Орхан Памук. Снег --------------------------------------------------------------- Перевела с турецкого А. С. Аврутина Санкт-Петербург, изд. Амфора, 2007 г. OCR Илья Франк Турецкая литература на русском и турецком языках на проекте Франкланг ? http://www.franklang.ru --------------------------------------------------------------- Посвящается Рюйе Переводчик выражает благодарность доценту кафедры тюркской филологии Восточного факультета СПбГУ А. И. Пылеву, а также научному сотруднику Государственного Эрмитажа Т. М. Гудковой за консультации в процессе работы Для проекта www.franklang.ru сканировал Илья Франк "Все наше внимание направлено на опасные крайности всего сущего, На честного вора, на милостивого убийцу, На западного суеверного атеиста". Роберт Браунинг. Доклад отца Блугрома "Политика в литературном произведении груба, как пистолет, который стреляет посреди концерта, но это то, чем мы не можем пренебречь. А теперь мы будем говорить об отвратительных вещах..." Стендаль. Пармская обитель "Уничтожьте народ, истребите, заставьте его молчать. Потому что просвещение Европы гораздо важнее народа". Достоевский. Из черновиков к роману "Братья Карамазовы" "Европеец во мне утратил покой". Джозеф Конрад. Глазами европейца 1 Безмолвие снега Поездка в Карс "Безмолвие снега", -- думал человек, сидевший за спиной шофера в автобусе. Если бы это было началом стихотворения, он назвал бы "безмолвием снега" то, что он чувствовал. На автобус, который должен был отвезти его из Эрзурума в Карс, он успел в последнюю минуту. Он добрался до автовокзала в Эрзуруме после двухдневного пути из Стамбула на автобусе, под снегом и ураганом, и, с сумкой в руках проходя по грязным и холодным коридорам, попытался узнать, откуда отправляется автобус, который отвезет его в Карс, и тут какой-то человек сказал, что автобус отходит с минуты на минуту. Помощник водителя в старом автобусе марки "Магирус", на который он все-таки успел, сказал: "Мы торопимся", потому что не хотел опять открывать багажник, и путешественнику пришлось взять с собой в автобус большую, вишневого цвета, дорожную сумку фирмы "Балли", которая сейчас стояла у него между ног. На этом человеке, сидевшем теперь у окна, было толстое пальто пепельного цвета, купленное лет пять назад во Франкфурте, в одном из магазинов "Кауфхоф". Сразу скажем, что в те дни, которые он проведет в Карсе, это прекрасное, невероятно мягкое пальто станет для него источником стыда, беспокойства, но и надежности. Автобус выехал в дорогу, и в то время как сидевший у окна путешественник во все глаза рассматривал окраинные кварталы Эрзурума, крошечные и нищие бакалейные лавки, пекарни и помещения ветхих кофеен, пошел снег. Этот снег был сильнее и крупнее того, что шел во время путешествия из Стамбула до Эрзурума. Если бы путешественник, сидевший у окна, не устал бы так в дороге и внимательнее посмотрел бы на огромные снежинки, спускающиеся с неба как птичьи перья, он смог бы почувствовать, что приближается сильная снежная буря, и, возможно, вернулся бы назад, поняв, что отправляется в путешествие, которое изменит всю его жизнь. Но ему и в голову не пришло вернуться. Он посмотрел на небо, которое, начав темнеть, казалось еще светлее, и увидел снежинки, -- становясь все больше и больше, они кружились на ветру не как признаки приближающейся беды, а как вернувшиеся наконец знаки счастья и радости из далекого детства. Неделю назад путешественник, сидевший у окна, впервые за двенадцать лет вернулся в город, где он прожил годы детства, где был счастлив . Он вернулся в Стамбул из-за смерти матери, пробыл там четыре дня и отправился в эту поездку в Карс, которая совершенно не была запланирована. Он чувствовал, что этот сверхъестественно красивый снег делает его счастливее даже больше, чем Стамбул, который удалось увидеть долгие годы спустя. Он был поэтом и в одном стихотворении, написанном много лет назад, которое было мало знакомо турецкому читателю, написал, что однажды в жизни даже во сне можно увидеть, как идет снег. Пока шел снег -- медленно и безмолвно, как во сне, -- путешественника, сидевшего у окна, наполнило чувство чистоты и безгрешности, которое он годами страстно искал, и он с оптимизмом поверил в то, что сможет чувствовать себя в этом мире уютно. Спустя какое-то время он сделал то, чего не делал давно и что ему даже не приходило в голову, -- он просто заснул в кресле. Давайте тихонько расскажем о нем, воспользовавшись тем, что он спит. Вот уже двенадцать лет, как он вел в Германии жизнь политического ссыльного, хотя политикой особенно не интересовался никогда. Главной его страстью была поэзия, занимавшая все его мысли. Ему было сорок два года, он никогда не был женат. В кресле, на котором он скрючился, этого было не заметно, но для турка он был довольно высокого роста, у него была светлая кожа, в дороге ставшая еще бледнее, и светло-каштановые волосы. Он был застенчивым человеком, которому нравилось одиночество. Если бы он знал, что, уснув, через какое-то время, из-за тряски в автобусе, он уронит голову на плечо соседа, а затем себе на грудь, он очень смутился бы. Путешественник, навалившийся всем телом на соседа, был добросердечным, справедливым, порядочным и всегда печальным человеком, подобно героям Чехова, которые из-за этих качеств инертны и неудачливы в личной жизни. Позже мы часто будем возвращаться к теме печали. Сразу же скажу, что путешественника, который, как я понимаю, не смог бы долго спать в такой неудобной позе, звали Керим Алакуш-оглу, однако ему совсем не нравилось это имя, и он предпочитал, чтобы его звали Ка[x] -- по первым буквам имени; в этой книге я буду звать его так же. Еще в школе наш герой отваживался под заданиями и на экзаменах упрямо писать свое имя как "Ка", в университете в ведомости посещаемости подписываться "Ка" и из-за этого всегда ссорился с учителями и чиновниками. Поскольку он приучил свою мать, свою семью и своих друзей к этому имени и под этим именем выходили книги его стихов, то среди турок в Турции и Германии за именем "Ка" закрепилась небольшая и загадочная слава. Как шофер, который, отъехав от автовокзала в Эрзуруме, пожелал пассажирам "Счастливого пути!", я тоже сейчас скажу: "Счастливого пути, милый Ка...", -- но я не хочу вводить вас в заблуждение, я старый приятель Ка и знаю, что случится с ним в Карсе, еще не начав рассказывать об этом. После Хорасана автобус повернул на юг, к Карсу. Когда на одном из спусков дороги, которая петляла, то поднимаясь, то спускаясь, шофер резко затормозил перед внезапно показавшейся повозкой с лошадью, Ка сразу проснулся. Много времени не понадобилось, чтобы влиться в атмосферу братства и единства, сложившуюся в автобусе. Всякий раз, когда автобус сбрасывал скорость на повороте или на краю обрыва, Ка, как и пассажиры, сидевшие сзади, тоже вставал, чтобы лучше рассмотреть дорогу, хотя и сидел сразу за водителем; показывал пропущенные, не протертые места пассажиру, который из огромного желания помочь шоферу протирал запотевшее лобовое стекло, хотя помощь Ка не замечали; а когда снежная буря усиливалась и вытирать моментально белеющее лобовое стекло не успевали, пытался понять, в какую сторону тянется шоссе, которого теперь совсем не было видно. Дорожных знаков тоже не было видно, потому что их совсем замело. Когда буря разыгралась не на шутку, водитель выключил дальний свет, и дорогу в полумраке стало видно лучше, а в автобусе стало темно. Испуганные пассажиры, не разговаривая друг с другом, смотрели на улочки стоявших под снегом маленьких бедных городков, на тусклый свет в ветхих одноэтажных домах, на не видные теперь ведущие к деревням дороги и на пропасти, освещенные бледными огнями. Если они и разговаривали, то разговаривали шепотом. Сосед по креслу, в объятия которого упал, заснув, Ка, точно так же шепотом спросил у него, зачем он едет в Карс. Легко было понять, что Ка не из Карса. -- Я журналист, -- прошептал Ка. Это было неправдой. "Я еду из-за выборов в муниципалитет и женщин-самоубийц". Это было правдой. -- Все газеты в Стамбуле писали о том, что глава муниципалитета Карса был убит и что женщины совершили самоубийство, -- сказал сосед по креслу с сильным чувством, по которому Ка не смог понять, гордится он или стесняется. Время от времени Ка разговаривал с этим худым красивым крестьянином, которого он вновь встретит через три дня в Карсе, когда тот будет плакать на засыпанном снегом проспекте Халит-паша. Ка узнал, что мать крестьянина увезли в Эрзурум из-за того, что в больнице Карса не было возможностей ей помочь, что тот занимался скотоводством в одной из близлежащих к Карсу деревень, что они еле-еле сводят концы с концами, однако он не стал заговорщиком, что (по загадочным причинам, которые он не смог объяснить Ка) он расстраивается не из-за себя, а из-за своей страны, что он рад, что такой образованный человек, как Ка, приехал "из самого Стамбула", из-за бед Карса. В его чистой речи, в том, как степенно он разговаривал, чувствовалось нечто аристократическое, что вызывало уважение. Ка почувствовал, что присутствие этого человека дает ему ощущение покоя. Он вспомнил ощущение, которое не испытывал в течение двенадцати лет в Германии, с тех самых пор, когда ему было приятно понять человека, слабее себя, и приятно было чувствовать к нему сострадание. В такие минуты он старался смотреть на мир глазами этого человека, которого сейчас любил и которому сейчас сострадал. Подумав об этом, Ка понял, что он почти не боится нескончаемой снежной бури, что они не упадут в пропасть и что, пусть с опозданием, но автобус доедет до Карса. Ка совсем не узнал город, когда в десять часов, опоздав на три часа, автобус въехал на заснеженные улицы Карса. Он не мог понять, где здание вокзала, которое появилось перед ним однажды весенним днем двадцать лет назад, когда он приехал сюда на паровозе, где отель "Джумхуриет"[x], где каждая комната была с телефоном, и куда привез его таксист, после того как проехал по всему городу. Под снегом все словно стерлось, как будто исчезло. Несколько повозок с лошадьми, ожидавшие на автовокзале, напоминали прошлое, однако город выглядел еще более печальным и бедным, чем двадцать лет назад, когда его видел и каким запомнил Ка. Из покрытых льдом окон автобуса Ка увидел блочные жилые дома и пластиковые панно, которые за последние десять лет сделали все города Турции похожими друг на друга, предвыборные афиши, развешанные на веревках над улицей, натянутых с одной стороны на другую. Как только он вышел из автобуса и коснулся ногами невероятно мягкой земли, под брюки пошел резкий холод. Когда Ка спрашивал, как пройти к отелю "Кар-палас"[x], в который он позвонил из Стамбула и забронировал номер, он увидел знакомые лица среди пассажиров, забиравших свои чемоданы у помощника водителя, но из-за снега не мог вспомнить, кто были эти люди. В закусочной "Йешил-юрт"[x], куда он пошел после того, как разместился в отеле, он вновь увидел этих людей. Усталый, износившийся, однако все еще привлекательный мужчина и полная, но подвижная женщина, видимо, его подруга. Ка помнил их по Стамбулу и по политическим театральным постановкам семидесятых с их многочисленными лозунгами: мужчину звали Сунай Заим. Рассеянно глядя на них, он понял, что женщина похожа на его одноклассницу из начальной школы. Ка увидел, что у других мужчин за столом кожа была мертвенно-бледной, что свойственно актерам. Что делала эта маленькая театральная труппа снежной февральской ночью в забытом богом городе? Перед тем как выйти из этой закусочной, которую двадцать лет назад посещали служащие в галстуках, Ка показалось, что за другим столом он увидел еще одного героя воинствующих левых из семидесятых годов. Но воспоминания Ка тоже стирались, будто засыпанные снегом, как и обедневший и поблекший Карс, и закусочная. На улицах было пустынно из-за снега, а может, на этих замерзших мостовых вообще никогда никого не было? Он внимательно прочитал предвыборные афиши на стенах, рекламы закусочных и учебных курсов, а также плакаты, недавно повешенные администрацией губернатора, порицающие самоубийство, на