Ганс Эрих Носсак. Спираль

   -----------------------------------------------------------------------
   Hans Erich Nossack. Spirale: Roman einer schlaflosen Nacht (1956).
   Пер. с нем. - Л.Черная.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   <b>Роман бессонной ночи</b>




   Некое событие лишило человека сна. Он пытается  вспомнить  свою  жизнь,
додумать ее до конца; с  разделенными  ролями  он  судит  себя:  обвиняет,
защищает и старается  вынести  оправдательный  вердикт,  чтобы  наконец-то
обрести покой.  Вот-вот  спираль  его  мыслей  опустится  вниз  и  человек
погрузится в сон, но тут он вдруг натыкается на какую-то сцепку  из  своей
жизни, и  его  опять  выбрасывает  в  бессонницу,  под  безжалостный  свет
сумерек.
   Может быть, человек в  результате  прекратит  борьбу  и,  зябко  ежась,
встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы.



        ВИТОК СПИРАЛИ 1. НА БЕРЕГУ

   - А теперь я отведу его, не то совсем стемнеет, - сказал мой  зять.  Он
стоял у маленького зеркальца и приглаживал волосы расческой. При  этом  он
слегка нагибал голову. Зеркальце по его росту висело чересчур низко.
   - Поедешь на мотоцикле? - спросила моя сестра.
   - Да нет же. Зачем? Отсюда это в двух шагах. -  С  этими  словами  зять
скрылся в их спаленке, чтобы надеть сапоги.
   Сестра растерянно взглянула на меня. Ее имени я не назову. Может  быть,
назову после, а теперь не хочу. Мне это больно. А то имя, которое ей  дали
другие, к ней не подходит.
   Я предпочел бы переночевать у них. Но не мог. У них всего-то была кухня
и одна комнатушка, где стояла кровать. Кроме того, мне надо  было  попасть
на попутный грузовик, который уходил завтра утром  ни  свет  ни  заря.  Мы
долго прикидывали так и эдак. Правильней было уйти.
   - Ты боишься? - спросил я сестру.
   Она покачала головой. Точь-в-точь как раньше, когда огорчалась. Плакала
она редко. Только качала головой и смотрела на человека  своими  огромными
светло-карими глазами. Не  говоря  ни  слова.  Конечно,  никого  не  могло
обмануть это ее качанье головой, но такова уж она была. Я в  шутку  ударил
ее по руке. Теперь, когда она сидела напротив меня за кухонным столом", не
было видно, что она в положении. Маленькое личико, такое же, как всегда, и
худые плечи. Да, это просто не умещалось в моем  сознании.  Но  стоило  ей
встать, и все было заметно. Фигура ее стала совершенно  бесформенной.  Это
настраивало меня на грустный лад, и потому я делал вид,  будто  ничего  не
замечаю.
   Я казался себе старше ее.
   - Все еще наладится! - сказал я и тут же устыдился этой глупой фразы.
   В соседней комнате упал на пол металлический рожок для  обуви,  и  было
слышно, как зять ногой выталкивает его из-под кровати.
   - Передай от меня привет Нелли, - сказала моя сестра.
   - Кто она такая? - спросил я.
   - Одна девушка там, на постоялом дворе. Кельнерша.  Да,  поклон  ей  от
меня.
   Я не понял, почему надо передавать приветы этой  Нелли,  но  все  равно
кивнул в знак согласия.
   - Не забудь только, - прошептала она снова.
   И тут вошел мой зять. Он поправил на себе форменную тужурку. Муж сестры
был таможенник.
   - Ну вот. Давай, - сказал он.
   Я поднял рюкзак с покупками, он оказался довольно тяжелый;  впрочем,  и
по дороге сюда рюкзак весил не меньше из-за тех вещей,  которые  я  привез
сестре. Я перекинул рюкзак через правое плече, и он повис на одной лямке.
   - Ну вот! - повторил я слова зятя. Теперь  мы  стояли  с  сестрой  друг
против друга. Я был немножко выше ее. Вроде она  стала  меньше  ростом.  Я
охотно погладил бы ее по голове, иногда ее гладил по голове отец -  тогда,
когда она жила еще с нами и когда этого никто  не  видел.  У  сестры  были
совсем светлые волосы, мягкие-премягкие. Но я не  стал  гладить  ее  из-за
зятя, а может, из-за нее самой.
   - Ты скоро вернешься? - спросила сестра.
   - Ну конечно, золотце, - ответил зять. - Доведу парня  и  мигом  мотану
обратно. - Он вышел из кухни.
   Нагнувшись немного вперед, я поцеловал сестру. Надо  было  придерживать
рюкзак: он мог перевалиться со спины на грудь.
   - Всего хорошего, - сказал я, выпрямляясь.
   И вдруг сестра  перекрестила  меня,  очень  быстро,  неловко.  Безмерно
удивленный, я вышел вслед за зятем.
   Внизу, на улице, все еще парило, там было куда душнее, чем наверху и на
лестнице. Мне хотелось обернуться и помахать  сестре  рукой.  Но  их  окно
смотрело во двор.
   До гостиницы и впрямь оказалось недалеко. За второй  поперечной  улицей
начиналась главная городская магистраль, переходившая в  шоссе,  а  оттуда
было всего каких-нибудь сотня-две шагов.
   - В ее состоянии она неохотно остается одна, - сказал мой зять.
   Я промолчал. Трудно было бы растолковать ему, что сестра моя не боялась
одиночества. Нас так приучили дома.
   - Еще месяц, по-моему, - продолжал он. - Все у нее  нормально,  говорит
врач из больничной кассы. Я был с ней там два раза. Можете не беспокоиться
насчет нее.
   Потом он перевел разговор на другое. Поговорил  о  постоялом  дворе,  о
грузовике, который отправится оттуда, и о женщинах:  вообще.  Как  с  ними
бывает и как с ними надо обращаться. Он слегка выпендривался, видно, хотел
научить меня уму-разуму, словно он один во всем этом разбирался. Но он  не
так уж хорошо разбирался: говорил то, что говорят обычно, а то как раз - и
неправда. Но я не перечил.
   - Может, у них найдется койка для тебя, - сказал он.  -  Обычно  всегда
одна или две комнатенки пустуют. Поговори с Нелли. - Он засмеялся.
   У него были  маленькие  светлые  усики.  Вообще  зять  был  недурен.  В
сущности, я не мог сказать о нем ничего плохого. Когда мы  приблизились  к
постоялому двору, он немного сдвинул фуражку на затылок. Не исключено, что
из-за жары, а не по другой какой причине.
   Постоялый двор был пятый от начала шоссе по левой  стороне.  По  правой
вообще дома уже кончались,  там  построили  спортплощадку,  а  дальше  шли
садовые участки. Дом был старый, двухэтажный, с  остроконечной  двускатной
крышей. Не очень большой, покрашенный белой клеевой краской.
   - Там наверху спит Нелли, - сказал мой зять.
   Под скатом крыши по всему фасаду тянулась доска с надписью: "Привал для
водителей грузовиков". Сбоку, чуть ниже, на шарнире была  укреплена  фара,
по ночам она освещала вывеску. Но фару еще  не  зажгли,  хотя  уже  совсем
стемнело.
   Дом находился в глубине, гораздо дальше той черты,  на  которой  стояли
другие дома. На площадке перед ним я  увидел  не  то  три,  не  то  четыре
грузовика с прицепами. Колеса  грузовиков  разворотили  землю,  кое-где  в
колеях еще не просохли лужи после грозы, которая пронеслась сегодня  днем.
Какой-то парень в комбинезоне с большим гаечным ключом в руках возился  со
своей машиной. Когда мы проходили мимо, зять  приложил  палец  к  козырьку
фуражки, по парень, только мельком взглянув на нас, продолжал свою работу.
   Внутри, в комнате для приезжих, было на редкость тихо. Откуда-то  сзади
доносились приглушенные звуки радио, но его никто  не  слушал.  За  столом
сидели несколько человек и ели. Или, может, они просто молча  курили.  Как
видно, мой зять знал почти всех. Он окликал их по именам, и они звали  его
по имени.
   - Ну, Карл, как деда?  -  спросил  он  небритого  человека,  в  волосах
которого уже пробивалась седина, хотя он был не  старый.  Карл  ел  свиную
ножку с кислой капустой. На большом пальце левой руки у  него  был  свежий
шрам, черный от машинного масла. Быстро взглянув  на  меня,  он  продолжал
жевать.
   - Мы выезжаем в пять, - сказал он с набитым ртом.
   Очевидно, уже раньше обо всем было договорено.
   Потом вперед вышла  молодая  женщина.  Или  девушка.  Она  была  совсем
другая, не такая, как моя сестра, это я сразу понял. Темнее  -  я  имею  в
виду ее волосы и глаза. Волосы у нее были очень даже темные. Но  различие,
в сущности, заключалось не в этом. Прежде всего она была куда шустрее.
   - Добрый вечер, детка, - сказал мой зять и потрепал ее по щеке.
   Девушка не обратила  на  это  внимания,  она  смотрела  на  меня.  И  я
внимательно глядел на нее. У девушки были веснушки, не так  уж  много,  на
обоих крыльях носа. Я вспомнил, что должен передать ей привет  от  сестры.
Но пока не стал. Мне казалось, что лучше обождать.
   - Он, стало быть, поедет завтра с Карлом до Унтерхаузена, -  сказал  ей
мой зять. - Оттуда он за час доберется пешком до дома. А теперь принеси-ка
нам две кружки пива. Жара адская.
   Мой зять сел рядом с Карлом. Я запихнул рюкзак под скамейку и тоже  сел
с ними. Нелли пошла в конец комнаты, где, наверно, была стойка. Ходила она
тоже совсем по-другому, не так,  как  моя  сестра.  Может  быть,  впрочем,
различие заключалось в том, что она была на высоких каблуках.
   - Пусть ночует в кузове, - сказал с набитым ртом Карл,  -  у  меня  там
тридцать мешков кофе. На них можно здорово выспаться.
   - Что делает Ханнес? - спросил кто-то из присутствующих.
   Я не сразу понял, к кому он обращается: ко мне или к моему зятю. Хотя я
был весь внимание. Очень странно, что они знакомы с братом матери.
   - А что ему, собственно, делать? - ответил зять вместо меня.
   - И этот тоже станет таможенником? - спросил тот же человек, показав на
меня большим пальцем.
   Все в комнате засмеялись, но негромко и беззлобно.
   - Твое здоровье, Нелли, - сказал мой зять, когда девушка принесла пиво.
Отхлебнув из кружки, он провел по мокрым усам тыльной стороной руки. - Иди
сюда. Присядь к нам на минуточку. - Он обхватил ее за бедра и  притянул  к
себе.
   Я слегка отодвинулся, чтобы освободить для девушки место.  И  собирался
было отпихнуть подальше рюкзак, потому что она зацепилась за  него  ногой.
По Нелли сказала:
   - Отстань.
   - Контрабанда? - спросил все тот же человек, который сидел напротив.
   - Он сделал  покупки  в  городе,  -  объяснил  мой  зять.  По-видимому,
разговор этот был ему неприятен. - Они живут там, у себя, как на Луне.
   - Луна - это здорово, - засмеялся кто-то.
   И все за столом рассмеялись.
   - Мы даже не предполагали, что в тех местах - Луна. Ты и правда с  Луны
свалился? - спросил он.
   И Нелли тоже взглянула на меня. Чтобы узнать, не с Луны ли я  свалился.
И я посмотрел на нее. Потом мой взгляд упал на руку зятя,  которая  лежала
на бедре девушки. Казалось, рука была вовсе не его,  какой-то  посторонний
предмет. Но сверху кисть была влажная от пива, которое он стирал с усов. Я
заметил также, что, допив кружку, зять притянул Нелли  еще  ближе.  Тут  я
опять поднял глаза.
   - Ты ужинал? - спросила Нелли.
   Я кивнул.
   - Он ужинал на Луне, - сказал тот же парень, которому  так  понравилась
острота насчет Луны. - На Луне едят свиные ножки?
   - Хватит, кончай, - сказала Нелли и высвободилась из рук зятя.
   Зять положил деньги за пиво на стол и поднялся.
   - Ну вот, Нелли, спрячь его у себя под крылышком до завтра, не то он  у
нас пропадет. Я все улажу, Карл.
   - Ладно, ладно, - сказал Карл.
   - Как дела дома? - спросила Нелли.
   - Как положено в положении...
   Не знаю, хотел ли он сострить. Во всяком случае, пытался засмеяться.  Я
заметил, что Нелли не смеется, и это доставило мне огромное  удовольствие.
Потом я проводил своего  зятя.  Мы  прошли  между  кузовами  грузовиков  и
очутились на шоссе. Не обменявшись ни словом. Мой зять не знал толком, что
ему еще сказать. Он был немного смущен. Мы  постояли  некоторое  время  и,
повернувшись, взглянули на гостиницу. За  это  время  совсем  стемнело,  и
включили фару, освещавшую вывеску. Мой зять вздохнул.
   - Завтра опять будет  гроза.  Полоса  гроз  еще  не  кончилась.  Ничего
хорошего не жди, - сказал он, протягивая  мне  руку.  -  А  эти  ребята  -
неплохие. Не подумай дурного. Кланяйся всем дома. Недели через три я опять
загляну к вам. Заранее не знаю, когда меня пошлют. Об этом сообщают только
накануне. Может, все уже позади будет... Я говорю о ребенке. Ну, бывай...
   Он говорил только для того, чтобы не  молчать.  Я  поблагодарил,  и  он
ушел. Я стоял на улице до тех пор, пока его шаги не смолкли вдалеке, тогда
я отправился назад. На подножке одного грузовика сидели  два  человека.  Я
видел это по огонькам их сигарет. Чтобы не мешать, я  держался  поближе  к
забору, за которым был соседний двор. И еще  потому,  что  мне  надо  было
справить нужду.
   А когда я подошел к дверям, от дома на меня с  бешеным  лаем  бросилась
большая собака. Чуть ли не ньюфаундленд. От страха я  отпрянул  назад,  но
потом увидел, что собака на цепи, цепь тянулась от конуры.
   - Фрейя, куш! - крикнула Нелли, стоя на ступеньке крыльца.
   Свет фары освещал ее сверху, особенно  рукава  кофточки,  выглядывавшие
из-под фартука. Рукава фонариком около  предплечья  были  стянуты  красной
ленточкой. И в волосах у  Нелли  тоже  сверкал  красный  бантик.  С  левой
стороны. Она казалась очень чистенькой, это мне сразу бросилось в глаза.
