лю.
     - Мы звонили, звонили, его дома не было, - объяснила жена привратника.
     - Сейчас он наверху. Где пакет?
     -  Джеляль  наверху?  Если  ты  к  нему  идешь,  прихвати квитанции  за
электричество. - Исмаил встал  из-за стола, взял квитанции и стал перебирать
их, поднося по одной к близоруким глазам.
     Галип вынул из кармана ключ, с  которого успел сделать  копию, и быстро
повесил  на  пустой  гвоздь над  батареей.  Они  не заметили. Взяв  пакет  и
квитанцию, он вышел.
     - Пусть  Джеляль не беспокоится, я никому про  него не говорю, - весело
сказала вслед Камер.
     Галип  впервые  с удовольствием вошел в старый лифт дома Шехрикальп:  в
нем  по-прежнему  пахло  машинным маслом  и политурой,  и он так же  стонал,
начиная  движение,  словно  старик  с  больной поясницей.  Зеркало, глядя  в
которое они с Рюйей мерились ростом, было на месте; Галип не стал смотреть в
него, боясь снова испытать ужас, вселяемый в него буквами.
     Войдя  в квартиру, он едва успел снять и  повесить пальто и пиджак, как
зазвонил  телефон. Перед  тем как поднять трубку,  он, чтобы быть готовым ко
всему,  помчался  в ванную  и несколько  секунд  смотрел в  зеркало, смотрел
смело,  решительно:  все было на  своем месте - все, весь мир с его тайнами.
"Знаю,-сказал   себе  Галип,  -   знаю".   Он   знал,  что  услышит   голос,
предупреждающий о военном перевороте.
     -  Алло,-сказал он в трубку,  - как  сегодня тебя зовут?  Столько людей
скрывается под чужими именами, что я уже боюсь.
     - Умное начало,  -  услышал он в ответ. В  голосе была неожиданная  для
Галипа уверенность. - Дай ты мне имя, Джеляль-бей.
     - Мехмед.
     -Фатах Мехмед?
     -Да-
     - Хорошо, я - Мехмед. Я не нашел твоего имени в справочнике. Дай адрес,
я приеду.
     - Почему я должен дать тебе адрес, который скрываю от всех?
     -  Потому  что я  -  простой  добронамеренный гражданин  и хочу  успеть
предоставить знаменитому журналисту доказательства приближающегося кровавого
военного переворота.
     - Для простого гражданина ты знаешь обо мне слишком много.
     - Я  много лет внимательно читал то, что писал ты  и что писали о тебе.
Так что я знаю даже, что  после одной статьи владелец газеты отругал тебя  и
посоветовал более внимательно относиться к стилю.
     - К стилю? Что ты можешь сказать о моем стиле?
     -  Стиль  был для тебя жизнью. Стиль был  твоим  голосом. Он был твоими
мыслями. Свою истинную сущность ты выражал с помощью стиля, причем сущностей
было три.
     - Какие же?
     - Первая - та, что  ты называл  "моя простая человеческая личность"; ее
ты показывал всем, когда садился  за семейные обеды и вместе  со всеми после
них сплетничал,  пуская кольца  сигаретного  дыма. Этот  человек  жил  твоей
повседневной жизнью.  Вторая личность-это тот, кем ты хотел быть: эту  маску
ты увидел на людях, не нашедших себя в этом мире и пытавшихся жить  в другом
или  восторгавшихся теми, кто сумел  прикоснуться к волшебству другого мира.
Ты  писал о своей привычке выдумывать  "героя", которым сам хотел бы быть, а
потом   шепотом  разговаривать  с   ним,  ты  писал  о   том,  как  повторял
нашептываемые тебе этим "героем" загадки, словесные игры, насмешки; а  иначе
ты не выдержал бы тяжести жизни и, как большинство неудачников, забился бы в
угол и ждал смерти; ты написал, а я со слезами  прочитал это.  А твое третье
"я" - "объективный стиль, субъективный стиль" - уводило  тебя и, конечно же,
меня в  миры, которые  были недоступны  двум первым!  Я хорошо знаю, что  ты
писал бессонными  ночами,  когда  не  желал  никому  подражать,  но  что  ты
переживал этими ночами, знаешь только ты, брат мой. Мы поймем друг друга, мы
должны найти  друг друга, мы вместе сменим  одежды, дай мне для этого адрес.
Дай, умоляю: я  тебе сразу принесу мою коллекцию потрясающих  лиц, которую я
собирал  двадцать лет: там  есть фотографии  ревнивых влюбленных,  снятые  в
момент,  когда  они  уличали друг  друга  во  лжи;  бородатых  и  безбородых
сектантов,  которых  запечатлели в  момент,  когда  они, нарисовав  на лицах
арабские   буквы,   совершали  тайное  богослужение;   фотографии   курдских
повстанцев, на  лицах которых  не  осталось  букв  после ожога  напалмом,  и
фотографии повешенных в провинции насильников; я добыл их из судебных дел за
огромные взятки. Это совсем не похоже на  карикатуры: мыльная веревка на шее
и вывалившийся язык. Просто  буквы  на лицах видны  более отчетливо. Я  знаю
теперь, что  двигало  тобой, когда ты написал в одной из старых статей,  что
предпочитаешь  старых  исполнителей  казни  и  палачей.  Я  знаю,  как  тебя
интересуют  шифры,  словесные игры  и  тайнопись; знаю, в  какие  одежды  ты
рядился по  ночам, смешиваясь  с толпой, чтобы отыскать забытую тайну. Знаю,
какие игры  вы  устраивали с твоей сестрой для ее мужа-адвоката, чтобы потом
до  утра издеваться над всем и всеми и рассказывать  правдивые бесхитростные
истории, которые сделают нас нами.
     Галип  положил трубку и  отключил телефон. Словно лунатик,  бродящий  в
поисках своих  воспоминаний,  он  снова  листал  тетради Джеляля,  перебирал
одеяния; потом  надел  пижаму  Джеляля и,  уже когда лежал  в  его  постели,
погружаясь  в долгий и глубокий сон под вечерний шум, доносившийся с площади
Нишанташи,  понял  еще  яснее, чем хорош сон  для  человека-это  возможность
забыть,  как далек он от идеала,  к которому  стремится; и еще: во сне легко
переплетается  то, что мы слышали и чего  не слышали,что видели  и  чего  не
видели, что знали и чего не знали.
     Я просто - преданный читатель
     В себе я отразил тебя. Сулейман Челеби
     Заснув  в  квартире  Джеляля днем в среду  после двух  бессонных ночей,
Галип проснулся  на  рассвете в четверг, хотя это нельзя было назвать полным
пробуждением. В промежутке между  четырьмя часами утра,  когда он встал  под
звуки утреннего азана, и семью, когда он снова лег,  он пребывал в состоянии
"между  сном  и  явью",  о  котором часто  писал  в  статьях  Джеляль. Галип
попытался вспомнить, что произошло в последнее время.
     Как  большинство  людей,  крепко заснувших после  долгой  бессонницы  и
чрезмерной усталости и внезапно проснувшихся, он с трудом  вспомнил, на чьей
постели спит,  в чьей комнате,  в чьем доме находится и как  он сюда  попал.
Впрочем, нельзя  сказать, что ему понадобились слишком большие усилия, чтобы
выбраться из приятного забытья.
     Когда  совсем  рассвело,  Галип машинально  включил  в розетку телефон,
умылся, позавтракал тем, что оставил в холодильнике,  и потом  снова лег  на
кровать Джеляля. Перед тем как снова отправиться в страну, больше похожую на
сон, чем на явь, они с Рюйей, дети, оказались в лодке на Босфоре. В лодке не
было  ни  мам,  ни  теть, ни  лодочника;  оставшись наедине  с  Рюйей, Галип
чувствовал себя неуверенно. >
     Его разбудил  телефонный звонок.  Подходя к  телефону, Галип думал, что
это,  конечно, не  Рюйя,  а  опять тот  же  мужской голос. Услышав  в трубке
женский голос, он удивился.
     - Джеляль, Джеляль, это ты?
     Голос был немолодой и совершенно незнакомый. -
     - Да, я.
     - Дорогой, где ты? Как  ты? Я столько времени тебя ищу! Последние слова
она произнесла всхлипывая.
     - Простите, я не узнал вашего голоса.
     - Вашего голоса, - передразнила женщина Галипа, - вашего голоса, он мне
говорит "вашего голоса", подумать только:  я для него стала "вашим голосом".
-  Она помолчала немного,  а  потом с  уверенностью игрока, полагающегося на
свои карты, полу-заговорщицки-полувысокомерно произнесла: -.- Я - Эмине.
     Никаких ассоциаций с этим именем у Галипа не возникло.
     - Да, и что?
     - Что "да"? Больше тебе нечего сказать?
     - Через столько лет... - пробормотал Галип.
     - Дорогой, знаешь, что со мной стало, когда через столько лет я увидела
наконец в газете, что ты обращаешься ко мне? Двадцать лет я ждала этого дня.
И  вот  наконец прочитала эти слова. Мне хотелось кричать, кричать  на  весь
мир.  Я  словно обезумела, из глаз моих полились  слезы. Ты знаешь,  Мехмеда
отправили в отставку за то, что  он  участвовал в перевороте. Но каждое утро
он уходит из дома, у него все время дела.  Как только он вышел, я побежала в
наш переулок в Куртулуше (Район в европейской части Стамбула.
     ), но там ничего не осталось, ничего. Все  изменилось, все разрушено. И
нашего  дома  на  месте  нет.  Я  плакала, стоя  на  улице.  Люди стали  мне
сочувствовать,  дали  воды. Я  тут  же  вернулась  домой, уложила  чемодан и
сбежала, пока Мехмед  не вернулся. Джеляль, дорогой,  скажи, где найти тебя?
Семь дней я брожу по городу, ночую в гостиницах или  у дальних родственников
и пытаюсь найти тебя. Сколько  раз я звонила в редакцию,  там  отвечают: "Не
знаем".  Звонила  твоим  родственникам  -  то же  самое.  По этому  телефону
звонила-никто не отвечал.  Из вещей я взяла только кое-какие мелочи, да и не
хотела  ничего  брать.  Мехмед  упорно  разыскивает  меня.  Я  оставила  ему
коротенькое  письмо без всяких  объяснений. Он  не знает, почему я ушла;  ни
единому человеку не рассказала я о нашей любви, дорогой мой, о моей любви, о
моей тайне, единственном, чем я горжусь в жизни. Как мне тебя увидеть?
     -Ханымэфенди,-сказал Галип очень вежливо,-ханымэфенди, я все забыл. Это
какая-то  ошибка, я уже давно  не пишу для газеты, они  печатают мои  статьи
тридцатилетней давности. Понимаете?
     -Нет.
     - Я не хотел в своей статье ни вам, ни кому другому посылать какой-либо
знак. Я больше не пишу. Но газета  публикует  мои старые статьи. Значит,  те
слова были в моей статье, написанной тридцать лет назад.
     -  Ложь! -  воскликнула женщина.-Ложь!  Ты меня любишь.  Ты  меня очень
любил.  И  писал  все  время  обо мне.-  Рассказывая  о  прекрасных  уголках
Стамбула, ты писал о той улице, где стоял дом,  в котором  мы  встречались с
тобой, описывал наш  маленький уголок в Куртулуше, липы, которые ты видел из
окна. Пожалуйста, не отрицай, я знаю, что ты любишь меня.
     - Ханымэфенди,  как вы сами говорите, все  это было очень давно. Я  уже
ничего не помню, я все давно забыл.
     -  Дорогой мой Джеляль,  Джеляльчик, это не ты. Не могу поверить.  Тебя
там  что,  насильно держат? Заставляют  так говорить? Ты один? Скажи правду,
скажи,  что много лет любил меня. Я ждала  восемнадцать лет и буду ждать еще
столько же. Только скажи мне, скажи, что любишь меня.  Ну хорошо, скажи хотя
бы, что тогда любил меня, и я больше не буду звонить, никогда.
     -Я любил.
     - Скажи мне: дорогая.
     - Дорогая.
     - Нет, не так, от души скажи.
     - Ханымэфенди, пожалуйста, пусть прошлое останется прошлым. Я постарел,
да и вы, наверно, уже не молоды. Я совершенно не тот человек, каким вы  меня
представляете. Прошу вас,  давайте поскорее забудем об этих  неверно понятых
вами словах.
     -О Аллах! Что же мне делать?
     -  Возвращайтесь  домой,  к  мужу.  Если  он  любит  вас,  то  простит.
Придумайте  что-нибудь; если он любит вас,  то сразу  поверит.  Постарайтесь
больше не огорчать вашего мужа, вашего любящего мужа, возвращайтесь поскорее
домой.
     - Я хочу увидеть тебя, хоть один раз, через восемнадцать лет.
     -  Ханымэфенди, я совсем  не тот  человек, каким  был  восемнадцать лет
назад.
     - Нет,  тот. Я читаю  твои  статьи. Я  все про тебя  знаю. Я много, так
много о тебе  думала. Скажи мне,  ведь  день избавления недалек, правда? Кто
этот Спаситель? Я тоже  жду его. "Он"-это ты.  Я  знаю. И многие знают. Ты -
носитель  тайны. Ты появишься не на белом коне, а в  белом "кадиллаке".  Все
видят этот сон. Джеляльчик, как я тебя люблю! Ну хоть разок, хоть издалека я
хочу  тебя  увидеть.  Дай мне посмотреть  на тебя  издалека. В  каком-нибудь
парке. Ну например, в Мачке. Приходи в пять часов в парк Мачка.
     -  Ханымэфенди,  извините,  я  кладу  трубку.  И  как пожилой  человек,
удалившийся  от мира, ради вашей  любви,  которой я никогда  не был достоин,
прошу ответить  мне  на  вопрос:  пожалуйста,  скажите,  как вы  узнали  мой
телефон? Есть ли у вас какие-нибудь мои адреса? Для меня это крайне важно.
     - Если  я  скажу,  ты  позволишь  мне  разок  увидеть  тебя? Воцарилось
молчание.
     -Сначала дай свой адрес,-лукаво сказала женщина.-Через столько лет... Я
тебе не доверяю.
     Галип задумался. На том конце провода он слышал нервное, шумное дыхание
женщины, а может, и двух людей, подумал Галип.
