Збигнев Ненацки. Великий лес

---------------------------------------------------------------
     (журнальный вариант).
     Перевод с польского: Валентин Швецов.
     Источник: журнал "Пульс" 1993 NoNo5-8, NoNo 1-4 1994.
     OCR и редактирование: Анжела Беглик (beglik@nlr.ru)
---------------------------------------------------------------



     <b>Збигнев Ненацки
     Великий лес
     (журнальный вариант)</b>




     <b>Глава первая</b>


     Хорст Собота уже много лет  не любил ходить  в лес, хотя его прекрасный
дом отделяли от  него только палисадник и песчаная дорога. Он  даже не любил
сидеть  на веранде  с разноцветными стеклышками, потому  что  с этого  места
можно было  видеть  сумрачную глубь деревьев.  Он  предпочитал спускаться  к
озеру  по   отлогому   склону,   узкой  извилистой  тропкой   через  сад   с
низкоствольными плодовыми  деревьями и  часто по многу часов просиживать  на
трухлявых  мостках   среди  камышей.  Озеро   было   таким   же  огромным  и
непроницаемым,  как лес,  но  в жаркие  дни либо  зимой, когда  его покрывал
толстый  лед  и засыпал  снег,  оно умело становиться  неподвижным  и словно
погружаться в отдых или  сладкий сон. Лес никогда не спал - даже зимой в нем
постоянно что-то шуршало, шелестело,  трещало или поражало пугающей тишиной,
которая в каждую минуту  могла переродиться в  крик,  вызванный  бурей.  Как
чуткий и опасный зверь, он только дремал, готовый в каждую минуту очнуться и
схватить свою жертву.
     Достаточно  было на минуточку отвлечься - и уже со стороны леса на поле
Хорста  Соботы  летели  малюсенькие семена  березы,  птицы  несли в клювиках
семена сосны, как крылатые мотыльки, перелетали  через  дорогу семена клена,
который вырос  как раз по другую ее сторону. Достаточно было год не обращать
на  это  внимания - и где только можно - даже в палисаднике  перед  домом  и
возле веранды, посреди георгинов, астр,  гладиолусов, тюльпанов,  нарциссов,
цинний,  петуний,  гвоздик  и  мальв -  вдруг  вырастала  березка,  клен или
сосенка. То же самое случалось и в саду, и даже в кювете - всюду, где только
было можно,  лес  хотел расселиться,  овладеть  каждым кусочком  почвы, даже
кучкой  земли,  которая  скопилась  в  водосточной  трубе, потому что и туда
посадил березку. Лес был жаден  к чужому  добру,  он хотел  бы владеть  всем
миром.  Зарастали  старые  дороги,  древние  могилы,  тропки и  тропинки. Он
постанывал   и  скулил,  оправдываясь  за  свои  мелкие  провинности,  но  о
преступлениях молчал.
     "Где  моя  жена Хильда  и две дочки?" - спрашивал Хорст  Собота, а  лес
только по-своему  постанывал  и скрипел, ветер  шумел в его  ветвях.  А ведь
Хорст Собота узнал от старого Кайле и от всех тех, кто пережил в этих местах
ту страшную  зиму, когда, как и многие другие, Хильда с дочерьми, коровами и
лошадьми спряталась в лесу. И многие уцелели,  а они - нет.  Никто не  знал,
что   с  ними  случилось,  хоть  Хорст  Собота,  когда  вернулся  из  плена,
выспрашивал,  писал письма  во  все концы  света.  И  ждал,  пять  лет  ждал
какого-нибудь знака от Хильды, от которой-нибудь из  дочерей.  Ведь если они
были живы, должны же были когда-нибудь отозваться, написать открытку хотя бы
с  края  света,  как многие  другие,  которые тоже тогда потерялись, а потом
нашлись. Но  Хильду  и  дочерей,  видимо, поглотил лес,  впился корнями в их
тела, питался ими, набирался сил.
     А  что случилось  со второй  женой  Хорста  Соботы, Гердой,  и их сыном
Хайнрихом?  Ведь  Собота  вернул  себе  свой   прекрасный  дом  с  верандой,
сверкающей цветными  стеклами, остался у него и кусочек земли  между лесом и
озером, и тут он заложил большой сад. Разве не тот же самый лес отнял у него
вторую жену и сына,  которого  он выучил на  врача? "Останься со мной и лечи
людей",- говорил сыну Хорст Собота. Но тот объяснял, что не может работать в
селе, потому что выучился на хирурга и должен совершенствовать свои знания в
больших больницах.
     Тогда у Хорста  Соботы еще не  было денег, потому  что  он  был молод и
ничего не  скопил.  Но однажды,  после  каких-то  тайных  совещаний, которые
Хайнрих проводил со своей матерью, они оба сказали ему: "Или продавай дом  и
сад  старшему  лесничему и покупай сыну хорошую квартиру в городе и красивую
машину, или мы оба уедем за границу". Они не любили ни этого кусочка земли у
озера, ни этого дома с верандой  и цветными  стеклышками. Нет,  ничего  они,
похоже, не любили, кроме самих себя, и не понимали, что Хорст Собота никогда
и никуда отсюда не двинется,  потому что  уже чувствует себя  старым и хочет
тут умереть и быть похороненным. Он уперся и заявил "нет". Жене и сыну. А на
самом  деле  это  "нет"  было  сказано  лесу,  к  которому  он  тогда  начал
чувствовать ненависть.
     И так Хорст Собота остался  один в своем доме и в своем саду, время  от
времени получал  письмо от жены  и сына, иногда даже  какую-нибудь посылку с
одеждой или с приглашением поехать  в  далекую  страну.  Тогда  Хорст Собота
поехал на  лесопилку, выбрал прекрасные ясеневые  доски  и сам себе сколотил
гроб по росту, и даже просторнее. Он поставил его в сарае, где хранил зимние
яблоки, и после которого-то там письма  и приглашения лег в этот гроб, чтобы
умереть среди  запаха яблок  и ясеневого  дерева. Но не умер, потому что при
известии о том, что Хорст Собота при жизни улегся в гроб, на красивой машине
прибыл из  далекой страны  его сын Хайнрих, перенес его  на кровать, вылечил
уколами, а потом сказал: "Тебе, отец, уже за семьдесят,  и для твоих лет  ты
на удивление здоров.  Но твой разум стал  похож на разум маленького ребенка.
Ты все  время  твердишь о  преступлениях леса,  а ведь  лес -  это  не живое
существо. Твой разум надо лечить, о нем надо заботиться". Хорст спросил его:
"А почему  не приехала  моя жена, а твоя  мать, Герда?" Сын пожал  плечами и
ответил: "У нее уже есть другой мужчина. Я тоже женат, и у  меня двое детей.
Езжай со мной, будешь с нами. Ты даже не знаешь, что я постепенно становлюсь
известным человеком".  Но Хорст Собота  чувствовал, что за этим приглашением
кроется  еще  одна  коварная  уловка  леса,  проявляется вся  его  жадность,
покушающаяся  на имущество  Хорста, на  его  любовь  к  дому и  к посаженным
собственными руками плодовым деревьям. Сын уехал,  а  он остался. Тем  более
что  его жена,  Герда, уже завела  другого  мужчину, а он был  слишком стар,
чтобы найти себе  новую женщину и начать жить в чужом краю, возле незнакомой
невестки и внуков, даже имен которых он не сумел запомнить.
     Итак, в  одиночестве Хорста был  повинен  лес. Это было  его  очередное
преступление -  Собота  окончательно  потерял  вторую жену и  сына.  Хайнрих
удивлялся, что Хорст относится к лесу  как к живому существу, и из-за  этого
сравнивал разум отца с разумом малого ребенка. Но  что он  знал о лесе? Ведь
не только  Хорст догадывался, что лес  - это живое существо,  это открыл ему
еще  покойный лесничий Изайяш Жепа. А Жепа  ведь не был таким необразованным
человеком, как Хорст, у него было звание инженера,  он все время читал книги
о лесе и даже писал о лесе в газетах.
     "Что такое лес?  - спрашивал Хорста Изайяш Жепа.-  Разве можно  назвать
лесом обычное  скопище  деревьев? Скопище деревьев - это и  посаженный гобой
сад, а  ведь твой сад нельзя назвать лесом. Скопище деревьев - это и парк, а
ведь парк мы тоже не называем лесом,  и даже самый большой парк еще в лес не
превращается. Что  же  за  скопище  деревьев  становится  лесом и когда  это
происходи!?  Так  вот,  лес,  дорогой  Хорст, эго  такой состав деревьев,  в
котором начали действовать процессы и силы лесотворящие, возникает биоценоз.
Это таинственные и еще никем до конца не изученные силы и процессы. Мы знаем
об их существовании, считаемся с ними, принимаем их во  внимание, но в самом
деле немного в них понимаем. Это они  действуют на то, что в один прекрасный
момент  какое-то  количество  деревьев  превращается  в  лес, а  не в  парк.
