ассказал о некоторых местных  и национальных новостях.  К
этому времени позвонил заместитель губернатора и запретил сообщать об убитом
директоре педагогического института, чтобы не раздувать дело еще больше и не
раздувать конфликт.  До того как Ка обратил на все это внимание,  он залпом,
словно воду, выпил две порции двойного ракы.
     Выпив третий стакан  ракы, он дошел  до обители за четыре минуты, дверь
открылась  автоматически.  Поднимаясь  по  крутой   лестнице,   Ка  вспомнил
стихотворение Мухтара под названием "Лестница", которое все еще носил у себя
в кармане. Он  был уверен, что все пройдет хорошо,  но  чувствовал  себя как
испуганный ребенок,  который дрожит, входя в кабинет врача, хотя  знает, что
врач не  будет  делать ему укол.  Как  только  он поднялся, он пожалел,  что
пришел: несмотря на ракы, его душу охватил глубокий страх.
     Как  только  Высокочтимый  Шейх увидел Ка, он  сразу  почувствовал  его
страх.  А Ка понял, что Шейх видит его страх. Но в Шейхе было  что-то такое,
что  Ка  не было  стыдно. На  площадке  лестницы, по которой он поднялся, на
стене было зеркало в резной раме из орехового дерева. Сперва он увидел Шейха
в  зеркале.  Людей  в  доме было как сельдей в  бочке.  Комната согрелась от
дыхания  и  человеческого тепла. Вдруг Ка заметил, что целует Шейху руку. Он
не обратил внимания ни на  то,  что было  вокруг, ни на толпу в комнате, все
произошло в мгновение ока.
     В комнате собралось  более двадцати человек,  чтобы  принять участие  в
обычном богослужении, которое проводилось по вторникам вечером,  и для того,
чтобы  рассказать о  своих несчастьях. Хозяева молочных ферм,  которые  были
счастливы  оказаться радом с шейхом каждый удобный момент, несколько человек
из  числа  ремесленников и  хозяев чайных, наполовину парализованный  юноша,
косоглазый директор одной из автобусных фирм со своим пожилым другом, ночной
сторож электрической компании, швейцар, уже сорок лет работающий в  больнице
Карса, и другие люди...
     Шейх, прочитав  по лицу Ка  обо  всех  его  сомнениях,  показным жестом
поцеловал  его  руку.  Выразив уважение,  он в то же  время  сделал  это как
человек, который целует приятную ручку маленького ребенка. Ка изумился, хотя
уже  знал,  что  Шейх сделает  именно  это.  Они  заговорили  под  взглядами
окружающих, сознавая, что все внимательно их слушают.
     -- Молодец, что  согласился принять мое приглашение, -- сказал Шейх. --
Я видел тебя во сне. Шел снег.
     -- Я тоже видел вас во сне, Светлейший Шейх, -- ответил Ка. -- Я пришел
сюда для того, чтобы стать счастливым.
     --  Мы счастливы,  что  у тебя родилась мысль,  будто счастье  твое  --
здесь, -- сказал Шейх.
     -- Мне страшно здесь, в этом городе, в этом доме, -- проговорил  Ка. --
Все  от меня  очень далеки.  Потому что подобного я всегда боялся.  Я бы  не
хотел никому целовать руку и не хотел бы, чтобы мне кто-то целовал руку.
     -- Ты  раскрыл свою внутреннюю красоту перед нашим братом, Мухтаром, --
сказал Шейх. -- Что тебе  напоминает этот благословенный снег,  который идет
сейчас?
     Ка заметил, что  человек, сидевший на софе, справа от Шейха, у окна, --
Мухтар.  На лбу  и  на  носу у  него был пластырь. Он  надел черные  очки  с
широкими стеклами, чтобы скрыть синяки под глазами, как старики, ослепшие от
оспы. Он улыбался Ка, но смотрел недружелюбно.
     --  Снег напомнил мне о Боге,  -- сказал  Ка. -- Снег напомнил мне, как
прекрасен и загадочен этот мир и что жизнь на самом деле -- счастье.
     Замолчав на мгновение, он заметил, что взгляды всех устремлены на него.
Шейх был этим доволен, что раздражало Ка.
     -- Зачем вы позвали меня? -- спросил он.
     -- Ну что вы! -- сказал Шейх. -- Из рассказа Мухтара-бея мы решили, что
вы ищете друга, с которым захотите побеседовать и открыть сердце.
     -- Хорошо, давайте побеседуем, -- сказал Ка. -- Прежде чем прийти сюда,
я от страха выпил три рюмки ракы.
     -- Почему вы боитесь нас? -- спросил Шейх, широко раскрыв глаза, словно
в изумлении. Он был полным миловидным человеком, и Ка увидел, что все вокруг
него искренне улыбаются. -- Вы не скажете, почему вы нас боитесь?
     -- Скажу, но я не хочу, чтобы вы обижались, -- произнес Ка.
     --  Мы не  обидимся, --  ответил Шейх. -- Пожалуйста, садитесь рядом со
мной. Нам очень важно узнать о вашем страхе.
     Шейх   говорил  полушутя,  полусерьезно,  что   в  любой  момент  могло
рассмешить  его  последователей.  Ка,  едва  сев,  почувствовал,  что  хочет
поддаться этому настроению, которое ему понравилось.
     --  Я   всегда  искренне,   как  ребенок,  хотел,   чтобы   моя  страна
возрождалась,  чтобы  люди стали свободными и современными, -- сказал он. --
Мне всегда казалось,  что наша религия против этого. Может быть, я ошибаюсь.
Извините.  А  может  быть,  я  сейчас  сильно  пьян  и  потому могу  в  этом
признаться.
     -- Бог с вами!
     -- Я вырос в Стамбуле, в Нишанташы, в светских кругах. Я хотел жить как
европейцы. Моя жизнь прошла вдалеке  от религии, потому  что я понял, что не
смогу одновременно  быть  европейцем и  верить в Аллаха, который  запихивает
женщин в  чаршаф и  приказывает им закрывать лица.  Уехав в Европу, я узнал,
что  может быть  другой Аллах, а не  тот,  о котором  рассказывают бородатые
реакционные провинциалы.
     -- В Европе существует другой Бог? -- спросил Шейх шутливо, гладя Ка по
спине.
     --  Я  хочу  Бога, перед которым  мне не надо  снимать  обувь,  не надо
вставать на  колени  и  целовать  кому-то руку.  Бога,  который  поймет  мое
одиночество.
     -- Бог -- един, -- сказал Шейх. --  Он все видит, всех понимает. И твое
одиночество тоже.  Если бы  ты  в  Него верил и  знал,  что  Он видит и твое
одиночество, ты бы не чувствовал себя одиноким.
     -- Очень верно, досточтимый Шейх-эфенди, --  сказал  Ка,  почувствовав,
что  тот  говорит со всеми  присутствующими в комнате. -- Я не могу верить в
Аллаха,  потому что я один, и не могу спастись от одиночества, потому что  я
не верю в Аллаха. Что мне делать?
     Несмотря  на то  что Ка  был  пьян и что совершенно неожиданно  получил
огромное удовольствие оттого, что смело говорил настоящему шейху о  том, что
чувствовал, он  вдруг испугался того,  что Шейх молчит, потому  что осознал,
что зашел слишком далеко.
     --  Ты и в самом деле  хочешь моего совета? -- спросил  Шейх. --  Мы --
люди, которых вы называете бородатыми, реакционными  провинциалами.  И  даже
если мы сбреем бороды, провинциальность никуда не денется.
     -- Я тоже  из провинции, и даже больше, я  хочу быть провинциалом, быть
забытым в неизвестном уголке мира, где идет снег, -- проговорил Ка.
     Шейх опять поцеловал ему руку. Ка это понравилось, он заметил, что Шейх
делал это не  против собственной воли. Но в глубине души Ка понимал, что все
еще хочет быть европейцем,  совершенно другим человеком, и почувствовал, что
из-за этого презирает себя.
     -- Простите меня, перед тем как  прийти сюда,  я  выпил, -- повторил он
снова.  -- Всю жизнь  я чувствовал  вину,  что не верю в  Аллаха бедняков  и
безграмотных, в которого верят тети в завязанных платках и дяди с четками. В
моем  неверии было что-то надменное. Но сейчас я хочу верить в Бога, который
заставляет  падать этот  прекрасный  снег. Есть Бог,  который сделает  людей
более  цивилизованными, более деликатными,  который внимательно наблюдает за
скрытой симметрией мира.
     -- Конечно есть, сынок, -- сказал Шейх.
     -- Но этот Бог не здесь, не  среди вас.  Он снаружи,  в  снеге, который
падает в сердце пустой темной ночи на одиноких скитальцев.
     -- Если ты собираешься  в одиночку прийти к Богу, то иди, пусть снег  в
ночи наполнит твое сердце любовью к Нему. Мы не будем преграждать тебе путь.
Но  не  забудь,  что  самовлюбленные  спесивцы остаются  одни. Бог не  любит
самодовольных. Дьявола прогнали из рая за то, что он был высокомерным.
     Ка опять почувствовал тот же страх, которого потом будет стыдиться. Ему
совсем не нравилось, что, когда он уйдет отсюда, о нем будут говорить.
     -- Что мне  делать, досточтимый Шейх?  -- спросил  он. Тот  хотел  было
вновь поцеловать его руку, но  раздумал. Ка понимал, что его нерешительность
и опьянение все  заметили  и  за  это его  презирают.  -- Я хочу поверить  в
Аллаха,  в которого  верите вы,  и стать, как и  вы, простым человеком, но я
запутался, из-за европейца, который сидит во мне.
     -- Для  начала хорошо уже  то, что у тебя такие  благие  намерения,  --
сказал Шейх. -- Сначала научись быть смиренным.
     -- А что мне для этого надо делать? -- спросил Ка. В нем снова появился
насмешливый чертенок.
     --  Все, кто хочет  поговорить по вечерам, садятся в этот  угол  тахты,
куда я усадил тебя, -- произнес Шейх. -- Все друг другу братья.
     Ка  понял, что  все, кто  сидел  на  стульях  и  на  тюфяках  на  полу,
выстроились в очередь, чтобы сесть  на  этот угол тахты. Он поднялся, потому
что понял, что Шейх больше уважает эту невидимую очередь, нежели его самого,
и  самым правильным будет встать  в  конец  этой очереди и  терпеливо ждать;
Шейх, поцеловав ему руку еще раз, усадил его на самый дальний тюфяк.
     Рядом с ним был приятный  человек  невысокого роста, с золотыми зубами,
владелец чайной на проспекте Иненю.  Человек был таким маленьким, а в голове
у Ка все так запуталось,  что он вдруг решил, будто этот  человек  пришел  к
Шейху для того, чтобы тот подсказал ему, что делать с его ростом. Во времена
его  детства в Нишанташы жил изящный карлик, который каждый день, под вечер,
покупал  у  цыган на  площади  Нишанташы  букет фиалок  или  одну  гвоздику.
Маленький человечек сказал Ка,  что  видел его, когда тот проходил  мимо его
чайной, но, к сожалению, не зашел, и  что он  ждет его завтра. Между  тем  в
разговор  вмешался  косоглазый  директор  автобусной  фирмы; он тоже шепотом
сказал, что сам временами очень грустил  из-за одной девушки, часто выпивал,
был таким  безбожником,  что не  признавал  Аллаха, но  потом все  прошло  и
забылось. Ка хотел спросить: "Вы женились на  девушке?",  но тут  косоглазый
директор сказал:
     -- Мы поняли, что девушка нам не подходит.
     Шейх снова завел речь против самоубийств: все слушали молча,  некоторые
покачивали головами, а трое все перешептывались друг с другом.
     -- Есть еще другие  самоубийства, --  рассказал маленький человечек, --
но  государство скрывает это, как метеорологи скрывают то,  что погода будет
гораздо  холоднее,  чтобы не портить людям  настроение;  девушек из-за денег
выдают за пожилых служащих, за мужчин, которых они не любят.
     Директор автобусной фирмы произнес:
     -- Моя жена, познакомившись со мной, больше никого не любила.
     Причинами     самоубийств    считались    безработица,     дороговизна,
безнравственность, безбожие. Ка считал себя лицемерным, потому что признавал
правоту  каждого говорившего. Косоглазый директор  разбудил своего  пожилого
товарища, когда  тот  начал клевать  носом.  Наступило долгое молчание, и Ка
почувствовал, что  в нем нарастает ощущение  покоя: они находятся так далеко
от центра мира, что, казалось, никому и  в голову не придет приехать сюда, и
под  влиянием  падающих  снежинок,  будто  повисших  в  воздухе, создавалось
впечатление, что земное притяжение отсутствует.
     Им никто не  интересовался, и  у Ка родилось  новое стихотворение.  Его
тетрадь  была  рядом,  и  по  опыту  первого   стихотворения   он  полностью
сосредоточился на голосе,  все  громче звучавшем внутри. На этот раз  он, не
отвлекаясь, одним движением записал  тридцать шесть строчек стихотворения. В
голове  у него  стоял  туман  из-за  ракы,  и  он  не  слишком был  уверен в
совершенстве  стихотворения.  Он  поднялся,  чувствуя  новое  воодушевление,
попросил у Шейха разрешения выйти, бросился наружу, сел на  лестницу обители
с высокими ступенями и  начал писать стихотворение, убедившись, что оно было
таким же безупречным, как и первое.
     Стихотворение было написано под впечатлением  того,  что Ка только  что
пережил, чему он был свидетелем:  в четырех  строках  содержался разговор  с
Шейхом о бытии Бога, и в том, что Ка обвинял "Аллаха бедняков",  содержалось
одиночество  и скрытый смысл  мира, здесь  были  и рассуждения об устройстве
жизни; там же был человек с золотыми зубами и косоглазый, и изящный карлик с
гвоздикой в  руке, и  все это напоминало  ему его жизнь  и  присутствовало в
стихотворении. "Какой смысл во всем этом?"  -- подумал он, изумляясь красоте
того,  что  сам написал.  Он  считал  стихотворение красивым, потому что мог
читать его так, будто оно написано кем-то другим. И материал  стихотворения,
и вся его  жизнь казались ему удивительными  из-за того,  что  стихотворение
казалось ему красивым. Что означала эта красота?
     Автоматические пробки на  лестнице щелкнули, и  стало  темно. Он  нашел
выключатель и включил свет,  и, когда  еще раз  заглянул в  тетрадь, которую
держал в руках, у него  родилось название стихотворения. "Скрытая симметрия"
-- он написал его сверху. Позже он покажет, что то, что он  так быстро нашел
это название, доказывает, что  эти стихи не были  его  собственным замыслом,
как и мир, и это стихотворение поместит на кристалл логики, как и первое.