них было написано: "Человек -- шедевр Аллаха, а самоубийство -- кощунство". Затем Ка увидел толпу мужчин, смотревших телевизор в наполовину заполненной чайной с заледеневшими окнами. Старые русские каменные здания, пробуждавшие в его мыслях о Карсе нечто особенное, и пусть хоть на некоторое время, но успокаивали Ка. Отель "Снежный дворец" был одним из элегантных русских зданий, выполненных в стиле петербургской архитектуры. В двухэтажное изящное здание, с длинными высокими окнами, можно было войти через арку, выходившую во двор. Когда Ка проходил под сводами арки, построенной сто десять лет назад, довольно высокой, чтобы здесь могли проезжать телеги с лошадьми, он почувствовал неясное волнение, однако он так устал, что даже не задумался об этом. Скажем все-таки, что это волнение было связано с одной из причин, по которой Ка приехал в Карс: три дня назад в Стамбуле, посещая редакцию газеты "Джумхуриет", он видел друга молодости Танера, который сказал Ка, что в Карсе будут выборы в муниципалитет, к тому же девушки в этом городе заразились странной болезнью совершать самоубийства, совсем как в Батмане, и предложил ему поехать в Карс и написать об этом; он сказал также, что к этой работе никто не рвется, а если Ка по прошествии двенадцати лет хочет увидеть и узнать настоящую Турцию, то ему выдадут для этого временную карту представителя прессы, и добавил, что в Карсе находится их университетская приятельница, красавица Ипек[x]. Они с Мухтаром расстались, и теперь она живет в отеле "Снежный дворец" со своим отцом и сестрой. Слушая слова Танера, который в газете "Джумхуриет" был политическим обозревателем, Ка вспомнил красоту Ипек. Он успокоился только после того, как поднялся и закрылся в комнате под номером 203, находившейся на втором этаже отеля, ключ от которой ему выдал секретарь Джавит, смотревший телевизор в отельном холле с высоким потолком. Он внимательно прислушивался к себе, и, вопреки страху, который он чувствовал в дороге, ни его разум, ни его сердце не были заняты вопросом, есть в отеле Ипек или нет. Состояние влюбленности смертельно пугало Ка, он обладал сильной интуицией тех, кто помнил свою краткую любовную историю как цепочку боли и стыда. В полночь, перед тем как лечь в постель в своей темной комнате, надев пижаму, Ка слегка отодвинул занавеску. Он смотрел, как не останавливаясь, падая большими снежинками идет снег. 2 Наш город -- спокойное место Дальние кварталы Снег обычно будил в нем чувство духовной чистоты, покрывая собой грязь, нечистоты и темноту города, позволял забыть их, но в первый же день, проведенный в Карсе, Ка утратил чувство безгрешности, навеянное снегом. Здесь снег был утомительным, наводил тоску и страшил. Снег шел всю ночь. Пока утром Ка бродил по улицам, сидел в кофейнях, заполненных безработными курдами, пока он, словно жаждущий информации журналист, встречался с избирателями -- с ручкой в руке -- или карабкался по обледенелым крутым дорогам в бедных кварталах, встречался с прежним главой муниципалитета, с заместителем губернатора и родственниками девушек, совершивших самоубийство, снег шел, не прекращаясь. Виды заснеженных улиц, которые в детстве, из окна их надежного дома в Нишанташы[x], казались ему частью какой-то сказки, сейчас уже много лет как представлялись ему той границей, где начиналась жизнь среднего класса, о которой он мечтал многие годы как о последнем прибежище, и в то же время за этой границей начиналась безнадежная бесконечная нищета, которую ему не хотелось даже представлять себе. Утром, когда город еще только просыпался, он, не обращая внимания на падающий снег, быстрым шагом двинулся от проспекта Ататюрка[x] вниз, в кварталы "гедже конду"[x], самые бедные в Карсе, по направлению к кварталу Кале-ичи. Проходя под дикими маслинами и платанами, ветви которых были покрыты снегом, Ка смотрел на старые и ветхие русские дома, из окон которых наружу высовывались печные трубы; на снег, покрывавший армянскую церковь, пустующую уже тысячу лет и возвышавшуюся между дровяными складами и электрическим трансформатором; он смотрел на задиристых собак, лаявших на каждого проходившего по каменному мосту, построенному пятьсот лет назад через речушку Карс, скованную льдом; на тоненькие струйки дыма, подымавшиеся от крохотных лачуг в квартале Кале-ичи, казавшиеся под снегом совсем пустыми и заброшенными; и ему стало так грустно, что на глаза навернулись слезы. Двое ребятишек -- мальчик и девочка, отправленные рано утром на противоположный берег реки к пекарне, -- держали, прижимая к себе, горячие хлебы и, подталкивая друг друга, так счастливо пересмеивались, что Ка тоже улыбнулся им. С такой силой на него действовала не бедность и не безысходность; так действовало на него странное и сильное чувство одиночества, которое впоследствии он все время будет чувствовать повсюду в городе, в пустых витринах фотомастерских, в заледеневших окнах чайных домов, битком набитых безработными, игравшими в карты, и на безлюдных заснеженных площадях. Словно это было забытое всеми место и снег здесь шел безмолвно, долетая до конца мира. Утром судьба Ка начала складываться удачно: его встретили как известного стамбульского журналиста, он всем был интересен и ему каждый хотел пожать руку. Все -- от заместителя губернатора до последнего бедняка -- открывали ему двери и говорили с ним. Жителям Карса[x] Ка представил Сердар-бей, выпускавший городскую газету "Граница", выходившую тиражом триста двадцать экземпляров, некогда Сердар отправлял в газету "Джумхуриет" сообщения о местных новостях (большинство которых не печатали). Утром, выйдя из отеля, Ка первым делом разыскал этого старого журналиста в дверях редакции его газеты, в Стамбуле тому дали прозвище -- "наш местный собственный корреспондент", и Ка сразу понял, что он знаком со всем Карсом. Сердар-бей первым задал вопрос, который Ка зададут еще сотню раз за те три дня, что он проведет в этом городе. -- Добро пожаловать в наш приграничный город, мастер. И что вы собираетесь здесь делать? Ка сказал, что приехал наблюдать за выборами и, возможно, написать статью о девушках-самоубийцах. -- Слухи о самоубийцах преувеличены, как и в Батмане, -- ответил журналист. -- Давайте сходим к Касым-бею, помощнику начальника службы безопасности. Как бы то ни было, они должны знать о вашем приезде. То, что каждый приезжающий в городок, и даже журналист, должен хотя бы раз явиться в полицию, было провинциальным обычаем, из 1940-х годов. Ка не стал возражать, поскольку был политическим ссыльным, вернувшимся на родину спустя многие годы, а также еще и потому, что (если об этом и не говорили вслух) вокруг ощущалось присутствие партизан из РПК[x]. Под медленно падавшим снегом они прошли через овощной рынок, по проспекту Казыма Карабекира[x], где расположились ряды торговцев скобяным товаром и запчастями, мимо чайных домов, где печальные безработные смотрели в телевизор и на падающий снег, мимо молочных лавок, где были выставлены огромные круги овечьего сыра, и за пятнадцать минут вдоль и поперек обошли весь город. В одном месте Сердар-бей остановился и показал Ка угол, на котором убили прежнего главу муниципалитета. Поговаривали, что он был убит из-за какой-то пустяковой муниципальной проблемы, из-за того, что обрушился незаконно пристроенный балкон. Убийца был взят вместе с оружием через три дня после совершенного, на сеновале своего дома, в деревне, куда он сбежал после преступления. За эти три дня появилось столько сплетен, что сначала никто не поверил, что именно этот человек совершил преступление, а настолько глупая причина убийства всех разочаровала. Управление безопасности Карса представляло собой длинное трехэтажное здание, растянувшееся вдоль проспекта Фаик-бея, где расположились старинные каменные здания, оставшиеся после богатых русских и армян, в большинстве своем использовавшиеся для государственных учреждений. Пока они ждали помощника начальника службы безопасности. Сердар-бей показал Ка высокий украшенный потолок и сообщил, что при русских, в1877-1918 годах, в этом здании был особняк на сорок комнат одного богатого армянина, а затем оно стало русской больницей. Помощник начальника службы безопасности Касым-бей, с пивным животиком, выйдя в коридор, пригласил их в свой кабинет. Ка сразу же понял: тот не читает газету "Джумхуриет", считает ее левонастроенной; ему также не нравится, если Сердар-бей хвалит чью-то поэзию; но он стесняется Сердара-бея, поскольку Сердар-бей -- хозяин местной газеты, больше всего продаваемой в Карсе. Сердар-бей закончил говорить, и Касым-бей спросил у Ка: -- Нужна вам охрана? -- Это как? -- Мы приставим к вам человека в штатском. Вам будет спокойно. -- Разве мне это нужно? -- спросил Ка, волнуясь как больной, которому врач уже предложил ходить с палкой. -- Наш город -- спокойное место. Смутьянов-террористов мы поймали. Но -- на всякий случай. -- Если Карс -- спокойное место, то не нужно, -- ответил Ка, но про себя пожелал, чтобы помощник начальника службы безопасности еще раз повторил, что город -- спокойное место, однако Касым-бей этого не сказал. Сначала они пошли в северные, самые бедные кварталы Карса -- Кале-ичи и Байрам-паши. Под снегом, который шел не переставая, Сердар-бей стучал в двери незаконно построенных лачуг, сделанных из камня, брикетного кирпича и шифера, просил женщин, открывавших двери, позвать хозяина дома и, если они узнавали его, с доверительным видом сообщал, что Ка, его приятель, -- известный журналист, приехавший в Карс из Стамбула ради выборов, но он будет писать не только о выборах, но и о проблемах Карса, о том, почему женщины совершали самоубийство, и, если они расскажут о своих бедах, для Карса это будет хорошо. Некоторые радовались, приняв их за кандидатов на пост главы муниципалитета, приходивших с пакетами макарон или печенья, с коробками мыла или с бидонами, полными подсолнечного масла. Те, кто, проявляя гостеприимство и любопытство, решались пригласить их в дом, сначала говорили Ка, чтобы он не боялся лающих собак. А другие, решив, что они -- очередная полицейская облава и обыск, проводившиеся многие годы, открывали со страхом и, даже поняв, что пришедшие -- не из управления, безмолвствовали. Семьи тех девушек, которые совершили самоубийство (Ка за короткое время узнал о шести случаях), каждый раз говорили, что их дочери ни на что не жаловались, что они очень горюют и поражены случившимся. Пока Ка и Сердар-бей переходили из дома в дом, усаживались на покривившихся стульях и старых диванах, в холодных как лед комнатах, размером с ладонь, с земляным полом или с автомобильными ковриками на полу, находились среди возившихся детей, которых словно становилось все больше, игравших сломанными пластмассовыми игрушками (машинками, однорукими куклами, бутылками и пустыми коробками из-под лекарства и чая), сидели перед дровяными печками, в которых постоянно перемешивали угли, чтобы стало теплее, перед электрическими печками, работавшими на ворованном электричестве, и перед телевизорами со сломанным звуком, но которые все время работали, и все время слушали о нескончаемых бедах Карса, о его нищете, о тех, кого выгнали с работы, и о девушках-самоубийцах. Матери, плакавшие потому, что их сыновья были без работы и попали в тюрьму, банщики, которые, работая по двенадцать часов в день, с трудом содержали семью из восьми человек, безработные, решавшие, идти в чайную или нет, из-за того, что нужно будет тратить деньги на чай, -- все они сетовали на свою участь, на государство, на муниципалитет и так рассказывали Ка свои истории, словно это беды страны или государства. В какой-то момент этого повествования и изливавшегося гнева Ка почувствовал, что в этих домах, куда он заходит и откуда выходит, он словно проваливается в темноту, и ему уже не удается различать очертания предметов, несмотря на яркий свет, лившийся в окна с улицы. Эта слепота, заставлявшая его переводить глаза на кружившийся на улице снег, словно тюлевая занавеска снежного безмолвия застилала его разум, а память и мозг отказывались воспринимать рассказы о бедности и нищете. И все же до