авь старика ненадолго,  пусть  он  поплачет.  Оставь, я
хочу подумать в последний раз о жене, о  дочери". / "Подумай о девушках, над
которыми ты издевался.  У одной  случилось нервное расстройство, четверых на
третьем курсе выгнали с учебы, одна покончила с собой, все заболели и слегли
оттого, что  дрожали у дверей,  у всех жизнь пошла под откос".  / "Уважаемый
юноша,  я очень  раскаиваюсь.  Но  подумай,  разве  тебе  стоит  становиться
убийцей, убив такого, как я?" / "Ладно. (Пауза.) Я подумал, учитель, слушай,
что мне в голову  пришло". / "Что?"/  "Для того чтобы тебя найти и исполнить
смертный приговор, я два дня без дела бродил по этому убогому Карсу. И когда
я, решив, что не судьба, купил обратный билет в  Токат и в последний раз пил
чай..." / "Сынок, если ты  думаешь, убив меня, сбежать из Карса на последнем
автобусе, то дороги закрыты, шесть автобусов отменили, потом не жалей". / "Я
как  раз  об  этом  думал, когда  Аллах  прислал  тебя  в  эту  кондитерскую
„Новая жизнь".  То  есть если Аллах тебя не прощает, мне тебя прощать,
что ли? Говори свое последнее слово, читай "Аллах велик"<sup>[x]</sup>".  / "Сядь на стул,
сынок,  это государство  всех вас поймает, всех  вас  повесит". / "Молись"./
"Успокойся, сынок, подожди, присядь, подумай еще. Не спуская курок, подожди.
(Звук выстрела, шум стула.)  Не надо,  сынок!"  (Еще  два  выстрела. Тишина,
стон, звук телевизора. Еще один выстрел. Тишина.)



        6
        Любовь, религия и поэзия

        <i>Грустный рассказ Мухтара</i>

     Когда Ипек оставила его у дверей делового центра Халит-паша и вернулась
в  отель,  Ка поднялся по  лестнице  на  второй  этаж, но  не пошел  сразу в
областное  отделение  Партии  благоденствия, а  остался  среди  безработных,
подмастерьев и других людей, слонявшихся без дела в коридорах центра. У него
перед  глазами  все  еще  оживали  сцены  агонии  директора  педагогического
института,  он  испытывал раскаяние  и чувство вины,  ему хотелось позвонить
помощнику начальника службы безопасности, с которым он разговаривал утром, в
Стамбул, в  газету  "Джумхуриет",  какому-нибудь  знакомому,  но  в  деловом
центре, кишащем чайными и мужскими парикмахерскими, он не смог найти утолок,
откуда можно было бы позвонить.
     С такими  мыслями он вошел  в  комнату,  на дверях которой была надпись
"Общество любителей животных". Здесь был телефон, но он был занят.  И к тому
же  Ка  не  был  абсолютно уверен, хочет  он  позвонить или нет. Пройдя мимо
приоткрытой двери, находившейся поодаль  от  "Общества", он вошел  в  зал, в
центре которого находился  маленький ринг,  а на  стенах  висели  фотографии
петухов. В салоне для петушиных боев Ка  с мучительным страхом вспомнил, что
влюблен в Ипек, и  почувствовал, что эта  любовь  определит оставшуюся часть
его жизни.
     Один  из  богатых любителей  животных,  увлекающийся петушиными  боями,
очень  хорошо помнил,  как в  тот  день и в  то  время Ка зашел в зал,  сел,
задумавшись, на одну из пустых скамеек для  зрителей, стоявших у края ринга,
выпил  чаю  и прочитал висевшие  на  стене правила боев, написанные крупными
буквами.

     <i>Петухов,  вышедших  на  ринг,  без разрешения их  хозяев брать  на руки
запрещается.</i>
     <i>Если  упавший один раз петух падает три  раза  подряд и  не клюется, он
считается проигравшим.</i>
     <i>Когда  сломана шпора, перевязка делается  в  течение 3  минут,  а  если
сломан коготь, то в течение 1 минуты.</i>
     <i>Бели в драке соперник петуха, упавшего во  время драки на пол, наступит
ему на шею, то петуха поднимают и бой продолжается.</i>
     <i>Бели  выключится  электричество,  то  ожидание длится  15  минут,  если
электричество не появляется, бой отменяют.</i>

