенными  плитками  пола  и
широкой кроватью под балдахином, причмокивал губами  и  бормотал:  "Ничего
себе". Дик вышел вместе с ним и угостил его обедом в своем любимом бистро,
а потом познакомил с Минет, самой хорошенькой барышней в  заведении  мадам
Пату.
   Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в  салоне  с
одной девицей, по  прозванию  Дерти-Герти,  у  которой  были  ярко-красные
волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.
   - Vous triste? [Вы грустите? (искаж. франц.)] - спросила она и положила
ему влажную руку на лоб. Он кивнул.  -  Fievre...  trop  penser...  penser
нехорошо... moi aussi [лихорадка... слишком много  думать...  думать...  я
тоже (искаж. франц.)]. - Потом она сказала, что она бы покончила с  собой,
да только боится, не то чтобы она верила в бога, но она  боится,  как  все
тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:
   - Bientot guerre finie. Tout le monde [Скоро войне конец.  Весь  мир...
(искаж. франц.)] будет доволен вернуться домой.
   Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и  вереща,  как  чайка.
Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала  таскать  девицу
за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей
денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось
писать  стихи.  Он  попробовал  вызвать  в  себе  то  сладостное,  мощное,
пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз,  как  он  садился
писать. Но он чувствовал себя только несчастным  и  лег  спать.  Всю  ночь
напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти.
Потом он начал вспоминать, как он жил с Хилдой в Бей-Хеде, и завел  сам  с
собой длинную беседу о любви. Все это - мразь и гнусность...  Мне  надоели
девки и целомудрие, я хочу любить. Он стал размышлять,  что  будет  делать
после войны, скорей всего, вернется  на  родину  и  займется  политикой  в
Джерси - довольно плачевная перспектива.
   Он лежал на спине, уставясь в потолок,  по  которому  бродила  заря,  с
улицы послышался голос Генри, звавшего его,  он  спустился  на  носках  по
холодным плиткам лестницы и впустил его.
   - Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня  такое  чувство,
словно я  вывалялся  в  грязи...  О  господи!..  Уступи  мне,  пожалуйста,
полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.
   Дик дал ему пижаму и лег с  краю,  стараясь  занять  как  можно  меньше
места.
   - Все несчастье в том, Генри, - сказал он зевая, - что  ты  закоренелый
пуританин... Надо быть чуточку больше европейцем.
   - А сам-то ты не пошел с этими суками?
   - Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я  разборчив,  дорогой
мой, я истинный сын Эпикура, - сонно промямлил Дик.
   - Тьфу, я сам себе кажусь  грязной  тряпкой,  -  прошептал  Генри.  Дик
закрыл глаза и заснул.
   В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это  был,  по
словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было  доверить
обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось  два  часа  ждать  поезда,  он
обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на
перевязи и сказал:
   - Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?
   Это был Скинни Меррей.
   - Надо же, Скинни! Рад тебя видеть... Сколько же лет -  пять,  шесть?..
Да, стареем... Ну что ж ты, садись... Нет, это не годится.
   - Кажется, следовало отдать честь,  господин  капитан?  -  сухо  сказал
Скинни.
   - Брось, Скинни... Послушай, нам надо найти уголок,  чтобы  потолковать
по душам... У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь,  меня  арестует
военная полиция, если увидит, что я ем  и  пью  с  рядовым...  Подожди  на
улице, покуда  я  кончу  есть,  потом  мы  найдем  какой-нибудь  кабак  за
вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.
   - У меня есть час времени... Я еду в отпуск в Гренобль.
   - Сукин сын, счастливец... Ты тяжело ранен, Скинни?
   - Осколком шрапнели  в  руку,  господин  капитан,  -  сказал  Скинни  и
вытянулся - по залу промаршировал сержант военной полиции. - Когда я  вижу
этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.
   Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь  за  вокзалом.  В
одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они
уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил  про  свой  портфель.  Он
забыл его на столе. Он шепнул  задыхаясь,  что  сию  же  минуту  вернется,
перебежал площадь и влетел в станционный буфет.  Три  французских  офицера
сидели за его столом.
   - Pardon, messieurs.
   Портфель лежал там, где он его оставил.
   - Если бы я его потерял, мне пришлось  бы  застрелиться,  -  сказал  он
Скинни.
   Они поговорили о Трентоне и Филадельфии и Бей-Хеде  и  докторе  Этвуде.
Скинни был женат и занимал хорошую должность в  одном  из  филадельфийских
банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели
еще до начала боя, ему чертовски повезло, потому что весь  его  отряд  был
начисто  сметен  бомбой  с  аэроплана.  Он  только  сегодня  выписался  из
госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик  записал,  где  и  в
качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, - именно такие
ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на  поезд,
а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить но городу, сиявшему
под мелким дождем мягкими свежими красками.
   Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный  улей;  пили,
хлопали друг друга по спине, офицеры  и  рядовые  бесконечными  вереницами
входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились,  Дик,
пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины  Службы  связи
ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли  сказать.
В день настоящего перемирия Дик  обедал  с  полковником  Эджкомбом  и  еще
несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик  столкнулся
с полковником на  заднем  дворе.  Лицо  у  полковника  было  красное,  усы
топорщились.
   - Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего  рода,  -  сказал  он  и
громко захохотал.
   - Для какого рода? - робко спросил Дик.
   - Для рода людского, - завопил полковник.
   Потом он отвел Дика в сторону.
   - Вам бы хотелось прокатиться в  Париж,  мой  мальчик?  По-видимому,  в
Париже созовут мирную конференцию и президент Вильсон будет присутствовать
на ней  собственной  персоной...  Как-то  даже  не  верится...  Я  получил
предложение  предоставить  наш   аппарат   в   распоряжение   американской
делегации,  которая  приедет  диктовать  мир,  словом,  мы   будем   вести
курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам  непременно
хочется домой, я вам это устрою.
   - Что вы, господин полковник, - поспешно перебил его Дик. - Я  как  раз
уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в  Америку  и  искать
себе службу... На мирной конференции будет очень забавно, и,  кроме  того,
меня прельщает возможность покататься по Европе.
   Полковник поглядел на него щурясь.
   - Я бы это формулировал  несколько  иначе...  Служба  -  наш  первейший
долг... Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.
   - Ну конечно, - сказал Дик, но все же,  возвращаясь  к  столу,  не  мог
сдержать довольную улыбку.


   Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и  с
деньгами в кармане. Первое, что он сделал, -  он  пошел  поглядеть  на  ту
маленькую уличку за Пантеоном,  где  он  в  прошлом  году  жил  со  Стивом
Уорнером.  Высокие  серые   оштукатуренные   дома,   магазины,   маленькие
ресторанчики, большеглазые  дети  в  черных  курточках,  молодые  парни  в
кепках, с шелковыми платками, обмотанными вокруг шеи,  гнусавое  парижское
арго - от всего этого ему почему-то взгрустнулось, он  стал  гадать,  куда
делся Стив. Ему стало чуть легче, когда  он  вернулся  в  канцелярию,  где
солдаты устанавливали только что прибывшие американские столы со  шторками
и желтые лакированные картотечные ящики.
   Пупом Парижа был отель  "Крийон"  на  Плас-де-ла-Конкорд,  главной  его
артерией - рю-Рояль, по которой каждую минуту проезжала какая-нибудь вновь
прибывшая высокая особа, эскортируемая республиканской гвардией в пернатых
касках, - то президент Вильсон, то Ллойд  Джордж,  то  король  и  королева
бельгийские; для Дика началась лихорадочная жизнь  -  ночные  брюссельские
экспрессы, омары, запиваемые старым Боном на красных  плюшевых  диванах  у
Ларю, коктейли с шампанским в баре "Риц",  беседы  вполголоса  за  кружкой
пива в кафе "Уэбер" - все  это  напоминало  дни  балтиморского  партийного
съезда, только теперь ему было на все наплевать,  все  казалось  чертовски
смешным.
   Однажды вечером, вскоре после рождества, полковник Эджкомб  повел  Дика
обедать  к  "Вуазену",  где  их  поджидал  один  знаменитый   нью-йоркский
специалист по рекламному делу, который, по  слухам,  был  очень  близок  к
полковнику Хаузу. Они секунду постояли на тротуаре перед рестораном, глядя
на неуклюжий купол собора, расположенного напротив.
   - Знаете, Севедж, этот человек - муж одной моей  родственницы,  она  из
питтсбургских Стейплов... Ловкий парень, как мне кажется... Приглядитесь к
нему. Хоть вы и молоды, но вы, по-видимому, хорошо разбираетесь в людях.
   Мистер Мурхауз оказался крупным, уравновешенным голубоглазым мужчиной с
квадратной челюстью: манерой говорить он изредка напоминал сенатора  южных
штатов. С ним были еще двое: мужчина по имени Роббинс и дама,  некая  мисс
Стоддард, хрупкая на вид женщина с необыкновенно  прозрачной  алебастровой
кожей и резким,  стрекочущим  голосом.  Дик  сразу  же  заметил,  что  она
удивительно хорошо одета.
   Ресторан чем-то напоминал американскую церковь, Дик говорил очень мало,
был очень учтив с мисс Стоддард и внимательно  смотрел  и  слушал,  поедая
великолепный обед и смакуя выдержанное вино, на которое никто, кроме него,
по-видимому,  не  обращал  внимания.  Мисс  Стоддард  умело   поддерживала
разговор, но о  мирной  конференции  никто  не  произнес  ни  слова.  Мисс
Стоддард довольно едко рассказывала об  обстановке  "Отеля-де-Мюрат"  и  о
горничной Вильсона - негритянке, и какие  платья  носит  жена  президента,
которую она упорно называла миссис Голт. Дик  облегченно  вздохнул,  когда
подали сигары и ликеры. После обеда полковник  Эджкомб  предложил  мистеру
Мурхаузу завезти его в "Крийон", так  как  его  штабная  машина  была  уже
подана. Дик и мистер Роббинс отвезли мисс Стоддард домой  -  она  жила  на
левом берегу, напротив Нотр-Дам. Они распрощались с пей у подъезда,
   - Загляните ко мне на днях, капитан Севедж, выпьем чашку чаю, - сказала
она.