        12
     <b>Что такое  Аллах, или  В  чем  смысл того,  что  люди испытывают  такие
страдания?</b>

        <i>Рассказ Неджипа о разлуке</i>

     Возвращаясь под снегом  из обители Шейха в отель,  Ка думал о  том, что
скоро  снова  увидит Ипек.  Когда он был  на проспекте Халит-паши, он  вдруг
оказался среди предвыборной толпы  Народной партии, а затем среди студентов,
выходивших  с  подготовительных курсов  для поступления в  университет:  они
говорили о вечерней телевизионной трансляции, о том, как преподавателя химии
легко обмануть  в  карты,  и  точно  так  же,  как Ка и я  в  этом возрасте,
безжалостно  друг  друга подкалывали. В дверях одного жилого дома он  увидел
маленькую девочку  со слезами на глазах, которая выходила со своей бабушкой,
державшей ее за руку, из приемной дантиста, располагавшейся в верхнем  этаже
дома. По их одежде он сразу понял, что живут они, еле сводя концы с концами,
но  все-таки  отвели  девочку  не  к  государственному  врачу,  которого она
боялась, а  к частному, который, как они считали, сделает не слишком больно.
Из  открытой  двери  лавки,  где продавались  женские чулки, катушки  ниток,
цветные карандаши, батарейки  и кассеты, он услышал "Роберту", песню Пеппино
ди Капри,  которую  слушал  в детстве по радио, когда они  с дядей зимой  по
утрам ездили  на  Босфор  гулять,  и,  решив, что этот  настрой -- это новое
стихотворение, вошел в первую попавшуюся чайную, сел  за свободный  столик и
вынул карандаш и тетрадь.
     Какое-то время  Ка смотрел на пустую страницу увлажнившимися глазами  и
вскоре понял, что стихотворения не будет, но его оптимистический  настрой не
исчез.  На  стенах чайной, битком набитой  безработными и студентами, помимо
видов Швейцарии он  увидел театральные афиши, вырезанные из газет карикатуры
и статьи, объявление об условиях конкурса по набору сотрудников и расписание
матчей,  которые проведет в этом  году  "Карcспорт".  Большая  часть  матчей
закончилась  поражением, и  их результаты были  выделены карандашом  другого
цвета, а рядом  с матчем с  "Эрзурум-спортом", который закончился поражением
6:1, были написаны  строки, одна из которых  целиком  войдет в стихотворение
"Все человечество и звезды", его Ка напишет на следующий день, сидя в чайной
"Удачливые братья":

     Если наша мать выйдет из рая и захочет нас обнять,
     И ее отец-безбожник хоть сегодня перестанет избивать,
     Все  равно  это  все -- ерунда, дерьмо твердеет, душа черства,  надежда
слаба!
     Спусти воду, пусть уходит тот, кто умудрился в Карс попасть.

     Когда  Ка, шутливо  посмеиваясь,  записывал  это четверостишие  себе  в
тетрадь,  от одного из  столиков к  нему подсел  Неджип,  на  лице  его было
выражение радости, которое Ка никак не ожидал увидеть.
     --  Я очень  рад,  что  тебя  увидел,  --  сказал Неджип. --  Ты пишешь
стихотворение?  Я прошу извинить моего друга,  который назвал тебя атеистом.
Они впервые в жизни видят атеиста. Но ты не можешь быть атеистом, потому что
ты очень хороший человек.
     Он сказал еще кое-что,  что  Ка сначала не  мог уяснить: они с друзьями
убежали из школы,  чтобы посмотреть  вечернее  представление, но  собирались
сесть  на задних рядах, потому  что не хотели, чтобы, когда  по  телевидению
будет идти прямая  трансляция, директор их"обнаружил". Они были  очень рады,
что  сбежали  из  школы,  собирались встретиться  с друзьями  в Национальном
театре. Они знали, что Ка будет  читать там стихи. В Карсе все писали стихи,
но Ка был первым поэтом, кого они видели в жизни и чьи стихи издавали. Можно
ли предложить Ка чай? Ка сказал, что торопится.
     --  Тощая  задам  тебе  один-единственный  вопрос, последний вопрос, --
сказал Неджип.  -- Я  не ставлю себе целью обидеть тебя, как мои друзья. Мне
просто очень любопытно.
     -- Хорошо.
     Сперва он дрожащими руками зажег сигарету:
     --  Если  нет  Аллаха,  то,  значит,  нет и рая. Тогда миллионы  людей,
которые живут в нужде, нищете и страданиях, не  смогут даже в рай попасть. В
таком случае, какой смысл в том, что бедняки так много страдают? Для чего мы
живем и зачем так много и напрасно страдаем?
     -- Аллах есть. И рай есть.
     --  Нет,   ты  говоришь  это,  чтобы  меня  утешить,  из-за  того,  что
сочувствуешь нам. Когда  ты вернешься  в  Германию,  ты опять, как и раньше,
начнешь думать, что Аллаха не существует.
     -- Я  впервые за многие годы очень счастлив, -- сказал Ка. -- Почему бы
мне не поверить в то, во что веришь ты?
     -- Потому что ты из высшего общества Стамбула, -- ответил Неджип.  -- А
они не  верят  в Аллаха. Они считают себя выше простых людей из-за того, что
они ценят то, что ценят европейцы.
     -- Может быть, я и из высшего общества Стамбула, -- сказал Ка,  -- но в
Германии  я был  чужаком,  которого  никто  ни во что  не ставил.  Это  было
оскорбительно.
     Неджип, задумавшись, смотрел своими красивыми глазами  как бы в себя, и
Ка понял,  что юноша в  один  момент  проанализировал  и оценил  его  особое
положение.
     --  Тогда  зачем же  ты  рассердил власть  и убежал  в  Германию? -- Он
увидел, что Ка погрустнел, и сказал: -- Ну и ладно! Вообще-то, если бы я был
богат, мне было бы стыдно и я бы еще сильнее верил в Аллаха.
     -- Даст бог, когда-нибудь мы все разбогатеем, -- проговорил Ка.
     -- Не думай, что я полагаю, что все так же просто, как и ты. И я не так
прост,  и к тому же богатым  быть не хочу. Я  хочу быть поэтом, писателем. Я
пишу научно-фантастический роман.  Может  быть, его  напечатают в  одной  из
газет  Карса, в "Копье" например, но я  хочу,  чтобы роман опубликовали не в
газете,  которая издается в семидесяти  пяти экземплярах, а  в  стамбульских
газетах, которые выходят тысячными  тиражами. Краткое изложение моего романа
у меня с собой. Если я прочитаю, вы сможете мне сказать, можно ли издать его
в Стамбуле?
     Ка посмотрел на часы.
     -- Очень быстро! -- сказал Неджип.
     Как раз в этот момент  выключилось электричество и весь Карс погрузился
в темноту. Неджип при свете печки сбегал и взял  с прилавка свечу, зажег ее,
покапал воском  на  тарелку,  приклеил  свечу и  поставил на стол.  Дрожащим
голосом,  то и дело  запинаясь от волнения, он  начал читать  помятые листки
бумаги, которые вытащил из кармана.

     В 3579  году  на планете  Газзали, которая сейчас еще  неизвестна, люди
были очень богатыми,  а жизнь  была  гораздо  спокойнее, чем  сейчас,  но  в
противоположность тому, что думают о будущем материалисты, люди не перестали
обращать  внимание  на  свою  духовность,  считая,  что уже  стали богатыми.
Наоборот, все очень интересовались вопросами бытия и небытия, взаимодействия
человека и мира, Аллахом и его рабами. Поэтому в самом удаленном уголке этой
красной планеты открылся Лицей исламских  наук и ораторского искусства, куда
принимали только самых способных и трудолюбивых учеников. В этом  лицее было
два  закадычных  друга:  эти два  посвященных  в  общую  тайну  приятеля,  с
воодушевлением взявшие себе прозвища Неджип и Фазыл по имени Неджипа Фазыла,
книги которого, написанные 1600 лет назад, но все еще очень актуальные из-за
злополучного вопроса об отношении Востока и Запада, они читали  с восторгом,
по  многу  раз  прочитывали  самое  большое  произведение  великого  мастера
"Великий Восток", встречались втайне от всех по ночам на самой верхней койке
Фазыла и, забравшись под одеяло и вытянувшись бок о бок, пока в это время на
стеклянную крышу  над  ними  падали и исчезали синие снежинки, наблюдали  за
ними, сравнивая каждую  из  них  с исчезающей  планетой, шептались  о смысле
жизни и о том, что будут делать в будущем.
     Эта чистая дружба, которую пытались завистливыми шутками запятнать люди
с черным  сердцем, однажды омрачилась. Оба в один день влюбились  в невинную
девушку по имени  Хиджран<sup>[x]</sup>,  которую с помощью  луча прислали в их  удаленный
городок. Они  узнали, что  отец Хиджран был атеистом, но это не спасло их от
безнадежной любви, а, наоборот, усилило страсть. Они быстро и  всем  сердцем
поняли, что эта красная планета предназначена только для одного из них и что
один из них должен умереть, но прежде пообещали друг другу: кто бы из них ни
умер,  он  вернется  после того,  как  окажется в другом  мире, на каком  бы
расстоянии световых лет ни находился, и расскажет о том, что их больше всего
волновало, о жизни после смерти.
     Они не решили, кто и как умрет, потому что оба знали, что самым главным
счастьем  для обоих  было  пожертвовать  собой ради счастья  другого.  Если,
например,   Фазыл  говорил,  что  давай,  мол,  голыми  руками  одновременно
возьмемся за обнаженный  электрический провод, то Неджип сразу  же  понимал,
что это хитрый  обман,  который  Фазыл придумал, чтобы пожертвовать  собой и
умереть,  потому  что  с  его  стороны  в  проводе не было  напряжения.  Эта
неопределенность,  длившаяся  многие   месяцы,  приносила   обоим   огромные
страдания;  однажды  вечером  эта   неопределенность   разрешилась:  Неджип,
вернувшийся   с  вечерних  занятий,   нашел   труп  своего  любимого  друга,
безжалостно застрелившего себя, на своей койке.
     На следующий год Неджип  женился на Хиджран и в брачную ночь  рассказал
ей  о том,  о чем  они  договорились  с другом, сказав,  что однажды призрак
Фазыла  обязательно вернется. А Хиджран ему  ответила, что на самом деле она
любила  Фазыла, и плакала  навзрыд  целыми днями после его  смерти,  и вышла
замуж за Неджипа  только потому, что он -- друг Фазыла и похож на  него. Они
не стали отдаваться друг  другу и запретили себе любовь до  тех пор, пока из
мира иного не вернется Фазыл.
     Но по мере того, как проходили годы, сначала их души, а потом и их тела
начали страстно желать друг друга. Однажды  вечером, когда с помощью луча их
отправили в маленький город Карс, на Землю, для наблюдений, они не выдержали
и предались любви как  сумасшедшие. Они  словно забыли Фазыла, который мучил
их тела, словно зубная боль. Однако в сердцах их росло усиливавшееся чувство
вины, и это их  испугало. В один момент они оба поднялись на кровати, решив,
что задохнутся от  этого  странного  чувства, смешанного со  страхом. В  это
время  телевизионный экран напротив них загорелся сам собой, и там показался
Фазыл в  виде сверкающего и  сияющего призрака.  У него на  лбу и под нижней
губой все еще были свежие, кровавые раны от пуль, полученных в день гибели.
     --  Я страдаю,  -- сказал Фазыл. -- В загробном мире не осталось места,
не осталось уголка, где бы я не побывал. (Я с воодушевлением во всех деталях
опишу  эти путешествия с Газзали и Ибни Араби, сказал Неджип.) Я  удостоился
самой большой благосклонности ангелов Аллаха, поднялся на самые высоты неба,
что считаются недосягаемыми, я видел ужасные наказания, которым подвергаются
в  аду  атеисты  в  галстуках  и  высокомерные позитивисты  с  колониальными
замашками,  насмехающиеся  над  верой народа, но все  же не стал счастливым,
потому что  мысленно был  здесь, с  вами. Муж с женой в изумлении  и  страхе
слушали слова несчастного призрака.
     -- Многие  годы меня  огорчало не  то,  что вы когда-нибудь  оба будете
счастливыми,  какими я  вижу вас сегодня вечером. Напротив,  я больше своего
собственного счастья хочу, чтобы Неджип был счастлив. Из-за того, что мы оба
так любили друг друга, так дружили, мы никак не могли убить ни себя, ни друг
друга. Мы словно бы укрылись броней бессмертия из-за того, что больше ценили
жизнь  друг друга,  нежели  свою  собственную.  Какое  это  было  счастливое
чувство! Но моя смерть доказала мне, что я ошибался, веря в это чувство.
     --  Нет, -- воскликнул  Неджип.  -- Я никогда не ценил свою собственную
жизнь больше твоей.
     -- Если  бы это было  правдой, я  бы  никогда  не  умер,  -- проговорил
призрак Фазыла. -- А ты никогда не женился  бы на прекрасной Хиджран. Я умер
потому, что ты тайно, даже втайне от себя, желал моей смерти.
     Неджип вновь пытался резко возражать, но призрак его не слушал.
     -- В загробном мире мне не  давало  покоя не подозрение  о том,  что ты
желал моей  смерти,  а  мысль  о  том,  что  ты  приложил руку к вероломному
убийству и я погиб от выстрелов из твоих рук в голову, когда ночью в темноте
спал в своей кровати, и страха, что ты стал иметь дела с врагами шариата, --
сказал призрак.
     Неджип замолчал и теперь не возражал.
     -- У меня есть только один способ избавиться от этих тревог и попасть в
рай,  а  у тебя -- избавить  себя от подозрения  в совершении этого ужасного
преступления, -- промолвил дух. -- Найди того, кто меня убил. Уже семь лет и
семь месяцев не  могут  найти ни одного подозреваемого. Я хочу возмездия для
того,  кто имел  хотя бы намерение  меня  убить  или имел  отношение  к моей
смерти.  Пока этот  презренный не  будет наказан, мне  в  этом  мире, в этом
временном мире, который вы считаете настоящим миром, нет покоя.
     Пораженные  и  рыдающие  супруги не могли ничего  ответить,  как  вдруг
призрак внезапно исчез с экрана.