     В пятнадцать  минут третьего, выходя из "Общества любителей  животных",
Ка  размышлял  о  том, как  сбежать  из  этого города  Карса,  похитив Ипек.
Районный центр Партии благоденствия был на том же этаже, через  два магазина
от  адвокатского  бюро, прежнего  главы  муниципалитета  от Народной  партии
Музаффер-бея,  лампы  которого сейчас  не горели.  (Между  ними  были чайные
"Друзья" и  "Зеленый  портной".) Утренний визит к адвокату теперь казался Ка
таким далеким прошлым,  что  он вошел  в кабинет  партии, удивляясь, что это
было в том же здании, в том же коридоре.
     Последний раз Ка видел Мухтара двенадцать лет назад. После того как они
обнялись  и поцеловались,  он заметил, что  у  Мухтара  появился животик,  а
волосы поседели  и выпали, но вообще-то именно этого  он  и ожидал. Как  и в
университетские годы, в Мухтаре не было ничего особенного,  и во рту у него,
как и тогда, была сигарета, которую он все время курил.
     -- Убили директора педагогического института, -- сказал Ка.
     --  Он  не умер,  сейчас по радио сказали,  -- ответил Мухтар. -- А  ты
откуда знаешь?
     -- Он, как и мы,  сидел  в кондитерской "Новая жизнь", откуда Ипек тебе
звонила, -- ответил Ка. Он рассказал о том, как все произошло.
     -- Вы звонили в полицию? -- спросил Мухтар. -- Что вы делали потом?
     Ка сказал, что Ипек вернулась домой, а он пошел прямо сюда.
     --  До  выборов осталось пять  дней,  и по  мере  того  как  становится
понятно,  что  мы  победим, власть строит нам  всяческие  козни,  --  сказал
Мухтар.  --  Заступиться  за наших сестер в  платках  -- это  политика нашей
партии  по  всей  Турции. А сейчас  этого  убогого,  не пускавшего девушек к
дверям  педагогического  института, убивают,  и  свидетель, находившийся  на
месте происшествия, не известив полицию, приходит прямо сюда в наш партийный
центр. -- Он напустил  на себя любезный вид. -- Пожалуйста, позвони отсюда в
полицию  и расскажи  все, --  проговорил  он, протянув Ка телефонную трубку,
словно хозяин дома, который гордится своим угощением.  Когда Ка взял трубку,
Мухтар набрал номер, заглянув в какую-то тетрадь.
     -- Я знаком с помощником начальника службы безопасности, Казым-беем, --
сказал Ка.
     -- Откуда ты его знаешь? -- спросил Мухтар с явным подозрением, которое
раздражало Ка.
     --  Журналист Сердар-бей отвел  меня утром к  нему, -- произнес Ка, и в
этот  момент  девушка  на  телефонной  станции соединила  его  с  помощником
начальника службы безопасности.
     Ка рассказал, как произошло все, чему он стал свидетелем в кондитерской
"Новая  жизнь".  Мухтар сделал два торопливых, забавных и  неуклюжих шага и,
неловко подвернув  ногу, придвинул ухо  к трубке и стал  вместе с Ка слушать
разговор. А Ка, чтобы ему было хорошо слышно, отодвинул трубку от своего уха
и придвинул к нему.  Сейчас они чувствовали дыхание друг  друга. Ка не знал,
почему  он  дает ему слушать свой разговор  с  помощником  начальника службы
безопасности, но понял, что так будет лучше. Он еще два раза подробно описал
помощнику начальника службы безопасности не лицо,  которого совсем не видел,
а маленькую фигуру нападавшего.
     -- Как  можно скорее  приходите сюда,  мы запишем  ваши  показания,  --
проговорил комиссар голосом, полным добрых намерений.
     -- Я  в Партии благоденствия, --  сказал Ка. --  Я сразу приду, не буду
сильно задерживаться.
     Наступила пауза.
     -- Секунду, -- сказал комиссар.
     Ка и  Мухтар слышали,  как он,  отодвинув  телефон ото  рта,  с  кем-то
говорил шепотом.
     --  Извините, я попросил патрульную машину, -- сказал комиссар. -- Этот
снег никогда  не кончится. Мы через  некоторое время отправим машину,  пусть
вас заберут оттуда.
     --  Хорошо, что ты  сообщил, что находишься  здесь,  --  сказал Мухтар,
когда Ка повесил трубку. -- Как бы то ни было,  скорее всего, они все знают.
Они  всех  прослушивают. Я не хочу, чтобы  ты  понял меня неправильно  из-за
того,  что  я  только что  разговаривал с  тобой так, будто тебя  обвинял  в
чем-то.
     В какой-то момент Ка ощутил гнев, близкий к тому, какой он чувствовал к
любителям политики, считавшим  его буржуа из Нишанташы. В лицейские годы они
шутили друг над другом, вели себя как гомосексуалисты и постоянно пытались в
шутку  друг  друга "отыметь".  В  последующие  годы вместо  этого  появилась
своеобразная игра -- называть  друг друга,  а  еще  чаще своих  политических
противников  агентами  полиции.  Ка из  боязни  попасть  в  положение такого
доносчика,  который из  полицейской машины указывает на дом,  где необходимо
произвести обыск, всегда держался подальше от политики.  Несмотря  на то что
Мухтар  десять лет назад  совершил  поступок,  которого мог стыдиться,  став
кандидатом  религиозной   партии  сторонников  введения  шариата,  приносить
извинения и подыскивать предлоги опять пришлось Ка.
     Зазвонил  телефон,  Мухтар с  видом ответственного лица  снял трубку  и
начал  жестко торговаться  с  сотрудником телевизионного  канала "Граница" о
стоимости рекламы его магазинчика по продаже бытовой техники, которая должна
была выйти вечером, во время прямой трансляции.
     Когда он повесил трубку, они оба замолчали, как обиженные дети, которые
не знают, о чем им говорить, Ка представил себе, как бы они могли поговорить
обо всем, о чем не говорили уже двенадцать лет.
     Сначала они сказали бы друг другу:  "Раз мы оба сейчас в некотором роде
ведем жизнь ссыльных и поэтому не можем быть очень успешными, благополучными
и  счастливыми,  значит,  жизнь --  это сложная штука! Оказывается, и поэтом
быть недостаточно... Поэтому мы оказались настолько  вовлечены  в политику".
Как только это было бы  произнесено, оба мысленно сказали  бы: "Когда поэзия
не приносит счастья, появляется потребность в политической грязи". Сейчас Ка
еще больше презирал Мухтара.
     Ка  напомнил себе, что Мухтар доволен, потому что его ожидает победа на
выборах, а он сам отчасти доволен славой среднего поэта в Турции, потому что
это  все  же  лучше,  чем ничего.  Но подобно тому, как  они оба  никогда не
признались  бы в том, что довольны собой, они никогда не  смогли  бы сказать
друг другу о самом главном,  о том, что  на самом деле не довольны жизнью. И
хуже  всего  то, что они оба  приняли свое поражение  в жизни  и привыкли  к
безжалостной  несправедливости  мира.  Ка  испугало  то,  что  обоим,  чтобы
спастись, нужна была Ипек.
     --  Говорят,  что ты  сегодня вечером  прочитаешь  свое самое последнее
стихотворение, -- сказал Мухтар, слегка улыбнувшись.
     Ка  враждебно  посмотрел  в  красивые  карие  глаза человека,  когда-то
женатого на Ипек, в которых не было никакой улыбки.
     --  Ты  видел  Фахира  в  Стамбуле?  --  спросил Мухтар,  на  этот  раз
улыбнувшись более дружелюбно.
     Теперь Ка смог  улыбнуться ему в ответ. В их улыбках сейчас было что-то
нежное  и уважительное.  Фахир был их ровесником;  уже  двадцать лет он  был
несгибаемым  поклонником   западной   модернистской  поэзии.  Он  учился   в
Сен-Жозефе<sup>[x]</sup>,  раз  в году ездил в Париж на деньги своей богатой и сумасшедшей
бабушки, о  ней говорили,  что она  аристократического происхождения;  забив
чемодан книгами, которые он покупал в книжных лавках в  квартале Сен-Жермен,
он привозил все это  в Стамбул и издавал эти книги в турецком переводе, свои
стихи и стихи турецких поэтов-модернистов в  журналах, которые сам выпускал,
и  в поэтических  сериях  издательств,  которые  он  создавал  и  доводил до
банкротства.  В противоположность  этой  его деятельности, вызывавшей у всех
уважение,   его  собственные   стихи,   написанные   под   влиянием  поэтов,
переведенных   им  на  чисто  турецкий,  искусственный  язык<sup>[x]</sup>,   были  лишены
вдохновения, плохи и непонятны.
     Ка сказал, что в Стамбуле Фахира не видел.
     -- Я бы очень хотел, чтобы когда-нибудь стихи Фахира стали популярными,
-- сказал Мухтар. -- Но  он  всегда  презирал  таких, как я,  за то, что  мы
занимаемся не поэзией, а фольклором, "местными красотами". Прошли годы, были
военные перевороты, мы все побывали в тюрьме, и  я, как и  все, скитаясь  то
там,  то тут,  не  мог найти  себе пристанища. Люди, которые  были  для меня
примером, изменились, те, кому хотелось нравиться, исчезли, не осуществилось
ничего из  того, чего я хотел  добиться в жизни и в  творчестве. Вместо того
чтобы вести  несчастливую, беспокойную и безденежную  жизнь  в  Стамбуле,  я
вернулся  в Карс. Я унаследовал от отца магазин, чего прежде стеснялся. Но и
это не сделало  меня счастливым. Я пренебрегал здешними людьми, воротил нос,
увидев их, как это делал Фахир, когда видел  мои стихи. В  Карсе и  город, и
люди -- словно ненастоящие.  Здесь все хотят или умереть, или уехать  отсюда
навсегда. Но у меня  даже  не  осталось места, куда можно уехать. Я оказался
словно  выброшенным за рамки жизни, за  рамки цивилизации. Современная жизнь
была так  далеко, что я  не мог ей  даже подражать.  Аллах  не дал мне  даже
ребенка, который,  как  мечталось, сделал бы то, чего  не  смог  сделать  я,
однажды став европеизированным человеком, свободным и современным.
     Ка нравилось,  что Мухтар может посмеяться над собой, слегка  улыбаясь,
словно бы светясь изнутри каким-то светом.
     -- По  вечерам  я пил и,  чтобы не ссориться  с моей  прекрасной  Ипек,
приходил домой  поздно. Это была одна из ночей в Карсе, когда замерзает все,
даже  перелетные птицы. В поздний час я  последним вышел из пивной  "Зеленая
страна" и шел домой на проспект Армии, где мы тогда жили  с Ипек. Дорога  не
длилась  и  десяти  минут,  но  по меркам Карса  это было  довольно  большое
расстояние. Поскольку я перебрал ракы,  то в два счета заблудился. На улицах
абсолютно никого  не  было. Карс был похож  на  покинутый  всеми  город, как
всегда бывает  в холодные  ночи; дома, в которые  я стучался,  были  бывшими
домами армян, где уже восемьдесят лет никто не жил или же их обитатели спали
под  грудами одеял, как спят животные в зимней спячке, не выходя из  нор,  в
которые спрятались.
     Внезапно мне стало нравиться то, что весь город  словно  покинут, что в
нем  никого  нет. От спиртного и холода  по  всему  моему  телу  разливалась
сладкая сонливость. Я  решил  тихонько покинуть  эту  жизнь, кое-как  прошел
несколько  шагов  и,  вытянувшись под деревом на обледенелой  мостовой, стал
ждать  сна и смерти. Умереть на  таком холоде  в  пьяном виде дело трех-пяти
минут. Пока  нежный сон  растекался  по  моим  венам,  у  меня перед глазами
появился  мой ребенок,  который никак не мог родиться. Я  очень обрадовался:
это был мальчик, он вырос, завязал галстук; он выглядел не как наши служащие
в галстуках,  а  как  европеец. Только он  собрался что-то мне сказать,  как
вдруг  остановился  и поцеловал  руку  какому-то  старику. От  этого старика
исходил свет. А там,  где я лежал,  мне  в глаза вдруг ударил свет, разбудив
меня.  С раскаянием  и надеждой я встал на ноги. Посмотрел: немного  поодаль
открылась  дверь, кто-то входил и выходил. Слыша внутри себя голос,  я пошел
за ними. Они взяли меня с собой, пустили в светлый и жаркий  дом. Здесь были
не  удрученные  жизнью  люди,  потерявшие  всякую надежду  в жизни,  подобно
жителям Карса,  здесь  были счастливые лица, к тому же все они были жителями
Карса, и кое-кто был даже знаком мне.  Я догадался,  что этот дом был тайной
обителью  глубокочтимого  Саадеттина,  курдского  шейха,  о  котором  ходили
легенды. От приятелей-служащих я слышал, что шейх спустился  в Карс из одной
горной деревни по приглашению богатых последователей, число которых день ото
дня  увеличивалось;  он призывал  несчастных, бедных  и  безработных жителей
Карса на богослужения в свою обитель, но я не придавал этим слухам значения,
потому что  полиция запрещала эти враждебные республике действия. А  сейчас,
проливая слезы, я поднимался по лестнице к этому шейху. Произошло то, чего я
многие годы втайне боялся, что считал слабостью  и отсталостью в годы своего
атеизма:  я возвращался к религии. На самом деле  я всегда боялся  одетых  в
мантии  шейхов-реакционеров  с  окладистыми бородами,  которых  рисовали  на
карикатурах,  но  сейчас,  поднимаясь по  лестнице  по  собственной  воле, я
заплакал навзрыд. Шейх был  хорошим человеком. Он спросил  у  меня, почему я
плачу. Конечно  же,  я не собирался говорить, что я  плачу  из-за  того, что
оказался среди шейхов-реакционеров и  их последователей. К тому  же  я очень
стеснялся запаха ракы, шедшего от меня, как из трубы. Я  сказал, что потерял
ключ. Мне сразу же пришло в  голову,  что  я уронил связку ключей  там,  где
хотел умереть. Льстивые  ученики,  бывшие рядом  с ним, бросились указывать,
что ключи  имеют символическое значение, а он послал их на улицу разыскивать
мои ключи. Когда мы остались одни,  он  мне ласково улыбнулся. Я успокоился,
осознав, что это был тот самый добрый старик, которого я только что видел во
сне.
     Поскольку  мне захотелось это сделать, я поцеловал  руку этому великому
человеку, казавшемуся мне святым. Он сделал то, что  меня  очень удивило. Он
тоже поцеловал мне  руку. Я ощутил внутренний покой, которого не  чувствовал
много лет. Я сразу понял, что могу говорить с ним обо всем, расскажу ему всю
свою  жизнь.  А ему предстояло  открыть  для  меня Путь  Великого Аллаха,  о
существовании  которого я мало  что  знал  в годы  атеизма. Это предчувствие
делало меня счастливым. Они  все-таки нашли мой ключ.  Вернувшись  в ту ночь
домой, я сразу уснул.  Утром я устыдился своего эксперимента. О том,  что со
мной произошло, я помнил смутно, да и не хотел  вспоминать. Я поклялся себе,
что  больше не  пойду  в  обитель.  Я  боялся встретиться где-нибудь  с  его
последователями, видевшими меня в обители, стеснялся. Но когда я в следующую
ночь  возвращался  из  трактира "Зеленая страна", ноги сами  привели меня  в
обитель. Несмотря на раскаяние, которое я испытывал днем, в последующие ночи
все это повторялось. Шейх сажал меня ближе всех к себе и, выслушав мои беды,
заполнял мое сердце любовью к Аллаху. Я все время плакал и от этого  обретал
покой. Чтобы скрыть свои посещения обители,  которые я  скрывал  как великую
тайну,  днем  я  брал  в  руки  самую   светскую  из  газет,  которую  знал,
"Джумхуриет",  и  жаловался, что  везде  развелись  сторонники  религиозного
порядка,  враги  республики,  и  повсюду  спрашивал:  почему  не  проводятся
собрания в "Союзе единомышленников Ататюрка".
     Эта двойная жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды вечером Ипек не
спросила у меня: "У тебя другая женщина?" Со слезами я признался ей во всем.
А она заплакала: "Ты что, стал верующим и заставишь  меня голову закрыть?" Я
поклялся,  что  не  буду   этого  требовать.  Поскольку  я  чувствовал,  что
произошедшее с нами  похоже на внезапную  бедность, я,  чтобы  успокоить ее,
рассказал,  что  в магазине  дела  идут  хорошо и,  несмотря  на  отключения
электричества, новые электрические печи "Арчелик" очень хорошо продаются. На
самом деле я был счастлив, что  теперь смогу совершать намаз дома. В книжном
магазине я купил себе самоучитель по совершению намаза. Мне предстояла новая
жизнь.
     Как  только  я немного  пришел  в себя,  однажды вечером,  почувствовав
внезапное вдохновение, я написал большое стихотворение.  В нем я рассказал о
своем  стеснении,  стыде, о  любви  к Аллаху, которая поднималась во мне,  о
покое, о том,  как первый раз  поднимался по  благословенной  лестнице моего
шейха, о символическом и реальном  значении  ключей. В этом стихотворении не
было недостатков. Я клянусь, что оно было не хуже стихотворений самых модных
и  новых  западных  поэтов,  которые  переводил  Фахир.  Я   сразу   отослал
стихотворение ему.  Я ждал шесть  месяцев, но оно так и не было напечатано в
журнале "Чернила Ахиллеса", который он тогда  выпускал. В ожидании я написал
еще три стихотворения.  И  все отправил в  журнал поочередно, с интервалом в
два месяца. Я ждал с нетерпением целый год, и опять  ни одно из  них не было
опубликовано.
     В тот период самое большое несчастье для меня было  не в том, что у нас
все еще нет детей, не в том, что Ипек противится предписаниям ислама, и не в
том, что мои прежние лево- и светски настроенные  друзья презирали  меня  за
то, что я стал набожным. Они не обращали на меня особенного внимания, потому
что было достаточно случаев воодушевленного обращения людей к исламу. Больше
всего  меня потрясло  то, что  не были  изданы  эти  стихи,  отправленные  в
Стамбул. Я не мог  дождаться выхода очередного номера,  который  появлялся в
начале каждого месяца,  и, успокаивая себя,  всякий  раз думал, что в  конце
концов  хоть  одно  мое стихотворение  в  этом  месяце  будет  опубликовано.
Реалистичность  в  моих стихах можно было  сравнить только с реалистичностью
западной  поэзии.  А  это  в  Турции, как я думал, может сделать только один
Фахир.
     Глубина  моего  гнева от несправедливости, которой я подвергся,  начала
отравлять счастье, которое давал мне ислам. Теперь, совершая намаз в мечети,
куда  я начал ходить,  я думал  о Фахире;  и опять  был несчастлив.  Однажды
вечером я решил  рассказать о своем горе шейху,  но он  не понял,  что такое
модернистские  стихи,  кто  такой Рене  Шар,  что  за  понятие "предложение,
разбитое посередине", кто такие Малларме и Жубер и  что такое  "пауза пустой
строки".
     Это поколебало мое доверие  к шейху. Долгое  время он  не делал ничего,
кроме того что повторял мне: "Держи сердце чистым", "С помощью любви Аллаха,
дай бог, ты  выйдешь  из этого ущелья" и еще несколько  подобных  фраз. Я не
хочу  искажать  истину,  он  не  был  обычным  человеком; он был человеком с
ограниченными знаниями.  Внутри меня опять начал шевелиться  дьявол атеизма,
который  был наполовину  рационалистом, наполовину  прагматиком. Такие люди,
как я, находят  покой  только  в спорах  с себе  подобными  по какому-нибудь
вопросу на партийном собрании. Так я  понял,  что  приход в партию  даст мне
более глубокую и  значительную духовную жизнь, чем  обитель. Партийный опыт,
полученный  мною  в  марксистские  годы, очень  помог моему  делу  в партии,
которая придает важное значение религии и духовности.
     -- Например? -- спросил Ка.
     Отключили электричество. Наступила долгая пауза.
     -- Отключили электричество, -- проговорил Мухтар загадочным голосом.
     Ка не ответил ему и сидел, не шевелясь, в темноте.



        7
     <b>Политические  исламисты  --  так  нас  называют   сторонники  светского
общества и западного образа жизни</b>