   Шофер такси отказался везти их дальше, по его словам, было уже  поздно,
ему пора домой, в Нуази-ле-Сек, и он уехал. Роббинс взял Дика под руку.
   - Теперь пойдем и выпьем по-человечески,  умоляю  вас  христом-богом...
Друг мой, меня тошнит от этих высокопоставленных персон.
   - Идет, - сказал Дик, - а куда мы отправимся?
   Проходя  по  туманной  набережной  мимо  темной  глыбы  Нотр-Дам,   они
бессвязно болтали о Париже и холодах. Роббинс  был  коренастый  мужчина  с
красным лицом и наглым, повелительным взглядом.
   - Этот климат убьет меня, - сказал Роббинс, пряча подбородок в воротник
пальто.
   - Шерстяное белье - единственное спасение, это все, чему я научился  на
фронте, - рассмеялся Дик.
   Они сели на плюшевый диван у печки в конце  застланной  сигарным  дымом
раззолоченной залы. Роббинс приказал подать шотландского  виски,  стаканы,
лимон, сахар и целый графин горячей воды. Горячую воду долго не  подавали,
и Роббинс налил себе и Дику по четверти стакана чистого  виски.  Когда  он
выпил виски, его усталое и морщинистое лицо сразу разгладилось, и  он  как
бы помолодел на десять лет.
   - Единственное средство от простуды  в  этом  проклятом  городе  -  это
пьянство.
   - Все-таки я рад, что вернулся в добрый старый Париж, - улыбнулся  Дик,
вытягивая ноги под столом.
   - Единственное место в мире, где  в  наши  дни  стоит  жить,  -  сказал
Роббинс. - Париж - пуп земли... Если не считать Москвы.
   При слове "Москва" француз, игравший  в  шахматы  за  соседним  столом,
отвел глаза от доски и посмотрел на двух американцев. Дик  не  понял,  что
означает этот взгляд, ему стало не по себе. Официант подал  горячую  воду.
Она была недостаточно горяча, и  Роббинс  устроил  скандал  и  отослал  ее
обратно. В ожидании воды он налил себе и Дику еще  по  полстакана  чистого
виски.
   - Президент намерен признать советскую власть? - неожиданно спросил Дик
вполголоса.
   - Готов держать любое  пари...  По-видимому,  он  пошлет  неофициальную
миссию. Все в  конце  концов  зависит  от  нефти  и  марганца...  Когда-то
царствовал  Король  Уголь,  теперь  -  Императрица   Нефть   и   Марганец,
принц-консорт ее величества Стали.  Все  это  есть  в  розовой  республике
Грузии. Я надеюсь в скором времени попасть туда, там, говорят, лучшее вино
и самые красивые женщины в мире. Ей-богу, я туда поеду... Но нефть... черт
побери, одного не может понять проклятый идеалист  Вильсон  -  покуда  его
кормят изысканными обедами в Букингемском  дворце,  доблестные  английские
войска оккупируют Мосул, реку Карун, Персию... А сегодня уже ходят  слухи,
что они заняли Баку, будущую нефтяную метрополию мира.
   - Я думал, что бакинские источники уже истощились.
   - Не верьте этому... Я совсем недавно говорил с одним  парнем,  который
там был... Забавный парень, Расмуссен, вы с ним непременно познакомитесь.
   Дик сказал, что ведь у нас, в Америке, хватает нефти.  Роббинс  стукнул
кулаком по столу.
   - Никогда никому ничего не хватает. Это основной  закон  термодинамики.
Мне никогда не хватало виски... Вот вы - молодой человек, вам когда-нибудь
хватало баб? Так вот, ни "Стандард-ойл", ни "Ройал-дойч-шелл"  никогда  не
будет хватать нефти.
   Дик покраснел и засмеялся несколько принужденно. Ему не  нравился  этот
Роббинс. Наконец официант принес  кипятку,  и  Роббинс  принялся  готовить
пунш. Некоторое время оба они  молчали.  Шахматисты  ушли.  Вдруг  Роббинс
повернулся к Дику и  поглядел  ему  прямо  в  лицо  своими  мутно-голубыми
глазами запойного пьяницы.
   - Так что же вы, ребята, обо всем этом думаете? Что об  этом  думают  в
окопах?
   - Что вы этим хотите сказать?
   - Ни черта я не хочу сказать...  Но  если  вы  возмущались  войной,  то
посмотрим, что вы скажете, когда настанет мир.
   - У нас, в Туре, очень мало интересовались и тем и  другим...  Я  лично
думаю, что всякий, кто был на войне,  едва  ли  может  считать  ее  лучшим
способом разрешения мировых конфликтов... Я думаю, что  сам  Джек  Першинг
этого не считает.
   - Как вам это понравится? Ему еще двадцати пяти нет, а  рассуждает  он,
точно читает книжку Вудро Вильсона... Я сукин сын и знаю это, но, когда  я
пьян, я говорю, что мне заблагорассудится.
   - Какой смысл кричать и вопить?  Это  -  величественное  и  трагическое
зрелище... Парижский туман пахнет земляникой... Боги неблагосклонны к нам,
но мы тем не менее умрем молодыми... Кто сказал, что я трезв?
   Они прикончили бутылку. Дик научил Роббинса французским стишкам:

   Les marionettes font font font
   Trois petits tours et puis s'en vont
   [Марионетки делают три маленьких круга, а потом уходят (франц.)],

   и, когда кафе закрылось, они вышли рука об руку. Роббинс мурлыкал:

   Наполеон, веселей! Ты скоро умрешь,
   Короткая жизнь и веселая...

   и заговаривал  со  всеми  petites  femmes,  которых  они  встречали  на
Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади  Сен-Мишель
с  рыхлой  бабищей  в  обвисшей  шляпе  и  пешком  пошел  в  свой   отель,
расположенный напротив вокзала Сен-Лазар.
   Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями,  были
пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями
вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все  еще  корчились  парочки,
стиснутые мертвой  хваткой  л'амура.  На  углу  Севастопольского  бульвара
бледнолицый молодой  человек,  шедший  в  противоположную  сторону,  бегло
поглядел на него и остановился! Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел
дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших  вниз  по  рю-Риволи,  он
глубоко дышал,  чтобы  выветрить  из  головы  угар  виски.  Длинные,  ярко
освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были  пусты.  Перед  Оперой
стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом  лица,  державшая  под
руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля  он  столкнулся  лицом  к
лицу с другой девушкой, показавшейся ему удивительно хорошенькой, не успев
как следует подумать, он спросил ее, что  она  делает  на  улице  в  столь
поздний час. Она засмеялась -  очаровательно,  как  ему  показалось,  -  и
сказала, что она делает то же самое, что и он. Он  повел  ее  в  маленькую
гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором  он  жил.
Им отвели холодный номер,  пахнувший  мебельным  лаком.  Широкая  кровать,
биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем  он
думал, и казалась очень усталой, но у нее была  чудесная  фигура  и  очень
белая кожа, он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с  изящной
кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя  на  краю
кровати.
   Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась:
   - Qu'est ce quo ca vous fait? [Что вам до этого? (фр.)]
   - L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour a l'hotel du
neant  [безымянный  мужчина  и  безымянная  женщина  займутся  любовью   в
гостинице небытия (фр.)], - сказал он.
   - Oh, qu'il est rigolo, celui-la, - усмехнулась она. - Dis, tu n'es pas
malade? - Он покачал головой. - Moi non plus [Какой он смешной.  Послушай,
а ты не болен? Я тоже нет (фр.)], - сказала она и стала ластиться к  нему,
как котенок.
   Выйдя из гостиницы, они бродили  но  темным  улицам,  покуда  не  нашли
утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе  и  ели  рогульки,
тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и  пошла  на
Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с  ней.  Она
пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на
ухо пародию на свою песенку:

   Les petites marionettes font font font
   Un p'tit peu d'amour et puis s'en vont
   [Маленькие марионетки любят друг друга, а потом уходят (франц.)].

   Она рассмеялась и ущипнула его за щеку, и на  прощанье  он  услышал  ее
резкий смешок и
   - Oh qu'il est rigolo, celui-la.
   Он вернулся в  свой  номер,  счастливый  и  сонный,  твердя  про  себя:
"единственное, чего мне недостает в жизни, - это собственной женщины".  Он
как раз успел побриться и надеть чистую рубашку и добежать  до  канцелярии
прежде, чем туда явился полковник Эджкомб,  имевший  обыкновение  вставать
чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером  отбыть  в
Рим.
   Когда он садился в поезд, у  него  от  усталости  горели  глаза.  Он  и
сопровождавший его сержант заняли купе в конце  вагона  первого  класса  с
надписью: "Париж - Бриндизи". Поезд был битком  набит,  во  всех  проходах
стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о  том,
как он растянется на диване и заснет еще до отхода  поезда,  как  вдруг  в
дверную щель просунулось тощее американское лицо.
   - Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж?
   Дик сел и, зевая, кивнул.
   - Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.Г.Берроу, я  прикомандирован  к
американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в  Рим,
а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так  любезен,
что посоветовал мне обратиться  к  вам...  Хоть  это...  э-э...  несколько
противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и  позволите
ехать в вашем купе... Со мной едет одна  очаровательная  молодая  дама  из
Комитета помощи Ближнему Востоку...
   - Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей  стороны,  если
вы нас пустите к себе, - раздался протяжный техасский говор, и розовощекая
девушка в темно-сером форменном платье отстранила  мужчину,  называвшегося
Берроу, и вошла в купе.
   Мистер Берроу напоминал фигурой стручок, у него были выпученные глаза и
вздрагивающий,  выдающийся  кадык,  он  принялся  втаскивать  саквояжи   и
чемоданы.
   Дик рассердился и начал сдержанно:
   - Я думаю, вам известно, что подобное грубое нарушение устава... -  но,
услышав свой голос, произносящий эти слова, вдруг осклабился и  сказал:  -
Ладно, по всей вероятности, меня и сержанта Вильсона расстреляют завтра на
заре, но - валяйте.
   В эту секунду поезд тронулся.