самой своей смерти он не забыл ни одного из услышанных рассказов о самоубийстве. В этих историях больше всего Ка потрясли не бедность, не безысходность и не непонимание. И даже не родители, которые постоянно били и мучили своих дочерей, не позволяя им даже выйти на улицу, не ревнивые мужья, не безденежье. А больше всего его пугало и поражало то, что эти самоубийства внезапно и быстро, без серьезной причины, как нечто само собой разумеющееся, вошли в обычную повседневную жизнь. Одна девушка, которой предстояла помолвка против ее воли с пожилым владельцем чайной, как обычно, поужинала вечером со своими родителями, тремя братьями и бабушкой, как обычно, собрала грязную посуду, пересмеиваясь и препираясь с братьями, и из кухни, куда она пошла, чтобы принести десерт, вышла в сад, через окно забралась в комнату родителей и спокойно выстрелила в себя из отцовского охотничьего ружья. Родители услышали выстрел и нашли свою дочь не на кухне, а в спальне, скорчившуюся в лужи крови, и не поняли, почему она сделала это, и даже не могли взять в толк, каким образом, будучи на кухне, она вдруг оказалась в их спальне. Другая шестнадцатилетняя девушка, как обычно, вечером поссорилась со своими братьями из-за того, какой канал смотреть по телевизору и кто будет держать пульт дистанционного управления, и, после того как от отца, пришедшего разнять их, получила две сильные затрещины, пошла в свою комнату и выпила залпом огромную бутылку с удобрением "Морталин", словно газированную воду. И еще одна пятнадцатилетняя девушка так боялась побоев от безработного и задавленного жизнью мужа, в которого она влюбилась и вышла замуж и которому шесть месяцев назад родила ребенка, что после привычной ссоры пошла в кухню, заперлась на ключ и, несмотря на крики мужа, который, поняв, что она там собирается сделать, пытался сломать дверь, повесилась на крюке с веревкой, приготовленных заранее. Во всех этих рассказах сквозила безнадежность и завораживала стремительность перехода от обычного течения жизни к смерти, поразившие Ка. Вбитые в потолок крюки, ружья, заряженные заранее, бутылки с удобрением, припасенные в спальне, доказывали, что погибшие долгое время вынашивали мысли о самоубийстве. Внезапные самоубийства девушек и молодых женщин начались в Батмане, в сотнях километрах от Карса. Во всем мире мужчины совершают самоубийства в три-четыре раза чаще, чем женщины, но в Батмане женщин, которые покончили с собой, было в три раза больше, чем мужчин. Процент самоубийств превышал среднемировые показатели в четыре раза, и этот факт привлек внимание молодого трудолюбивого сотрудника Анкарского государственного института статистики, но маленькая статья в газете "Джумхуриет", которую выпустил его друг-журналист, никого в Турции не заинтересовала. Турецкие же газеты сочли это важным тогда, когда представители немецких и французских газет в Турции, узнав об этом событии и заинтересовавшись им, поехали в Батман и написали об этом в своих странах, в город приехало очень много журналистов -- и своих, и иностранных. С точки зрения чиновников, заинтересовавшихся этим случаем, интерес и печатные материалы спровоцировали других девушек совершить то же самое. Заместитель губернатора, с которым разговаривал Ка, заявил, что статистика утверждает, что количество самоубийств в Карсе не достигло уровня Батмана, и "в настоящий момент" он не возражает против встреч с семьями погибших, но при этом попросил при разговоре с родственниками не употреблять слишком часто слово "самоубийство" и не преувеличивать произошедшее в газете "Джумхуриет". В Батмане начали готовить комиссию для поездки в Карс; в нее вошли психолог, специализирующийся на самоубийствах, полицейские, прокурор и чиновники из Управления по делам религии, а само управление с этого момента издало и расклеило афиши, осуждающие самоубийство, они гласили: "Человек -- шедевр Аллаха, а самоубийство -- кощунство", а также в канцелярию губернатора пришли религиозные брошюры, которые надо было раздать. Заместитель губернатора, однако, не был уверен в том, что эти меры остановят эпидемию самоубийств, начавшуюся в Карсе; он опасался, что "меры" приведут к обратному результату, потому что многие девушки приняли это решение в ответ на речи против самоубийств, которые постоянно, как и очередные новости о самоубийствах, они слышали от власти, от своих отцов, мужей и проповедников. -- Без сомнения, причина самоубийств в том, что наши девочки слишком несчастны, -- сказал Ка заместитель губернатора. -- Однако если бы несчастливая жизнь была истинной причиной самоубийства, то половина турецких женщин сделала бы это. -- Заместитель губернатора, с лицом как у белки и усами, похожими на щетку, отметил, что женщины разгневались на мужской голос, который поучал их от имени религии, семьи и государства: "Не совершай самоубийства!", и он с гордостью сообщил Ка, что написал в Анкару о том, что необходимо в состав комиссии против самоубийств включить хотя бы одну женщину. Впервые мысль о том, что самоубийство заразно, как и чума, возникла, когда из Батмана в Карс приехала девушка, чтобы убить себя. Ее дядя, с которым Ка разговаривал после обеда в квартале Ататюрка, в саду под дикими маслинами, покрытыми снегом (их не пустили в дом), курил и рассказывал Ка, что его племянница два года назад вышла замуж в Батмане, с утра до вечера она занималась делами по дому и постоянно получала выговоры от свекрови из-за того, что у нее нет детей; но он объяснил, что все это не было причиной для самоубийства, она подхватила эту мысль в Батмане, где женщины убивали себя, и даже здесь, в Карсе, рядом со своей семьей, покойная выглядела счастливой, и поэтому их поразило, что в то утро, когда ей предстояло вернуться в Батман, они нашли ее мертвой, в кровати, с письмом у изголовья, где было написано, что она приняла две коробки снотворного. В подражание этой женщине, которая привезла с собой из Батмана в Карс мысль о самоубийстве, первой поступила так же через месяц ее двоюродная сестра. Причиной этого самоубийства, о деталях которого Ка дал слово плачущим родителям не сообщать в газете, было то, что одна из учительниц девушки в классе заявила, что та не девственница. Сплетня за короткое время распространилась по всему Карсу, жених расторг помолвку, в дом забыли дорогу те, кто раньше приходил сватать эту красавицу. Бабушка девушки начала ей твердить: "Замуж ты не выйдешь", и однажды вечером, когда все вместе увидели по телевизору сцену свадьбы и пьяный отец начал плакать, девушка залпом проглотила снотворное, которое копила, воруя у бабушки, и тотчас уснула (как и мысль о самоубийствах, метод тоже оказался притягательным). Когда вскрытие показало, что погибшая была целомудренной, ее отец стал обвинять родственницу из Батмана, совершившую самоубийство, и учительницу, распространившую сплетню. Они рассказали о самоубийстве их дочери со всеми подробностями, поскольку хотели, чтобы в газетной статье было объявлено, что обвинение необоснованно, и чтобы была наказана учительница, выдумавшая эту ложь. Во всех этих рассказах Ка повергало в странную безнадежность то, что решившимся на самоубийство непременно удавалось найти нужное время и уединение, чтобы покончить с собой. Девушки делили свои комнаты с другими, но, приняв снотворное, умирали тайно. Ка, воспитанный в Стамбуле в Нишанташы, на западной литературе, всякий раз задумываясь о самоубийстве, чувствовал, что для того, чтобы это сделать, необходимо много времени, места, и комната, в дверь которой много дней никто не постучится. Каждый раз, когда он представлял себе самоубийство, которое он совершит с чувством полной свободы, медленно выпив виски со снотворным, Ка так боялся безграничного одиночества, ожидавшего его там, что никогда всерьез не допускал мысли об этом. Единственным человеком, который своей смертью пробудил в Ка это чувство одиночества, была повесившаяся неделю назад "девушка с покрытой головой"[x]. Это была одна из студенток педагогического института, которых сначала не допускали на лекции, а затем по приказу, пришедшему из Анкары, и в здание института, за то, что они не снимали плат"ки с головы. Ее семья из тех, с кем разговаривал Ка, была не самой бедной. Когда Ка пил кока-колу, которую открыл и протянул ему печальный отец, достав из холодильника в своем собственном магазинчике, выяснилось, что, перед тем как повеситься, девушка сообщила своей семье и друзьям, что подумывает о самоубийстве. Возможно, надевать платок она научилась у матери, в семье, но считать это политическим символом ислама она научилась у своих упрямых подруг и у институтского начальства, запрещавшего платок. Ее готовы были отчислить за непосещаемость из института, куда ее не пустила полиция, из-за того, что она отказалась снять платок, вопреки давлению со стороны своих родителей. Увидев, что некоторые ее подруги, перестав упорствовать, сняли платки, а некоторые, сняв платки, надели парики, она начала говорить отцу и подругам, что "в жизни ничто не имеет значения", что "ей не хочется жить". В эти дни уже и исламисты, и государственное Управление по делам религии стали расклеивать в Карсе листовки и афиши, твердившие, что самоубийство -- это самый большой грех, и никому и в голову не пришло, что эта религиозная девушка может покончить с собой. В свой последний вечер эта девушка по имени Теслиме тихонько посмотрела сериал "Марианна", приготовила чай, налила отцу с матерью, удалилась в свою комнату, совершила омовение и намаз, а затем, надолго погрузившись в собственные мысли и помолившись, повесилась, привязав свой головной платок к крюку от люстры. 3 Проголосуйте за Партию Аллаха Бедность и история В детстве бедность для Ка была рубежом, где заканчивались границы и их "дома", и жизни среднего класса в Нишанташы, жизни, состоявшей из отца-адвоката, домохозяйки-матери, милых сестер, верной прислуги, мебели, радио и занавесок, и начинался другой, внешний мир. В этом другом мире существовала опасная тьма, которую нельзя было пощупать, и в детском воображении Ка она достигала метафизических размеров. Несмотря на то что ее размеры не слишком изменились в прошедшем периоде его жизни, трудно было объяснить, почему он действовал под влиянием какой-то силы, заставившей его вспомнить ощущение детства, отправив в путешествие в Карс, на которое он внезапно решился в Стамбуле. Ка жил далеко от Турции, но он знал, что Карс в последние годы был самым бедным и забытым районом страны. Можно сказать, что когда Ка, вернувшись из Франкфурта, в котором жил двенадцать лет, увидел, что все стамбульские улицы, где он ходил со своими друзьями детства, лавочки и кинотеатры полностью изменились, исчезли, утратили свою душу, это пробудило в нем желание искать в другом месте свое детство и простоту, и поэтому он отправился в поездку в Карс, чтобы вновь встретиться с умеренной нуждой среднего класса, которую он пережил в детстве. Заметив в витринах рыночных лавок коробки круглого карсского сыра, разделенного на шесть треугольных частей -- первое, что он в детстве узнал о Карсе, -- а также печи марки "Везувий" и спортивные туфли марки "Гиславед", которые он носил в детстве и больше никогда не видел в Стамбуле, он почувствовал себя таким счастливым, что даже забыл о самоубийцах, и обрел душевное спокойствие оттого, что находился в Карсе. Ближе к полудню Ка, расставшись с журналистом Сердар-беем и после встречи с первыми лицами Партии равенства народов и азербайджанской общины, бродил один по городу, под снегом, падавшим огромными снежинками. Он прошел по проспекту Ататюрка и, перейдя через мосты, грустно брел по самым бедным кварталам и был растроган, почувствовав, что никто, кроме него, словно не замечает снега, падающего в тишине, которую ничто, кроме собачьего лая, не нарушает, снега, падающего на крутые горы, не видимые издалека, на лачуги, которые невозможно было отделить от исторических руин, и на крепости, оставшиеся со времен Сельджуков, снега, который словно рассыпался в безграничном времени. Ка наблюдал за подростками лицейского возраста, игравшими в футбол на пустом поле в квартале