        <i>В отделении партии, в Управлении безопасности и снова на улице</i>

     В том,  что  они сидели в темноте, молча, было нечто тревожащее, но  Ка
предпочитал эту взволнованность неискреннему разговору двух старых приятелей
при  свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром,  была Ипек, и
Ка и хотел поговорить о ней, и боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся
он  еще и  того,  что Мухтар начнет рассказывать о  чем-то другом,  и что он
станет  считать  его  еще  большим  глупцом,  чем сейчас,  боялся,  что  его
восхищение, которое он хотел чувствовать по отношению  к Ипек, пострадает от
того, что она была многие годы замужем за таким человеком.
     Поэтому, когда  Мухтар, не зная,  о  чем еще поговорить, повел  речь  о
прежних приятелях, придерживавшихся левых взглядов, о политических ссыльных,
сбежавших  в  Германию, Ка успокоился. В  ответ на  один  вопрос Мухтара он,
улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что Туфан из Малатьи, у которого были
вьющиеся волосы и который когда-то писал статьи в журнале о странах третьего
мира, сошел с ума.  Ка сказал, что видел его в  последний раз на центральном
вокзале  в Штутгарте с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана
мокрая  тряпка,  и, насвистывая,  он  бежал  и вытирал  землю.  Потом Мухтар
спросил о Махмуде, который постоянно получал нагоняи из-за того, что не умел
молчать.   Ка  сказал,  что   он   вступил  в  общину   сторонника   шариата
Хайруллаха-эфенди  и сейчас со  страстью,  с которой когда-то, будучи левым,
вступал в споры, спорит о  том, в какой мечети в Германии какая община будет
главной.  Еще  один человек, о  котором,  опять  улыбнувшись,  вспомнил  Ка,
приветливый и  симпатичный Сулейман,  так  затосковал  в  маленьком  городке
Траунштайн в Баварии, где он жил на  деньги фонда одной церкви, раскрывающей
свои объятия политическим ссыльным из стран  третьего  мира, что,  сознавая,
что его посадят в тюрьму, все  же вернулся в  Турцию. Они вспомнили Хикмета,
который работал в Берлине шофером  и был убит  при странных обстоятельствах,
Фадыла, который  женился  на  пожилой немке,  вдове нацистского  офицера,  и
вместе с ней открыл пансион, и теоретикаТарыка, который работает на турецкую
мафию  в  Гамбурге  и  уже  разбогател.  Садык, который  когда-то  вместе  с
Мухтаром,  Ка, Танером  и Ипек собирал  только  что  вышедшие  из типографии
журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы
переправляет  в  Германию  рабочих.  Говорили, что  обидчивый  Мухаррем  вел
счастливую  жизнь  под   землей  вместе   со  своей  семьей   на  одной   из
станций-призраков в берлинском метро, которыми  совершенно  не  пользовались
из-за холодной  войны и Берлинской стены. Когда  поезд быстро проезжал между
станциями  "Кройцберг"  и "Александрплатц",  находившиеся  в вагоне турецкие
социалисты-пенсионеры на  мгновение  почтительно  вставали,  подобно  бывшим
мафиози Стамбула, которые  всякий раз,  когда проходили на  теплоходе  через
Арнавут-кей<sup>[x]</sup>, глядя на течение, приветствовали одного легендарного гангстера,
некогда  исчезнувшего  там  со своей  машиной.  Даже  если  в  момент  этого
приветствия находящиеся в  вагоне политические ссыльные не были знакомы, они
разглядывали своих  попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего
свою битву героя. Так Ка в Берлине, в  вагоне метро, случайно встретил Рухи,
который когда-то постоянно критиковал своих друзей левых взглядов за то, что
они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует  в экспериментах,
изучающих, как воздействует реклама  нового сорта пиццы с бастурмой, которую
собирались  продавать  мигрантам-рабочим с  самым низким  уровнем доходов  в
одном районе. Самым счастливым из политических ссыльных, которых  Ка знал  в
Германии,  был Ферхат,  он  вступил  в  РПК  и с  националистическим рвением
нападал  на  офисы турецких  авиалиний, его  показывало Си-эн-эн,  когда  он
бросал  "коктейль  Молотова" в здания турецких  консульств  и учил курдский,
мечтая о  стихах,  которые  он однажды напишет.  Других людей,  о которых со
странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно  забыл, или слышал, что
они исчезли, как и многие другие  из тех, кто вступил в маленькие банды, кто
работал на секретные  службы,  кто  занялся  темными  делами,  пропали  или,
вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду.
     В  пламени   спички,  зажженной  его  старинным  приятелем,  Ка  увидел
призрачные силуэты предметов в областном отделении партии, старый журнальный
столик,  газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть
на падающий снег.
     Снег  шел очень медленно, большими восхитительными  снежинками.  В том,
как  медленно  и обильно  он сыпал, в его  белизне,  столь явной  в  неясном
голубоватом свете,  непонятно откуда исходившем, было что-то придающее покой
и силу, было странное изящество,  восхищавшее Ка. Он вспомнил снежные вечера
своего  детства  в Стамбуле  --  когда-то  от снега и  сильного  ветра  тоже
отключалось  электричество,  в  доме   слышались   пугающие  перешептьтания,
заставлявшие  сильнее колотиться детское сердце Ка,  и восклицания "Сохрани,
Аллах!", а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью
наблюдал за  лошадью, запряженной в повозку, которая с  трудом передвигалась
под снегом.  В темноте  можно было заметить,  как животное напряженно крутит
головой вправо и влево.
     -- Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?
     -- К глубокочтимому Саадеттину? -- спросил Мухтар. -- Иногда! А что?
     -- Что это тебе дает?
     --  Немного  дружелюбия и, пусть хоть немного,  сострадания.  Он мудрый
человек.
     Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.
     --  В  Германии  я веду очень  одинокую  жизнь, --  сказал  он,  упрямо
продолжая  разговор.  -- Когда  по  ночам я смотрю  на крыши  Франкфурта, то
чувствую, что  весь этот мир, моя  жизнь -- не  напрасны. Мне слышатся некие
голоса.
     -- Какие голоса?
     -- Возможно, это происходит потому, что я постарел и  боюсь умереть, --
ответил Ка, смутившись.  -- Если бы я был  писателем, я бы  написал о  себе:
"Снег  напоминал  Ка о Боге!" Но я не знаю, было  бы это  правдой. Безмолвие
снега приближает меня к Богу.
     -- Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой
страны... -- проговорил Мухтар, поспешно  предаваясь  обманчивой надежде, --
после всех  тех лет, когда я  был  атеистом  и придерживался левых взглядов,
оказали очень хорошее влияние на меня. Ты  найдешь их. Я  уверен, что и  они
окажутся тебе полезными.
     -- Действительно?
     -- К тому  же  эти набожные  люди скромные, мягкие, понимающие.  Они не
начинают презирать людей, как те, кто европеизировался; они умеют понимать и
чутко относиться к людям. Узнав тебя, они тебя любят и никогда не важничают.
     Ка с самого начала знал, что в Турции верить в Аллаха означало в первую
очередь вступить  в общину, быть причастным к определенному  кругу  людей, а
совсем не то, что человек в одиночку может столкнуться с самыми возвышенными
мыслями, с  великим Творцом,  и  то, что  Мухтар говорил о пользе общины, не
говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности, создавало у
Ка  впечатление,  что  Мухтар  разочарован.  Он  почувствовал,  что  за  это
презирает  Мухтара. Но, глядя в окно,  к которому  он  прислонился  лбом,  и
повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару совсем другое:
     -- Мухтар, мне кажется, что, если я поверю  в Бога, ты разочаруешься во
мне и даже станешь меня презирать.
     -- Почему?
     --  Тебя пугает одинокий  европейски настроенный  человек,  в  одиночку
верящий в Бога. Ты считаешь более надежным неверующего человека, но живущего
в общине, нежели  верующего человека,  отдельную личность. Одинокий  человек
для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.
     -- Я очень одинок, -- сказал Мухтар.
     Из-за  того,  что он смог  сказать это так искренне и убедительно, у Ка
появилось желание  сделать ему больно и  чувство жалости к нему.  Сейчас  он
ощущал,  что  темнота в комнате создала у него  самого и у Мухтара  какое-то
пьянящее чувство причастности к тайне.
     --  Я  не  собираюсь  этого  делать,  но знаешь,  почему тебя  особенно
испугало бы,  если бы я  стал набожным человеком, который пять раз совершает
намаз? Ты сможешь ухватиться только за общину и религию,  если такие, как я,
мирские  безбожники займутся делами государства и  торговли.  Человек в этой
стране  не  может  молиться  со спокойной  душой, не  имея возможности  быть
уверенным   в  трудолюбии  безбожника,   который   по  праву,   данному  ему
государством, будет вести торговлю с Западом, политику и дела вне религии.
     -- Но ты не тот человек, который занимается государством и торговлей  и
не верит в Бога. Я отведу тебя к глубокочтимому Саадеттину когда захочешь.
     -- Кажется, полиция приехала! -- сказал Ка.
     Оба  безмолвно  наблюдали сквозь  замерзшие  окна  за  двумя  людьми  в
штатском,  медленно,   под   снегом,   вышедшими   из  полицейской   машины,
припарковавшейся внизу, у двери делового центра.
     -- Я хочу кое о чем тебя попросить, -- сказал Мухтар. -- Через какое-то
время  эти  люди придут наверх,  отвезут нас в управление. Тебя они не будут
задерживать,  запишут твои показания  и  отпустят. Ты вернешься в  отель,  а
вечером хозяин отеля  Тургут-бей  позовет  тебя  на ужин, и ты пойдешь. Там,
конечно же, будут  и его любопытные  дочери. Тогда, я прошу тебя, скажи Ипек
вот что. Ты слушаешь меня? Скажи Ипек, что я опять хочу на ней жениться! Моя
ошибка  была  в  том,  что я  просил  ее  закрываться,  одеваться  так,  как
предписывает ислам.  Скажи ей, что я больше  не буду вести  себя с  ней  как
ограниченный, ревнивый провинциальный муж, что я раскаиваюсь и стыжусь того,
что обижал ее, когда мы были женаты!
     -- Разве ты этого не говорил Ипек раньше?
     -- Я говорил, но не помогло. Может, она мне не верит, потому что я стал
председателем областного отделения  Партии благоденствия.  Ты  совсем другой
человек,  ты приехал из Стамбула, из  Германии. Если ты ей об  этом скажешь,
она поверит.
     -- Разве ты  не окажешься в  затруднительном положении как председатель
областного  отделения Партии  благоденствия, если  твоя  жена  будет  ходить
незакрытая?
     --  Через  четыре  дня я с помощью Аллаха выиграю выборы и стану главой
муниципалитета, -- сказал Мухтар.  -- Но важнее этого то, чтобы ты рассказал
Ипек о моем раскаянии. Тогда я, возможно, все еще буду задержан. Ты сделаешь
это для меня, брат?
     Ка несколько мгновений колебался.
     -- Сделаю, -- проговорил он.
     Мухтар  обнял Ка  и  поцеловал  его  в обе  щеки. Нечто  среднее  между
состраданием и  отвращением испытывал к Мухтару Ка и презирал самого себя за
то, что он не такой искренний и простодушный, как Мухтар.
     -- Я  очень прошу тебя, чтобы ты лично  отдал Фахиру в Стамбуле это мое
стихотворение,  --  сказал   Мухтар.  --  Это  стихотворение,  о  котором  я
рассказывал, "Лестница".
     Когда  Ка  в темноте прятал стихотворение к себе в карман, вошли трое в
штатском; двое держали большие фонари. Они были полны готовности и внимания,
и по их виду было  понятно, что они очень хорошо знали, чем занимались здесь
Ка  и  Мухтар. Ка понял, что  они из НРУ. И все же они  спросили  Ка, что он
здесь  делает,  рассматривая  его  удостоверение  личности.  Ка сказал,  что
приехал из Стамбула, чтобы написать статью в газету "Джумхуриет" о выборах в
муниципалитет и о женщинах, совершивших самоубийство.
     -- Вообще-то они совершают самоубийства именно потому, что вы пишете об
этом в стамбульских газетах! -- сказал один из сотрудников.
     -- Нет, не поэтому, -- строптиво ответил Ка.
     -- А почему?
     -- Они совершают самоубийства, потому что несчастны.
     -- Мы  тоже несчастны, но не кончаем  с собой. "s В боковом свете ламп,
которые они держали в руках,
     они  открывали  шкафы  областного центра  партии, вытаскивали  ящики  и
высыпали на столы их  содержимое, искали  что-то  в папках. Они  перевернули