Возникают они неведомо когда и действуют  своими способами. Они создают  то,
что мы, лесные люди, на нашем  лесном языке  называем лесной экосистемой, и,
что еще точнее, лесной климакс.  Лесотворящие силы  действуют на то, что лес
сам умирает и сам возрождается. Жизнь леса проявляется в постоянной битве за
существование.  В лесу  каждый  живет  за  счет  другого, каждый борется  за
частицу солнечного света, за каждую каплю влаги в почве. Это страшная битва,
а  те преступления, которые мы замечаем на поверхности, пустяки по сравнению
с войной, которую  за каждую каплю  воды ведут  между  собой скрытые в земле
корни.  Что  же  такое  лесная  многоступенчатость,  то  есть   удивительная
лестница,  которая  является  частью лесотворящих сил?  На  корнях  деревьев
растут специальные грибки, выше - лесной мох, выше  - подлесок, а еще выше -
кроны  деревьев.  Все существует во взаимозависимости, одновременно пожирает
друг друга и не может друг без друга расти и развиваться. Некоторые говорят,
что лес прекрасен. Это смешно, Хорст. Лес отвратителен, потому что то, что в
нем творится, должно каждому внушать  отвращение. Лес - это хаос,  балаган и
беспорядок. Достаточно несколько лет не появляться в каком-нибудь маточнике,
чтобы потом увидеть, какая в  нем шла битва, сколько деревьев пало мертвыми,
для  скольких не хватило света и воды.  Везде увидишь  вывороченные  гниющие
пни, их пожирают паразитирующие  на них грибы. Мы, люди, стараемся навести в
лесу  какой-то  наш   человеческий   порядок,  прочищаем  молодняки,   чтобы
обеспечить  деревьям  больше  света  и  воды,  вывозим  трухлявые  или сухие
деревья,  чтобы  они не стали  рассадником вредителей,  пожирающих  здоровые
деревья. Мы вырубаем огромные плантации леса, но сразу же сажаем вместо него
новый лес, охраняем его от  лосей и  оленей, лечим раны леса. Мы заботимся о
том, чтобы действовали лесотворящие силы,  но  одновременно  ограничиваем их
вредное  влияние. Да, Хорст, лес страшен. Никому не пожелаю,  чтобы  он  без
топора и  пилы, раненный, лишенный  сил, очутился  в  лесу  и  сдался на его
милость.  Он  не проявит ни  малейшего  снисхождения, птицы выклюют раненому
глаза, муравьи обгрызут тело, хотя еще  будет в нем биться остаток жизни. Ты
можешь  укрыться  в  лесу,  пока  ты  силен, но  горе  тебе,  если  выкажешь
слабость".
     Год спустя  Изайяш Жепа  умер и был похоронен на сельском кладбище.  Не
прошло и двух лет, как на его могиле выросла береза-самосейка, которой никто
с могилы не  вырвал, потому что  у Жепы не было близких. Но с  тех пор Хорст
Собота не любил ходить  в лес, хотя,  как ему казалось, и начал понимать его
язык. Это,  конечно, произошло  не  в один день  или в одну неделю.  Сначала
Хорст Собота  сидел  на своей веранде  и смотрел на лес сквозь те стеклышки,
которые не были окрашены ни в какой цвет. Зимой он  рассматривал  похожие на
скелеты ветви буков, молодые березы, пригнутые  тяжестью снега, вечнозеленые
сосны,  гордо   встряхивающие  лохматыми  головами.  Лес   казался  тихим  и
беззащитным, но достаточно было сделать  несколько шагов  в глубь его, чтобы
на тропках, протоптанных копытцами серн  и козликов, увидеть  кровавые следы
чьего-то преступления - разбросанные птичьи перья, зайцев, задушенных лисой.
Даже  во  время  кажущегося  покоя  и  бессилия лес убивал тех,  кто слабее.
Ломались  деревья, которые  не выдерживали груза  снега, лопалась от  мороза
кора,  и  тут же, на  следующий год, в трещины входил трутовик  или возникал
раковый  нарост. А что  делалось весной  или летом, когда лес, казалось, был
бархатным от бушующей в нем зелени? В тени могучих деревьев  угасали молодые
и  слабые деревца,  едва слышная  речь их  листиков  терзала  сердце  Хорста
Соботы.  Как  заклятие,  он  повторял  имена   трех   дьяволов,  из  которых
складывалась сила леса: биоценоз, экосистема и лесной климакс.
     Понял Хорст Собота, что человек - это  ничто перед лесными силами и что
сам он  когда-нибудь неизбежно проиграет  им. Ведь человек  живет недолго, а
лес вечен.
     В один прекрасный день, ранней весной, в пору лесопосадок,  по песчаной
дороге мимо дома Хорста Соботы вечером возвращались домой подвыпившие лесные
рабочие. Увидели они Хорста в палисаднике, и один из них крикнул ему:
     - Давно у тебя не  было бабы,  старый  Хорст. Иди в двадцать  четвертый
квадрат, там  лежит  девушка и  ждет тебя с  раздвинутыми  ногами. Попробуй,
может,  тебе  удастся. А если и  нет, то она никому ничего не скажет, потому
что абсолютно пьяная и только к утру, наверно, протрезвеет.
     Ужаснули эти слова Хорста Соботу. Ранним утром он видел проходящую мимо
его  дома  стайку  девушек,  видимо,  приезжих.  Каждый год  приглашали сюда
молодежь, чтобы помочь сажать лес. Что, лес совершил новое преступление?
     Поспешил Хорст Собота в двадцать четвертый квадрат и на краю вырубки, в
сосновом молодняке, нашел девушку. Выглядела она лет  на  шестнадцать, у нее
были  прекрасные густые черные волосы,  которые казались еще чернее  оттого,
что лицо ее  было бледным  и словно бы мертвым. Она что-то  нечленораздельно
бормотала, когда Хорст Собота взял  ее на руки и попытался унести домой.  От
нее несло алкоголем,  несколько  раз  ее рвало,  когда он клал ее на  траву,
потому  что ему не  хватало сил и он должен был часто отдыхать. Но он все же
донес ее до дома,  положил на  удобную  деревянную кровать, сделал  холодный
компресс  на лоб, и через несколько часов она начала приходить  в себя. Ни о
чем ее Хорст  не спрашивал, потому что обо всем догадывался. Видимо, девушку
угостили водкой, а та еще не знала о ее коварной силе.
     Она не сказала ему об этом ни  слова, видимо,  со стыда, а может, из-за
неразговорчивости.  Потом, когда  она  уже привела  себя  в порядок  и  силы
вернулись  к ней, Хорст посоветовал ей, чтобы она не искала виновных, потому
что все равно их не найдет. Их должно было  быть много, а она сама виновата,
потому что  пила. Он сказал  еще, что в  ее несчастье виноват  лес,  который
руками своих трех дьяволов  делает людей  злыми, и  попросил ее,  чтобы  она
никогда не ходила в лес, и он с этих пор туда больше не пойдет. Он рассказал
ей о себе, о своем одиночестве, показал сад и предложил, чтобы осенью, когда
начнется сбор  урожая, она к нему  приехала на столько,  на сколько захочет,
чтобы помогать ему в работе. Он не услышал в ответ ни слова. Дал ей денег на
автобус,  и  она  уехала в какую-то  курпевскую деревеньку. А  осенью  возле
своего дома  увидел  ее снова.  Тогда она рассказала  ему,  что  подруги,  с
которыми она сажала деревья, разболтали о ее беде всей деревне, выставили на
посмешище.  Родители  ее избили,  три сестры  и двое братьев не хотели с ней
есть  за одним столом,  потому  что  свою честь  они  ценят  выше всего.  И,
конечно, не протестовали, когда она заявила им, что уезжает в белый свет.  А
светом для нее был Хорст Собота и его сад между озером и краем леса.
     Три года  они прожили бок о бок. Она сначала редко выходила  из сада  и
дома, опасаясь, чтобы кто-нибудь из лесных рабочих не узнал ее и не стал над
ней издеваться.  Хорст Собота ездил и ходил за всеми покупками. Она готовила
ему, рвала фрукты и складывала  их в ящики или в сено в сарае,  переделанном
под хранилище  яблок. Год  спустя она  записалась  в вечерний  садоводческий
техникум  и,  закутав  голову  платком,  ездила  на  автобусе  за   двадцать
километров. Из  нее выросла красивая женщина, с  широкими плечами и широкими
бедрами,  со  смуглой кожей и черными,  очень густыми волосами, которые  она
заплетала в толстую косу. "Она  моя, потому что я нашел ее в лесу и  забрал,
обиженную лесом",- думал Собота и однажды сказал девушке:
     - Я старый, и скоро ты положишь меня в мой ясеневый гроб. У нотариуса я
перепишу  на  тебя  дом,  сад  и большую  сумму наличными,  которая  у  меня
спрятана. Можешь выйти  замуж  и  жить тут счастливо. Но одно тебе запрещаю:
ходить в  лес  и  водиться с лесными людьми. Это твое древо познания добра и
зла, с которого тебе есть нельзя.
     Последний год  ездила в техникум все более хорошеющая девушка от Хорста
Соботы.  И  случилось  так,  что  в автобусе  она  познакомилась  с  молодым
толстощеким мужчиной,  которого украшали черные усы. Он был инженером, родом
из Варшавы. Сюда приехал, чтобы на полуострове Волчий Угол заложить семенную
плантацию.
     Полгода  девушка  скрывала  свое  чувство от Соботы,  но наконец, когда
молодой лесничий получил большой дом на опушке леса, она сказала Хорсту:
     - Знаю, что я теряю, но знаю и то, что приобретаю.  Ты был мне как отец
и мать. Но  ведь  сказано:  "Да  оставит человек  отца своего и мать  свою".
Завтра моя свадьба с лесничим. Я буду жить в полукилометре от тебя, но знаю,
что  ты  больше  не захочешь меня видеть, потому  что я поступила, как Ева в
раю. Сделала то, чего нельзя было делать.
     Сказано  - сделано. Еще  в тот же  день она ушла. А Хорст Собота - хоть
только начиналась весна и чудно цвел сад - понял, что лес его снова победил,
и решил умереть. Он пошел в сарай и лег в ясеневый гроб.
     Сначала ему было там хорошо, почти как на небе. Твердые доски успокоили
боль,  которую  он в последнее  время  начал  чувствовать в позвоночнике. Но
больше всего удивила  Хорста какая-то  необычайная свобода  мысли  и  полное
отсутствие забот. Все  они вдруг отлетели от него и позволили задуматься над
вещами  незначительными,  но  приятными. Смерть  стала приближением какой-то
великой радости и огромного спокойствия.