   - Он ушел?
   - Да.
   - Так-то оно лучше.
   Я вопросительно взглянул на нее. Ростом она была не больше моей сестры,
но сейчас она стояла на крыльце. Нелли заметила, что я не понял смысла  ее
последней фразы.
   - Часто ему не следует здесь появляться, это  может  повредить  ему,  -
пояснила она.
   Мы молчали. Я подумал, не надо ли мне чего-нибудь предпринять. Теперь я
мог бы передать привет от сестры. Но мне было приятней стоять просто  так,
ничего не делая. Я бы с удовольствием стоял с ней  долго.  Я  помнил,  что
говорил мой зять но дороге сюда, но мне это казалось глупой болтовней.
   - Ну а что с ней? - спросила она после паузы.
   - Спасибо, она...
   - Да, я в курсе.
   - Ты с ней знакома?
   - Сперва он приводил ее сюда, раза два. А потом не стад. Это  заведение
не для нее. Я вижу ее иногда, когда она ходит  за  покупками.  Но  она  не
видит меня. Она вообще никого не видит,  если  с  пей  не  заговоришь.  Вы
любите друг друга?
   - Да, очень. Она меня перекрестила, когда я уходил.
   Нелли посмотрела на мой лоб, словно там что-то могло запечатлеться.
   - Разве сестра набожная? - с удивлением спросила она.
   - Нет, такого за ней не водилось. И у нас дома креститься  не  принято.
Может быть, она это где-то вычитала. Они там взяли библиотечный  абонемент
на всех.
   - Вон грузовик Карла. - Нелли показала на него пальцем. - Хочешь  спать
в нем?
   - Да, на мешках с кофе.
   - Можешь переночевать у нас.
   - Знаю.
   - Знаешь?
   - Зять сказал, что у вас бывают свободные номера.
   - У тебя есть деньги?
   - Немного есть. Я могу заплатить.
   - Поговори с дядей. А теперь пошли. - Она хотела  нырнуть  в  сени,  но
вдруг опять повернулась ко мне. - Вас трудно разговорить, - сказала она.
   - Да, мы мало говорим.
   - Почему?
   - Потому что в этом нет ничего хорошего, - сказал я, - да и  надобности
нет.
   - Иногда все же есть надобность, - возразила она. И о чем-то напряженно
задумалась. Так задумалась, что на лбу у  нее  обозначилось  много  совсем
маленьких морщинок. - А может, ты предпочел бы спать у  меня?  -  спросила
она.
   - Да я не прочь, - сказал я.
   Она снова наморщила лоб. Хотела что-то добавить, но не стала.
   И тогда я передал ей привет от моей сестры.
   - Она настоятельно просила кланяться. И повторила это дважды.
   - Почему же ты сказал это только сейчас? - спросила Нелли.
   - Раньше здесь был мой зять. И потом, я решил подождать немного.
   - Чего ты ждал?
   - Я тебя еще не знал.
   - Почему она вдруг передает мне поклоны? Боится за своего мужа?
   - Не думаю. Может быть, ты ей нравишься?
   Нелли испытующе поглядела на меня.
   - Вы какие-то странные, - сказала она.
   - Я сестру хорошо знаю, - сказал я, - так хорошо, как я,  ее  никто  не
знает. Мы всегда были вместе.
   - Говори тише. Ведь это не для чужих ушей. А теперь пошли.
   Я присел за стол к Карлу. Парни беседовали о своих  делах.  О  моторах,
дорогах и прочем. Я слушал. Их разговоры были мне знакомы.  И  у  нас  они
велись, когда приезжали моряки с барж. Нелли время от времени подходила  к
столу и тоже прислушивалась. Но и она не вмешивалась в их  разговоры.  Она
стояла, прижавшись к краю стола, праздно, но казалось,  будто  все  в  ней
натянуто, словно тетива лука. Я искоса смотрел на нее. И она  чувствовала,
что я не спускаю с нее глаз. Это я сразу заметил. Позже появились еще  три
парня помоложе. Они прошли в  глубину  зала  к  стойке,  чтобы  пропустить
глоток. Оттуда доносился смех. Наклонившись немного влево, я  увидел,  что
они лапают Нелли и стараются притянуть ее к себе, точно так  же,  как  мой
зять, и она это терпит. Я внимательно следил за всем. Парни выпили не  так
уж много. И за нашим столом пили  мало.  Люди  устали.  Под  конец  к  нам
подошел хозяин, которого я до сих пор еще не видел. Видел только его  руки
на стойке, когда он подвигал Нелли рюмки со спиртным. Все звали его "дядя"
или "дядюшка". Это был коренастый невысокий человек. Волосы у него торчали
ежиком. Он сильно хромал. Видимо, ходил на протезе.  Хозяин  скользнул  по
мне взглядом, не поздоровавшись. Только спустя некоторое  время  он  вдруг
спросил:
   - Ты приехал сюда на его мотоцикле?
   - Да, он захватил меня с собой.
   - Он как раз патрулировал?
   - Да, - ответил я. - А мне надо было  отвезти  вещи  сестре  и  сделать
покупки.
   Хозяин взглянул на меня, и мне показалось, что он хотел спросить: какие
именно покупки?
   - Он свалился с Луны, - вмешался в разговор тот парень, который  острил
насчет Луны.
   Хозяин вопросительно посмотрел на него.
   - Разве ты не знаешь, что они живут на Луне?
   Но хозяин, как видно, пропустил эту шуточку мимо ушей.
   - Ханнес Штрук - твой дядя? - спросил он.
   - Он в родстве с моей матерью, - ответил я.
   Все пристально посмотрели на меня, будто я сказал что-то  из  ряда  вон
выходящее. Я был весь внимание. Каждый раз, когда речь заходит  о  Ханнесе
Штруке, я - весь внимание.
   - А что он сейчас делает?
   - Что ему делать? То же, что и всегда:  разъезжает  по  окрестностям  и
закупает скот для скотобоен. - Я не смотрел на  хозяина.  Мой  взгляд  был
устремлен в глубь комнаты. Нелли все еще стояла с тремя парнями у стойки.
   - Можешь переночевать здесь, - сказал хозяин.
   - Большое спасибо.
   Он быстро взглянул на людей за столом. Они  молчали.  С  этим  вопросом
было покончено. Потом хозяин встал и, хромая, направился к  стойке.  Нелли
заняла его место, с ней начали расплачиваться. Все поднялись.
   - Стало быть, ровно в пять, - сказал Карл и вышел на улицу.
   Залаяла собака.
   - Тебе, пожалуй, пора идти наверх, - сказала Нелли, обращаясь ко мне.
   - Рюкзак брать?
   - Да, возьми. А я приберу здесь. Иди по лестнице до самого верха. Потом
прямо по коридору. Там дверь.
   Я перекинул через плечо рюкзак.
   - Пошли, я зажгу тебе свет, - сказала она и вышла со мной в сени.
   - Вы так рано закрываете? - спросил я.
   - Дядя еще побудет внизу. На всякий случай.  Но  большинство  водителей
укладываются спать рано. Если ты устал, можешь тоже лечь.
   Но я не последовал ее совету. Там, наверху, было довольно тепло.  Пахло
сухим деревом и гвоздикой. Я  не  стал  включать  лампу:  было  достаточно
светло от фары, горевшей как раз под чердачным окном. Я поставил рюкзак  в
угол и вошел в мезонин. Из окна был виден брезент  на  грузовиках.  Слышно
было, как переговаривались шоферы,  как  хлопали  дверцы  кабинок.  Вокруг
горевшей фары вились рои мошек и ночных бабочек. На шоссе по направлению к
городу прогромыхал грузовик с прицепом. Дорога там некруто  поднималась  в
гору, поэтому гремела выхлопная труба и из-за нее  дребезжали  стекла.  За
грузовиком ползли  две  легковушки,  водитель  одной  из  них  нетерпеливо
сигналил. Потом опять стало тише.
   Я сел  на  постель  и  приготовился  ждать.  На  столе  стояла  ваза  с
гвоздиками. Наверно, цветы с соседних садовых участков, подумал я. Комната
была небольшая. Тикал будильник.  Он  стоял  на  белом  шкафу.  Я  услыхал
какой-то шорох. Ночные бабочки бились о занавески и обои, ища  пристанища.
Снизу почти не доносилось звуков. Несколько раз хлопнула входная дверь,  и
пол слегка завибрировал. Слышен был также чей-то голос. Очень  монотонный.
Возможно, по радио передавали последние известия.
   Я снова вспомнил, что говорил мой зять по пути на  постоялый  двор,  но
опять почувствовал: это - неправда. Бросил вспоминать, просто ждал, ничего
не думая. Я немного устал, но не ложился.
   Наконец я услышал, что она поднимается  по  лестнице.  Это  могла  быть
только она. Если бы поднимался хозяин, я сразу узнал бы его шаги,  ведь  у
него был протез. Но эти шаги были легкие, и ступеньки охотно  поддавались.
Только когда она вошла в верхний коридор,  стал  слышен  перестук  высоких
каблуков. Она погасила свет на лестнице. Я не нашел выключателя.  А  потом
она вошла в комнату, и я поднялся с постели.
   - Сиди, пожалуйста, - сказала она.
   Я опять сел.
   Она включила маленькую настольную  лампу  на  тумбочке  около  кровати.
Ее-то я и вовсе не приметил. На лампочке был бумажный абажур.
   Нелли подошла к окну, высунула голову наружу и приподняла над открытыми
створками окна  белые  занавески,  чтобы  задернуть  их.  Ночные  бабочки,
которые отдыхали на занавесках, влетели в комнату и устремились к лампе.
   Потом Нелли подошла к шкафу и сняла с него будильник.  Я  заметил,  что
фартук она оставила внизу.
   - Я уже  в  четыре  должна  быть  на  месте,  -  сказала  она,  -  надо
приготовить завтрак для водителей и наполнить их термосы.
   Я наблюдал  за  бабочками.  Коснувшись  горячей  лампочки,  они  слегка
шелестели под бумажным абажуром. Бабочек было много, и все  разных  видов.
Одна была очень большая, с мохнатой головой,  светло-коричневая,  с  двумя
глазками на крыльях. И еще там был  целый  рой  бабочек  поменьше.  Совсем
белая бабочка походила на  невесту  в  чесучовом  наряде.  Еще  я  заметил
сине-зеленую бабочку с прозрачными крылышками, темно-сине-зеленую. Все они
взлетали наверх, под абажур, а потом, подергавшись,  падали  на  салфетку,
которая  лежала  на  мраморной  доске  тумбочки.  Довольно   бессмысленное
времяпрепровождение, но, может быть, это лишь так казалось.
   Краем глаза я видел также, что  Нелли  вынула  из  полос  спой  красный
бантик. Пальцами разгладила ленточку и положила ее на стол рядом с  вазой;
потом подошла к зеркалу, которое висело над умывальником. Запустила руки в
волосы и закинула их назад. Они доходили ей почти до  плеч.  Я  пристально
наблюдал  за  всем  и  удивлялся  бабочкам.  Их  замечательной  окраске  и
силуэтам. К чему это? - думал я. Ведь ночью их никто не видит.
   - Твой зять рассказывал обо мне? - спросила Нелли, разглядывая  себя  в
зеркале. Быть может, она видела в зеркале и меня, ведь я сидел  на  свету,
рядом с лампой.
   - Нет, - сказал я.
   - Это правда?
   - Он говорил не о тебе.
   - О ком же?
   - О женщинах.
   - Что именно?
   - То же, что и все говорят.
   - Ты не хочешь мне рассказать?
   - По-моему, он болтал чепуху.
   - Наверно, - сказала она.
   Она открыла шкаф и достала пачку сигарет с верхней полки.  Потом  стала
искать спички. Спички лежали на тумбочке.
   - Ты некурящий? - спросила она.
   - Курю, но редко и сейчас не хочу.
   - У вас все некурящие?
   - Те, что к нам приезжают, - курящие. Но у нас дома не курят.
   - На это косо смотрят?
   - Да, пожалуй. У нас это считается роскошью.
   Нелли закурила сигарету и выпустила дым на бабочку. Она стояла напротив
меня. Казалось, хотела сказать что-то, но промолчала. Вместо этого скинула
с ног туфли и отбросила их в сторону.
   - Болят, - сказала она. - Я весь день на ногах.
   Несколько раз она прошлась босая по комнате с сигаретой во рту.  Теперь
она ступала неслышно, и мне это нравилось.
   - Можно мне сесть на постель? - спросила она.
   - Конечно. И ты еще спрашиваешь? Ведь это твоя постель.
   Я отодвинулся к изножью, чтобы освободить для нее место.
   - Спасибо, - сказала она, садясь.
   Матрас слегка запружинил, и я, хочешь не  хочешь,  придвинулся  к  ней.
Пришлось опять отодвигаться.
   - Ты предпочел бы спать внизу в кузове? - спросила Нелли.
   - Нет, мне и здесь хорошо, - ответил я.
   Она взглянула на меня, и я посмотрел на нее. Как  и  прежде,  когда  мы
стояли в  сенях,  на  лбу  у  нее  обозначились  крошечные  морщинки.  Они
молниеносно пробегали по ее коже. Я невольно рассмеялся.
   - Что с тобой? - спросила она.
   - Ничего. Я увидел морщинки у тебя на лбу.
   - Тебе восемнадцать?
   - Да.
   - Тебе и впрямь восемнадцать?
   - Да, стукнуло месяц назад.
   - Стало быть, ты моложе сестры.
   - Да, она на год старше.
   - В это трудно поверить. Но видно, что ты ее брат, "хотя вы и не похожи
друг на друга. Мне ее жаль.
   Теперь я невольно вздохнул.
   - Может быть, она родит двойню.
   Я испугался. Двойню? Сразу  двух  детей?  Но  шоссе  снова  прогромыхал
грузовик. Мы помолчали. Надо было переждать, иначе  мы  не  расслышали  бы
друг друга.
   - У таких молоденьких женщин очень часто рождаются двойняшки. Уж  очень
она раздалась. Я как-то разговорилась с торговкой овощами  на  рынке,  она
того же мнения.
   - И с этим ничего нельзя поделать?
   - Теперь уже поздно. Ей не надо было выходить за него, вот и все.
   - А она и не хотела.
   Нелли сбросила пепел с сигареты на тарелочку с рекламным львом.
   - Может, вы и впрямь живете на Луне, - заметила она.