стол Мухтара, разыскивая там оружие, выдвинули один из шкафов и заглянули за
него. С Ка они обращались намного лучше, чем с Мухтаром.
     -- Почему после того, как вы  видели убийство  директора, вы пошли не в
полицию, а сюда?
     -- У меня была назначена встреча.
     -- Для чего?
     --  Мы  старые друзья по  университету, -- сказал  Мухтар  извиняющимся
голосом. -- А хозяйка отеля  "Снежный дворец", в  котором он остановился, --
моя жена. Незадолго до убийства они позвонили мне сюда, в партийный центр, и
назначили  встречу.   Вы   можете   это  проверить,  потому  что  сотрудники
Национального  разведывательного  управления  прослушивают  телефоны  наглей
партии.
     -- Откуда ты знаешь, что мы прослушиваем ваши телефоны?
     -- Извините, -- сказал Мухтар, совершенно не испугавшись. -- Я не знаю,
я предположил. Может быть, я ошибся.
     Ка  ощутил в Мухтаре хладнокровие  и  подавленность  человека,  который
привык  принимать как само  собой разумеющееся то, что полиция  и  власть --
безжалостны,  что электричество  выключается, дороги всегда грязные,  привык
покорно  разговаривать  с  полицейскими,  грубо с  ним обращавшимися,  и  не
считать  проблемой  своей  чести  то, что  его оскорбляют и  толкают,  и  Ка
испытывал к нему уважение уже за то, что  сам он не  обладал этими полезными
способностями и умением идти на компромисс.
     Они сидели рядом, словно наказанные дети, на заднем сиденье полицейской
машины, куда их посадили  после  того,  как долго обыскивали областной центр
партии, перевернули все шкафы и папки, перевязав часть этих папок веревками,
заполнили  ими мешки, а также после  того, как составили протокол об обыске.
Ка вновь увидел беспомощность Мухтара, посмотрев  на его большие белые руки,
похожие на толстых и старых собак, которые он смирно держал на коленях. Пока
полицейская машина медленно ехала по заснеженным и темным улицам Карса,  они
грустно  смотрели  на  бледные  желтоватые  огни,  просачивающиеся  из  окон
армянских  особняков  с  полуоткрытыми занавесками,  на  стариков,  медленно
бредущих  по обледенелым  мостовым с  полиэтиленовыми  сумками  в руках,  на
фасады  одиноких, как призраки, пустых  и старых домов. На досках объявлений
Национального театра были развешаны афиши о вечернем представлении. Рабочие,
проводившие  по улицам кабель для прямой трансляции, все еще работали. Из-за
того, что дороги были закрыты, в автобусных гаражах царила нервная атмосфера
ожидания.  Полицейская машина  медленно ехала под сказочным снегом, снежинки
которого казались Ка такими же большими, как снежинки внутри детской игрушки
"снежная   буря",   заполненной   водой.   За   время   этого   путешествия,
продолжавшегося,  даже учитывая  небольшое  расстояние,  семь-восемь  минут,
поскольку водитель  вел машину очень медленно  и внимательно, Ка  встретился
взглядом  с Мухтаром,  сидевшим рядом, и  по печальному и спокойному взгляду
старинного приятеля, чувствуя одновременно стыд и облегчение,  вдруг  понял,
что в Управлении безопасности Мухтара будут бить, а к нему не прикоснутся.
     По глазам  своего  товарища,  о  которых  он  не забудет и  долгие годы
спустя,  Ка почувствовал, что  Мухтар  думает  о том,  что  заслужил  побои,
которые  ему  вскоре  предстояло получить.  Хотя  он твердо верил в то,  что
победит  на  выборах на пост главы муниципалитета,  которые состоятся  через
четыре  дня, в глазах его было  такое извиняющееся выражение безропотности и
раскаяния  в том, что это произойдет,  что Ка понял мысли  Мухтара: "Я знаю,
что я заслужил эти побои, которые  скоро получу  за  то,  что все еще упорно
настаиваю на том, чтобы  жить  в этом уголке мира,  за то, что  даже здесь я
вызвал  ярость  власти,  и  которые  постараюсь  перенести  без  ущерба  для
собственной гордости, и поэтому  я  считаю себя ниже тебя. А ты, пожалуйста,
не заставляй меня стыдиться, глядя прямо мне в глаза".
     После того как полицейский микроавтобус остановился во внутреннем дворе
Управления  безопасности, Ка и Мухтара  не  разделили, но обращались с  ними
очень  по-разному.  Ка  --  известный  журналист  из  Стамбула,  влиятельный
человек, который  навлечет беды  на  их  головы,  если  что-нибудь  про  них
напишет,  и они  провели процедуру  оформления показаний свидетеля, готового
сотрудничать с ними. А с Мухтаром обращались унизительно, словно говоря: "А,
опять ты!"; повернувшись к Ка, они словно говорили:  "Какие у вас могут быть
дела с таким, как он?" Ка наивно  подумал,  что они унижали Мухтара частично
из-за  того,  что считали его глупцом (неужели ты думаешь, что тебе  поручат
управлять  этим  государством!)   и  неудачником  (ты  сначала  научился  бы
распоряжаться  своей  жизнью!). Но ему  предстояло намного позже  с  горечью
понять, что они намекали совершенно на другое.
     На какое-то время Ка увели в соседнюю комнату и стали близко показывать
черно-белые фотографии,  собранные из архивов, чтобы он  опознал невзрачного
человечка,   убившего  директора   педагогического  института.  Здесь   были
фотографии всех политических исламистов  Карса и  окрестностей, кто хотя  бы
раз  попал в  поле зрения сил безопасности. Большинство были  молодые курды,
крестьяне или безработные, но среди них встречались и уличные торговцы, один
имам-хатиб<sup>[x]</sup>,   и  даже  студенты   и  преподаватели   университета,  а  также
турки-сунниты. Среди фотографий молодых людей, с гневом и печалью смотревших
в  фотокамеру Управления безопасности,  Ка  увидел лица двух  молодых людей,
которых он однажды видел  на улицах Карса, однако ни на одной из черно-белых
фотографий  не было  возможности обнаружить нападавшего человечка,  который,
как Ка считал, был постарше и пониже.
     Вернувшись  в другую  комнату,  он  увидел,  что  у Мухтара,  сидевшего
сгорбившись на той же  табуретке, течет кровь  из носа и  заплыл кровью один
глаз.  Мухтар,  смутившись, сделал  несколько  движений, а  затем  тщательно
закрьш  лицо носовым платком. В тишине Ка на какой-то момент  вообразил, что
Мухтар  доказал  свою  невиновность  благодаря этим  побоям,  полученным  за
духовную подавленность и чувство вины, которые он испытывал из-за бедности и
глупости своей страны. Спустя  два дня  Ка, перед тем как с горечью получить
известие, которое сделает его  самым несчастным  в жизни (на этот раз он сам
окажется  в положении Мухтара),  предстояло вспомнить то, что  он вообразил,
хоть он уже и тогда считал это глупым.
     Через минуту  после того, как они  встретились с Мухтаром взглядами, Ка
опять  отвели  в соседнюю комнату записать показания.  Рассказывая  молодому
полицейскому, использовавшему такую  же печатную  машинку марки "Ремингтон",
как в детстве  его отец-адвокат, стучавший на ней по вечерам, когда приносил
работу  домой,  о  том,  как  убили директора педагогического института,  Ка
подумал о том, что Мухтара ему показали, чтобы напугать.
     Когда его через какое-то время отпустили, перед его глазами  еще долгое
время  стояло  окровавленное  лицо  Мухтара,  оставшегося  там.   Раньше   в
провинциальных городах  полиция так  не  издевалась над сторонниками  старых
порядков. Но Мухтар -- не центральная правая партия, вроде Партии Отечества;
он был из  тех, кто хотел считаться радикальными  исламистами.  И  Ка  опять
почувствовал,  что  в  этой  ситуации  есть  что-то,  связанное  с личностью
Мухтара. Ка долго шел под снегом, сел на забор в самом конце проспекта Армии
и,   глядя  на  детей,  катавшихся  при  свете  уличных  ламп  на  санках  с
заснеженного  спуска,  покурил. Он чувствовал  усталость от власти и нищеты,
свидетелем которых стал днем, но в нем теплилась надежда, что с любовью Ипек
можно начать совершенно новую жизнь.
     Через  какое-то время он  вновь побрел  под  снегом и оказался напротив
кондитерской "Новая  жизнь".  Огни  стоявшей  перед  кондитерской с разбитой
витриной полицейской машины мигали синим светом и мягко освещали толпу детей
и   взрослых,  наблюдавших  за  полицейскими  в  кондитерской,  и  снег,   с
божественным терпением падавший на Карс. Ка подошел к толпе  и  увидел,  что
полицейские все еще допрашивали пожилого официанта кондитерской.
     Какой-то человек робко толкнул его в плечо:
     -- Вы поэт Ка, не так ли?
     Это был юноша с большими зелеными глазами и добрым детским лицом.
     -- Меня зовут Неджип. Я знаю, что  вы приехали в  Карс, чтобы  написать
статью  в  газету   "Джумхуриет"   о  выборах  и   о  девушках,  совершивших
самоубийство.  Но  в  Карсе  есть еще один  важный  человек,  с которым  вам
необходимо увидеться.
     -- Кто?
     -- Отойдем в сторонку?
     Ка понравился загадочный тон юноши. Они отошли к "Современному буфету",
который, как гласила надпись, "был известен  во всем мире своими шербетами и
салепом<sup>[x]</sup>".
     --  Я  уполномочен  сказать  вам,  кто  этот  человек,  только если  вы
согласитесь с ним встретиться.
     -- Если я не знаю, кто это, как я могу согласиться встретиться с ним?
     -- Это так, -- сказал Неджип. -- Но этот человек скрывается. От  кого и
почему он  скрывается, я не могу вам  сказать,  пока вы не согласитесь с ним
увидеться.
     -- Хорошо, я согласен с ним встретиться, --  сказал Ка. И добавил как в
дешевых детективных романах-комиксах: -- Надеюсь, это не ловушка.
     --  Если не  доверять  людям, то ничего в жизни  не удастся сделать, --
ответил Неджип, тоже как в детективном комиксе.
     -- Я  вам доверяю, --  сказал  Ка. --  Кто  этот человек,  которого мне
необходимо увидеть?
     -- После того как ты  узнаешь его  имя,  ты его  увидишь. Но  ты будешь
держать в тайне то место, где он прячется. А сейчас еще раз подумай. Сказать
тебе, кто он?
     -- Да. --  произнес Ка. -- Вы мне тоже должны верить. Неджип, волнуясь,
словно упоминал имя легендарного героя, сказал:
     --  Имя  этого  человека  -- Ладживерт. --  Увидев,  что  Ка  никак  не
реагирует,  он огорчился. --  Вы что, в Германии совсем о нем не слышали? Он
очень известен в Турции.
     -- Я знаю, -- проговорил Ка успокаивающе. -- Я готов с ним встретиться.
     --  Но я не знаю, где он, -- сказал Неджип. -- И даже ни разу  в  жизни
его не видел.
     Какое-то время они рассматривали друг друга, недоверчиво улыбаясь.
     --  К  Ладживерту тебя  отведет  другой,  --  произнес  Неджип. --  Моя
обязанность только свести тебя с человеком, который отведет тебя к нему.
     Вместе  они пошли  вниз  по Малому  проспекту Казым-бея под  маленькими
предвыборными  флагами  и  мимо  предвыборных  афиш.  В  нервных  и  детских
движениях юноши,  в его  стройной фигуре Ка  ощутил что-то, напоминавшее ему
собственную молодость, и Неджип  стал ему очень близок.  В  какой-то  миг он
даже поймал себя на том, что пытается смотреть на мир его глазами.
     -- Что вы слышали в Германии о Ладживерте? -- спросил Неджип.
     -- Я читал в турецких  газетах,  что он политический исламист-борец, --
ответил Ка. -- Я читал о нем и другие нелестные отзывы.
     Неджип торопливо перебил его:
     --  Так называет прозападная и светская  пресса нас, мусульман, готовых
сражаться  за политическое  возвышение ислама, -- сказал он. --  Вы светский
человек, но, пожалуйста,  не  доверяйте лжи,  которую  пишет о  нем светская
пресса. Он никого не убивал.  Даже в  Боснии, куда он поехал, чтобы защитить
своих  братьев-мусульман,  и в  Грозном, где  он  стал инвалидом  от русской
бомбы.
     На одном углу он остановил Ка.
     --   Видите  магазинчик   напротив,  книжный  магазин  "Известие".   Он
принадлежит  последователям  Вахдетчи<sup>[x]</sup>,  но  все исламисты  Карса встречаются
здесь. Полиция,  как и все, знает это.  Среди  продавцов  есть их шпионы.  Я
учусь   в   лицее   имамов-хатибов.  Нам   туда  входить   запрещено,  будет
дисциплинарное взыскание, но я подам знак, что  мы пришли. Через три  минуты
из магазина выйдет высокий молодой человек с бородой,  в красной  тюбетейке.
Идите  за  ним.  Через  две улицы,  если  за  вами  не будет полицейского  в
штатском, он подойдет и отведет тебя туда, куда должен отвести. Ты понял? Да
поможет тебе Аллах.
     Неджип вдруг исчез в густом снегу. Ка почувствовал  к нему необъяснимую
нежность.