   Дик нехотя сгреб свои вещи в угол, уселся поудобней и сразу  же  закрыл
глаза. Ему очень хотелось спать, у  него  не  было  ни  малейшего  желания
занимать разговорами какую-то чертову комитетчицу. Сержант  сел  в  другой
угол, а мистер Берроу  и  девица  устроились  на  противоположном  диване.
Сквозь сон Дик слышал запинающийся голос мистера Берроу, время от  времени
его заглушал грохот экспресса. Он слегка заикался,  словно  неисправленный
лодочный  мотор.  Девушка  только  изредка  вставляла  "Да  что   вы!"   и
"Неужели?". Речь шла о европейской ситуации:  Президент  Вильсон  говорит:
...новая  дипломатия...  новая  Европа...  вечный  мир  без   аннексий   и
контрибуций. Президент Вильсон говорит... новое соглашение между трудом  и
капиталом... Президент Вильсон  взывает  к...  промышленная  демократия...
простой люд всего мира поддерживает президента. Статут. Лига Наций...  Дик
спал, ему снилась женщина, трущаяся об  него  грудями  и  мурлычущая,  как
кошка, лупоглазый мужчина, произносящий  речь,  Уильям  Дженнингс  Вильсон
(*88),   ораторствующий   перед   балтиморским   пожарищем,   промышленная
демократия в купальне на Мане, в полосатых трусиках,  розовощекий  мальчик
из Техаса, которому так хотелось бы...  как  стручок...  со  вздрагивающим
кадыком...
   Он проснулся с кошмарным чувством, будто его душат. Поезд  остановился.
В купе было удушливо жарко. Фонарь на потолке был прикрыт синим  абажуром.
Шагая по ногам, он выбрался в проход и открыл окно. Холодный горный воздух
резанул его ноздри. Снежные горы были залиты  лунным  светом.  На  полотне
француз-часовой сонно опирался на винтовку. Дик отчаянно зевнул.
   Девица из Комитета Помощи стояла рядом с ним и,  улыбаясь,  глядела  на
него.
   - Где мы едем, капитан Севедж?.. Это уже Италия?
   -  Кажется,  это  швейцарская  граница...  Мы  тут,   вероятно,   долго
простоим... На границе всегда приходится стоять целую вечность.
   - О господи! - сказала девица, переступая с ноги на ногу.  -  Я  первый
раз в жизни переезжаю границу.
   Дик рассмеялся и опять сел на  диван.  Поезд  подошел  к  заброшенному,
похожему на  сарай,  скудно  освещенному  вокзалу,  и  штатские  пассажиры
принялись вытаскивать из вагонов  свой  багаж.  Дик  отправил  сержанта  с
документами в военную инспекцию и опять заснул.
   Он спал крепко и проснулся у Мон-Сени, на  итальянской  границе.  Снова
холодный воздух, снежные вершины гор, все вылезают и идут в  пустой  сарай
вокзала.
   Сонно и умиленно  вспоминая,  как  он  когда-то  переезжал  итальянскую
границу  на  "фиате"  вместе  с  Шелдрейком,  он,  поеживаясь,  прошел   в
станционный буфет и выпил бутылку  минеральной  воды  и  стакан  вина.  Он
захватил с собой две бутылки минеральной воды и бутылку кьянти и предложил
выпить  мистеру  Берроу  и  девице,  которые  вернулись  с  таможни  и  из
полицейского пикета очень недовольные и сонные. Девица сказала,  что  вина
ей пить нельзя, так как она при вступлении в  ПБВ  (*89)  дала  письменное
обязательство  не  пить  и  не  курить,  она  выпила  минеральной  воды  и
пожаловалась, что у нее щекочет в носу. Потом они опять забились каждый  в
свой угол и попробовали заснуть. Когда поезд подходил к  вокзалу  Терми  в
Риме, они уже называли друг  друга  по  имени.  Девушку  из  Техаса  звали
Энн-Элизабет. Она и Дик весь день простояли  в  проходе,  любуясь  желтыми
крышами городов, и  крестьянскими  домиками,  покрытыми  плющом,  с  синей
каймой на  белой  штукатурке,  и  оливковыми  деревьями,  и  искривленными
виноградными лозами  на  красных  террасах  полей  -  блеклый,  каменистый
итальянский ландшафт,  на  фоне  которого  черные  остроконечные  кипарисы
казались трещинами в холсте. Она рассказала ему  все:  как  она  с  самого
начала войны пыталась попасть в Европу, как  мил  и  заботлив  был  мистер
Берроу на пароходе и в Париже, жалко только, что он пытается ухаживать  за
ней и ведет себя ужасно глупо, это очень неприятно; Дик сказал, что, может
быть, это вовсе и  не  так  глупо.  Он  заметил,  что  Энн-Элизабет  очень
довольна, что едет в Рим  с  настоящим  офицером,  побывавшим  на  фронте,
умеющим говорить по-итальянски и все такое.
   С вокзала ему сразу же пришлось бежать в посольство с депешами,  но  он
успел сговориться с мисс Трент, что позвонит  ей  по  телефону  в  Комитет
помощи. Берроу сердечно пожал ему руку и сказал, что  он  надеется  с  ним
встретиться, ему очень приятно  поддерживать  контакт  с  людьми,  которые
знают, что и как.
   Весь день у Дика было одно-единственное желание - скорее справиться  со
всеми делами и лечь спать. Наутро  он  позвонил  Эду  Скайлеру  в  Красный
Крест. Они плотно позавтракали и выпили вина в дорогом ресторане близ сада
Пинчио. Эд жил барином, он снимал квартиру  на  площади  Испании  и  много
путешествовал. Он разжирел. Но сейчас у него как  раз  были  неприятности.
Муж одной итальянской дамы, с которой он путался, пригрозил вызвать его на
дуэль, и он боялся, что поднимется шум и его уволят из Красного Креста.
   - Война - это хорошее дело, а вот мир - порядочная пакость,  -  говорил
он. Вообще ему надоела Италия и надоел Красный Крест и хочется домой. Ради
одного только стоит тут торчать - в скором  времени  в  Италии  произойдет
революция, и ему хочется на нее поглядеть.
   - А ты, Дик, устроился довольно хорошо для члена гренадиновой гвардии.
   - Сплошная цепь случайностей,  -  сказал  Дик,  морща  нос.  -  Знаешь,
смешные дела творятся на свете.
   - Еще бы не знать... А вот куда делся бедный старый Стив? Фред  Саммерс
служит в польском легионе, это последние сведения о нем.
   - Стив, наверно, сидит в тюрьме, - сказал Дик, - где и нам следовало бы
сидеть.
   - Зато не каждый день можно любоваться таким спектаклем.
   Было уже четыре часа, когда они ушли из ресторана.  Они  отправились  к
Эду, сели на подоконник и принялись пить коньяк. Они глядели на  желтые  и
зеленые крыши города и на купола  барокко,  мерцающие  в  последних  лучах
солнца, вспоминали, какое потрясающее впечатление  произвел  на  них  Рим,
когда они увидели его впервые, и болтали о том, что будут  делать  теперь,
когда война кончилась. Эд Скайлер сказал, что хочет поехать  на  Восток  в
качестве газетного корреспондента, он просто не  может  себе  представить,
как он  вернется  в  Нью-Йорк,  ему  необходимо  побывать  в  Персии  и  в
Афганистане. Этот разговор о том, что он  будет  делать,  нагнал  на  Дика
отчаяннейшее уныние. Он зашагал взад  и  вперед  по  выложенному  плитками
полу.
   Раздался звонок, и Скайлер вышел в прихожую. Дик услышал шепот и  тихий
вздрагивающий голос женщины, говорившей по-итальянски. Секунду  спустя  Эд
втолкнул в комнату  маленькую  длинноносую  женщину  с  огромными  черными
глазами.
   - Это Магда, - сказал он, -  синьора  Скульпи,  познакомьтесь,  капитан
Севедж. - Они заговорили на французско-итальянском жаргоне.
   - По-моему, дождя не будет, - сказал Дик.
   - А что ты скажешь, если я раздобуду для тебя даму и мы поедем кататься
и поужинаем во дворце Цезарей?.. Может быть, будет не так уж холодно.
   Дик вспомнил про Энн-Элизабет и позвонил в ПБВ. Девушка из Техаса  была
в восторге, сказала, что комитетчицы - ужасные женщины и что она назначила
свидание мистеру Берроу, но постарается  улизнуть.  Да,  если  они  заедут
через полчаса, она будет готова. После длительной торговли между  синьорой
Скульпи и извозчиком они взяли довольно элегантное  и  древнее  пароконное
ландо. Энн-Элизабет поджидала их в подъезде.
   - Я устала от этих старых наседок, - сказала она, вскакивая в ландо.  -
Скажите ему, чтобы он ехал скорей, а то мистер Берроу нас  поймает...  Эти
старые наседки приказали мне вернуться к девяти. Право же, у них хуже, чем
в воскресной шкоде...  Ужасно  мило  с  вашей  стороны,  что  вы  обо  мне
вспомнили, капитан Севедж... Я прямо помирала от желания выйти,  осмотреть
город... Чудесный город, правда? Скажите, пожалуйста, а где живет папа?
   Солнце зашло, стало прохладно.  Палаццо  деи  Чезари  было  пустынно  и
неприветливо, поэтому они выпили там только по рюмочке вермута и вернулись
обедать в город. После обеда они пошли в "Аполло".
   - Ох, и достанется же мне, - сказала Энн-Элизабет. - Ну все равно!  Мне
хочется осмотреть город.
   По дороге в театр она взяла Дика под руку.
   -  Знаете,  Дик...  Тут  столько  иностранцев,  что  я  себя   чувствую
одинокой... Я  рада,  что  со  мной  ходит  белый...  Когда  я  училась  в
Нью-Йорке, я ездила в Джерси поглядеть  на  стачку  текстильщиков...  Меня
тогда интересовали такие вещи. У меня тогда  было  такое  настроение,  как
теперь. И я не хочу его терять. Может быть, такое настроение бывает именно
тогда, когда с человеком происходит что-нибудь интересное.