     - Мой адрес... - начал он, но женщина закричала:
     -Нет, нет,  не говори!  Он тоже слушает.  Он  тоже здесь. Он заставляет
меня  говорить. Джеляль, дорогой, не давай своего адреса, он убьет тебя! Ах,
ох, ах!
     Галип  плотнее  прижал  трубку к  уху и  услышал странный металлический
стук, скрежет;  похоже,  там  шла борьба.  Раздался  громкий  хлопок: то  ли
выстрелил  пистолет,   то  ли  грохнулся  телефонный  аппарат.  После  этого
наступила  тишина, но она не была  полной; издалека до Галипа  доносился все
еще звучащий  по радио  голос Бехие Аксой: "Ах  ты  негодник, негодник" - и,
тоже  издалека,  всхлипы плачущей  женщины. Теперь  трубка  была  у  кого-то
другого,  и  Галип слышал  дыхание  этого  человека,  но  человек  ничего не
говорил. Так  продолжалось довольно долго. По радио  началась новая песня, в
трубке по-прежнему слышалось неровное дыхание и плач женщины.
     - Алло,-сказал Галип, сильно нервничая, - алло! Алло!
     - Это я,-ответил  наконец мужской голос; это был он, тот самый голос, к
которому  Галип  успел  привыкнуть.  Он говорил  спокойно, хладнокровно, как
будто хотел успокоить Галипа и покончить с неприятной  темой. - Эмине  вчера
во всем  призналась  мне. Я  нашел  ее  и  привез  домой. Джеляль-эфенди,  я
ненавижу, презираю тебя, я тебе отомщу! - И как судья, объявляющий результат
долго,   очень  долго   длившейся  игры,   которая  никому   не   доставляла
удовольствия, беспристрастным тоном добавил:-Я тебя убью.
     Наступило молчание.
     - Послушай, -  сказал Галип с профессиональным  спокойствием,  - статья
была опубликована по ошибке. Это старая статья.
     - Брось, - сказал Мехмед. (Как же его фамилия?)-Я много слышал подобных
историй. Я убью тебя  не поэтому, хотя за это ты тоже  заслуживаешь  смерти.
Знаешь, за  что я убью  тебя?  - Он  задавал вопрос вовсе не для того, чтобы
услышать ответ  Джеляля  (или Галипа):  ответ у  него был давно готов. Галип
молча слушал: - Не  за то, что  ты предал  военный переворот, который должен
был  превратить  в людей  этот проклятый  народ,  и  не за то, что ты  потом
высмеивал  храбрых офицеров,  принявших  участие  в  патриотическом  деле, и
других смельчаков, отправленных  в ссылку; люди,  рискуя жизнью, ввязались в
авантюру,  на которую ты подбивал  их  своими  статьями;  они  с уважением и
восхищением открывали тебе  двери своего дома и доверяли планы переворота, а
ты,  сидя в кресле, уходил  в  свои дурацкие фантазии, более  того,  ты даже
умудрился увлечь ими доверившихся тебе скромных патриотов; я убью тебя не за
то, что ты обманул мою  несчастную жену, которая пребывала в депрессии  в те
дни, когда мы все были охвачены революционными настроениями; я  убью тебя за
то,  что ты обманул всех нас, всю страну, за то, что ты сумел свои  вздорные
фантазии,  пустые мечтания превратить в милые  шутки, трогательные чувства и
убедительные слова  и  заставил  поверить им всех нас,  весь народ, и прежде
всего  меня. Это длилось долго, но теперь'у меня открылись глаза.  Пусть они
откроются и у других. За те дни, когда я колесил по городу, обходил его метр
за метром, надеясь напасть на твой след, я понял, что единственное, чего  ты
заслуживаешь, - это смерти. Потому что надо  забыть все, что  узнал от  тебя
наш народ, и все, что узнал я. Ты написал как-то, что первой же весной после
похорон  писателей  мы  бросаем  их  в бесконечный  сон  бездонного  колодца
забвения.
     -Абсолютно  с  тобой  согласен.  Я сказал  тебе,  что после  нескольких
последних  статей, которые  я  написал, чтобы избавиться от  того,  что  еще
хранила  моя изрядно потускневшая память, я бросил заниматься журналистикой.
Что ты скажешь о сегодняшней статье?
     - Бессовестный  ты тип, знаешь ли  ты,  что такое ответственность,  что
такое преданность, что такое честность и самоотверженность? Говорят  ли тебе
что-нибудь эти слова?  Или ты умеешь  только  издеваться  над  читателями  и
подавать  игривые  знаки  несчастной  обманутой?  Знаешь  ли  ты, что  такое
братство?
     Галип  хотел  сказать: "Знаю", не для  того,  чтобы защитить Джеляля, а
потому что последний вопрос ему понравился, но Мехмед (или Мухаммед?) на том
конце провода энергично оборвал его и обрушил на него поток брани, вкладывая
в него всю горечь своей обиды.
     - Молчи, довольно! - сказал он, когда ругательства  у него иссякли.  По
наступившей после  этого тишине  Галип понял, что эти слова он сказал  жене,
которая все еще плакала в углу комнаты. Он услышал голос  что-то объясняющей
женщины и щелчок - выключили радио.
     - Ты обманул, ты унизил нас всех, - продолжал Мехмед, снова обращаясь к
Дже-лялю. -Я  так верил тебе, что  согласился с  тобой, прочитав  напыщенную
статью, в которой мне неопровержимо доказывалось, что вся моя жизнь - пример
нищеты,  серости,  глупости,  мелочности  и   примитивности,  цепь  обманов,
кошмарный  ад,  состоящий  из  несчастий. Вместо того  чтобы  понять, как  я
унижен, я гордился тем, что знаком, встречался с человеком, у которого такие
высокие мысли, такое острое перо,  я был  счастлив, что  находился с ним  на
одном  тонущем корабле революции  в  тот момент, когда он был спущен на воду
военным  переворотом,  в котором  мы  вместе участвовали. Негодяй, я был так
восхищен тобой,  что,  когда ты показывал мою трусость- причину всей  нищеты
моей жизни,  и  не только  мою, трусость  всего народа, я с горечью  пытался
понять,  почему я  привык к трусости,  отчего, где  я совершил  ошибку, тебя
же-теперь-то я  знаю, что ты гораздо  трусливее  меня, -  я  считал образцом
смелости. Я  поклонялся тебе, по сто раз читал  твои ничем не примечательные
юношеские  воспоминания,  статьи,  в которых  ты распространялся  о  темных,
пропахших пригорелым  луком лестницах  в  старом доме, где  ты провел  часть
детства, перечитывал  рассказы о твоих снах, в которых тебе являлись ведьмы,
вздор  о метафизических опытах, пытаясь понять, есть ли в них чудо, потом мы
подолгу  обсуждали твои  статьи  с женой, и я  верил, что  там есть  скрытый
смысл, и даже убеждал себя, что нашел его - там, где его не было вовсе.
     -Я никогда не стремился иметь таких почитателей, - вставил наконец свою
фразу Галип.
     -Ложь!  Всю жизнь  ты охотился за такими, как  я.  Ты писал  им ответы,
просил  присылать  фотографии, изучал их почерки, делал вид,  что  сообщаешь
секреты, подаешь волшебные знаки.
     -Все это было для дела революции. Чтобы приблизить день Страшного суда,
прихода Махди, час избавления.
     -А потом? Когда все лопнуло?
     - Но благодаря этому читатели могли хоть во что-то верить.
     - Они верили тебе, и ты был в восторге. Слушай, я так преклонялся перед
тобой, что,  когда  читал твою блестящую статью,  буквально сходил  с ума, у
меня капали слезы, я не мог усидеть на месте, ходил по комнате,  по улицам и
думал о тебе. Я так  мечтал о тебе, что ты становился близким мне человеком,
я все лучше  и лучше  понимал тебя. Казалось,  будто мы  с тобой-одно целое.
Нет,  я  никогда  не  считал, что  это  я  пишу  статьи.  Не забывай,  я  не
душевнобольной, я просто  твой преданный читатель.  Но  иногда мне казалось,
что в твоих статьях, в изящных  фразах,  в находках, мыслях каким-то образом
есть что-то и от меня. Будто, если бы меня не было, ты не мог бы творить эти
чудеса. Пойми меня правильно,  я не говорю о мыслях из моей книги, которую я
написал,  вдохновившись  учением хуруфи;  ими  ты  долгие  годы  беспардонно
пользовался, ни разу не спросив разрешения. Я вовсе не говорю об открытиях в
последней ее  части.  Я  с  таким трудом опубликовал  свой труд.  Он-твой. Я
говорю  совсем  о другом. Я хочу тебе  рассказать об  ощущении причастности,
понимаешь, я чувствую, что есть и моя доля в твоем успехе. Тебе это понятно?
     - Понятно,  я даже писал что-то  об этом. Дорогой мой  читатель и друг,
скажи мне, почему за столько лет ты ни разу не связался со мной?
     -  Ты  полагаешь,  я  не  думал  об этом?  Я  боялся.  Я  боялся,  что,
встретившись  с  то-.  бой,  после  того  как я  со всей искренностью  скажу
восторженные и  лестные слова вроде тех, что говорю тебе сейчас, ни ты, ни я
не сумеем больше ни о чем говорить, не найдем темы для разговора.
     - Но ты же видишь, так не случилось. Как славно мы болтаем.
     - Я убью тебя! Я тебя убью! Из-за тебя я никогда не был самим собой.
     - Человек никогда не может быть самим собой.
     -Ты  часто писал  об этом, но не можешь чувствовать это, как я, тебе не
дано понять эту истину в той мере, в какой понимаю  я. Ты понял, не понимая,
то, что назвал "тайной", и, сам не понимая, написал правду. Человек не может
открыть эту правду, не будучи самим собой. А если  откроет, то он-уже не он.
И то  и другое  не может  быть правдой одновременно. Понимаешь весь парадокс
ситуации?
     - Я одновременно и я сам, и кто-то другой.
     - Нет, ты говоришь это без полной уверенности.  Поэтому ты и умрешь. Ты
сейчас, как  в своих  статьях, убеждаешь, но  сам не веришь;  не веришь,  но
убеждать тебе удается. А когда ты понимаешь, что сумел убедить в том, во что
сам не веришь, тебе становится страшно.
     - Страшно?
     - Я  боюсь того,  что  ты называешь тайной, понимаешь, боюсь неясности,
боюсь  фальши, называемой  "слово", боюсь видеть на лицах  мрачные буквы. На
протяжении многих лет всякий раз,  когда я читал твои статьи, я  чувствовал,
что нахожусь  там, где читаю, - в моем кресле или за столом,  и одновременно
где-то совершенно  в  другом месте,  где-то рядом с  тем,  кто  рассказывает
историю.  Знаешь ли ты, что значит догадаться, что ты  убеждаешь,  не будучи
убежденным? Когда моя жена, с которой мы прожили тридцать лет, ушла, оставив
на обеденном столе ничего не объясняющее письмо, и пропала, я будто бы знал,
куда она ушла,  но будто бы и не знал, что знаю. А  поскольку я не знал,  то
стал искать повсюду, я искал не тебя, а ее. Но,  разыскивая ее,  сам того не
понимая, искал  и  тебя,  потому  что,  когда  я бродил  по  улицам, пытаясь
разгадать тайну Стамбула, у меня в голове возник ужасный вопрос: "Интересно,
что сказал  бы Джеляль Салик,  если бы узнал,  что меня ни с  того ни с сего
покинула жена?" Я пошел  в редакцию газеты "Мил-лиет", но и там тебя тоже не
было. Тебя  искал не только я.  В редакцию заходил сын твоего  дяди, который
хотел, чтобы ты встретился с английскими телевизионщиками, муж твоей сестры,
Галип.  Я  невольно  пошел  за  ним. Я  подумал:  этот мечтательный  молодой
человек, этот  лунатик, знает,  где скрывается Джеляль. Я говорил  себе:  уж
он-то знает. Я  как тень  брел за ним по Стамбулу. Мы шли вроде по знакомому
Стамбулу и не узнавали ни одного места. Я потерял его, нашел, снова потерял,
опять нашел; в конце концов он сам пришел ко мне в клуб. Там мы все, сидящие
за  столом, рассказали по одной истории.  Я люблю рассказывать, но мне редко
удается найти  слушателей.  На этот раз  мне повезло.  Посередине  рассказа,
когда  люди  с интересом вглядывались в меня,  чтобы попытаться понять конец
истории, я, как это бывает в подобных случаях, вдруг испугался, что мое лицо
им о чем-нибудь скажет; между этой мыслью и концом рассказа я понял, что моя
жена сбежала к тебе. Я подумал: "Я знаю, что  она сбежала  к Джелялю". Вроде
бы я  это знал  и как  будто  не  знал, что знаю.  Во мне  словно  жили  два
человека. У  меня впервые   получилось то, о чем я мечтал  много  лет: быть
одновременно  и другим,  и  самим собой. Я решил, что истина, за которой  ты
годами заставлял нас гоняться, назвав ее "тайной", состоит  в следующем: это
то, что  ты  знал, не зная,  и написал,  не понимая:  в этой стране никто не
может быть самим собой!  Жить в стране побежденных и униженных - значит быть
другим. Я - другой, и тогда я существую! Хорошо, а если тот  другой, на чьем
месте ты хочешь быть,  сам  - другой? Вот что я имел в виду,  когда говорил,
что всю жизнь обманывался, обольщался.  Потому что  тот человек,  которому я
верил и которого почитал, не увел бы жену у своего горячего поклонника. В ту
ночь в  клубе мне  хотелось закричать проституткам,  официантам, фотографам,
обманутым мужьям, рассказывающим истории:  "Эй,  побежденные! Эй, униженные!