     -- Ну, а что было дальше? -- спросил Ка.
     -- Я еще не решил, чем закончится,  -- ответил Неджип. -- Если я допишу
этот  рассказ,  он,  по-твоему, будет  продаваться? --  Увидев,  что  Ка  не
отвечает,  он тут  же добавил: -- Вообще-то я пишу о  том,  во что верю всем
сердцем. По-твоему, о чем этот рассказ? Что ты чувствовал, когда я читал?
     -- Я с  ужасом понял, что ты всем сердцем веришь в то, что эта жизнь --
всего лишь подготовка к жизни в ином мире.
     --  Да,  я  верю в  это,  --  ответил  Неджип, волнуясь.  --  Но  этого
недостаточно. Аллах желает, чтобы мы были счастливы и в этом мире. А это так
сложно!
     Они замолчали, думая об этой сложности.
     В этот момент включили свет,  но те, кто был  в чайной, молчали, словно
все  еще было темно. Владелец чайной стал стучать  кулаком по не работавшему
телевизору.
     -- Мы сидим уже двадцать минут, -- сказал Неджип. -- Наши уже, конечно,
лопнули от любопытства.
     --  Наши -- это кто? -- спросил Ка. --  Фазыл  тоже среди них? Это ваши
настоящие имена?
     --  Конечно, это мое ненастоящее имя, как  и у Неджипа  в рассказе.  Не
задавай вопросов, как  в полиции! А Фазыл никогда не ходит в такие места, --
ответил Неджип  с загадочным видом. -- Самый ярый мусульманин среди  нас  --
это Фазыл, и  он же -- тот человек,  кому я больше всего в жизни доверяю. Но
он боится, что, если  он будет замешан в  политику, это попадет в его личное
дело  и его выгонят  из  школы. В  Германии  у него есть дядя, и он  позднее
попросит его забрать к себе, но мы очень любим друг друга, как в рассказе, и
если кто-нибудь убьет  меня, я уверен, он за меня отомстит. На самом-то деле
мы еще ближе, чем  я изобразил в рассказе, и, как бы  далеко мы ни были друг
от друга, мы знаем, что делает в тот или иной момент каждый из нас.
     -- Что делает сейчас Фазыл?
     --  Хммм, -- ответил Неджип.  Он странно посмотрел  на Ка.  -- Читает в
общежитии.
     -- Кто такая Хиджран?
     -- Как и у нас, ее настоящее имя -- другое. Но не она сама себя Хиджран
назвала, а  это  мы ее  так назвали.  Некоторые постоянно пишут ей  любовные
письма и стихи, но боятся  отправить. Если бы у меня была  дочь, я бы хотел,
чтобы  она была  такая же красивая,  умная и смелая,  как она.  Она -- лидер
девушек  в платках, ничего не боится и очень яркая личность. На  самом  деле
вначале, под влиянием  своего  отца-атеиста,  она  тоже не верила в  Аллаха,
работала моделью в Стамбуле, показывала по телевизору свой  зад и ноги. Сюда
она  приехала ради  рекламы  шампуня,  которую тоже должны  были показать по
телевизору. Она шла по самой бедной и грязной, но самой красивой улице Карса
--  по  проспекту  Гази  Ахмет Мухтар-паши,  внезапно  останавливаясь  перед
камерой,  одним движением распуская свои великолепные светло-каштановые,  до
талии,  волосы, и, взмахнув ими, словно  флагом,  говорила: "Хотя прекрасный
город Карс и грязный, мои  волосы всегда сияют благодаря &bdquo;Блендаксу"".
Рекламу,  видимо, должны были показать по всему  миру, и весь мир должен был
смеяться над нами. Две девушки из педагогического института, в котором тогда
еще только начиналась  война из-за платков, узнали ее, потому что  видели по
телевизору и по фотографиям в "желтых газетах", где писали об ее скандальных
историях  с  богатыми  парнями  в  Стамбуле, и  втайне  восхищались  ею; они
пригласили ее на чай. Хиджран пошла, чтобы посмеяться над ними. Там ей сразу
стало скучно, и она  сказала: "Раз уж, говорит,  ваша религия  -- да,  так и
сказала,  не  наша религия, а ваша религия --  запрещает, чтобы волосы  были
видны, а власть запрещает их  закрывать, вы тогда  сделайте  как этот -- тут
она  назвала  имя  иностранной  рок-звезды  --  побрейтесь  налысо, а  в нос
повесьте железное колечко!  Тогда весь мир обратит  на  вас внимание!"  Наши
девушки так  растерялись, что вместе  с ней стали смеяться  над этой шуткой!
Хиджран от  этого  осмелела и сказала:  "Снимите  тот кусок тряпки,  который
ведет вас в темноту средневековья, с  ваших красивых голов!" -- и попыталась
протянуть руку к платку самой растерянной из  девушек и  снять  его, и вдруг
рука осталась неподвижной. Она сразу же бросилась на землю и попросила у той
прощения --  ее  брат,  самый  глупый  из глупых,  учится в нашем классе. На
следующий  день она снова пришла, и потом  опять, и наконец присоединилась к
ним  и  в Стамбул больше не вернулась.  Поверь  мне,  это она --  та  святая
женщина,   которая   превратила   платок  в  политический  флаг   угнетаемых
мусульманок Анатолии, поверь мне!
     -- Тогда почему ты в своем рассказе ничего о ней не сказал, кроме того,
что она была девственницей? -- спросил  Ка. -- Почему Неджип и Фазыл, прежде
чем убить друг друга, не догадались спросить у Хиджран, что она думает?
     Наступило  напряженное молчание,  во время  которого  Неджип смотрел  в
сторону  улицы, на  медленно падающий из темноты снег, похожий на струящиеся
стихи,  своими  прекрасными глазами,  один  из которых через два часа и  три
минуты будет выбит пулей.
     -- Вот она. Вот! -- прошептал затем Неджип.
     -- Кто?
     -- Хиджран! На улице!