   Дик был чуточку пьян и очень нежен. Он стиснул ее  руку  и  нагнулся  к
ней.
   - Злые дяди не посмеют обидеть девочку из Техаса, - заворковал он.
   -  Вы,  должно  быть,  думаете,  что  я  совсем  дурочка,   -   сказала
Энн-Элизабет, внезапно переменив тон. - Но, боже ты мой, как  мне  быть  с
этим методистским обществом трезвости и нравственности? Я  вовсе  не  хочу
сказать, что мне не нравится работать в ПБВ. Как подумаешь, что  маленькие
детки умирают от голода... Мы выиграли войну, теперь наш  долг  -  навести
порядок в Европе, как говорит президент.
   Занавес  поднялся,  итальянцы  зашикали  на   них   со   всех   сторон.
Энн-Элизабет затихла. Когда Дик попробовал взять ее за руку,  она  вырвала
ее и слегка ударила его по пальцам.
   - Я думала, что вы уже вышли из этого возраста, - сказала она.
   Спектакль был не бог весть какой,  и  Энн-Элизабет,  по  понимавшая  ни
слова, уронила голову Дику на плечо и заснула.  В  антракте  они  пошли  в
буфет, и, верная данному обету, она выпила лимонаду. Когда они шли обратно
в вал, неожиданно произошло замешательство. Маленький  лысый  итальянец  в
очках ринулся на Эда Скайлера с воплем:
   - Traditore! [Предатель!  (итал.)].  -  Он  налетел  на  Эда  со  всего
размаху, так что оба они потеряли равновесие и покатились вниз  по  обитым
красной дорожкой ступеням, итальянец дрыгал руками и ногами, а Эд старался
по мере  возможности  не  подпускать  его  к  себе.  Дик  и  Энн-Элизабет,
обнаружившая большую физическую силу, сгребли малютку итальянца, поставили
его на ноги и заломили ему руки за спину, Синьора Скульпи, рыдая,  повисла
у него на шее. Это был ее супруг.
   Тем временем Эд поднялся на ноги, очень красный и  сконфуженный.  Когда
наконец появились итальянские полицейские, все  уже  улеглось  и  директор
театра угодливо смахивал пыль с мундира Эда. Энн-Элизабет подала итальянцу
совершенно  исковерканные  очки,  и  он  увел  свою  рыдающую  супругу.  С
подпрыгивающими на кончике носа поломанными очками он остановился в дверях
и погрозил Эду кулаком, у него был такой смешной  вид,  что  Дик  невольно
расхохотался. Эд в пространных выражениях извинился перед директором, тот,
по-видимому, был всецело на его стороне и объяснил полицейским в блестящих
шлемах, что супруг - pazzo [сумасшедший (итал.)]. Раздался звонок,  и  все
расселись по местам.
   - А вы знаток  джиу-джитсу,  Энн-Элизабет,  -  шепнул  Дик,  прикасаясь
губами к ее уху.
   Их разбирал смех, они не могли больше смотреть на сцену и пошли в кафе.
   - Теперь все итальянцы наверняка сочтут меня трусом, если я  не  вызову
этого несчастного идиота на дуэль.
   - Факт! На пистолетах с тридцати  шагов...  или  на  помидорах  с  пяти
метров.
   Дик так сильно смеялся, что у пего потекли слезы. Эд начал сердиться.
   - Вовсе это  не  так  смешно,  -  сказал  он,  -  чертовски  неприятная
история... Только  вздумаешь  чуточку  развлечься  -  непременно  сделаешь
кого-нибудь несчастным... Бедная Магда... Для  нее  это  трагедия...  Мисс
Троит, вы, надеюсь, простите мне этот идиотский спектакль?
   Эд встал и ушел домой.
   - Что же, собственно, произошло, Дик? -  спросила  Энн-Элизабет,  когда
они вышли на улицу и побрели по направлению к общежитию ПБВ.
   - Кажется, синьор супруг приревновал Эда к Магде,  а  может  быть,  это
просто шантаж... Бедняга Эд здорово расстроился.
   - Тут делаются  вещи,  которых  у  нас  в  Америке  никто  бы  себе  не
позволил... Прямо удивительно!
   - Ну, Эд всюду попадает в беду... У него на это особенный талант.
   - По-моему, война и европейские нравы и тому  подобные  вещи  тлетворно
влияют на нравственность... Я никогда не была  ханжой,  но,  помилуйте,  я
была просто поражена, когда  мистер  Берроу  в  первый  же  день,  как  мы
приехали, пригласил меня к себе в гостиницу". А я всего-то три-четыре раза
говорила с ним на пароходе. В Америке он бы  этого  себе  никогда  ни  при
каких обстоятельствах не позволил.
   Дик испытующе поглядел на Энн-Элизабет.
   - С волками жить, - сказал он и скорчил смешную гримасу.
   Она рассмеялась и пристально поглядела  ему  в  глаза,  словно  пытаясь
разгадать смысл его слов.
   - Ну что ж, как видно, такова жизнь, - сказала она. - В темном подъезде
он попробовал поцеловать ее взасос, но она только  слегка  клюнула  его  в
губы и покачала головой. Потом  взяла  его  руку,  крепко  стиснула  ее  и
сказала: - Будемте друзьями.
   Дик пошел домой, у него кружилась  голова  от  благоухания  ее  светлых
волос.
   Дику пришлось  пробыть  в  Риме  три-четыре  дня.  Президента  ждали  к
третьему января и держали наготове нескольких курьеров. Тем  временем  ему
совершенно нечего было делать, и он круглый день бродил по городу, слушая,
как оркестры разучивают "Звездное знамя", и глядя, как вывешиваются  флаги
и сколачиваются трибуны.
   Первого января был неприсутственный день.  Дик,  Эд,  мистер  Берроу  и
Энн-Элизабет наняли автомобиль и поехали  на  виллу  Адриана,  а  потом  в
Тиволи завтракать.  Моросил  мелкий  дождик,  и  шоссе  утопало  в  грязи.
Энн-Элизабет сказала, что холмистая, зимняя, желтая и коричневая  Кампанья
напоминает ей родные места. Они ели fritto misto и выпили много  чудесного
золотистого фраскати  в  ресторане  над  водопадом.  Эд  и  мистер  Берроу
столковались насчет Римской империи и искусства жить, известного  древним.
Дику показалось, что Энн-Элизабет флиртует с мистером Берроу.  Его  злило,
что она позволила тому пододвинуть к ней свое кресло, когда они пили  кофе
на террасе над полной водяной пыли пропастью. Дик пил кофе и не произносил
ни слова.
   Допив кофе, Энн-Элизабет вскочила и сказала, что она хочет пойти вон  в
тот маленький круглый храм на холме  напротив  -  он  похож  на  старинную
гравюру. Эд сказал, что после завтрака трудно спускаться по  такой  крутой
тропинке. Мистер Берроу сказал без всякого энтузиазма,  что  он...  э-э...
пойдет. Энн-Элизабет побежала по мостику и вниз по тропинке, Дик  за  ней,
спотыкаясь и скользя по разрыхленному песку и лужам. Когда  они  добрались
донизу, в лицо им дохнул сырой и холодный туман.  Водопад  грохотал  прямо
над их головами, оглушая их. Дик оглянулся, не идет ли мистер Берроу.
   - Он, должно быть, вернулся, -  крикнул  он,  пытаясь  перекричать  шум
водопада.
   - Ненавижу тяжелых на  подъем  людей,  -  закричала  Энн-Элизабет.  Она
схватила его за руку. - Побежимте наверх к храму.
   Они добрались до храма задыхаясь. По ту сторону  пропасти  они  увидели
Эда и мистера Берроу, спокойно сидевших на террасе. Энн-Элизабет  показала
им нос и помахала рукой.
   - Правда, замечательно? - захлебываясь, проговорила она.  -  Знаете,  я
просто влюблена в руины и живописный пейзажи... Я бы хотела объездить  всю
Италию и все осмотреть. Куда бы сейчас пойти?.. Только  не  к  ним,  я  не
желаю больше слушать про Римскую империю.
   - Можно в Неми... Знаете, на то озеро, где плавали  галеры  Калигулы...
Но пешком, я думаю, нам туда не добраться.
   - А если мы возьмем автомобиль,  они  за  нами  увяжутся.  Нет,  пойдем
пешком.
   - Дождь, промокнем.
   - Ну так что ж? Не станем же мы от него удирать.
   По тропинке они  поднялись  на  холмы,  возвышавшиеся  над  городом,  и
очутились среди влажных лужаек и дубовых лесов. Кампанья лежала под  ними,
светло-коричневая, среди  крыш  Тиволи  восклицательными  знаками  торчали
черные кипарисы. Был дождливый, пахнущий весной полдень. Они  видели,  как
дождь темно-серыми и белесыми пеленами плыл над Кампаньей. Под  их  ногами
цвели маленькие ярко-красные цикламены.  Энн-Элизабет  срывала  их  и  все
время заставляла его нюхать. Ее щеки раскраснелись,  волосы  растрепались,
она была до того счастлива, что не могла идти спокойно и все время прыгала
и пускалась вскачь. Легкий дождик обрызгал их и прилепил ей волосы ко лбу.
Потом внезапно выглянуло холодное солнышко. Они  сели  на  корне  большого
бука и стали смотреть на  продолговатые  красно-коричневые  острые  почки,
сверкавшие на фоне неба. Их ноздри были полны запаха маленьких цикламенов.
Дику было душно от подъема в гору, и влажного кустарника, и выпитого вина,
и запаха маленьких цикламенов. Он повернулся и посмотрел ей в глаза.
   - Ну, - сказал он.
   Она схватила его за уши и стала целовать.
   - Скажи, что ты меня любишь, - твердила она сдавленным голосом.
   Он чувствовал запах ее светлых  волос,  и  теплого  тела,  и  приторных
маленьких цикламенов. Он поставил ее на ноги, и прижал к себе, и поцеловал
в губы, их языки встретились. Сквозь пролом в изгороди он  потащил  ее  на
соседнюю поляну. Земля была слишком сырая. По другую сторону поляны стояла
маленькая хижина, сложенная из хвороста. Они пошли к ней спотыкаясь, обняв
друг друга за талию, их напряженные бедра терлись  друг  о  друга.  Хижина
была вся засыпана сухим маисовым зерном. Они лежали, извиваясь, на  сухом,
хрустящем маисовом зерне. Она лежала, закрыв глаза, плотно сжав  губы.  Он
подложил ей одну руку под голову, а другой пытался  снять  с  нее  платье,
что-то треснуло под его рукой. Она начала отталкивать его.