Юсуфа-паши в свете высоких фонарей, освещавших соседний угольный склад, рядом с парком, где качели были оборваны, а горки сломаны. Под падающим снегом и бледно-желтым светом фонарей, слушая приглушенные снегом крики и споры детей, он с такой силой почувствовал невероятное безмолвие и удаленность этого уголка мира от всего, что в нем зародилась мысль о Боге. В этот первый миг это была, скорее, картинка, нежели мысль, но она была неопределенной, как рисунок, на который мы бездумно смотрим, когда торопливо проходим по залам музея, а затем пытаемся вспомнить, но никак не можем его себе представить. Гораздо ярче, чем картинка, было ощущение, которое появилось на какой-то миг и исчезло, что происходило с Ка не в первый раз. Ка вырос в Стамбуле, в светской, республиканской семье и не получил никакого мусульманского образования, кроме уроков религии в начальной школе. Когда в последние годы, время от времени, у него появлялись образы, похожие на тот, который появился сейчас, он не волновался и ни разу не испытал поэтического вдохновения следовать за этим воодушевлением. Самое главное, в такие моменты возрождалась оптимистическая мысль о том, что мир -- это прекрасное место, на которое стоит посмотреть. В комнате отеля, куда Ка вернулся погреться и немного вздремнуть, он с этим же чувством счастья перелистал книги по истории Карса, привезенные из Стамбула, и эта история, напомнившая ему детские сказки, смешалась у него в голове с тем, что он услышал в течение дня. Когда-то в Карсе жили обеспеченные люди среднего класса, которые устраивали приемы, длившиеся целые дни, давали балы в своих особняках, отдаленно напоминавших Ка его детство. Эти люди, занимаясь торговлей, сколотили свои состояния потому, что Карс находился на пути в фузию, в Тебриз, на Кавказ и в Тифлис, и потому, что город был важным рубежом для двух великих империй -- Османской и Российской, разрушивших его в последнем столетии; и из-за больших армий, которые разместили империи охранять это место среди гор. В османские времена здесь жили люди разных национальностей: различные черкесские племена, курды, грузины, византийские греки, поселившиеся со времен Персидского, Византийского и Понтийского царств и бежавшие сюда от монголов и персов, люди, оставшиеся со времен Армянского государства, чьи церкви были возведены тысячу лет назад и некоторые из которых и сейчас стояли во всем своем великолепии. После того как в 1878 году крепость, построенная пятьсот лет назад, сдалась русским войскам, часть мусульман была изгнана, однако богатство города и его многоликость продолжали существовать. В русский период, когда особняки пашей, находившиеся рядом с крепостью, в квартале Кале-ичи, бани и османские здания начали разрушаться, царские архитекторы в южной долине речушки Карс возвели новый город, который быстро богател и состоял из пяти параллельных друг другу улиц и одного проспекта, проложенных ровно, с гармонией, неизвестной ни в одном городе Востока. Этот город, куда приезжал царь Александр III, чтобы встретиться со своей тайной возлюбленной и поохотиться, давал возможность русским двигаться на юг, к Средиземному морю и захватить торговые пути, был заново отстроен с большими финансовыми затратами. Именно такой Карс, очаровавший Ка во время его приезда двадцать лет назад, стал этим печальным городом с его улицами, с его крупной брусчаткой, дикими маслинами и каштанами, посаженными во времена Турецкой Республики. Но в то же время это был не османский город, деревянные здания того периода были полностью сожжены и разрушены во время националистических и межродовых войн. После нескончаемых войн, произвола, массовой резни и восстаний, когда город оказывался в руках армянской, русской и даже на какое-то время английской армий, после того как на короткий период Карс стал независимым государством, в октябре 1920 года в город вошла турецкая армия под командованием Казыма Карабекира, статую которого впоследствии установили на Вокзальной площади. Турки, спустя сорок три года вновь захватившие город, изменили этот царский план города и поселились здесь, и культуру, которую принесли в город цари, также присвоили, поскольку она сочеталась с республиканским энтузиазмом европеизации, а пять русских улиц назвали в честь пятерых известных в истории Карса генералов, поскольку не знали никого более великого, чем военные. Это были годы европеизации, о которой с гордостью и яростью рассказывал прежний глава муниципалитета, состоявший в Народной партии. В народных домах давались балы, под железным мостом, местами поржавевшим и прогнившим, как заметил Ка, проходя утром, устраивались соревнования по катанию на коньках, приехавший из Анкары сыграть трагедию "Царь Эдип" театр, вызвал бурные аплодисменты республикански настроенного среднего класса Карса (хотя со времени войны с Грецией еще не прошло и двадцати лет); пожилые богачи, носившие пальто с меховыми воротниками, выезжали на прогулки в санях, запряженных здоровыми мадьярскими скакунами, украшенными розами и звездами; на балах, устраивавшихся под акациями в Национальном парке, чтобы поддержать футбольную команду, под аккомпанемент фортепиано, аккордеона и кларнета, танцевали самые модные танцы; летом девушки Карса надевали платья с короткими рукавами и совершенно спокойно могли ездить по городу на велосипедах; а юноши, приезжая зимой в школу на коньках, надевали под пиджаки галстук-бабочку как и многие ученики лицеев, разделяя республиканское воодушевление. Спустя долгие годы, когда адвокат Музаффер-бей во время предвыборных волнений в Карсе, куда он вернулся в качестве кандидата на пост главы муниципалитета, вновь захотел надеть "бабочку", его товарищи по партии заявили, что из-за этого "щегольства" он потеряет много голосов, но он не послушался. Между нескончаемыми зимами и тем, что город разрушался, беднел и становился несчастным, словно бы существовала связь. Прежний глава муниципалитета вспоминал прекрасные зимы прошлых лет, рассказывая о полуголых актрисах с напудренными лицами, приезжавших из Анкары, ставивших греческие пьесы, и заговорил об одной революционной пьесе, поставленной в конце сороковых в Народном доме молодыми людьми, в числе которых был и он. "В этом произведении рассказывалось о пробуждении одной нашей девушки, носившей черный чаршаф[x], и о том, как она в конце снимает его с головы и сжигает", -- сказал он. Поскольку в конце сороковых годов во всем Карсе они никак не могли найти необходимый для пьесы черный чаршаф, который искали везде, пришлось позвонить в Эрзурум и привезти чаршаф оттуда. "А сейчас девушки в чаршафах, в косынках, в повязках заполнили улицы Карса, -- добавил Музаффер-бей. -- Они кончают жизнь самоубийством, потому что с этим символом политического ислама на голове не могут попасть на занятия". Всякий раз сталкиваясь в Карсе с проблемой усиления политического ислама и девушек с покрытой головой, Ка молчал, не задавая вопросов, возникавших у него. Он старался не задумываться и над тем, почему некогда пылкие молодые люди устроили вечеринку, направленную против чаршафа, хотя во всем Карсе в 1940 году не было ни одной женщины в чаршафе. Ка целый день бродил по улицам города и не обращал внимания на женщин в чаршафах или платках, потому что за одну неделю еще не приобрел способность, подобно светским интеллигентам, привычно делать политические выводы, глядя на толпу женщин с покрытой головой. С самого детства он не обращал внимания на улице на закрытых женщин. В европеизированных кругах Стамбула, где Ка провел детство, женщина в косынке была или приезжей из пригородов Стамбула, например из садов Картала, в город, чтобы продать виноград, или женой молочника, или кем-нибудь еще из низших сословий. О прежних хозяевах отеля "Кар-палас", где остановился Ка, я впоследствии услышал много историй: один почитавший Восток профессор университета, которого царское правительство вместо Сибири отправило сюда в более легкую ссылку, или армянин, торговавший крупным рогатым скотом; позже здесь расположился сиротский приют для турецких греков... Кто бы ни был его первый хозяин, он построил этот дом, которому было уже сто десять лет, так же, как и другие дома Карса того времени: он устроил в нем очаг, размещавшийся внутри стен, который назывался "печь", очаг, у которого было четыре стороны, и он мог одновременно обогревать четыре комнаты. В республиканский период турки так и не научились пользоваться ни одной из этих печей, и первый хозяин-турок, который переделал дом в отель, перед входной дверью во двор разместил огромную латунную печь, а в комнаты позже провел водяное отопление. Когда Ка, .растянувшись на кровати в пальто, погрузился в свои мысли, в дверь постучали, и, поднявшись с кровати, он открыл. Это был секретарь Джавит, который проводил весь день перед печью, глядя в телевизор, он сказал, что, когда отдавал ключ, забыл кое-что передать. -- Я забыл сказать: вас срочно ждет Сердар-бей, хозяин городской газеты "Граница". Они вместе спустились в холл. Кауже собрался выходить, как вдруг остановился: в дверь, открывшуюся рядом с ресепшн, вошла Ипек, она была гораздо красивее, чем Ка себе представлял. Он сразу же вспомнил, насколько была красива эта девушка в университетские годы. Внезапно Ка начал волноваться. Конечно, ведь она была такой красивой. Как европеизировавшиеся стамбульские буржуа, они сначала пожали друг другу руки и, немного поколебавшись, обнялись и поцеловались, вытянув головы, не приближаясь друг к другу. -- Я знала, что ты приедешь, -- сказала Ипек, несколько отодвинувшись, с откровенностью, которая удивила Ка. -- Танер позвонил и сказал. -- Она смотрела прямо ему в глаза. -- Я приехал из-за выборов в муниципалитет и девушек-самоубийц. -- Сколько ты пробудешь? -- спросила Ипек. -- Рядом с отелем "Азия" есть кондитерская "Новая жизнь". Я сейчас занята с отцом. Давай встретимся там в половине второго, посидим и поговорим. Ка чувствовал, что во всей этой сцене есть что-то странное из-за того, что она происходит не в Стамбуле, например в Бейоглу[x], а в Карсе. Он не мог понять, какая часть его волнения -- из-за красоты Ипек. Он вышел на улицу и, пройдя под снегом какое-то время, подумал: "Хорошо, что я взял это пальто". Пока он шел в редакцию газеты, его сердце с поразительной точностью подсказало ему две вещи, которые никогда не признал бы его разум. Первое: Ка приехал из Франкфурта в Стамбул и для того, чтобы успеть на похороны матери, и в то же время он приехал и для того, чтобы спустя двенадцать лет найти турчанку, на которой ему предстоит жениться. Второе: Ка приехал из Стамбула в Карс, потому что втайне верил в то, что именно Ипек и есть та самая девушка, на которой ему предстояло жениться. Ка никогда не позволил бы, чтобы эту вторую мысль ему раскрыл кто-то из его друзей с сильной интуицией, кроме того, он всю жизнь со стыдом обвинял бы себя за правильность этого предположения. Ка был из моралистов, убедивших себя в том, что самое большое счастье приходит к тому, кто ничего не делает для счастья преднамеренно. К тому же его прекрасная западная образованность никак не увязывалась с тем, чтобы искать кого-то, кого он очень мало знает, с намерением жениться. Несмотря на эти противоречивые мысли, он пришел в городскую газету "Граница", не испытывая беспокойства. Их первая встреча с Ипек оказалась даже теплее, чем он, не замечая этого, все время представлял себе, когда ехал из Стамбула. Городская газета "Граница" находилась на проспекте Фаик-бея, через улицу от отеля, и общая площадь издательства была чуть больше маленькой комнатки Ка в отеле. Комната была разделена перегородкой на две части, на ней были развешаны портреты Ататюрка, календари, образцы визитных карточек и свадебных приглашений, фотографии приезжавших в Карс видных государственных деятелей и известных турок, сделанные Сердар-беем, а также фотография первого номера газеты, вышедшего сорок лет назад, в рамочке. Позади с приятным шумом работала электрическая типографская машина с качающимися педалями, сто десять лет назад она была сделана в Лейпциге фирмой "Бауманы" и, проработав