Эй,  проклятые! Эй, забытые! Эй, никчемные! Не бойтесь, никто не  может быть
самим  собой, никто! В том числе короли, счастливые падишахи,  знаменитости,
кинозвезды, богачи, на месте которых вы хотели бы быть. Избавьтесь от них! С
их исчезновением вы найдете то, что они преподносили вам как "тайну". Убейте
их! Сами создавайте свои тайны,  сами разгадывайте своизагадки! Понимаешь? Я
убью тебя  не  из животной злости и чувства мести, как большинство обманутых
мужей,  а потому,  что  я не  хочу  входить  в новый мир, в который ты  меня
тащишь. Я убью тебя, и тогда у всего  Стамбула, у всех букв, знаков и лиц, о
которых ты писал в своих статьях, действительно будет тайна. Газеты напишут:
"Убит  Джеляль Салик!  Загадочное преступление!" Убийство  никогда не  будет
раскрыто.  Возможно,  после этого смысл  в  нашем мире  потеряется вообще, а
незадолго до дня  Страшного суда,  о котором ты  говорил, и  прихода Махди в
Стамбуле будут беспорядки, но для меня и многих  других  это будет открытием
забытой  тайны. Никто не сможет разгадать  стоящего  за  этим  происшествием
секрета.
     -  Напрасно   ты  так   думаешь.  Ты   можешь   совершить  свое  тайное
преступление, а они, счастливые  и униженные,  глупые и  забытые, немедленно
объединятся и  сочинят историю, доказывающую,  что в  этом  деле нет никакой
тайны. И рассказ,  сочиненный ими,  в который тут же поверят, представит мою
смерть всего лишь как часть обыкновенного заговора. И еще до  похорон каждый
решит, что эта смерть - или результат заговора, представляющего угрозу нашей
национальной безопасности, или завершение продолжающейся долгие годы истории
любви  и  ревности. К тому же не факт, что  ты сумеешь так легко убить меня.
Скорее всего, ты попадешь не туда и просто  ранишь меня. Потом тебя  здорово
изобьют в полицейском участке - я уж не говорю  о пытках,-а я вопреки твоему
желанию стану  героем и вынужден буду выслушивать глупости премьер-министра,
который придет  пожелать мне  выздоровления. Уверяю тебя,  нет смысла! Никто
уже не хочет верить, что в мире существует тайна, которую нельзя разгадать.
     - Кто мне докажет, что вся моя жизнь не была обманом, злой шуткой?
     -Я,- сказал Галип, - слушай...
     - Бишрев? (Слушай! (перс.) - так начинает стихи Мевляна) Нет,нехочу...
     - Поверь мне, я ведь верю, как и ты.
     - Я готов, - взревел Мехмед, - готов поверить, чтобы спасти свою жизнь,
но  что делать  простым  людям, которые  усердствуют над полученными от тебя
шифрами  и  словами  утраченного  смысла  жизни?   Что  будет  с  девушками,
ожидающими женихов, навсегда оставшихся в Германии и забывших о невестах?  А
ведь они, исключительно  благодаря твоим статьям, поверили в мебель, которая
будет у них в  райской  жизни,  обещанной тобой, в  соковыжималки,  красивые
лампы  и  покрывала  с  кружевами.  Что будет  с  пенсионерами - автобусными
кондукторами, с твоей помощью прочитавшими на своих лицах планировку квартир
в  собственных  домах,  где  они  будут жить  в счастливые  времена,  или  с
чиновниками кадастрового  управления, сборщиками денег  за газ, с продавцами
бубликов, старьевщиками, нищими-видишь, я никак не могу  избавиться от твоих
слов; ты  научил их,  и  они, используя опыт предков, сумеют вычислить день,
когда на улицах с булыжными мостовыми появится Махди, чтобы спасти эту нищую
страну, всех нас; что  будет со всеми твоими  несчастными читателями,  когда
благодаря тебе они  поймут,  что  они  сами  и есть  та мифическая сказочная
птица, которую они искали?
     -  Забудь,  забудь о  них,  обо  всех.  Думай  о  последних,  бродивших
переодетыми,  падишахах.  Думай о  бандитах  Бейоглу,  которые  пытали  свои
жертвы, прежде  чем их убить, думай, что  они,  по  обычаю, все  еще  хранят
деньги, золото или  какую-нибудь тайну, думай  о том,  почему  наши газетные
ретушеры, раскрашивая кисточкой черно-белые фотографии, всегда красят небо в
прусскую голубизну, а нашу черную землю - в зелень английского газона.
     - На этот раз тебе не удастся меня уговорить.
     -Подумай о всей тайне нашей жизни, о сотнях тысяч котлованов, вырытых в
садах нашего города за две с половиной тысячи лет; когда их завалили камнями
и  бетоном,  сооружая  фундаменты домов, там  остались  скорпионы,  лягушки,
кузнечики,  сверкающее  золото,   рубины,  алмазы  Ликии,  Фригии  (Лйкия  -
государство на побережье Средиземного моря, существовавшее с XV в. до н. э.;
в I в. н.  э. была подчинена  Римской империи.  * Фригия - древняя  страна в
северо-западной  части  Малой Азии.),  Рима,  Византии,  Османской  империи;
картины, кресты, запрещенные иконы,  книги и брошюры,  планы кладов и черепа
несчастных жертв...
     - Ты снова  о  трупе  Шемса  Тебризи, брошенном в  колодец?  -  перебил
Мехмед.
     -..  .неведомых нам  преступлений;  подумай о квартирах в этих домах, о
дверях, о пожилых  привратниках, о потемневших паркетинах, в стыках  которых
чернота,  как  под  ногтями,  подумай  об озабоченных  матерях, разгневанных
отцах, шкафах с незакрывающимися дверцами, о родных и сводных сестрах...
     -Ты становишься Шемсом Тебризи? Кто ты: Даджал? Махди?
     -  Подумай  о  женившихся  на двоюродных сестрах, о лифте,  о зеркале в
нем...
     - Обо всем этом ты уже писал.
     -Подумай, почему  старые палачи,  когда  отделяли  головы жертв от тел,
чтобы выставить их на обозрение  в назидание другим, называли свои орудия  -
острые  бритвы  - "шифрами". Подумай о том, чем руководствовался полковник в
отставке, когда, придумав новые обозначения шахматных фигур, взял за образец
большую турецкую  семью и  назвал короля-"мать", ферзя-"отец", слона-"дядя",
коня - "тетя", а пешки-не "дети", а "шакалы".
     - Послушай,  друг  мой, -  сказал  голос на  другом  конце  провода  на
удивление мирным тоном, - давай забудем  все, встретимся и просто поговорим.
Ты будешь нам рассказывать, как сейчас рассказываешь. Пожалуйста, скажи: да!
Поверь нам, я сделаю все, что ты хочешь, принесу все, что ты хочешь!
     Галип долго думал. Потом сказал:
     - Дай мне все мои телефоны и адреса, которые у тебя есть!
     - Сейчас дам, но знай, что я их уже запомнил.
     ...Галип,  переспрашивая,  записал все  телефоны  и  адреса  Джеляля на
последнюю страницу книги, которая стояла ближе всех на полке ("Характеры" де
Лабрюйера). Он  собирался  сказать,  что у него нет  лишнего времени,  чтобы
встречаться  с настойчивыми читателями. Но в  последний момент передумал:  у
него появилась  другая идея. Позднее,  когда он  будет оценивать события той
ночи, он подумает: "Мне было любопытно. Мне захотелось увидеть мужа с женой,
хотя  бы издалека. Может быть,  я хотел-когда  найду Рюйю  и Джеляля по этим
телефонам и адресам-рассказать  им  не  только эту невероятную  историю,  не
только о  телефонных  разговорах, но и о том, как  выглядели эти супруги, во
что были одеты".
     - Домой  я  тебя не  позову, - сказал  Галип, - но мы можем встретиться
где-нибудь.   Вечером,  в  девять,  в  Нишанташи,  например,  перед   лавкой
Алааддина.
     Даже  эта  малость,  видимо,  настолько осчастливила  жену и  мужа, что
Галипу  стало не  по себе от их благодарной реакции. Они принесут миндальный
кекс  и  птифуры из  кондитерской Омюра; а может,  Джеляль-бей считает,  что
лучше  фундук, фисташки  и большая бутылка  коньяка? Ведь  они  будут  долго
разговаривать...
     -  Я  принесу  пачку  фотографий лицеисток! -  с  нарочитой,  несколько
пугающей веселостью  прокричал  муж, и  Галип  понял,  что  большая  бутылка
коньяка давно была открыта и стояла перед супругами.
     Загадочные картины
     Тайну этого я нашел в "Месневи". Шейх Галип
     В начале лета 1952 года, если говорить точнее, в первую субботу июня, в
Бейоглу, в узком переулке, начинающемся от улицы публичных домов и выходящем
к английскому консульству, был открыт  притон,  самый  большой  не только  в
Стамбуле  и Турции,  но и на Балканах, и на всем  Среднем  Востоке.  К  этой
торжественной дате  был завершен любопытный конкурс живописи, продолжавшийся
шесть месяцев.  Конкурс объявил хозяин  притона, известный  бандит  Бейоглу,
тот, что  впоследствии исчез со своим "кадиллаком"  в  водах Босфора,  после
чего  стал легендарной  личностью;  бандит  решил украсить  просторный  холл
своего  заведения  видами  Стамбула  и заказал  картины  не  для того, чтобы
поддержать  приходящее  в  упадок  в  нашей  стране  из-за  запретов  ислама
древнейшее искусство (я  имею в виду живопись, а  не  проституцию),  а чтобы
приезжающая в его  "дворец удовольствий" со всех концов  Стамбула и Анатолии
избранная публика наряду с музыкой, наркотиками, напитками и девушками могла
насладиться и красотами  столицы.  Профессиональные художники  участвовать в
конкурсе  отказались.  Тогда  бандит обратился  с  призывом к ремесленникам,
расписывающим   потолки   провинциальных   гостевых   домов,   стены  летних
кинотеатров, шатры  для глотателей змей на ярмарках, телеги и  грузовики. На
призыв  откликнулись  двое, и  наш  бандит,  приготовив  кругленькую  сумму,
объявил между ними  конкурс  на лучшее  изображение  Стамбула. Мастерам были
выделены две противоположные стены холла.
     Конкурсанты  с подозрением относились друг к другу и  в  первый же день
натянули между стенами плотный занавес. Через сто восемьдесят дней  все было
готово  к  открытию заведения:  в  холле расставлены  новые  кресла красного
бархата  с  бахромой,  расстелены  гердесские1  ковры,  на  инкрустированных
жемчугом  тумбочках и  столиках  - серебряные подсвечники, хрустальные вазы,
фотографии  Ататюрка. Оставалось  только снять  занавес.  Официально  притон
назывался  Клубом поддержки  классических  турецких искусств,  поэтому среди
гостей  на  церемонии  открытия был  сам  губернатор;  когда хозяин отдернул
занавес, разделяющий зал,  гости увидели на  одной  стене  огромную панораму
Стамбула,  а всю противоположную  стену  занимало зеркало, которое  отражало
картину, делая ее в отсветах серебра и хрусталя еще прекрасней.
     Премия досталась  художнику, повесившему  зеркало. Посещающие много лет
притон клиенты  были  настолько очарованы изображениями  на стенах,  получая
удовольствие от обоих произведений, что часами ходили между стенами, пытаясь
разгадать тайну волшебства, которое они видели.
     Несчастная - на первой стене - собака превращалась на  второй в хитрую;
оборачиваясь  снова  к изображению  на  первой  стене,  люди  замечали,  что
животное  изображено в тревожном движении;  при следующем повороте к зеркалу
обнаруживались новые подробности, которые  придавали иной  смысл движению, и
зритель уже переставал что-либо понимать и с трудом сдерживал себя, чтобы не
побежать обратно к первой стене.
     Если картина на стене техникой рисунка напоминала  роспись  телеги  или
ярмарочного театра, то отражение ее вызывало, с одной стороны,  ассоциации с
мрачными гравюрами, а с другой  - напоминало яркие роскошные фрески. Большой
орел  в  зеркальном  отражении  медленно  махал  крыльями  и  превращался  в
легендарную  птицу  Симург;   трещины  некрашеных  фронтонов   старых  домов
складывались   в  зеркале  в  изображения   человеческих   лиц;   отраженные
праздничные   площади  и  карусели  приходили  в  движение,  меняли  краски;
нарисованные  на картине  старые  трамваи,  конные повозки, минареты, парки,
кофейни  на  набережной   становились  на  противоположной   стене   знаками
совершенно другого мира. Черная книга,  которую художник шутливо дал в  руки
слепому, в  зеркале раздваивалась, превращалась  в книгу двух смыслов,  двух
разных сущностей; при  возвращении  к первой  стене  она  снова  становилась
единой, но ясно было, что в ней кроется тайна.
     Самое большое и  пугающее впечатление на посетителей  производила  игра
лиц: на полотне художника  было изображено очень  много  людей,  и в зеркале
лица этих людей среди толпы, заполняющей  город, обретали  совершенно другой
смысл, на них проявлялись знаки неизвестных миров.
     Много лет спустя  после того, как хозяин притона исчез в водах Босфора,
в  этот клуб,  потерявший уже  свою  популярность, пришел  комиссар Бейоглу,
пытавшийся  раскрыть преступление,  убийство  на  улице  Шишли;  постаревшие
женщины  заведения  поняли по его печальному  лицу,  что расследование  идет
трудно. Он сказал, что хотел бы заглянуть в зеркало: когда-то он видел в нем
лицо, похожее на лицо одного из подозреваемых. Но оказалось, что неделю тому
назад  огромное зеркало  разбилось вдребезги, со  звоном упав  на  дерущихся
посетителей; неизвестно, из-за  чего  возникла драка: то ли из-за женщин, то
ли из-за денег. Зеркала не стало; пропала и загадка картины.
     Не рассказчик, а рассказ
     Но  мой  способ письма-  это  скорее  размышление вспух,  приправленное
причудами автора, и нимало не забочусь я о тех, кто внимает моей истории.
     Де Куинси
     Галип  был уверен, что по  одному  из  продиктованных ему  телефонов он
найдет Джеля-ля и Рюйю, перед его глазами уже оживали улицы, дома, квартиры,
где он снова увидит их. Он знал, что, едва увидев, они начнут объяснять, что
заставило  их  прятаться, а  он с  первого  слова  поверит  в правдивость  и
убедительность их  доводов. Он был уверен, что они  скажут: "Галип, мы  тоже
искали тебя, но не  нашли ни дома, ни в конторе. Где ты был?" Галип поднялся
с кресла, в  котором сидел  уже  много часов,  снял пижаму Джеляля,  умылся,
побрился,  оделся.  Буквы, которые  он  увидел на своем  лице в зеркале,  не
показались ему ни продолжением таинственного заговора или  безумной игры, ни
явным   обманом  зрения,   способным  пробудить  сомнения  относительно  его
собственной личности. И  розовое мыло "люкс",  и старое бритвенное лезвие на
полочке перед зеркалом, и буквы были частицами реального мира.