   - Нет-нет, Дик, не здесь... Надо идти.
   - Дорогая девочка... я должен... ты такая чудная.
   Она вырвалась и выбежала  из  хижины.  Он  сел  на  пол,  ненавидя  ее,
стряхивая с кителя сухие стебельки.
   Шел сильный дождь.
   - Идем обратно, Дик, я тебя ужасно люблю, только не надо было рвать мне
панталоны... Ах, какой ты, право. - Она засмеялась.
   - Что начато, то надо кончить, - сказал Дик. - Ах,  женщины  -  ужасные
созданья... За исключением проституток... Там хоть знаешь,  с  чем  имеешь
дело.
   Она подошла и поцеловала его.
   - Бедный мальчик... он такой бука. Мне ужасно жалко... Я буду  спать  с
тобой. Дик... Я тебе обещаю. Понимаешь, это очень трудно...  Мы  найдем  в
Риме комнату.
   - Ты девушка? - Его голос звучал напряженно и резко.
   Она кивнула.
   - Смешно, правда?.. В военное время... Вы, мужчины, рисковали жизнью. Я
думаю, я могу рискнуть этой мелочью.
   - Я, пожалуй, попрошу ключи у Эда. Он, кажется, едет завтра в Неаполь.
   - А ты меня действительно любишь, Дик?
   - Ну конечно... Оттого-то я себя и чувствую так скверно... Любить - это
так дивно.
   - Вероятно... Ах, я бы хотела умереть.
   Они поползли вниз по холму под ливнем,  который  постепенно  перешел  в
мелкий холодный дождик. Дик устал и  промок,  капли  дождя  текли  ему  за
воротник. Энн-Элизабет бросила свой букетик цикламенов.
   Когда они вернулись в ресторан, хозяин сообщил им, что те двое пошли на
виллу д'Эсте, но сказали, что скоро вернутся. Они выпили горячего  рому  с
водой и попытались обсушиться на кухне у жаровни с угольями.
   - Мы точно две захлебнувшиеся крысы, - хихикнула Энн-Элизабет.
   Дик проворчал:
   - Два круглых идиота.
   Когда вернулись Эд и мистер Берроу, они уже согрелись, но нее еще  были
мокры. Дику сразу стало легче, когда он ввязался в спор с Берроу,  который
утверждал, что если бы правящие классы  современности  могли  так  глубоко
постичь искусство жить, как его постигали средневековые итальянцы,  то  он
не был бы социалистом.
   - А я и не думала, что вы социалист, - перебила его Энн-Элизабет.  -  Я
лично, во всяком случае, не социалистка, вспомните, как вели себя немецкие
социалисты во время войны, а теперь они хнычут и говорят, что они с самого
начала хотели мира.
   - Можно... соч... сочетать социалистические убеждения с верой в  нашего
президента и... э-э... в демократию, - залопотал Берроу, подбираясь к  ней
поближе. - Мы еще с вами об этом поговорим подробно, Энн-Элизабет.
   Дик заметил, что он пучит глаза, глядя на нее. Как  видно,  он  на  нее
напирает, сказал он себе. Когда они  уселись  в  автомобиль,  он  даже  не
посмотрел, сел ли Берроу подле нее или нет. До Рима все время шел дождь.
   В течение следующих трех дней в Риме только и было  разговоров,  что  о
визите  президента  Вильсона.  Дик  получал  пригласительные   билеты   на
всевозможные официальные приемы, выслушал множество речей на  итальянском,
французском и английском языках,  видел  множество  цилиндров  и  орденов,
множество раз козырял, и у него ныла спина от вечного  стояния  навытяжку.
На римском Форуме он стоял совсем близко к группе, окружавшей  президента,
и слышал, как коренастый черноусый мужчина говорил, указывая на  развалины
храма Ромула, жестко выговаривая английские слова:
   - Все, что вы здесь  видите,  имеет  близкое  касательство  к  событиям
великой войны.
   Наступила тишина, сановники, стоявшие поодаль,  навострили  уши,  чтобы
услышать ответ мистера Вильсона.
   - Это верно, - ответил мистер  Вильсон  размеренным  голосом,  -  и  мы
должны  рассматривать  эти  развалины  не  как  мертвые  камни,   но   как
бессмертные символы. - Одобрительный  шепот  пробежал  по  окружающей  его
толпе. Итальянец заговорил несколько громче. Все цилиндры наклонились  под
одним углом. Садовники ожидали ответа итальянца.
   - Америка, - сказал он с легким поклоном, - владеет еще  более  великим
сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах.
   Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и  неподвижно  на  фоне
изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня.
   - Да, - ответил мистер Вильсон, - более всего американцы гордятся  тем,
что им удалось на деле  проявить  ту  необъятную  любовь  к  человечеству,
которая заложена в их сердцах.
   Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо  из-за  петушиных
перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное,  холодное
лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под
цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной  впоследствии.
Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны.
   Вечером в пять часов, встретившись с Энн-Элизабет в  квартире  Эда,  он
должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы.  Он  сказал,
что он ничего не  видел,  кроме  золотого  изображения  волчицы,  кормящей
грудью Ромула и  Рема,  в  Капитолии,  где  президенту  подносили  римское
гражданство, а потом - его лицо на Форуме.
   -  Страшное  лицо!  Клянусь  богом,  это   лицо   пресмыкающегося,   не
теплокровного существа, а, может  быть,  лицо  одного  из  государственных
мужей древнего Рима с гробницы на  Via  Appia...  Знаешь,  кто  мы  такие,
Энн-Элизабет? Мы - римляне двадцатого века. - Он засмеялся. - А  я  всегда
хотел быть греком.
   Энн-Элизабет, страстная поклонница Вильсона,  сначала  рассердилась  на
него. Он нервничал и был возбужден и все говорил и говорил без  конца.  На
этот раз она нарушила свой обет и выпила вместе с ним горячего  рому,  так
как в комнате было ужасно холодно. Выглядывая  из  окна,  они  видели  при
свете уличных фонарей угол Испанской лестницы и колышущиеся, ползущие взад
и вперед толпы.
   - Ей-богу, Энн-Элизабет, прямо страшно подумать... Ты  не  знаешь,  что
чувствует народ - народ, молящийся за него в крестьянских  хижинах...  Ах,
мы ничего не знаем и топчем их ногами... Разгром  Коринфа...  Они  думают,
что он даст им мир, вернет им их уютный, довоенный быт. От всех этих речей
прямо тошнит... О господи, дай нам остаться людьми, покуда  сил  хватит...
не иметь глаз пресмыкающегося, и каменного лица, и чернил в  жилах  вместо
крови... Будь я проклят, я не хочу быть римлянином.
   - Я знаю, что ты хочешь сказать,  -  сказала  Энн-Элизабет,  ероша  его
волосы. - Ты художник, Дик, и я тебя очень люблю. Ты мой поэт, Дик.
   - Ну их всех к черту, - сказал Дик и обнял ее.
   Несмотря  на  выпитый  ром,  Дик,  раздеваясь,  очень  нервничал.   Она
задрожала, когда он лег в кровать рядом с ней. Все прошло  гладко,  только
она  потеряла  довольно  много  крови,  и  они  не   получили   особенного
удовольствия. Потом, за ужином, они не знали о чем говорить. Она рано ушла
домой, и Дик понуро бродил по улицам среди возбужденных толп, и флагов,  и
иллюминаций, и мундиров. Корсо было полно народу, Дик зашел в кафе, и  там
его приветствовала компания итальянских офицеров, во что бы  то  ни  стало
желавшая угостить его. Один из них, молодой  человек  с  оливковым  цветом
лица и  очень  дядиными  черными  ресницами,  по  имени  Карло  Хугобуони,
особенно подружился с ним, все время угощал его и водил по всем  столикам,
представляя  своим  знакомым  в  качестве  il  capitan  Salvaggio  Ricardo
[капитан Спаситель (итал.)]. Было сплошное  asti  spumante  [шипучее  вино
(итал.)], и Evviva gli americani [да здравствуют  американцы  (итал.)],  и
Италия  irredenta  [неосвобожденная  (итал.)]  (*90),  и  мистер  Вильсон,
спасший civilta [цивилизация (итал.)], и Evviva la  pace  [да  здравствует
мир (итал.)] и в конце  концов  Дика  повели  к  bella  ragazza  [красотки
(итал.)]. К величайшему удовольствию Дика, в том доме, куда  его  привели,
все барышни были заняты, и ему удалось улизнуть к себе в гостиницу и  лечь
в постель.
   Когда он утром спустился вниз, чтобы выпить кофе, Карло уже ждал его  в
вестибюле. Карло казался очень сонным, он до шести утра не мог найти  себе
ragazza, но в данный момент он в полном  распоряжении  своего  caro  amico
[дорогой друг (итал.)] и желает показать ему город. Как  Дик  ни  старался
отвязаться от него, не оскорбляя его самолюбия, тот весь день ходил за ним
по пятам. Он ждал Дика, покуда тот ходил к военному  атташе  за  бумагами,
завтракал с ним и Эдом Скайлером, в конце концов Эду удалось отшить его, и
Дик поспешил на квартиру к Эду, чтобы встретиться с Энн-Элизабет.  Эд  вел
себя очень курьезно: он сказал, что, поскольку он потерял Магду, ему  дома
все равно нечего делать и он рад, если Дик  использует  его  квартиру  для
амурных целей. Засим он крепко взял Карло под руку и потащил его в кафе.