        13
        Я не буду обсуждать свою религию с атеистом

        <i>Прогулка под снегом Ка и Кадифе</i>

     Она  входила с улицы. На  ней был легкий плащ лилового цвета, на глазах
темные очки, которые делали ее похожей на героиню  фантастического романа, а
на  голове  помимо  повязки,  ставшей символом политического  ислама,  самый
обычный  платок,  который  Ка видел  с  самого  детства  на  тысячах женщин.
Заметив, что  молодая женщина идет прямо к нему,  Ка встал,  словно  ученик,
который встает, когда в класс входит учитель.
     --  Я сестра Ипек,  Кадифе, -- сказала женщина, мягко улыбаясь.  -- Вас
все ждут на ужин. Отец попросил, чтобы я вас привела.
     -- Откуда вы знали, что я здесь? -- спросил Ка.
     --  В  Карсе все  всегда обо всем  знают, --  сказала Кадифе совершенно
серьезно. -- Лишь бы это было в Карсе.
     На ее лице появилось выражение горечи, Ка не смог этого понять.
     -- Мой друг, поэт и писатель, -- представил Неджипа Ка.
     Они  смерили  друг друга взглядом, но руки не пожали.  Ка  объяснил это
настороженностью.  Когда, намного  позже, он вновь  будет  восстанавливать в
памяти все происшедшее, то сделает вывод, что двое исламистов не пожали друг
другу  руки  из-за "необходимости женщине  прятать  свое  тело  от  мужчин".
Неджип, с  бледным лицом,  смотрел,  не  отрываясь, наХиджран,  пришедшую из
космоса,  но Кадифе с виду была  такой обычной, что из всех мужчин в кофейне
на нее  даже никто не обернулся и не  посмотрел. К тому же она не была такой
красивой, как старшая сестра.
     Но когда Ка шел с ней под  снегом по проспекту  Ататюрка, он чувствовал
себя  очень  счастливым. Он находил привлекательной  и  ее,  потому  что мог
разговаривать с ней, глядя на ее простое и чистое лицо, обрамленное платком,
и не такое красивое, как лицо ее сестры,  в ее карие, как у сестры,  глаза и
думал о том, что в этот момент он предает ее старшую сестру.
     Сначала они  разговаривали о погоде, с совершенно  неожиданными  для Ка
подробностями. Кадифе была  в  курсе даже таких нюансов, которые могли знать
только пожилые люди, делившие и  заполнявшие свой день,  лишь слушая новости
по   радио.   Она   рассказала,   что  еще  два  дня   продержится  холодный
низкоатмосферный  циклон,  пришедший  из  Сибири,  что  если  этот  снегопад
продлится, то дороги  еще  два дня нельзя  будет  откопать, что в Сарыкамыше
высота снежного покрова достигла 160  сантиметров, и  жители Карса  не верят
метеорологам; самая распространенная здесь сплетня -- власти всегда завышают
температуру воздуха  на 5-6 градусов, чтобы у  людей не портилось настроение
(но Ка не должен никому рассказывать об этом). В детстве,  в Стамбуле, они с
Ипек всегда хотели, чтобы снега было побольше: снег пробуждал в них ощущение
того, что жизнь -- прекрасна и скоротечна,  и заставлял их чувствовать,  что
на самом деле, несмотря на всю враждебность, люди симпатизируют  друг другу,
и что вселенная и время  --  широки, а мир человека -- узок. Поэтому,  когда
шел  снег,  люди прижимались друг  к другу.  Снег словно бы  прикрывал собой
злобу, алчность, вражду и сближал людей.
     Они немного помолчали. Они не встретили  никого, когда безмолвно шли по
проспекту  Шехита  Дженгиза  Топеля,  где уже  закрылись  все  магазины.  Ка
почувствовал, что ему и нравится идти пешком под снегом рядом с Кадифе, и он
почему-то волнуется. Он вперил взгляд в свет  витрины в  конце улицы, словно
боясь, что если  повернется  и  еще  подольше  посмотрит  в лицо Кадифе,  то
влюбится  и  в  нее  тоже.  Был  ли он  влюблен  в ее сестру? Умом  он хотел
влюбиться как сумасшедший и сознавал это. Дойдя до конца улицы, они увидели,
что  вся  театральная  труппа  во  главе  с  Сунаем  Займом  выпивает  перед
спектаклем,  за двадцать минут до начала представления, в маленькой и тесной
пивной  "Радость",  за  светящейся витриной,  на  которой было написано: "По
причине вечернего театрального представления вечерняя  встреча с  кандидатом
от партии  &bdquo;Свободная Отчизна"  господином Зихни Севюком переносится";
они пили жадно, так,  словно пили  в последний раз в жизни. Ка, увидев среди
предвыборных  афиш,  развешанных в витрине  пивной,  отпечатанный  на желтой
бумаге  призыв  "Человек  -- шедевр Аллаха,  а  самоубийство  -- кощунство",
спросил у Кадифе, что она думает по поводу самоубийства Теслиме.
     --  Теперь  ты  сможешь  интересно написать  о Теслиме  в  стамбульских
газетах и в Германии, -- произнесла Кадифе слегка разгневанно.
     -- Я только узнаю Карс, -- ответил Ка. --  И чем больше  его узнаю, тем
больше понимаю,  что никому за его пределами  не смогу рассказать о том, что
здесь  происходит.  Я растроган  до  слез  хрупкостью человеческой  жизни  и
бессмысленностью переживаемых страданий.
     -- Только атеисты, которые никогда не  страдали, думают,  что страдания
напрасны, -- сказала  Кадифе. -- Потому что атеисты, которые хотя бы немного
страдали, в конце  концов  тоже начинают  верить, потому  что не могут долго
выдержать безбожие.
     -- Однако Теслиме умерла как  безбожница, покончив с собой,  когда боль
достигла предела, -- ответил Ка с упрямством, которое ему придавал алкоголь.
     -- Да, если Теслиме  умерла, покончив  с собой,  это  означает, что она
умерла, совершив  грех.  Потому что  благородный двадцать  девятый айат суры
"Ниса"<sup>[x]</sup> запрещает самоубийства. Но то, что наша  подруга покончила с  собой и
совершила грех не означает, что в  нашем сердце стало  меньше  той  глубокой
нежности к ней, которая была близка к любви.
     -- Можем ли мы  все  же любить всем сердцем несчастную, совершившую то,
что осуждает религия?  -- спросил Ка,  пытаясь  повлиять  на  Кадифе.  -- Ты
хочешь сказать, что  мы верим в Бога не сердцем,  а  разумом, как европейцы,
которым он теперь не нужен?
     -- Священный Коран -- это приказ Аллаха. А  ясные и твердые приказы  --
это не  то, что можно обсуждать нам, рабам,  -- уверенно ответила Кадифе. --
Это, конечно же, не означает, что в нашей религии ничего не  обсуждается. Но
я  не хочу  обсуждать свою  религию с атеистом  и даже с человеком  светских
взглядов, пожалуйста, не обижайтесь на меня.
     -- Вы правы.
     -- Также я не отношусь к тем бессовестным мусульманам, которые пытаются
рассказывать светски  настроенным людям, что  ислам -- это светская религия,
-- добавила Кадифе.
     -- Вы правы, -- согласился Ка.
     -- Вы уже дважды сказали, что  я права, но я не думаю, что вы и в самом
деле в это верите, -- произнесла Кадифе, улыбнувшись.
     -- И все же вы правы, -- сказал Ка, не улыбаясь.
     Некоторое время  они  шли  молча. Мог  бы он влюбиться в нее вместо  ее
сестры? Ка очень хорошо знал, что  не  будет чувствовать влечения к женщине,
которая носит платок на  голове, но  он все же  не смог удержаться, чтобы не
развлечься этой тайной мыслью.
     Когда они влились в  толпу на проспекте Карадаг, он сначала заговорил о
поэзии, неуклюже добавил, что Неджип тоже поэт, и спросил, знает ли она, что
у  нее много  почитателей  в  лицее имамов-хатибов,  которые поклоняются ей,
называя именем Хиджран.
     -- Каким именем?
     Ка  вкратце  рассказал  и  другие  истории,  которые  рассказывались  о
Хиджран.
     -- Все это -- неправда, -- сказала Кадифе. -- И я ни разу не слышала об
этом от знакомых из лицея имамов-хатибов.
     Через несколько шагов, улыбнувшись, она произнесла:
     -- Но  историю  с шампунем я  слышала  и  раньше. -- Она напомнила, что
девушкам в платках побриться налысо, чтобы привлечь к себе внимание западной
прессы,  впервые  посоветовал  один богатый журналист, которого ненавидели в
Стамбуле,  чтобы  показать,  что платок  --  это основное из  того, что  его
заставляли считать правильным. -- В этом рассказе  правда только одна: да, я
в  первый  раз пошла  к  своим  приятельницам,  которых  называют "девушки в
платках", чтобы посмеяться над ними! И еще, мне было  любопытно. Ну ладно, я
пришла с любопытством и с желанием посмеяться.
     -- А что случилось потом?
     -- Я  приехала  сюда потому, что  набрала нужное  количество баллов для
поступления в педагогический институт, да и моя сестра была в Карсе. В конце
концов, эти девушки  были моими однокурсницами,  и даже если ты не веришь  в
Аллаха, но  тебя  приглашают  в гости, надо идти. Даже с  точки зрения  моих
прошлых взглядов я чувствовала, что они правы. Так их воспитали родители. Их
поддерживала  даже  власть, обеспечившая религиозное образование.  Девушкам,
которым многие годы говорили закрыть голову,  сказали:  "Снимите платок, так
требует  власть".  Однажды  я  тоже  закрыла  голову,  в  знак  политической
солидарности. Мне было страшно от  того,  что  я делала, и в  то же  время я
улыбалась.  Может  быть,  потому,  что  я вспомнила,  что я  -- дочь  своего
отца-атеиста,  вечно противостоящего  власти.  Когда  я  шла  туда,  я  была
уверена,   что  сделаю  это  только   один  раз:   приятное  воспоминание  о
причастности к  политике, которое через много лет  можно будет вспомнить как
шутку,  "жест  свободы".  Но  власть,  полиция и здешние  газеты так по  мне
прошлись, что  я не смогла  отнестись  к этому  легко  и выпутаться  из этой
истории.  Под предлогом того, что  мы  без разрешения устроили демонстрацию,
нас забрали.  Если  бы  через  день,  выйдя  из  тюрьмы, я  сказала: "Все, я
передумала и с самого начала не  была  верующей", весь Карс плюнул бы  мне в
лицо. А сейчас я знаю,  что все эти страдания ниспослал мне  Аллах, чтобы  я
нашла  истинный путь.  Когда-то я тоже была атеисткой, как ты, не смотри  на
меня так, я знаю, что ты меня жалеешь.
     -- Я не жалею тебя.
     -- Жалеешь. Я не чувствую, что я смешнее  тебя. Но я не чувствую себя и
выше тебя, знай это.
     -- Что твой отец говорит обо всем этом?
     -- Мы пока справляемся с ситуацией. Но положение  постепенно становится
таким,  что его невозможно будет  контролировать, и  мы очень боимся, потому
что очень  любим друг друга. Отец сначала гордился мной, в тот день, когда я
закрыла  голову  и пошла в  институт, он вел себя  так, будто это совершенно
особый  метод  борьбы.  Глядя вместе  со  мной  в зеркало в  латунной  раме,
оставшееся  от мамы,  он  посмотрел, как сидит  на  моей  голове  платок,  и
поцеловал  меня. Мы очень мало говорили, но  было ясно:  то,  что  я делала,
заслуживало уважения не потому,  что  было исламистским поступком, а потому,
что  было поступком, направленным против  власти.  Мой  отец был уверен, что
такой поступок достоин его дочери, но втайне боялся так же, как и я. Я знаю,
что, когда  нас арестовали,  он  был испуган  и раскаивался. Он заявил,  что
политическую полицию интересую не  я, а  все еще он. Когда-то сотрудники НРУ
заносили  в  картотеку имена крикливых  левых  и  демократов,  а  сейчас они
занимаются  учетом сторонников введения шариата; было ясно,  что  они начали
свое дело с дочери старого вояки. Из-за этого я вынуждена была  отступать, а
отец вынужден был меня поддерживать в  каждом моем шаге,  но  постепенно это
стало невозможно. Знаешь, есть старики, уши которых слышать-то слышат: звуки
в доме, треск печи, нескончаемую болтовню своей жены, скрип дверных  петель,
но на самом  деле слушают  только то, что хотят, --  мой отец  теперь так же
реагирует на нашу борьбу. Если кто-нибудь  из девушек приходит к нам  домой,
то он ведет себя по-свински, как атеист, и в конце концов разговор переходит
в антигосударственную перепалку.  Так как я  считаю проявлением зрелости то,
что девушки, не оставаясь в долгу, могут ответить моему отцу, я провожу дома
собрания. Сегодня вечером тоже придет одна из них, Ханде. После самоубийства
Теслиме Ханде решила  уступить давлению своей семьи и открыть голову,  но  у
нее  не получается выполнить свое решение. Отец иногда говорит,  что все это
напоминает ему прежние коммунистические дни. Коммунисты бывают  двух  видов:
самодовольные, кто начинает  заниматься политикой для того, чтобы превратить
народ  в настоящих людей и возродить  государство;  и идейные, кто  начинает
заниматься  этим из  чувства справедливости и равенства. Первые  помешаны на
власти, всех поучают, . от них исходит только вред. А идейные  вредят только
себе,  но  именно  этого-то  они  и хотят.  И  когда из чувства  вины  хотят
разделить  с бедными их  страдания,  начинают жить еще  хуже.  Мой папа  был
учителем,  со службы его выгнали, пытали  и содрали  один ноготь, держали  в
тюрьме.  Многие годы  он  с мамой держал  магазин канцелярских товаров,  они
делали ксерокопии, и даже случалось, что он переводил  с французского романы
и торговал энциклопедией в рассрочку, ходя от двери к двери. В те дни, когда
мы очень несчастны, когда мы терпим нужду, -- иногда без  всякой причины, он
вдруг внезапно обнимает  нас и плачет. Он очень боится, что с  нами случится
что-нибудь  плохое. Когда после убийства директора педагогического института
в отель пришла полиция, он  испугался. Он лепетал перед ними.  До меня дошел
слух, что вы виделись с Ладживертом. Не говорите этого моему отцу.
     --  Я  не скажу,  --  ответил Ка. Он  остановился и стряхнул снежинки с
головы. -- Разве мы шли не сюда, к отелю?
     -- Можно пройти  и здесь. И снег  не прекращается,  и  то,  о чем стоит
поговорить, не кончается.  Я  покажу  вам район Касаплар<sup>[x]</sup>. Что  хотел от  вас
Ладживерт?
     -- Ничего.
     --  Он  ничего  не  говорил  о  нас,  об  отце,  о  сестре?  Ка  увидел
взволнованное выражение на лице Кадифе.
     -- Я не помню, -- сказал он.
     --  Все его боятся.  Мы  тоже  боимся.  Все эти  магазины  --  это  все
известные здешние мясные лавки.
     --  Как ваш отец  проводит свой день? -- спросил Ка.  -- Он  никогда не
выходит из отеля -- вашего дома?
     -- Отелем управляет  он.  Он командует всеми,  управляющим, уборщиками,
прачками, служащими.  Мы с сестрой тоже занимаемся  отелем. Отец очень редко
выходит на улицу. Вы кто по знаку Зодиака?
     -- Близнецы, -- сказал Ка. -- Близнецы  много  обманывают, но я не знаю
как.
     --  Вы не  знаете, много ли  вы обманываете, или вообще  не знаете, как
обманывать?
     -- Если вы верите звездам, то вы сразу должны суметь понять, что у меня
сегодня -- особенный день.
     -- Да, сестра сказала, что вы сегодня написали стихотворение.
     -- Ваша сестра вам обо всем говорит?
     -- Здесь у нас только два развлечения. Рассказывать обо всем и смотреть
телевизор. И включив телевизор, мы разговариваем. Моя сестра очень красивая,
не так ли?
     --  Да,  очень  красивая,  -- почтительно  ответил  Ка. --  Но  вы тоже
красивая, -- учтиво добавил он. -- Сейчас вы ей и это расскажете?
     -- Не скажу, -- ответила Кадифе. -- Пусть это будет нашей тайной. Тайна
-- лучшее начало для хорошей дружбы.
     Она стряхнула снежинки, скопившиеся на ее длинном плаще лилового цвета.



        14
        Как вы пишете стихи?

     <b><i>Разговор  за  ужином  о  любви,  о  необходимости закрывать  себя  и  о
самоубийствах</i></b>