     Он пролежал  в гробу  всю ночь  и  весь  день, утром почувствовал голод
такой сильный,  что  встал, пошел на кухню, зажарил яичницу  из четырех яиц,
запил ее  чаем. Ведь человек  не должен умирать на  голодный желудок.  Потом
снова  лег на  твердые  доски, и у  него даже было впечатление,  что  он  на
какое-то время  умер, но  скорее всего  это был просто  очень долгий сон без
сновидений. Проснувшись,  он наблюдал, как  в сарай, где  на двух деревянных
козлах  стоял гроб, постепенно  просачивался  ночной  мрак, слушал, как мыши
возились в куче стружек в  углу,  а на дороге возле дома  раздавались голоса
прохожих,  мычание  коров,  которых  в  первый  раз  выгоняли  на  пастбище.
Поскольку уже много лет к нему никто не заглядывал, он и сейчас не  опасался
ничьих  визитов. Старик  повернулся на  левый бок, потом на  правый и  снова
задремал, но  уже очень чутко,  чтобы смерть не застала  его в этой позе. Он
хотел  умереть  выпрямившись,  с руками,  сложенными  на груди.  Дремля,  он
размышлял о  куске колбасы, который был у него в холодильнике, но не встал и
не  пошел на кухню.  Эта  ночь показалась ему  необычайно  долгой,  сорвался
ветер, и зашумел лес молодыми, только что зазеленевшими листиками.
     Утром  лес  утих,  измученный  своим  криком,  а  Хорст  Собота   вновь
почувствовал голод такой сильный, что вышел из сарая и посмотрел  на большой
красный шар  солнца,  который  высунулся  из-за леса. И тогда в этом красном
отсвете рассвета он увидел на песчаной дороге человека верхом на лошади.
     - Кто ты? - спросил старик сдавленным голосом.
     - Я новый инспектор  охотнадзора, - ответил  он без  раздражения и даже
словно бы с любопытством и желанием продолжать разговор.
     - Тебе нравится лес? - Хорст Собота аж затрясся, так боялся он ответа.
     -  Я  видел  много  отвратительных  мест,  но  это  кажется  мне  самым
отвратительным.
     - И зачем ты стал инспектором охотнадзора?
     - Это секрет, дедушка. Неприятный для меня. Я мог бы тебе его  открыть,
но он тебе ни для чего не пригодится.
     - Где ты живешь? У кого? Долго ли здесь пробудешь?
     -  Не  знаю,  дедушка. Мне  выделили  комнату  у  лесничего  Кулеши.  Я
недоволен этим, но у меня нет выбора.
     - А ты добрый человек?
     Он услышал смех. Веселый, сердечный. И Собота увидел зубы этого мужчины
во всей их красе. Ни у одного лесника  в этой околице, ни у  одного лесоруба
или крестьянина  не  было таких красивых и  ровных зубов, у  них  были  зубы
гнилые, неровные. Даже у молодых.
     -  Я  огорчу  вас, дедушка. Я сделал  много плохого и еще много сделаю,
если  мне это позволят. Не верь мне и никогда  больше не  останавливай меня,
когда я еду.
     У  Соботы появилось чувство, что к нему  возвращается жизнь, потому что
вместе с  восходом солнца увидел  надежду. Он  сделал  широкий  жест рукой и
сказал чужому человеку:
     - Посмотри на этот  дом. В нем восемь комнат. Живи у меня и возьми себе
столько комнат, сколько захочешь. Даром. Я живу здесь один, и никто  меня не
понимает.  Потому что никто не знает, как  сильно я ненавижу лес  и трех его
дьяволов. Не бойся, я не сумасшедший и когда-нибудь расскажу  тебе,  сколько
зла причинил мне лес. Приглашаю тебя к себе, злой человек.
     - Спасибо,- тот кивнул головой.- Я подумаю о твоих словах.
     Говоря  это, он  чмокнул на кобылу и объехал стоящего на  дороге Хорста
Соботу.
     Старик закричал ему вслед почти умоляюще:
     - Как тебя звать, чужой человек?
     Он ответил, не поворачивая головы:
     - Меня зовут Юзеф Марын.
     В это утро старший лесничий Маслоха,  направляясь  на вырубки, в двести
шестнадцатом квадрате заметил на лесной дороге в грязи высыхающей лужи следы
волчьих лап. Сначала он  думал, что тут пробежала какая-то  большая  собака,
потому что  волка в этих местах  не видели больше тридцати  лет. Но когда он
присмотрелся, то убедился, что след волчий - более узкий и длинный, чем след
собаки, пальцы, отпечатавшиеся яснее всего, казались более тесно сложенными.
Пятка  передней лапы была в  форме сердца, а задней -  овальная. Волк  бежал
рысью  и  след оставил  зигзагообразный. И старший лесничий понял, что здесь
внезапно появился волк-одиночка, а это значило, что лес  чем-то  недоволен и
нужно ждать больших неприятностей.




     <b>Глава вторая</b>


     Ночью Марыну снилось, что его подключили к детектору лжи. Тело облепили
пиявки электродов, жена  Эрика и Иво Бундер все время задавали ему одни и те
же  вопросы  (содержания   их  он   не  запомнил),  а  он  не  мог  сдержать
усиливающегося  сердцебиения, дыхание  было  учащенным,  он  обильно  потел.
Сначала детектор  лжи только  высасывал из него кровь и делал безвольным, но
потом произошло нечто  удивительное: аппарат стал  накачивать в него чувство
отвращения к самому себе, и Юзеф Марын почти физически  ощущал, как яд этого
отвращения  попадает  в  кровь  и  вместе  с  ней  течет  к  мозгу.  С  этим
впечатлением он проснулся, облитый потом и с бешено колотящимся сердцем.
     Он  долго   лежал  неподвижно,   пытаясь  осознать,   где,  собственно,
находится,  и  отгоняя от себя  воспоминания о  сне.  Сердцебиение  утихало,
дыхание становилось ровным, пот впитывался в пижаму, но чувство отвращения к
самому себе все зрело, пока не  превратилось во что-то вроде брезгливости. И
это даже приятно удивило Марына. Он давно сомневался в том,  есть ли у него,
например, что-то такое, что называют  совестью.  Он  думал, что  выкинул  ее
когда-то,   как  выбрасывают  в   мусорный  бак   пластиковую  коробочку  от
мороженого.  А случилось это восемь лет назад  на  улице Дапперстраат, возле
магазина  и дома Бернадетты Баллоу.  Потом  он несколько  раз  оказывался  в
ситуациях, которые  утвердили его в убеждении,  что этот жест  избавления от
совести не носил никаких признаков театральности, но оказался результативной
и необходимой для работы операцией. "Вчера я слишком много выпил, и теперь у
меня похмельный  синдром",- подумал он  успокаивающе, хотя таким  образом  и
обманывал  сам себя.  Ведь  Юзеф Марын никогда  не пил "слишком  много".  Не
исключено, однако, что вместе с  непродолжительным  перерывом в работе в нем
начали проклевываться какие-то остатки прежней впечатлительности. Видимо, он
ошибся, полагая,  что  много  лет  назад  выбросил свою  совесть возле  дома
Бернадетты  Баллоу.  Он  ее попросту растоптал,  а она сохранилась  в  нем в
каком-то таинственном облике. Здесь  же, когда  он не думал о  том,  кем был
раньше,  она начала прорастать снова. Размышляя  так,  он почувствовал  себя
лучше,  чувство  брезгливости   исчезло,   потому  что  даже  сама  мысль  о
проклевывающейся в  человеке  растоптанной впечатлительности  показалась ему
невыразимо  смешной.  Уж скорее стоило признаться, что на этот раз (когда-то
ведь должен быть  этот первый раз) он,  однако,  выпил слишком много, потому
что  мог  себе  это  позволить.   В  деревушке  под  названием  Морденги,  в
лесничестве  на опушке леса,  могло  случиться, что он слишком много выпил и
проснулся  с похмельным  синдромом.  Тем более  что и спал  этой ночью очень
плохо. Но водка и плохой  сон - это было слишком простое объяснение. Мысль о
пробуждающейся  в нем впечатлительности тоже,  однако,  искушала, потому что
каким-то  образом льстила его взглядам на собственную персону. Ведь приятнее
думать, что ты более впечатлителен, чем предполагал.
     "Еще сегодня я  отсюда  съеду"-  таков  был итог утренних  размышлений,
после которых Юзеф Марын  встал с постели, побрился, умылся, вскипятил  воду
для чая, позавтракал,  оседлал кобылу и поехал в лес очень холодным весенним
утром.
     Был  ли какой-то смысл в питье водки с лесничим Стефаном Кулешей  и его
двумя  коллегами, тоже  молодыми  лесниками? Юзеф Марын редко действовал без
какой-либо цели и наверняка не пил бы с кем-то водку без конкретной причины.
Он пошел  пить к Кулеше, потому что волей случая  как инспектор  охотнадзора
поселился  в  его  лесничестве.  Он  не  хотел  создавать  впечатление,  что
обособляется, и тем самым обращать на себя особое внимание. Потому  что  так
же,  как  он  приехал  сюда  -  внезапно, с  двумя  чемоданами  и  зарплатой
инспектора  охотнадзора,  так  же,  тоже неожиданно, он  хотел  когда-нибудь
исчезнуть, уйти или уехать - как обычный человек, которого трудно запомнить.