     В  просунутой под  дверь газете "Миллиет" он прочитал  опубликованную в
рубрике Джеляля  свою статью  так, будто  она  была написана  кем-то другим.
Поскольку  она  была  напечатана  под  фотографией  Джеляля,  она  и  должна
принадлежать Джелялю. Но, с другой стороны, Галип ведь знал, что сам написал
ее.  Он представил себе, как  Джеляль  сидит в какой-то квартире и читает  в
своей рубрике  статью,  написанную другим, и решил, что Джеляль не воспримет
это как выпад против  него или фальсификацию. Скорее  всего он подумает, что
это одна из  его старых статей. Поев  хлеба,  баклажанов,  языка и  бананов,
Галип решил вернуться в реальный мир и завершить  кое-какие дела, оставшиеся
недоделанными.  Он  позвонил  приятелю,  адвокату,   с  которым  вместе  вел
некоторые политические  дела,  сообщил, что ему  пришлось  спешно  уехать на
несколько дней из Стамбула; он  узнал, что одно дело продвигается с  большим
трудом, а по второму состоялось решение суда, и  подзащитным  дали  по шесть
лет тюрьмы за предоставление убежища основателям подпольной коммунистической
организации.   Галип  рассердился,  вспомнив,  что  только  что   просмотрел
сообщение об этом  процессе в газете и там его имя не упоминалось, будто  он
не имел к этому никакого отношения. Он не понял толком, на кого рассердился.
Набрал номер своего домашнего телефона. "Если Рюйя подойдет, я разыграю ее",
-  подумал он. Он собирался, изменив голос, попросить к  телефону Галипа, но
телефон не отвечал.
     Галип  позвонил  Искендеру:  сказал,  что  вот-вот  найдет  Джеляля,  и
поинтересовался,  сколько еще времени английские  телевизионщики  пробудут в
Стамбуле. "Сегодня последний  вечер,-сказал Искендер,-завтра рано утром  они
улетают  в  Лондон".  Галип  сказал,   что   Джеляль   готов  встретиться  с
англичанами,  чтобы сделать  заявление  по  некоторым  важным  вопросам;  он
придает этой встрече очень большое  значение. "Тогда я  договорюсь с ними на
сегодняшний вечер, -  сказал Искендер, -  потому  что  они тоже очень  хотят
поговорить  с Джелялем".  Галип  продиктовал Искендеру  номер, написанный на
телефонном аппарате Джеляля.
     К шуму с  площади Нишанташи добавились звуки телевизоров,  доносившиеся
из соседних зданий. Услышав с двух сторон музыкальную заставку восьмичасовых
новостей, Галип понял, что весь Стамбул  собрался за вечерним столом и шесть
миллионов  человек  смотрят  телевизор. Его  вдруг охватило  острое  желание
переломать все вещи в комнате: это они повергли его  в состояние постоянного
беспокойства. Он решил выбросить телефон за окошко,  но в это время раздался
звонок.
     Это был  Искендер,  он поговорил  с  английскими телевизионщиками,  они
очень  обрадовались  и  ждут  Джеляля  для съемок  в номере гостиницы  "Пера
палас". Удалось ли найти Джеляля?
     - Да,  да, да, - ответил Галип, удивляясь своему раздражению, - Джеляль
готов, он сделает важные заявления. Мы будем в "Пера паласе" в десять.
     ...В две минуты десятого он вошел в темное парадное дома напротив лавки
Алаад-дина.  И почти сразу  перед  лавкой  появилась пожилая пара, при  виде
которой сердце у Галипа  екнуло. Но когда через  несколько минут пара вышла,
Галип понял, что это не те,  кого он ждет: они были слишком поглощены собой.
Он  нетерпеливо  смотрел  на  дверь  лавки  Алааддина,  но  больше никто  не
появился. Дул  ветер, Галип  замерз. Было двадцать минут десятого,  когда он
пошел на площадь Тешвикие и сел в такси.
     В холле "Пера паласа"  было тепло и светло. В просторном зале справа от
двери Искендер и  несколько туристов сидели на старом диване и смотрели, как
местные  киношники, используя декор  отеля  XIX века,  снимают  исторический
фильм. В ярко освещенном зале царил дух дружелюбия и веселости.
     -  Джеляля нет, он не смог прийти,-сразу сказал Галип Искендеру,-у него
очень серьезные обстоятельства.  Он  вынужден скрываться и попросил, чтобы я
встретился  с англичанами.  Я знаю все  подробности  и  буду говорить вместо
него.
     - Не знаю, согласятся ли они!
     - Ты представишь им меня как  Джеляля Салика, - сказал Галип с вызовом,
удивившим его самого.
     - Но почему?
     - Потому что  важно  не  кто говорит, а что  говорится. У нас есть  что
сказать.
     - Но они знают тебя. В ту ночь в клубе ты ведь даже историю рассказал.
     - Знают?-сказал Галип, усаживаясь. - Ты неверно употребляешь это слово.
Они меня всего лишь видели. Сегодня я -  совсем другой. Они не знают ни того
человека,  которого  видели  тогда,  ни  меня  сегодняшнего.  К тому  же они
наверняка считают, что все турки на одно лицо.
     - Даже  если я скажу, что в тот  день  они  видели не  тебя,  а другого
человека, все равно они считают, что Джеляль Салик старше.
     - Да что они знают о Джеляле? Им кто-то сказал: поговорите еще и с этим
журналистом, это украсит вашу профамму. И они записали имя. Наверняка они не
интересовались его возрастом, не видели его фотографии.
     В этот  момент  в  конце  зала,  где шла  съемка  исторического фильма,
раздался хохот. Они посмотрели в сторону смеющихся.
     - Чему они смеются? - спросил Галип.
     -Не пойму, - ответил Искендер, однако улыбался, будто знал, в чем дело.
     - Никто из нас не является самим  собой, - сказал Галип шепотом, словно
открывая тайну, -  никто  не может быть самим  собой. Ты никогда не  думал о
том, что каждый видит тебя другим?  Ты абсолютно уверен, что ты - это ты?  А
уверен ли ты в  том человеке, который  уверен, что ты-это ты? Чего хотят эти
люди? Разве человек, которого они ищут, не есть всего-навсего иностранец? Он
поделится  своими  горестями  с  английскими  телезрителями, сидящими  перед
телевизорами  после  ужина,  и его  рассказ, быть  может, произведет  на них
впечатление.  Так   вот,  у  меня  как  раз  есть  подходящая  история!  Нет
надобности,  чтобы  кто-то  видел мое лицо. Пусть  они  не  показывают  лицо
крупным  планом.  Знаменитый  и загадочный  турецкий  журналист, опасающийся
гонений  правительства,  политического  убийства, мести  участников военного
переворота, - и самое главное, не  забывай, что я мусульманин, - пожелал, не
раскрывая себя, ответить на вопросы Би-би-си. Это же еще лучше, разве нет?
     - Да, - согласился Искендер. - Я позвоню наверх, они ждут.
     Галип наблюдал за съемкой в другом конце зала. Османский паша, в феске,
с  бородой,  в  новенькой, увешанной орденами  форме, разговаривал  со своей
покорной дочерью, которая  слушала любимого  отца, но лицо ее было повернуто
не к нему, а в сторону работающей камеры, позади которой почтительно и молча
стояли официанты и горничные.
     -  Помощи  нам ждать неоткуда, надеяться не на кого, весь  мир настроен
враждебно к туркам! - говорил паша. - Видит Аллах, мы вынуждены пожертвовать
и этой крепостью...
     - Но, дорогой отец, посмотрите, у нас же еще есть... - начала девушка и
показала  не  столько отцу, сколько зрителям книгу, которую держала в руках.
Галип не понял, что это за книга. Он понял только, что это  не Коран,  и ему
стало  интересно,  что это  за  книга, но и при съемке дубля названия  он не
разобрал.
     Некоторое время спустя, поднявшись на старинном лифте, он вошел в 212-й
номер.
     В комнате  находились  три  английских журналиста, которых он  видел  в
клубе.  Мужчины со стаканчиками ракы в руках  налаживали камеру и освещение.
Женщина оторвалась от журнала, который читала.
     -  Перед  вами  наш  известный  журналист  Джеляль Салик,  - представил
Искендер Галипа по-английски.
     - Очень приятно! - отозвались одновременно женщина и мужчины.
     - А мы раньше не встречались? - поинтересовалась женщина.
     - Она спрашивает, не встречались ли вы прежде, - перевел Искендер.
     - Где? - спросил Галип.
     - В клубе, - ответила женщина.
     -Я не хожу в клубы. Никогда в жизни я  не посещал подобные заведения. Я
не  люблю  многолюдные  места,  по-моему,  это  просто  повредило  бы  моему
духовному  здоровью и  нарушило мое одиночество, необходимое для  творческой
работы.   Должен  сказать,   что  моя   напряженная  журналистская   работа,
усилившиеся  в  последнее время политические гонения и участившиеся убийства
не  позволяют  мне  вести ночную  жизнь.  Однако  я  знаю,  что  не только в
Стамбуле, но по всей Турции есть много  людей, которые считают себя Джелялем
Саликом, представляются  Джелялем  Саликом. Более  того,  когда я  по  ночам
ходил, переодевшись, по кварталам бедняков, я познакомился и даже подружился
с некоторыми из них; я встречал  людей, которые так перевоплощались в  меня,
что  мне  становилось  страшно. Стамбул  -  это очень большая,  необъяснимая
страна.
     Пока Искендер переводил, Галип смотрел через раскрытое  окно на Золотой
Рог и тусклые огни Стамбула: в мечети Явуза Султана Селима сделали подсветку
специально для туристов, но  поскольку, как  это  обычно  бывает, часть ламп
украли, мечеть  выглядела  странной,  мрачной  грудой  камней,  напоминавшей
черный рот однозубого старика.  Когда  Искендер кончил  переводить,  женщина
весело  и   немного  шутливо  извинилась,  сказав,  что,  видимо,  с  кем-то
перепутала  господина Салика.  Кажется, она решила  принять  эту  непонятную
ситуацию и самого Галипа как  странную особенность турок;  так обычно  ведут
себя  терпимые и образованные  люди,  сталкиваясь с другой  культурой: я  не
понимаю,  но отношусь с уважением.  Галипу понравилась  эта  сообразительная
женщина-актриса,  которая  видела,  что  документы подделаны,  но  не  стала
портить игру. Разве она не похожа немного на Рюйю?
     Когда  установили лампы,  камеру,  микрофоны и  Галип уселся в  кресло,
которое черные электрические шнуры делали похожим на электрический стул, все
заметили,  что Галип  нервничает.  Один из мужчин  с улыбкой протянул Галипу
стакан, налил ракы и добавил в него воду. Женщина, тоже с улыбкой, продолжая
игру, поставила видеокассету и с озорным видом, словно собиралась показывать
порнографический фильм, нажала  на клавишу; на маленьком  экране  замелькали
кадры, отснятые в Турции за  восемь дней. Англичане  смотрели  их молча,  но
нельзя   сказать,  чтобы   совсем  без  интереса:   веселый   акробат-нищий,
демонстрирующий  переломанные  руки  и   вывернутые   суставы   ног;  бурный
политический митинг и пламенный лидер, делающий заявление после митинга; два
пожилых  человека играют  в  нарды; мейхане и клубы; продавец ковров,  гордо
стоящий перед  витриной  своей  лавки;  кочевники,  поднимающиеся  на холм с
верблюдами; мчащийся поезд, окутанный паровозным дымом; дети перед лачугами,
машущие  руками; женщины  в чарщафах смотрят  на апельсины в  овощной лавке;
прикрытый  газетой труп-жертва  политического  убийства;  старый  носильщик,
перевозящий рояль на конной повозке.
     - Я знаю этого носильщика,  -  сказал  вдруг  Галип, -  это  тот  самый
носильщик,   который  больше  двадцати  лет  назад  перевозил  нас  из  дома
Шехрикальп.
     Присутствующие серьезно смотрели,  как старый носильщик умело заводил в
сад  старого дома запряженную лошадью телегу, на которой возвышался рояль, и
улыбался в камеру.
     -  Рояль Наследника вернулся  обратно, -  сказал Галип и услышал чей-то
голос,  чей -  он  не понял,  но  вдруг  четко  осознал,  что  все идет  как
надо.-Когда-то во дворце, на том месте, где вы сейчас видели старый дом, жил
Наследник. Я расскажу его историю!
     Искендер повторил, что знаменитый журналист пришел сюда для того, чтобы
сделать  важное заявление.  Съемка началась. Женщина  взволнованно  сообщила
телезрителям,  что  их ждет передача, рассказывающая о  Турции:  о последних
падишахах, подпольной коммунистической партии, неизвестном прежде наследстве
Ататюрка,  исламском  движении,  политических  убийствах;  кроме  того,  они
услышат  мнение  известного  турецкого  журналиста  о  возможности  военного
переворота.
     Галип  начал  рассказ  так: "Когда-то  в  нашем  городе жил  Наследник,
открывший,   что   главное  в  жизни  любого  человека-это  возможность  или
невозможность  для  него  быть  самим  собой".  Галип  так  ясно  чувствовал
состояние души Наследника, что  видел себя другим человеком.  Каким? История
детства  Наследника превратила Галипа в ребенка,  жившего  в давние времена.