     Они    увидели    толпу,    ожидавшую    перед   Национальным   театром
"представление",  которое вскоре  должно  было  начаться.  Несмотря на снег,
который шел не прекращаясь, молодые люди в пиджаках и рубашках, пришедшие из
дома,  общежитий,  безработные   тунеядцы,  собравшиеся   для   того,  чтобы
развлечься во что бы то ни стало, и сбежавшие из дома дети -- все стояли  на
тротуаре перед  дверью  здания, построенного сто десять  лет  назад. Были  и
семьи, пришедшие в полном составе. Ка впервые увидел в Карсе открытый черный
зонт. Кадифе знала, что в программе запланировано выступление  Ка, но Ка  не
стал говорить об этом, сказав, что не пойдет туда, да и времени у него нет.
     Он  почувствовал, что подступает новое  стихотворение. Он быстро  шел к
отелю, стараясь не  разговаривать. Перед  ужином он быстро поднялся  в  свою
комнату под тем предлогом, что хочет привести себя в порядок, снял пальто и,
сев за маленький стол,  начал быстро записывать. Главной темой стихотворения
была дружба и общие тайны. Мотивы снега, звезд и особенно счастливого дня  и
некоторые слова, сказанные Кадифе, входили в стихотворение, как есть, и Ка с
волнением  и удовольствием,  будто глядя  на картину, наблюдал, как  строчки
выстраиваются одна под  другой. Его разум, движимый  скрытой логикой, развил
то,  о чем они  говорили  с  Кадифе,  в  стихотворении под названием "Дружба
звезд", где говорилось, что у каждого человека есть звезда, у каждой  звезды
есть подруга-звезда, и что  у каждого человека есть двойник, звезда которого
похожа на его звезду, и что этого  двойника человек хранит  внутри себя, как
посвященного в его тайны. Позднее он объяснит отсутствие  некоторых строк  и
слов в стихотворении тем, что хоть он и слышал про себя музыку стихотворения
и  понял  все его совершенство,  но  думал об  Ипек и об  ужине,  на который
опаздывал, и от этого был чрезмерно счастлив.
     Закончив  стихотворение,  он  торопливо   прошел  через  холл  отеля  в
маленькую  квартиру хозяев.  Тут  во  главе стола, накрытого посреди широкой
комнаты  с  высоким потолком, сидел Тургут-бей, а  по обеим сторонам от него
дочери --  Ипек и Кадифе. С другого края стола сидела  третья девушка,  и по
элегантному лиловому платку на ее  голове Ка сразу же понял, что это подруга
Кадифе, Ханде. Напротив  нее он  увидел журналиста Сердар-бея.  По  странной
красоте и  неубранности  стола,  стоявшего перед  этой  маленькой компанией,
которая выглядела счастливой от того, что все собрались вместе, по ловким  и
радостным движениям курдской  служанки Захиде,  которая за их спинами быстро
ходила  в кухню и обратно, он сразу же почувствовал, что у Тургута-бея и его
дочерей вошло в привычку долго сидеть по вечерам за этим столом.
     --  Я думал о  вас целый день, я  беспокоился  о вас целый день, где вы
были? -- произнес Тургут-бей, подымаясь.  Внезапно он приблизился к Ка и так
его  обнял, что Ка решил, тот заплачет. -- В  любой  момент может  случиться
что-нибудь плохое, -- сказал он трагическим голосом.
     После того как Ка сел туда, куда ему указал Тургут-бей, на другой конец
стола,  как раз напротив него самого,  и, волнуясь, с аппетитом съел горячий
чечевичный суп, поставленный перед ним, и после того как двое других  мужчин
за столом начали пить ракы, интерес  всех  собравшихся переключился на экран
телевизора, стоявшего  у него  за  спиной, а Ка сделал то, что хотел сделать
уже давно, -- вдоволь насмотреться на прекрасное лицо Ипек.
     Так как он впоследствии во  всех подробностях написал в своей тетради о
своем необъятном, безграничном  счастье, которое чувствовал в  тот момент, я
совершенно  точно знаю, что  он чувствовал:  он  постоянно шевелил  руками и
ногами,  как  счастливый ребенок,  и дрожал он нетерпения, словно они с Ипек
должны были  сесть на  ближайший поезд, который  увезет их  во Франкфурт. Он
представил,  как  свет,  похожий на свет,  падавший  от  лампы  с  абажуром,
стоявшей  на рабочем столе Тургут-бея, на  котором лежали вперемешку  книги,
газеты,  гостиничные  книги  регистрации и счета, в ближайшем будущем  будет
падать  на лицо  Ипек  от лампы с  абажуром на его рабочем столе в маленькой
квартире во Франкфурте, где они будут жить вместе.
     Сразу после этого  он увидел, что  Калифе смотрит  на  него.  Когда  Ка
встретился с ней взглядом, на ее лице, не  таком  красивом, как лицо сестры,
на  какой-то момент  словно появилось выражение ревности,  но  Калифе  сразу
удалось это скрыть, хитро улыбнувшись.
     Сидевшие  за  столом  время  от  времени  краем  глаза  поглядывали  на
телевизор. Трансляция спектакля из Национального театра только что началась,
и долговязый,  похожий  на палку  актер из театральной труппы, которую видел
Ка, в  первый вечер выходя из  автобуса, кланяясь то вправо, то влево, начал
представление, как вдруг Тургут-бей взял пульт  дистанционного управления  и
изменил изображение. Они долго смотрели  на мутное черно-белое изображение с
непонятными белыми мушками.
     -- Папа, -- спросила Ипек, -- и зачем вы сейчас на это смотрите?
     -- Здесь идет снег... --  проговорил ее отец.  -- По крайней  мере, это
правдивое  изображение, достоверная новость. Ты  же  знаешь,  когда я смотрю
долго какой-нибудь канал, это задевает мое чувство собственного достоинства.
     --  Тогда, отец, пожалуйста, выключите телевизор, -- сказала Кадифе. --
Раз уж это задевает наше чувство собственного достоинства.
     --  Расскажите нашему гостю, --  сказал  ее  отец, смутившись. --  Меня
беспокоит, что он не знает.
     -- Меня  тоже, -- сказала Ханде. У нее были сверхъестественно красивые,
огромные, полные гнева глаза. Все сразу же замолчали.
     -- Расскажи ты, Ханде, -- сказала Кадифе. -- Здесь нечего стесняться.
     --  Как раз наоборот, здесь много  чего  стоит стесняться,  и поэтому я
хочу  рассказать, -- сказала Ханде.  Внезапно  ее лицо  засветилось странной
радостью. Улыбнувшись, словно вспомнив  что-то приятное, она произнесла:  --
Сегодня сорок дней, как покончила с собой наша подруга Теслиме. Теслиме была
среди  нас  самой верующей девушкой, сражавшейся ради слова Аллаха.  Для нее
платок означал не только любовь Аллаха, но также и собственную веру и честь.
Никому бы и в голову не пришло, что она покончит с собой. На нее безжалостно
давили учителя в институте  и  отец дома, чтобы  она  сняла  платок, но  она
упорствовала. Ее  вот-вот должны были выгнать из института, где она  училась
уже  три года  и  который  скоро  должна  была  окончить.  Однажды  люди  из
Управления безопасности прижали ее отца в его  бакалейной лавке  и  сказали:
"Если твоя дочь придет на учебу,  не сняв платок, мы закроем твой магазин, а
тебя выгоним из Карса". В  ответ на это отец сначала  пригрозил Теслиме, что
выгонит ее  из дома, а когда это  не подействовало, решил выдать ее замуж за
сорокалетнего  вдовца-полицейского.  И  полицейский  даже  стал  приходить в
бакалейную лавку  с  цветами. Теслиме чувствовала такое  отвращение  к этому
человеку,  которого она называла  "человек  с  металлическими  глазами", что
сказала  нам,  что решила  снять  платок,  чтобы  не выходить за него замуж,
однако это решение никак  не могла выполнить. Некоторые из  нас  одобрили ее
поступок, чтобы она не выходила замуж за этого -- с металлическими  глазами,
а некоторые  сказали:  "Пригрози  отцу, что покончишь с собой!"  Больше всех
советовала  это  я.  Потому  что  я не  хотела, чтобы  Теслиме сняла платок.
Сколько раз  я говорила ей:  "Теслиме, покончить  с собой  лучше,  чем снять
платок".  Я говорила  это просто так. Мы  думали, что  слова  о самоубийстве
испугают  ее отца, полагая, что самоубийства  женщин, о которых мы  читали в
газетах,  были  совершены  от  безбожия,  от  зависимости  от  материального
достатка или  от безнадежной  любви. Я  вовсе  не  предполагала, что Теслиме
покончит с  собой, так  как она была верующей девушкой. Но когда я услышала,
что она повесилась, я поверила первой. Я сразу же почувствовала, что если бы
я была на месте Теслиме, то могла бы покончить с собой.
     Ханде  заплакала.  Все молчали.  Ипек подошла к  Ханде, поцеловала ее и
погладила. Кадифе тоже подошла; девушки обнялись, и Тургут-бей, держа издали
в  руках  пульт  дистанционного управления,  начал говорить ей  утешительные
слова,  они  все  стали шутить,  чтобы  она не плакала.  Тургут-бей,  словно
отвлекая маленького  ребенка, показал ей жирафов на  экране, и, более  того,
Ханде  словно ребенок,  готовый  к тому,  чтобы  его  отвлекли, заплаканными
глазами посмотрела на  экран телевизора:  все они долго, почти забыв о своей
собственной жизни, смотрели на пару  жирафов, двигавшихся с довольным видом,
словно  в замедленной съемке, где-то очень далеко, наверное в сердце Африки,
в местности с тенистыми деревьями.
     -- После самоубийства Теслиме Ханде, чтобы еще больше не огорчать своих
родителей, решила снять платок и пойти на учебу, -- сказала затем Кадифе Ка.
--  Они вырастили ее словно единственного сына,  без каких-либо трудностей и
бедности. Ее родители все время  мечтают о том, что в дальнейшем дочь  будет
заботиться о  них, Ханде очень умная. -- Она говорила очень нежно, словно бы
шепотом, но  так,  чтобы  Ханде слышала, а  девушка  с  заплаканными глазами
слушала  ее, вместе  со  всеми  глядя на экран.  -- Мы, девушки  в  платках,
сначала пытались ее переубедить,  чтобы она не прекращала нашу  борьбу,  но,
поняв, что снять платок лучше, чем  совершить самоубийство, решили  помогать
Ханде.  Для  девушки,  которая считала платок  повелением  Аллаха и знаменем
ислама,  сложно потом  снять  его  и  выйти  на  люди.  Ханде на  много дней
закрылась дома и пыталась сконцентрироваться на этом решении.
     Ка, как и другие, съежился от чувства вины, но когда его рука коснулась
руки  Ипек, внутри его  разлилось  чувство счастья.  Пока Тургут-бей  быстро
перескакивал с канала на канал, Ка прижался рукой к руке Ипек, желая ощутить
то  же счастье. Когда Ипек сделала то же самое, он забыл  о грусти, царившей
за столом. На  экране телевизора  появился спектакль  в Национальном театре.
Долговязый,  похожий  на  палку  человек  рассказал,  что для  него  почетно
участвовать  в  первой  в  истории Карса  прямой  трансляции.  Пока оглашали
программу спектакля, среди душещипательных  рассказов, откровений  голкипера
национальной сборной, позорных тайн нашей  политической  истории, сценок  из
Шекспира и Виктора  Гюго, неожиданных  признаний, скандальных историй,  имен
незабвенных  ветеранов  истории турецкого  театра  и  кино,  шуток,  песен и
страшных сюрпризов Ка услышал, как  прочитали его имя, назвав его "наш самый
великий поэт, спустя многие годы тихо вернувшийся в нашу страну". Под столом
Ипек взяла его за руку.
     -- Значит, вы не хотите вечером идти туда, -- проговорил Тургут-бей.
     -- Мне очень хорошо здесь, я очень счастлив, сударь, -- ответил Ка, еще
сильнее сжимая руку Ипек.
     -- Вообще-то я вовсе  не хочу  портить ваше счастье, -- сказала  Ханде.
Все вдруг почти испугались этого. -- Но сегодня  вечером я пришла сюда из-за
вас. Я не читала ни одной из ваших книг,  но мне хватит  уже того, что вы --
поэт, который доехал до самой Германии  и видел мир. Скажите, пожалуйста,  в
последнее время вы писали стихи?
     -- В Карсе ко мне пришло множество стихотворений, -- ответил Ка.
     --   Я  подумала,  что   вы   сможете   рассказать   мне,   как   можно
сконцентрироваться на  этом.  Скажите мне вот что, пожалуйста: как вы пишете
стихи? Вы концентрируетесь?
     Это был вопрос, который чаще всего задают женщины поэтам на поэтических
вечерах, устраиваемых в Германии  для турецких читателей,  но на этот раз он
вздрогнул, как это было каждый раз, когда спрашивали что-то особенное.
     --  Я   не  знаю,  как   пишутся  стихи,  --  ответил  он.  --  Хорошее
стихотворение  словно приходит извне, откуда-то  издалека. -- Он увидел, что
Ханде смотрит на него с сомнением. -- Скажите,  пожалуйста, что означает для
вас понятие "сконцентрироваться"?
     -- Я прилагаю усилия  целый день на  то, что  хочу представить себя без
платка,  но  ничего  не  получается.  Вместо  этого  у  меня  перед  глазами
появляется то, что я хочу забыть.
     -- Что, например?
     -- Когда  число  девушек  в  платках увеличил ось,  из Анкары  прислали
женщину, чтобы она убедила нас снять платки. Эта убеждавшая  нас много часов
женщина разговаривала в комнате с  каждой из нас в отдельности. Она задавала
сотни вопросов, такие, как:  "Твой отец бьет маму? Сколько у тебя братьев  и
сестер? Сколько твой отец зарабатывает  в месяц?  Что  ты  носила до платка?
Тебе нравится  Ататюрк? Какие  рисунки висят у  тебя дома на стенах? Сколько
раз  в  месяц ты ходишь в  кино? По-твоему, мужчина и женщина -- равны?  Кто
важнее -- Аллах или государство? Сколько  ты хочешь иметь детей? Тебе мешают
в семье?" -- записывала наши ответы на бумагу, заполняла о нас анкеты. У нее
были крашеные волосы  и накрашенные губы, голова  у  нее была непокрыта, она
была очень  изящно одета, как в модных журналах, но, как бы это сказать,  на
самом  деле  она была  очень проста в общении.  Хотя  некоторые  ее  вопросы
доводили нас до слез, потом мы ее полюбили... Среди нас  были те, кто думал,
что, слава богу, она не замаралась грязью Карса. Потом я стала видеть  ее во
сне,  но  сначала  не придала  этому  значения. А  сейчас,  когда  я пытаюсь
представить,  как сниму с головы платок, распушу  волосы и буду ходить среди
людей,  я вижу  себя в роли  этой  убеждавшей нас  женщины. Как будто я тоже
стала такой же шикарной, как она, я ношу туфли на тонких каблуках и открытые
платья. Мужчины обращают на меня внимание. Мне это и нравится очень, и очень
смущает.
     -- Ханде, если хочешь, не  рассказывай  о  том,  что  тебя смущает,  --
сказала Кадифе.
     -- Нет, я расскажу.  Потому  что  я  стесняюсь в моих  фантазиях, но не
стесняюсь самих фантазий. На самом деле я не верю, что если я  сниму платок,
то  стану  женщиной,  которая  будет провоцировать мужчин и мечтать только о
своих желаниях. Потому что я сниму платок, не веря в  то, что я делаю. Но  я
знаю, что человека может охватить  сильное  желание, хотя он сначала может в
это и не верить, и  может охватить  даже  тогда, когда,  как он думает,  ему
этого  не хочется.  И  мужчины,  и  женщины,  все мы по  ночам в  своих снах
совершаем  грехи,  которые,  как полагаем, совершенно не  хотим  совершать в
реальной повседневной жизни. Это правда, разве не так?
     -- Довольно, Ханде, -- сказала Кадифе.
     -- Разве не так?
     -- Не так, -- ответила Кадифе. Она повернулась к Ка. -- Два  года назад
Ханде должна  была выйти замуж за очень красивого молодого курда.  Но парень
ввязался в политику, и его убили...
     --  Это  никак  не  связано  с  тем,  что я  не могу  снять  платок, --
рассердившись,  сказала Ханде. --  Причина того, что я  не снимаю  платок, в
том, что я не могу сосредоточиться и представить  себя с непокрытой головой.
Каждый раз,  когда  я пытаюсь представить это, я в воображении превращаюсь в
таких, как женщина, убеждавшая нас снять платок, либо в женщину, мечтающую о