Получив утром  приглашение, он  купил в магазине пол-литра водки и  пошел на
вечернюю  пьянку, хоть уже после первой ночи, проведенной под одной крышей с
Кулешей и его молодой женой (глупая корова - так он ее определил, потому что
любил  женщин стройных, изящных и  хрупких, как  статуэтки), он отдавал себе
отчет  в том,  что никогда  не  полюбит эту пару.  Когда  Марын  вселился  в
лесничество,  то  есть  просто  внес  два  своих  чемодана, уже  после  часа
знакомства Кулеша велел ему притронуться к бедрам своей жены, чтобы приезжий
сам убедился, насколько нежная и гладкая кожа их покрывает, и даже задрал на
жене  юбку и  показал  Марыну ее обтянутые трусиками  ягодицы и  ущипнул их,
чтобы тот поверил, что они твердые, будто из  камня. Он  относился  к  своей
жене как к красивой вещи  и хотел найти в  глазах людей подтверждение факта,
что  он  действительно владеет  чем-то  необычайным.  А  она  принимала  это
отношение с  поразительным  равнодушием,  без протеста,  но  и без  радости.
Видимо, считала естественным, что, выйдя замуж за инженера Кулешу, она стала
его вещью - предметом восхищения. Похоже, она любила  своего  мужа, впрочем,
Кулеша представлял распространенный нынче тип  мужской красоты - у него были
темные волосы, круглое упитанное лицо, пухлый рот и  черные  усы. По большим
городам шатались  тысячи  таких молодых людей,  с черными усами  и  круглыми
личиками, которые исчезали из памяти  уже через  пять минут, и одного из них
невозможно было отличить от другого.
     Самое  плохое  было в  том,  что спальня Кулешей  находилась прямо  над
комнатой,  которую  ему сдали.  И  что у  этой  молодой пары была  скрипучая
кровать. Едва  стемнело, и Марын улегся  на железную койку, позаимствованную
на складе лесничества, там, наверху,  кровать  начала скрипеть однообразно и
монотонно. Сначала  он  отнесся  с доброжелательным  пониманием к тому,  что
молодой  лесник  так старательно выполняет свое мужское задание. Но, видимо,
нервы  у  Марына  были  расшатаны, в последнее время  в нем лопнула какая-то
внутренняя  пружина  (может  быть,  это  произошло  во  время  двухмесячного
пребывания  в следственном изоляторе  и  во  время  многочасовых  допросов),
потому  что  он  не смог  заснуть,  хотя  когда-то  засыпал  по собственному
желанию, и ничто ему в этом не мешало. Скрип кровати длился  час, два,  три,
потом он перестал смотреть на часы, потому что он еще  продолжался,  когда в
окна заглянул рассвет. На вторую и третью ночь  повторилось то же самое - он
не сомкнул  глаз, мучимый  этим монотонным скрипом  кровати.  Потом днем  он
ходил отупевший и осовелый из-за недосыпа. Тогда в соответствии с поручением
управления охотинспекции  он  купил буланую  кобылу  и старое  седло  (после
короткой дискуссии решили, что конь будет лучше, чем мотоцикл, потому что на
нем  можно передвигаться  бесшумно и попасть в любые  заросли), определил со
старшим  лесничим  Маслохой  все  места, обозначенные  на  карте  как  места
обитания   зверей,  потому   что  именно  там  охотнее  всего   разбойничали
браконьеры.  И  на   четвертую  ночь   двинулся  в  лес,  чтобы  не  слушать
однообразного   скрипа  кровати,  решив  спать   днем,   а  ночью  выполнять
обязанности охотинспектора. Но уже час спустя он  заблудился в лесу  и долго
плутал, прежде чем выехал  к  лесничеству  Кулеши. Нужно было какое-то время
изучать  лес днем, чтобы  только потом ориентироваться в нем по ночам. И  он
снова был приговорен к выматывающему душу скрипу, который  начал внушать ему
какой-то противный  ужас, может, именно потому, что  был таким монотонным  и
однообразным. "Как долго можно заниматься своей  женой?" - задумывался Марын
и не находил  ответа.  Он ведь мог  делать  это  целыми  ночами, тоже  почти
бесконечно. Конечно, он  не делал этого на скрипучей кровати. Впрочем, где и
на чем  он этого не  делал? Да, он делал эти вещи блестяще, иначе бы не смог
так  долго удержаться на своей работе. Он занимался женщинами  маленькими  и
большими, худыми и толстыми, белыми, черными и мулатками. У некоторых из них
были груди и бедра такие прекрасные, что этот сопляк наверху даже вообразить
себе  не мог подобных  созданий. Он трахал  красивых  и безобразных,  совсем
молоденьких  и  старых  баб  с обвисшими  задницами, искусственными зубами и
несвежим дыханием - всегда старательно и чаще всего без удовольствия. Но так
надо было, потому что между одним и вторым актом  почти каждая женщина любит
болтать даже  без  поощрения  со  стороны, а эта болтовня имела значение для
Марына, для фирмы. Так, спустя  какое-то время можно было даже поверить, что
все на свете зависит от хорошего трахания или  приводит к хорошему траханию.
Впрочем,  что  касается Марына,  ему было  легче,  потому  он  принадлежал к
холодным мужчинам. Может, именно для того, чтобы пробудиться, ему нужны были
сильные  и  очень изысканные возбудители,  что, в свою очередь,  приводило в
восторг женщин. Его  ласки ошеломляли их и лишали разума, они безумствовали,
а он оставался холодным, хоть и не  до  такой степени,  чтобы не  сделать им
того, чего  они  ожидают от  мужчины. В этой своей  холодности он усматривал
влияние гомосексуального опыта-  с приятелем в ранней молодости он пережил и
это. Он был тогда красивым мальчиком с длинными светлыми волосами и  нежными
девичьими чертами  лица. С тем опытом  он порвал рано и без внутренней боли,
но,  видимо,  какая-то  заноза  осталась  и  давала  ему  преимущество перед
женщинами.  Подсознательно  он  постоянно видел  в них свинок,  которых надо
довести  до визга  наслаждения и  ошеломления; это могло длиться  долго  или
коротко, однако достаточно  долго, чтобы  время от времени  он мог  получать
ключи от гостиничных комнат  и безнаказанно рыться в чужих вещах, так как он
обычно бесчинствовал  среди горничных и уборщиц  в  отелях и пансионатах. Он
ошибся только в отношении Эрики - это не была обычная женщина-свинка.
     Когда он сидел в следственном изоляторе, к нему пришла Эрика и сказала,
глядя ему прямо в глаза: "Это будет на пользу нам обоим. Ты не должен будешь
надрываться, а мне не надо будет терпеливо сносить твои сексуальные подвиги,
в  которых для  меня никогда не было ничего приятного. Я уверена,  что  хочу
развода и что мы разведемся, как только ты перестанешь врать и тебя выпустят
на свободу". Он ответил  ей:  "Ты же знаешь, что  я не вру". Но она потрясла
этими  своими длинными обесцвеченными волосами, которые делали ее похожей на
одну прославленную киноактрису,  ион уже по этому движению головы понял, что
она  не верит ему так  же, как  все  остальные.  Она  пришла  на свидание  с
Марыном, не слишком озабоченная его судьбой, поэтому  он был уверен, что она
уже нашла  себе кого-то,  кто пообещал ей больше,  чем она могла получить от
Марына.  Она и  не  скрывала этого,  когда  он наконец  вышел из изолятора и
сообщил  ей, что на какое-то  время станет инспектором охотнадзора  где-то в
северных лесах. Он хотел, чтобы она поехала с ним,  но она  пожала плечами и
призналась: "Тебе  этого не  понять,  но  я влюбилась.  В  такого  человека,
который не умеет трахаться. Ты не поверишь, но после той  школы, которую  ты
мне дал, именно это мне в нем нравится больше всего".
     И таким  образом этот лесник наверху ночь за  ночью по нескольку  часов
отделывал  свою  жену,  а  Юзеф  Марын  вынужден  был  слушать  однообразное
скрипение кровати. И он с ужасом убедился в  том, что, хотя уже три месяца у
него не было никакой женщины, при  одной мысли о сексе его начинает тошнить.
И что самое плохое  -  если это  не  пройдет, он станет развалиной, и это на
тридцать  пятом  году жизни. Этот лесник  наверху из-за  продолжающегося всю
ночь скрипа  кровати  словно углублял в  нем отвращение к сексу,  потому что
обнажал  это  дело  как  нечто отвратительное,  когда  не делаешь  это  сам.
Вдобавок он  не  давал Марыну спать и вызывал у него разные  глупые  вопросы
типа того, существует ли на свете великая любовь и обязательно ли она должна
быть связана с траханием. На свете написаны  сотни тысяч книг о любви, Марын
некоторые  из  них  даже  читал, хвалил вслух,  но в  глубине души  немножко
подсмеивался. Он  попросту  не  знал  такого чувства и  не  верил,  что  оно
существует. Было принято говорить о любви, а потом делать с женщиной то, что
нужно.  Конечно, одну женщину ему хотелось  добыть больше, другую меньше,  с
одной секс был лучше, с другой  хуже,  и это он называл любовью. Поэтому  он
хвалил типов, которые писали книги о любви и получали за это деньги, так же,
как он  получал деньги за то, что словами из этих книжек болтал с  женщинами
перед  тем, как  пойти в  постель,  и после того,  как из  постели  выходил.
Поэтому он  так  сильно  удивился,  когда в  которую-то там  бессонную ночь,
слушая, как тот наверху уже четвертый час пилит свою жену, а кровать скрипит
и постанывает, как  животное, которое кто-то мучает - он вдруг подумал, что,
может,  однако,  и существует  что-то такое,  как великая любовь. Да, что-то
такое должно в самом деле  существовать, если  некоторые женщины и некоторые
мужчины сходят с ума друг по другу, не  влезая в постель,  а в лучшем случае
считая  это  приложением  к любви. Он, Марын, следовательно,  был чего-то  в
жизни лишен,  обманут,  так  как никогда  не  переживал  чувства,  о котором
написано столько книг. Эта мысль мучила его и на следующую ночь.