   - Мы живем у реки. Луна всходит на другой стороне, напротив нас. Иногда
она бывает очень большая и красная. А иногда  на  реке  появляется  лунная
дорожка, как раз рядом с разрушенным мостом. Разумеется, это только  блики
на соде, но кажется,  будто  по  дорожке  можно  перейти  реку  и  достичь
запретного берега, как они его называют. Это все придумала  моя  сестра  в
детстве.
   Пока я говорил, Нелли смотрела на меня во все глаза.
   - И потому сестра тебя перекрестила? - спросила она.
   - Не знаю почему. Я сам ужасно удивился.
   - Ничего странного, вы вместе росли, вот в чем дело, -  сказала  она  и
загасила сигарету. - Но женщин у вас, стало быть, нет.
   - Почему у нас нет женщин? А моя  мать?  Женщин  сколько  угодно  и  на
баржах. В Унтерхаузене и в других деревнях они тоже, конечно, живут. Время
от времени кто-нибудь из них заглядывает к нам. Мать разговаривает с  ними
на кухне. У них свои дела, уж не знаю какие. Но до наступления сумерек они
всегда прощаются. Ведь от нас по болоту полтора часа ходу... А  откуда  вы
знаете про Ханнеса Штрука? - спросил я. Внезапно я вспомнил о нем.
   - Он иногда здесь появляется. Не часто.
   - Я и не подозревал.
   - Почему ты спрашиваешь о нем?
   - Твой дядя спросил меня о Штруке.
   - Дядя сам был водителем грузовика. Несколько  лет  назад  он  попал  в
аварию и на страховку купил этот дом.
   - А жены у него нет?
   - Жена от него сбежала. Вот почему я здесь.
   - А он что, недавно здесь побывал?
   - Кто? Штрук? Месяца два или три назад. Точно не помню.
   Я успокоился. Стало быть, он  не  имеет  никакого  отношения  к  нашему
теперешнему разговору.
   - Нам нет дела до Штрука, - сказала Нелли.
   - Я его не люблю.
   - Его никто не любит. Но и такие люди должны существовать.
   Я взглянул на нее, силясь понять, что она имеет в виду.
   - Ну? - спросила она.
   - Он был когда-нибудь здесь, наверху? - ответил я вопросом на вопрос.
   - Штрук? Тебе внушил это твой зять?
   - Нет.
   - А если да, то ему несдобровать. Вот почему ты спрашиваешь о Штруке?
   - Да. Потому.
   Нелли это явно поразило.
   - Действительно потому?
   - Да.
   Она все еще сомневалась. Но постепенно ее гнев улегся.
   - Не беспокойся. Уж он-то сюда не поднимется. Только  не  он.  Как  это
могло прийти тебе в голову?
   - Пришло, ведь все парни у вас внизу  его  знают.  И  еще  потому,  что
другие тебя обнимали. Даже мой зять.
   - Раз им это нравится, от меня не убудет, - сказала она.
   Я подумал, что никто не стал бы лапать  мою  сестру.  Никому  это  и  в
голову не пришло бы. Конечно, я не  произнес  ни  слова  вслух,  но  Нелли
слегка покраснела, так мне показалось.
   - Что ты вообще обо мне вообразил? - пробормотала она сердито. Схватила
пачку сигарет, но тут же отбросила ее. -  Если  у  тебя  была  одна  цель:
побеседовать о Штруке, - мог бы сказать это внизу.
   - Я вовсе  не  желаю  беседовать  о  Штруке.  Просто  должен  соблюдать
осторожность. Я хотел знать, не кроется ли за твоим приглашением что-то  с
ним связанное.
   - При чем тут Штрук? Где он кроется? И вообще, что мне с тобой делать?
   - Мы будем спать.
   - Спасибо за лестное предложение.
   - Ты спросила, хочу ли я спать у тебя наверху, и я ответил: да.
   - Ты ответил: я не против.
   - Я ответил неправильно. И увидел это по твоему лбу,  по  морщинкам  на
лбу. Но где мне было  найти  правильные  слова?  Все  ведь  произошло  так
быстро.
   - Да, все произошло  очень  быстро.  Иногда  это  происходит  чертовски
быстро. Кажется, ты намерен лечь в постель прямо в сапожищах?
   Я тут же нагнулся и стал развязывать кожаные шнурки на своих  башмаках.
Но и это ее не устроило.
   - Вы какие-то чудные. - Она нажала на кнопку выключателя, и  настольная
лампочка погасла.
   Я испуганно подскочил и взглянул на нее. Было  все  еще  очень  светло.
Свет фары падал на белые занавески. Я не успел стащить с себя башмаки.
   - Что такое? - спросила она.
   - Послушай, Нелли, - сказал я. В первый раз я назвал ее по имени, и она
это заметила.
   - Да?
   - Здесь очень сильно пахнет гвоздикой.
   - Могу выставить цветы в коридор.
   - Нет, я не это хотел сказать. Мне очень нравится  запах  гвоздик.  Они
пахнут очень, очень хорошо. Да. Я опять говорю не то. Я хотел сказать, что
мы, может быть, не такие уж чудные. Это только кажется другим людям  из-за
того, что мы не умеем правильно выражать  свои  мысли.  А  это  происходит
потому, что мы мало говорим. Нам нельзя говорить  много,  слишком  опасно.
Если есть возможность, мы ограничиваемся двумя словами: "да"  и  "нет".  В
наших местах следует избегать всего, из чего стало бы понятно,  о  чем  мы
думаем. Ибо мы, разумеется, думаем  очень  напряженно;  поскольку  нам  не
положено говорить, мы, вероятно, думаем больше, чем  все  остальные  люди.
Без думанья нам не обойтись, но наше искусство состоит в том, чтобы делать
вид, будто мы вообще не думаем. Живи ты с нами, ты была  бы  такой  же.  Я
почти уверен. Хотя вовсе не легко говорить только два слова: "да" и "нет",
- а во всех других случаях держать  язык  за  зубами.  Особенно  трудно  с
непривычки. Иногда хотелось бы говорить весь день напролет  или  всю  ночь
напролет. Прямо подступает к горлу. Но так не  годится,  сразу  пропадешь.
Они только и ждут той минуты, когда человек не  выдержит  и  заговорит.  В
детстве мы спали с сестрой в одной кровати. Они считали, что мы спим, а мы
вместо этого шептались под периной и рассказывали  друг  другу  решительно
все. И даже когда мы засыпали, то видели одинаковые сны.  В  ту  пору  нам
было хорошо, но потом мы подросли, и меня отправили спать  на  сеновал,  а
сестра укладывалась в ту же кровать. Теперь, когда она уехала,  в  кровати
сплю я. А она... Я рассказываю все это, чтобы ты меня правильно поняла. Но
в сущности, я и сейчас говорю не то, что намеревался сказать. Такие  люди,
как мы, люди, которые много думают, не смея высказаться, считают, что  все
другие думают то же самое и что,  стало  быть,  для  объяснения  вовсе  не
надобны слова. Поэтому-то все сказанное нами  звучит  фальшиво,  ибо  люди
ждут от нас совсем иного. Вот и тебя мои речи удивили и  даже  рассердили,
хотя я этого, ей-богу, не хотел. Я выскажу тебе, Нелли, все наперед, пусть
это и не будут по-настоящему правильные слова. Прошу тебя, не сердись.  Но
я не знаю, что из всего этого получится. Да и как это можно знать?  Ничего
плохого не будет, точно. Почему из этого  должно  получиться  плохое?  Моя
сестра, как-никак, послала меня к тебе, и поэтому я сразу сказал "да".  Но
не знаю, знала ли она все, то есть знала ли она, что из этого  произойдет.
И потом, надо же подумать о тебе тоже. Уж лучше  я  выскажу  все  наперед.
Возможно, с этим тоже надо считаться, Нелли, потом будет слишком поздно, и
ты начнешь удивляться, начнешь злиться, возможно... Да, не исключено,  что
произойдет вот что: я в тебя влюблюсь...
   Потом мы некоторое время  лежали  тихо.  Оба  с  открытыми  глазами.  Я
понимал, что Нелли напряженно думает. Быть может, у  нее  опять  появились
такие же, как и прежде, маленькие морщинки на лбу. Я мог легко стереть их,
чувствовал, что во мне скопилось множество слов, целый поток. Но  я  ждал.
Было так приятно нежиться в постели и ждать  слов,  которые  вот-вот  сами
потекут. Хотя стало жарко. Я бы с удовольствием сбросил с ног одеяло.
   - Ты вспоминаешь о своей сестре? - спросила в конце концов Нелли.
   - Нет, - сказал я. В эту минуту я не вспоминал о ней. То есть не думал,
как думал раньше (так или иначе она постоянно присутствует в моих мыслях).
- По-твоему, она умрет от этого?
   - Почему она обязательно должна  умереть?  Хрупкие  создания  переносят
роды часто лучше других женщин. Да, часто так бывает.  Даже  если  родятся
двойняшки. Это еще ничего не значит. А может, никакой двойня и  не  будет.
Кто его знает? Я сказала про двойняшек, потому  что  недавно  подумала  об
этом. Стояла у бакалейщика  около  прилавка,  покупала  изюм  для  сладких
пирогов - некоторые мужики просят сладких пирогов, чудно - и  тут  увидела
ее на улице. Она прислонилась животом к витрине, личико у нее было  совсем
маленькое. Меня она  не  заметила.  Смотрела  на  товары,  выставленные  в
витрине, а может, еще  куда  смотрела.  Вот  у  меня  и  мелькнула  мысль.
Конечно, от родов помирают, всякое случается. Но никто об этом не думает.
   - А у тебя детей не будет?
   - Я слежу, не бойся. Потом, когда выйду замуж, но это уже другое. Тогда
конечно... Штрук правда твой дядя?
   - Мы его так зовем. Он брат моей матери, хотя гораздо моложе ее.  Может
быть, сводный брат. Она с ним очень считается.  Многие  с  ним  считаются,
хотя и не любят его. По-моему, он им  внушает  страх,  но  все  равно  они
делают с ним дела. Штрук объезжает  окрестные  деревни,  покупает  скот  и
продает его на бойни. Но, конечно, он делает и другие  дела,  и  моя  мать
тоже. Это связано с моряками на баржах и с прочим. Ты  ведь  понимаешь,  о
чем я веду речь? Поэтому он приезжает к нам раз в неделю, и на  кухне  они
обо  всем  договариваются.  Мы,  дети,   это   всегда   знали,   хотя   не
присутствовали при  их  разговорах.  Но,  разумеется,  замечали,  что  они
притворяются, будто ничего не происходит. На кухне всегда было очень тихо.
Быть может, именно Штрук и сказал матери: "Неплохо, если она станет  женой
таможенника". А уж сестре моей преподнесли все иначе. Ей сказали: "Мы не в
состоянии содержать тебя весь век. Пора выходить замуж". А за кого ей было
выходить? Никого другого не оказалось поблизости.  Хочешь,  я  скажу  тебе
правду, Нелли? По-моему, Штрук сам охотно женился  бы  на  ней.  Не  знаю,
почему мне так кажется. С сестрой я  не  делился  своими  подозрениями.  О
таком говорить нельзя. Но и она все понимала. Незачем было  говорить.  Вот
почему...
   - А отца у вас нет?
   - Есть. Конечно, есть. Как ты могла подумать?
   - Ты ведь о нем не упоминаешь.
   - Почему бы у нас не было отца? Разумеется, есть. Но в доме  о  нем  не
упоминают.
   - Он сбежал?
   - Да нет же. Он с нами. Всегда с нами. И убежать он не может.
   - Почему?
   - У него отнялись ноги.
   - Вот оно что, - сказала Нелли.
   - Нет, этого тебе не понять, - сказал я. - Это совсем не так просто. Да
и случилось уже давным-давно, сестре моей тогда было семь, а мне шесть, но
с тех пор ничего не изменилось. Дело в том, что нам внушили, будто  мы  во
всем виноваты. В том, что у отца отнялись ноги. Сам он этого не внушал. Он
это даже в мыслях не держал, но мать так сказала. И внешне  все  выглядит,
будто мы и впрямь виноваты. Когда они рассказывают об этом случае, то люди
могут поверить. Трудно что-нибудь возразить. Поэтому нам  и  тяжело  жить,
очень тяжело. И все же это неправда. Ты понимаешь, что это неправда, но  с
уверенностью утверждать не можешь. Те, другие, всегда правы. Поэтому лучше
не опровергать. Только когда смотришь на отца, знаешь, что те, другие,  не
правы. Именно  потому,  что  он  и  слова  не  говорит  в  опровержение...
Случилось очень большое несчастье, Нелли, такое большое несчастье, что  ты
даже представить себе не  можешь.  Другие  люди  не  понимают,  какое  это
огромное несчастье. Они считают, будто у нас все точно так же, как у  них.
Но мы всегда все понимали, с самого детства. Мы с самого  детства,  еще  с
того времени, когда были маленькими несмышленышами, понимали,  что  у  нас
все не так, как у других. Отец  упал  со  стремянки.  Он  вовсе  не  хотел
влезать на эту стремянку. Он повторял:  "Оставь!  Оставь!"  Я  слышал  это
сверху, так как висел, ухватившись за балку под крышей сарая. Но мать  моя
подзуживала  его:  "Полезай!  Полезай  же!"  Тогда   он,   вздыхая,   стал
карабкаться наверх, но тут вдруг одна перекладина  сломалась  -  она  была
трухлявая, совсем трухлявая, - отец свалился.  Увидев,  что  он  лежит  на
земле, я так разволновался, что чуть было не выпустил из рук балку,  тогда
я упал бы прямо на него. Мать пыталась взвалить отца на спину  и  вытащить
из сарая, и сестра моя с плачем помогала ей. Сперва  мне  показалось,  что
отец умер, но он посмотрел наверх, на меня, и сказал: "Ничего  страшного".