Когда речь пошла о борьбе Наследника  с книгами, он увидел себя автором этих
книг. Далее он воплотился в Наследника, проводящего дни  во  дворце в полном
одиночестве.  Ему  словно  самому  приходили  в  голову  те  мысли,  которые
Наследник диктовал Писцу. Галип пересказывал историю Наследника, как истории
Джеля-ля,  и чувствовал  себя  героем этих историй. Рассказывая о  последних
месяцах жизни Наследника, он думал: "И Джеляль так рассказывал", - и оттого,
что  присутствовавшие не  могли этого  понять, он раздражался. Речь его была
настолько   взволнованной,   что   англичане  слушали  так,  будто  понимали
по-турецки. Закончив рассказ о последних днях Наследника, он тут же принялся
рассказывать  снова: "Когда-то  в нашем городе жил Наследник, открывший, что
главное в жизни, - говорил он уверенно, -  это возможность или невозможность
для  человека  быть самим собой..." Через  четыре часа в доме  Шехрикальп он
вспомнит, что по-разному произносил первую фразу в первый раз и в последний,
и догадается,  что, рассказывая историю  в первый  раз, он  еще не знал, что
Джеляль мертв, а когда повторял ее, ему уже было известно, что Джеляль лежит
на  асфальте  неподалеку  от лавки  Алааддина,  прямо  напротив полицейского
участка Тешвикие, и труп его прикрыт  газетами. Повторяя историю Наследника,
он акцентировал места, на которые не обратил достаточного внимания в первый,
а повторяя в третий раз, ясно  понял,  что при каждом новом повествовании он
может превращаться все в новых и новых людей. Ему  хотелось сказать: "Я, как
Наследник, рассказывал, чтобы обрести самого себя". У него вызывали гнев те,
кто  мешает ему  почувствовать себя собой, он  верил, что  тайну, скрываемую
городом и  жизнью, можно разгадать только так, рассказывая истории, а в душе
у  него  тем  временем  появилось  предчувствие смерти  и  белизны. Когда он
закончил третий вариант рассказа,  наступила тишина. Английские журналисты и
Искендер аплодировали Галипу с искренностью зрителей, хлопающих талантливому
актеру по окончании представления.
     История наследника трона
     Как хороши были прежние трамваи! Ахмет Расим
     Когда-то в нашем городе жил Наследник, открывший, что главное  в  жизни
человека - это возможность или невозможность быть самим собой. Вся его жизнь
была  открытием себя,  и открытие себя было делом  всей его жизни. Наследник
сам продиктовал такое определение своей короткой жизни,  когда  нанял Писца,
чтобы  тот  записал  историю  его   открытия.  Наследник  говорил,  а  Писец
записывал.
     В те времена - сто лет назад - в нашем городе еще не бродили по улицам,
как потерявшиеся куры, миллионы безработных, холмы не были засыпаны мусором,
а под  мостами не  текли нечистоты, из  труб не валил дегтярно-черный дым, а
пассажиры,  садясь  в  автобус,  не  расталкивали  друг друга локтями. В  те
времена  конные  трамваи  двигались  так  медленно,  что некоторые пассажиры
выходили на одной пристани, не  торопясь, с  разговорами,  шли  под  липами,
каштанами и чинарами до следующей, выпивали чашку чая и спокойно успевали на
пароход, к  которому подвозил трамвай. Каштаны  и деревья грецкого ореха еще
не были спилены и превращены в электрические столбы,  на  которые наклеивали
написанные от руки объявления портных или исполнителей обряда обрезания. А в
том месте, где кончался город,  начинались не свалки  и  голые холмы с лесом
электрических и  телеграфных  столбов,  а  леса и  рощи, в которых охотились
печальные и жестокие падишахи. Двадцать два года и три месяца Наследник  жил
в Охотничьем дворце на одном из холмов, который позже был срыт при прокладке
перерезавших  город  канализационных труб,  мощеных  дорог  и  строительстве
многоквартирных домов.
     Для  Наследника  диктовать означало  жить.  Наследник  был  уверен, что
становится самим собой только в те моменты, когда диктует Писцу, сидящему за
столом  красного  дерева.  Только  диктуя  Писцу,  он избавлялся от  голосов
других,  звучавших  у  него  в  ушах  целый  день,  от  их историй,  которые
откладывались в его памяти, когда он ходил вниз-вверх по комнатам дворца; он
не  мог  избавиться от  влияния  чужих мыслей, даже  прогуливаясь  по  саду,
окруженному высоким  забором. Наследник  говорил:  "Чтобы быть самим  собой,
человек  должен  слышать только  свой  голос,  иметь  свои  истории  и  свои
собственные мысли!" Наследник говорил, а Писец записывал.
     Это  не  означало, что  Наследник,  диктуя,  слышал  только собственный
голос. Начиная  диктовать,  он думал  о чьей-то, не своей, истории;  начиная
развивать собственную мысль, он наталкивался на мысль, высказанную другим; в
своем гневе он чувствовал  отголоски гнева другого. Наследник знал, что свой
голос человек может обрести, лишь  не слушая  голоса,  звучащие внутри себя,
придумывая свои истории, отличные от тех, что  он узнал от других. Наследник
называл это: "сражаться с чужими мыслями". Он полагал, что во время диктовки
находится на поле битвы, в которой должен одержать победу.
     Сражаясь на этом  поле битвы  с мыслями, словами  и  историями  других,
Наследник ходил по  комнатам, произносил  предложение,  поднимаясь по  одной
лестнице,  менял  его,  когда  спускался по другой,  начинавшейся  там,  где
кончалась первая, затем, снова поднимаясь по первой или сидя, а то и лежа на
диване  напротив стола Писца, повторял  продиктованное  и  говорил:  "Ну-ка,
прочти";  Писец  ровным  голосом  зачитывал  господину последние  записанные
фразы.
     "Наследник Осман Джалалиддин  Эфенди знал, что на  этой земле, на  этой
проклятой земле, самая важная проблема для  человека - это  возможность быть
самим собой, и если эта проблема не будет решена как должно, все мы обречены
на  катастрофу, поражение, рабство; все народы,  не  сумевшие  стать  самими
собой, обречены на рабство, знатные - на презрение, нации -  на исчезновение
и вымирание, вымирание" - так говорил Осман Джалалиддин Эфенди.
     "Вымирание надо  написать не  два, а  три  раза!" - говорил  Наследник,
поднимаясь  или спускаясь по лестнице  или  шагая  вокруг  стола  Писца.  Он
говорил это  таким голосом, в  такой манере, что, не успев докончить, слышал
сердитые  шаги и наставительный  голос француза Франсуа Эфенди, который учил
его  французскому  языку  в  детские  и юношеские годы;  воспоминание тотчас
парализовывало   умственную   деятельность   Наследника.    Он    нервничал.
Многоопытный  Писец  оставлял в такие моменты  перо,  надевал  на лицо,  как
маску,  застывшее, бессмысленное  и  пуртое  выражение и ждал, когда пройдет
гнев, ждал окончания приступа под названием "Я не могу быть самим собой".
     Одно  время Писец часто  записывал  сцены,  где  говорилось о  счастье,
развлечениях,  веселых  и живых картинах  детства  и  юности,  прошедших  во
дворцах династии Османов в Стамбуле.
     Писец  записал,  как маленький  Наследник  открывал  и закрывал двери в
гареме  дворца  Долмабахче,  как  прыгал по лестницам  через две  ступеньки,
убегая от ловившего его старшего брата Решала, и захлопнул дверь прямо перед
лицом черного евнуха, и тот упал в обморок. Писец  записал,  как на приеме в
честь англичан и французов, прибывших в Стамбул  в связи с  Крымской войной,
Наследник  с  разрешения  матери  танцевал  с  одиннадцатилетней  английской
девочкой и еще долго рассматривал с  ней книгу, где были нарисованы железные
дороги,  пингвины  и  пираты.  Писец  записал,  как на торжестве  по  случаю
присвоения пароходу имени бабушки  Наследник  на  спор съел  ровно  два окка
(мера  веса, равная 1,25 кг) локума с  фисташками и получил выигрыш - влепил
старшему брату подзатыльник.
     Диктуя Писцу  воспоминания,  Наследник скажет  про эти  блаженные годы:
"Годы  счастья, глупого счастья моего детства  длились очень долго. Империя,
которая могла  позволить наследнику,  готовящемуся  занять трон, до двадцати
девяти лет  вести жизнь  глупого и  счастливого  ребенка, естественно,  была
обречена  на развал,  распад,  исчезновение". До двадцати  девяти  лет Осман
Джалалиддин Эфенди,  как и  всякий  пятый в  ряду  наследников, развлекался,
любил женщин, читал книги, приобретал имущество, немного занимался музыкой и
живописью, еще меньше военным делом,  женился, стал отцом троих детей-из них
двое были  мальчиками  - и,  как всякий  наследник, заимел врагов  и друзей.
Позднее Наследник продиктует: "Мне надо было дожить до двадцати  девяти лет,
чтобы  избавиться от всего  этого груза, от  этих  вещей  и женщин, друзей и
глупых  мыслей".  Когда  ему  исполнилось  двадцать  девять,  в   результате
совершенно неожиданных исторических  событий он  в  один миг передвинулся  с
пятого  на  третье  место в  очереди  на  престолонаследие.  Но,  по  мнению
Наследника, только  дураки могли  говорить, что  все  произошло  "совершенно
неожиданно", потому  что  не  могло  быть ничего  более  естественного,  чем
болезнь и смерть  его дяди Абдулазиза, который был слаб и духом,  и телом, и
волей, и  свержение  с трона  занявшего  освободившееся место старшего брата
Наследника, который в  скором  времени сошел с ума. Наследник  поднимался по
одним  лестницам  дворца  и  говорил, что севший  на  трон  его старший брат
Абдулхамид  был  таким же  сумасшедшим,  как  и  самый  старший из  братьев;
спускаясь по другим лестницам, он  сообщал, что  другие  наследники, которые
должны занять трон  раньше его  и так  же, как он, ждут своей  очереди,  еще
более безумные, чем старшие братья.
     Любой человек, живущий всю жизнь ожиданием имперского трона, обречен на
безумие;  перед любым, кто  видит, как сходят с ума  ожидающие того же трона
старшие братья, стоит дилемма "сойти или не сойти с  ума"; человек  сходит с
ума не потому,  что  хочет этого, а потому,  что  не хочет,  и это  невольно
превращается в навязчивую идею; каждый наследник в годы ожидания хоть раз да
задумывается  над  тем,  что  его  предки,  едва усевшись на  трон,  убивали
остальных  братьев, а  потому мучились, не могли жить  спокойно и сходили  с
ума; каждый наследник, обязанный знать историю государства, на трон которого
сядет, в любой книге по истории прочтет, как один  из его дедов, Мехмед III,
став падишахом, предал смерти девятнадцать своих братьев, среди которых были
и  грудные младенцы; вынужденные читать рассказы об убивающих  своих братьев
падишахах, наследники  обречены на сумасшествие; потому что невыносимо жить,
ожидая каждый миг  удушения, отравления или другого вида  убийства,  которое
потом  будет  объявлено самоубийством; в  этом положении  сойти с  ума,  что
означало:   "я  выхожу  из  игры",  было  самым  легким  путем  бегства  для
наследников, которые ждали, конечно, трона, но это было равнозначно ожиданию
смерти; "сойти с  ума" означало избавиться от контроля доносчиков  падишаха,
от заговоров и ловушек интриганов-политиков, которые проникали к наследникам
сквозь цепи доносчиков;  "сойти  с ума"  означало  избавиться от невыносимых
мечтаний  о троне; любой  наследник,  бросив взгляд на  карту империи,  трон
которой он мечтал занять, понимал, как огромны, беспредельны земли, которыми
он будет управлять, взяв на себя всю полноту  ответственности; наследник, не
испытывающий робости при  осознании масштаба будущей ответственности, просто
не мог не считаться сумасшедшим. Всякий раз, перечисляя причины сумасшествия
наследников, Осман Джалалиддин Эфенди говорил: "Я понимаю, сколь безгранична
и величественна Османская империя, а потому я разумнее всех, кто  ею сегодня
управляет".
     Став третьим в  очереди на  престол,  он  весь  отдался чтению:  каждый
наследник, который воспринимал свое восхождение на трон  не как  чудо, а как
нормальный  жизненный  процесс,  думал о том, что  должен подготовить себя к
предстоящему событию, и верил,  что  может сделать  это  с помощью  книг. Он
читал  страстно, увлеченно,  словно  глотал  страницы,  и  из  каждой  книги
извлекал  "полезные идеи",  обращенные в  будущее; чтобы не сойти  с  ума  и
сохранить веру в то, что он в ближайшее время осуществит свои блестящие идеи
в будущем счастливом  Османском  государстве, он решил избавиться от  всего,
что напоминало ему о беспечной детской  жизни в течение двадцати девяти лет:
он оставил жену, детей, старые вещи и привычки во дворце на берегу Босфора и
перебрался в Охотничий дворец, где ему предстояло провести двадцать два года
и три  месяца.  Наследник  неоднократно  говорил, что  первые  шесть  лет  в
Охотничьем дворце были самым счастливым периодом его жизни.
     "Потому что, -  объяснял он, - в то время я только читал и думал только
о прочитанном. Потому что те  шесть лет  я прожил  исключительно с мыслями и
голосами писателей, книги которых читал". И добавлял: "Но за эти шесть лет я
ни разу  не сумел стать самим собой. Я не  был собой  и, может быть, поэтому
был счастлив,  но обязанность  падишаха-не  быть  счастливым,  а  быть самим
собой!" Дальше  непременно следовала  фраза,  записанная  Писцом в  тетрадях
тысячи раз: "Не только падишах, каждый человек должен быть самим собой".
     Свое открытие Наследник  называл "самое  крупное открытие" и "цель моей
жизни"; сделал  он его и продиктовал запись  о нем  на  исходе шестого  года
жизни  в Охотничьем  дворце:  "В мечтах я  уже сел на  трон Османов и гневно
упрекал  воображаемого падишаха  (себя), решая какой-нибудь  государственный
вопрос.  Я обличал,  как  Вольтер,  этого правителя, созданного  собственной
фантазией, и  вдруг  замер, осознав,  в какое  положе-ние.я попал.  Человек,
являющийся в моем воображении тридцать пятым османским падишахом, был словно
бы  не я,  а  Вольтер или кто-то, подражающий  Вольтеру. Тогда-то я  впервые
ощутил весь ужас того, что падишах, направляющий жизнь миллионов и миллионов
рабов своих, правящий странами, которые на картах выглядят такими огромными,
является не самим собой, а кем-то другим".