     Почему  только  теперь  Эрика  сказала  ему  просто  в  глаза,  что  те
постельные дела просто наводили на нее тоску и она решила уйти к такому, кто
был в  мужских  делах значительно более слабым, но зато умел любить.  А ведь
Юзеф Марын  тоже  по-своему ее любил и  время от  времени влезал на  нее  на
несколько часов,  чтобы  доказать ей это. К  сожалению,  как  выяснилось, он
ничего  не  доказал и даже - как  это тоже выяснилось -  действовал во  вред
себе. Как было  на самом  деле, он не  знал, а спросить было не у кого, не у
того  же  сопляка  наверху, который  мучил  жену  от заката до  рассвета  на
скрипучей кровати.
     Однажды Марын вернулся в лесничество на загнанной лошади. Он зря пустил
ее в галоп в душном, разогретом  под  весенним  солнцем лесу, но, неизвестно
почему,  у него вдруг появилось предчувствие, что в лесничестве, в щели  под
дверью, его ожидает какое-то важное письмо. Однако под дверью ничего не было
(он не получил ни одного письма с тех пор, как поселился  в Морденгах), но у
кобылы  бока покрылись пеной. Он  вытер  ее  тряпкой и накрыл  одеялом,  под
которым  спал.  Во  дворе, где он  вытирал  кобылу,  жена  Кулеши, Вероника,
стирала постельное белье  в большой  лохани,  а муж помогал  ей  развешивать
белые полотна на веревке,  натянутой  между домом и конюшней. В перерывах он
садился на лавку возле дома и с удовольствием рассматривал высоко обнаженные
бедра жены, которые оголялись еще больше, когда она наклонялась над лоханью.
Настойчивость этих взглядов не доставляла женщине удовольствия, а может, она
просто стеснялась  присутствия Марына. Она два раза  что-то сердито буркнула
мужу, а  потом  сменила место возле лохани так, что муж мог видеть только ее
лицо,  а точнее - черные,  распушившиеся на  голове волосы. Ее застенчивость
словно бы позабавила и еще больше возбудила Кулешу. Он весело сказал Марыну:
     - Вы, пане Марын, не похожи на человека, который знает толк в женщинах.
Я советую  вам искать женщин с таким  задом,  как  у моей жены.  Посмотрите,
потому  что именно в вашу сторону она свой  зад  выставила. Сколько вы у нас
работаете? Три недели, правда? Как-то никакой бабенки вы еще не уговорили...
     - Я женат,- объяснил Марын.
     - Я  догадываюсь,-  кивнул головой Кулеша.- Но  три  недели в лесу  без
женщины - это большой срок, пане Марын. Вы об этом не знаете, но я скажу вам
по опыту других лесников, что тех, которые  работают в лесу, сильнее тянет к
женщинам, чем других.
     Накрытую одеялом  кобылу Марын отвел в конюшню, насыпал ей  овса, долго
оставался  в  полумраке  конюшни, вдыхая запах  конского навоза  и  бездумно
всматриваясь  в  маленькое запыленное окошко,  и все  это  для  того,  чтобы
совладать с раздражением, которое вызывал в нем  этот сопляк, и призвать  на
лицо  профессиональную улыбку, которая здесь ему  не нужна,  но когда-нибудь
понадобится, и  поэтому  нужно было постоянно тренироваться, соответствующим
образом   складывать   мышцы  лица,   растягивать   губы,  показывать  белые
ровнехонькие зубы (эти  зубы поглотили в Лондоне  его  годовые  сбережения).
Марын вышел из  конюшни с улыбкой на лице, подсел к Кулеше на лавочку  возле
дома, открыл свой  плоский золотой  портсигар и угостил сигаретой  (сигарета
была  не из лучших, и должна была  быть не из  лучших,  если Марын  не хотел
оставлять здесь следов). Сейчас он уже знал наверняка,  что его осторожность
была  излишней,  эти люди могли  заметить в лесу веточку,  на которой листья
обгрызла гусеница, молодую  сосну, объеденную лосем, но по отношению к людям
они оставались  слепыми и недалекими. Отчего -  этого  он  еще не  понял. Из
нескольких встреч с ними и разговоров он вынес впечатление, что ему пришлось
жить  среди   безнадежных   дураков,  что,  однако,  тоже   заставляло  быть
осторожным,  но  не так,  как он собирался быть  осторожным  сначала. Дураки
бывали  опасны и вредны,  он  немного их боялся, так как  не мог  предвидеть
реакцию дурака, представить себе способ его мышления. Он,  Марын, десять лет
совершенствовал  в себе  знание людей,  и,  похоже,  у  него  были  к  этому
необходимые задатки, раз  вместо  того,  чтобы, например, стать лесником, он
стал тем, кем был, и долгое время справлялся с работой совсем неплохо. В его
профессии необходимо  было  определить личность другого  человека в  течение
одного  мгновения  на  основании   абсолютно,  казалось  бы,  несущественных
деталей; за ошибку он платил собственным поражением. Он, Юзеф Марын, если бы
встретил  в лесу  Юзефа  Марына,  даже  в казенном  мундирчике,  тут  же  бы
внутренне  насторожился  и  стал бы бдительным,  как собака, когда она  чует
волка.  Ему  хватило  бы  одного взгляда на плоские  золотые наручные  часы,
которые только на заказ делала одна заграничная фирма, на набор белых зубов,
узкие холеные руки  карманного вора и вопреки распространившейся в последнее
время  моде волосы, очень коротко подстриженные, чтобы никто не мог  за  них
ухватиться и пригнуть ему голову к земле. Прежде  всего рефлекс бдительности
вызвал бы в нем ремень из крокодиловой кожи, который  поддерживал его брюки.
У таких  ремней на внутренней стороне был замок-молния,  и в них  можно было
хранить  деньги  или  мелкие  предметы, плоские  и  маленькие,  как  у него,
пластиночки  для открывания  замков  в  гостиничных  дверях.  Конечно, таких
ремней выпускают очень  много, потому что  в  них  безопаснее  всего  носить
деньги, но у Марына  ремень был  специальный, выполненный по его заказу и не
бросающийся в  глаза. Итак,  этих нескольких мелочей  ему бы  хватило, чтобы
почувствовать  опасность. Глаза Кулеши были,  однако,  глазами слепого,  для
него   Марын  оставался  тем,  о  ком  его  проинформировали,-   инспектором
охотнадзора.  Сомнительно, чтобы  этот  молодой  лесник вообще  умел думать,
размышлять хотя бы  минуту  о другом  человеке. Его, похоже, не интересовала
личность чужого  человека,  и  в голову  ему не приходило, что кто-то  может
оказаться не  тем,  кем он записан в бумагах. Что  этот  сопляк в самом деле
знал,  например,  о  своей молодой  жене,  которая с  гневно  сжатыми губами
перешла  по   другую  сторону  лохани,  чтобы  муж  не   мог   созерцать  ее
выставленного зада?  Такой поступок мог  ничего  не значить,  а  мог значить
слишком  много.  Марын  отметил  его  в памяти  словно  по  профессиональной
привычке, хоть до этой женщины и этого мужчины ему не было никакого дела.
     - Я читал в какой-то книге, не помню названия,- беззаботно обратился он
к  Кулеше,-  о  богатых,  красивых  и  молодых  женщинах,  привыкших жить  в
достатке, которые  шли за мужьями в дикую  тайгу и  в морозы, потому что тех
ссылали туда из-за немилости властей.  Не  для  всех женщин, коллега Кулеша,
эта мужская вещь так важна, раз они шли за мужчинами только для того,  чтобы
раз в день увидеть своих  мужей по дороге на лесоповал. Кто их удовлетворял,
пане Кулеша? Видимо, никто. Что удерживало их возле тех мужчин, раз те их не
удовлетворяли?  Может,  любовь,  пане  Кулеша? Поэтому  я  думаю, что  есть,
однако, на свете настоящая большая любовь, к которой все эти постельные дела
остаются совершенно незначительным довеском.
     В своей комнате он повернул выключатель электроплитки, открыл две банки
щей, вылил их  содержимое  в кастрюльку  и,  ожидая,  пока  разогреются  щи,
отрезал  несколько  тонких кусков хлеба.  Это  составляло  его обед -  почти
неизменный  в  течение трех  недель. Он был  голоден и зол  и поэтому сказал
Кулеше  то,  что сказал. Если бы этот лесник  был немного более начитанным и
больше думал, чем болтал, он  бы  ответил Марыну, что тогда некоторых женщин
увлекала именно такая мода.  А у  моды есть сила, которой до конца еще никто
не  понял.  Она может  даже заставить  жить  вблизи  мужчины  без надежды на
телесное  сближение. Но  теперь другая мода  -  совокупляться  надо  долго и
часто,  с одной, с другой, с третьей. Короче, заниматься тем, что называется
избавлением от предрассудков. Когда-то  называлось настоящей любовью то, что
делали женщины, идущие за мужчинами в изгнание, а теперь  называется любовью
неустанное пребывание  члена во  влагалище.  Говорят, что таким  способом на
минуту  преодолевается  одиночество,  отделяющее   человека   от   человека.
Когда-то,  может  быть, люди не боялись одиночества так, как  теперь, потому
что им  никто не объяснял,  что они одиноки. Им  объяснили еще и то, что нет
другой  дороги  для  преодоления собственного  и  чужого одиночества,  кроме
копуляции, непродолжительной  или  длительной. Длительная  была, безусловно,
лучше,  потому  что  дольше сохранялась  близость  с кем-либо, и даже  могла
преодолеть на это время в человеке страх перед неизвестностью.