Мне почудилось даже, что он улыбнулся. После этого я моментально спустился
вниз по стене сарая, только я один знал то место, где  можно  было  быстро
спуститься. Я тоже пытался помочь матери. "Ты убил своего отца, -  сказала
мать. - Беги скорее в Унтерхаузен. Зови врача!" И  тут  я  помчался  через
болото, я бежал всю дорогу, но дороге не было конца. "Если он погибнет,  я
покончу с собой, - повторял я на бегу.  -  Я  просто-напросто  спрыгну  со
сломанного пролета моста в реку". Тогда мне было всего шесть  годочков.  В
Унтерхаузене они стали обзванивать деревни, чтобы узнать,  где  врач.  Его
никак не могли найти. Врач явился к нам только на второй день, он был пьян
в стельку. За это время мать и моряки с барж, которые стояли на причале  у
нашего дома, положили ноги отца в лубки. Он сломал себе оба бедра или  обе
тазобедренные кости. Врач сказал, что отца  надо  немедленно  отправить  в
больницу,  там  его  вылечат,  ничего  непоправимого  не  произошло.  Отец
спросил, сколько это будет стоить. Врач ответил: приблизительно столько-то
и столько-то. Отец промолчал. Все мы стояли вокруг его кровати. Мать,  моя
сестра и я. И мать тоже промолчала. Тогда отец сказал: "Таких денег у  нас
нет". Врач пожал плечами, все  мы  продолжали  молча  стоять,  прошло  еще
несколько минут, и тут внезапно моя сестра воскликнула: "Может быть, у нас
все же есть такие деньги, надо только сосчитать?" Мать  хотела  возразить,
но отец опередил ее: "Нет, таких денег у нас, к сожалению, нет.  И  вообще
все это ни к чему. Дома кости тоже срастутся". Нелли, ты слышишь?  Или  ты
уже спишь?
   - Нет, я не сплю, - ответила Нелли.
   - Деньги в доме наверняка водились, понимаешь. Мы, конечно,  не  знали,
сколько именно, для этого мы были слишком малы.  Но  за  кухней  помещался
темный чуланчик, забитый всякой рухлядью. Перед ним обычно стоял стул,  на
котором восседала мать. Однако, когда в дом являлся этот Штрук или  другие
подобные типы и делали с ней дела, она возилась в чуланчике,  и  никто  не
смел ей мешать, не то мать приходила  в  ярость.  Она  зарабатывала  и  на
молочных поросятах. За домом у нее было несколько  хлевов.  Люди  говорили
даже, что у матери легкая рука: свиньи у нее здорово набирали вес. Ах, как
я ненавидел этих животных! Одно мясо, голое мясо! Меня заставляли  чистить
хлева. А сестра должна была кормить свиней. В тот  день  все  и  началось.
Сестра горько плакала, потому что мать бранила ее. Тогда я  топнул  ногой.
Мать собралась побить меня, но я ускользнул, забравшись под  крышу  сарая.
Моя мать - высокая грузная женщина... С тех пор папа  ходит  на  костылях,
согнувшись в три погибели. Собственно, не ходит,  а  передвигается,  и  на
очень  короткие  расстояния.  Притом  страшно   медленно.   Одевается   он
самостоятельно, но и на это у него уходит много времени. Впрочем, время  у
него есть. Ничего другого он делать не в  состоянии.  Отцу  дали  видавший
виды плетеный стул, мы ставим его у входной двери  под  навесом,  а  летом
иногда задвигаем под старое сливовое дерево. Отец сидит и смотрит на реку,
смотрит на другой берег. "Там он никому не мешает", - сказала  как-то  моя
мать этому Штруку. Я услышал ее слова  совершенно  случайно.  И  сразу  же
передал сестре, она заплакала. Да, иногда она плакала,  но  только  тогда,
когда никто, кроме меня, не мог этого видеть. Раз в неделю мы выносим отцу
на улицу маленькое зеркальце, которое висит в комнате. Он подстригает себе
усы и брови, нависшие на глаза. За это время он стал совсем  седой,  белые
волосы окружают его голову венчиком. Зима для  отца  -  скверное  время...
Только не думай, Нелли, что люди  презирают  отца.  Когда  к  нам  заходят
моряки с барж, они здороваются с ним, спрашивают, как жизнь. При этом  они
снимают шапки. Они и впрямь относятся к нему с уважением, это чувствуется.
Моя мать это тоже чувствует; мне кажется, она каждый раз заново удивляется
такому отношению к отцу. Это видно по складке у нее  на  лбу.  Складка  не
похожа на те маленькие морщинки, что я видел у тебя, это  темная  глубокая
морщина прямо над носом. Только пресловутый Штрук никогда не входит к  нам
с фасада, он через двор направляется прямо на кухню к матери. А  если  они
невзначай встречаются с отцом, тот вежливо  спрашивает  Штрука:  "Ну  вот,
стало быть, ты опять появился?.." И ни слова больше. К делам  матери  отец
не имеет никакого отношения. И раньше не имел. Но он знал о них, вот в чем
суть. Что ему оставалось, посуди сама? Понимаешь, отец не из  наших  мест.
Откуда он, я не  знаю.  Он  совсем  из  других  краев.  Приехал  до  моего
рождения. И почему он, собственно, переселился к нам? Может, думал, что  у
нас здесь лучше? С чужими людьми я не могу обсуждать эту тему, хотя дорого
дал бы, чтобы все узнать. Отца я тоже не осмеливаюсь спрашивать. Нет,  это
не годится. Слышишь, Нелли?
   - Да, слышу, - сказала Нелли.
   - Дом принадлежит матери. Он очень старый. Говорят, ему  несколько  сот
лет. И он уже сильно покосился. Несмотря на это, дом  стоит,  он  построен
добротно, и место тоже выбрано неплохо. В сущности, в нем  можно  было  бы
прекрасно жить. Только очень одиноко. Хотя не так уж одиноко, как кажется,
ведь река всегда с  тобой.  Порой  она  зеленая,  порой  желтая,  а  потом
свинцово-серая. Рыбы в реке нет - говорят, из-за фабрик, которые будто  бы
расположены дальше в верховьях. Но баржи... Дом  принадлежал  матери  моей
матери, и ее матери тоже. И так далее,  и  так  далее;  не  знаю,  сколько
поколений владели им. Когда-то очень давно там, говорят, была переправа, и
наш дом был домом у переправы. Знаешь ли ты, что такое  дом  у  переправы?
Теперь такое и не встретишь. Люди с другого берега громко кричали, и тогда
их перевозили на лодке через реку. Потом аккурат на  том  месте  выстроили
мост. И это тоже случилось в  незапамятные  времена.  Мост  был  стальной,
построенный, как говорится, на века,  ведь  ему  надо  было  противостоять
сильному течению и крупным льдинам зимой. Для судов оставили три  прохода,
самый большой - в середине, он предназначался для  баржей  и  плотов.  Две
опоры моста стояли в реке. Они еще сейчас заметны, на них выросли березки,
и моряки должны глядеть в оба. Наверно, дорога через реку на другой  берег
имела в ту пору важное значение, иначе  не  построили  бы  такой  солидный
мост. Но обо всем этом, в частности о том,  куда  вела  дорога,  не  знает
теперь ни одна живая душа. Люди все начисто забыли. И никого это сейчас не
интересует, порой вдруг что-то промелькнет в разговоре, и опять молчок.  Я
собрал эти сведения по крохам. На нашей стороне тоже не существует  больше
дороги. Да и зачем она нужна? Чтобы добираться до  Унтерхаузена?  Но  туда
ведет тропка через болота, вполне достаточно и тропки.  Все  мы,  местные,
изучили ее, а чужие к нам не  забредают.  Что  им  у  нас  делать?  К  нам
приезжают только таможенники, патрулирующие окрестности, но  они  едут  из
города вдоль реки. По этой дороге вполне проходит мотоцикл, надо,  правда,
соблюдать осторожность. На мотоцикле приехал и мой зять, а потом я  вместе
с ним отправился тем же путем, взобравшись на  заднее  сиденье.  В  первый
раз. И еще к нам заглядывают моряки с барж. Дальше  нас  дороги  нет.  Ибо
мост... Мост уже не  существует.  Он  обрушился;  впрочем,  по-моему,  его
давным-давно уничтожили. Люди это не признают. Нельзя даже  спрашивать  об
этом: в лучшем случае на тебя смотрят  с  удивлением,  а  не  то  сердито.
"Какие  глупости",  -  говорят  люди.  Знаешь   ли,   мне   кажется,   они
действительно не знают, что произошло с мостом. Их родители или бабушки  с
дедушками не захотели рассказывать, в чем было дело,  и  постепенно  народ
утратил к этому всякий интерес. И все же странно, что ни  у  кого  это  не
вызывает  любопытства.  Пусть  мост  уничтожен,  но  ведь  видно,  что  он
существовал в былые времена. Видно невооруженным глазом. По  крайней  мере
на нашей стороне реки. Сохранилось  еще  полпролета,  он  возвышается  над
водой, и спереди, на самом верху, растет маленькая березка. Будто флаг. До
этого места запрещено ходить, опасно. Вход на мост  завалили  валунами,  а
над ними повесили старый щит с надписью. Буквы на нем  уже  стерлись.  При
желании можно легко перелезть через валуны и через щит, но и я на  это  не
отваживаюсь. Мне тоже кажется, что руины моста продержатся  недолго.  Надо
надеяться, что в минуту, когда он окончательно  рухнет,  под  пролетом  не
будет баржи, ей тогда несдобровать. Но пока что... На другой стороне реки,
как ни странно, уже не видно никаких следов моста и дороги,  которая  ведь
доходила до самой воды. Не понимаю почему.  Ведь  если  бы  остались  хоть
какие-то следы, они были бы заметны и у нас. Наш берег - высокий. Довольно
высокий  и  крутой.  Мы  протоптали  узкую  тропинку  к  реке,  она  такая
глинистая, легко поскользнуться. И повсюду гнездятся ласточки.  Иногда  за
нами увязывалась кошка; нам часто приходилось спускаться по этой тропинке:
мы должны были выбрасывать в реку всякую дрянь, которую не жрали свиньи, а
потом прополаскивать  ведра.  Работа  нам  нравилась,  хотя  она  тяжелая,
особенно для  маленьких  детей.  И  вот,  если  кошка  бежала  за  нами  -
трехцветная кошка, - ласточки явно сердились, а кошка  делала  вид,  будто
ничего не замечает. Да, у нас была кошка. Она не отходила от моей  сестры.
Теперь она почти все время сидит рядом с отцом; и он и она  смотрят  через
реку на другой берег, смотрят  часами,  не  шелохнувшись.  Наверно,  кошке
очень обидно, что моя сестра ушла с чужим человеком, с этим зятем.  Другой
берег совершенно плоский, на нем вообще ничего не видно. Все называют  тот
берег запретным. Но почему он запретный?.. Ты слышишь, Нелли?
   - Да, слышу, - ответила Нелли.
   - Я думал, ты спишь.
   - Нет, лежу с открытыми глазами. Сама не понимаю почему. Обо всем  этом
я узнала сегодня впервые.
   - Быть может, правда тот берег запретный? Тогда с этим должен считаться
каждый. Но негоже просто говорить "запретный", и дело с концом! Словно это
никого не касается. Словно того, другого берега вообще не существует. Ведь
люди видят его изо дня в день, надо только взглянуть в ту сторону.  Пускай
мы не замечаем там ничего особенного, но, как ни крути, сам берег есть.  И
не только его мы видим, мы видим, что  там  ровная  поверхность  и  растет
трава, куда ни кинь взгляд. Бурая трава, довольно высокая. Когда по  траве
пробегает ветер, кажется, что это рябь на воде. Стало быть,  и  ветер  там
гуляет. И что ни говори, на той стороне всходит солнце и луна. Да и почему
бы отец стал смотреть все время на ту сторону? И мы - моя сестра и  я?  Не
скажу, что мы заприметили там нечто из ряда вон выходящее, но ведь  и  там
может что-то случиться, и, если люди не станут  наблюдать,  они  пропустят
нечто важное. Раньше там явно была какая-то жизнь,  были  люди,  иначе  не
построили бы мост. Вылив ведра, мы присаживались у воды. Из  дому  нас  не
было видно, да и мать к реке никогда  не  спускалась.  Казалось,  нас  все
забыли, ужасно приятное чувство. И такая тишина.  Только  плеск  воды.  Мы
рассказывали друг другу разные истории. Как люди жили на том берегу и  что
будет, если мы переправимся на ту сторону. И  еще  обсуждали,  как  именно
переправляться. Сестра моя говорила: "Мне кажется, они объявили тот  берег
запретным только потому, что там лучше, чем здесь. Их это злит". И я в это
верил. А когда мы слишком долго засиживались у реки, отец наверху  кашлял.
Слышишь, Нелли?
   - Да. Почему он кашлял?
   - Боялся, что мать спохватится и станет звать нас  из  кухни.  Заслышав
его кашель, мы стремглав бросались наверх. Но молча проходили  мимо  отца,
делая вид, будто вернулись не из-за его кашля. И он тоже делал вид,  будто
нас не замечает. Иногда, впрочем, мы и его  кашля  не  слышали,  настолько
были увлечены беседой. Порой казалось: мы уже перебрались на другой берег.
А то как раз по реке проплывала баржа; тогда мы махали людям  на  барже  и
дразнили шпица, который в ужасном  волнении  бегал  вдоль  бортов  взад  и
вперед и лаял на нас. И тут мать начинала кричать,  и  мы  пугались.  Лишь
только мы входили на кухню, мать говорила: "У меня дети никудышные! Откуда
в моей семье взялись такие бездельники?" Со времени несчастья с отцом  она
не осмеливалась нас  бить,  зато  ругалась  громким  голосом,  чтобы  отец
слышал, и это было еще хуже, чем колотушки. Особенно старалась она,  когда
на кухне сидел этот Штрук.  Он  оглядывал  нас  с  головы  до  пят  своими
неподвижными глазами, словно собирался купить  и  отправить  на  бойню.  А
кошка Залезала под сестринскую кровать. Я  чуть  было  и  впрямь  не  стал
плохим потому, что мать беспрестанно повторяла, что я плохой. Да, если  бы
у меня не было сестры и если бы отец не сидел за порогом на своем плетеном
стуле, я обязательно стал бы плохим. Кое-как я этого  избежал.  Нелли,  ты
даже не представляешь себе, каково у человека на душе, если он точнехонько
знает, что каждую секунду может стать очень плохим. Да, конечно, я  топнул
ногой, но это сущие пустяки. Мать нас бранила и  одновременно  возилась  у
плиты; я видел ее огромную жирную тень на стене,  видел,  как  она  чесала
себе голову всей пятерней. О... Но тут сестра дотрагивалась до меня рукой.