страсти.  Если  я  хотя  бы разок  смогу представить  себе, как с непокрытой
головой вхожу в двери института, иду  по коридорам и  вхожу  в аудиторию, я,
даст бог, найду в  себе силы сделать это и тогда стану свободной. Потому что
я открою голову по своей воле и по собственному желанию, а не под  давлением
полиции. Но я не могу сосредоточиться на этом.
     -- Не придавай этому столько значения,  -- сказала Кадифе. -- Если даже
в тот момент ты не выдержишь, ты все равно всегда будешь нашей милой Ханде.
     -- Нет, -- сказала Ханде. -- Про себя вы меня вините и презираете из-за
того, что я отделилась от вас и решила открыть голову. -- Она повернулась  к
Ка. -- Иногда девушка, оживающая  у меня перед глазами, с непокрытой головой
входит в институт, движется по  коридорам, входит в наш класс, по которому я
очень соскучилась, я даже вспоминаю иногда запах коридоров, тяжелый воздух в
аудитории. Именно в этот момент в зеркале, отделяющем аудиторию от коридора,
я вижу эту девушку и, поняв, что та, кого я вижу, -- не я, а другая, начинаю
плакать.
     Все решили, что Ханде опять заплачет.
     -- Я не слишком боюсь быть другой, -- сказала Ханде. -- Меня пугает то,
что  я не смогу вернуться в свое нынешнее  состояние, и  даже  то, что я его
забуду. Вот из-за этого человек может покончить с  собой. -- Она повернулась
к Ка. -- Вы никогда не хотели покончить с собой? -- спросила она кокетливо.
     -- Нет, но после поступков женщин в Карсе начинаешь думать об этом.
     -- Для многих  девушек в нашем положении желание умереть означает стать
свободной,  хозяйкой  собственного тела. Девушки, которых обманули и  лишили
невинности, девственницы, которых выдают  замуж за человека, за которого они
не хотят выходить,  только  поэтому  совершают самоубийство. Они расценивают
самоубийство   как  стремление   к  невинности  и  чистоте.  Вы  не   писали
стихотворений о самоубийствах? -- Интуитивно она повернулась к Ипек. -- Я не
очень утомила  вашего  гостя?  Хорошо,  пусть он  скажет,  откуда появляются
стихи, которые "пришли" к нему в Карсе, и я оставлю его в покое.
     --  Когда  я  чувствую, что  подходит  стихотворение,  меня переполняет
благодарность  к  тому,  кто  его  послал,  потому что  я  становлюсь  очень
счастливым.
     -- Тот, кто заставляет вас концентрироваться на стихотворении, тоже он?
Кто он?
     -- Я чувствую, что стихи мне посылает он, хотя я и не верю.
     -- Вы не верите в Аллаха или в то, что стихи посылает вам он?
     -- Стихи посылает мне Бог, -- сказал Ка с воодушевлением.
     --  Он  увидел,  как  здесь  поднялось  движение  сторонников  введения
шариата,  -- произнес Тургут-бей. --  Может  быть, они  ему пригрозили... Он
испугался и начал верить в Аллаха.
     -- Нет, это искренне, -- сказал Ка. -- Я хочу здесь быть как все.
     -- Вы испугались, я осуждаю вас.
     --  Да,  я боюсь! -- в тот же миг воскликнул Ка.  --  И к тому же очень
боюсь.
     Он  вскочил, словно на него нацелили пистолет. Это повергло в изумление
сидевших за столом.
     -- Что  такое? -- закричал Тургут-бей, словно почувствовав направленное
на них оружие.
     -- Я не боюсь и  ни на что  не обращаю внимания,  -- сказала Ханде сама
себе.
     Однако  она  тоже, как  и  другие,  смотрела в  лицо  Ка,  чтобы суметь
определить, откуда исходит опасность. Спустя много  лет журналист Сердар-бей
скажет мне, что лицо Ка  в тот момент стало  бледным как полотно,  но вместо
выражения   лица   человека,   которому  стало   плохо  от  страха   или  от
головокружения, у него на лице  появилось  выражение глубокого  счастья.  Он
настойчиво  говорил  мне,  что служанка  проходила мимо,  как  вдруг комнату
внезапно заполнил свет  и  все утонуло в свете. С того дня Ка предстал в его
глазах святым. Кто-то из находившихся в комнате в тот момент сказал: "Пришло
стихотворение", и все  восприняли это с еще большим страхом и волнением, чем
если бы на них было направлено оружие.
     Позднее, описывая  произошедшее  в  тетради,  которую вел,  Ка  сравнит
напряженное  ожидание,  царившее  в  комнате,  с  теми  страшными  моментами
ожидания в детстве во время сеансов вызывания духов. Двадцать пять лет назад
мы  вместе  с Ка, а также вместе с несчастливыми домохозяйками, пианистом, у
которого были парализованы пальцы, с раздражительной кинозвездой средних лет
(о ней мы спрашивали: "Она тоже придет?") и  ее  сестрой, которая то  и дело
падала  в обморок,  с  отставным генералом, который  "заигрывал"  с  увядшей
кинозвездой, и нашим другом,  который тихонько проводил нас в зал из дальней
комнаты, принимали  участие в этих вечерах, устраивавшихся оставшейся с юных
лет вдовой и сильно располневшей матерью этого нашего  приятеля у нее  дома,
на одной  из  окраинных  улиц  Нишанташы.  В  моменты напряженного  ожидания
кто-нибудь говорил:  "О дух, если ты пришел,  подай голос!"  --  и наступала
долгая тишина,  а  затем  слышалось неясное шуршание, скрип  стула, стон,  а
иногда грубый удар ногой о ножку  стола, и кто-нибудь в страхе говорил: "Дух
пришел". Но Ка был не из тех, кто  встречается с  духами, и он пошел прямо к
двери кухни. На лице его было счастливое выражение.
     -- Он много выпил, -- сказал Тургут-бей. -- Помогите ему. --  Он сказал
это,  чтобы выглядело  так,  будто он посылает к Ка бегущую за  ним Ипек. Ка
рухнул на один из стульев рядом с кухонной дверью. Он достал из кармана свою
тетрадь и ручку.
     -- Я не могу писать,  когда все встали и наблюдают  за мной, --  сказал
он.
     -- Давай я отведу тебя в другую комнату, -- сказала Ипек.
     Ипек  -- впереди, Ка  -- следом,  они прошли  через  кухню  с  приятным
ароматом, где  Захиде поливала хлебный  кадаиф<sup>[x]</sup>  сахарным сиропом, и холодную
комнату и вошли в полутемную дальнюю комнату.
     -- Ты сможешь здесь писать? -- спросила Ипек и зажгла лампу.
     Ка увидел чистую комнату и две застеленные  кровати. Он увидел тюбики с
кремом,   губную   помалу,  одеколон  на  подставке,   которую  сестра  Ипек
использовала  вместо  стола  и  комода,  скромную коллекцию  бутылок  из-под
миндального масла и  алкогольных напитков, книги,  сумку на  молнии, коробку
из-под швейцарского шоколада, заполненную щетками, ручками, синими камушками
от сглаза, бусами  и браслетами; Ка сел на кровать, стоявшую у заледеневшего
окна.
     -- Здесь я могу писать, -- сказал он. -- Не уходи, не бросай меня.
     -- Почему?
     -- Я не знаю, -- сказал сначала Ка. -- Мне страшно, -- затем проговорил
он.
     В этот  момент он начал  писать  стихотворение,  начинавшееся описанием
коробки из-под шоколада, который в детстве привозил его  дядя из  Швейцарии.
На крышке коробки были виды Швейцарии, как и на стенах чайных в  Карсе. Судя
по  записям,  которые  потом  стал вести  Ка,  чтобы  понять  стихотворения,
"приходившие" к нему в Карсе,  распределить и  упорядочить  их, из коробки в
стихотворении сначала показались игрушечные часы, которые, как через два дня
узнает Ка, остались с детства Ипек. И Ка предстоит подумать  о том, что она,
отправляясь  в путь  по  этим  детским часам,  говорила что-то о  времени  в
детстве и о времени в жизни.
     -- Я хочу,  чтобы  ты  от меня совсем не уходила, -- сказал Ка Ипек, --
потому что я ужасно в тебя влюблен.
     -- Ты же меня не знаешь, -- сказала Ипек.
     -- Есть два  типа мужчин, -- сказал Ка поучительно. -- Первому до того,
как  влюбиться, нужно узнать,  как  девушка ест бутерброды, как  расчесывает
волосы, какие глупости ее беспокоят,  почему  она сердится на своего отца, и
другие истории и легенды, которые о ней рассказывают. А второй тип -- и я из
таких -- должен очень мало знать о девушке, чтобы влюбиться.
     --  То есть ты влюблен  в меня потому, что совсем  меня не знаешь? И ты
считаешь, что это и в самом деле -- любовь?
     -- Такой бывает любовь, за которую человек  может отдать все, -- сказал
Ка.
     --  Твоя  любовь  закончится  после того,  как  ты  увидишь,  как  я ем
бутерброды и о чем думаю.
     -- Но тогда близость между нами станет  глубже и превратится в желание,
охватывающее наши  тела,  в счастье и воспоминания,  связывающие нас  друг с
другом.
     -- Сядь,  не вставай с кровати, -- сказала  Ипек. -- Я не могу ни с кем
целоваться под одной крышей с отцом.
     Она  сначала не сопротивлялась поцелуям  Ка, но  потом,  оттолкнув его,
сказала:
     -- Когда отец дома, мне это не нравится.
     Ка еще раз насильно поцеловал ее в губы и сел на кровать.
     -- Нужно, чтобы мы как можно скорее поженились и вместе сбежали отсюда.
Ты представляешь, как мы будем счастливы во Франкфурте?
     Наступила тишина.
     -- Как ты в меня влюбился, если ты совсем меня не знаешь?
     -- Потому что  ты  красивая... Потому  что  я представлял себе,  как мы
будем счастливы с тобой...  Потому что я могу тебе,  не  стесняясь, говорить
обо всем. Я все время представляю, как мы занимаемся любовью.
     -- Что ты делал в Германии?
     --  Я  был  занят  стихами,   которые  не   мог  писать,  и  все  время
онанировал... Одиночество  --  это  вопрос  гордости;  человек  самодовольно
погружается  в  свой собственный  запах. Проблема настоящего поэта -- то  же
самое. Если он долго будет счастлив, то станет  заурядным.  А если  он долго
будет несчастен, то не сможет найти в себе силы сохранить свои стихи полными
живых чувств... Настоящая поэзия и счастье могут  быть вместе очень недолго.
Через  какое-то  время либо  счастье делает стихи и  поэта  заурядными, либо
настоящая поэзия  уничтожает  счастье.  Я теперь  очень  боюсь  вернуться во
Франкфурт и стать счастливым.
     -- Оставайся в Стамбуле, -- сказала Ипек. Ка  внимательно  посмотрел на
нее.
     -- Ты хочешь жить в  Стамбуле? -- прошептал он. Он очень хотел  сейчас,
чтобы Ипек у него что-нибудь попросила.
     Женщина почувствовала это.
     -- Я ничего не хочу, -- сказала она.
     Ка осознал, что торопится. Он чувствовал, что сможет оставаться в Карсе
очень недолго, что скоро не  сможет здесь дышать и что другого выхода, кроме
как  торопиться,  нет.  Они  прислушались  к  неясным  голосам, доносившимся
издалека, к  скрипу  повозки, проехавшей перед  окном, приминая  снег.  Ипек
стояла  на  пороге,  держала в  руках  щетку  и  задумчиво  вычищала  ее  от
застрявших волос.
     --  Здесь  такая нищета и безнадежность, что можно,  как ты, разучиться
чего-нибудь хотеть, -- сказал Ка. -- Человек здесь может мечтать не о жизни,
а только  о  смерти... Ты поедешь со мной?.. -- Ипек не ответила. -- Если ты
собираешься ответить отрицательно, ничего не говори, -- попросил Ка.
     -- Я не знаю, -- сказала Ипек, не отрывая взгляда от щетки. -- Нас ждут
в комнате.
     -- Там назревает какой-то заговор, я  это чувствую, но не  могу понять,
что случилось, -- сказал Ка. -- Расскажи мне.
     Выключилось электричество. Пока Ипек стояла, не двигаясь, Ка захотел ее
обнять, но  его  охватил  страх, что  он  вернется  в Германию  один; он  не
шелохнулся.
     -- Ты не  можешь писать стихи в этой темноте,  -- проговорила  Ипек. --
Пойдем.
     -- Что ты хотела больше всего, чтобы я сделал для  того,  чтобы ты меня
полюбила?
     -- Будь собой, -- сказала Ипек. Встала и вышла из комнаты.
     Ка был так счастлив,  что сидит в этой комнате,  что с трудом поднялся.
Какое-то время он  сидел в холодной комнате  перед  кухней и там, в дрожащем
свете свечи, записал в зеленую тетрадь пришедшее ему на ум стихотворение под
названием "Коробка из-под шоколада".
     Когда  он  встал,  то  оказался  за  спиной  Ипек, и,  едва  он  сделал
порывистое движение, чтобы обнять  ее и зарыться лицом в ее волосы, внезапно
в голове у него все перемешалось, будто он окунулся в темноту.
     На  кухне,  в  свете свечи, Ка  увидел  обнявшихся  Ипек и Калифе.  Они
обнимали друг друга за шею и прижимались друг к другу, как влюбленные.
     -- Отец попросил, чтобы я за вами присмотрела, -- сказала Кадифе.
     -- Хорошо, дорогая.
     -- Он не написал стихотворение?
     -- Написал, -- отозвался  Ка, выступая из темноты.  -- Но  сейчас я  бы
хотел к вам присоединиться.
     На  кухне, куда он вошел при дрожащем свете свечи, он никого не увидел.
Налив  в стакан ракы, он залпом  выпил,  не разбавляя  водой.  Когда из глаз
полились слезы, он торопливо налил себе стакан воды.
     Выйдя  из  кухни, он  вдруг  обнаружил  себя  в кромешной тьме.  Увидев
обеденный  стол, освещенный одной свечкой, он подошел к нему. Огромные  тени
на стенках повернулись к Ка вместе с теми, кто сидел за столом.
     -- Вы смогли написать  стихотворение? -- спросил Тургут-бей.  До этого,
помолчав  несколько секунд, он хотел  сделать вид,  что не  обращает  на  Ка
внимания.
     -- Да.
     --  Поздравляю.  -- Он дал в руку Ка стакан с ракы и наполнил его. -- О
чем?
     -- С кем бы здесь я ни встретился, ни поговорил, я признаю его правоту.
А сейчас у меня в душе тот страх, что в Германии бродит снаружи по улицам.
     -- Я вас очень хорошо понимаю, -- проговорила Ханде знающе.
     Ка  благодарно  ей  улыбнулся.  Ему  захотелось  сказать:  "Не открывай
голову, милая".
     -- Раз уж вы сказали, что поверили в Аллаха рядом с  Шейхом, так как вы
верите всякому, с кем бы ни встретились, я хочу это поправить. Глубокочтимый
Шейх не является представителем Аллаха в Карсе! -- произнес Тургут-бей.
     -- А кто представляет здесь Аллаха? -- грубо спросила Ханде.
     Но  Тургут-бей не  рассердился на  нее. Он был упрямец и  спорщик, но у
него  было такое доброе сердце, что он не мог быть неуступчивым атеистом. Ка
почувствовал,   насколько   Тургут-бея  беспокоило   то,   что   его  дочери
несчастливы, настолько он боялся и того, что то, что было привычно его миру,
обрушится и будет  утрачено. Это  беспокойство не  было связано с политикой,
это было  беспокойство человека, который может потерять свое место во  главе
стола, человека, ссорившегося и  часами спорившего  каждый  вечер со  своими
дочерьми и гостями о политике и о существовании  или несуществовании Аллаха,
у которого в жизни это было единственным развлечением.
     Дали  свет,  в  комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли  к
тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда дали свет, не
было радостных криков, как было в детстве Ка в Стамбуле, никто не волновался
и не говорил:  "Ну-ка, глянь,  как бы не испортилась  стиральная машина" или
"Свечи  я задую",  люди вели  себя  так,  как  будто  ничего  не  произошло.
Тургут-бей включил телевизор  и  опять  пультом управления начал переключать
один  канал за другим.  Ка  прошептал девушкам,  что Карс  сверхъестественно
тихое место.
     -- Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, -- сказала
Ханде.
     -- Это безмолвие снега, -- сказала Ипек.
     Все,  охваченные  этим  чувством   поражения,   долгое  время  смотрели
телевизор, где медленно переключались каналы. Когда они под столом взялись с
Ипек  за руки, Ка подумал о том,  что  смог бы счастливо  провести здесь всю
свою  жизнь,  дремать  днем  на  маленькой  работе, а  по  вечерам  смотреть
телевизор, привязанный к антенне-тарелке, держась за руки с этой женщиной.