     "Приняв решение быть истинным падишахом, а не тенью кого бы то ни было,
я понял, что  должен  избавиться от книг, прочитанных не только за последние
шесть лет,  но  и за всю мою  жизнь,-диктовал  Наследник, начиная  рассказ о
следующих десяти годах своей жизни. - Чтобы быть не кем-то, а самим собой, я
был  обязан  избавиться от книг,  писателей, историй, голосов. Это заняло  у
меня десять лет".
     Наследник стал рассказывать Писцу, каким образом он избавлялся от книг,
оказавших  на него влияние. Писец записал рассказ  Наследника о  том, как он
сжег  все  имеющиеся  во  дворце  тома Вольтера,  потому  что,  читая  этого
писателя, вспоминая его произведения, он чувствовал себя умнее, остроумнее и
холоднее, этаким французским  шутником, но  не  самим собой. Из дворца,  как
записал  Писец, были вывезены книги Шопенгауэра,  потому что,  глядя на них,
Наследник помимо своей воли  отождествлял себя с автором, и в результате  на
османский  престол  мог  сесть  не  настоящий  наследник, а  пессимистически
настроенный  немецкий философ.  Тома  Руссо,  на приобретение  которых  было
израсходовано  столько средств,  превращали Наследника  в  дикого  человека,
пытающегося  самого  себя  поймать на  месте  преступления,  а  потому  были
разорваны  и  выброшены  из  дворца.  "Я сжег  всех  французских  философов,
Дельтура и Де Пассе, Морелли, который считал, что мир можно постичь разумом,
и Бришо, утверждающего противоположное: читая их, я видел себя не падишахом,
как  мне  надлежало  быть,  а ироничным  профессором-полемистом,  пытающимся
опровергнуть  неверные взгляды  мыслителей,  живших  до  него".  Так говорил
Наследник. Он  сжег  "Сказки тысячи  и  одной  ночи", потому  что переодетые
падишахи,  описанные в этой книге, не  были такими,  каким должен  был стать
Наследник. Он сжег "Макбета", ибо каждый раз, когда  читал эту книгу,  видел
себя  трусом  и  безвольным  человеком,  готовым  ради трона обагрить руки в
крови, и - что хуже - вместо того  чтобы стыдиться, что он  таков, испытывал
некую гордость. Он велел увезти из дворца "Месневи", потому что  всякий  раз
при выборе  рассказа из  этой беспорядочной  книги  он  отождествлял себя  с
дервишем, верящим, что изложенные Мевляной истории и есть сама жизнь. "Шейха
Галипа я сжег, - пояснял  Наследник, - потому что,  читая его,  я становился
"грустным  влюбленным".  С  Ботфолио  расправился,  потому  что  из-за  него
представлял себя  западным человеком, мечтающим стать восточным, а с Зерхани
- потому что,  читая его  произведения, я  превращался  в  человека Востока,
мечтающего  стать человеком  Запада; я не хотел видеть себя ни восточным, ни
заладным  человеком, ни увлеченным,  ни  сумасшедшим, ни авантюристом, никем
другим из героев этих книг". После этого обычно звучал мотив,  который Писец
за шесть лет запечатлел в несчетном количестве тетрадей несчетное количество
раз: "Я  хотел быть самим собой,  только самим  собой, я  хотел быть  только
самим собой".
     Наследник знал, что это непросто. После того как он избавился почти  от
всех книг и много лет диктовал Писцу  свои воспоминания, он перестал слышать
чужие  рассказы внутри  себя,  однако  в  уме  Наследника  воцарилась  такая
непереносимая тишина,  что  он против  воли отправил одного из  своих слуг в
город купить новые книги.  Проглотив залпом эти книги, он сначала  высмеивал
их авторов, а потом  торжественно  и гневно сжигал,  но  поскольку продолжал
слышать их голоса и невольно подражал этим авторам, то решил, что избавиться
от них может, только читая  другие книги;  с грустью понимая, что клин можно
выбить только клином, он посылал  человека в магазины Бейоглу, где торговали
зарубежной литературой и всегда с нетерпением ждали посланца  от Наследника.
В одном месте Писец записал:  "Приняв решение "быть самим  собой", Наследник
Осман Джалалиддин  Эфенди  ровно  десять лет  воевал с  книгами";  Наследник
поправил его: "Напиши:  сражался не на жизнь, а на смерть!" Через десять лет
после непрекращающейся  борьбы с книгами Наследник  Осман Джалалиддин Эфенди
понял,  что сумеет стать  самим  собой, только если противопоставит голосам,
мыслям и историям из этих книг свой  голос, свои мысли и свои истории. Тогда
он нанял Писца.
     Наследник кричал сверху,  с лестницы: "В течение  десяти лет  Наследник
Осман Дже-лалиддин Эфенди яростно боролся не только с книгами, но и со всем,
что   мешало  ему  стать   самим   собой".  Писец  аккуратно  записывал  это
предложение, повторенное уже тысячу раз и произносимое в тысячу первый с той
же  убежденностью  и  волнением,  что  и  в  первый;  дальше  шли  такие  же
решительные слова. Писец записал, что в течение десяти лет Наследник боролся
не  только с книгами, но и с  окружающими вещами, которые  воздействовали на
него не меньше, чем книги.
     Наследник освобождался от вещей - одни разбивал,  другие сжигал, третьи
выбрасывал. Но кроме  того,  он все эти десять лет жестоко воевал со  своими
воспоминаниями, делавшими его кем-то другим. Наследник говорил:  "Я сходил с
ума,  когда  среди  моих  размышлений  и-мечтаний вдруг  вспоминал  какую-то
мелкую, неважную,  простую вещь из прошлого, она являлась  передо  мной, как
безжалостный  убийца,  как  безумец,  желающий  мне  за  что-то  отомстить".
Человек, которому  после вступления  на  престол  османов предстоит думать о
жизни  миллионов  и  миллионов   подданных,  вдруг  посреди  своих  раздумий
спотыкается  о  чашку клубники,  съеденной  в  детстве,  или о пустое  слово
презренного  евнуха-это поистине страшно.  Чтобы  быть самим собой, падишах,
как  и  каждый  человек,   должен  быть  преисполнен  только  своих  мыслей,
руководствоваться только своей волей и решениями и должен научиться отметать
случайные воспоминания и не поддаваться переменам настроения. Писец записал:
"Чтобы бороться с воспоминаниями,  которые  разрушали твердость его воли, он
опустошил все сосуды для благовоний,  уничтожил  все знакомые вещи и одежды,
забросил усыпляющее искусство, называемое музыкой, а заодно и  белый  рояль,
на  котором никогда здесь не играл;  все комнаты  дворца он выкрасил в белый
цвет".
     Диван,  стоящий  около  стола  Писца, не  был выброшен;  лежа  на  нем,
Наследник  читал  записанное  Писцом  и   добавлял:  "Но  хуже  всего,  хуже
воспоминаний, вещей и книг,  непереносимей  всего были люди". Они появлялись
неожиданно, в  неподходящее  время, в самый неудачный момент  и  приносили с
собой  мерзкие сплетни и дурацкие слухи. Вроде бы  желая сделать добро,  они
лишали вас покоя. Вместо любви и успокоения они приносили тоску.
     На  шестнадцатом  году "нечеловеческой борьбы между бытием и небытием",
борьбы  с привычными вещами, любимыми  запахами и книгами,  Наследник как-то
ночью  посмотрел  в  окно через  "европейские" жалюзи  на  снег, покрывающий
просторный сад, и  на луну; это был миг, когда он понял, что борьба, которую
он  ведет,  - не его личная, а  борьба миллионов  людей, связанных судьбой с
Османским государством. Потому что, как десятки тысяч раз за последние шесть
лет  жизни Наследника записывал Писец, "народы,  которые не в состоянии быть
самими  собой,  цивилизации,  подражающие  другим,  нации,  довольствующиеся
историей других,  обречены на  крах, вымирание,  забвение".  На шестнадцатом
году ожидания трона Наследник отчетливо увидел,  что борьба,  которую он вел
все это время как свою личную, на деле является "исторической борьбой  между
жизнью и смертью", что настал решающий момент битвы  за "султанский тюрбан",
какой выпадает раз в тысячелетие, что это "очень важный момент исторического
развития, который  историки  будущего назовут поворотным моментом". Тогда-то
Наследник и принял твердое решение бороться с  чужими историями, звучащими в
нем, пересказом своих.
     Через некоторое время после той ночи, когда  луна, сияя над заснеженным
садом,  напоминала  о  пугающей   бесконечности   времени,  Наследник  нанял
пожилого, верного и терпеливого Писца и каждое  утро, усадив  его  за  стол,
диктовал ему  истории,  рассказывая о  своих поисках  и догадках.  Наследник
вспомнит,  что  много  лет  назад  он  сделал чрезвычайно  важное  открытие,
касающееся  "в  высшей  степени  важных  исторических  перемен":  до  своего
добровольного заточения во  дворце  он видел  "собственными глазами", как  с
каждым  днем  менялись улицы Стамбула в стремлении  подражать  воображаемому
западному  городу. Несчастные,  заполняющие  стамбульские  улицы,  глядя  на
костюмы  западных  туристов  и  изучая  фотографии  в  зарубежных  журналах,
попавших им в руки, меняли  свою одежду. Он  слышал собственными  ушами, как
вечерами  в  кофейнях на  окраинах  города собравшиеся вокруг печки грустные
люди вместо  того, чтобы рассказывать друг другу услышанные от отцов сказки,
читали всякую дрянь в газетах, написанную бездарными журналистами; в газетах
печатали "Трех мушкетеров"  и "Графа Мон-те-Кристо", изменив имена героев на
мусульманские. А разве он сам  не покупал  у  армянских  книготорговцев  под
видом книг всякое бесстыдство, за  чтением которого так быстро летело время?
До того как он  проявил волю и решимость и закрылся во дворце, когда он еще,
как все,  влачил жалкое  привычное существование, разве  не  замечал он  при
каждом  взгляде  в зеркало, что  таинственный смысл  на его лице  постепенно
пропадает, точно так  же, как у всех окружающих? "Да, покупал! Да, замечал!"
-  писал Писец, изучивший стиль Наследника. Осман Джалалиддин Эфенди ощущал,
как после каждого дня диктовки меняется его лицо, меняется он сам.
     Иногда  Наследник  не находил  темы для диктовки. Воцарялось безмолвие.
Потом Наследник говорил: "Если не о чем  рассказывать, значит, человек очень
близко  подошел  к  тому, чтобы  быть самим собой.  Безмолвие означает,  что
молчат воспоминания, книги,  истории, память;  только услышав это безмолвие,
человек может стать  свидетелем того,  как вырастает  его истинный  голос из
глубин  его  собственного  духа,  из  бесконечных  и  темных лабиринтов  его
собственной сущности, и этот голос способен сделать человека самим собой".
     Однажды  Наследник  затронул  тему  женщин и любви,  которой  до  этого
касался  очень  мало,  говоря,  что  это  "самая опасная  тема". Около шести
месяцев  он  рассказывал о  старых  увлечениях,  об  отношениях  с гаремными
женщинами  (воспоминания о них,  за исключением нескольких случаев, вызывали
сожаление и грусть), которые нельзя было назвать любовью, и о своей жене.
     Самым  ужасным в  этих  отношениях, по  мнению Наследника, было то, что
незаметно для тебя женщина, даже  самая неприметная, начинала занимать почти
все  твои  мысли.  Он  подумал,  что надо сближаться  с  как  можно  большим
количеством женщин:  тогда  он обретет иммунитет к яду, называемому любовью;
но поскольку он старался выработать у себя равнодушие к любовному опьянению,
женщины, с которыми он имел дело,  не вызывали у него никакого влечения. Так
получилось,  что он  стал чаще  всего  встречаться с Лейлой-ханым: она  была
"самой  невыразительной,  самой   бесцветной,   самой   спокойной   и  самой
безвредной" из всех знакомых ему женщин, и он верил, что не сможет влюбиться
в  такую  женщину.  "Наследник Осман Джалалиддин  Эфенди без  страха  открыл
сердце Лейле-ханым, поскольку верил, что не сможет влюбиться в нее",-написал
Писец как-то ночью, потому  что теперь  они работали и по ночам. А Наследник
тут же  добавил:  "Но поскольку она была единственной  женщиной, которой я с
легкостью открыл сердце, я тут же влюбился  в  нее. Это  был  один  из самых
тяжелых периодов моей жизни".
     Писец записал, что Наследник и Лейла-ханым ссорились, когда встречались
во дворце.  "Конкретных причин для  наших ссор  не  было,  - пояснил  как-то
Наследник, - я злился, что из-за нее не мог быть самим собой, что из-за  нее
мои помыслы теряли чистоту, что из-за нее я переставал слышать голос, идущий
из  глубины  моей  души.  Это длилось до  самой  ее смерти,  произошедшей  в
результате несчастного случая, и я так и не понял, была ли в том моя вина".
     Наследник рассказал,  что смерть Лейлы-ханым  его огорчила, но  зато он
обрел свободу. Писец, всегда молчаливый, всегда почтительный и внимательный,
сделал то, чего никогда не позволял себе  за шесть лет работы с Наследником:
несколько  раз  сам  написал  об  этой  смерти  и этой любви;  Наследник  же
возвращался к этой теме, когда считал нужным.
     Последние перед  болезнью Наследника месяцы прошли,  как записал Писец,
"в напряженной работе". Это были  дни, когда Наследник диктовал, рассказывал
свои истории  и все сильнее слышал собственный  голос,  помогающий ему  быть
самим собой. Они работали до поздней ночи, но как бы ни было поздно, Писец в
повозке,  ожидающей его наготове в  саду,  отправлялся  домой; рано утром он
возвращался и усаживался за стол красного дерева.
     Наследник рассказывал о государствах,  которые рухнули  из-за того, что
не могли быть самими собой, о народах, исчезнувших потому, что они подражали
другим  племенам, о забытых в далеких и неизвестных странах народах, которые
не смогли жить своей жизнью. Иллирийцы (Древние индоевропейские  племена  на
северо-западе Балканского  полуострова; в  111-I вв. до н. э. были  покорены
римлянами) ушли с исторической сцены, потому что за два века не сумели найти
правителя, который силой  своей личности научил  бы их  быть  самими  собой.