Или ее юбка касалась меня, только юбка. И все проходило, я  не  становился
плохим. "По-моему, она вовсе не моя мать, - говорил я  сестре  вечером,  -
она мачеха". Есть такая сказка. Но сестра запретила  мне  распространяться
на эту тему. Она возражала: "Тогда отец не женился  бы  на  ней".  И  она,
конечно, была права. И еще сестра говорила: "Ты бы  даже  не  знал,  каким
плохим можно стать, если бы  она  не  была  твоей  матерью".  И  это  тоже
правильно. Но, поверь, Нелли, лучше бы мне не знать. Теперь ты  понимаешь,
почему нам надо говорить  как  можно  меньше?  Только  самое  необходимое:
"Добрый день" или "Спокойной ночи", и ни  слова  больше.  Не  то  на  тебя
обратят внимание.
   - Не кричи так громко! - прервала Нелли.
   - Что ты? Я ведь не кричу.
   - Кричишь. Незачем все это слушать чужим людям.
   - Тебя дядя заругает?
   - Дяде безразлично. Кроме того, он спит очень крепко. Но тебя слышно на
дворе, и потом, кто-нибудь может пройти по шоссе.
   - Я рассказываю, чтобы ты не удивлялась, чтобы все о  нас  знала,  ведь
завтра я уеду. Вовсе не обязательно, что я скоро появлюсь опять. Лучше  уж
сказать правду. Даже если мне очень захочется приехать,  все  может  выйти
по-иному. Заранее никто ничего не ведает. Поэтому  хорошо,  чтобы  человек
был в курсе... Ты догадалась, почему я  раньше  спросил  про  Штрука?  Мне
вдруг пришло в голову, что обо всем было заранее  договорено.  Конечно,  с
моей стороны это глупо, теперь-то я тебя знаю и понимаю, какая  ты.  Но  с
этим Штруком надо держать ухо востро  и  притом  следить,  чтобы  не  было
заметно, что ты держишь ухо востро, иначе он тебя уж точно обведет  вокруг
пальца. Случайно я  услышал  обрывок  разговора.  На  днях  я  поднял  два
тяжеленных чана с кормом для свиней и вынес на  улицу,  чтобы  разлить  по
корытам, и вот, выходя, я услышал, что этот Штрук - он, как обычно,  сидел
на кухне у матери, они обсуждали свои дела, я понял это потому, что, когда
вошел на кухню, они замолчали и Штрук стал смотреть  на  чаны,  которые  я
ворочал, - словом, не успел я поддеть ногой дверь во двор и захлопнуть ее,
как услышал: "Он уже мужчина". Я не стал оборачиваться,  но  почувствовал,
что моя мать подняла глаза и поглядела на меня сквозь  маленькое  кухонное
окошко, выходящее во двор. Я перепугался не на шутку: как  ты  думаешь,  о
чем они совещались? Я это тоже не знаю, и  в  этом  вся  закавыка,  именно
из-за этого с ними надо держать ухо востро. Что они затевают против  меня?
Мужчина. Какое дело этому Штруку, стал я мужчиной или нет? Какое дело моей
матери? Отец никогда не сказал бы ничего подобного. Даже  не  подумал  бы.
Неужели они хотят сделать  из  меня  такого  же  мужчину,  как  мой  зять?
Таможенника? Ведь они рассчитали, что им нужен таможенник. За  таможенника
выдали мою сестру, и она, быть может,  умрет  из-за  этого.  Нет,  нет!  А
знаешь, что они  могли  еще  придумать?  Этот  Штрук  мог  договориться  с
матерью, чтобы я помогал ему в его делах. Не исключено, что  они  заставят
меня стать у него кучером. "День и ночь он в пути,  -  без  конца  твердит
мать.  -  Он  своего  добьется,  он  такой  трудолюбивый".  Неужели  стоит
проявлять трудолюбие ради подобных делишек? И он думает, что  я  буду  ему
служить. Я же сгорю от стыда перед отцом, Нелли. Я не  выдержу  ни  одного
дня. И  потому...  Как  они  могут  знать,  что  такое  мужчина!  Что  они
представляют себе под словом "мужчина"? По-ихнему, я мужчина,  потому  что
могу без труда дотащить два тяжеленных  чана  с  кормом  для  свиней.  Или
потому что... Нет, поверь, это еще не значит, что ты - мужчина. Ни в  коем
случае нельзя слушать, Нелли, то, что они стараются внушить всем нам.  Они
- негодяи и потому говорят это: хотят сделать и из нас негодяев.  И  будут
повторять до тех пор, пока мы им впрямь не поверим. Но это брехня, я знаю:
не одно это делает мужчиной. А я... да, если мне только удастся пройти  по
мосту...
   - По мосту? - спросила Нелли.
   - Если мне не удастся, то, стало быть... Стало быть, я никогда не стану
мужчиной.
   - Я думала, мост разрушен.
   - Послушай, Нелли. Втайне от всех я начал плавать. Сам выучился. Позади
дома, на болоте, много небольших водоемов и даже озер.  Когда  сестра  моя
ушла от нас, я просто не знал, как заглушить тоску. И вот  я  каждую  ночь
тайком пробирался на болото. Об этом не знает ни одна живая  душа.  Сперва
мне было противно из-за вьющихся растений по краям.  Но  стоит  преодолеть
первые метры, вода там чистая и глубина большая. И  теперь  это  для  меня
пара пустяков. Я могу плавать много  часов  подряд,  гораздо  больше,  чем
потребуется. Ведь река совсем не такая уж широкая. Я спрашивал  моряков  с
барж, считают ли они возможным переплыть на другой  берег.  Они  эту  реку
знают как свои пять пальцев. По старой памяти они пришвартовываются  сразу
за мостом и потом направляются к нам. До города от нас ходу полдня вниз по
течению. И конечно же, они не хотят прибыть в город  затемно.  И  наконец,
из-за этих их дел с матерью. Мой  вопрос  они  вроде  бы  и  не  понимают.
Кое-кто сплевывал, считая, что я шучу. Вот почему я тайком учился плавать,
вот  почему  об  этом  никто  не  знает.   Никто,   кроме   тебя,   Нелли.
Догадываешься, что я имею в виду? Это  вовсе  не  запрещено.  Может  быть,
давным-давно кто-то и  наложил  запрет,  не  отрицаю.  Какие  он  при  том
преследовал  цели,  теперь  не  узнаешь.  Но  в  наши  дни  такой   запрет
недействителен. Да его уже и не нужно, раз появилась  привычка.  Никто  об
этом теперь не думает, даже страх улетучился. Понимаешь?
   - Может, это все же опасно, - заметила Нелли.
   -  Конечно,  напрямик  переплыть  не  удастся.  Течение  отнесет,   это
необходимо учитывать. Я бросал в реку деревянные чурки. Но не так  уж  все
страшно, если ты опытный пловец. Конечно, в реке могут быть водовороты,  с
берега их не увидишь. Все  это  обнаружится  только  после  того,  как  ты
отплывешь. Опасно? Да нет же. Опасно совсем другое. Опасно  не  отважиться
переплыть реку, остаться на месте и все забыть. Тогда пиши пропало.  Тогда
они заберут над тобой власть. Нет, иначе я не могу... Что случилось?
   - Тихо! - сказала Нелли.
   Внизу во дворе залаяла собака и как  безумная  загремела  цепью.  Нелли
встала и подошла к окну, чтобы выяснить, в чем дело. Занавески она держала
перед грудью, не хотела, чтобы внизу заметили ее наготу.
   - Что произошло? - спросила она, высовывая голову.
   - А что, собственно, может произойти? - откликнулся мужской голос.
   Нелли засмеялась и опустила занавески. Было слышно, как хлопнули дверцы
в одном из грузовиков, и собака  успокоилась.  Нелли  присела  ко  мне  на
кровать.
   - Ну  а  теперь  нам  пора  заснуть,  -  сказала  она,  -  завтра  надо
подниматься чуть свет.
   - Да, нам пора спать, - сказал я. - Но меня даже не клонит ко  сну.  Ты
знаешь, что ты очень красивая? Правда! Я только сейчас это понял. Сразу  я
как-то и не заметил. И потому, когда я переплыву через реку...  Я  поплыву
рано-рано утром, еще до рассвета, чтобы никто мне  не  мешал.  И  чтобы  я
очутился на той стороне после того, как уже рассветет. Я обернусь,  прежде
чем идти дальше, и взгляну назад - и мне  будет  все  видно  поверх  реки.
Берег, где я родился, а наверху старый дом со сливовым деревом перед ним -
ствол оброс серым мхом, дерево не раз собирались срубить, потому что сливы
на нем не вызревают больше. А если я постою еще несколько минут, из  трубы
поднимется голубой дымок.  Может  быть  также,  откроется  дверь,  и  отец
заковыляет к своему плетеному стулу. Возможно, я увижу кошку, которая  как
раз в эту секунду будет спускаться по откосу  своей  скользящей  походкой,
спускаться на наше местечко возле пролета моста. Не знаю,  закричу  ли  я.
Конечно, это сейчас нельзя предугадать. Но в ту минуту я подумаю и о тебе,
Нелли, о том, какая ты красивая,  и  обо  всем  другом.  Наверняка  хорошо
будет, если и ты  это  не  забудешь.  Конечно,  не  надо  думать  об  этом
беспрестанно, ведь у человека так много разных забот...  Но  хоть  иногда.
Да, это было бы и впрямь хорошо. Для меня это было бы хорошо. Слышишь?



        ВИТОК СПИРАЛИ 2. МЕХАНИЗМ САМОРЕГУЛЯЦИИ

                                          Он делал все, что делали другие.
                                                              Георг Бюхнер

   Каждый раз, когда я рассказываю о молодом человеке, который изобрел для
себя специальный механизм саморегуляции и соответственно намеревался жить,
возникает вопрос: а что, собственно, из него  получилось?  Видимо,  жалкий
педант? Раньше я сразу заводился и раздраженно отвечал: "Ну и что же! Если
человек пасует перед идеей, это не так  уж  похвально.  И  вообще,  прежде
всего в голове должны возникать идеи" - и так далее. Недавно,  к  примеру,
один из моих слушателей сердито заметил:
   - Этот механизм уже, так сказать,  в  целом  был  доведен  ad  absurdum
благодаря действиям различных авторитарных государств.
   Ну и прекрасно! Можно было бы даже возразить, что соответствующий режим
оказался недостаточно авторитарен и только потому  рухнул.  Можно  сказать
также, что крушение системы в целом отнюдь не свидетельствует о  том,  что
ей не должен следовать индивидуум. Некоторые  перевороты  протекают  столь
неудовлетворительно   лишь    потому,    что    их    идеологи    начинают
революционизировать окружающих, вместо того чтобы заниматься собой.
   Однако все это метафизические выкрутасы. Меня вовсе не устраивает  роль
защитника механизма саморегуляции.  Наоборот,  он  мне  в  высшей  степени
противен.
   А когда среди слушателей оказывается дама, она спрашивает: что пришлось
пережить  этому  бедняге,  прежде  чем  он  изобрел  такой   бесчеловечный
механизм? Да, спрашивают именно это или нечто  подобное.  Типично  женский
вопрос! Тут следует отделаться ироническим замечанием и  переменить  тему.
Но вместо этого я, не отступая ни на йоту от правды,  даю  соответствующие
разъяснения и тем еще усугубляю дело.
   - Для означенного субъекта, - говорю я, - романические элементы  бытия,
которые  развлекают  нас  в  книгах  и  в  кинематографе,  были  настолько
второстепенными, что он вообще сбрасывал их  со  счетов.  В  разговоре  он
вскользь замечал - слушайте внимательно, цитирую дословно,  хотя  передать
это "вскользь"  мне  не  удастся,  -  итак,  он  замечал:  от  всего,  что
происходило со мной  до  шестнадцати  лет,  я  сумел  освободиться.  Можно
сказать, выбросил этот груз в заводь у маслобойни.
   - В какую такую заводь у маслобойни? - спрашивали меня обычно.
   Праздное любопытство. Я пожимаю плечами и сержусь на себя: незачем было
упоминать об этом. Да, к чему, в самом деле!
   История механизма саморегуляции, кстати, не такая уж занятная. И потом,
с того времени прошло приблизительно четверть века. Случилась эта  история
в бытность мою студентом. По самое главное, та роль, какую я играл в  ней,
довольно-таки неприглядна. Как ни крути, у меня всегда появляется чувство,
будто в ту пору я оказался не на высоте. Мучительное воспоминание,  но  от
него не отделаешься. Когда вся эта история всплывает у меня  в  мозгу  при
бритье, я корчу гримасы или же громко чертыхаюсь. Точно то же происходит с
послеоперационными швами, которые дают о себе знать  при  каждой  перемене
погоды.
   Самое смешное, что этот механизм был как  раз  и  изобретен  для  того,
чтобы нейтрализовать подобного рода смены погоды.
   Мне только-только стукнул двадцать один год. Иными  словами,  я  достиг
совершеннолетия. Из этого вытекал мой образ действий по отношению  к  отцу
или, если говорить точнее, его образ действий по отношению ко мне. Он меня
не мог  обуздать,  хотя  сейчас  я  сомневаюсь  в  том,  что  отец  вообще
что-нибудь предпринял бы, даже если бы закон стоял на его стороне. Такой у
него был характер. Задним числом я о сем сожалею.
   За два дня до описываемых событий я совершенно неожиданно порвал с  той
студенческой корпорацией, к коей принадлежал уже несколько курсов. В  моем
письменном заявлении я объяснил выход из корпорации  тем,  что  считаю  ее
принципы прямо-таки вредными, поскольку они полностью устарели  и  молодые
люди,  воспитанные  корпорацией,  становятся  представителями   сословного
порядка, который уже давно потерял прежнюю жизнеспособность  и  посему  не
имеет права на существование. Итак,  высокий  штиль.  Мое  заявление  было
составлено по лучшим канонам идеализма.
   В деле с корпорацией я был, впрочем, прав - это  выяснилось  много  лет
спустя, когда пришлось отстаивать те же принципы. И тем не менее я был  не
прав.  Ведь  меня  интересовали  не  принципы,  как  таковые,   а   только
собственная персона. Высокий штиль сего факта не мог скрыть, и это  должен
был понять я сам.
   Сперва   мои   прежние   товарищи   почувствовали   себя   не   столько
оскорбленными, сколько удивленными. Они были как громом поражены. Не играя
ведущей роли в корпорации, я был довольно заметной фигурой. И  никогда  не
давал повода усомниться в том, что предан  ей  душой  и  телом.  Наоборот.
Стало быть, за минуту до моего шага коллеги даже  не  подозревали,  что  я
способен его совершить. Да и как это можно было представить себе? Я и  сам
часом раньше ни о чем не помышлял. Все получилось как бы помимо моей воли.