        8
        Тот, кто совершает самоубийство, -- грешник

        <i>Рассказ Ладживерта и Рустема</i>

     Снег  пошел  еще   сильнее,  пока  Ка  ждал  перед  книжным   магазином
"Известие".  Устав стряхивать  с  головы  снег  и  ждать,  он  уже собирался
вернуться в  отель, как вдруг заметил,  что на противоположной  мостовой,  в
бледном свете  уличных  ламп  показался высокий  молодой  человек с бородой.
Когда  Ка увидел,  что красная тюбетейка  на голове юноши побелела от снега,
сердце его забилось сильнее, и он пошел за ним.
     Они  прошли  весь проспект Казым-паши, который  кандидат на пост  главы
муниципалитета от партии  "Отечество" пообещал сделать  пешеходной  зоной, в
подражание Стамбулу;  повернули  на проспект Фаик-бея и,  спустившись еще на
две  улицы вниз,  повернули  направо и дошли до Вокзальной площади. Памятник
Казыму Карабекиру в центре площади  совсем исчез под снегом и в темноте стал
похож  на большое мороженое.  Ка увидел, что юноша с бородой вошел  в здание
вокзала,  и  побежал  следом  за  ним.  В  залах  ожидания  никого  не было.
Догадавшись, что юноша вышел на перрон, Ка пошел  туда. В конце перрона  он,
казалось, увидел юношу, впереди в темноте, и со страхом пошел вдоль железной
дороги. Как только ему пришло в голову, что если его здесь внезапно ударят и
убьют, то  труп до весны никто не сможет найти, он столкнулся лицом к лицу с
бородатым молодым человеком в тюбетейке.
     -- За  нами никого нет, -- сказал юноша. -- Но если хочешь,  еще можешь
передумать. Если пойдешь со мной, после этого будешь держать язык за зубами.
Никогда не проговоришься, как попал сюда. Конец предателя -- смерть.
     Но даже последние слова  юноши не испугали Ка, потому что у него был до
смешного писклявый голос. Они прошли вдоль полотна и мимо зернохранилища, и,
повернув на  улицу Яхнилер,  которая была совсем рядом с военными казармами,
писклявый  юноша показал Ка  дом,  куда ему  надо было войти,  и объяснил, в
какой звонок надо позвонить.
     -- Веди себя с Учителем уважительно! -- сказал он. -- Не перебивай его,
а как закончишь говорить, немедленно уходи.
     Так, изумившись, Ка узнал, что еще одно прозвище Ладживерта -- Учитель.
Вообще-то Ка знал о Ладживерте не больше того, что он известный политический
исламист.  Из турецких газет, попавших к нему в  руки в Германии,  он узнал,
что  тот  много  лет  назад  оказался  причастен к  какому-то  преступлению.
Существовало очень много политических  исламистов, которые убивали людей, --
ни один из них не был известным человеком. Ладживерта  сделало известным его
утверждение,  что  он  убил  одного  кричаще одетого  женоподобного  хлюста,
постоянно  унижавшего  "невежд"  и использовавшего  при этом  обычные пошлые
шутки,  -- тот был  ведущим интеллектуальной игры с денежным призом на одном
из  мелких  телевизионных  каналов. Этот язвительный ведущий  по имени Гюнер
Бенер,  с лицом  в родинках,  во время одной из передач в прямом эфире шутил
над  одним  из  глуповатых  и  бедных  участников  игры  и  случайно  сказал
неподобающие слова  о  пророке  Мухаммеде,  а когда  эта шутка, разгневавшая
нескольких  набожных  людей, в  полудреме  смотревших  программу, уже  почти
забылась,  Ладживерт  написал  во  все газеты  Стамбула  письмо, извергающее
угрозы,  и потребовал,  чтобы ведущий этой программы  покаялся и  извинился,
иначе он его убьет.  Стамбульская  пресса, привыкшая к таким  угрозам, может
быть,  и  не  обратила бы  никакого  внимания  на это письмо;  но  маленький
телевизионный канал, проводивший провокационную светскую политику, пригласил
Ладживерта в свою  программу, чтобы продемонстрировать общественному мнению,
как распоясались  эти вооруженные исламисты, и тот  повторил свои  угрозы  в
эфире,  усилив  их;  после  успеха  этой  программы  ее  показали на  других
телевизионных  каналах,  где  он   был  представлен  в  роли  "остервенелого
исламиста   с  большим  ножом".  В  это  же   время  Ладживерта  разыскивала
прокуратура по  обвинению  в  угрозе убийства,  и,  прославившись, он  начал
скрываться,  а  Тюнер  Бенер,  увидевший, что  этот случай пробудил  интерес
общественности, в  своем  ежедневном  прямом  эфире выступил  с  неожиданным
вызовом, сказав, что "не боится ненормальных реакционеров -- врагов Ататюрка
и республики", и через день был задушен  цветным галстуком с узорами в  виде
пляжных мячиков, который он надевал на передачу, в номере  "люкс" измирского
отеля, куда он  приехал для съемок программы. Несмотря на  то  что Ладживерт
доказывал, что  в этот день и в  это время он  был в Манисе,  где выступал с
лекцией  в поддержку девушек, которые  носят платки,  он продолжал убегать и
скрываться от прессы,  распространившей по всей стране весть об этом событии
и  усилившей  славу  Ладживерта.  По  причине  того,  что  в  те  дни  часть
исламистской прессы изображала политический ислам с окровавленными руками, а
он  сам  стал игрушкой  в руках  светской  прессы, из-за  того, что  ему так
нравилось, что им заинтересовались средства массовой информации, и нравилась
популярность,  что вовсе не подобало  исламисту, а  также из-за того, что на
него  нападала  светская  пресса, с  выводами  о том,  что он  -- агент ЦРУ,
Ладживерт надолго исчез из виду.
     В  кругах  исламистов  распространились  слухи,  что  в  это  время  он
героически  сражался против  сербов в Боснии, против  русских  в Грозном, но
были и те, кто говорил, что все это -- неправда.
     Те,  кто  интересуется,  что Ладживерт  думал по  этим  вопросам, могут
посмотреть  его собственную краткую  биографию,  которая  начинается словами
"двадцатого  февраля,  в  тот  день, когда  пойдет  речь о  моей  казни"  на
страницах тридцать пятой главы нашей книги  "Ка и  Ладживерт в камере",  под
названием "Я НЕ ЯВЛЯЮСЬ НИЧЬИМ  АГЕНТОМ", но я не  уверен и  в том, что все,
что говорит  там наш герой,  --  правда. То,  что  о  нем  говорилось  много
неправды  и  что  многие  слухи  стали  своего  рода  легендами, укреплялось
загадочной  атмосферой, окружавшей  Ладживерта.  А молчание,  за которым  он
хотел  спрятаться  впоследствии,  может  толковаться  также  как   признание
Ладживертом правоты тех, кто в исламских кругах критиковал его первый успех,
и  тех,  кто придерживался  мнения,  что  мусульманин не  должен  так  часто
показываться в светской сионистской буржуазной прессе, но, как вы увидите из
нашего рассказа, Ладживерт все-таки любил общаться с представителями прессы.
     Большая часть слухов, появившихся из-за того, что он поехал в  Карс, не
сходятся   друг  с  другом,  как  это  и  случается  со  слухами,  мгновенно
расползающимися  в  маленьких городках. Некоторые  говорили,  что  Ладживерт
приехал в Карс, чтобы обеспечить секретность и  сохранить основные структуры
одной исламистской  курдской организации, руководство которой в  Дияр-бакыре
было разгромлено государственными силами, но  у  организации, о которой  шла
речь, в Карсе фактически  не было других последователей,  кроме  одного-двух
фанатиков. Поборники мира и доброй воли с обеих  сторон предполагали, что он
приехал для того, чтобы положить конец войне,  развивавшейся и усиливавшейся
в    последнее    время     между    курдскими    национал-марксистами     и
курдами-исламистами. Трения  между ними, начавшиеся со словесных  перепалок,
брани,  драк и уличных столкновений,  во многих  городах переросли в резню и
поножовщину, а в последние месяцы стороны стали расстреливать друг друга,  а
также похищать  людей  и  допрашивать  их  с  применением пыток (обе стороны
применяли такие методы: капали на кожу  расплавленный нейлон  или сдавливали
мошонку),  а  после  допросов -- душить.  Говорилось  также,  что Ладживерт,
путешествуя  из  городка   в  городок,  вступил  на   путь   миссии  тайного
примирителя, чтобы  положить конец  этой войне, которую очень многие считали
выгодной властям, однако, как полагали его враги, темные пятна в его прошлом
и молодой  возраст не подходят для этой трудной и почитаемой миссии. Молодые
исламисты распространяли слухи о  том, что он приехал в Карс, чтобы очистить
души диджеев  и  "блистательных" ведущих  городского  телевизионного  канала
Карса "Граница", одетых в блестящую одежду, и хотя верхняя часть тела была у
них тщательно  закрыта, шутили они  неподобающим  образом  и насмехались над
исламом, поэтому  один из  ведущих  по  имени Хакан  Озге, азербайджанец  по
происхождению,  в  своих  последних  программах начал  говорить  об Аллахе и
напоминать о времени намаза. Были и те, кто думал,  что  Ладживерт связывает
Турцию  с  международной  исламистской   террористической   сетью.   Органам
информации и безопасности  Карса сообщали даже, что эта организация, имеющая
поддержку  в Саудовской Аравии,  планировала  акции устрашения тысяч женщин,
приезжавших в Турцию на работу проститутками из республик бывшего Советского
Союза, предлагал некоторых из них убить.  Ладживерту и в голову не приходило
опровергать подобные  утверждения или  разговоры о том, что он  приехал ради
женщин-самоубийц, девушек в платках  или  выборов в муниципалитет. Он ничего
не  отвечал на  упреки в  том, что он нигде не  появляется, и  это усиливало
загадочность,   которая   так   нравилась   молодым   людям,  учившимся   на
имамов-хатибов.  Он  не  показывался на  улицах  Карса, чтобы  не попасть  в
полицию  и  чтобы  не  развеять  свою  легендарность,  поэтому  и  возникали
сомнения, в городе он или нет.
     Ка позвонил в звонок, указанный ему юношей в красной тюбетейке, и когда
невысокий человек, открывший дверь  квартиры, пригласил  его войти, он сразу
понял,  что  это  был  тот,  кто  полтора  часа  назад  застрелил  директора
педагогического  института  в  кондитерской "Новая  жизнь".  Сердце  у  него
забилось, как только он увидел этого человека.
     -- Извините, -- сказал невысокий  человечек, подняв руки вверх так, что
видны были ладони. -- За последние два года нашего Учителя три раза пытались
убить, я вас обыщу.
     По  привычке, оставшейся с университетских лет,  Ка поднял руки,  чтобы
его  обыскали.  Когда  маленький  человечек  маленькими  руками  внимательно
ощупывал его рубашку впереди и за спиной в поисках оружия, Ка испугался, что
тот заметит, как сильно бьется у него сердце. Сердце сразу забилось ровно, и
Ка  понял,  что  ошибся. Нет, этот человек вовсе  не  был  убийцей директора
педагогического института. Этот  приятный мужчина средних  лет,  похожий  на
Эдварда  Г. Робинсона,  выглядел недостаточно  решительным  и крепким, чтобы
кого-нибудь убить.
     Ка  услышал, как заплакал  маленький  ребенок  и  мягкий  голос матери,
успокаивавший его.
     -- Мне снять обувь? -- спросил он и, не дожидаясь ответа, начал снимать
ботинки.
     -- Мы  здесь гости, -- сказал в тот же  миг какой-то голос. -- Не хотим
утруждать наших хозяев.
     Тогда  Ка заметил,  что  на маленьком диване  сидит другой  человек. Он
понял, что  это  Ладживерт, но  подспудно продолжал сомневаться,  потому что
приготовился к более впечатляющей встрече.  Вслед за Ладживертом он  вошел в
бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький
ребенок, он засунул ручку  в  рот  до самого запястья  и с очень серьезным и
довольным  видом наблюдал  за  своей матерью, которая, говоря что-то  нежное
по-курдски,  меняла ему пеленку,  --  сначала он уставился на  Ладживерта, а
затем на идущего следом  Ка. Коридора не  было, как в  старых русских домах:
они тут же перешли во вторую комнату.
     Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застеленную  с
военной  строгостью,  аккуратно сложенную на краю подушки  синюю в полосочку
пижаму, на  ней пепельницу с надписью "Эрсин Электрик", на стене календарь с
видом Венеции,  окно  с открытыми створками,  обращенное на  печальные  огни
заснеженного Карса. Ладживерт, закрыв окно, повернулся к Ка.
     Его  глаза  были  такого  синего  цвета<sup>[x]</sup>,  что  их  цвет  приближался  к
лазоревому,  невероятно редкому для  турка.  У  него были  светло-каштановые
волосы и не было бороды, он был гораздо  моложе,  чем  Ка  себе представлял,
кожа  его была  удивительно  бледной и  белоснежной, а нос  с горбинкой.  Он
выглядел  сверхъестественно  красивым.  В  нем  была  притягательная   сила,
происходившая  от  доверия, которое к  нему испытывали. В его облике, манере
держаться  и  во всем  его  виде не  было  ничего,  напоминающего бородатого
провинциального поборника  шариата,  с  четками  в одной руке и оружием -- в
другой, как изображала его светская пресса.
     -- Не снимайте пальто, пока печь  не согреет комнату.. Красивое пальто.
Где вы его купили?
     -- Во Франкфурте.
     -- Франкфурт...  Франкфурт, --  проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в
потолок, погрузился в свои мысли.
     Он  сказал,  что "некогда" был  осужден  по 163-й  статье  за  то,  что
распространял  идеи  о   создании  государственного  строя,  основанного  на
шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.
     Наступила  тишина.  Ка  чувствовал, что  нужно  что-то  сказать,  чтобы
проявить  дружеское  расположение, и волновался, потому  что  ему ничего  не
приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил,  чтобы успокоить
его.
     -- В каком бы городе Германии я ни был  и куда бы ни пошел  с визитом в
мусульманские общества,  во Франкфурте,  в Кельне, между собором и вокзалом,