     Значит,  как  бы об  этом деле ни  думать, как  его ни  поворачивать  -
оставалось фактом, что за Юзефом Марыном, который отделывал женщин тщательно
и  очень  долго  (маленьких  и  больших,  красивых  и безобразных,  одних  с
удовольствием,  других же без удовольствия, всегда, однако, отдавая все, что
было  в нем хорошего- в  смысле сексуальном),- в лес не  пошла  ни  одна. Ни
маленькая,  ни большая, ни красивая,  ни безобразная. Даже  его  собственная
жена  Эрика. А  ведь это не  было путешествие в дальние  края, в  безлюдье и
морозы, а едва за триста километров от столицы, в село со странным названием
Морденги.  И как бы  ни рассматривать это дело, сверху или  снизу, слева или
справа, неизбежно получалось, что эти дамско-мужские проблемы не были так уж
важны. Поэтому, если даже не хотелось верить в существование чего-то такого,
как  великая  любовь,  то  разум  приказывал думать, что если бы Эрика  хоть
немного его любила, он,  видимо, получил  бы от нее  хотя бы короткое письмо
или она приехала  бы сюда  сама, чтобы просто  увидеть его,  прикоснуться  к
нему, приготовить ему обед, подать завтрак или ужин.
     Ночью  он  снова  вслушивался  в однообразный  скрип старой  кровати  и
старался представить себе голый  зад Вероники, так же выпяченный, как тогда,
когда  она  стирала  белье  во  дворе. К  сожалению,  воображение  его  было
бесплодным, оно  не  вызывало  учащенного  биения  сердца,  и даже напротив,
замедляло  его удары, навевало отупение и  сонливость, о  которых  он  давно
мечтал.  Сверху  уже не  веяло  чем-то  ужасным, отвратительным,  вызывающим
брезгливость, а только какой-то невероятной скукой.
     ...Он  засыпал.  В первый  раз за  три недели  он засыпал,  несмотря на
однообразный скрип кровати - и именно тогда наверху что-то упало со страшным
грохотом, Марын даже подскочил на своей железной койке.  Он подумал, что эти
трахались на  чем-то вроде  кресла,  и  оно упало  над  его головой.  Потом,
однако, он услышал повышенный  мужской  голос  и, похоже, женский плач.  Это
было недолго, потом наступила тишина, настоящая  тишина, впервые с  тех пор,
как  он  тут  поселился. Он заснул и  проснулся отдохнувшим,  с возбужденным
членом, как это и должно было быть по утрам у  здорового тридцатипятилетнего
мужчины.  Стало  понятно,  что  какая-то  заблокированная  шестеренка  вдруг
отцепилась в  его психике, что тут  же  подтвердилось,  когда  он  подумал о
выпяченном заде Вероники.
     В  этот день  он рысью  поехал по  опушке леса и по берегу озера, вдоль
асфальтового  шоссе, которое вело  к расположенному в  семи километрах  селу
Гауды. Большинство  полуразрушенных  домов в  нем скупили  люди  из  больших
городов,   отремонтировали,   за  деревней   построили  несколько   десятков
деревянных вилл с островерхими  крышами, почти достающими до земли. В  озеро
вдавались узкие помосты  для моторок и яхт. Неподалеку, километрах в двух  в
глубь леса,  стояли  огороженные сеткой и двумя рядами колючей проволоки две
опустевшие  виллы,  которые  были и как  бы не  были собственностью  персон,
известных по первым страницам газет. Марын никогда  не заглядывал  туда.  Он
только  несколько   раз   пересекал  дорожку,  залитую  асфальтом,   но  уже
потрескавшуюся,  местами  поросшую  высокой травой, потому что  никто по ней
давно  не ездил, впрочем,  это запрещал дорожный  знак,  стоящий на  опушке.
Старший  лесничий  Маслоха  рассказывал,  что  почти год в  Гаудах  заседала
какая-то комиссия, и деревня  выглядела тогда как напомаженный труп. А потом
комиссия вдруг уехала, и летом владельцы  стали робко приезжать - сначала на
день,  на  три дня,  потом дольше, даже с женой, с  детьми, с собакой. "Этим
летом, снова  все приедут",- заявил  старший лесничий,  и это подтвердилось,
потому  что открылась  бездействовавшая весь  год  деревянная  гостиница  со
стенами, выложенными  лиственничными панелями, рестораном  и семью комнатами
наверху. Пока в  ресторане не  было  большого выбора  блюд,  большей  частью
подавали фляки с  хлебом и  предлагали  дорогие  русские  коньяки.  Владелец
гостиницы держал  только барменшу и  одну  официантку,  похоже,  собственную
дочку.  Ей  было не  больше  шестнадцати лет, узкие  бедра,  пухлые ягодицы,
хорошенькое личико с густыми, от природы светлыми волосами  и остро торчащие
маленькие девичьи груди. Ей нравился  Юзеф Марын, когда  время от времени он
приезжал  сюда поесть фляков и выпить  рюмку коньяку. Нетрудно было выделить
его из толпы  обшарпанных и недомытых  лесников, которые  пока - до  лета  и
приезда хозяев домов и вилл - оставляли перед гостиницей служебный транспорт
и  напивались собственной водкой, привезенной в  карманах  зеленых мундиров.
Эта  девушка подавала  Марыну  фляки и  рассеянно смотрела на  него большими
голубыми  глазами, улыбалась маленькими,  ненакрашенными губами  и,  видимо,
только и  ждала, чтобы  он условился  с  ней где-нибудь  в  лесу. Марын знал
нескольких таких девушек с таким же рассеянным взглядом и бледной улыбкой на
губах, которая маскировала пекло вожделения, мучающее их. Ни один мужчина не
мог их удовлетворить, хоть бы и делал  это по три  раза на дню  и шесть  раз
ночью. Никогда  они не  были благодарны  мужчине за это,  не  привязывались,
всегда рассчитывали,  что другой окажется  лучше. Только  к сорока годам они
вдруг понимали, что лучших нет и  никогда не будет. Такая, как она, пошла бы
через лес и за десять  километров в  лесничество в Морденгах, только за тем,
чтобы Марын занимался ею несколько  часов. Однако, когда он представлял себе
две однообразно скрипящие кровати  - одну наверху,  а другую  внизу,  к нему
вернулось чувство брезгливости.
     По дороге в Гауды он свернул  в сторону болота Топник у озера. Вчера на
тропке,  протоптанной  лесными  зверями,  он  заметил  расставленные  силки.
Сегодня он сразу увидел мертвую  серну, задушенную петлей из тонкой веревки.
Серна была еще теплая,  а  значит, это  случилось  самое  большее час назад.
Браконьер был  здесь, возможно,  на  рассвете  и  застал пустую  петлю,  что
означало, что он снова сюда придет. Может, и не  сразу, может, в полдень или
ранним вечером.  Он галопом вернулся домой,  поставил кобылу в конюшню, взял
фотоаппарат, зеленую плащ-палатку с капюшоном и вернулся на болото. Он залег
в   яме  от  вывороченного   когда-то   бурей   толстого  дерева,   накрылся
плащ-палаткой,   вкрутил  телеобъектив,   отодвинул   три  веточки,  которые
заслоняли  от  него   мертвую  серну,  перевел  затвор  и  стал  ждать.  Без
нетерпения,  с  таким  удивительным  удовольствием, которого  давно  уже  не
испытывал. Да,  в свое  время он бывал на охоте, стрелял в козлов и ланей, в
кабанов-одиночек,  в зайцев на замерзших декабрьских  полях, но это было для
него неинтересно. У охоты на человека был совершенно другой вкус, потому что
приходилось  иметь дело  с небезопасным  существом.  В лесу,  впрочем,  было
душно,  сверху лились  потоки  весеннего  солнца,  ольхи  на  болоте  только
разворачивали  листья, и не укрытая ими земля сильно парила.  Рои комаров  и
малюсеньких мушек кружились  над  плащ-палаткой,  достаточно  было чуть-чуть
высунуть голову из-под капюшона - и они уже лезли в глаза, забивались в рот.
От хвои, выстилающей его берлогу, несло болотной влагой. Но  все  это ничего
не значило, раз там лежала мертвая серна и через час, два или даже четыре за
ней должен был прийти человек.  "Бескровная охота" -  так некоторые называли
фотографию.  Конечно,  кровь  не проливалась  сразу,  может, немного  позже.
Впрочем, это  необязательно должна  была быть  кровь.  Иво Бундер  таким  же
японским фотоаппаратом подстрелил когда-то одного типа, когда  тот покупал у
нищенствующего  слепца возле роскошного  магазина  маленькую,  как спичечный
коробок, пачечку чего-то, чего не должен покупать человек, если хочет, чтобы
его уважали. Потом тот повесился, как эта  серна. На Бундера тоже охотились,
впрочем,  как, наверное, и на  каждого из  их коллег.  Юзеф Марын много  раз
чувствовал,  что он -  на мушке фотоаппарата, потом  почти  постоянно у него
было  такое ощущение, что кто-то на  него  охотится. Когда-то, например,  он
познакомился с молодой поэтессой, которая пригласила его  на ночь к себе,  в
красиво  обставленное ателье в мансарде.  Подслушивающее устройство было так
неловко  укреплено  на  балке под  потолком,  что  Марын  покинул  мансарду,
пригласил девушку  в свою машину, вывез ее за город, дал  в морду и выбросил
из  машины. Так  нельзя охотиться на людей, хотя  какая  разница, служит  ли
приманкой задушенная серна или девушка,  которая пишет  стихи. Охота тем  не
менее  должна быть организована со вкусом, а не как попало. Все должно иметь
свой стиль, высокий уровень, этим самым выражается уважение к  тому, на кого
охотятся. Он, Юзеф Марын, проявляет, кажется,  даже слишком много уважения к
этому  паршивцу,  видимо,  какому-нибудь  грязнуле  из   затерянной  в  лесу
деревеньки. Впрочем,  кто  знает, кого сегодня  поймает  Марын? И  настолько
любопытно,  настолько возбуждающе именно то, что  никогда нет уверенности  в
том, что за  зверь  появится  в  образе  человека и что  он  сделает,  когда
несколько  раз  щелкнет  затвор  фотоаппарата.  Гнев, угрозы,  скулеж, плач,
умоляюще вытянутые руки с деньгами -  Марын это знал, а  еще лучше  это знал
Иво  Бундер  и  не  раз  рассказывал  ему,  чем  отличается в такой ситуации
поведение мужчины  от  поведения  женщины.  Не  было  такой, которая не была
готова задрать платье, но  Бундера  ничто подобное никогда  не интересовало.