   Дик и Энн-Элизабет были очень нежны и спокойны. Это было  их  последнее
свидание. Дик вечером уезжал в  Париж,  а  Энн-Элизабет  со  дня  на  день
ожидала командировки в Константинополь. Дик обещал как-нибудь вырваться на
несколько дней и приехать к ней туда. Вечером Энн-Элизабет пошла на вокзал
провожать его. На вокзале его уже ждал  Карло  с  огромной,  завернутой  в
серебряную бумагу колбасой и бутылкой  кьянти.  Ехавший  с  Диком  сержант
принес депеши, так что Дику оставалось только сесть в  поезд.  Он  не  мог
придумать никакого разговора и вздохнул облегченно, когда поезд тронулся.
   Как только он отрапортовал полковнику Эджкомбу, его послали в  Варшаву.
В Германии все поезда опаздывали, люди были смертельно бледны,  и  повсюду
шли разговоры о большевистском восстании. Дик  расхаживал  по  заснеженной
платформе, топая ногами,  чтобы  согреться,  во  время  бесконечно  долгой
остановки на какой-то станции в Восточной Пруссии, как вдруг он столкнулся
лицом к лицу с Фредом Саммерсом. Фред сопровождал продовольственный  вагон
Красного  Креста  и  предложил  Дику  проехать  вместе  с  ним   несколько
перегонов. Дик взял  свой  портфель  и  перебрался  к  нему.  В  служебном
отделении, где обитал Фред, были керосиновая печь, койка и  большой  запас
вина, коньяка и шоколада Бейкера. Они весь день болтали под  стук  поезда,
медленно ползшего по бесконечной серой оледенелой равнине.
   - Это не мир, - говорил Фред Саммерс, - это гнусное убийство.  Господи,
ты бы поглядел на погромы!
   Дик хохотал и хохотал.
   - Честное слово,  до  чего  мне  приятно  слушать  тебя,  Фред,  старый
негодяй... Я чувствую  себя  как  в  добрые  старые  времена  гренадиновой
гвардии.
   - Да, это было здорово, - сказал Фред. - Тут все дьявольски скверно, не
до смеху. Люди дохнут от голода и сходят с ума.
   - Ты очень умно поступил, что не пошел  в  офицеры...  Приходится  быть
чертовски осторожным -  того  не  скажи,  этого  не  сделай,  где  же  тут
развлекаться.
   - Да уж, тебя я не рассчитывал увидеть в чине капитана.
   - G'est la guerre, - сказал Дик.
   Они пили и болтали, и пили так много, что Дик еле добрался с  портфелем
до своего купе. Когда поезд остановился  у  перрона  Варшавского  вокзала,
Фред подбежал к Дику и сунул ему несколько плиток шоколаду.
   - Вот тебе моя посильная лепта, Дик, - сказал он. - Замечательная штука
для couch er avec. Нет такой женщины  в  Варшаве,  которая  не  согласится
coucher с тобой за плитку шоколада.
   Вернувшись в Париж, Дик пошел с полковником Эджкомбом в  гости  к  мисс
Стоддард. У нее была изящная гостиная, с высоким потолком, с  итальянскими
панелями на стенах, с желтыми и оранжевыми камчатными  портьерами,  сквозь
тяжелые кружевные занавески, висевшие на окнах, были видны  лиловые  ветки
деревьев  набережной,  зеленая  Сена  и  высокое  каменное  кружево  свода
Нотр-Дам.
   - Какую чудесную оправу вы для себя создали, мисс  Стоддард,  -  сказал
полковник Эджкомб, - и, простите мне этот комплимент,  жемчужина  достойна
оправы.
   - Да, это  хорошие  старинные  комнаты,  -  сказала  мисс  Стоддард,  -
старинным домам  нужно  только  дать  возможность  проявить  себя.  -  Она
повернулась к Дику: - Молодой человек, чем это вы  околдовали  Роббинса  в
тот вечер, когда мы вместе обедали? Он  просто  бредит  вами  -  какой  вы
удивительно умный.
   Дик вспыхнул.
   - Мы после обеда распили  с  ним  бутылку  замечательного  шотландского
виски... Вероятно, этим я его в околдовал.
   - Придется мне последить за вами... Не доверяю  я  этим  умным  молодым
людям.
   Они пили чай у старинной кованой круглой печки. Пришли какой-то  жирный
майор и длиннолицый инженер из "Стандард-ойл",  по  фамилии  Расмуссен,  а
попозже - некая мисс Хэтчинс, очень стройная  и  элегантная,  в  форменном
платье Красного Креста. Говорили о Шартре, и разоренных областях, и о  том
энтузиазме, с которым народ повсюду встречает мистера Вильсона,  и  отчего
Клемансо постоянно носит серые нитяные перчатки. Мисс Хэтчинс сказала, что
это потому, что у него не пальцы, а когти, оттого его и прозвали тигром.
   Мисс Стоддард отвела Дика к окну.
   - Я слышала, вы только что приехали из Рима,  капитан  Севедж...  Я  за
время войны часто бывала  в  Риме...  Расскажите  мне,  что  вы  видели...
Расскажите мне обо всем... Я люблю Рим больше всех городов на свете.
   - Вам нравится Тиволи?
   - Ну еще бы! Но Тиволи, пожалуй, слишком захватан туристами, не  правда
ли?
   Дик рассказал ей про драку в "Аполло", не называя имени  Эда,  и  очень
рассмешил ее. Они премило болтали в окопной нише, глядя,  как  вдоль  реки
загораются зеленоватым светом уличные фонари. Дик гадал, сколько ей  может
быть лет, la femme de trente aus [тридцатилетняя женщина (франц.)].
   Уходя, он  и  полковник  Эджкомб  столкнулись  в  передней  с  мистером
Мурхаузом. Он сердечно пожал руку Дику, сказал,  что  рад  видеть  его,  и
пригласил к себе как-нибудь вечером, он живет в "Крийоне", и у пего бывают
интересные люди. На Дика этот визит  произвел  прекрасное  впечатление.  А
он-то думал, что ему будет скучно! Он стал размышлять о том, что  пора  бы
ему уже бросить военную службу, и по дороге в канцелярию, где их еще ждали
кое-какие дела, спросил полковника, какие шаги  ему  следует  предпринять,
чтобы уйти из армии. Дело в том, что он рассчитывает  получить  подходящую
службу в Париже,
   - Ну что ж, если вы ищете места, то Мурхауз для  вас  самый  подходящий
человек... Он, кажется, связан с рекламным  отделом  "Стандард-ойл"...  Вы
видите  себя  в  роли  консультанта  по  социальным  вопросам,  Севедж?  -
Полковник рассмеялся.
   - Я должен заботиться о моей матери, - сказал Дик серьезным тоном.
   В канцелярии Дик нашел два письма. Одно  было  от  мистера  Уиглсуорса,
сообщавшего, что Блейк умер неделю тому назад от туберкулеза  в  Саранаке,
другое - от Энн-Элизабет:

   "Дорогой мой, я сижу  за  канцелярским  столом  в  этой  затхлой  дыре,
похожей на клетку со старыми кошками. Как они  мне  все  надоели!  Дорогой
мои, я так люблю тебя. Нам непременно надо поскорей увидеться.  Интересно,
что скажут папа и Бестер,  когда  я  привезу  из  Европы  красивого  мужа?
Сначала они рассвирепеют, но потом, я уверена, примирятся. Господи,  я  не
желаю корпеть в  канцелярии,  я  желаю  путешествовать  по  Европе  и  все
осмотреть.  Единственное,  что  я  тут  люблю,  -  это  маленький  букетик
цикламенов на моем столе. Помнишь те чудные маленькие розовые цикламены? Я
сильно простудилась и одинока,  как  в  лесу.  Это  методистское  общество
трезвости и нравственности - самое гнусное  заведение,  какое  я  в  жизни
видела...
   Ты когда-нибудь испытывал тоску по родине, Дик? Думаю, что нет.  Устрой
так, чтобы тебя поскорей послали в Рим. Я жалею, что  была  такой  глупой,
сумасшедшей девчонкой там, на холме,  где  цвели  цикламены.  Трудно  быть
женщиной, Дик. Делай все, что тебе захочется, но только не забывай меня. Я
так тебя люблю.
   Энн-Элизабет".

   Вернувшись в свой номер с двумя письмами в грудном кармане кителя.  Дик
повалился на кровать и долго лежал на  спине,  глядя  в  потолок.  Поздним
вечером в дверь постучал Генри. Он только что приехал из Брюсселя.
   - Что с тобой, Дик, ты совсем серый... Ты болен? Что случилось?
   Дик встал и сполоснул лицо над умывальником.
   - Ничего не случилось, - сказал  он  фыркая.  -  Вероятней  всего,  мне
надоело служить в армии.
   - У тебя такой вид, точно ты сейчас расплачешься.
   - Стоит ли плакать над разлитым молоком,  -  сказал  Дик  и  откашлялся
улыбаясь.
   - Слушай, Дик, я попал в беду,  ты  мне  должен  помочь...  Ты  помнишь
Ольгу, ту, что запустила в меня чайником? - Дик кивнул.  -  Так  вот,  она
заявила мне, что собирается родить  ребенка  и  что  я  -  его  счастливый
отец... Это смешно.
   - Бывает, - горько сказал Дик.
   - Но, понимаешь, я не  желаю  жениться  на  этой  суке...  И  не  желаю
содержать отпрыска... Это чистое идиотство! Если она даже и родит,  то  не
от меня, это факт... Она угрожает написать генералу Першингу. Кое-кого  из
рядовых уже закатали на двадцать  лет  за  изнасилование...  Та  же  самая
история.
   - Двух-трех даже расстреляли... Слава богу, что я не был  на  заседании
военного суда.
   - Подумай, как это  подействует  на  маму...  Слушай,  ты  парлевукаешь
гораздо лучше меня... Я бы хотел, чтобы ты поговорил с ней.
   - Хорошо... Но я смертельно устал и  паршиво  чувствую  себя...  -  Дик
надел китель. - Слушай, Генри, как у тебя  с  деньгами?  Франк  все  время
падает. Мы можем дать ей небольшую сумму,  а  там  нас  скоро  отправят  в
Америку, и никакой шантаж нам уже не будет страшен.
   Генри помрачнел.
   - Ужасно противно каяться перед младшим братом, - сказал он, - но я всю
ночь играл в покер и продулся дотла... Я пуст, как барабан.