в Гамбурге четверть века, была продана в Стамбул в 1910 году, в период свободы печати, после принятия второй конституции, она должна была вот-вот прийти в негодность, проработав в Стамбуле сорок пять лет, но в 1955 году была привезена на поезде покойным отцом Сердар-бея в Карс. Двадцатидвухлетний сын Сердар-бея, послюнив палец правой рукой, скармливал машине чистую бумагу, левой рукой ловко собирал отпечатанную газету (сборник для бумаги был сломан одиннадцать лет назад во время ссоры с братом) и в то же время смог поприветствовать Ка. Второй сын, который, как и его брат, был похож не на отца, а на свою низкорослую, полную, луноликую и с раскосыми глазами мать, которую на минутку представил себе Ка, уселся на черный от краски станок перед бесчисленными маленькими ящичками с сотней отделений, среди болванок, клише, свинцовых букв разных размеров и с терпением каллиграфа, отказавшегося от этого мира, старательно, вручную, выкладывал рекламу для газеты, которая должна была выйти через три дня. -- Вы видите; в каких условиях борется за существование пресса Восточной Анатолии, -- сказал Сердар-бей. В это время отключили электричество. Когда типографская машина остановилась и комнатка погрузилась в волшебную темноту, Ка увидел прекрасную белизну падающего на улице снега. -- Сколько штук получилось? -- спросил Сердар-бей. Он зажег свечку и усадил Ка на стул, находившийся в передней части редакции. -- Сто шестьдесят, папа. -- Когда дадут свет, сделай триста сорок, сегодня у нас гости-актеры. Городская газета "Граница" в Карсе продавалась только в одном месте, напротив Национального театра, в магазинчике, куда за день заходили купить газету не более двадцати человек, однако, как с гордостью говорил Сердар-бей, благодаря подписчикам общий тираж составлял триста экземпляров. Двести из подписчиков были предприятия и государственные организации Карса, их время от времени Сердар-бей вынужден был хвалить за успехи. Оставшиеся восемьдесят были теми "порядочными и важными" людьми, к словам которых прислушиваются в государстве и которые, уехав из Карса, поселились в Стамбуле, но не порывали связь со своим городом. Дали свет, и Ка увидел, что на лбу Сердар-бея от гнева вздулся сосуд. -- После того как вы от нас ушли, вы встречались с неправильными людьми, вы получили неверные сведения о нашем приграничном городе, -- сказал Сердар-бей. -- Откуда вы знаете, куда я ходил? -- спросил Ка. -- За вами, естественно, следила полиция, -- ответил журналист. -- А мы, по профессиональной необходимости, слушаем эти разговоры полицейских по рации. Девяносто процентов новостей, которые выходят в нашей газете, нам предоставляет губернатор Карса и Управление безопасности. Все, о чем вы спрашивали: почему Карс бедный и отсталый, почему девушки покончили с собой, -- все это знают в Управлении безопасности. Ка слышал довольно много объяснений тому, почему Карс так обеднел. Уменьшение торговли с Советским Союзом в годы холодной войны, закрытие проездных пунктов на границе, банды коммунистов, правившие в 1970-х годах в городе, угрожавшие и обворовавшие богатых, отъезд всех, кто скопил небольшой капитал, в Стамбул и Анкару, о Карсе забыло и государство, и Аллах, нескончаемые конфликты Турции и Армении... -- Я решил вам рассказать, как все обстоит на самом деле, -- сказал Сердар-бей. Ка с ясностью разума и оптимизмом, которых не чувствовал уже много лет, сразу понял, что главная тема разговора вызывает стеснение. В течение многих лет, в Германии, и для него самого эта тема была главной, однако он стеснялся себе в этом признаться. А теперь он мог себе открыться, из-за того, что у него появилась надежда на счастье. -- Мы здесь все были добрыми друзьями, -- сказал Сердар-бей так, словно выдавал тайну. -- Но в последние годы каждый ясно, отчетливо и радостно стал говорить: "Я -- азербайджанец", "Я -- курд", "Я -- туркмен". Конечно же, здесь есть люди всех национальностей. Туркмены-кочевники, мы их еще называем "кара-папаки" -- братья азербайджанцев. Курдов мы считаем племенем, раньше никто не знал о том, что есть курды. Из тех местных, что жили здесь со времен Османской империи, никто не гордился тем, что он местный. Туркмены-кочевники, местные жители из окрестностей Карса, немцы, сосланные царем из России, все жили, и никто не гордился тем, что он тот, кто есть. Это высокомерие распространило коммунистическое радио Еревана и Баку, которые хотят разделить и разрушить Турцию. А сейчас все стали беднее и стали более высокомерными. Решив, что Ка уже находится под впечатлением услышанного, Сердар-бей перевел разговор на другую тему: -- Сторонники введения религиозных порядков ходят от двери к двери, целой компанией приходят к вам в дом, раздают женщинам кухонную утварь, посуду, соковыжималки для апельсинов, мыло коробками, крупу, стиральный порошок, сразу становятся друзьями в кварталах бедняков, устраивают дружеские встречи женщин, булавками с крючками прикрепляют на плечи детям золотые кружочки. "Отдайте ваш голос за Партию благоденствия, которую называют Партией Аллаха, -- говорят они, -- наша бедность и нищета из-за того, что мы отвернулись от Пути Аллаха". Они разговаривают с мужчинами, с женщинами. Они завоевывают доверие гневных безработных, гордость которых ущемлена, они радуют жен безработных, которые не знают, что вечером варить в пустой кастрюле, а затем, пообещав новые подарки, убеждают голосовать за них. Они завоевывают уважение не только самых бедных, которых унижают с утра до вечера, но и уважение университетских студентов, в чьи желудки только раз в день попадает порция горячего супа, уважение рабочих и даже ремесленников, потому что они самые трудолюбивые, честные и скромные. Хозяин городской газеты "Граница" сказал, что прежнего главу муниципалитета ненавидели не за то, что ему взбрело в голову убрать старые повозки, потому что "они несовременны" (поскольку его убили, дело было сделано только наполовину), а из-за беспутства и взяток. Ни одна из правых или левых республиканских партий не смогли выдвинуть достойного кандидата на пост главы муниципалитета из-за того, что они были разобщены старыми кровными тяжбами, этническими различиями, национализмом и вели друг с другом уничтожающее соперничество. -- Люди верят только в порядочность кандидата от Партии Аллаха, -- сказал Сердар-бей. -- А это Мухтар-бей -- бывший муж Ипек-ханым, дочери хозяина вашего отеля. Он не очень умен, но он курд. А курдов здесь -- сорок процентов всего населения. Выборы в муниципалитет выиграет Партия Аллаха. Все усиливающийся снег вновь пробудил в Ка чувство одиночества, нарастая, это чувство сопровождалось страхом, что пришел конец той части общества, в которой он воспитывался и рос в Стамбуле, и вообще конец европейскому образу жизни в Турции. В Стамбуле он увидел, что улицы, где он провел свое детство, были разорены, старые и изящные дома, оставшиеся с начала века, в некоторых из которых жили его друзья, были разрушены, деревья его детства засохли и были срублены, а кинотеатры в течение последних десяти лет закрылись и по очереди были переделаны в тесные и мрачноватые магазины одежды. Это означало конец не только мира его детства, но и конец его мечты о том, что однажды он снова будет жить в Стамбуле. Он подумал о том, что если в Турции будет сильная шариатская власть, то его сестра даже не сможет выйти на улицу, не покрыв голову. Глядя на медленно падающий в свете неоновых ламп городской газеты "Граница" большими снежинками, словно сказочный, снег, Ка представил, что они вернулись во Франкфурт с Ипек. Они вместе делают покупки в "Кауфхофе", на втором этаже, где продают женскую обувь, там он купил это пальто пепельного цвета, в которое плотно закутался. -- Это часть международного исламистского движения, которое хочет уподобить Турцию Ирану. -- И девушки-самоубийцы тоже? -- спросил Ка. -- Мы получаем разные сведения о том, что девушек, к сожалению, убеждали совершать самоубийства, но мы об этом не пишем, понимая всю ответственность, поскольку девушки будут реагировать еще сильнее и случаев самоубийств станет еще больше. Говорят, что в нашем городе находится известный исламский террорист Ладживерт[x], желающий вразумить закрывающихся девушек, девушек-самоубийц. -- Разве исламисты не противники самоубийств? Сердар-бей ничего не ответил. Типографская машина остановилась, и в комнате стало тихо, и Ка посмотрел на нереальный, падающий на улице снег. Действенным средством против усиливающегося беспокойства и страха из-за предстоящей встречи с Ипек было бы озаботиться бедами Карса. Но сейчас Ка, думая уже только об Ипек, хотел подготовиться к встрече, потому что было уже двадцать минут второго. Сердар-бей разложил перед Ка первую страницу свеженапечатанной газеты, которую принес его старший полный сын, словно вручал старательно заготовленный подарок. Глаза Ка, за многие годы привыкшие искать и находить в литературных журналах свое имя, сразу остановились на статье: НАШ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ КА В КАРСЕ Известный во всей Турции поэт КА вчера приехал в наш приграничный город. Наш молодой поэт, обладатель премии Бехчета Неджатигиля, завоевавший одобрение всей страны своими книгами "Зола и мандарины" и "Вечерние газеты", будет следить за ходом выборов от имени газеты "Джумхуриет". Поэт КА уже много лет изучает западную поэзию в городе Франкфурте, в Германии. -- Мое имя неправильно набрали, -- сказал Ка. -- "А" должна быть маленькой. -- Сказав это, он сразу раскаялся. -- Хорошо получилось, -- сказал он, чувствуя себя обязанным. -- Мастер, мы искали вас потому, что не были уверены, правильно ли написали ваше имя, -- ответил Сердар-бей. -- Сынок, смотри, сынок, вы неправильно набрали имя нашего поэта, -- совершенно безмятежным голосом сделал он выговор своим сыновьям. Ка почувствовал, что эту ошибку в наборе Сердар-бей замечает не в первый раз. -- Немедленно исправьте... -- Зачем? -- спросил Ка. На этот раз он увидел свое имя правильно набранным в последней строчке самой большой статьи: ВЕЧЕР ТРИУМФА ТРУППЫ СУНАЯ ЗАИМА В НАЦИОНАЛЬНОМ ТЕАТРЕ Вчерашнее вечернее представление в Национальном театре народной, написанной в духе Ататюрка и просветительской пьесы известной во всей Турции театральной труппой Суная Заима было встречено с большим волнением и интересом. Представление, которое продолжалось до полуночи и на котором присутствовали заместитель губернатора, заместитель главы муниципалитета и другие известные люди Карса, то и дело прерывалось бурными овациями и аплодисментами. Жители Карса, уже долгое время жаждавшие такого искусства, до отказа заполнили Национальный театр, а также смогли посмотреть пьесу и у себя дома, потому что телевизионный канал Карса "Граница" за свою двухлетнюю историю устроил первую прямую трансляцию и преподнес это великолепное зрелище всем жителям Карса. Таким образом, телевизионный канал "Граница" впервые провел прямую трансляцию телевизионной передачи вне студии. Поскольку у канала еще нет аппаратуры для прямых трансляций, из центра телевизионного канала "Граница" на проспекте Халит-паша до камеры в Национальном театре протянули кабель длиной в две улицы. Чтобы снег не повредил кабель, сознательные жители Карса разрешили провести кабель через свои дома. (Например, семья нашего зубного врача Фадыл-бея приняла шнур через окно переднего балкона и протянула до внутреннего сада.) Жители Карса хотят, чтобы эту удачную прямую трансляцию повторили при следующем удобном случае. Представители телевизионного канала "Граница" подчеркнули, что благодаря этой первой прямой трансляции, проведенной вне студии, все предприятия Карса разместили свою рекламу. В представлении, которое смотрел весь наш приграничный город, помимо пьес, написанных в духе Ататюрка, помимо самых красивых сцен из театральных произведений, которые являются плодом западной просвещенности, помимо сценок, критикующих рекламу, которая разъедает нашу культуру, помимо приключений известного вратаря национальной сборной Вурала, помимо стихов о родине и об Ататюрке и помимо самого последнего стихотворения "Снег", которое лично прочитал наш знаменитый поэт Ка, посетивший наш город, к тому же был инсценирован просветительский шедевр "Родина или чаршаф", сохранившийся со времен республики, в новой трактовке под названием "Родина или платок". -- У меня нет стихотворения под названием "Снег", а вечером я не пойду в театр. Ваша статья выйдет с ошибкой. -- Не будьте таким уверенным. Многие люди, которые недолюбливают нас за то, что мы сообщаем о событиях, которые еще не произошли, те, кто думает, что то, что мы делаем, -- это не журналистика, а предсказание, не могут скрыть своего изумления, когда события развиваются так, как мы написали. Очень много событий произошло только потому, что мы заранее о них написали. Это современная журналистика. А вы, я уверен, чтобы не отнимать у нас наше право быть в Карсе современными и чтобы не огорчать нас, сначала напишете стихотворение "Снег", а затем пойдете и прочтете его. Среди объявлений о предвыборных митингах, новостей о том, что в лицеях стали применять вакцину, привезенную из Эрзурума, что на два месяца откладывается взимание задолженностей за воду и что для жителей Карса это будет еще одной поблажкой, Ка прочитал еще одну статью, которую среди других сначала не заметил. СНЕГ ПЕРЕРЕЗАЛ ДОРОГИ Снег, который идет уже два дня, не прекращаясь, перерезал сообщение нашего города со всем миром. После перекрытой вчера утром дороги на Ардахан, в полдень была засыпана и дорога на Сарыкамыш. В зоне с непроходимыми дорогами из-за путей, закрытых для сообщения по причине чрезмерного количества снега и льда, автобус компании "Йылмаз", следовавший в Эрзурум, вернулся обратно в Карс. Метеослужба объявила, что холода, пришедшие из Сибири, и крупный снег не прекратятся еще три дня. Карс три дня будет жить собственными ресурсами, как это было в прошлые зимы. Это удобный момент для нас, чтобы привести себя в порядок. Ка уже встал и выходил, когда Сердар-бей вскочил и придержал дверь, чтобы заставить Ка выслушать его последние слова. -- Кто знает, что расскажут Тургут-бей и его дочери обо всем, -- сказал он. -- Они сердечные люди, с которыми мы дружески общаемся по вечерам, но не забывайте: бывший муж Ипек-ханым -- кандидат на пост главы муниципалитета от Партии Аллаха. А ее сестра Кадифе[x], которую они с отцом привезли сюда учиться, говорят, самая фанатичная из всех девушек, которые носят платок. А ведь их отец -- старый коммунист! Никто в Карсе сегодня не может понять, почему четыре года назад, в самые тяжелые для Карса дни, они приехали сюда. Хотя Ка за один миг услышал много нового, что вполне могло бы лишить его покоя, он не подал виду. 4 Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств? Ка и Ипек в кондитерской "Новая жизнь" Почему на лице Ка была неуловимая улыбка, когда он шел под снегом с проспекта Фаик-бея в кондитерскую "Новая жизнь", несмотря на плохие новости, которые узнал? Ему слышалась "Роберта" Пеппино ди Капри, он казался себе романтичным и печальным героем Тургенева, который идет на встречу с женщиной, образ которой он рисовал себе много лет. Ка любил Тургенева, с тоской и любовью мечтавшего в Европе о своей стране, которую, презирая, покинул, устав от ее нескончаемых проблем и первобытной дикости, он любил его изящные романы, но скажем правду: он не рисовал себе образ Ипек в течение многих лет, как это было в романах Тургенева. Он только представлял себе такую женщину, как Ипек; возможно, иногда вспоминая и ее. Но как только он узнал, что Ипек рассталась с мужем, он начал думать о ней, а сейчас ему захотелось восполнить настроением и романтизмом Тургенева недостаток того, что он не думал об Ипек столько, сколько было необходимо, чтобы установить с ней глубокие и серьезные отношения. Однако, как только он пришел в кондитерскую и сел с ней за один столик, он утратил весь тургеневский романтизм. Ипек была красивее, чем показалось ему в отеле, красивее, чем она выглядела в университетские годы. Ка взволновало, что ее красота была подлинной, слегка подкрашенные губы, бледный цвет кожи, блеск ее глаз, искренность, которая сразу же будила в человеке сердечность. В какой-то момент Ипек вела себя так открыто, что Ка испугался, что он ведет себя неестественно. Больше всего в жизни, после страха написать плохие стихи, он боялся именно этого. -- По дороге я видела рабочих, которые протягивали кабель в Национальный театр из студии телевизионного канала Карса "Граница" для прямой трансляции, словно натягивали веревки для белья, -- сказала она с волнением оттого, что начинает новую тему разговора. При этом она не улыбнулась, потому что стеснялась показаться презирающей недостатки провинциальной жизни. Некоторое время они, как люди, решившие договориться друг с другом, искали общие темы для разговора, которые можно было спокойно обсуждать. Когда одна тема была исчерпана, Ипек находила новую, улыбаясь, с видом человека создающего что-то новое. Падающий снег, бедность Карса, пальто Ка, то, что они оба очень мало изменились, невозможность бросить курить, люди, которых Ка видел в Стамбуле, таком далеком для них обоих... У обоих умерли матери, и то, что они были похоронены в Стамбуле на кладбище Фери-кей, тоже сближало их друг с другом, как им и хотелось. С сиюминутным спокойствием, порождаемым доверием, которое они испытывали друг к другу -- пусть и наигранно, -- мужчина и женщина, понявшие, что они -- одного знака Зодиака, они говорили о месте матерей в их жизни (коротко), о том, почему старый вокзал в Карсе был разрушен (немного дольше); о том, что на месте кондитерской, в которой они встретились, до 1967 года была православная церковь и что дверь разрушенной церкви сохранили в музее; об особом отделе, посвященном армянским погромам (по ее словам, некоторые туристы считали, что это место посвящено армянам, убитым турками, а затем понимали, что все было наоборот); о единственном официанте кондитерской, наполовину глухом, наполовину слабом и невзрачном как тень; о том, что в чайных Карса не подают кофе, потому что это дорого для безработных и они его не пьют; о политических взглядах журналиста, который сопровождал Ка, и настроениях других местных газет (все они поддерживали военных и существующее правительство); о завтрашнем номере городской газеты "Граница", который Ка вытащил из кармана. Когда Ипек начала внимательно читать первую страницу газеты, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственной реальностью является полный страдания убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, которое ему все еще казалось поразительно красивым. -- Тебя по какой статье осудили, на сколько лет? -- спросила через некоторое время Ипек, нежно улыбаясь. Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции писать можно было обо всем, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция, решительно взявшись за это дело, тем не менее не могла найти переводчиков, писателей и редакторов, постоянно менявших адреса. Спустя некоторое время, когда произошел военный переворот, тех, кто скрывался, стали потихоньку ловить, и Ка, осужденный за политическую статью, которую он писал не сам и которую торопливо опубликовал, не читая, бежал в Германию. -- Тебе было трудно в Германии? -- спросила Ипек. -- Меня спасло то, что я не смог выучить немецкий, -- ответил Ка. -- Мое существо сопротивлялось немецкому, и в конце концов я сберег свою душу и чистоту. Боясь показаться смешным из-за того, что внезапно рассказал обо всем, но счастливый тем, что Ипек его слушает, Ка рассказал историю молчания, в котором он похоронил себя, историю о том, что он уже четыре года не может писать стихи, историю, которую никто не знал. -- По вечерам, в маленькой квартире, которую я снимаю недалеко от вокзала, с единственным окном, с видом на крыши Франкфурта, я в безмолвии вспоминал счастливое время, оставшееся позади, и это заставляло меня писать стихи. Спустя какое-то время меня стали приглашать почитать стихи турецкие эмигранты, узнавшие, что в Турции я был немного известен как поэт, муниципалитеты, библиотеки и третьеразрядные школы, желавшие привлечь турок, общины, хотевшие, чтобы их дети познакомились с поэтом, пишущим по-турецки. Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен церквей отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными сумками на спинах, сквозь затуманенные стекла окон ощущал все то же безмолвие, словно был дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дома в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. "Там было столько английских книг, что хватило бы мне на двадцать жизней". Он, как дети, которые знают, что смерть очень далеко, спокойно читал все, что ему хотелось: романы XIX века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Ка переворачивал страницы книг в муниципальной библиотеке, смотрел старые энциклопедии, задерживался на какое-то время перед страницами с рисунками, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что он слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде, сопровождавшее его по вечерам, когда, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным он бродил с одного конца города в другой. -- Это безмолвие через некоторое время стало занимать в моей жизни так много места, что я перестал слышать беспокоящий шум, с которым мне нужно было бороться, чтобы писать стихи, -- сказал Ка. -- С немцами я вообще не разговаривал. А отношения с турками, которые считали меня и умником, и интеллектуалом, и полусумасшедшим, у меня были не очень хорошими. Я ни с кем не встречался, ни с кем не разговаривал и стихи тоже не писал. -- Но в газете пишут, что сегодня вечером ты прочитаешь свое самое последнее стихотворение. -- У меня нет самого последнего стихотворения, чтобы читать его. В кондитерской кроме них и невзрачного моложавого человечка, сидевшего за столиком в темноте, у самого окна, на другом конце кондитерской, рядом с человеком средних лет, терпеливо пытавшимся что-то ему рассказать, был еще один -- изящный и усталый. Из огромного окна у них за спинами на сыпавшийся в темноту хлопьями снег падал розоватый, из-за неоновых букв в названии кондитерской, свет, обрисовывавший еще двух человек, на улице, на дальнем от кондитерской углу, увлекшихся серьезной беседой, свет делал их похожими на отрывок из плохого черно-белого фильма. -- Моя сестра Кадифе неудачно сдала экзамены в университете за первый год, -- сказала Ипек. -- На второй год она выдержала экзамены в здешний педагогический институт. Изящный человек, сидящий вон там, за моей спиной, в самом углу, -- директор института. Отец очень любит мою сестру, оставшись один после гибели матери в автомобильной катастрофе, он решил приехать сюда, к нам. После того как отец три года назад приехал сюда, я рассталась с Мухтаром. Мы начали жить все вместе. Здание отеля, наполненное призраками и вздохами умерших, принадлежит нам совместно с родственниками. В трех комнатах живем мы. Ка и Ипек, должно быть, не были близко знакомы в университетские годы и в годы активной деятельности левых организаций. Когда в семнадцать лет она появилась в коридорах факультета литературы, где были высокие потолки, Ка, как и многие другие, сразу обратил внимание на красоту Ипек. На следующий год он знал ее уже как жену Мухтара, ее друга-поэта из одной организации: они оба были родом из Карса. -- Мухтар стал заниматься семейной торговлей, реализацией продукции компаний "Арчелик" и "Айгаз", -- сказала Ипек. -- Все эти годы, после того как мы вернулись сюда, у нас так и не было детей, он начал возить меня к врачам в Стамбул, в Эрзурум, и расстались мы потому, что детей не было. Но Мухтар, вместо того чтобы снова жениться, посвятил себя религии. -- Почему все посвящают себя религии? -- спросил Ка. Ипек не ответила, и какое-то время они смотрели черно-белый телевизор на стене. -- Почему в этом городе все совершают самоубийства? -- спросил Ка. -- Не все, а молодые девушки и женщины совершают самоубийства, -- ответила Ипек. -- Мужчины посвящают себя религии, а женщины кончают с собой. -- Почему? Ипек посмотрела на него так, что Ка в своем вопросе и в ее торопливом