Вавилонская  башня  рухнула  не  оттого,  что  царь  Нимрод  (мифологический
царь-безбожник) бросил  вызов Всевышнему, а  оттого,  что отдавал  все  силы
строительству башни  и забыл  об  истоках, которые могли  сделать его  самим
собой. Кочевые племена, перейдя на оседлый образ жизни, в стремлении создать
настоящее  государство подражали  оседлым,  с  которыми вели  торговлю, и  в
результате, подпав полностью под их влияние, исчезли с лица земли.
     Падение сасанидов  произошло  потому,  что  последние  три  правителя -
Кавад, Ар-дашир и Яздегерд-преклонялись перед величием византийцев, арабов и
иудеев и, как написано в истории Табари (арабский историк, автор многотомной
"Истории посланников  и царей".), за всю свою жизнь ни  одного дня не сумели
быть самими собой. Великая Лидия (страна в древности на западе Малой Азии, в
VI-IV вв. до н.  э. находилась под властью персов, позднее входила в державу
Александра  Македонского  и  другие  государства) ушла с  исторической сцены
всего через пятьдесят лет после того,  как в ее  столице Сардес под влиянием
Суз (древний величественный город в  Персии) был  сооружен  первый алтарь. О
племени сабиров (племена в Северном Причерноморье (VII в. до н! э. -  III в.
н. э.)) ничего не знают сегодня даже историки, и это оттого,  что, когда они
собрались  создать  великую  азиатскую империю,  они  вдруг-словно  эпидемия
началась   -  стали   одеваться  в  одежды  сарматов  (племена  в   Северном
Причерноморье (VII в. до н! э. - III в. н. э.)), носить их украшения, читать
их стихи  и, таким образом, утратили свои воспоминания; они забыли таинство,
делавшее  их   самими  собой.   "Ми-дийцы,  пафлагонийцы,  кельты",-диктовал
Наследник, а Писец,  прежде  чем господин открывал рот, добавлял:  "Исчезли,
потому  что не  сумели стать  самими  собой".  "Скифы, калмыки, мидийцы", -?
продолжал  перечислять  Наследник,  а  Писец  завершал предложение: "Исчезли
потому,  что не  смогли  стать самими собой".  Усталые до  изнеможения,  они
поздно  ночью  заканчивали работу  над историями  о  смертях  и  падениях; в
безмолвии летней ночи слышался только стрекот сверчков.
     В  ветреный осенний день,  когда  в  садовый  бассейн  с  кувшинками  и
лягушками  падали  красные  каштановые листья,  Наследник простыл  и  слег в
постель;  оба  они не  придали этому большого  значения.  Наследник как  раз
говорил о том, что если он не станет наконец самим собой, то пойдет в толпу,
на  замусоренные улицы Стамбула. Тогда он не сядет  на  Османский престол, а
"империя глазами  других  будет смотреть на свою  жизнь,  вместо собственных
историй слушать  чужие  и вместо собственных лиц будет видеть очаровавшие их
лица других". Они заварили чай из цветков липы, собранных в саду, выпили его
и работали допоздна.
     На  следующий  день  Писец  поднялся наверх  за  одеялом, чтобы  укрыть
господина, который лежал на диване в жару; он увидел,  что дворец совершенно
пуст: на протяжении многих лет из него выбрасывалось все, что там было, даже
двери  были  сняты.  Пустые  комнаты  дворца, лестницы,  стены  -  все  было
выкрашено в белый  цвет.  Писец  бродил  по  пустым  комнатам  и  набрел  на
белоснежное чудо, выделявшееся белизной даже на фоне  всеобщей белой краски.
Это был несравненный  белый  рояль "стейнвей",  единственный в  Стамбуле. Он
остался  с  детства Наследника, долгие годы к нему никто не прикасался, и он
стоял  в  пустой комнате  совершенно  забытый.  Писец  увидел  инструмент  в
белоснежном  лунном свете,  который  проникал  через  окна во  дворец; такая
белизна напоминала человеку о том, что воспоминания блекнут,  память угасает
и  все, что есть  вокруг, останавливается: голоса, запахи, вещи, само время.
Когда  он спустился  по лестнице с белым, без  запаха одеялом под мышкой, он
почувствовал, что диван,  на котором прилег Наследник, стол красного дерева,
за которым  он проработал столько  лет, белые  листы бумаги, окна-все вокруг
хрупкое и нереальное, как в детских  игрушечных домиках. Укрывая Наследника,
он увидел, что его не  бритая два дня борода поседела. Около больного лежали
белые таблетки и стоял стакан, наполовину наполненный водой.
     Наследник продиктовал с дивана: "Вчера ночью во сне я видел  свою мать,
она  ждала  меня в  густом  темном  лесу  далекой  страны. Она лила воду  из
огромного красного кувшина, и  вода была  густая,  как боза... Я понял,  что
существую до  сих  пор только потому,  что всю  жизнь  упорно стремлюсь быть
самим собой". Писец записал: "Наследник  Осман Джалалиддин Эфенди прожил всю
жизнь в ожидании тишины внутри себя, необходимой, чтобы услышать собственный
голос  и собственные истории". Наследник с перерывами диктовал: "Чтобы ждать
безмолвия...", "Пусть в Стамбуле часы  не останавливаются...", "Глядя во сне
на  часы..." Писец закончил это  предложение:  "Он  думал,  что рассказывает
истории  других".  Наступило молчание.  Наследник нарушил  его:  "Я  завидую
только камням безлюдных пустынь и скалам в горах, на которые не ступала нога
человека, потому что только они могут быть самими собой...", "Когда я во сне
бродил  в саду моей  памяти...",  "Ничего".  "Ничего", -  аккуратно  записал
Писец.  Наступило  долгое,  очень долгое молчание.  Писец встал из-за стола,
подошел к  дивану, на котором  лежал  Наследник,  внимательно  посмотрел  на
господина  и  вернулся  к столу. Он  записал:  "Наследник Осман  Джалалиддин
Эфенди, продиктовав это предложение, скончался; это произошло 7 числа месяца
шабана  (восьмой  месяц  лунного  календаря)  1321  года  (1321  год  хиджры
(мусульманского   летосчисления)  соответствует  1929   году   христианского
летосчисления.) в четверг, в Охотничьем дворце на вершине холма Тешвикие". А
через двадцать  лет тем же почерком Писец приписал: "Через семь лет на трон,
которого не дождался Наследник Осман Джалалиддин Эфенди, сел его брат Мехмет
Решад Эфенди, тот самый, которому он в детстве дал подзатыльник, и Османская
империя, вступившая во время его правления в большую войну, рухнула".
     Тетрадь Джелялю Салику принес родственник Писца,  а эту статью мы нашли
в бумагах нашего сотрудника после его смерти.
     Но это же я написал
     Вы, читающие, вы, все  еще  живущие,  Это  написал я,  Давно идущий  По
стране теней.
     Э.А.По
     "Да, я-это я! - подумал Галип, закончив рассказ о Наследнике. Да, я-это
я!"  Он рассказал  англичанам историю  и не сомневался, что был самим собой;
довольный, что в конце концов желаемое все-таки свершилось, он заторопился в
дом Шехрикальп: сесть за стол Джеляля и писать новые статьи.
     Шофер такси, в которое он сел, когда вышел из отеля, начал рассказывать
историю.  Галип,  понимая,  что  человек может  стать  самим  собой,  только
рассказывая истории, благосклонно слушал.
     ...Сто  лет  назад,  в   жаркий  летний  день,  когда  строящие  вокзал
Хайдарпаша (Железнодорожный  вокзал,  открытый в 1908 г. на азиатской  части
Босфора  в одноименном  районе Стамбула) немецкие и турецкие инженеры сидели
вместе за  столом,  делая какие-то  расчеты, один  из  работавших неподалеку
ныряльщиков  показал  им  монету,  поднятую  со  дна  моря.  На монете  было
отчеканено лицо византийской императрицы. Молодой инженер-турок был потрясен
его  загадочным  выражением;  юноша  испытал   чувство   такого  восторга  и
одновременно испуга,  что  ныряльщик  даже  удивился.  На  лице  императрицы
читались  арабские и  латинские буквы, которые инженер  переписал  на листок
бумаги; инженера поразило, что  это лицо чем-то напоминало лицо  дочери  его
дяди,  на которой он давно хотел жениться. А девушку собирались выдать замуж
за другого...
     Такси  уткнулось в  знак "Проезд  запрещен"  и  резко  затормозило. "Со
стороны полицейского участка на Тешвикие дорога  закрыта, - сказал  шофер, -
наверно, опять кого-то убили".
     Выйдя из  машины, Галип  пошел по  короткой  узкой  улочке, соединяющей
проспект  Эмляк  с  проспектом Тешвикие. Мигающие голубые  огни полицейского
микроавтобуса,  припаркованного  в  том  месте,  где  улица  пересекалась  с
проспектом, освещали  асфальт тусклым светом неона. На площадке перед лавкой
Алааддина, в которой горел свет, царила пугающая напряженная тишина.
     Движение  было  перекрыто. Маленькая  площадка  напоминала  театральную
сцену при искусственном освещении. Манекены  в витрине  лавки швейных  машин
"зингер", казалось, были готовы присоединиться к  полицейским и столпившимся
зевакам. У  Гали-па в  голове пронеслось: "Да, я  -  это я!"  Вдруг  в толпе
сверкнула серебряно-голубая вспышка фотоаппарата, выхватив на миг из темноты
знакомое лицо; Галипу показалось, будто он вспомнил давно забытый сон, нашел
ключ, потерянный много лет назад; на  мостовой, в  двух  шагах от витрины  с
зингеровскими  машинками, лежало прикрытое  газетами тело убитого:  Джеляль.
Где Рюйя? Галип подошел поближе.
     Из-под газет, прикрывавших тело,  как одеяло, была видна только голова,
подушкой для  которой  стал грязный  тротуар. Следов  крови  не  было. Глаза
закрыты.  Лицо задумчивое -  будто он  видит  сон;  сосредоточенное -  будто
углубился  в  собственные  мысли; спокойное  - будто  смотрит  на  звезды  и
говорит:  "Я  и  слушаю, и вспоминаю".  Где же  Рюйя? "Это  игра, шутка",  -
промелькнуло  в голове Галипа. Ему стало не  по себе: почему он еще до того,
как увидел, понял, что это труп Джеляля? Ему захотелось сказать: послушайте,
я знал, что все знаю. Был колодец: у него в мыслях, у меня в мыслях, у нас в
мыслях; была пуговица,  фиолетовая  пуговица. Мы  смотрели  на звезды  через
ветви деревьев... А тело словно взывало:  натяните одеяло, холодно. Натяните
одеяло, пусть Джеляль  не мерзнет. Галипу стало зябко. "Я - это я!" Радужные
пятна  мазута.  Труп прикрыт  развернутыми страницами  газет  "Терджюман"  и
"Миллиет". Газета, в  которой Галип всю жиз.нь  читал  статьи Джеляля. Очень
холодно.
     Через  открытую  дверь  микроавтобуса  был  слышен  равнодушный  голос,
разыскивающий по рации комиссара. Но  где же Рюйя, где, где? На углу впустую
работал светофор:  зеленый  свет, красный. Снова зеленый. Опять  красный.  В
витрине кондитерской напротив тоже: зеленый, красный.  Помню, помню,  помню,
говорил Джеляль. Ставни лавки Алаад-дина были закрыты, но внутри горел свет.
Возможно, это что-то означает. Галипу хотелось сказать: господин комиссар, я
пишу первый  турецкий детективный  роман, посмотрите,  вот и первая ниточка:
свет в лавке забыли выключить. На земле окурки, обрывки бумаги, мусор. Галип
подошел к молодому полицейскому и стал расспрашивать его.
     Оказывается,  это случилось  между  половиной десятого  и  десятью. Кто
убийца  -  неизвестно.  Бедняга  скончался  мгновенно.   Да,  он   известный
журналист. Нет, рядом  с ним никого не было. Почему  покойного не увозят, он
не  знает. Нет, он  не  курит. Да,  тяжела  полицейская служба. Нет, рядом с
убитым  никого  не  было, он  уверен  в  этом; почему  бейэфенди ('Господин,
вежливая форма  обращения) спрашивает об этом? Чем занимается бейэфенди? Что
бейэфенди  понадобилось  здесь  в  такой  час?  Может ли  бейэфенди показать
удостоверение личности?
     Пока  полицейский  изучал  удостоверение,  Галип  смотрел  на  газетное
одеяло, прикрывавшее  труп  Джеляля. С этого места было  видно, что неоновые
лампы  бросают  на газеты  розоватый  свет.  Галип  подумал:  "Эх,  господин
полицейский,  покойный  обязательно  обратил   бы  внимание  на  этот  свет.
Фотография на удостоверении - моя,  и лицо на мне - мое. Ясно? Так-то лучше.
Я пойду. Меня жена дома ждет. Кажется, я наконец решил все проблемы".
     В  квартире  никого не  было.  Ничто  не  указывало  на  то,  что  Рюйя
заглядывала хотя  бы на  минутку. Дверные ручки, ножницы, ложки, пепельницы,
когда-то  полные окурков  выкуренных  Рюйей  сигарет, стол,  за  которым они
прежде  вместе  ужинали, скучающие пустые  кресла,  одно против другого, - у
всех вещей был угнетающе печальный вид. Он стремительно бросился из дома.
     Входя в дом Шехрикальп, он почувствовал непривычную усталость. Квартира
Джеляля, так старательно хранящая прошлое, показалась Галипу трогательной до
слез,  как дом  -  солдату, вернувшемуся с войны после  долгих скитаний. Как
далеко  он был от этого  прошлого! А ведь он  ушел отсюда меньше шести часов
назад. Прошлое манит, как сон. Галип по-детски  подумал, что  во  сне сумеет
увидеть  статьи, фотографии, тайну, Рюйю, все, что ищет,  и еще подумал, что
во  сне  он не  совершит ничего  предосудительного. С  этой мыслью  он лег в
постель Джеляля и уснул.