   Они отправились на Монмартр,  в  тот  кабачок,  где  Ольга  служила  на
вешалке. Посетителей еще не было, и она пошла с ними к стойке выпить. Дику
она понравилась. У нее  были  крашеные  светлые  волосы,  узкое,  твердое,
бесстыдное лицо и большие карие глаза. Дик стал уговаривать ее,  объяснил,
что его брат не может жениться  на  иностранке  из-за  la  famille  [семьи
(франц.)], и у него нет постоянной службы, и в скором времени  его  уволят
из армии, и он вернется к чертежному столу... известно ли ей, какие  гроши
получает en Amerique чертежник у архитектора? Сущие пустяки, а тут еще  la
vie chere и la chute du franc [дороговизна и падение франка (франц.)],  и,
вероятно, в скором времени доллар  тоже  начнет  падать  и  произойдет  la
revolution mondiale [мировая революция (франц.)], и лучше ей быть  умницей
и не рожать. Она начала плакать... ей так хотелось  выйти  замуж  и  иметь
детей, а что касается аборта  -  mais  non,  puis  non  [нет,  ни  за  что
(франц.)]. Она топнула ногой и ушла в раздевалку. Дик пошел за ней, и стал
ее утешать, и потрепал по щеке,  и  сказал  que  voulez  vous  [ничего  не
поделаешь (франц.)], такова la vie [жизнь (франц.)], и не  примет  ли  она
скромный подарок - пятьсот франков? Она покачала  головой,  но,  когда  он
предложил тысячу, она просияла и согласилась: que voulez vous,  такова  la
vie. Дик оставил ее наедине с Генри - они с  довольным  видом  сговорились
пойти к ней спать, как только закроется ресторан.
   - Я скопил  несколько  сотен  долларов,  ну  что  ж,  придется  с  ними
распрощаться... Постарайся сдержать ее аппетит, покуда мы их не  разменяем
по выгодному курсу... И ради бога, Генри, когда  в  следующий  раз  сядешь
играть в покер, будь осторожней.
   Накануне первого пленарного заседания мирной конференции Дик забежал  в
"Крийон"  повидать  мистера  Мурхауза,  который  обещал  достать   ему   и
полковнику Эджкомбу пригласительные билеты, в вестибюле  один  французский
офицер показался ему знакомым. Это был  Рипли,  только  что  уволенный  из
французского  артиллерийского  училища  в  Фонтенбло,   Он   сказал,   что
разыскивает одного старого друга своего отца -  может  быть,  ему  удастся
как-нибудь пристроиться к мирной делегации. Он сидит на мели, и  Марианна,
третья республика, не желает больше содержать  его  и  требует,  чтобы  он
вступил в Иностранный легион, а у него нет ни малейшего  желания.  Сообщив
полковнику Эджкомбу по телефону, что мистер  Мурхауз  не  достал  для  них
билетов и что им придется прибегнуть к своим связям  в  военном  мире,  он
пошел с Рипли в бар "Риц", выпить по маленькой.
   - Здорово! - сказал Рипли, поглядев на мундиры, увешанные  орденами,  и
женщин, увешанных драгоценностями.
   - _Как вы их удержите на ферме... После путешествия в Париж?_ - буркнул
Дик. - Черт возьми, если бы я только знал, что мне делать после того,  как
я выберусь из армии.
   -  Спроси  меня  что-нибудь  полегче...  Ничего,  я  лично  найду  себе
какую-нибудь работу... В  самом  крайнем  случае  вернусь  в  Колумбийский
университет и кончу его... Хоть бы уж  произошла  революция.  Я  не  желаю
возвращаться в Штаты... К черту, я вообще не знаю, чего хочу.
   Дику стало не по себе от этих разговоров.
   - Mefiez vous, - процитировал он, - les oreilles enemies vous  ecoutent
[остерегайтесь, вас слышат вражеские уши (франц.)].
   - И это еще далеко не все.
   - Послушай-ка, ты не имеешь известий о Стиве Уорнере?  -  спросил  Дик,
понизив голос.
   - Я получил письмо из Бостона... Он, кажется,  получил  год  тюрьмы  за
неявку на призыв... Ему еще повезло... Многим вкатили по двадцать лет.
   - Вот что получается, когда играешь с огнем, - сказал Дик громко. Рипли
прищурился и пристально глядел на него около секунды, потом они заговорили
о другом.
   После обеда Дик повел мисс Стоддард пить чай к Румпельмейеру,  а  потом
пошел с ней в "Крийон"  к  мистеру  Мурхаузу.  Коридоры  "Крийона",  точно
муравейник, кишели мундирами хаки, матросками, рассыльными, штатскими.  Из
каждой открытой двери доносился стрекот пишущих машинок. На всех площадках
лестницы  стояли  кучки   штатских   экспертов,   говоривших   вполголоса,
обменивавшихся взглядами с прохожими, чиркавших что-то в  блокнотах.  Мисс
Стоддард схватила Дика за рукав своими острыми белыми пальцами.
   - Слышите?.. Точно динамо... Что это, по-вашему, означает?
   - Только не мир, - сказал Дик.
   В холле апартамента, занимаемого мистером  Мурхаузом,  она  познакомила
его с секретаршей, мисс Уильямс, блондинкой с усталым острым лицом.
   - Она настоящее сокровище, - шепнула мисс Стоддард, проходя в гостиную,
- она тут работает больше всех.
   В голубом свете,  проникавшем  сквозь  высокие  окна,  толпилось  много
разного народу. Лакей пробирался между  отдельными  группами  с  подносом,
уставленным стаканами, и человек, похожий на камердинера, разносил, ступая
на носках, портвейн. Одни держали в руках чайные чашки, другие -  стаканы,
но никто о них, по-видимому, не помнил. По тому, как мисс Стоддард вошла в
комнату и мистер Мурхауз сделал несколько шагов ей  навстречу,  Дик  сразу
понял, что она тут играет первую скрипку.  Его  познакомили  с  множеством
людей, и  он  некоторое  время  стоял  посреди  комнаты,  приглядываясь  и
прислушиваясь. Мистер Мурхауз заговорил с ним и вспомнил его фамилию, но в
это время мистеру Мурхаузу сообщили, что его зовет  к  телефону  полковник
Хауз, и Дику больше не пришлось говорить с  ним.  Когда  он  уходил,  мисс
Уильямс, секретарша, сказала ему:
   - Простите, капитан Севедж... на одну минутку... Вы - приятель  мистера
Роббинса, не правда ли?
   Дик улыбнулся ей и сказал:
   - Вернее, просто знакомый. Он, кажется, весьма интересный человек.
   - Блестящий ум, - сказала мисс Уильямс, - но я боюсь, что  од  скользит
но наклонной плоскости.  Мне  кажется,  что  здешняя  атмосфера  действует
деморализующе... на мужчин. Какая может быть работа, когда тут принято  по
три часа сидеть за обедом, а все остальное время пить в этих омерзительных
кафе?..
   - Вы не любите Парижа, мисс Уильямс.
   - Определенно не люблю.
   - А Роббинс любит, - лукаво сказал Дик.
   - Слишком, - сказала мисс Уильямс. - Я думала, если вы  ему  друг,  то,
быть может, вы поможете нам выправить его. Он доставляет нам много хлопот.
Он уже два дня как не показывается, а момент сейчас крайне  ответственный,
предстоят весьма важные дела. Джи Даблью работает до упаду. Я очень боюсь,
что он  не  выдержит  такой  нагрузки...  И  совершенно  невозможно  найти
надежную стенографистку или  машинистку...  Мне  приходится,  помимо  моих
секретарских обязанностей, еще и переписывать на машинке все бумаги.
   - Да, нынче у всех много дела,  -  сказал  Дик.  -  До  свидания,  мисс
Уильямс!
   Она улыбнулась ему, он откланялся.
   В  конце  февраля,  вернувшись  из   продолжительной   и   утомительной
командировки в Вену, он нашел еще одно письмо от Энн-Элизабет:

   "Дорогой  Дик,  спасибо  за  чудные  открытки.  Я  все  еще  работаю  в
канцелярии и  мне  все  еще  одиноко.  Приезжай,  если  можешь.  Произошло
событие, которое внесет большую перемену в твою и в мою  жизнь.  Я  ужасно
волнуюсь, но твердо верю в тебя. Я знаю, Дик, что ты честный мальчик.  Ах,
как я хочу видеть тебя! Если ты через два-три дня не приедешь, я брошу все
и поеду в Париж.
   Твоя Энн-Элизабет".

   Дик облился холодным потом, когда прочел это письмо: он как  раз  сидел
за кружкой пива в баре Уэбера вместе  с  одним  артиллерийским  поручиком,
неким Саунтоном Уилсом, учившимся  в  Сорбонне.  Потом  он  прочел  письмо
матери, жаловавшейся  на  одинокую  старость,  и  письмо  мистера  Купера,
предлагавшего ему службу. Уилс говорил об одной девице,  которую  видел  в
театре Комартен и с которой мечтал познакомиться, и  спрашивал  Дика,  как
знатока по этой части, каким образом это сделать.  Дик  пытался  объяснить
ему, что ничего  нет  легче,  нужно  только  послать  ей  записочку  через
билетершу, пытался смотреть на прохожих  с  зонтиками,  сновавших  взад  и
вперед по рю-Рояль, на мокрые такси и  блестящие  штабные  автомобили,  но
панический ужас ни на секунду не покидал его - она  намерена  рожать,  она
рассчитывает, что он женится на ней, будь я проклят, если  я  это  сделаю.
Допив пиво, он пошел  с  Уилсом  вдоль  левого  берега  Сены,  разглядывая
старинные книги и гравюры на книжном развале, в конце концов они попали  к
Элинор Стоддард.
   - Что вы такой грустный,  Ричард?  -  спросила  Элинор.  Они  стояли  в
оконной нише с чашками в руках. За столом Уилс беседовал с Эвелин  Хэтчинс
и каким-то журналистом. Дик отхлебнул чаю.
   - Разговаривать с вами - истинное удовольствие, Элинор, - сказал он.
   - Стало  быть,  не  я  виновата  в  том,  что  у  вас  такая  вытянутая
физиономия?