поиске ответа почувствовал нечто неуважительное и наглое. Они немного помолчали. -- Я должен встретиться с Мухтаром, чтобы сделать репортаж о выборах, -- сказал Ка. Ипек сразу встала и, подойдя к кассе, позвонила по телефону. -- До пяти часов, в областном отделении партии, -- сказала она, вернувшись и усаживаясь. -- Он тебя ждет. Наступила пауза, и Ка заволновался. Если бы дороги не были засыпаны снегом, он бежал бы отсюда первым же автобусом. Ка почувствовал глубокую жалость к городу, с его вечерами и забытыми людьми. Он невольно взглянул на снег. Они оба долгое время смотрели на снег, как люди, у которых есть время и они могут не обращать внимания на течение жизни. Ка чувствовал себя беспомощным. -- Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств? -- спросила Ипек. -- Нет, -- ответил Ка. -- Я узнал в Стамбуле, что ты развелась с Мухтаром. Я приехал сюда, чтобы на тебе жениться. Сначала Ипек засмеялась, приняв это за шутку, но потом густо покраснела. После долгой паузы он почувствовал по глазам Ипек, что она воспринимает все как есть. "У тебя нет даже терпения, чтобы хоть ненадолго скрыть свое намерение, как-то сблизиться со мной, поухаживать за мной, -- говорили глаза Ипек. -- Ты приехал сюда не потому, что любишь меня и выделяешь меня, думаешь обо мне, а потому, что узнал, что я развелась, потому, что помнишь мою красоту и считаешь слабостью то, что я живу в Карсе". Ка с твердым намерением наказать свое бесстыдное желание счастья, которого он уже изрядно стеснялся, представил, что еще более безжалостно о себе и о нем думает Ипек: "Нас объединяет то, что наши ожидания и мечты не сбылись". Но Ипек ответила совершенно не так, как ожидал Ка. -- Я всегда верила, что ты будешь хорошим поэтом. Поздравляю тебя за твои книги. Как и во всех чайных, закусочных и холлах отелей в Карсе, здесь на стенах тоже висели не виды гор Карса, которыми жители очень гордились, а виды Швейцарских Альп. Пожилой официант, который недавно принес чай, сидел среди блюд, заполненных пирожками и шоколадом, сверкавших маслом и позолоченной бумагой в бледном свете ламп, рядом с кассой, лицом к ним и спиной к столам, с довольным видом смотрел черно-белый телевизор на стене. Ка, готовый смотреть на все, кроме глаз Ипек, сосредоточился на фильме. В фильме некая турецкая актриса, блондинка в бикини, убегала по песчаному берегу, а двое усатых мужчин ее ловили. Между тем маленький человек за темным столиком у стены встал и, направив пистолет, который держал в руке, на директора педагогического института, начал говорить что-то, что Ка не мог расслышать. Потом Ка понял, что, когда директор ему отвечал, тот выстрелил. Он понял это не по звуку выстрела, который слышал неотчетливо, а по тому, как директор упал со стула, сотрясаясь от удара, когда пуля вонзилась в его тело. Ипек повернулась и наблюдала сцену, за которой следил и Ка. Официанта на том месте, где только что видел его Ка, не было. Маленький человек поднялся с места и направил пистолет на директора, лежавшего на полу. Директор ему что-то говорил. Из-за того, что у телевизора был выключен звук, было непонятно, что он говорил. Маленький человек выстрелил еще три раза в тело директора и мгновенно исчез, выйдя в дверь, находившуюся за его спиной. Ка совсем не видел его лица. -- Пойдем, -- сказала Ипек. -- Не надо оставаться здесь. -- Ловите! -- закричал Ка. -- Давай позвоним в полицию, -- сказал он после этого. Но не смог сдвинуться с места. И сразу же после этого побежал за Ипек. В двустворчатых дверях кондитерской "Новая жизнь" и на лестнице, по которой они быстро спустились, никого не было. В один миг они оказались на покрытой снегом мостовой и пошли очень быстро. Ка думал: "Никто не видел, как мы оттуда вышли", это его успокаивало, потому что он чувствовал себя так, как будто сам совершил преступление. Его намерение жениться, в котором он теперь раскаивался, стыд от того, что сказал об этом, словно понесли заслуженное наказание. Теперь ему не хотелось никого видеть. Они дошли до угла проспекта Казыма Карабекира, Ка боялся, но чувствовал счастье от молчаливой близости, родившейся между ними оттого, что они имели общую тайну. Его охватила тревога, когда он увидел у нее на глазах слезы в свете простой электрической лампочки, освещавшей ящики с апельсинами и яблоками у дверей делового центра Халит-паши и отражавшейся в зеркале соседней парикмахерской. -- Директор педагогического института не пускал на уроки студенток в платках, -- проговорила она. -- Поэтому его, бедного, и убили. -- Давай расскажем полиции, -- сказал Ка, вспомнив, что когда-то левые ненавидели эти слова. -- Они все поймут и так. А может быть, они уже даже сейчас все знают. Областное отделение Партии благоденствия наверху, на втором этаже. -- Ипек показала на вход в деловой центр. -- Расскажи о том, что видел, Мухтару, чтобы он не удивлялся, когда к нему придут из НРУ[x]. И вот еще что: Мухтар хочет опять на мне жениться, не забудь об этом, когда будешь с ним разговаривать. 5 Учитель, я могу спросить? Первый и последний разговор между убийцей и убитым На теле директора педагогического института, в грудь и голову которому выстрелил маленький человек, пока Ка и Ипек обменивались взглядами, был толстым пластырем прикреплен потайной диктофон. Этот импортный прибор марки "Грюндик" на тело директора педагогического института приклеили внимательные сотрудники Карсского отделения Национального разведывательного управления. И угрозы, которые он получал от людей в последнее время из-за того, что не пускал девушек с покрытой головой в институт и на занятия, и информация, полученная из религиозных кругов в Карсе штатными сотрудниками Министерства информации, вызвали необходимость защитных мер, но директор, хотя и был светским человеком, как истинно верующий человек верил в судьбу и посчитал, что если вместо охранников, похожих на медведей, которых бы к нему приставили, записать на пленку угрожавших ему и после этого их арестовать, это заставит тех, кто ему угрожает, изменить мнение. Увидев, что в кондитерской "Новая жизнь", куда он случайно зашел поесть сладких лепешек с грецкими орехами, которые очень любил, к нему приближается какой-то незнакомец, он включил диктофон, как делал это всегда в подобных ситуациях. Я получил от его вдовы, все еще скорбящей по нему спустя многие годы, и от его дочери, ставшей известной манекенщицей, запись разговора на пленке, извлеченной ничуть не пострадавшей из диктофона, который не смог спасти жизнь директору, хотя в него попали две пули. "Здравствуйте, учитель, вы меняузнали?"/"Нет, не припоминаю". / "Я тоже так думаю, учитель. Потому что мы совсем не знакомы. Я пытался встретиться с вами вчера вечером и сегодня утром. Вчера полиция завернула меня от дверей института. Сегодня утром войти-то мне удалось, но к вам меня не пустила ваша секретарша. Я решил подойти к вам в дверях перед тем, как вы пойдете в аудиторию. Тогда вы меня видели. Помните, учитель?"/ "Не помню"./ "Вы не можете вспомнить, видели ли вы меня?" / "О чем вы хотели поговорить со мной?"/ "Я ведь давно хочу говорить с вами обо всем. Вы очень уважаемый, образованный, просвещенный человек, вы профессор, специалист по сельскому хозяйству. Мы, к сожалению, люди неграмотные. Но одно я знаю хорошо. Об этом и хочу с вами поговорить. Учитель, простите, я не отнимаю у вас время, не так ли?" / "Ну что вы, что вы!"/ "Простите, вы не позволите мне сесть? Это требует обстоятельного разговора"./ "Пожалуйста, прошу вас" (слышно, как выдвигают стул и садятся). / "Вы едите лепешку с орехом, учитель. У нас в Токате очень большие деревья с грецкими орехами. Вы не были в Токате?"/ "Сожалею, не был". / "Мне очень жаль, учитель. Если приедете, пожалуйста, останавливайтесь у меня. Всю свою жизнь, все свои тридцать шесть лет я прожил в Токате. Токат очень красив. Турция тоже очень красивая. (Пауза.) Но как жаль, что мы не знаем свою страну, не любим наших людей. И даже считается достоинством предавать, не уважать эту страну, эту нацию. Учитель, простите, я могу спросить, вы не атеист, не так ли?" / "Нет". / "Так говорят, но я не допускал, чтобы такой образованный человек, как вы, мог отрицать -- боже упаси -- Аллаха. Не надо говорить, но вы ведь не еврей, не так ли?" / "Нет"./ "Вы -- мусульманин". / "Мусульманин, хвалаАллаху!" / "Учитель, вы смеетесь, но тогда, пожалуйста, серьезно ответьте вот на этот мой вопрос. Потому что для того, чтобы суметь получить от вас ответ на этот мой вопрос, я зимой, под снегом, приехал сюда изТоката"./ "Откуда вы слышали обо мне в Токате?"/ "Учитель, стамбульские газеты не пишут о том, как вы не пускаете на учебу наших закрывающих себя девушек, преданных Его религии и Его книге. Они заняты скандальными историями о стамбульских манекенщицах. Но в прекрасном Токате у нас есть мусульманское радио "Флаг", оно рассказывает о том, где в нашей стране притесняют правоверных". / "Я не притесняю правоверных, я тоже боюсь Аллаха". / "Учитель, я уже два дня в пути под снегом и ураганом; в автобусе я все время думал о вас и, поверьте, очень хорошо знал, что вы скажете: „Я боюсь Аллаха!" Тогда я все время представлял себе, что задам вам этот вопрос. Если ты боишься Аллаха, уважаемый профессор Нури Йылмаз, и если ты, уважаемый учитель, веришь, что Священный Коран -- это слово Аллаха, тогда ну-ка, скажи мне, что ты думаешь о величии того прекрасного священного тридцать первого айата суры „Hyp"[x]?" / "Да, в этом айяте очень ясно указывается, чтобы женщины покрывали голову и даже скрывали свое лицо". / "Ты очень хорошо и правильно сказал, молодец, учитель! Тогда я могу задать еще один вопрос? Как ты сочетаешь это повеление Аллаха с тем, что не пускаешь наших девушек на учебу?" / "Это приказ нашего светского государства: не пускать девушек с покрытыми головами в аудитории и даже на учебу". / "Учитель, простите, я могу задать вопрос? Что важнее: приказ государства или приказ Аллаха?" / "Хороший вопрос. Но это идет вразрез с законами светского государства". / "Вы очень правильно сказали, учитель, хочу поцеловать вашу руку. Не бойтесь, учитель, дайте, дайте, посмотрите, я много раз поцелую вашу руку. А сейчас, учитель, пожалуйста, разрешите мне спросить вас еще". / "Пожалуйста, прошу вас". / "Учитель, хорошо, значит, светскость означает безбожие?" / "Нет". / "Тогда почему, под предлогом светскости наших мусульманских девушек, выполняющих то, что предписывает их религия, не пускают на занятия?" / "Сынок, ей-богу, споры об этих вопросах ни к чему не приведут. Целыми днями на стамбульских телеканалах об этом говорят, ну и что? Ни девушки не снимают косынки, ни государство их в таком виде на занятия не пускает". / "Хорошо, учитель, я могу снова спросить вас? Великодушно меня простите, но разве лишать девушек, которые закрывают себе голову, этих наших трудолюбивых, благовоспитанных, послушных, с таким трудом выращенных девушек, права на образование соответствует нашей конституции, свободе образования и религии?" / "Если эти девушки такие послушные, то они и голову откроют. Сынок, как тебя зовут, где ты живешь, чем занимаешься?" / "Учитель, я работаю заварщиком чая в чайном доме „Шенлер", прямо по соседству с известной баней „Мотылек" в Токате. Там я отвечаю за печи, за чайники. Как зовут меня -- не важно. И я весь день слушаю радио „Флаг". Иногда я запоминаю рассказы о несправедливости, причиненной мусульманам, и, учитель, поскольку я живу в демократическом государстве и поскольку я свободный человек, который поступает, как ему хочется, я сажусь вавтобус и, где бы в Турции это ни находилось, еду туда, к человеку, о котором я слышал, и, глядя ему в глаза, спрашиваю об этой несправедливости. Поэтому, пожалуйста, ответьте на мой вопрос, учитель. Что важнее -- приказ государства или приказ Бога?" / "Споры об этом ни к чему не приведут". / "В каком отеле ты остановился?" / "Ты донесешь в полицию?" / "Не бойся меня, учитель. Я не состою ни в какой религиозной организации. Я ненавижу терроризм и верую в борьбу мыслей и любовь Аллаха. И поэтому, хотя я и нервный, но после идейных сражений я и