   Впрочем,  прошел  день  или  два,  и  товарищи  назвали  мой   поступок
предательством, а мой выход из корпорации изобразили как исключение.  Явно
хотели этим способом сохранить свое достоинство. Обвинения задели меня  за
живое, я был не в состоянии их опровергнуть. Самое большее - я  мог  снова
предложить им свои услуги. Но кем я был?
   Упреки товарищей приобрели особый вес еще и  потому,  что  сразу  после
выхода из корпорации я стал рабочим. Каждое утро в шесть я шел  на  завод,
вставлял свой табель в  контрольные  часы,  после  чего  весь  день  возил
вагонетки со шлаком  на  отдаленные  участки.  Мои  коллеги  назвали  меня
коммунистом и вынесли решение не здороваться со мной  на  улице.  Не  надо
забывать, что дело происходило в маленьком  университетском  городке,  где
все друг друга знают. Что касается рабочих, то они  считали  меня  чужаком
или даже шпионом. Я оказался между двумя стульями.
   Да, я попал в большую беду. И  это  буквально  ошеломило  меня  самого.
Началось это сразу же после написанного высоким штилем заявления о  выходе
из корпорации, заявлении, в котором я бросил вызов всему свету.
   В полном одиночестве сидел я в своей студенческой  каморке,  в  которой
всегда пахло сосисками, ибо как раз подо мной в арке над  воротами  открыл
свое заведение колбасник. Жирный чад  проникал  сквозь  зазоры  в  оконных
переплетах. Позже, когда мне пришлось  переживать  голодные  времена,  эти
запахи доставляли мне невыносимые страдания. Но в ту пору мое материальное
положение было еще относительно благополучным. Ну так вот, я сидел в своей
комнатушке и чувствовал себя совершенно выбитым из  колеи.  Твердую  почву
под ногами я потерял, и нигде не было видно стены, на которую  можно  было
бы опереться. Какая-то хлябь, и к тому еще в клубах тумана. И все  это  по
собственной вине. Я бы с удовольствием вскочил и побежал к старым друзьям.
Ведь все получилось само собой. Пусть накажут, только бы приняли обратно.
   Кроме учебников, у меня было еще несколько книг. Но чтение не  занимало
меня. Уставившись в какую-нибудь строку  невидящим  взглядом,  я  думал  и
думал. Каморка моя  освещалась  газом,  лампа  висела  посредине  потолка.
Колпак из матового стекла - треснувший цилиндр, - хлипкая калильная  сетка
и две латунные цепочки для того, чтобы открывать и закрывать газовый кран.
Летом лампа служила плацдармом для бесчисленных мух. Свет эта лампа давала
тусклый, словно специально  предназначенный  для  самоубийц.  Быть  может,
только в те дни я впервые  ощутил  всю  безотрадность  моего  жилища.  Над
умывальником висело декоративное полотенце с вышитой  крестиком  надписью:
"Просыпайся утром радостно".  А  под  ногами  лежал  потертый  линолеум  с
восточным  орнаментом.   А   мебель!   Стулья   и   диванчик   имитировали
бидермайерскую мебель из грушевого дерева.  В  действительности  они  были
обклеены бумагой, на которой воспроизводились цвет и текстура груши.
   Вокруг меня не было никого, кому бы я мог излить душу. А я  обязательно
должен был поговорить о том, с  чем  не  мог  справиться.  С  годами  люди
приобретают умение подавлять приступы безысходности или просто внушают это
себе. В сущности, мы всего лишь ловко добиваемся оттяжки. И  еще  к  нашим
услугам кино, алкоголь. Тогда я не обладал также драгоценной  Способностью
отвлекаться с помощью писания.
   Бросая  взгляд  назад,  должен  сказать,  что  появление  знакомого   и
однокашника, от которого я услышал о  механизме  саморегуляции,  было  для
меня большим счастьем. Из-за критического отношения к нему -  своего  рода
монстру, - из-за стыда за это мое отношение, а также  из-за  настоятельной
потребности противостоять ему я снова взял себя в руки. Опасная шаткость в
мыслях миновала.


   Итак, на второй день моего  одиночества,  часов  в  десять  вечера,  во
входную дверь позвонили. В квартире был один из тех звонков, которые  надо
поворачивать рукой. У этих звонков есть одно  безусловное  преимущество  -
они гораздо  лучше,  нежели  электрические  звонки,  выявляют  темперамент
визитера. Довольно точно можно угадать, кто стоит за дверью. Однако в этом
случае сие  было  недостижимым.  И  не  только  потому,  что  я  пришел  в
замешательство, самое главное - я никак не предполагал, кто именно  явится
ко мне. Мой гость ведь еще ни разу у меня не был.
   К двери я подошел сам. Старуха хозяйка возвращалась домой поздно ночью.
Она служила посудомойкой в пивнушке,  пополняя  свои  скудные  доходы  еще
несколькими марками. Кстати сказать, все происходило в ноябре. Это я  пока
не упоминал.
   Гость отступил к самым перилам.  На  лестничной  площадке  было  совсем
темно. Я узнал его по голосу. И по  очкам,  в  стеклах  которых  отражался
свет, шедший из комнаты через открытую дверь.
   - Ты один? - спросил он тихо.
   На нем был дождевик. Из какой-то очень жесткой ткани. Каждый раз, когда
он касался рукой дождевика, тот трещал и скрипел.  Но  все  это,  конечно,
несущественные детали. По-моему, если бы я оказался не один, он бы тут  же
повернулся и ушел, так и не войдя в освещенную комнату.
   Фамилия его была Шнайдер. Я вправе  ее  назвать,  ибо  это  чрезвычайно
распространенная фамилия. Наверно, он еще жив. Даже  скорее  всего.  Стал,
очевидно, генеральным директором какого-нибудь  промышленного  предприятия
или чем-то вроде этого. Надо думать, он служит в очень  большом  концерне.
Не исключено также, что он - человек известный и что его имя  мелькает  на
страницах газет. Хотя  я  могу  представить  себе  и  иное:  возможно,  он
принадлежит к тем людям, которые  предпочитают  оставаться  в  тени,  хотя
обладают  большей  властью,  чем  выставленные   на   всеобщее   обозрение
генеральные директора и министры. Да, видимо, так и есть. Впрочем, это мне
безразлично. С тех пор я ничего не слышал о Шнайдере и не спрашивал о  нем
даже тогда, когда случайно встречался с кем-либо, кто знавал нас  в  былые
времена.  Не  в  моем  характере  поддерживать  отношения   с   давнишними
знакомыми. Ведь они сразу же начинают спрашивать: "А  помнишь,  тогда?"  У
меня это вызывает отвращение. За эти годы давнишние знакомые преуспели, по
крайней   мере   большинство   из   них.   Занимают    должности,    несут
ответственность,  имеют  деньги,  жену,  детей,  право  на  пенсию  и  все
вытекающие отсюда последствия. Я с большой охотой отдаю должное их деловым
качествам. Но это их не  удовлетворяет.  Стоит  им  столкнуться  с  другом
юности, как тут же начинается эта их вечная песнь: "А помнишь, тогда?" Они
не удосужатся задать тебе более  актуальные  вопросы,  например:  "Что  ты
делаешь?" Или: "Как тебе живется?" Тут  они  скользят  поверху,  словно  в
настоящем надо что-то скрывать. Вместо этого они говорят:  "Не  выпить  ли
нам по кружке пива?" И снова заводят ту же волынку:  "А  помнишь,  тогда?"
Ей-богу, кажется, будто они уже попали в  пасть  к  какому-то  гигантскому
чудовищу и пасть вот-вот захлопнется. И напоследок эти бедолаги быстренько
оглядываются назад, ибо скоро они окончательно сгинут.  Однако  присказка:
"А помнишь, тогда?" - ни от чего не спасает.
   Этот Шнайдер - он правда звался  Шнайдер,  я  был  бы  не  в  состоянии
придумать ему другую фамилию, - этот Шнайдер наверняка не стал бы задавать
такие вопросы. И наоборот; человеку,  повстречавшемуся  со  Шнайдером,  не
пришло бы в голову обратиться к нему с подобным вопросом.


   Итак, я впустил его в комнату, помог снять плащ и  пригласил  сесть  на
псевдобидермайерский диванчик. Возможно, я спросил также, не хочет  ли  он
выпить чаю. Шнайдер не принадлежал к тому типу людей, которым  свойственно
извиняться за позднее вторжение. Хотя как раз в данном случае не мешало бы
объяснить причину столь неожиданного визита, ведь он  мог  показаться  мне
странным. Но гость просто сел и стал ждать, пока я не займу место напротив
него. Он даже не оглядел комнату, в которую вошел впервые,  -  обычно  это
делают, чтобы хоть бегло ощутить особенности чужого жилья. Однако Шнайдера
не интересовало чужое жилье, его интересовало только то,  что  он  наметил
сам. Это входило в его систему.
   Разумеется, у меня возникло подозрение, что его  подослала  корпорация,
чтобы начать со мной переговоры.  Я  был  настороже  или,  лучше  сказать,
заранее  заупрямился.  Возможно,  я  уже  обдумывал  всякого  рода  колкие
реплики. Вроде: "Да, конечно, вы хотите избежать скандала".
   Рассуждая более трезво, я без труда понял бы, что  на  роль  посредника
Шнайдер подходил меньше всех остальных. И меньше всех остальных захотел бы
принять  на  себя  эту  роль.  Из  тридцати  или  сорока  молодых   людей,
принадлежавших к нашей корпорации, он был для меня самым далеким.  А  ведь
он ежедневно сидел за общим обеденным столом и присутствовал как на  наших
собеседованиях, так и на наших попойках.
   Дистанция между нами объяснялась отнюдь не только тем, что Шнайдер  был
на три года старше меня. Он уже сдавал последние экзамены или  по  крайней
мере готовился к ним. Шнайдер изучал химию. Его отец был врачом  где-то  в
Средней Германии, в маленьком  городе.  Конечно,  я  мог  что-то  спутать.
Впрочем, это не имеет значения. Во всяком случае, не имеет  значения,  был
ли город маленький. Думается, у Шнайдера было не густо с  деньгами  и  ему
приходилось считать каждый грош. У меня тоже было не густо с  деньгами,  в
среднем студенты имели больше, чем я. Но в отличие от  Шнайдера  я  тратил
деньги свободней, был беспечнее.
   Теперь пора бы рассказать о том, как он  влиял  на  других,  но  тут  я
полностью пасую. Поразительные теории,  которые  я  услышал  от  Шнайдера,
разумеется, окрасили в моих воспоминаниях и то,  что  происходило  раньше.
Несмотря на это, я утверждаю, что большинство студентов вели себя так  же,
как я: старались не замечать Шнайдера и хотели, чтобы он  не  замечал  их.
Для нас он был чем-то вроде помехи, что, впрочем, недоказуемо. И поскольку
Шнайдер не совершал ничего необычного, не выходил за рамки,  "незамечание"
давалось довольно легко. И все же  полностью  игнорировать  Шнайдера  было
невозможно, во всяком случае для  меня.  Я  чувствовал,  что  он  за  мной
наблюдает. Когда Шнайдер стоял рядом или сидел  за  столом  неподалеку,  я
понижал голос, говорил осторожней. При этом с его губ никогда не срывались
слова критики и он ни разу не улыбнулся саркастически. Когда ему  задавали
вопрос, он  отвечал  по  существу,  не  придерешься.  Но  никто  не  знал,
прислушивался  ли  он  действительно  к  тому,  что   говорилось   вокруг.
Присутствие Шнайдера охлаждало  остроту  дискуссий.  Там,  где  он  сидел,
образовывалась черная дыра, бездна.
   И вот Шнайдер оказался в моей комнате, напротив меня, что-то  ему  было
нужно. Глаз его я не видел из-за очков я из-за проклятого газового  света.
Нужны ли ему были очки или они преследовали другую цель, маскировку?
   Шнайдер был коренастый, почти атлетического сложения.  Я  видел  его  в
бассейне и  на  фехтовальной  площадке.  Несомненно,  он  обладал  большой
физической силой, но это не бросалось в глаза. На самом деле он  вовсе  не
производил впечатления атлета. Скорее он походил  на  манекен  в  магазине
мужской одежды в  каком-нибудь  провинциальном  городке.  Костюм  его  был
далеко не новый, но вполне  приличный,  а  главное,  ничем  не  выделялся.
По-видимому, он следил за сохранностью  своего  гардероба  из  соображений
экономии. Он был очень бледен и потому казался скорее слабосильным.  Может
быть, бледность его была вызвана экзаменами или лабораторным воздухом,  не
исключено. Но какой нежной была кожа на его лице! Да и руки не производили
впечатления мужланских, они были словно вылеплены из  чистого  воска.  Его
руки  не  делали  непроизвольных  движений.  В  большинстве  случаев   они
неподвижно лежали на коленях или на  столе  и  не  походили  при  этом  на
отдыхающих хищников, которые в одно мгновение соберутся в комок и прыгнут,
на хищников, обладающих особой свирепой элегантностью в момент, когда  они
потягиваются. Не  походили  эти  руки  и  на  голонепристойных  обитателей
океанских  глубин.  Не  буду  утверждать,  что  излагаемое  впечатление  о
Шнайдере полностью совпадало с тем впечатлением, какое я составил о нем  в
первый вечер, возможно, я кое-что и присочинил.
   Когда проходит столько  лет,  образ  человека,  запавший  нам  в  душу,
меняется совсем иначе, нежели сам  человек.  Ведь  питает  его  иное.  Для
образа память - своего рода утроба матери. Лишь  раз  в  жизни  я  испытал
счастье, встретив  друга  после  многолетней  разлуки  и  после  множества
сокрушительных ударов судьбы: оригинал и его портрет совпали. Это и впрямь
было огромным счастьем. Почти опасным блаженством. Ибо  могло  показаться,
что не существует времени со всеми его обманами. То была женщина. Даже  не
женщина, а молоденькая девушка. И такой она осталась, хотя для всех других
превратилась в зрелого человека. Вскоре после нашей  встречи  она  умерла.
Словно подтвердив, что такое на свете невозможно.
   Образ Шнайдера, застывший в своей восковой неподвижности, сформировался
в моем сознании не только в ночь его первого визита. Были и  другие  ночи,
когда Шнайдер часами сидел напротив меня и когда я спорил с ним. При  моем
описании этого нельзя не учитывать.