или  в богатые кварталы Гамбурга,  где  бы я ни шел, через некоторое время я
мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге и, отделив
его от других, сосредотачивался  на нем. Важным для меня  было не то, что  я
думал  о  нем;  я пытался разгадать,  что он думает обо  мне, посмотреть его
глазами  на мою  одежду, мои  движения, мою  походку  мою историю,  откуда я
пришел  и куда  иду, кто я. Грязное это  было  чувство, но  я привык;  я  не
унижался:  я  понимал, как  унижаются мои братья...  Чаще всего европейцы не
унижают. Мы наблюдаем за ними  и  унижаем себя сами. Эмигрируют не для того,
чтобы убежать от домашних  проблем, а для  того,  чтобы добраться до  глубин
своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто
не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в
содеянном. Tы почему приехал?
     Ка молчал.  Его беспокоили  простота и бедность комнаты,  непокрашенные
стены с осыпавшейся штукатуркой, яркий свет,  слепивший глаза  из  лампы без
абажура, висевшей на потолке.
     --  Я  не  хочу  беспокоить  тебя  надоедливыми  вопросами,  --  сказал
Ладживерт. --  Покойный мулла Касым  Ансари чужакам, прибывшим навестить его
туда,  где на реке  Тигр располагалось  на ночлег  его  племя, прежде  всего
говорил так: "Я рад с вами познакомиться, интересно, на кого вы шпионите?"
     -- На газету "Джумхуриет", -- ответил Ка.
     --  Это  я  знаю.  Но  меня  страшно  беспокоит,  с  чего  бы  они  так
заинтересовались Карсом и прислали сюда человека.
     -- Я  вызвался  добровольно, -- сказал Ка. -- К тому же  я слышал,  что
здесь мой старый друг Мухтар и его жена.
     -- Разве ты не знал, что они  уже развелись? -- поправил его Ладживерт,
внимательно глядя в глаза Ка,
     --  Я знал,  -- сказал  Ка,  густо  покраснев. Внезапно он почувствовал
ненависть к Ладживерту, решив, что тот догадывается, о чем Ка думает.
     -- В управлении Мухтара избили?
     -- Избили.
     -- Он заслужил побои? -- странно спросил Ладживерт.
     -- Нет, конечно же не заслужил, -- волнуясь, ответил Ка.
     -- А тебя почему не избили? Ты собой доволен?
     -- Я не знаю, почему меня не избили.
     -- Ты  знаешь, ты --  стамбульский буржуа, -- ответил Ладживерт. -- Это
сразу понятно  по цвету твоей  кожи,  по твоим взглядам. Непременно  наверху
есть влиятельные знакомые, -- как бы чего не вышло, решили там. А у Мухтара,
понятно, таких связей, такой  силы  нет,  и они это знают.  Мухтар вообще-то
пошел в политику, чтобы стать таким же.благонадежным,  как  ты. Но даже если
он и  выиграет выборы, для  того чтобы сесть в должностное кресло, ему нужно
доказать, что он из тех,  кто  сможет вынести побои  от  властей. Поэтому он
даже доволен, что его избили.
     Ладживерт совсем не улыбался, на его лице было грустное выражение.
     -- Никто  не может быть  доволен  тем, что  его бьют,  --  сказал  Ка и
почувствовал  себя  заурядным  и  поверхностным  человеком   в  сравнении  с
Ладживертом.
     У Ладживерта на  лице  появилось выражение, словно он говорил: "Давайте
поговорим о нашем главном деле".
     --  Ты  встречался  с  семьями девушек,  совершившими  самоубийство, --
сказал он. -- Зачем ты с ними разговаривал?
     -- Затем, что я, может быть, напишу об этом статью.
     -- В западных газетах?
     -- В западных  газетах,  -- внезапно  ответил  Ка  с приятным  чувством
превосходства.  Между тем  у него не  было знакомых, чтобы опубликовать свою
статью в немецкой газете. -- А  в  Турции  -- в "Джумхуриет", -- добавил он,
смутившись.
     -- Турецким газетам, пока этим не заинтересуются европейцы, безразличны
нищета и  страдания собственного народа, -- произнес Ладживерт. -- Они ведут
себя  так,  что о  бедности, о самоубийствах говорить стыдно,  как будто это
вчерашний день. Тебе придется опубликовать свою статью в Европе. Поэтому я и
захотел встретиться с тобой:  смотри, ни в Турции,  ни  за рубежом не пиши о
девушках-самоубийцах! Самоубийство -- большой грех! Если к  этому  проявляют
интерес, болезнь  распространяется!  И  даже  слухи  о  том,  что  последняя
девушка,  совершившая  самоубийство,  была  мусульманкой,  "упрямо  желавшей
носить платок", будут смертоноснее, чем яд.
     --  Но это правда, -- сказал Ка. -- Девушка,  перед тем как покончить с
собой, совершила омовение и намаз. Говорят, что  девушки, не желающие  снять
платок, сейчас испытывают к ней большое уважение.
     -- Покончившая с собой -- даже не мусульманка!  -- сказал Ладживерт. --
И  то, что они борются за  платок, -- неправда. Если  ты распространишь  эту
ложь,  разойдется  слух  о  том,  что  она  испугалась  давления  полиции  и
родителей,  побоялась оказаться среди тех несчастных, которые носят парик, и
в числе  оставленных на  второй год, тех, кто  упорно  отказывается  снимать
платок. Ты для этого сюда  приехал? Не подстрекай никого к самоубийству. Эти
студентки,  из-за  любви  к  Аллаху, оказались  между учебой и  семьей,  они
несчастны   и   одиноки   и   поэтому   сразу    начинают   подражать   этой
великомученице-самоубийце.
     --  Заместитель  губернатора тоже сказал мне,  что я преувеличиваю роль
самоубийств в Карсе.
     -- Зачем ты встречался с заместителем губернатора?
     -- Я и с полицией встречался, чтобы меня не беспокоили все время.
     -- Они будут довольны статьей под названием "Закрытые  платком девушки,
выгнанные с занятий, кончают жизнь самоубийством"! -- воскликнул Ладживерт.
     -- Я напишу о том, что узнал, -- сказал Ка.
     --  Ты сейчас  противостоишь  не  только  губернатору, государственному
человеку светских нравов, но и мне. К тому же ты хочешь дать мне понять, что
и светский  губернатор,  и политические  исламисты не  хотят, чтобы писали о
девушках-самоубийцах.
     -- Да.
     -- Та девушка покончила собой не из-за того, что ее не пускали учиться,
а из-за несчастной любви. Если ты разоблачишь тот факт, что это было рядовое
любовное  самоубийство  закрывавшей  себя  девушки,  и  напишешь,   что  она
совершила  грех,  на  тебя очень  рассердятся  молодые  исламисты  из  школы
имамов-хатибов. Карс -- маленький город.
     -- Я хочу спросить об этом у оставшихся девушек.
     -- Очень хорошо сделаешь! -- сказал Ладживерт. --  Ну-ка, давай, спроси
у девушек, хотят ли они, чтобы в немецкой газете  написали, что они  умирают
как грешницы, покончив с собой, боясь того, что  с ними произойдет, если они
будут настаивать, чтобы ходить закрытыми, выполняя волю Аллаха.
     -- Спрошу! -- ответил Ка упрямо и тем не менее испуганно.
     -- Я позвал тебя, чтобы сказать еще одну вещь, -- сказал Ладживерт.  --
Только что  на твоих глазах  был убит директор педагогического  института...
Это  результат  гнева  мусульман  в ответ  на  притеснения закрывающих  себя
девушек. Но этот случай -- провокация государства.  Сначала они использовали
бедного  директора для  издевательств  над мусульманами,  а потом  приказали
какому-то сумасшедшему его убить, чтобы обвинить мусульман.
     --  Вы осуждаете  это  событие  или воспринимаете  его как  должное? --
спросил Ка с внимательностью журналиста.
     --  Я  приехал в Карс  не  ради политики,  -- ответил  Ладживерт.  -- Я
приехал в  Карс для того,  чтобы остановить  самоубийства.  --  Внезапно  он
схватил Ка за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки.  -- Ты скромный
человек, отдавший годы тяжелому труду поэзии. Ты не можешь быть орудием тех,
кто хочет навредить мусульманам и угнетенным. Как я тебе доверился, так и ты
мне доверился,  придя сюда под снегом. Чтобы отблагодарить тебя,  я расскажу
поучительный рассказ. --  Он полушутя, полусерьезно посмотрел Ка в глаза. --
Рассказать?
     -- Расскажите.
     --  Говорят,  в  очень  давние  времена  в  Иране  жил  великий  герой,
неутомимый воин. Его знали и любили все. Сегодня мы зовем его Рустем, как  и
те,  кто  его любил. Однажды Рустем охотился и сбился с пути, а  ночью, пока
спал, потерял и своего коня. Сказав себе,  что найдет  своего коня Ракша, он
пошел в земли врагов, в  Туран. Слава о  нем летела быстрее, чем он шел, его
узнавали и встречали приветливо. ШахТурана принял  его  как гостя и  устроил
пир.  После  пира  он прошел в комнату, приготовленную для  него, туда вошла
дочь шаха и призналась Рустему в  любви. И  сказала, что хочет от него сына.
Она очаровала  его своими  речами  и  красотой; они  возлегли.  Утром Рустем
оставил для ребенка, будущего ребенка, свой нарукавник и вернулся на родину.
Родившегося назвали  Сухраб,  мы  тоже его  так назовем, через много  лет он
узнал от своей  матери, что его отец -- легендарный Рустем, и сказал так: "Я
отправлюсь  в Иран, прогоню с трона  тирана Кейкавуса, шаха  Ирана, а на его
место посажу своего отца...  А затем вернусь сюда  в Туран, прогоню  с трона
тирана Эфрасиаба, шахаТурана, и сам займу его место! Тогда мой отец Рустем и
я  будем справедливо управлять Ираном  и Тураном,  то есть всем  миром". Так
сказал простодушный и добрый Сухраб,  но он не знал, что его враги  хитрее и
коварнее  его. ШахТурана Эфрасиаб, хотя и знал о его  намерениях, оказал ему
поддержку,  потому что он  воевал с Ираном, но к войску приставили  шпионов,
чтобы  Сухраб не узнал своего отца. После обманов врагов, игры злой судьбы и
случайных событий, предопределенных  Великим  Аллахом, легендарный Рустем  и
его сын Сухраб со своими войсками сошлись на  поле боя, не узнав друг друга,
потому  что  были в доспехах. Рустем  в доспехах все  время скрывал, кто он,
чтобы воин перед ним не  бился во  всю силу. Наивный, как ребенок, Сухраб не
видел  перед глазами ничего, кроме своего отца  на троне, вообще не  обращал
внимания, с  кем  сражается.  Так  два добрых, великих  воина,  отец  и сын,
ринувшись вперед, вытащили мечи на глазах у своих войск.
     Ладживерт замолчал. Не глядя в глаза Ка, он сказал, как ребенок:
     -- Хотя я читал этот рассказ сотни раз,  всегда, когда  дохожу до этого
места,  меня  охватывает  ужас.  Не   могу   понять,  почему  я  каждый  раз
отождествляю себя с Сухрабом, который вот-вот убьет своего отца.  Кто  хочет
убить  своего отца? Чья душа может вынести  боль  такого преступления,  груз
подобного  греха? И уж в  особенности  такой наивный, как ребенок, Сухраб, с
кем  я себя  отождествляю.  Тогда  самый лучший способ убить своего  отца --
убить, не осознавая этого.
     Пока я  так размышляю, два воина в  доспехах  вступают  в  бой и  после
многочасовой схватки  отступают, обливаясь потом и  кровью, не сумев одолеть
друг друга.  Когда  я,  как и Сухраб, думаю о его отце  и читаю  продолжение
рассказа,  я волнуюсь  каждый  раз,  будто  читаю это впервые, и с  надеждой
представляю  себе, как  ночью этого первого  дня  отец  и сын,  не  сумевшие
одолеть друг друга, каким-то образом узнают друг друга.
     На второй день  войска выстраиваются вновь,  вновь отец и сын бросаются
вперед и  безжалостно  сражаются.  После  долгой схватки  в  тот  день удача
улыбается .Сухрабу (удача ли это?), он, сбив с лошади Рустема, повергает его
наземь.  Выхватив  свой  кинжал, он вот-вот  нанесет своему отцу смертельный
удар,  как  вдруг кто-то говорит  следующее:  "В  Иране не принято в  первом
сражении  убивать побежденного  врага.  Не убивай  его, зрелые  воины так не
поступают". И Сухраб не убил своего отца.
     Когда я читаю  это место, я всегда  расстраиваюсь. Потому  что я  полон
любви к  Сухрабу. Какой смысл в  такой  судьбе,  уготованной  Аллахом отцу и
сыну? На третий день схватка, о которой я рассказал, заканчивается совсем не
так, как я ожидал. Рустем  сбивает Сухраба с ног  и, одним махом вонзив свой
меч  ему  в  грудь, убивает. Поражает стремительность  произошедшего  и ужас
содеянного.  Узнав нарукавник,  Рустем  понимает, что убил  своего сына,  он
падает на колени, обнимает окровавленное тело сына и плачет.
     В  этом месте рассказа я тоже каждый  раз плачу: я плачу не потому, что
разделяю горечь Рустема, а потому, что понимаю, что означает смерть  бедного
Сухраба,  убитого собственным  отцом  и действовавшего ради  любви к  своему
отцу. В  этом месте  мое восхищение любовью по-детски доброго Сухраба к отцу
сменяется глубоким и зрелым чувством жалости к Рустему, связанному  обычаями
и правилами.  В  течение  всего рассказа моя  любовь и восхищение мятежным и
человечным Сухрабом перешли на сильного Рустема, которого  связывало чувство
долга.
     Ладживерт  замолчал, и Ка  позавидовал тому,  что  он может  рассказать
историю с таким убеждением.
     -- Но я тебе рассказал все  это не для того,  чтобы продемонстрировать,
как я с его  помощью истолковываю свою жизнь, а для того, чтобы сказать, что
эту историю  забыли,  -- сказал Ладживерт. --  Этому  рассказу из "Шах-наме"
Фирдоуси по меньшей  мере  тысяча лет. Когда-то миллионы людей от Тебриза до
Стамбула,  от  Боснии  до  Трабзона  знали  эту  историю  и,  вспоминая  ее,
осознавали  смысл  своей жизни.  Как те,  кто сегодня  на Западе  думает  об
отцеубийстве, описанном у Эдипа, и предается навязчивой идее Макбета о троне
и  смерти.  Но сейчас  все  забыли  эту историю  из-за того, что восхищаются
Западом. Старые рассказы исключили из учебников. Сейчас в Стамбуле  даже нет
книжного магазина, где можно купить "Шахнаме"! Почему?
     Они немного помолчали.
     -- Знаю,  что  ты  думаешь, -- проговорил Ладживерт. --  Разве  человек
убьет другого человека ради красивой истории? Разве не так?
     -- Я не знаю, -- ответил Ка.
     -- Тогда подумай, -- сказал Ладживерт и вышел из комнаты.