   - Знаете... Иногда у меня бывает такое чувство, словно  я  застоялся...
По-видимому, мне надоело носить военную форму.  Я  хочу  для  разнообразия
опять стать частным лицом.
   - Вы не хотите возвращаться в Америку?
   - Нет. Но мне все равно придется ехать  из-за  матери,  если,  конечно,
Генри не поедет... Полковник Эджкомб говорит, что он  может  устроить  мне
увольнение, если я откажусь от бесплатного проезда.  Видит  бог,  я  готов
отказаться.
   - Почему бы вам не остаться здесь? Может быть,  нам  удастся  уговорить
Джи Даблью устроить вас... Вам не улыбается перспектива быть одним из  его
даровитых юных помощников?
   - Пожалуй, это лучше, чем заняться политическими аферами в Джерси...  Я
бы хотел получить такую должность, чтобы можно было путешествовать...  Это
звучит смешно, потому что я и так всю жизнь провожу в поезде, но  мне  это
еще не надоело.
   Она потрепала его по руке.
   - Вот это мне в вас и нравится, Ричард, - ваш аппетит ко  всему...  Джи
Даблью  неоднократно  говорил,  что  вы  производите  впечатление   весьма
предприимчивого человека... Он сам такой. Он никогда  не  терял  аппетита,
потому-то он со временем и будет большим  человеком...  Знаете,  полковник
Хауз все время  советуется  с  ним...  А  я,  представьте  себе,  потеряла
аппетит.
   Они вернулись к столу.
   На следующий  день  потребовалось  отправить  человека  в  Рим,  и  Дик
вызвался ехать. Когда он услышал в телефонной трубке  голос  Энн-Элизабет,
он снова облился холодным потом,  однако  постарался  говорить  как  можно
более мягким тоном.
   - Какая ты прелесть, Дик, что приехал, - сказала она.
   Он встретился с ней в кафе на пьяцца Венеция. Он смутился  оттого,  что
она,  совершенно  не  стесняясь,  побежала  к  нему  навстречу,  обняла  и
поцеловала.
   - Ничего, - сказала она смеясь, - пускай  думают,  что  мы  сумасшедшие
американцы... Ах, Дик, дай мне поглядеть на тебя... Ах,  Дик,  мальчик,  я
так скучаю по тебе.
   У Дика перехватило дыхание.
   - Хочешь, пообедаем вместе, - выговорил он. - Я еще хотел разыскать Эда
Скайлера.
   Она уже заранее высмотрела маленькую гостиницу  на  глухой  улице.  Дик
позволил  ей  вести  себя:  в  конце  концов,  она  была   сегодня   очень
хорошенькой, щеки у нее разрумянились, и запах ее волос напомнил ему запах
маленьких цикламенов на холме в Тиволи, но все время, что он лежал с ней в
кровати, потея и тужась в ее объятиях, в голове  безостановочно  вертелись
колеса: "Что мне делать, что делать, что делать?"
   Они попали к Эду очень поздно, когда  он  уже  перестал  ждать  их.  Он
паковал свои вещи, так как на следующее утро ехал в Париж, а потом домой.
   - Замечательно, - сказал Дик, - мы поедем одним поездом.
   - Я провожу в Риме последнюю ночь, леди и джентльмены, - сказал  Эд,  -
давайте пообедаем с треском, и пусть Красный Крест проваливается  ко  всем
чертям.
   Они заказали изысканный обед с первоклассными винами в  ресторане  близ
колонны Траяна (*91), но Дику не шел  кусок  в  горло.  Собственный  голос
отдавался жестяным звоном в  его  ушах.  Он  замечал,  что  Эд  героически
пытается  поднять  настроение,  заказывая  все  новые  и  новые   бутылки,
перешучиваясь с официантом, рассказывая смешные истории о своих  неудачных
похождениях с римскими дамами. Энн-Элизабет много  пила  и  говорила,  что
драконы из ПБВ вовсе не такие страшные, как  она  себе  представляла,  они
дали ей ключ от двери, когда она сказала, что к ней на один вечер  приехал
жених. Она все время толкала Дика под столом коленом и просила, чтобы  они
спели "Добрые  старые  времена".  После  обеда  они  поехали  кататься  на
извозчике, остановились у фонтана Треви и стали бросать в него монеты. Они
закончили вечер у Эда, сидя  на  заколоченных  ящиках,  распивая  случайно
обнаруженную Эдом бутылку шампанского и голося "Aupres de ma blonde".
   Дик все время был трезв, все в нем  застыло.  Он  облегченно  вздохнул,
когда  Эд  пьяным  голосом  заявил,  что  он  идет  прощаться  с   разными
прелестными римлянками и оставляет свою квартиру в распоряжении i promessi
sposi [обрученные (итал.)] на всю ночь. Как только он  ушел,  Энн-Элизабет
бросилась Дику на шею:
   - Поцелуй меня,  Дики,  мальчик,  и  проводи  в  Методистское  общество
трезвости и нравственности... В конце концов надо считаться с моралью. Ах,
как я люблю нашу мораль.
   Дик поцеловал ее, потом подошел к окну и выглянул на улицу. Опять полил
дождь. Тусклые  ленты  света  тянулись  от  уличных  фонарей  по  каменным
ступеням Испанской лестницы, выглядывавшей из-за угла  между  домами.  Она
подошла и положила ему голову на плечо.
   - О чем ты думаешь, Дики, мальчик?
   - Слушай, Энн-Элизабет, я хотел с тобой поговорить... Ты  действительно
уверена, что...
   - Да, уже больше двух месяцев... Ничего другого не может быть,  и  меня
иногда слегка тошнит по утрам. Сегодня я себя чувствовала ужасно, но,  как
только я тебя увидела, все прошло.
   - Ты должна понять... меня все это ужасно беспокоит. Не  можешь  ли  ты
принять какие-нибудь меры?
   - Я пробовала принимать касторку и хинин... Никаких других средств я не
знаю... Я ведь простая деревенская девочка.
   - Ах, не остри, пожалуйста... Надо  что-нибудь  сделать.  Есть  сколько
угодно врачей, к которым можно обратиться... Я достану  денег...  Как  это
глупо, что я должен завтра ехать в Париж... Хоть бы уж избавиться от  этой
проклятой военной формы.
   - Знаешь, я предпочла бы иметь мужа и ребенка... Если мужем был бы  ты,
а ребенок был бы от тебя.
   - Это не годится... У меня не хватит средств... Покуда я в  армии,  мне
не разрешат жениться.
   - Это не так, Дик, - сказала она медленно.
   Они долго стояли бок о бок, не глядя друг на  друга,  глядя  на  дождь,
барабанящий в темные  крыши,  и  на  тускло  мерцающие  полосы  улиц.  Она
заговорила дрожащим, ломким голосом:
   - Ты хочешь сказать, что ты меня больше не любишь?
   - Разумеется, я тебя люблю, я не знаю, что такое любовь... Я  думаю,  я
люблю всякую хорошенькую девушку... и в особенности тебя, душенька. -  Дик
слышал свой голос - он звучал,  как  голос  постороннего  человека.  -  Мы
чудесно проводили с тобой время. - Она осыпала поцелуями его шею над тугим
воротником кителя. - Но пойми,  дорогая,  я  не  могу  содержать  ребенка,
покуда моя карьера не определилась,  и  мне  необходимо  помогать  матери;
Генри совершенно безответственный человек, на  него  нельзя  рассчитывать.
Ну, тебе пора домой, уже поздно.
   Когда они вышли на улицу, дождя уже не было. Вода журчала в водосточных
трубах и мерцала в  сточных  канавах  под  уличными  фонарями.  Вдруг  она
хлопнула его по спине, крикнула: "Пятнашка!" -  и  побежала.  Ругаясь  про
себя, он бросился догонять ее. Он потерял ее из виду на какой-то маленькой
площади, отчаявшись найти ее, решил идти домой, как  вдруг  она  выскочила
из-за каменного феникса на краю фонтана. Он схватил ее за руку.
   - Перестань дурачиться, - сказал он грубо. - Неужели ты не видишь,  что
мне не до того?
   Она заплакала.
   Когда они дошли до ее дома, она  вдруг  обернулась  к  нему  и  сказала
серьезным тоном: "Слушай, Дик,  может  быть,  нам  удастся  избавиться  от
ребенка... Я начну ездить верхом. Говорят, это помогает. Я тебе  напишу...
Право же, я вовсе не хочу мешать твоей карьере... Я знаю, тебе  необходимо
заниматься поэзией... Тебе предстоит большое будущее. Если мы поженимся, я
тоже буду работать.
   - Энн-Элизабет, ты замечательная девочка, может быть, мы еще как-нибудь
устроимся, если только не будет ребенка. - Он взял ее за плечи и поцеловал
в лоб.
   Она вдруг запрыгала и запела, как ребенок:
   - Ах как чудно, ах как чудно, ах как чудно, мы поженимся.
   - Ну, будь же чуточку серьезней, дитя мое...
   - Да уж куда серьезней... - сказала она медленно. - Знаешь,  не  заходи
ко мне завтра... У меня масса работы, надо ревизовать провиантские склады.
Я напишу тебе в Париж.
   Вернувшись в гостиницу, он с каким-то странным чувством надел пижаму  и
лег в кровать, в которой днем лежал с Энн-Элизабет. В кровати были  клопы,
и в комнате плохо пахло, и он провел прескверную ночь.
   В поезде по дороге в Париж Эд все время заставлял его пить и  болтал  о
революции и о том, что  ему  известно  из  достоверных  источников,  будто
первого мая  итальянские  профессиональные  союзы  захватят  все  фабрики.
Венгрия стала красной, Бавария тоже, на  очереди  Австрия,  затем  Италия,
затем Пруссия и Франция, американские войска, отправленные  в  Архангельск
воевать с русскими, взбунтовались.
   - Это мировая революция, мы чертовски  счастливые  люди,  что  живем  в
такое время, и нам чертовски повезет, если мы уцелеем.
   Дик проворчал в ответ, что не  разделяет  его  точки  зрения:  союзники
крепко держат вожжи.
   - А я думал, Дик, что ты за