     Проснулся он в середине дня. Суббота.  День,  когда  не надо идти  ни в
контору, ни  в суд. Не  надевая  тапочек, он пошел в  коридор и  взял из-под
двери  "Миллиет"; "Убит  Джеляль Салик". Сообщение  было  помещено на первой
странице. Под  заголовком фотография, сделанная  до того, как труп  прикрыли
газетами.  Вся  страница  посвящена  этому событию.  Опубликованы  заявления
премьер-министра и других  известных людей.  Статью  Галипа "Вернись  домой"
поместили  в  траурной  рамке  как  "последнюю  статью" Джеляля.  Напечатали
симпатичную  фотографию  Джеляля,  сделанную  недавно.  По мнению  известных
людей,  пуля была  выпущена в демократию,  в  свободу мысли, в  мир и прочие
хорошие вещи, которые вспоминаются в подобных случаях. Приняты меры  к тому,
чтобы убийца был пойман.
     Галип сел за стол,  заваленный бумагами и газетными вырезками, закурил.
Долго сидел в пижаме и курил. Когда зазвонил дверной звонок, ему показалось,
что  он  целый час  курил одну сигарету. Это была Камер. Сжимая ключ в руке,
она  посмотрела на  Гали-па,  стоявшего  в дверях,  как на привидение, потом
вошла, тяжело опустилась в кресло у телефона  и  заплакала.  Утром, прочитав
известие, она тут же  отправилась к тете Хале. Проходя мимо лавки Алааддина,
она  увидела,  что внутри много  народу. В лавке  нашли  мертвую Рюйютханым.
Алааддин, открыв лавку, наткнулся среди кукол на труп Рюйи.
     Читатель, эй, читатель,  я с  самого начала очень старался в этой книге
отделить рассказчиков от  героев, статьи от событий,  но сейчас, до того как
книга уйдет в набор, я хочу вмешаться в события. В  некоторых книгах  бывают
страницы,  которые  будто написаны  не автором,  а  родились  сами  собой, и
действие развивается само по  себе; такие страницы обычно запоминаются лучше
других,  они  остаются в  нашей  памяти  на  долгие годы,  как  трогательное
воспоминание, не как образец мастерства писателя, а как истинная жизнь - для
кого-то райская, для кого-то адская,  для кого-то ни та, ни другая или и та,
и другая одновременно. Если бы я  был  истинным профессионалом,  талантливым
писателем, а  не жалким  журналистом, я  был бы уверен, что мы дошли до  тех
страниц моего  произведения "Рюйя  и Галип", которые на  много лет останутся
жить в душе умного и  чуткого читателя. Но поскольку я трезво оцениваю  свои
книги  и  способности, такой уверенности у  меня  нет. А  потому  здесь  мне
хочется оставить  читателя  наедине  с  его воспоминаниями.  Лучшим способом
сделать  это было бы попросить наборщика закрасить страницы  черной краской.
Чтобы то, что я не смог  выразить,  вы дополнили силой своего воображения. Я
вмешался  сейчас в повествование, чтобы напомнить вам о черном  цвете снов и
пустоте, которая царит  в  моей душе,  когда  я,  как  лунатик,  брожу среди
событий.  Следующие  страницы, черные  страницы, читайте,  как  воспоминания
лунатика.
     Из  лавки  Алааддина  Камер побежала  к  тете  Хале.  Там  все плакали,
считали, что  Галип тоже погиб. Камер открыла им тайну Джеляля: сказала, что
Джеляль  много лет,  а  Галип с  Рюйей  последнюю неделю  прятались  в  доме
Шехрикальп в квартире  на  последнем этаже. Все снова подумали, что вместе с
Рюйей погиб и Галип. Когда Камер вернулась в дом Шехрикальп,  Исмаил  сказал
ей: "Иди наверх, посмотри!" Поднявшись наверх, Камер в страхе протянула руку
с ключом, чтобы открыть дверь, но вдруг почувствовала уверенность, что Галип
жив.  На  Камер была фисташкового цвета  юбка,  которую часто видел  на  ней
Галип, и грязный фартук.
     Потом, когда Галип пришел к своим родственникам, он  увидел, что такого
же  фисташкового  цвета платье  с  фиолетовыми цветами было и на тете  Хале.
Матери, отцу, дяде  Мелиху, тете Сузан,  всем, кто слушал его со  слезами на
глазах, Галип рассказал, что они с Рюйей пять дней назад вернулись из Измира
и  эти пять дней,  иногда  оставаясь и  на ночь, провели  с Джелялем в  доме
Шехрикальп: Джеляль много  лет назад купил верхний  этаж, но скрывал это. Он
прятался там от тех, кто угрожал ему.
     После обеда,  ближе к  вечеру,  сообщая  то же самое сотрудникам службы
безопасности,  которые  записывали  его  показания,  и  прокурору,  он долго
рассказывал про  голос по  телефону.  Но  следователей не заинтересовала эта
информация.  Он  почувствовал  безвыходность   человека,  который  не  может
проснуться и  не может  никого впустить в свои сны. В  голове  у  него  была
полнейшая пустота.
     На  следующий день,  во время  панихиды  в мечети  Тешвикие, оказавшись
наедине с главным редактором  "Миллиет",  Галип  сказал, что остались  целые
коробки неопубликованных статей Джеляля,  что последние недели, несмотря  на
то, что  он посылал мало материалов  в  газету, он очень напряженно работал,
осуществил старые  проекты,  дописал некоторые незаконченные  статьи  и даже
написал  кое-что  совсем  новое, в новом  ключе,  на темы, которых раньше не
касался. Главный  редактор, естественно, сказал, что  они хотят опубликовать
эти статьи в рубрике Джеляля. Так началась  работа Галипа в рубрике Джеляля,
которая продлится  много  лет. Когда  похоронная процессия, выйдя из  мечети
Тешвикие, двигалась  в сторону площади  Нишанташи,  Галип  увидел Алааддина,
рассеянно глядевшего в окно лавки. В руке он держал маленькую куклу, которую
собирался завернуть в газету.
     Накануне того дня, когда  Галип принес в редакцию новые статьи Джеляля,
он  первый  раз  увидел во сне  Рюйю с  этой куклой  в руках. Передав статьи
Джеляля и выслушав  соболезнования  и мнения о  случившемся  друзей и врагов
Джеляля,  в том числе и Неша-ти, он пошел в  кабинет Джеляля  и  стал читать
лежащие на его столе газеты за последние  пять  дней. Внимание его привлекла
статья   молодого  журналиста,   где  рассказывалось,  как  было   совершено
преступление;  она  была  помещена  среди  статей,  в  которых  авторы  -  в
зависимости  от убеждений - возлагали ответственность за убийство на  армян,
турецкую  мафию (Галипу захотелось  исправить эти  слова  зеленой  ручкой на
"бандитов Бей-оглу"),  коммунистов, контрабандистов,  поставляющих сигареты,
русских, накшибендис-тов; здесь же публиковались  отрывки из воспоминаний  о
Джеляле  и  описания похожих преступлений,  имевших место  в нашей  истории.
Заинтересовавшая  его статья в  газете "Джумхуриет",  опубликованная  в день
похорон, была написана кратко, сдержанно, и Джеляль с РюЙей были  обозначены
там лишь инициалами:
     "Известный журналист  Дж.  С., ведущий рубрику в  газете  "Миллиет",  в
пятницу вечером, в семь часов, с сестрой Р. вышел из своего дома в Нишанташи
и  отправился  в кинотеатр  "Крнак". Фильм  "Возвращение домой" закончился в
двадцать минут десятого. Журналист и его сестра, состоящая в браке с молодым
адвокатом (здесь Галип впервые  в жизни, пусть в скобках, увидел  свое имя в
газете),  вышли  со  всеми  зрителями  из  кинотеатра.   Снег,  десять  дней
засыпавший  Стамбул,  прекратился,  но  было  холодно.  Пройдя по  проспекту
Валиконагы, они  вышли  на проспект  Эмляк, а  оттуда на проспект Тешви-кие.
Смерть  настигла  их в девять тридцать пять, когда  они находились  как  раз
перед  полицейским   участком.   Убийца,  использовавший   старый   пистолет
"кырыккале"  - он  еще хранится у отставных военных, - по всей  вероятности,
целился в журналиста, но попал  в обоих. Видимо, пистолет заело,  потому что
было выпущено только пять пуль, из которых три попали  в журналиста, одна --
в его сестру и одна - в стену мечети Тешвикие. Поскольку одна из пуль попала
журналисту  в сердце,  он скончался  на месте. Другая пуля попала в ручку  в
левом  кармане пиджака  журналиста  (все газеты взволнованно  писали об этом
символическом совпадении), поэтому белая рубашка писателя больше была залита
зелеными чернилами, чем кровью. Что касается  сестры, то, тяжело  раненная в
левое легкое, она вошла в лавку, которая находилась к месту происшествия так
же  близко, как и полицейский участок". Автор репортажа, как детектив, снова
и  снова  просматривающий пленку важного  события,  красочно  описывал,  как
сестра, с трудом передвигаясь, подошла к известной в округе лавке Алааддина,
но Алааддин, находившийся на улице, ее не  заметил. Сестра с трудом входит в
лавку и падает среди кукол. Потом пленка стала перематываться быстрее, и все
становилось непонятным  и  нелогичным: лавочник, снимавший  журналы с ветвей
каштана  перед лавкой, испугался услышанных выстрелов и, поскольку не видел,
что кто-то вошел внутрь, опустил ставни и побежал домой.
     Несмотря  на  то что  в  лавке  до утра  горел  свет,  ни  полицейские,
обследовавшие  окрестности,  ни кто-то другой не обнаружили умирающую внутри
нее молодую женщину. Странно, что дежурный полицейский, стоявший на посту на
противоположном тротуаре, не заметил второго раненого человека.
     Убийца скрылся в неизвестном направлении. Утром один гражданин сообщил,
что он незадолго до происшествия купил в лавке Алааддина лотерейный билет, а
после этого  недалеко от места  происшествия видел устрашающего вида  тень в
странной одежде и пелерине, как  в исторических  фильмах (он сказал:  "будто
султан Фатих Мехмед"), и  еще до того, как прочитал о случившемся, рассказал
об  этом  жене и ее сестре. Завершал  молодой  журналист  статью пожеланием,
чтобы молодые женщины не становились жертвами всеобщего равнодушия.
     Солнечным утром в начале февраля  отец сообщил Галипу, что пришел ответ
из Кадастрового управления на запрос  дяди  Мелиха по поводу  наследства,  и
выяснилось, что у Джеляля была еще одна квартира на окраине Нишанташи.
     Квартира,  куда  дядя Мелих  с Галипом  отправились, прихватив  с собой
слесаря,  находилась  на верхнем этаже трехэтажного дома  с  почерневшими от
копоти и дыма стенами, с  облупившейся  местами  краской, напоминавшими кожу
неизлечимо больного человека; попадая на такие  узкие разбитые улицы,  Галип
всегда думал: почему богатые селились  когда-то в  столь  бедных  местах или
почему  людей,  живущих в таких  бедных местах, некогда  называли  богатыми?
Слесарь  легко  открыл  нехитрый  замок  двери, на  которой  не было никакой
таблички, и удалился.
     В  квартире  было две маленькие спальни, в каждой стояло по кровати. Их
разделяла  небольшая гостиная, освещенная  солнцем через окно, выходившее на
улицу. По обеим сторонам большого стола,  находившегося посередине гостиной,
стояли кресла. На  столе  лежали  кучи  газетных  вырезок, рассказывающих  о
совершенных в  последнее время  убийствах,  фотографии,  кино- и  спортивные
журналы,  новые  издания знакомых  Галину с детства  романов-комиксов, вреде
"Техас"  и  "Томмикс",  детективные  романы, груды  всяких  бумаг  и  газет.
Скорлупки  от фисташек,  доверху наполнявшие большую медную  пепельницу,  не
оставляли у Галипа ни малейших сомнений, что за этим столом сидела Рюйя.
     Там, где, должно быть,  была спальня Джеляля, Галип  увидел пакетики  с
"мнемоник-сом",  другие  антисклеротические   лекарства,   сосудорасширяющие
препараты, аспирин и коробку спичек.  То, что он увидел  на стуле в  комнате
Рюйи,  напомнило Галипу,  что, уходя  из дома, жена не  взяла почти  никаких
вещей: немножко косметики, тапочки, брелок,  который, она  считала, принесет
ей  счастье,  и щетку  для  волос  с зеркалом  на  обратной  стороне.  Галип
внимательно  посмотрел  на  все эти вещи, лежащие на стуле фирмы "Тхонет"  в
пустой,  с  голыми стенами комнате, и они вдруг открыли ему какой-то скрытый
смысл,  ему показалось, что он постиг тайну мира.  Вернувшись к дяде Мелиху,
которого мучила одышка, он подумал: "Они пришли сюда рассказывать друг другу
истории". Бумаги в  папке на краю стола  свидетельствовали о том,  что  Рюйя
начала записывать истории, которые рассказывал  Джеляль, и что Джеляль сидел
в  кресле слева, где сейчас сидел дядя Мелих, а слушавшая его Рюйя сидела на
втором,  свободном сейчас, кресле. Галип  сунул  в  карман пиджака  рассказы
Джеляля, чтобы потом использовать их в статьях для  газеты "Миллиет",  и дал
объяснения дяде Мелиху, которых тот терпеливо ждал.
     Джеляль  заболел  тяжелой  болезнью,  приводящей к  потере  памяти; эту
болезнь  давно  открыл  известный  английский  врач,  но пока  она считается
неизлечимой. Чтобы скрыть от всех свою болезнь, он прятался в этих квартирах
и постоянно просил помощи у Рюйи и Галипа. Поэтому иногда Рюйя, иногда Галип
оставались  здесь  на  ночь  и для того,  чтобы Джеляль  вспомнил  что-то  и
восстановил прошлое, слушали рассказы Джеляля и даже записывали их. Когда на
улице шел снег, Джеляль часами рассказывал им нескончаемые истории.
     Дядя Мелих как будто все понял и долго молчал. Потом заплакал. Закурил.
Снова стал  задыхаться. Справившись с приступом, сказал, что  Джеляль всегда
вел себя неправильно. Покинув дом Шехрикальп, он  всю жизнь, казалось, мстил
семье  за  то,  что отец,  женившись  во второй раз, некрасиво  поступил  по
отношению к нему и его матери. А ведь отец любил  его не меньше, чем Рюйю. И
вот