        15
        У каждого из нас есть то, чего мы хотим больше всего в жизни

        <i>В Национальном театре</i>

     Сердце Ка сильно стучало, когда он  бежал под снегом, словно в одиночку
шел  на  войну, принять участие в представлении в Национальном театре, ровно
через семь минут после того, как подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек
всю жизнь  и быть счастливым.  За эти семь минут все,  по сути, развилось  с
закономерной скоростью.
     Сначала Тургут-бей включил на экране прямую трансляцию из Национального
театра,  и  по сильному  шуму, который  они услышали, все  поняли,  что  там
происходит  что-то необычное. Это и будило  в них желание вырваться за рамки
провинциальной жизни, хоть  на одну ночь, и пугало их возможностью того, что
происходит  что-то нехорошее. По крикам  и аплодисментам нетерпеливой  толпы
все  почувствовали,  что  между  первыми лицами города,  сидевшими в  первых
рядах,  и  молодежью  на  задних  рядах  нарастает  напряжение.  Камера   не
показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.
     На  сцене стоял  голкипер национальной сборной, которого когда-то знала
вся Турция, он успел рассказать  еще только о первом из  одиннадцати  голов,
что получил от  англичан во  время  трагического матча  национальной сборной
пятнадцать лет  назад, как на  экране  появился тонкий  человек, похожий  на
палку, ведущий этого представления,  и  голкипер сборной,  поняв,  что будет
рекламная  пауза, в точности как  на общенациональном телевидении, замолчал.
Ведущий, взявший микрофон, сумел  уместить в несколько секунд два  рекламных
объявления, которые  он прочитал  по  бумаге  (в бакалейную лавку "Тадал" на
проспекте  Февзи-паши привезли бастурму  из Кайсери и школа "Билим" начинает
запись на вечерние подготовительные курсы  в  университет), еще  раз зачитал
насыщенную программу  спектакля, назвал имя Ка, сказав, что  он будет читать
стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:
     -- Однако жителей Карса очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть
среди нас нашего великого поэта, приехавшего в приграничный  город прямо  из
Германии.
     --  Если  вы и после этого не  пойдете, будет  очень стыдно!  --  сразу
сказал Тургут-бей.
     -- Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, -- сказал
Ка.
     --  Здесь  такой обычай, -- ответил Тургут-бей. -- Если бы вас позвали,
вы бы не пошли. А теперь  вы должны идти, чтобы не  ставить людей в неловкое
положение.
     --  А  мы  будем на  вас  смотреть, -- проговорила Ханде  с неожиданным
расположением.
     В тот  же миг открылась дверь, и мальчик, который  по вечерам сидел  за
стойкой, сказал:
     -- Директор педагогического института умер в больнице.
     -- Бедный  дурень... -- пробормотал  Тургут-бей.  Затем  он  пристально
посмотрел на  Ка. --  Сторонники религиозных порядков стали  убирать нас  по
одному. Если вы хотите спастись, то  будет хорошо, если вы как можно быстрее
еще сильнее поверите  в  Аллаха. Потому что  я опасаюсь, что  скоро в  Карсе
будет  недостаточно сдержанной  религиозности  для  спасения  шкуры  старого
атеиста.
     -- Вы  правы, -- ответил Ка. -- Я  в общем-то уже решил впустить в свою
жизнь любовь к Аллаху, присутствие которого уже чувствую в глубине души.
     Все  поняли,  что он  сказал это в  насмешку,  однако находчивость  Ка,
который, как они были  уверены, изрядно выпил, заставила  сидевших за столом
заподозрить, что он, возможно, придумал эту фразу заранее.
     В это время Захиде взгромоздила на стол огромную кастрюлю,  которую она
умело держала в одной руке, а в  другой  -- алюминиевый  половник,  в  ручке
которого отражался свет лампы, и, улыбаясь, как ласковая мать, сказала:
     -- На донышке осталось супа на одного  человека, жалко  выкидывать; кто
из девочек хочет?
     Ипек, говорившая Ка не ходить в  Национальный  театр,  потому  что  она
боится,  и Ханде вместе с Кадифе тотчас же повернулись и улыбнулись курдской
служанке. Если  Ипек скажет: "Я!", то она  поедет со мной во Франкфурт и  мы
поженимся, подумал в  этот  момент Ка.  Тогда я пойду в Национальный театр и
прочитаю мое стихотворение "Снег".
     --  Я! -- сразу после этого сказала Ипек и протянула свою чашку, совсем
не весело.
     Под снегом, падавшим на улице  огромными снежинками, Ка в  какой-то миг
почувствовал, что  он чужой в Карсе,  что, как только уедет, сможет забыть о
городе, но это ощущение было  недолгим. Чувство предопределенности завладело
им; он в полную силу ощущал существование скрытой геометрии жизни,  в логике
которой  он не мог  разобраться, и ощущал  желание непременно  разобраться в
этом  и стать  счастливым, но  в тот момент понимал, что не настолько силен,
чтобы желать такого счастья.
     Покрытая  снегом широкая улица,  ведущая  к  Национальному  театру,  на
которой  развевались  флаги  с  предвыборной  пропагандой,  была  совершенно
пустой.  Широта  обледенелых  карнизов   старых  зданий,  красота  дверей  и
барельефов на стенах, строгие, но видавшие виды фасады зданий наводили Ка на
мысль,  что  когда-то  кто-нибудь,  наверно (армяне, торговавшие  в Тифлисе?
османские генералы,  собиравшие  налоги  с владельцев молочных ферм?), вел и
здесь счастливую,  спокойную и даже  яркую жизнь.  Все эти  армяне, русские,
османы, турки периода ранней республики, все они привносили в город скромные
черты своих культур и все они потихоньку ушли, а улицы стояли совсем пустые,
словно потому, что на место этих людей никто не пришел, однако, в отличие от
какого-нибудь заброшенного города, эти пустынные улицы не будили страх. Ка в
изумлении смотрел, как свет,  падавший от желтоватых бледных уличных фонарей
и от бледных неоновых  фонарей  за  обледеневшими витринами,  отражается  на
электрических столбах,  по  краям которых  свисали  огромные  сосульки, и на
снежной  массе, скопившейся на ветках диких  маслин и  платанов. Снег шел  в
волшебной, почти священной тишине, Ка не  слышал ничего, кроме  приглушенных
звуков  собственных  шагов и  своего учащенного  дыхания. Не лаяла  ни  одна
собака. Словно это было место, где заканчивался мир, и сейчас весь мир, все,
что  было  перед глазами Ка, сосредоточилось  на  том,  что  идет  снег.  Ка
наблюдал  за снежинками  вокруг  уличного  фонаря  и за  тем,  как несколько
снежинок решительно  поднимались  вверх,  в темноту, пока  некоторые  из них
медленно опускались вниз.
     Он встал под карниз большой фотомастерской  "Айдын" и очень внимательно
смотрел на снежинку, опустившуюся на  рукав его пальто, в красноватом свете,
исходившем от покрытой льдом вывески.
     Подул ветер, возникло какое-то  движение, и когда  красный свет вывески
фотомастерской "Айдын" внезапно погас, дикая маслина напротив как будто тоже
потемнела.  Он  увидел  толпу  у  входа  в  Национальный театр,  полицейский
микроавтобус, ожидавший поодаль,  и тех, кто  наблюдал  за толпой из кофейни
напротив, стоя внутри, у порога.
     Не успел он войти в театр, как  от стоявшего там шума и движения у него
закружилась  голова. В воздухе  стоял густой запах  алкоголя,  человеческого
дыхания и сигарет. Очень многие расположились в боковых проходах; в одном из
углов, за чайным прилавком, продавали газированную воду и бублики. Ка увидел
молодых  людей,  перешептывающихся в  дверях  вонючей уборной,  прошел  мимо
полицейских в синей форме, ожидавших в стороне,  и людей в штатском с рацией
в руках, расставленных дальше. Какой-то ребенок держал своего отца за руку и
внимательно, не  обращая внимания на шум,  смотрел за  тем,  как в бутылке с
газированной водой плавает каленый горох, который он туда бросил.
     Ка увидел, что один  из тех, кто стоял  в стороне,  взволнованно  машет
рукой, но Ка не был уверен, что он машет именно ему.
     -- Я узнал вас еще издалека, по пальто.
     Ка  увидел  совсем  рядом  лицо Неджипа и  ощутил прилив нежности.  Они
крепко обнялись.
     --  Я знал, что вы придете, --  сказал Неджип.  -- Я  очень рад. Я моту
сразу кое о чем спросить? Я думаю о двух очень важных вещах.
     -- Об одной или о двух?
     -- Вы очень умный, настолько, чтобы понимать, что ум -- это еще не все,
--  сказал  Неджип  и  отошел  в удобное  место,  где  можно  было  спокойно
поговорить с Ка. -- Вы сказали Хиджран, или Кадифе, что я влюблен в нее, что
она -- единственный смысл моей жизни?
     -- Нет.
     -- Вы ведь вместе с ней ушли из чайной. Вы совсем обо мне не говорили?
     -- Я сказал, что ты из лицея имамов-хатибов.
     -- А еще? Она ничего не сказала?
     -- Не сказала. Наступило молчание.
     --  Понимаю, почему  вы на самом  деле  больше  обо мне не говорили, --
произнес Неджип напряженно.  Он запнулся в нерешительности. -- Кадифе старше
меня на четыре года, она меня даже не заметила. Вы, наверное, говорили с ней
на сокровенные темы. И, возможно,  на  тайные темы, связанные с политикой. Я
об этом не буду спрашивать. Сейчас  меня интересует  только одно, и для меня
это очень  важно.  Оставшаяся  часть моей жизни  связана с этим.  Даже  если
Кадифе  меня  не заметит (а существует большая вероятность  того, что, чтобы
она  меня заметила,  потребуются  долгие  годы,  и до этого она  уже  выйдет
замуж), от того, что вы скажете сейчас, я или буду любить  ее всю жизнь, или
забуду сейчас же. Поэтому ответьте на мой вопрос правдиво, не раздумывая.
     -- Я жду, спрашивайте, -- произнес Ка официальным тоном.
     --  Вы  совсем  не  разговаривали  о  незначительном?  О  телевизионных
глупостях, о не  имеющих  значениях сплетнях, о ерунде, которую можно купить
за  деньги?  Вы  понимаете  меня?  Кадифе --  глубокий  человек,  какой  она
показалась мне,  она действительно ни во что не ставит поверхностные мелочи,
или я напрасно в нее влюбился?
     -- Нет, мы не говорили ни о чем незначительном, -- ответил Ка.
     Он видел, что его ответ произвел сокрушительное впечатление на Неджипа,
и прочитал по его лицу, что тот старается нечеловеческим усилием собрать всю
свою волю.
     -- Вы заметили, что она необычный человек?
     -- Да.
     -- А ты мог бы в нее влюбиться? Она очень красивая. И красивая, и такая
самостоятельная, я еще ни разу не видел такой турчанки.
     -- Ее сестра красивее, -- сказал Ка. -- Если все дело в красоте.
     -- А в чем тогда дело? -- спросил Неджип. -- В чем же заключается смысл
того, что Великий Аллах все время заставляет меня думать о Кадифе?
     Он  широко, по-детски, что изумило  Ка,  раскрыл свои  огромные зеленые
глаза, один из которых через пятьдесят одну минуту будет выбит.
     -- Я не знаю, в чем смысл, -- сказал Ка.
     -- Нет, ты знаешь, но не можешь ответить.
     -- Я не знаю.
     -- Смысл  в  том, чтобы иметь возможность говорить  о важном, -- сказал
Неджип, будто бы  помогая ему.  -- Если бы я мог быть писателем,  я бы хотел
иметь возможность говорить только то, о чем еще не говорилось. Ты хоть разок
можешь мне сказать все, как есть?
     -- Спрашивай.
     --  У  каждого из нас  есть  что-нибудь,  чего мы хотим  больше всего в
жизни, не так ли?
     -- Да.
     -- А чего хочешь ты?
     Ка замолчал и улыбнулся.
     -- Ay меня все просто, -- сказал Неджип с гордостью. -- Я хочу жениться
на   Кадифе,   жить   в   Стамбуле    и   стать   первым   научно-популярным
писателем-исламистом. Я знаю, что это невозможно, но все же хочу этого. Я не
обижаюсь из-за того,  что ты  не можешь открыться мне, я тебя понимаю. Ты --
мое будущее. Я это сейчас понимаю и по тому, как ты смотришь мне в глаза: ты
видишь во мне свою молодость и поэтому меня любишь.
     В уголках  его  рта появилась  хитрая, счастливая улыбка,  и  Ка  этого
испугался.
     -- Тогда ты -- это я двадцать лет назад?
     -- Да. В научно-популярном романе, который я когда-нибудь напишу, будет
в точности такая сцена. Извини, можно я положу руку тебе на лоб?
     Ка слегка наклонил голову вперед. Неджип спокойно, как человек, который
делал это и раньше, прикоснулся ладошкой ко лбу Ка:
     -- Сейчас я скажу, о чем ты думал двадцать лет назад.
     -- Так, как ты делал с Фазылом?
     -- Мы  с ним  думаем одновременно и об  одном и  том же. А с тобой  нас
разделяет  время. Сейчас, пожалуйста, слушай: однажды зимним  днем ты был  в
лицее, шел  снег, а ты был в раздумьях. Ты  слышал внутри себя голос Аллаха,
но старался Его забыть. Ты  чувствовал, что все в мире является одним целым,
но  ты думал  о том, что  если  ты не будешь обращать внимание на того,  кто
заставляет  тебя это чувствовать, то станешь еще несчастнее, но  и умнее. Ты
был прав. Потому что ты догадывался, что только  несчастливые и умные  могут
писать  хорошие  стихи. Ты героически  решился на  страдания безверия, чтобы
писать хорошие стихи.  Тебе тогда еще не приходило  в голову,  что,  потеряв
этот внутренний голос, ты можешь остаться один в целом мире.
     -- Ладно, ты прав, я так думал, -- сказал  Ка. -- А ты  сейчас  думаешь
так же?
     --  Я  знал, что ты сразу об этом спросишь, -- поспешно ответил Неджип.
--  Ты  тоже  не  хочешь верить  в Аллаха?  Или  все-таки хочешь, правда? --
Внезапно  он  убрал со лба Ка свою холодную руку,  от которой Ка  чувствовал
озноб. -- Об этом я могу  тебе многое рассказать. Я слышу внутри себя голос,
который твердит мне: "Не верь  в Аллаха". Потому что верить  в существование
чего-либо  с  такой  любовью  возможно  только  тогда,  когда  беспокоишься,
сомневаясь, что этого, может  быть, не существует, понимаешь? Я понимаю, что
могу продолжать жить  и верить  в существование моего Прекрасного  Аллаха --
точно так же, как в детстве я думал о том, что было бы, если бы мои родители
умерли; иногда  я  думаю  о том, что  было  бы, если бы Его не существовало.
Тогда  у меня перед глазами оживает  одна картина.  Так как  я знаю, что эта
картина  берет  силу из любви к Аллаху, то я ее не  боюсь,  а с любопытством
рассматриваю.
     -- Расскажи мне об этом видении.
     -- Ты напишешь об этом в своих стихах? Ты можешь даже упомянуть мое имя
в стихотворении. А за это я прошу тебя только об одном.
     -- О чем?
     -- За последние шесть месяцев я написал Кадифе три письма. И ни одно из
них  не  отправил. Не потому, что я  стесняюсь, а  из-за  того, что на почте
откроют и прочтут. Потому что половина Карса -- полицейские в гражданском. И
здесь половина собравшихся такие же. Все они наблюдают за нами. А еще и наши
за нами наблюдают.
     -- Ваши -- это кто?
     -- Все молодые исламисты Карса. Им  очень любопытно, о чем мы  говорим.
Они пришли сюда, чтобы здесь что-нибудь устроить. Дело в том, что они знают,
что  сегодняшний  спектакль  превратится  в  демонстрацию  силы  светских  и
военных. Говорят,  они исполнят  эту известную старую  пьесу  под  названием
Чаршаф, унизят девушек в платках. На  самом деле я ненавижу политику, но мои
друзья бунтуют по  праву.  Во мне  они сомневаются,  потому  что я не  такой
горячий,  как они.  Письма  я тебе  не могу отдать. То  есть прямо сейчас не
могу, когда все смотрят. Я прошу, чтобы ты отдал их Кадифе.
     -- Сейчас никто не смотрит. Давай мне письма сейчас, а потом расскажи о
видении.
     -- Письма  здесь, но не у меня.  Я боялся, что будет обыск при входе. И
друзья могут тоже меня обыскать. Давай встретимся снова ровно через двадцать
минут в уборной в конце коридора, в него можно попасть через  боковую  дверь
сцены.
     -- А о видении ты мне тогда расскажешь?
     -- Один из них идет сюда,  -- сказал Неджип и  отвел взгляд.  --  Я его
знаю. Не смотри в ту  сторону, сделай вид, как будто мы просто  беседуем как
малознакомые люди.
     -- Хорошо.
     -- Всему Карсу  любопытно, почему ты  сюда приехал. Они думают, что  ты
послан сюда нашей властью и западными силами с какой-то тайной миссией.  Мои
друзья послали меня сюда, чтобы я спросил тебя об этом. Слухи верны?
     -- Нет.
     -- Что мне им ответить? Для чего ты сюда приехал?
     -- Я не знаю, для чего.
     -- Знаешь, но от смущения  опять не можешь сказать. -- Наступила пауза.
-- Ты приехал сюда оттого, что ты несчастен, -- сказал Неджип.
     -- Почему ты так решил?
     --  По твоим  глазам: я никогда  не видел  человека  с  таким  грустным
взглядом... И я сейчас тоже несчастлив, но  я молод.  Несчастье  придает мне
силы. Я  предпочитаю  быть несчастным, пока я молод, вместо  того чтобы быть
счастливым. В Карсе счастливыми могут быть только глупцы или плохие  люди. А
вот когда я буду в твоем возрасте, я хочу быть совершенно счастливым.
     -- Моя несчастливость защищает меня от жизни, -- сказал Ка. --  За меня
не волнуйся.
     -- Хорошо. Ты  не рассердился на  меня,  не  так ли? В  твоем лице есть
что-то хорошее, и я понимаю, что могу рассказать тебе обо всем, что приходит
мне в голову, даже о  ерунде. А если я скажу что-то такое моим  друзьям, они
сразу начнут смеяться.
     -- И даже Фазыл?
     -- Фазыл другой. Он мстит  тем, кто меня  обижает, и знает мои мысли. А
сейчас скажи что-нибудь ты. На нас смотрит человек.
     -- Какой? -- спросил Ка. Он посмотрел на людей, собравшихся за  спинами
сидящих: человек с  головой, похожей на грушу, два прыщавых подростка, бедно
одетые юноши с  насупленными бровями, все они сейчас стояли,  повернувшись к
сцене, и некоторые из них покачивались как пьяные.
     -- Сегодня вечером не один я выпил, -- пробормотал Ка.
     -- Они пьют оттого, что несчастливы, -- сказал Неджип. --  А  вы выпили
для того, чтобы опереться на счастье, скрытое внутри вас.
     Но к концу своей фразы он внезапно скрылся в толпе. Ка не был уверен  в
том,  что услышал сказанное правильно.  Однако голова его  успокоилась,  как
будто  он  слушал  приятную  музыку, несмотря на  весь шум и грохот  в зале.
Кто-то помахал ему рукой, в рядах было несколько свободных мест, оставленных
для   "актеров",  и   рабочий  сцены  из   труппы,   с   полублагородными  и
получванливыми манерами усадил Ка на свободное место.
     То,  что  Ка в тот вечер видел  на сцене, я спустя много лет смотрел на
видеопленке,  которую  извлек   из   архивов  телевизионного  канала   Карса
"Граница". На подмостках разыгрывали маленькую сценку,  высмеивавшую рекламу
какого-то банка, но Ка много лет не смотрел в Турции телевизор и поэтому  не
мог  понять, где в ней юмор, а где подражание рекламе. И все же  ему удалось
понять, что человек, пришедший в банк  вложить  деньги, был изящным щеголем,
чрезмерно любившим все  европейское. В некоторых отдаленных  городках меньше
Карса и в чайных,  куда не заходили женщины  и важные  представители власти,
театральная труппа Суная Заима,  состоявшая  из  любителей Брехта и Бахтина,
играла  эту  сцену  с  еще более  неприличным смыслом,  и  изящество щеголя,
получавшего карту для банкомата,  переходило в  ужимки  гомосексуалиста, что
заставляло  зрителей  задыхаться  от  хохота. В другой  сценке  Ка  узнал  в
последний момент, что усатым мужчиной в облике женщины, наносившей на волосы
шампунь  и  кондиционер "Келидор",  был Сунай  Заим. Сунай в  образе женщины
сделал вид,  что  запихивает  в  заднее  отверстие длинную  бутылку  шампуня
"Келидор", и  одновременно  неприлично ругался, как  делал  это тогда, когда
хотел успокоить  "антикапиталистическим катарсисом", то есть  "очищением  от
капиталистов,  как от грязи",  толпу недовольных и бедняков в мужских чайных
на окраинах  городов. Потом жена Суная, Фунда Эсер,  подражая рекламе  всеми
любимой  колбасы, взяла  и  взвесила  в руке круг колбасы, неприлично весело
произнесла: "Это от лошади или от осла?" -- и убежала со сцены.
     Вслед за  ней на сцену вышел известный  в  1960-е годы  вратарь Вурал и
рассказал,  как  он   пропустил  во  время  матча   национальной  сборной  с
англичанами  в Стамбуле  одиннадцать  голов, примешивая  к рассказу любовные
истории с известными актрисами, и сообщил  о  спортивных сговорах, в которых
он участвовал.  То,  что он  рассказывал, все слушали,  посмеиваясь, получая
непонятное удовольствие от  чьих-то страданий и от убогости обычных турецких
развлечений.