   - Я хотел бы получить от тебя совет. - Мой гость приступил к  разговору
без предисловий.
   - Пожалуйста, если смогу, - сказал я.  Про  себя  я  подумал,  что  это
хитрость, и приготовился к отпору.
   - Смочь-то сможешь, - ответил он  своим  монотонным  голосом  (эта  его
манера вскоре стала меня раздражать, ибо я не мог противостоять ей). -  Но
захочешь ли ты говорить со мной? Разумеется, я обдумал вопрос, прежде  чем
отправиться к тебе. И признаюсь, на твоем месте я непременно отказался  бы
снабдить меня соответствующей информацией. Видишь,  я  играю  с  открытыми
картами. Но, быть может, мой случай особенный и ты  сделаешь  на  сей  раз
исключение?  Кстати,  это  будет  к  нашей  обоюдной  выгоде,  ибо,  сверх
ожидания, оказалось, что мы похожи.
   Наверняка я не мог скрыть в эту минуту  своего  величайшего  удивления.
Вообще я не  мастер  сохранять  на  лице  непроницаемое  выражение.  Самое
меньшее, у меня белеет кончик носа, и я судорожно сжимаю  кулаки.  Но  моя
реакция могла быть любой. Для Шнайдера все сводилось к одному: он  заранее
внушил себе, что я постараюсь ввести его в заблуждение. В этом и  состояла
его ошибка. Он настолько уверовал в это,  что  сбил  с  толку  и  меня;  в
результате я не решался  заверить  его  в  абсолютной  своей  правдивости.
Ситуация была не лишена комизма.
   - Сверх ожидания, - повторил он опять, и в его голосе не  проскользнуло
ни одной оскорбительной нотки, скорее голос звучал удивленно. - Вот это-то
меня и смущает. Поскольку я  оценивал  тебя  неправильно,  честно  говоря,
совсем не ценил, то и сейчас должен считаться  с  возможностью  ошибки.  Я
готов  немедленно  сделать  соответствующие   коррективы.   Позже   всякие
изменения будут куда более трудными и болезненными. Я говорю очень  прямо,
да и почему бы нет? Знаю, что ты думаешь: и прямота тоже бывает трюком.  И
даже очень хорошим, ибо прямота  обладает  заразительностью.  На  человека
почти безошибочно  действует  мнимая  доверчивость  другого,  ему  хочется
высказаться самому. Только немногие  могут  устоять  перед  откровенностью
собеседника, которая буквально пьянит, и  люди  начинают  соревноваться  в
великодушии. Ну хорошо, этот трюк знаком нам обоим;  может,  мы  и  сумеем
объясниться друг с другом, не прибегая к нему. Кстати  сказать,  для  меня
самого это ново, и я не в состоянии вычислить, куда это нас  заведет.  При
известных обстоятельствах мы можем приобрести новый  опыт,  поэтому  давай
спокойно попробуем разок встать на эту стезю. Собственно, дело за тобой. Я
же, как видно - это вытекает из предыдущего, - завишу от тебя.  Все  равно
наша беседа будет исключением из общего правила. Вероятность того, что два
человека с такими сходными, как  у  нас,  данными  встретятся  -  одна  на
миллион. Такого рода совпадения можно  спокойно  сбросить  со  счетов,  не
обвиняя себя в беспечности. Конечно, я  не  обижусь,  если  ты  подумаешь:
какой мне интерес просвещать этого Шнайдера? Тогда лучше скажи сразу, и не
будем терять зря драгоценное время. Я моментально уйду и поставлю на  этом
точку.
   - О чем идет речь? - с трудом выдавил я из себя; возможно даже,  что  я
задал вопрос шепотом, так Шнайдер напугал меня. Я  счел  его  сумасшедшим.
Если в его намерения входило рассеять мои первоначальные подозрения, то он
не мог избрать лучшего способа. Как зачарованный, я  уставился  на  стекла
его очков без оправы. Только не шевелиться. Я чувствовал себя в  положении
человека, который спускается по лестнице в темноте и на которого  внезапно
нападает страх: ему кажется, будто  следующая  ступенька  отсутствует.  Он
застывает, подняв ногу, и не знает, на что  решиться  -  убрать  ногу  или
рискнуть и опустить ее. Один из способов - притвориться мертвым.
   - Я хотел бы узнать, почему ты решил уже сейчас отбросить маскировку? -
спросил он. - Зачем это вообще нужно?  Но  прежде  всего  меня  интересует
выбор времени. Лично я не считаю его благоприятным. Что касается меня,  то
я вообще думаю, что еще не могу позволить себе такую роскошь. Да  и  зачем
много лет подряд затрачивать столько усилий, чтобы преждевременно выйти из
игры? Но быть может, я чересчур осторожничаю и посему просчитался? Ведь  и
насчет тебя я ошибся. Конечно, у нас совершенно разные задатки. Вот почему
я и не заметил, что мы, несмотря на это, можем работать одинаково. И  если
я, стало быть, узнаю сейчас, почему ты ждешь от  своего  теперешнего  шага
преимуществ, то мне  следует  задуматься  над  тем,  не  стоит  ли  и  мне
последовать твоему примеру. Два последних дня я рассуждал и  так  и  эдак.
Куда лучше принимать решение самостоятельно. Чужие советы только  сбивают.
Но факт моей слепоты лишил меня уверенности в себе.
   - Какая маскировка? - спросил я.
   Шнайдер  взглянул  на  меня  неодобрительно.  Мой  вопрос  он  счел  за
нежелание вести разговор. Поэтому я быстро добавил:
   - Если ты имеешь в виду мой выход из корпорации,  то  я  ведь  объяснил
причину. И даже в письменной форме.
   - Не будем говорить об этом, - сказал он. - Хотя все  же  поговорим.  Я
проштудировал  документ  внимательно.  Прочел  много   раз   подряд.   Да.
Поразительно! Ты нашел совершенно верный тон. Я не обнаружил буквально  ни
одной строчки, в которой ты выдал бы себя. Я  бы  не  смог  сработать  так
чисто. Не знаю уж каким образом, но из моего заявления было бы видно,  что
я не верю в то, о чем пишу.
   Я сделал жест рукой, чтобы прервать его. Хотел убедить, что я и  впрямь
верю в свои аргументы. Но он не дал мне вставить ни слова. Он думал, что я
отвергаю его похвалы.
   - Не воображай, что я говорю это  из  ложной  скромности.  Такого  рода
ухищрения не нужны нам. Я излагаю свою позицию, вот и  все.  Ну  а  теперь
коснемся твоего  членства  в  корпорации,  и  здесь  я  признаю,  что  ты,
безусловно, лучше сыграл свою роль, чем я. Мне кажется просто невероятным,
как мог ты  продержаться  на  этом  уровне  целых  два  года.  Создавалось
впечатление, будто ты ушел во все это с  головой.  Тому  способствовали  и
твои   громкие   фразы,   и    твои    выходки,    а    главное,    мнимая
недисциплинированность. Да, прежде всего именно она. Ты делал вид,  словно
плывешь по течению. Вот это да. Я этого не смог бы, не  хочу  обольщаться.
Потому я и избрал роль молчальника: либо молчу, либо отделываюсь ничего не
значащими словами. Мое молчание не вызывает особо серьезных подозрений, но
все же однокашники держатся от меня на расстоянии. Кстати  сказать,  и  ты
тоже.
   Я подтвердил, усердно кивая.
   - Да, и тут ты, как следовало ожидать, не выделялся среди прочих, более
того, ухитрился ни разу не переиграть. Даже я попался. Но, повторяю, я  не
смог бы подражать тебе даже  теперь,  когда  понял  весь  механизм  твоего
поведения. Может быть, из-за моей внешности или  из-за  моего  воспитания.
Хотя это не оправдание. Тем не  менее  следует  трезво  принять  в  расчет
действие твоего облика на  окружающих.  Вот  почему  я  не  буду  пытаться
сыграть твою роль, хотя она - совершенно очевидно - более правильная.  Ибо
позиция "я-не-хочу-бросаться-в-глаза" обеспечивает лишь  половину  успеха.
Гораздо важнее, чтобы товарищи считали тебя своим в доску, чтобы они  были
с тобой запанибрата и  даже  слегка  подтрунивали  бы  над  твоей  особой.
Человек, которому это удастся, может беспрепятственно достичь  цели...  Но
зачем  повторяться?  Да  и  твой  документ  не  нуждается  в   обсуждении.
Предоставим это другим. Конечно, ты прав,  время  от  времени  быдло  надо
поражать патетическими жестами и пышными проповедями, не  то  простаки  ко
всему привыкнут и начнут строить из себя людей самостоятельных, что в свою
очередь разовьет в них обременительную строптивость. Можешь мне  поверить,
ты поразил их до глубины души, они прямо обезумели. Я был при этом  и  еще
подлил масла в огонь. Они придут в себя никак не раньше  завтрашнего  дня.
Для них это будет похмелье после безумной  ночи,  а  тут  они  обязательно
что-нибудь предпримут, чтобы вновь вернуть уважение к самим себе.  С  этим
вопросом ясно; ты, разумеется, вычислил  все  наперед.  Но  именно  это  и
вызывает мое недоумение. Зачем понадобилось идти до конца? Зачем спутывать
карты, если все козыри у тебя на  руках?  Только  со  скуки?  Ну  понятно,
играть с ними в одни игры - скука смертная, но... Себе я говорил так: хотя
их вражды и не надо бояться, тем не менее отталкивать их  тоже  не  стоит,
могут пригодиться. Хотя бы для того, чтобы смешаться  с  толпой,  скрыться
среди них.
   Я пришел в  такое  замешательство  от  его  речей,  что  у  меня  снова
закралось подозрение: не явился ли он по поручению  товарищей?  Слова  его
слегка напоминали наставления моего отца. Главным аргументом отца было:  в
жизни можно преуспеть только с помощью связей; что  касается  студенческой
корпорации, то надо использовать ее для того, чтобы эти связи завести.
   - Они подослали тебя, чтобы ты вел со мной переговоры? -  спросил  я  с
раздражением.
   И тут же заметил, что  вопрос  мой  застал  Шнайдера  врасплох.  Но  он
немедленно взял себя в руки. Мое замечание он  опять  воспринял  как  знак
того, что я не желаю разговаривать; мы вернулись к исходной точке.
   - Ну что ж, понижаю, ты не хочешь рассказывать.
   С этими словами он уже собрался было уйти.
   - Нет, нет, обожди! - воскликнул я, пристыженный.  -  Все  это  не  так
просто. Мне необходимо подумать.
   - Подумать? - повторил он, словно попытка добраться до сути  стала  для
него еще безнадежней.
   Голос его в ту секунду, когда он произнес это слово, до сих пор  звучит
у меня в ушах. И еще сегодня я отчетливо вижу: Шнайдер сидит напротив меня
на диванчике и ждет результата моих раздумий. Ждет не шевелясь, терпеливо,
покорно. Казалось, он просидит так же терпеливо всю ночь, если я всю  ночь
буду обдумывать его вопрос.
   Да, тогда я дал маху. Ни разу мне не пришла в голову мысль, что в  моей
комнате находится молодой человек, который и впрямь просит помощи;  просто
он забыл, как это делается. Мое оправдание лишь в том, что мне  был  в  ту
пору двадцать один годик и я считал Шнайдера намного выше себя. Но если бы
он в самом деле покинул меня в ту минуту и покончил бы с собой, то виноват
был бы я. И разве можно полностью отрицать, что механизм саморегуляции  не
является одним из способов самоубийства?
   Вот в чем причина того, что та ночь стала для меня незабываемой.


   Итак, я сделал вид, будто о чем-то думаю, хотя думать  было  решительно
не о чем. Не помню, сколько времени я просидел в такой малопочтенной позе.
   - У тебя обо  мне  совершенно  превратное  представление,  -  сказал  я
наконец, ибо почувствовал, что тянуть дольше уже нельзя,  -  как  раз  два
предыдущих года ты видел меня правильно, а сейчас... Нет, все не так,  как
тебе кажется.
   - Что не так?
   Как мне ему объяснить? Сказать, что у меня не было ни малейшего желания
обманывать товарищей? Что я и правда был  предан  корпорации?  И  что  сам
свято верил в эту свою преданность? Верил и  громким  фразам  заявления  о
выходе? Но теперь я уж вовсе не верил в это. Считал себя  пошлым  жуликом.
Глупцом. Болтуном. Я восхищался логически ясным складом ума  моего  гостя,
мне стало стыдно за себя. А он восхищался мною. Смешно.  Но  для  нас  это
было глубоко серьезно.
   - Ну и пусть я плыл по течению, - вырвалось у меня,  так  как  вдруг  я
пришел в ярость.
   К несчастью, это было его собственное выражение, которое  он  употребил
совсем недавно. Наверно,  Шнайдер  опять  решит,  что  я  хочу  прекратить
разговор. А мою явную беспомощность сочтет игрой.
   - Ну что ж, это можно себе позволить. - Неожиданно он отступил,  приняв
как должное мое признание. - Даже полезно. Я и  это  предвидел.  Время  от
времени   наш    организм,    вероятно,    нуждается    в    том,    чтобы
отдать-себя-на-волю-волн. Необходимо снять напряжение. Если  не  учитывать
этого, все  может  получиться  шиворот-навыворот.  Организм  износится,  и
конец. Ведь целых два года... Это и впрямь превосходит человеческие  силы.
Впрочем, что я знаю об этих двух  годах?  Я  видел  тебя  только  в  толпе
однокашников, видел, что ты ничем от них не отличаешься. А что происходило
с тобой в остальное время? Разве я видел  тебя  с  другими  людьми?  Разве
видел в аудиториях? А особенно ночью? Навряд ли  ты  дрых  как  сурок  или
тратил ночные часы на девок. А книги? - Равнодушным взглядом он  скользнул
по обложкам нескольких книг, которые валялись у меня  в  комнате.  -  Ведь
чтобы отдать себя на волю волн, надо обладать  недюжинными  силами,  а  их
человек черпает из какого-то источника. Нет, нет, можешь не говорить.  Эта
тайна принадлежит тебе. Кроме того, на меня она не может распространиться.
Оставим  прошедшие  два  года.  Ни  слова  больше!  Я   ошибся   и   делаю
соответствующие выводы. Только потому я  и  пришел  к  тебе.  То,  что  ты
совершил вчера, интересует меня лишь с одной точки зрения: не могу ли и  я
завтра соответственно изменить свое поведение, исправить кое-что.