Это  он  мог  получить  без  всяких  хлопот.   А  важнее   всего  был  новый
компрометирующий  кого-либо   документ,   который  Бундер  прятал  в  месте,
известном  ему одному. Видимо,  с этими  документами в портфеле он  и  ушел,
ранним  утром пешком  пересек два перекрестка и  вошел  в  здание полиции. А
потом никто, даже Эрика, не хотел поверить ему,  что он, Юзеф Марын, который
проговорил  тогда с Бундером почти всю ночь напролет,- что он не догадывался
о  том, что тот сделает ранним утром. Немного у него оставалось доверчивости
и веры в людей,  но ведь, как оказалось,  эта ненужная частичка оставалась в
нем,  и поэтому  Иво  Бундер спокойно сделал то, что сделал. А теперь  Марын
лежит  в  лесной берлоге, накрытый плащ-палаткой, и ждет глупого  оборванна,
который явится за серной.  Такая серость даже  не оценит  класса  и  высокой
техники охотника, потому  что  до  сих пор имел  дело только с вечно пьяными
инспекторами  охотнадзора,  которые  носили  на толстых  животах изъятые  из
обращения пистолеты и большими кобурами отбивали себе бедренные кости.
     Он любил свою старую профессию. Любил  даже то, что он то охотился,  то
сам становился  промысловым зверем. Ощущение,  что  на  тебя  охотятся, тоже
страшно возбуждает. Марын считал  себя хорошим профессионалом, и  даже очень
хорошим, потому что  он  очень любил эту  игру с самим  собой  и с  другими.
Ненужной и  губительной оказалась  только эта  капелька  доверия  к  другому
человеку. Попросту он любил Иво Бундера, а любить нельзя было никого. И даже
если кого-то полюбил,  то  тем более нельзя ему  доверять. Но откуда он  мог
знать, что выкинет Иво Бундер ранним утром?
     Тот взял  с собой портфель с фамилиями  и  информацией и  пошел с  этим
багажом в полицию. Но  ведь Господь Бог,  кажется, слепил человека именно из
грязи. "Иди, грязь к грязи",- весело говорил Иво Бундер, пряча  информацию о
грязных делишках  очередного "клиента"  или "клиентки"  в бумажную  папку. А
потом весь  этот материал продал. Одним прекрасным утром в  здании  полиции.
Продал,  как корову,  как  овцу на ярмарке. И  этим прикончил  своего друга,
Юзефа Марына. Не в прямом смысле слова, но в их жизни ничто не  существовало
в прямом  смысле  слова.  Впрочем, два месяца в следственном изоляторе - это
почти  смерть.  Что ждет Иво Бундера? Тоже смерть. А перед ней долгая полоса
страха -  можно было  так сказать, если  бы  Бундер или Марын  считали страх
чем-то действительно ужасным. Они ведь постоянно  жили  в страхе. Им платили
за страх, жизнь без страха не имела для них смысла. Страх мог возбуждать их,
как женщина. И теперь, в берлоге под плащ-палаткой, Марын испытывает чуточку
страха, потому что он  не знает, как поступит человек, который придет сюда и
услышит щелчок затвора фотоаппарата.
     ...Он увидел его в видоискатель. Маленький, чернявый, кудрявый, немного
похожий на  цыгана. Он так увлеченно занялся серной, что Марын сделал четыре
снимка, и так был поглощен потрошением зверя, что Марын незамеченным подошел
к нему  на  десять  метров.  Конечно, с  фотоаппаратом в руках и  с  широкой
улыбкой на лице.
     Марын увидел страх в его глазах и успокоился, а  это означало,  что  он
избавился от собственного страха.
     - Откуда-то я тебя знаю. Кажется, видел  тебя на плантации  у лесничего
Кулеши,- сказал он ему.- Я долго  тебя ждал. Серна попалась в восемь утра, а
ты пришел только в  шестнадцать пятнадцать. Заканчивай  ее потрошить, потому
что она скоро начнет вонять.
     Марын  подошел  ближе и  тотчас  же  понял,  что имеет дело  с  обычным
паршивцем, и  даже  не прикоснулся к  кобуре  с  пистолетом. Он просто  пнул
паршивца по ядрам, когда гот поднялся над серной  со штыком в руках. Он пнул
его не слишком сильно, чтобы не  причинить  вреда.  Он  подождал, когда  тот
перестанет стонать и корчиться  от боли, держась за низ живота,  потом мягко
заговорил с  ним, и говорил до  тех пор, пока самому не надоела  эта беседа.
Паршивец долго не  мог  понять, что его сфотографировали возле серны, что он
собственноручно  должен написать короткую объяснительную  (когда,  в котором
часу, в каком  месте он расставил силки  и пришел за задушенной серной).  Он
писал  медленно  и с массой  ошибок,  то и дело швыряя на землю авторучку  и
большой блокнот,  который Марын положил  для него на свою полевую сумку.  Он
хватался за низ живота, пока Марын не пригрозил, что даст ему еще пинка.
     - Сколько у тебя детей?
     - Шестеро...
     - Хватит, да?  - сказал Марын,  имея в виду его ядра.  Тот написал все,
что велел ему Марын. Потом он расплакался  и признался, что один раз его уже
судили за браконьерство и теперь получит больший срок. Марын  кивнул головой
и ответил:
     - Ты больше не будешь этим заниматься.  Я на тебя  не сержусь. Серну ты
выпотроши  и  забери  домой.  Ведь  мы ее не воскресим.  У  меня  ничего  не
прибавится оттого,  что тебя  посадят. Я возьму  на память твои фотографии и
твою объяснительную. Ты, конечно, знаешь, что я тут чужой, совершенно чужой,
еще и трех недель  не  прошло. Я ничего не знаю ни  о ком, а люблю знать, на
каком свете я живу. Ты что-нибудь понимаешь?
     - Нет, проше пана.
     - Может, ты предпочитаешь суд и тюрьму?
     - Нет, проше пана.
     -  Мне нужен друг,- заявил Марын.- Друзей не выбирают. Мне  попался ты.
Меня зовут Юзеф Марын, я пока живу в Морденгах, а тебя зовут Зенон Карась, и
ты живешь  в Долине. Я вижу в тебе  приятеля,  потому  что у меня есть  твои
фотографии и  твоя объяснительная. Время от времени я буду приходить к тебе,
а ты рассказывать мне то, что знаешь.
     - Я ничего не знаю.
     - Постарайся узнать. Кто еще браконьерствует и где браконьерствует. Кто
нелегально  хранит оружие. Ты  мне  скажешь это  по-дружески,  потому что мы
стали друзьями. Кражи леса меня не
     интересуют, потому что я - инспектор охотнадзора. Ну, забирай эту серну
домой и помни, что в
     моем лице ты приобрел приятеля. О нашей дружбе я никому не расскажу. Ты
тоже никому не говори, потому что могут быть неприятности.
     Когда Марын возвращался в  лесничество, в  нем проснулось давно забытое
ощущение,  какие-то сомнения,  которые  можно  было  бы  назвать угрызениями
совести. Он не был уверен, правильно ли поступил, унижая Карася и делая  его
зависимым от своей  милости, вместо того чтобы  попросту отдать  его в  руки
правосудия. До сих пор все,  что  совершал Марын (а ведь это были поступки в
сто раз хуже, чем история с Карасем), оправдывалось интересами фирмы. У мира
была своя мораль и своя оценка человеческих дел и поступков, но вместе с тем
он  мирился  с  существованием фирмы  и  десятков подобных фирм и тем  самым
санкционировал  внутреннюю мораль  работающих там  людей. В  мире было  свое
добро и  зло, но у фирм тоже было свое добро и зло. Много он тогда  совершил
такого, что  в  общепринятом  смысле было  плохим,  но  оказывалось хорошим.
Немножко любить кого-нибудь  -  это хорошо или  плохо?  Обычно считают,  что
любить - это хорошо, это по-человечески. Марын немного любил Иво Бундера, но
по отношению к фирме это оказалось даже безнравственно. За  то, что он любил
Бундера,  что не  поступил  с  ним  так,  как  обязывали  инструкции,  его и
приговорили к  этому лесу и на одинокую охоту  на зверей,  подобных  Карасю.
Можно любить собаку, но если  пес взбесится, необходимо убить его не моргнув
глазом, потому что он может покусать других. Бундер вошел в здание полиции -
это было хуже, чем укус бешеного пса. Поэтому, оглядываясь  назад, Марын уже
твердо  знал,  что  нельзя  никого любить, потому  что  можно  повести  себя
недостойно и  даже аморально, потому что подвергнешь риску фирму.  Но здесь,
сейчас? Что бы он ни делал теперь, он делал это  не для фирмы, а  для себя и
под свою  ответственность. Он уже не мог  заслоняться моральными  ценностями
фирмы, а должен был выработать собственные ценности, что, впрочем, не так-то
просто для человека, который столько лет занимался тем, что считается плохим
и аморальным, хотя с другой точки зрения (именно с той, к которой он привык)
это было и хорошо, и нравственно. Не чересчур ли это - требовать от кого-то,
чтобы он внезапно, за один день  вновь обрел  давние ценности, если он много
лет  избавлялся от них и  даже старался их  забыть, потому  что  в противном
случае он  оказался бы никуда не  годным работником, издерганным сомнениями.