        16
        Место, где нет Аллаха

        <i>Видение Неджипа и стихотворение Ка</i>

     Когда прошло двадцать минут,  Ка  вошел в уборную в конце холодноватого
коридора и сразу же увидел, что Неджип подошел к тем, кто стоял у писсуаров.
Некоторое время они подождали перед запертыми дверьми кабинок,  находившихся
в глубине, словно двое незнакомых людей. Ка  увидел  лепнину в виде  розы  с
листьями на высоком потолке уборной.
     Одна  из кабинок освободилась, и они вошли внутрь. Ка обратил внимание,
что их заметил один беззубый старик. Неджип, спустив в кабинке воду, сказал:
"Нас никто не видел". И радостно обнял Ка.  Ловким движением Неджип встал на
выступ  в стене,  мгновенно  приподнялся и, протянув  руку, извлек конверты,
лежавшие на бачке. Он  спустился  вниз  и очистил их, аккуратно  сдув с  них
пыль.
     -- Я хочу, чтобы ты сказал кое-что Кадифе, когда будешь отдавать ей эти
письма, -- сказал он.  -- Я много размышлял  над этим. С того момента, когда
она прочтет  письма, в моей жизни не останется никакой надежды или ожиданий,
связанных с Кадифе. Я хочу, чтобы ты очень ясно сказал об этом Кадифе.
     -- Почему же  ты хочешь,  чтобы она  узнала о твоей любви, если  тогда,
когда она узнает о ней, она узнает, что у тебя нет никакой надежды?
     --  Я  не боюсь,  как ты,  жизни  и  своих  страстей, -- сказал Неджип,
забеспокоившись, что  Ка  расстроился.  -- Эти письма для  меня единственный
выход: я не могу жить, страстно не любя кого-нибудь, какую-нибудь красоту. А
для  счастья  мне  нужно любить  кого-нибудь другого.  Но сначала  мне нужно
избавиться от любви к Кадифе. Ты знаешь, кому я отдам всю свою страсть после
Кадифе?
     Он отдал письма Ка.
     -- Кому? -- спросил Ка, пряча письма в карман пальто.
     -- Аллаху.
     -- Расскажи мне о своем видении.
     -- Сначала открой это окно! Здесь очень плохо пахнет.
     Ка  открыл маленькое окно уборной, надавив на заржавевшие задвижки. Они
с   восторгом,  словно  были  свидетелями  какого-то  чуда,   наблюдали   за
снежинками, безмолвно и медленно падавшими в темноте.
     -- Как прекрасен мир! -- прошептал Неджип.
     -- По-твоему, что самое прекрасное в жизни? -- спросил Ка.
     Наступило молчание.
     -- Все! -- прошептал Неджип, словно раскрывая какую-то тайну.
     -- Но разве не жизнь делает нас несчастными?
     -- Да, но в этом только наша вина. Не мира и не его Творца.
     -- Расскажи мне о видении.
     --  Сначала положи руку  мне  на лоб и расскажи мне о моем  будущем, --
попросил  Неджип. Он  широко  раскрыл  свои  глаза,  один  из  которых через
двадцать шесть минут будет  размозжен вместе  с его мозгом.  --  Я хочу жить
очень  долго и  в богатстве  и  знаю,  что  в  моей жизни  произойдет  много
прекрасного. Но я не знаю, о чем буду думать через  двадцать лет, и  мне это
интересно.
     Ка приложил ладонь своей правой руки к тонкой коже на лбу Неджипа.
     -- О господи! -- Он в шутку отдернул руку, словно дотронулся до чего-то
горячего. -- Здесь очень много активности.
     -- Говори.
     -- Через двадцать лет, то  есть тогда, когда  тебе исполнится  тридцать
семь, ты в конце концов поймешь, что причиной всего зла на земле,  того, что
нищие такие нищие и глупые  и что богатые такие  богатые  и  умные, причиной
глупости, силы и  бездушия,  причиной  всего того,  что  пробуждает  в  тебе
желание  умереть и  обнажает  чувство  вины,  является  то,  что  все думают
одинаково,  --  сказал  он. --  Поэтому ты чувствуешь, что в этом  мире, где
каждый, кто проявил себя  нравственным человеком, стал глупым  и умер, можно
жить,  только став злым и безнравственным. Но ты поймешь, что это закончится
ужасно. Потому что я чувствую этот конец под своей дрожащей рукой...
     -- Какой конец?
     -- Ты очень умен  и уже сегодня  знаешь, какой. И поэтому я хочу, чтобы
ты сказал о нем первым.
     -- О чем?
     -- Я знаю, что чувство вины,  которое ты  испытываешь из-за страданий и
несчастий бедняков, ты на самом деле чувствуешь из-за этого конца.
     -- Так что же, я не буду верить в Аллаха, упаси Бог? -- спросил Неджип.
-- Тогда я умру.
     -- Это  не произойдет  за одну ночь, как  у бедного директора, ставшего
атеистом в лифте! Это произойдет так медленно, что ты даже не заметишь.  Это
будет как с человеком,  который  заметил, что  постепенно умирал, много  лет
находясь в  ином мире, но заметил  это  однажды утром,  выпив  слишком много
ракы.
     -- Как было с тобой? Ка убрал руку с его лба:
     --  Как раз  наоборот. Уже много лет, как я понемногу начинаю верить  в
Аллаха.  Это  происходило так медленно, что  я  понял  это, только приехав в
Карс. Поэтому я здесь счастлив и могу писать стихи.
     -- Сейчас  ты мне  кажешься таким счастливым и умным, -- сказал Неджип,
-- что я  опять задам  тебе  вопрос. Человек и  в  самом деле  может  узнать
будущее?  А  даже если и  не узнает, может  ли  чувствовать  себя  спокойно,
поверив в  то, что  знает?  Я использую  это  в своем первом  фантастическом
романе.
     -- Некоторые  люди знают...  --  проговорил  Ка.  -- Владелец городской
газеты "Граница" Сердар-бей знает;  он выпустил свою газету, сообщив в ней о
том, что произойдет сегодня вечером.
     Они  вместе посмотрели  в газету,  которую Ка  вытащил  из  кармана:"..
.сценки местами прерывались бурными овациями и аплодисментами".
     -- Это,  должно быть, то, что называется счастьем, -- сказал Неджип. --
Если  бы мы сначала  писали  в газетах  о том, что с нами будет, а  потом  с
изумлением  проживали то прекрасное,  о чем  написали, то  были бы  творцами
своей  собственной  жизни.  Газета пишет,  что  ты  прочитал свое  последнее
стихотворение. Какое?
     В дверь  кабинки постучали. Ка попросил Неджипа немедленно рассказать о
"том видении".
     --  Сейчас расскажу, -- сказал Неджип.  -- Но ты никому не скажешь, что
слышал это от меня. Всем не нравится, что я слишком близко с тобой общаюсь.
     -- Я никому не скажу, -- сказал Ка. -- Сейчас же рассказывай.
     --  Я  очень люблю Аллаха,  -- восторженно сказал Неджип. -- Иногда  я,
вовсе не желая этого, спрашиваю себя, что было бы, если  бы -- упаси Бог! --
не было Аллаха, и перед глазами у меня встает картина, которая меня пугает.
     -- И?
     -- Я смотрю на этот вид ночью, в темноте, из какого-то окна. Снаружи --
две белые стены, высокие и глухие, как стены крепости. Две крепости  -- одна
напротив  другой! Я со страхом смотрю на  узкий  проход между  ними, который
протянулся передо мной как улица. В том месте, где нет Аллаха, улица покрыта
снегом и грязью, как в Карсе, но  она лилового цвета!  В середине улицы есть
что-то, что  говорит  мне: "Стой!",  а я смотрю в конец улицы, в конец этого
мира. Там дерев