        9
        Простите, вы атеист?

        <i>Безбожник, не желавший убивать себя</i>

     Ладживерт неожиданно вышел из комнаты,  и  Ка какое-то время колебался.
Сначала он подумал, что  Ладживерт сразу  вернется; вернется для того, чтобы
спросить у Ка о том, о чем он предложил ему подумать. Но затем он понял, что
это не так: ему что-то сообщили, но в вычурной и странной форме. Была ли это
угроза?
     Однако Ка в этом  доме  не чувствовал себя  тем, кому грозит опасность,
скорее  чужим.  Он  не встретил  мать  и ребенка в  соседней  комнате и,  не
замеченный  никем,  вышел  на  улицу.  Ему вдруг  захотелось  спуститься  по
лестнице бегом.
     Снег  шел так медленно, что, казалось, снежинки повисли в  воздухе. Эта
замедленность  создавала  впечатление, что время  остановилось,  и почему-то
заставляла Ка  думать, что прошло  много времени и  многое изменилось, между
тем встреча с Ладживертом заняла только двадцать минут.
     Он  вернулся на вокзал той же дорогой, которой  и пришел,  пройдя вдоль
железнодорожного полотна, мимо зернохранилища, которое под снегом напоминало
огромную белую тень. Когда он проходил по грязному и пустому вокзалу, к нему
подошел пес, дружески помахивая свернутым в колечко хвостом. Пес был черный,
но на  лбу  у него  было совершенно  круглое  белое  пятно. Ка увидел в зале
ожидания троих парней,  кормивших пса  бубликом. Один  из них был Неджип, он
прежде своих товарищей подбежал к Ка.
     -- Смотрите не заложите меня перед моими школьными друзьями, я не знал,
что встречу вас здесь, -- сказал он. -- Мой самый  близкий друг хочет задать
вам один очень важный вопрос. Если у вас есть время, если бы вы уделили одну
минуту Фазылу, он был бы счастлив.
     -- Хорошо,  -- ответил Ка и пошел прямо к  скамейке, на  которой сидели
двое юношей.
     Пока на  плакатах за их спинами Ататюрк  напоминал  о важности железных
дорог,  а  государство  пугало  девушек,  желающих  совершить  самоубийство,
молодые люди поднялись и пожали Ка руку. Они были явно смущены.
     -- До  того  как Фазыл задаст свой  вопрос,  Месут  расскажет  историю,
которую слышал сам, -- сказал Неджип.
     -- Нет,  я не  расскажу,  -- волнуясь, отозвался  Месут. -- Пожалуйста,
расскажи за меня.
     Ка,  слушая  рассказ  Неджипа,   наблюдал   за  черным  псом,  радостно
носившимся по пустому, грязному и полутемному зданию вокзала.
     -- История произошла в стамбульском лицее имамов-хатибов, как я слышал,
--  начал  Неджип. --  Директор  одного  лицея  имамов-хатибов  в  окраинном
квартале пошел  по  делам службы в  один  из  недавно построенных в Стамбуле
небоскребов, которые мы  видели по телевизору.  Он зашел  в  большой лифт  и
поднимался  наверх. В лифте стоял высокий человек моложе  его, он  подошел к
директору и показал ему книгу, которую держал в  руках,  и, чтобы  разрезать
страницы,  вытащил из кармана нож с  перламутровой  ручкой  и что-то сказал.
Когда лифт доехал  до девятнадцатого этажа, директор вышел. Но в последующие
дни  он  стал странно  себя чувствовать. Он  стал  бояться  смерти,  ему  не
хотелось ничего делать, он все время думал о человеке  в лифте. Он был очень
набожным  и  отправился в  обитель ордена Джеррахи, чтобы найти  средство от
своих страданий.  Один  известный  шейх,  до  утра  послушав рассказ  о  его
переживаниях, как больному поставил диагноз: "Тьг утратил веру в Аллаха, и к
тому же, хоть  ты и не замечаешь этого, этим гордишься! Этот недуг перешел к
тебе  от человека в  лифте. Ты  стал атеистом".  Директор  вздумал  было  со
слезами на глазах отрицать это, но в глубине души честно признал, что  слова
уважаемого  шейха  были  правдой. Он поймал себя  на  мысли, что  уже  давно
пристает  к маленьким  красивым  ученикам, пытается  остаться наедине  с  их
матерями, ворует деньги у одного из  учителей, которому  завидует. К тому же
директор  гордился,  что  грешит: собрав  всю  школу,  он  говорил, что  все
дозволено,  что люди из-за слепых суеверий и глупых обычаев не так свободны,
как  он,  вставлял множество  европейских  слов в свою  речь, на  ворованные
деньги  покупал и  носил самую модную европейскую одежду. Все это он делал с
таким видом, будто всех презирал и считал отсталыми. А школьники в его школе
изнасиловали своего красивого одноклассника, избили пожилого учителя Корана,
появились случаи неповиновения. Директор и дома  плакал, и хотел покончить с
собой,  но не осмеливался сделать это  и  ждал, что его убьют другие. С этой
целью  в присутствии самых религиозных учеников школы он оскорблял  Великого
Пророка  (да простит меня Аллах!). Но его не тронули, решив, что он  сошел с
ума.  Он  вышел  на улицу  и  начал говорить, что  Аллаха не существует  (да
простит  меня Аллах!), что нужно мечети  переделать в дискотеки и что все мы
разбогатеем как европейцы, только если станем христианами. Молодые исламисты
хотели убить его, но он спрятался. Не найдя выхода своему желанию убить себя
и освободиться от чувства безнадежности, он вернулся в тот  же небоскреб и в
лифте  встретился с  тем  же высоким  человеком. Человек  ему улыбнулся, дав
понять,  что знает обо всем, что случилось, и показал обложку книги, которая
была у  него  в руках; оказывается,  средство от атеизма заключалось  в ней.
Директор дрожащими руками потянулся  к книге,  но высокий человек, перед тем
как лифт остановился, вонзил  в  сердце  директору нож  для  резки бумаги  с
перламутровой ручкой.
     Ка вспомнил, что похожую историю слышал от турок-исламистов в Германии.
Загадочная книга из рассказа Неджипа  так и  осталась неизвестной, но  Месут
наряду с именами  нескольких еврейских писателей, о  которых Ка  никогда  не
слышал,  способных  подтолкнуть людей к атеизму,  вспомнил имена  нескольких
журналистов из  числа главных  врагов политического ислама  (один из которых
будет убит спустя три года).
     --  Обольщенные  дьяволом атеисты, как  и  несчастный директор,  бродят
среди нас в поисках счастья и покоя, -- сказал Месут. -- Вы согласны с этим?
     -- Не знаю.
     -- Как это вы не знаете? -- спросил Месут, слегка рассердившись. --  Вы
сами разве не атеист?
     -- Не знаю, -- ответил Ка.
     --  Скажите  мне тогда: верите  ли  вы, что  весь этот мир, этот  снег,
хлопьями падающий на улице, все создал Всевышний Аллах, или нет?
     -- Снег напоминает мне о Боге, -- сказал Ка.
     -- Да,  но  вы  верите,  что  Аллах  создал снег? -- настойчиво спросил
Месут.
     Наступила пауза. Ка увидел,  что черный пес выскочил из двери, открытой
на платформу, и радостно носится под снегом в бледном свете неоновых ламп.
     --  Ты  не можешь  ответить,  -- сказал Месут. --  Если человек знает и
любит Аллаха, он никогда не сомневается в его существовании. И это означает,
что  ты  атеист,  но  не можешь в  этом  признаться,  потому  что стыдишься.
Вообще-то мы это  знали.  А  я,  от имени  Фазыла, хочу спросить вот  о чем:
страдаешь ли  ты, как  несчастный  атеист  в этом рассказе?  Ты хочешь убить
себя?
     -- Как бы я ни страдал, я боюсь самоубийства, -- ответил Ка.
     -- По какой причине? -- спросил Фазыл. -- Из-за того, что это запрещают
власти, или из-за того, что человек -- высшее существо? Они неверно говорят,
утверждая, что человек -- это шедевр Аллаха. Скажите,  пожалуйста, почему вы
боитесь самоубийства.
     -- Будьте снисходительны к настойчивости моего друга, -- сказал Неджип.
-- Этот вопрос для Фазыла имеет особый смысл.
     -- То есть  ты не хочешь убивать себя из-за того, что жизнь твоя лишена
покоя и счастья? -- спросил Фазыл.
     -- Нет, -- ответил Ка раздраженно.
     -- Пожалуйста, не надо все скрывать от нас, --  проговорил Месут. -- Мы
не причиним вам вреда из-за того, что вы атеист.
     Наступило напряженное молчание. Ка поднялся. Он  вовсе не хотел,  чтобы
все видели, что его охватил страх. Он пошел.
     -- Вы уходите, подождите, пожалуйста, не уходите, -- сказал Фазыл.
     Ка остановился и замер, ничего не говоря.
     -- Я расскажу вместо него, -- сказал Неджип. -- Мы  все трое влюблены в
"девушек  в платках",  которые жертвуют жизнью  ради  своей  веры.  Светская
пресса  называет  их -- "девушки  в  платках". Для нас  они -- мусульманские
девушки,  и все мусульманские девушки должны быть готовы положить  жизнь  за
свою веру.
     -- И мужчины тоже, -- сказал Фазыл.
     -- Конечно, -- ответил Неджип.  -- Я люблю Хиджран,  Месут любит Ханде,
Фазыл был влюблен  в Теслиме, но Теслиме  умерла. Точнее, покончила с собой.
Но мы не  верим, что мусульманская девушка, готовая пожертвовать жизнью ради
веры, могла покончить с собой.
     -- Может  быть,  страдания, которые она испытывала,  оказались  для нее
невыносимыми, -- сказал Ка. -- А ее семья требовала, чтобы она сняла платок,
и из института ее выгнали.
     --  Никакое  принуждение не может заставить истинно верующего  человека
совершить самоубийство, -- сказал с волнением Неджип. -- Мы не можем заснуть
по ночам, переживая, что совершим грех, опаздывая на утренний  намаз. Каждый
раз  мы бежим  в  мечеть как  можно быстрее. Человек, который верит с  таким
воодушевлением, сделает все, чтобы не совершить греха, если надо, согласится
даже на то, чтобы с него заживо содрали кожу.
     -- Мы знаем, вы  встречались с семьей Теслиме, -- выпалил Фазыл. -- Они
верят, что она сама покончила с собой?
     --  Верят.  Сначала  она  смотрела  с  родителями  "Марианну"  ,  затем
совершила омовение и намаз.
     -- Теслиме никогда не смотрит сериалы, -- тихо сказал Фазыл.
     -- Вы были с ней знакомы? -- спросил Ка.
     -- Я никогда не был  с  ней  знаком, мы  никогда не  разговаривали,  --
сказал, смущаясь, Фазыл. -- Один раз я видел ее издалека, она была полностью
закрыта. Но духовно я, конечно же, знаю  ее: человек знает  того, кого любит
больше всего.  Я понимал  ее, как себя.  Теслиме, которую я знал,  не  могла
совершить самоубийство.
     -- Может быть, вы не знали ее в достаточной степени.
     -- А может  быть, тебя сюда прислали европейцы, чтобы ты прикрыл убийцу
Теслиме, -- нахально сказал Месут.
     --  Нет-нет,  --  проговорил   Неджип.   --  Мы   вам  доверяем.   Наши
преподаватели  сказали, что  вы  -- бедный  и  скромный  человек,  поэт.  Мы
захотели вас спросить  о  том,  что огорчает нас больше всего, потому что мы
вам доверяем. Фазыл просит у вас за Месута прощения.
     -- Прошу прощения,  -- сказал Фазыл. Лицо у него  стало совсем красным.
На глазах вдруг показались слезы.
     Месут молча отказался мириться.
     -- Мы с Фазылом как братья, -- сказал Неджип. -- Мы часто  одновременно
думаем  об одном и  том же,  мы  оба  знаем, что думает  каждый  из  нас.  В
противоположность мне Фазыл совершенно не интересуется политикой. А сейчас у
него и у меня есть к вам просьба.  На самом деле  мы оба не верим в  то, что
Теслиме покончила с собой, совершив грех из-за давления со стороны родителей
и  власти. Это очень горько, но  Фазыл  иногда думает:  "Девушка, которую  я
любил, совершила грех и убила себя". Но если Теслиме  на  самом  деле тайная
атеистка, если она несчастная атеистка,  которая не знала, что она атеистка,
как в рассказе, и если она покончила с собой, потому что была атеисткой, это
будет катастрофой для Фазыла. Тогда это будет означать, что он был влюблен в
атеистку.  Только  вы  можете  разрешить  наши сомнения,  только  вы  можете
успокоить Фазыла. Вы поняли, что мы имеем в виду?
     -- Вы -- атеист? --  спросил Фазыл, глядя  умоляюще. -- Если вы атеист,
вы хотите убить себя?
     -- Даже  в те дни, когда я был больше всего уверен, что я  -- атеист, я
всерьез никогда не думал о самоубийстве, -- ответил Ка.
     --  Большое  спасибо,  что вы  честно  ответили  нам, --  сказал Фазыл,
успокоившись. -- У вас доброе сердце, но вы боитесь верить в Аллаха.
     Ка  увидел, что Месут смотрит на него враждебно, и захотел уйти. Но его
мысли словно  застыли. Он ощущал,  что глубоко внутри него трепещет какое-то
желание и  связанное  с ним  видение, но из-за того, что вокруг него  что-то
происходило,  он не  мог сосредоточиться  на  этом видении.  Позже  он будет
вспоминать об этих минутах и поймет, что это состояние было взлелеяно тоской
по Ипек, такой тоской, что можно было умереть и утратить веру в Аллаха.
     -- Пожалуйста, не поймите нас неправильно, -- сказал Неджип. --  Мы  не
против, чтобы кто-нибудь был  атеистом.  В  исламском  обществе  всегда были
атеисты.
     Месут в последний момент добавил:
     --  Но  кладбища  должны  быть  раздельными.   Души   мусульман   будут
неспокойны, если  рядом с  ними на одном  кладбище будут лежать  безбожники.
Некоторые  атеисты не могут верить в  Аллаха, но  с успехом скрывают  это на
протяжении всей жизни  и не только лишают верующих  покоя в этом  мире, но и
тревожат после  смерти. Будто нам мало  мучений, того, что до Судного дня мы
лежим  с  ними  на одном кладбище,  так  еще и  в  Судный день, когда мы все
встанем с ними на одном кладбище,  испытаем  отвращение от того, что  увидим
перед собой злополучных  атеистов... Поэт  Ка-бей, вы уже  не скрываете, что
когда-то были атеистом. Может быть, вы все  еще им остаетесь. Скажите тогда,
кто заставляет идти этот снег, какая тайна кроется в этом снеге?
     Все  они  посмотрели из пустого  здания вокзала на улицу, на падающий в
свете неоновых ламп на пустые рельсы снег.
     "Что  я делаю в этом мире?  --  подумал  Ка. -- Какими жалкими  кажутся
снежинки издалека,  какая жалкая  моя  жизнь.  Человек живет,  изнашивается,
исчезает". Ему казалось, что он  и  существует,  и нет: он  любил  себя и  с
любовью  и  грустью  оценивал путь,  по которому,  как снежинка,  летела его
жизнь. Он  вспоминал  запах,  который  появлялся,  когда  брился  его  отец.
Замерзающие  в тапках  ноги  матери,  готовившей на  кухне завтрак,  пока он
вдыхал этот запах, щетку для  волос, сладкий розовый сироп от кашля, которым
его поили, когда он ночью просыпался, закашлявшись, ложку у себя во рту, все
эти мелочи, составлявшие жизнь, единство всего, снежинку..
     Так Ка услышал тот зов,  который слышали настоящие поэты, которые умели
быть счастливыми только в моменты вдохновения.  Так, впервые за четыре года,
у него в голове появилось стихотворение: он  был так  уверен в существовании
стихотворения,  в  его  настроении  и манере,  что  сердце  его  наполнилось
счастьем.   Сказав  молодым  людям,  что  торопится,  он  вышел  из  пустого
полутемного здания  вокзала. Размышляя  под падающим снегом о стихотворении,
которое напишет, Ка быстро вернулся в отель.



        10
        Почему это стихотворение красивое?