   Шнайдер говорил порой так тихо, что я  с  трудом  разбирал  слова.  Мне
кажется, это был уже скорее внутренний монолог, а не  речь,  обращенная  к
другому.
   - Никогда нельзя полностью  исключить  неизвестное.  Было  бы  безумием
считать, что это возможно.  Однако  такой  же  жалкой  представляется  мне
попытка сотворить фетиш из случайного. Ведь так  называемое  "неизвестное"
существует только потому, что мы не в состоянии его разгадать.  И  если  я
это признаю - а почему бы и не признать? - то, стало  быть,  все  дело  во
мне. Я подтверждаю свою неспособность разгадывать неизвестное. Вот и  все.
В какой-то книге я прочел, что мы живем в век страха. Трусливая похвальба!
Как будто человечество еще в глубокой древности  не  действовало  лишь  из
чувства страха. И как будто кучка людей не использовала  это  чувство  для
того, чтобы завладеть миром. Конечно, кучка была  не  столь  глупа,  чтобы
называть вещи своими именами.  Умные  люди  позолотили  пилюлю:  придумали
всякие разности, чтобы скрыть страх. Мастерски,  безусловно.  Лично  я  не
знаю, чего должен бояться человек, если не считать ошибочных умозаключений
- ведь именно к ним приводит страх.  Что  касается  неизвестного,  то  его
можно ввести в определенные рамки и даже обезвредить.  Конечно,  некоторую
свободу действий ему надо дать, но при этом держать под  контролем.  Тогда
неизвестное будет иметь власть лишь постольку, поскольку  я  это  дозволю.
Постепенно дело придет к тому, что у неизвестного останется лишь маленький
высокочувствительный пятачок. Такова цель, несомненно достижимая цель! И я
вовсе не считаю, что и этот пятачок следует  обезвредить,  лишить  функций
раздражителя. Во всяком случае, не теперь.  Функция  раздражителя  кажется
мне весьма важной, ведь она создает  импульсы  для  действий,  которые  мы
обычно обуздываем. Это, так сказать, щепотка соли в нашей пресной пище или
специальная смесь, добавляемая в бензин.  Препарат,  возбуждающий  половую
деятельность, и так далее и так далее.  В  химии  это  называется  редкими
элементами.  Синтетическим  путем  мы  еще  не  можем  их  получить.   Да,
неизвестное повышает потенцию. Даже в буквальном смысле этого слова. Я сам
это испробовал... Итак, не будем больше вспоминать о двух прошедших годах.
- Шнайдер снова вернулся к началу разговора. - Ты как личность интересуешь
меня столь же мало, что и я тебя. Речь  идет  о  твоем  внезапном  решении
порвать  с  корпорацией.  Факт  этот  прежде  всего  расширяет  почти   до
необозримых пределов понятие неизвестного, как  я  его  ощущаю.  Весь  мой
механизм саморегуляции выходит  из  строя.  -  По-моему,  Шнайдер  впервые
употребил термин "механизм саморегуляции". -  В  эти  дни  я  стоял  перед
механизмом и передвигал то один, то другой рычаг. Для  контроля.  И  рычаг
опасности тоже. На всякий случай он у меня есть. Я проверил  все  вводы  и
предохранители. Они в исправности, действуют. Нигде не допущено  ошибки  -
ни в схеме, ни в теории. Если бы я на  минуту  потерял  бдительность,  то,
наверно, вообще ничего не заметил бы. Механизм работал бы по-прежнему.  Но
в моем сознании зажглась  контрольная  лампочка.  Сигнал  тревоги.  Прибор
функционирует  вяло,  с  трудом  и,  видимо,  только   по   инерции.   Это
недопустимо... Боюсь,  ты  насмехаешься  надо  мной,  ведь  я  пустился  в
откровенность. На твоем месте я тоже смеялся бы.  Но  послушай:  я  считаю
тебя  человеком  гораздо  более  смелым,  чем  я.  Несомненно,  ты  можешь
позволить себе хотя бы намекнуть, в чем дело. И при этом не  бояться,  что
твой конкурент в моем лице чересчур уж укрепится.  Я  готов  сломать  свой
механизм  и  сконструировать  новый,  более  совершенный,  -  еще  не  все
потеряно. Но прежде чем я начну работу,  я  должен  знать  причину  твоего
решения порвать с корпорацией.
   - Опять двадцать пять. Я же говорил: я  плыл  по  течению,  -  еще  раз
заверил я Шнайдера.
   - Ну хорошо, согласен, - сказал мой гость  примирительно.  -  Давай  не
будем спорить о выражениях, пусть будет по-твоему. Ты выплыл из корпорации
точно так же, как до сих пор плыл с ней рядом или же с ней  вместе.  Иначе
говоря, вопрос должен быть  сформулирован  точнее:  почему  ты  счел,  что
настало время выплыть из корпорации?
   - Никакого "почему"  не  существует.  Я  сделал  это  просто  потому...
потому, что должен был так поступить. Не мог иначе.
   - Но в чем причина? - Он был настойчив.
   - Причины вообще нет. Быть может, она найдется потом.
   - Потом? Как это понять?
   - Или вообще не найдется. Вчера я, во всяком  случае,  ее  не  знал.  Я
решил за час до того, как подал заявление.
   - Что произошло в этот час?
   - Ровным счетом ничего. Внезапно я  почувствовал,  что  сыт  по  горло.
Возможно, поддался настроению, капризу.
   Примерно так оно и было.  Я  говорил  правду.  Хотя  правда  и  звучала
позорно. Я ощущал ярость и стыд одновременно. И чуть было не  расплакался,
таким показался себе ничтожным. Если бы  Шнайдер  не  спрашивал,  как  ему
поступить в соответствии с его логикой и что или кто заставил меня на  сей
раз плыть против течения, я  бы,  наверно,  почувствовал  себя  совершенно
раздавленным. Но он был одержимый, видел только себя и свой механизм.  Для
него не существовало ничего, что не  поддавалось  бы  учету,  ничего,  что
заставило бы его, а тем паче меня - ведь мною он восхищался - совершить не
до конца продуманный  поступок.  Он  пиявил  и  пиявил  меня.  Пиявил  его
безглазый взгляд через стекла очков. Пиявила  неподвижность  позы.  А  его
голос, монотонный, лишенный всяких оттенков,  проникал  до  мозга  костей,
разрушал каждую клеточку тела.
   - Меня не так уж изумляет тот факт, что ты принял решение  перед  самым
поступком, - оказал  он.  -  Я  согласен,  что  в  некоторых  случаях  это
необходимо. Именно для того и существует рычаг опасности. Но я  просто  не
могу взять в толк, почему ты сказал "потом"  в  связи  с  твоим  решением.
Подразумевал ли ты под этим, что  сделал  шаг,  все  последствия  которого
нельзя обозреть? Шаг на чужую территорию? Так сказать, на топкую  тропу  в
слабой надежде на то, что рано  или  поздно  найдется  твердый  путь?  Гм!
Большой риск. Разве это так необходимо?
   - Мне все трын-трава.
   - Тебе все кажется трын-травой, потому что для тебя это естественно.  У
тебя есть чувство уверенности в себе, мне его  недостает.  Для  меня  твой
поступок был бы непозволительным легкомыслием. Но кто поручится, что я  не
совершаю   ошибку,   недооценивая   риск   для   выявления   потенциальных
возможностей человека? Все дело в том, что  я  химик.  А  химик  не  может
вслепую смешивать различные реактивы, надеясь на успех. Для меня  все  это
куда сложней, чем для тебя... "Каков будет твой очередной шаг?
   - Наверно, пойду работать на завод. Все решится в ближайшие дни.
   - А это зачем?
   - Чтобы зарабатывать деньги.
   - Отец отказывается субсидировать тебя?
   - Я написал, что мне больше не нужны  его  деньги".  Написал  вместе  с
заявлением в корпорацию, - сказал я с некоторой запинкой.
   - Разумеется, он не одобряет выход из корпорации.
   - Не в том суть. Просто я больше не хочу брать  у  него  деньги.  Пусть
отдает их другим детям. Мне безразлично.
   - Даже если ты зол на пего, разве не практичней было бы...
   - Я на него не зол. Только не хочу брать деньги.
   - У тебя есть законное  право  на  то,  чтобы  отец  финансировал  твое
обучение в университете.
   - Плевал я  на  законное  право.  Именно  с  этим  я  больше  не  желаю
связываться.
   -  Конечно,  надежды  родителей  на  благодарность  детей  -  глупость,
достаточно подумать о том, при каких обстоятельствах они дали  нам  жизнь.
Но мне всегда казалось, что легче легкого выражать предкам  благодарность,
не испытывая таковой. Их легко ублажать; в  сущности,  они  сами  понимают
беспочвенность  своего  стремления  иметь  благодарных,  детей.  Зачем  же
беспричинно усложнять себе жизнь?
   - Я хочу быть свободным, - закричал я. - И дело с концом!
   Да, я прокричал это. Словно разбушевавшийся лакей. Если бы  Шнайдер  не
был так ослеплен, он бы высмеял меня.
   - Слишком поздно! - Он почти беззвучно вздохнул.
   - Почему? - спросил я. Его слова я отнес к моему восклицанию о свободе.
   - Но утруждай себя понапрасну! - Он сделал жест рукой. - Тебе ничто  не
поможет. Порвав с корпорацией,  ты  себя  выдал.  Ты  действовал  коренным
образом иначе, нежели действуют все. Никакие твои разговоры  о  заводе,  о
деньгах, о свободе меня уже не обманут. Нет, впредь не обманут. - Он  даже
улыбнулся. - Ты хочешь, чтобы я счел тебя дурачком,  пустым  болтуном.  Но
кое-что и я понимаю в нашем  ремесле.  Послушай,  разница  между  избитыми
фразами в твоем гневном послании и твоим теперешним невнятным  бормотаньем
слишком разительна. В твою искренность при всем желании не поверишь.  Судя
по посланию, ты весьма красноречив. Зачем же притворяться?
   Что за чудовищная путаница! И вообще, что за странная ночь!
   Бессмысленно было возражать моему гостю. Все мои аргументы и объяснения
он истолковывал в соответствии со своей  теорией  и  в  лестном  для  меня
смысле. Вот почему я молчал. И он тоже молчал. Но что происходило у него в
мозгу во время этого молчания?


   А потом все вдруг изменилось. Стало еще хуже для меня, хотя я с  самого
начала не был хозяином положения.
   Внезапно Шнайдер заговорил опять, но на этот раз он не пытался  поймать
меня на противоречиях.  До  сих  пор  он  задавал  вопросы,  с  тем  чтобы
осторожно выведать  мою  точку  зрения,  любыми  средствами  побороть  мою
сдержанность. А теперь вдруг он заговорил без всяких задних мыслей;  я  бы
даже сказал, что Шнайдер стал человечным, если бы его высказывания не были
столь странно бесчеловечными.  И  если  бы  голос  его  потерял  эти  свои
утомительно-ледяные  глухие  интонации.  Понятия  не   имею,   почему   он
неожиданно изменился. Намеревался ли он сделать это  раньше?  Быть  может,
его и привела ко мне потребность довериться другому человеку, -  человеку,
которого  он  считал  выше  себя?  Именно  так  я  могу  теперь  объяснить
устрашающую откровенность Шнайдера, но в ту пору я был  чересчур  молод  и
слишком растерян - в ту пору я не расслышал в его речах вопль о помощи.
   - Меня можешь не бояться, -  сказал  он.  -  Я  уж  никак  не  в  силах
повредить тебе,  даже  если  бы  очень  захотел.  Благодаря  твоему  шагу,
необъяснимому для меня, ты поставил себя "вне игры". Кроме того,  я  вовсе
не собираюсь тебе вредить, хочешь  верь,  хочешь  не  верь.  Все  как  раз
наоборот: именно ты можешь подвести меня  под  монастырь.  Особенно  после
всего того, что я тебе сегодня порассказал, да еще  принимая  во  внимание
недоверие, которое однокашники ко мне издавна питают.  Если  ты  и  впрямь
решил просветить их насчет моей особы, мне навряд ли удастся  восстановить
свое доброе имя. Но, думается, я тебе вполне безразличен, и поэтому ты  не
пожелаешь гробить меня. Я вообще говорю с тобой откровенно только  потому,
что впервые встретил человека, отношение которого к  миру,  видимо,  очень
похоже на мое. Извини, если я ошибаюсь. Впрочем, похожесть наша, возможно,
и незначительная. Она состоит, насколько я понимаю, в том, что мы  считаем
господствующие ныне моральные категории  лишь  правилами  модной  игры,  в
которой человек участвует до тех пор, пока  это  ему  выгодно;  другие  же
считают их незыблемыми биологическими  законами.  А  выгодны  сии  правила
бывают тому, кто их разгадал, не веря в их  незыблемость,  и  получил  тем
самым шанс идти своей дорогой, не отягощенный подозрениями других и  никем
не разоблаченный. Следует окружить себя со всех сторон цепью ледяных гор -
правилами игры,  и  тогда  люди,  которые  захотят  к  тебе  приблизиться,
отморозят себе руки. А пожаловаться они не смогут, ведь это их собственные
правила игры. Пусть они бьют в пустоту и теряют равновесие - тут уж  делай
с ними, что твоей душе  угодно...  Ну  ладно,  ты  правила  игры  нарушил.
Оставим это, больше я не хочу знать почему. Для меня этот вопрос не  стоит
на повестке дня. Я недостаточно сильный человек. И все  же  незначительное
сходство, которое между нами существует - пусть оно теперь почти стерлось,
- дает нам возможность  установить  друг  над  другом  контроль.  Выражусь
точнее: из двух относительно знакомых точек  мы  могли  бы  контролировать
третью. Иными словами, самих себя. Чрезвычайно редкий случай.  Мир  внутри
нас  бесконечно  шире,  нежели  уже  познанный  и  все  время  познаваемый
окружающий мир. К тому же  намного  увлекательнее  экспериментировать  над
собой, нежели над всем остальным. Вне человеческой  души  скоро  не  будет
белых пятен, не будет и приключений. Все - самообман и азарт, как во время
футбольного матча. По-моему, в наши дни недопустимо терпеть крушение из-за
внешних сил. Зато внутри  себя  это  вполне  реально;  при  самом  трезвом
расчете я не поручился бы ни за что. Приключение - я сам, и ничего больше.
Шатания возможны  лишь  в  глубине  души;  снаружи  меня  со  всех  сторон
подпирают ледяные горы. Дума