пальцем никого не трону. Я только хочу, чтобы ты ответил вот на этот вопрос. Учитель, извините, разве страдания этих девушек, которых вы тираните у дверей университета, не причиняют боль вашей совести, хотя в сурах „Hyp" и „Ахзап"[x] Священного Корана, который является словом Аллаха, все сказано ясно?" / "Сынок, Священный Коран говорит: „Отрежьте руку вору", но наше государство не отрезает. Почему ты ничего не возражаешь против этого?" / "Очень хороший ответ, учитель. Я поцелую вам руку. Но разве рука вора и честь наших женщин -- одно и то же? Согласно исследованиям одного американского темнокожего профессора-мусульманина Марвина Кинга, в исламских государствах, где женщины закрывают себя, количество случаев изнасилования снижается вплоть до исчезновения, а случаи нападения на женщин почти не встречаются. Женщина, спрятанная под чаршафом, будто заранее говорит мужчинам своей одеждой: „Пожалуйста, не беспокойте меня!" Учитель, пожалуйста, разрешите мне спросить: выгоняя из общества покрывающую голову женщину, оставляя ее без образования и делая предметом всеобщего почитания бесстыдно оголившихся женщин, мы хотим сделать так, чтобы честь наших женщин гроша ломаного не стоила, как это произошло в Европе в конце эпохи сексуальной революции, а себя, простите великодушно, мы хотим опустить до положения сводников?" / "Сынок, я съел свою лепешку, извини, я ухожу". / "Сядь на свое место, учитель, сядь, или я воспользуюсь вот этим. Что это -- видишь, учитель?" / "Пистолет". / "Да, учитель, не взыщите, я ради вас проделал такой путь, я не дурак, и подумал, что вы, может быть, даже слушать не станете, принял меры"./ "Сынок, как вас зовут?" / "Вахит Сюзме, Салим Фешмекян, какая разница, учитель? Я безымянный защитник безымянных героев, которые терпят несправедливость и борются за свою веру в этой светской и материалистической стране. Я не состою ни в какой организации. Я уважаю права человека и совсем не люблю силу. Поэтому я кладу пистолет в карман и прошу вас, чтобы вы ответили только на один вопрос". / "Хорошо"./ "Учитель, по приказу, поступившему из Анкары, вы записали всех этих девушек, которых воспитывали годами, которые -- свет очей для родителей, этих умных, трудолюбивых девушек, каждая из которых -- первая отличница в своем классе, -- отсутствующими. Если ее имя было записано в ведомости посещаемости, вы стирали его, потому что она носит платок. Если сидели семь студенток со своим преподавателем, и одна из них -- в платке, то, считая девушку в косынке отсутствующей, вы просили принести им с плиты только шесть стаканов чаю. Вы довели до слез девушек, которых считали отсутствующими. И этого было недостаточно. По новому приказу, поступившему из Анкары, вы сначала не пустили их в классы и выгнали в коридор, а затем из коридора за дверь, на улицу. Когда горстка девушек-героинь, упрямо настаивающих на своем и не снимавших платок, дрожа от холода, ждала на крыльце, чтобы рассказать всем о своих бедах, вы позвонили и вызвали полицию"./ "Мы не вызывали полицию". / "Учитель, побойся и не ври мне, потому что у меня в кармане пистолет. Вечером того дня, когда полиция увела девушек и задержала их, с какой совестью ты смог заснуть, вот что я спрашиваю". /"Конечно, проблема платка стала символом, политической игрой, и это еще сильнее огорчило наших девушек". / "Какая игра, учитель, к сожалению, девушка, выбирающая между учебой и честью, испытавшая нервный срыв, покончила с собой. Это игра?" / "Сынок, ты очень разгневан, но разве тебе не приходило в голову, что за тем, что вопрос о платке принял такую политическую окраску, стоят внешние силы, которые хотят ослабить Турцию, разделив ее?" / "Если ты пустишь этих девушек на учебу, то те, кто в повязанных платках, так девушками и останутся?" / "Разве это только мое желание, сынок? Это все желание Анкары. Моя жена тоже закрывает себя". / "Не хитри, учитель, а отвечай на мой вопрос, который я только что задал тебе". / "На какой вопрос?" / "Тебя совесть не мучает?" / "Я тоже отец, сынок, конечно же, я очень огорчаюсь из-за этих девушек". / "Послушай, я умею держать себя в руках, но я нервный человек. Как только я вскипаю, все, конец. В тюрьме я побил человека, который зевал, не закрывая рот; я всю камеру людьми сделал, все избавились от дурных привычек, стали совершать намаз. И ты сейчас не увиливай, а отвечай на мой вопрос. Что я только что сказал?" / "Что ты сказал, сынок, опусти пистолет". / "Я не спросил, есть ли у тебя дочь, ты огорчаешься из-за нее?" / "Извините, сынок, что ты спросил?" / "Не задобривай меня из-за того, что боишься пистолета. Вспоминай, что я спросил". (Пауза.) / "О чем вы спросили?" / "Я спросил, безбожник, не мучает ли тебя совесть". / "Мучает, конечно же"./ "Тогда зачем ты так поступаешь, бесчестный?" / "Сынок, я преподаватель, который вам в отцы годится. Разве в Священном Коране приказывается: „Оскорбляйте тех, кто старше вас, направляя ружье"?" / "Ты даже не заикайся о Священном Коране, ладно? И по сторонам не смотри, как будто просишь о помощи, закричишь, не пожалею, убью. Теперь ты понял?" / "Понял". / "Тогда ответь вот на какой вопрос: какая польза этой стране будет от того, что девушки с покрытыми головами снимут платок? Назови причину, которую ты утаиваешь от своей совести, например, скажи, что, если они снимут платок, европейцы будут лучше к ним относиться, будут считать их за людей, по крайней мере, я пойму тебя и не убью, сразу положу пистолет". / "Уважаемый молодой человек. У меня тоже есть дочь, она ходит с непокрытой головой. Как я не вмешивался в привычки ее матери, которая носит платок, так не стал вмешиваться и в привычки дочери". / "Почему твоя дочь ходит без платка, она хочет стать артисткой?" / "Она мне такого не говорила. Она изучает в Анкаре связи с общественностью. Когда я прославился из-за этой проблемы с платками, когда у меня появились неприятности, и я переживал, когда сталкивался с клеветой, с угрозами, со злобой моих врагов или, как вы, справедливо разгневанных людей, моя дочь всегда поддерживала меня. Она звонила из Анкары..." / "И что она говорила -- ой, папочка, держись, я стану актрисой?"/ "Нет, сынок, так она не говорит. Она сказала: „Я не решилась без платка войти в класс, в котором все девочки были в платках, мне пришлось нехотя надеть платок""./ "Ну и что за вред ей будет, если она против своей воли наденет платок?" / "Ей-богу, я это не обсуждаю. Вы мне сказали назвать мотив". / "То есть, бесчестный, ты для того, чтобы твоя собственная дочь была довольна, ты подговариваешь полицию побить в дверях этих верующих, закрывающих себя, следующих воле Аллаха девушек и, издеваясь над ними, открываешь им путь к самоубийству?" / "Мотивы моей дочери -- это в то же время мотивы многих других турецких женщин"./ "Пока девяносто процентов женщин закрывают себя, что за мотивы у каких-то других артисток, я не понимаю. Ты гордишься тем, что твоя дочь раздевается, ах ты, бесчестный деспот, но запомни вот что: я не профессор, но на эту тему знаю больше, чем ты". / "Сударь, пожалуйста, не направляйте на меня оружие, уберите его, вы нервничаете, а потом, если оно выстрелит, будете жалеть". / "О чем мне жалеть, я вообще-то отправился в двухдневный путь под снегом, в жуткую погоду, чтобы очистить неверного. Священный Коран говорит, что убийство тирана, терзающего верующих, это благородное дело, которого требует шариат. Я вновь даю тебе последний шанс, потому что мне все же тебя жалко: назови мне хоть одну причину, по которой девушки в платках должны оголиться, которую примет твоя совесть, тогда, клянусь, я тебя не убью". / "Если женщина снимет свой платок, тогда она займет в обществе более достойное, более уважаемое место". / "Наверное, речь идет о твоей дочери, которая хочет стать артисткой. Однако закрывание себя, напротив, спасает женщину от приставаний, от изнасилований, от унижения и делает ее выход в общество более спокойным. Как указывают многие женщины, которые впоследствии стали закрываться, среди которых и бывшая танцовщица, исполнявшая танец живота, Меляхат Шандра, покрывало спасает женщину от положения несчастной вещи, которая взывает к животным чувствам мужчин на улице, соперничает с другими женщинами в том, кто привлекательнее и кто постоянно делает макияж. Как указывает американский темнокожий профессор-мусульманин Марвин Кинг, если бы знаменитая актриса Элизабет Тейлор последние двадцать лет своей жизни носила чаршаф, то она не попала бы в сумасшедший дом, стесняясь своей полноты, а была бы счастлива. Извините, учитель, я могу спросить: почему вы смеетесь, учитель, мои слова смешны? (Пауза.) Говори, ты, бесчестный атеист, над чем ты смеешься?"/ "Уважаемый юноша, поверьте, я не смеюсь, а если уж и смеюсь, то смеюсь оттого, что нервничаю!" / "Нет, ты смеялся осознанно!" / "Уважаемый юноша, душа моя полна сострадания к несчастьям нашей страны, таким, как твои, как жалобы девушек в платках, к молодым людям, которые терпят унижения". / "Не подлизывайся понапрасну! Я вовсе не страдаю. А ты сейчас будешь страдать за то, что смеялся над девушками, совершающими самоубийство. Судя по тому, что ты смеешься, ты даже не собираешься раскаиваться. Раз так, я тебе сейчас сразу проясню ситуацию. Исламист Мюджахит Адалети давно осудил тебя на смерть, решение было принято единодушно пять дней назад в Токате в результате голосования, а меня отправили исполнять его. Если бы ты не смеялся, если бы раскаялся, может быть, я простил бы тебя. А теперь возьми этот лист, читай решение о смертной казни... (Пауза.) Не плачь, как баба, громко читай, давай, бесчестный ты человек, или же я немедленно убью тебя". / "Я, профессор атеист Нури Йылмаз, уважаемый юноша, я не атеист..."/ "Давай, читай". / "Молодой человек, пока я буду читать, вы меня убьете?"/ "Если ты не будешь читать -- убью. Ну, давай, читай". / "Я так мучил религиозных, верующих девушек за то, что они не снимают платки, за то, что не нарушают то, что сказано в Священном Коране, будучи орудием тайного плана превратить мусульман светского государства Турецкой Республики в рабов Запада, лишить их уважения и религии, что в конце концов одна девушка-мусульманка, не выдержав страданий, покончила с собой... Уважаемый юноша, если позволите, здесь я возражаю; пожалуйста, сообщите это комиссии, которая вас прислала. Эта девушка повесилась не потому, что ее не пускали учиться, не из-за того, что у нее был строгий отец, а, как сообщило нам Национальное разведывательное управление, из-за любовных страданий, к сожалению"./ "В письме, которое она оставила перед смертью, она пишет не так". / "Я говорю это, рассчитывая на ваше помилование, молодой человек, -- пожалуйста, опустите пистолет, -- после того как эта неопытная девушка, не выйдя даже замуж, неразумно отдала свою невинность одному полицейскому на двадцать пять лет старше нее, этот человек сказал, что он, к сожалению, женат и вовсе не собирается жениться на ней..."/ "Замолчи, бесстыжий. Это делает твоя шлюха-дочь". / "Не делай этого, сынок, не делай. Если ты меня убьешь, то и твое будущее станет черным". / "Скажи: „Я раскаялся!""/ "Я раскаялся, сынок, не стреляй". / "Открой рот, я засуну тебе пистолет... Сейчас ты нажми на курок над моим пальцем. Как безбожник, но, по крайней мере, ты сдохнешь с честью". (Пауза.) / "Сынок, посмотри, до чего я дошел, в таком возрасте я плачу, умоляю, жалею не себя, а тебя. Жаль твою молодость, ты же станешь убийцей". / "Тогда сам спусти курок! И ты узнай, какая это боль -- самоубийство". / "Сынок, я мусульманин, я против самоубийств!" / "Открой рот. (Пауза.) Не плачь так... Тебе раньше совсем не приходило в голову, что однажды придется ответить? Не плачь, а то выстрелю". / (Издалека голос пожилого официанта.) "Сударь, хотите принесу ваш чай на этот стол?"/ "Нет, он не хочет. Я сейчас встаю". / "Не смотри на официанта, читай продолжение своего смертного приговора". / "Сынок, простите меня". / "Читай, я сказал". / "Я стесняюсь всего того, что сделал, я знаю, что заслужил смерть, и для того, чтобы Великий Аллах простил меня..."/ "Давай, читай..."/ "Уважаемый юноша, ост