        <i>Снег и счастье</i>

     Войдя в комнату в отеле, Ка снял пальто. Он открыл тетрадь в клеточку с
зеленой обложкой, купленную во Франкфурте, и  стал записывать стихотворение,
рождавшееся в его  уме слово  за словом. Он чувствовал себя спокойно, словно
записывал  стихи,  которые  ему  шептал  на ухо  кто-то другой,  однако,  не
отвлекаясь, отдался  тому, что  писал.  Он  раньше  не писал стихи  с  таким
вдохновением, не  останавливаясь,  и поэтому  немного сомневался в  ценности
того, что писал. Однако,  по мере того  как появлялись  строки, он отчетливо
понимал, что это стихотворение совершенно, и это усиливало  его  волнение  и
счастье. Так, почти не останавливаясь и оставляя в некоторых местах пустоты,
словно не расслышав некоторых слов, Ка записал тридцать четыре строки.
     Стихотворение вместило в себя все, о чем он только что думал: падающего
снег, кладбища,  черного  пса, весело бегающего по зданию вокзала, множество
детских воспоминаний и Ипек, оживавшую перед его  глазами, пробуждая чувство
радости и беспокойства, все то время, пока он, ускоряя шаги, шел в отель. Он
назвал  стихотворение "Снег".  Потом, когда  он  будет  вспоминать,  как  он
написал  это  стихотворение,  ему  вспомнится  снежинка,  и  он  решит,  что
насколько эта снежинка  изображает в определенной форме его жизнь, так и это
стихотворение должно  быть в том месте снежинки, которое объясняло бы логику
его  жизни,  в месте, близком к  его сути.  Трудно  сказать, какая часть его
решений была принята в тот момент, а какая их часть была результатом скрытой
симметрии его жизни  (точно так же,  как и это стихотворение), тайны которой
пытается раскрыть эта книга.
     Почти закончив писать стихотворение, Ка подошел к окну и стал безмолвно
наблюдать за  снегом,  который  красиво падал снаружи огромными  снежинками.
Было  такое  чувство,  что  если наблюдать за снегом, то стихотворение будет
закончено  как  надо.  В  дверь  постучали, Ка открыл  и  тут  же  забыл две
последние строчки стихотворения, которые должны  были вот-вот  прийти  ему в
голову, чтобы никогда больше не вспомнить их в Карсе.
     В дверях стояла Ипек.
     -- Тебе письмо, -- сказала она, протянув конверт. Ка взял письмо и,  не
глядя на него, положил в сторону.
     -- Я очень счастлив, -- сказал он. Он верил в  то, что только заурядный
человек  может  так  говорить:  "Я  очень  счастлив!", но  сейчас  он  этого
совершенно не стеснялся. -- Входи, -- сказал он Ипек. -- Ты очень красивая.
     Ипек вошла, как человек, который знает комнаты отеля  как  свой дом. Ка
показалось, что пролетевшее время еще больше сблизило их друг с другом.
     --  Я  не  знаю,  как  это случилось,  -- сказал  Ка. --  Возможно, это
стихотворение пришло ко мне из-за того, что есть ты.
     --  Говорят, директор педагогического института в тяжелом состоянии, --
сказала Ипек.
     -- Если тот, кого считают умершим, жив -- это хорошая новость.
     --  Полиция устраивает облавы. В университетском общежитии, в отелях. К
нам тоже приходили, смотрели регистрационные  книги,  спросили о каждом, кто
остановился в отеле.
     -- Что ты сказала обо мне? Ты сказала, что мы поженимся?
     -- Ты  милый. Но  я думаю не об  этом. Они  забрали  Мухтара, избили. А
затем отпустили.
     -- Он просил передать  тебе, что готов  на все, чтобы опять жениться на
тебе. Он ужасно  раскаивается из-за того,  что требовал, чтобы ты  закрывала
голову.
     -- Вообще-то Мухтар говорит мне это каждый  день, --  сказала Ипек.  --
Что ты делал после того, как полиция тебя отпустила?
     -- Я бродил по улицам... -- сказал Ка в нерешительности.
     -- Говори.
     -- Меня отвели к Ладживерту. Я никому не должен об этом говорить.
     -- Не  должен, -- ответила Ипек. -- А ему  не должен говорить  о нас, о
моем отце.
     -- Ты с ним не знакома?
     -- Когда-то  Мухтар им восхищался, он бывал у нас дома. Но когда Мухтар
решил обратиться к более  демократичному и  сдержанному исламу,  он  от него
отдалился.
     -- Он приехал сюда ради девушек, совершавших самоубийства.
     --  Бойся  его и не разговаривай  с ним,  -- сказала  Ипек.  -- Большая
вероятность, что там, где он остановился, полиция установила прослушивание.
     -- Тогда почему они не могут его поймать?
     -- Когда им понадобится, поймают.
     -- Давай убежим с тобой из этого Карса, -- сказал Ка.
     В нем  усиливался  страх  того, что несчастье и безнадежность находятся
где-то  рядом,  это  было то  ощущение, которое  появлялось именно  тогда, в
детстве и в молодости, когда он был невероятно счастлив.
     Ка  всегда  хотелось в  смятении  укоротить счастливые  моменты,  чтобы
несчастье,  которое придет потом, не  было ббльшим. Поэтому он  считал,  что
Ипек, которую в тот момент он обнял больше от смятения, нежели от любви, его
оттолкнет, возможность сближения между ними будет уничтожена за один миг, и,
когда  счастье, которого  он не  заслужил, завершится  отказом  и унижением,
которые он заслужил, он успокоится.
     Все  произошло совсем наоборот. Ипек тоже его  обняла. Наслаждаясь тем,
что они держат друг друга в объятиях, они с большим желанием поцеловались  и
упали на кровать рядом друг с другом.  За этот короткий  миг Ка почувствовал
такое  потрясающее желание, что  в противоположность  пессимизму, только что
владевшему им, он с  оптимизмом  и желанием, не ведающим границ, представил,
как они снимут одежду и будут долго любить друг друга.
     Но Ипек встала.
     -- Ты очень приятный, я тоже очень хочу  заняться с тобой любовью, но у
меня три года никого не было, я не готова, -- сказала она.
     "Я тоже  четыре года  ни с кем не занимался любовью", -- сказал  Ка про
себя. Он почувствовал, что Ипек прочитала это по его лицу.
     -- Даже если бы я была готова, -- сказала Ипек, -- я не могу заниматься
любовью, когда мой отец так близко, в одном доме.
     -- Тебе,  чтобы раздеться и лечь  со  мной в постель, нужно, чтобы твой
отец ушел из отеля? -- спросил Ка.
     -- Да. Он  очень редко выходит из отеля. Он не любит обледеневшие улицы
Карса.
     -- Хорошо, давай сейчас не будем, но еще поцелуемся, -- сказал Ка.
     -- Давай.
     Ипек наклонилась  к Ка, сидевшему на  краю кровати, и,  не позволяя ему
приблизиться, очень долго и серьезно его целовала.
     -- Я прочитаю тебе мои  стихи, --  сказал Ка затем,  почувствовав,  что
целоваться они больше не будут. -- Тебе интересно?
     -- Прочитай сначала это письмо, его принес к дверям какой-то юноша.
     Ка раскрыл письмо и прочитал вслух:

     <i>"Сынок, господин Ко.  Извините, что я называю вас сынок. Вчера  ночью я
видел вас во сне. В моем сне шел снег, и каждая снежинка спускалась на мир в
виде света. Это -- к добру, и вот как  раз после полудня тот снег, который я
видел во  сне, пошел  за моим  окном.  Вы  прошли  мимо  двери  дома  вашего
покорного  слуги,  под  номером  18  по улице  Байтархане.  Господин Мухтар,
которого  Великий Аллах  подверг  испытанию, передал мне, какое  значение вы
придаете этому снегу. Haш путь общий. Я вас жду, сударь. Подпись:  Саадеттин
Джевхер"</i><sup>[x]</sup><i>.</i>

     --  Это Шейх Саадеттин, -- сказала Ипек. --  Немедленно  иди к нему.  А
вечером придешь к нам, поужинаем вместе с отцом.
     -- Зачем мне встречаться со всеми чокнутыми в Карсе?
     -- Я  сказала тебе, бойся Ладживерта, но не  считай  его сумасшедшим. А
Шейх -- хитрый, но не глупый.
     -- Я хочу забыть обо всех. Прочитать тебе сейчас мое стихотворение?
     -- Прочитай.
     Ка  сел  на  подставку  и   начал   доверительно,  с  волнением  читать
стихотворение, которое только что написал, но сразу остановился.
     -- Пересядь сюда, -- сказал он  Ипек. -- Я хочу  во время чтения видеть
твое лицо.
     Он вновь начал читать, краем глаза поглядывая на Ипек.
     -- Как? -- через какое-то время спросил Ка.
     -- Красивое! -- ответила Ипек.
     Ка почитал еще и опять спросил:
     -- Красивое?
     Ипек опять сказала:
     -- Красивое.
     Закончив читать, он спросил:
     -- Какое место ты считаешь самым красивым?
     -- Не знаю, -- ответила Ипек. -- Но стихотворение очень красивое.
     -- Мухтар читал тебе такие стихи?
     -- Не читал.
     Ка снова, волнуясь, прочитал свое стихотворение и снова в тех  же самых
местах спросил:
     -- Красиво?
     И еще несколько раз сказал:
     -- Не правда ли, очень красиво?
     Ипек ответила:
     -- Да, очень красиво.
     Ка был  так  счастлив, что светился  от счастья  "приятным  и  странным
светом", как он написал в одном своем  раннем стихотворении, написанном  для
одного ребенка, и, видя, что часть этого света отражается в Ипек, чувствовал
себя  счастливым.  Следуя правилам  момента,  когда "не  действовало  земное
притяжение", он вновь обнял Ипек, но женщина изящно высвободилась.
     --  Послушай  меня: немедленно  иди к  Шейху.  Он  очень  важный  здесь
человек, и даже  важнее,  чем ты думаешь: в городе к нему многие ходят, даже
люди светских взглядов. Говорят, что к нему ходит и командир дивизии, и жена
губернатора, к нему ходят и кое-кто из богатых и из военных. Он -- сторонник
официальной  власти. Когда  он сказал, что девушки-студентки,  закрывающиеся
платками, должны  снять платки на занятиях, никто из Партии благоденствия  и
слова не сказал. Ты не можешь отказать,  если в таком месте,  как Карс, тебя
приглашает столь влиятельный человек.
     -- Несчастного Мухтара к нему тоже ты отправила?
     -- Ты что,  волнуешься, что он, обнаружив  твой  внутренний страх перед
Богом, запугав, сделает тебя набожным?
     -- Я сейчас очень счастлив, мне не нужна религия, -- сказал Ка. -- Я не
для этого приехал в  Турцию. Единственное, что может привести меня  туда, --
твоя любовь... Мы поженимся?
     Ипек села на край кровати.
     -- Тогда иди туда, -- проговорила она. Чарующим  и нежным  взглядом она
посмотрела  на Ка. --  Но будь осторожен. Никто лучше  него не умеет найти в
душе человека уязвимое и слабое место и, подобно демону проникнуть в душу.
     -- Что он мне сделает?
     -- Он  будет разговаривать с тобой и внезапно падет перед тобой ниц. Он
будет утверждать,  что в обычных словах,  сказанных  тобой, содержится очень
большая  мудрость, что ты -- святой.  Некоторые даже сначала думают, что  он
над  ними  смеется!  Но  как раз  в  этом  и  заключается  сила  Светлейшего
Высокочтимого Шейха. Он так это делает, что ты решишь, что он и в самом деле
верит в твою мудрость всем сердцем. Он будет вести себя с тобой так, будто в
тебе заключен кто-то значительнее и важнее тебя. Через какое-то время ты сам
увидишь эту  свою внутреннюю красоту:  ты будешь  чувствовать,  что  красота
внутри тебя  --  это красота Аллаха, а поскольку раньше ты этого не замечал,
ты станешь счастливым. И действительно, когда ты рядом с ним, мир прекрасен.
И ты  полюбишь Высокочтимого Шейха,  который дарит тебе это счастье. Все это
время другая часть твоего разума будет нашептывать тебе, что все это -- игра
Шейха, а ты на  самом деле убогий,  несчастный глупец. Но насколько я поняла
по словам Мухтара, у тебя  уже не будет  силы верить в  эту убогую  и дурную
часть  самого себя. Чувствуя  себя  таким  жалким и  несчастным,  ты  будешь
думать, что спасет тебя только  Аллах.  В это время твой разум, которому  не
знакомы желания твоей души, еще  слегка будет сопротивляться. Постепенно  ты
встанешь на  путь, указанный тебе  Шейхом,  и окажется,  что  только  с  его
помощью ты сможешь  выстоять в этом мире. Уверить убогого человека, сидящего
напротив, что он на самом деле  гораздо благороднее и  возвышеннее, -- самое
большое искусство  Светлейшего  Высокочтимого Шейха, потому  что большинство
мужчин в  этом городе  Карсе считают,  что в Турции  нет  никого  ничтожнее,
беднее  и неудачливее их. Таким образом,  в конце концов ты поверишь  своему
шейху, а затем поверишь и в ислам, который тебя заставили забыть. А это, как
утверждают  светские интеллектуалы,  появившиеся из Германии, не  плохо.  Ты
будешь как все, станешь похож на народ, пусть хоть ненадолго, избавишься  от
чувства безнадежности.
     -- Я не несчастен, -- сказал Ка.
     --  Тот,  кто  настолько  несчастлив,  на самом  деле  не несчастлив. У
здешних людей есть  надежда, есть утешение, за которые  они крепко держатся.
Здесь нет язвительных атеистов из Стамбула. Здесь все гораздо проще.
     -- Я сейчас  пойду, потому  что  ты этого  хочешь. Какой номер  дома на
улице Байтархане? Сколько мне там оставаться?
     -- Оставайся до тех пор, пока не обретешь покой!  -- сказала Ипек. -- И
не бойся верить. -- Она  помогла  Ка, надевавшему пальто.  -- Ты  что-нибудь
помнишь об исламе? -- спросила она. -- Ты  помнишь молитвы,  которые  учил в
начальной школе? Чтобы потом не стыдиться.
     -- В детстве служанка водила меня в  мечеть Тешвикие, -- сказал  Ка. --
Скорее  не  за   тем,  чтобы  помолиться,  а  чтобы  встретиться  с  другими
служанками. Пока они долго сплетничали, ожидая намаз, я кувыркался и играл с
детьми  на  коврах. В  школе  я зазубривал  все  молитвы, чтобы  понравиться
учителю, который заставлял нас учить фатиху<sup>[x]</sup>, давая нам пощечины, и, держа за
волосы, бил нас головой о "религиозную" книгу, лежавшую открытой на парте. Я
выучил   все,  чему  учат  в   школе  об  исламе,  но  все  забыл.  Кажется,
единственное, что я знаю сегодня  об  исламе, --  это  фильм  "Зов" с Энтони
Куином  в главной роли, --  улыбаясь,  проговорил  он.  --  Не так  давно, в
Германии, его почему-то показали на немецком по турецким каналам. Ты вечером
будешь здесь, не так ли?
     -- Да.
     -- Я  хочу еще раз  прочитать тебе свое  стихотворение,  --  сказал Ка,
положив тетрадь в карман пальто. -- По-твоему, оно красиво?
     -- На самом деле красиво.
     -- А в каком месте? '
     -- Не знаю, но очень красиво, -- сказала Ипек, открыв дверь и выходя.
     Ка быстро обнял ее и поцеловал в губы.



        11
        В Европе есть другой Бог?

        <i>Ка и Высокочтимый Шейх</i>

     Есть  те, кто видел,  как  Ка, выйдя  из  отеля, побежал  прямо к улице
Байтархане,  под  снегом  и флагами  с  предвыборной агитацией.  Он был  так
счастлив, что в кинотеатре его воображения от волнения начались одновременно
два  фильма,  как  это  бывало с ним в детстве в  те минуты,  когда  он  был
чрезвычайно счастлив. В первом фильме, где-то в  Германии, но не  в его доме
во  Франкфурте, они  занимались  с  Ипек  любовью.  Эту  фантазию  он  видел
постоянно, и иногда местом, где они занимались любовью, была комната отеля в
Карсе. В другом фильме, в его разуме проигрывались слова и образы, связанные
с двумя последними строчками стихотворения "Снег".
     В закусочную  "Зеленая страна" он зашел, чтобы спросить адрес. А затем,
с решимостью человека,  который очень  торопится, он  сел за стол  и заказал
двойную порцию ракы, брынзу и каленый горох, потому что бутылки, стоявшие на
полках  рядом  с  портретом Ататюрка  и снежными видами  Швейцарии на стене,
придавали  ему  решимости.  Телевизионный ведущий  сообщил, что для первой в
истории  Карса  прямой трансляции, которая должна произойти сегодня вечером,
несмотря на обильный снегопад, все приготовления будут закончены с минуты на
минуту, и вкратце р