Почему же,  если он столько лет внушал себе, что все человеческое ему чуждо,
сейчас должен был считать, что все человеческое ему близко? Ведь он вернется
в тот мир, откуда прибыл сюда,  и  снова для него  будут существовать только
интересы фирмы.
     Дома он разогрел супчик  из банки,  опять капустный.  В комнате, где он
жил, не было  стола,  и миску с едой он  поставил на  подоконник,  придвинул
хромоногий табуретик  и, поглощая суп,  смотрел  на  Веронику,  которая  уже
второй день стирала во дворе.
     В эту  ночь  кровать наверху не  заскрипела ни разу.  Но Юзеф Марын все
равно не мог заснуть, поскольку не знал,  что кровать не  будет  скрипеть, и
все  ждал,  что  вот-вот  начнется обычное однообразное постанывание. Ничего
подобного, однако, не происходило, а Марын не мог заснуть, ждал и ждал, пока
не погрузился  в какой-то полусон,  разговаривал с Иво Бундером, с пойманным
возле серны  Карасем, а потом  с каким-то странным  человеком по имени Хорст
Собота.  Он ничего  не знал об этом человеке,  только  то,  что  у  него был
прекрасный каменный дом с садом и  что  он предложил квартировать у него. Он
ждал  и ждал и  вдруг услышал  наверху  раздраженный мужской  голос, женский
плач, что-то упало на пол.  Наступила тишина, Марын погрузился в мучительный
полусон-полуявь. Окно у  него было  приоткрыто,  и  до него донесся  скрежет
открывающихся дверей конюшни и фырканье кобылы. Он подумал  о Зеноне Карасе,
и,  так как  не знал,  что чувствуют такие люди, когда поймут,  что их  душа
принадлежит другому  человеку, ощутил  беспокойство. У людей покроя  Бундера
или Марына не было души, а те, с кем он до сих пор имел дело, расставались с
душой так легко, как с грязными кальсонами  и  грязными  трусами. Юзеф Марын
мог  догадаться, что они сделают почти в каждой ситуации, хоть и не до конца
- он, например,  не  смог предвидеть,  что ранним  утром  Бундер минует  два
перекрестка и войдет в  здание  полиции. Конечно, Иво Бундер  был  личностью
сложной,  а  Карась примитивной. Но  именно так  примитивный  человек  может
сделать что-то  очень примитивное, например,  увести кобылу из  конюшни  или
подсыпать ей чего-нибудь  в кормушку. Поэтому  Марын встал с  постели, сунул
пистолет в карман и в шлепанцах вышел во двор. Конюшня была  открыта, а ведь
он ее запирал. Из открытых дверей шло тепло, запах навоза и конского пота. И
чего-то  еще - ну да,  аромат духов. Глаза  Марына уже привыкли  к темноте в
конюшне, и он увидел  около  кобылы что-то продолговатое.  Женщина в  ночной
рубашке  держала кобылу за шею и плакала очень тихо,  но  не так тихо, чтобы
Марын  этого не  услышал. Марын  не рассмотрел  ее, не  слышал отчетливо  ее
плача, но обо всем догадался. Он вернулся  домой, залез под одеяло и  заснул
уже  по-настоящему. До этих людей сверху ему не было никакого дела, он хотел
быть как можно дальше от их проблем, потому что  ему и своих  хватало. Утром
он появился возле дома Хорста Соботы и сказал ему:
     - Ты,  дедушка, предлагал мне поселиться  в твоем доме. Я принимаю твое
предложение. Хочу жить  у тебя, а не у лесничего  Кулеши. Скажи мне, чего ты
хочешь взамен?
     Юзеф Марын точно знал, что ничто на этом свете не бывает даром. А самой
высокой ценой бывает чувство благодарности за то, что кто-то сделал даром.
     Старый смотрел на него в молчании, а Марын подумал, что у старика такие
же, как  у него,  голубые глаза  и  гладко  прилегающие к  голове поседевшие
волосы, которые  когда-то  тоже  должны  были  быть очень  светлыми.  Марын,
видимо, когда-нибудь будет  выглядеть так, как  этот старик,-  и дай Бог так
выглядеть. Но скорее всего он не доживет до такого  возраста, а погибнет  на
улице  какого-нибудь большого города,  и из лужи крови поднимут  его  люди в
белых халатах.
     -  Сразу  я тебе  всего  не  скажу,  потому  что  ты  подумаешь,  что я
сумасшедший,- очень  осторожно сказал Хорст Собота.- Но ты можешь узнать то,
что я не люблю лес, а ты  сказал мне, что тоже его не любишь. Со временем мы
договоримся.
     Марын  предпочел  поселиться внизу  и  выбрал себе  небольшую  комнату,
первую справа,  с  видом  на сад  и  озеро. Старик сказал ему, что  напротив
кухня,  где  он   может  готовить   себе  завтраки  и  обеды,   пользоваться
холодильником.
     Понравилась Марыну и эта комната, и этот дом, и этот странный старик, и
глубокая тишина, которая, казалось, накрывала прозрачной ладонью лес и озеро
и даже  лес по  другую сторону дороги. Он с  радостью подумал, что больше не
услышит однообразного скрипа кровати над головой, а в конюшне не почувствует
запаха женских духов.
     Он  разложил свои вещи в шкафу и в  буфете, не обращая внимания  на то,
что ключей там нет. Свои тайны Марын носил в себе и  не опасался любопытства
старого  человека. Он вышел на подворье и улыбнулся, увидев в открытые двери
маленького сарая, как Хорст Собота накрывает крышкой пустой гроб. Это его не
удивило. Его отец, богатый  хозяин, тоже  держал в сарае приготовленный  для
себя гроб.
     Марын вытащил деньги и вручил их Хорсту.
     - Мне понадобится овес для лошади и много сена. Я никого вокруг не знаю
и ни с кем не подружился.
     - Хорошо,- кивнул Хорст Собота.- Я уже давно не был среди людей, только
в  магазине.  Я сделаю это для тебя.  Пойду в деревню  и привезу тебе овса и
сена. Что тебе еще купить, чужой человек?
     Марын пожал плечами и вежливо сказал:
     - Не годится мне делать из  вас слугу. Но  если  вы хотите сделать  мне
одолжение, купите все то, что необходимо мужчине. Хорст Собота в первый  раз
за много дней улыбнулся беззубым ртом.
     - Хорошо ты  говоришь  со мной, чужой  человек.  Я куплю  тебе все, что
нужно мужчине. Если ты захочешь, куплю тебе даже женщину.
     Юзеф  Марын тоже  рассмеялся. А чтобы выразить свое почтение к старику,
обратился к нему на "вы":
     -  У меня не  хватит на это денег, пане Собота. Женщины, каких я люблю,
стоят чрезвычайно дорого. Старик презрительно изогнул губы:
     - Ты даже не  знаешь, как я богат. Если победишь лес, то сможешь купить
себе самую дорогую женщину. Такую, каких любишь.




     <b>Глава третья</b>


     Марын  вернулся из  леса в полдень. Торопливо расседлал кобылу,  снял с
нее узду и  пустил пастись на молодую траву у озера. Позвал Хорста Соботу  и
велел принести  миску с холодной кипяченой  водой. Потом он  снял  китель, и
Собота заметил, что левый рукав рубашки Марына у локтя пропитан кровью. Рана
была продолговатая, глубокая и сильно кровоточила.
     Марын  старательно  промыл ее льняной тряпочкой, намоченной  в воде,  и
рана показалась во всей своей красе.
     -  Это сделал  чей-то  нож, -  заметил  Хорст Собота. Марын улыбнулся и
кивнул головой.
     - Да, - сказал он. - Это сделал нож.  А вы, пан Собота, откройте буфет,
где хранятся мои веши, достаньте бутылочку с йодом и залейте мне рану.
     Йод, должно быть, сильно щипал и жег, но Марын не переставал улыбаться.
Он велел Хорсту крепко перетянуть раненое место эластичным  бинтом,  а потом
вынул  из буфета никелированную коробочку  и сделал себе  противостолбнячный
укол. "Он дьявол", - подумал Собота и почувствовал в себе теплую радость.
     - Ты должен заявить в милицию,- посоветовал Собота.
     -  В  милицию?  - рассмеялся Марын.- Я завел себе нового приятеля. А за
дружбу  надо платить собственной кровью. Я был невнимательным, пан Хорст,  и
не подумал, что  этот приятель, прежде чем полюбит  меня,  захочет причинить
мне вред. Интересно, кто заштопает мне рукав мундира.
     В этот  день Марын не поехал  в лес. Он уселся на  лавочке  во дворе  и
раздумывал над чем-то, глядя на сад и озеро. А Хорст Собота пришел к выводу,
что Юзеф Марын провел  свою  первую  схватку  с дьявольскими силами леса. Он
взял китель и  старательно заштопал его  зелеными нитками.  Потом поспешил в
деревню,  купил курицу, ощипал ее и после полудня пригласил Марына на жирный
бульон, так как хотел, чтобы Марын был сильным.  Во время обеда  он попросил
его,  чтобы  тот говорил  ему "ты".  Марын кивнул головой  и  тоже  попросил
Соботу, чтобы он говорил ему "ты", то есть называл Юзвой, как его  в детстве
звали дома.
     - У нас тоже был большой сад,- рассказывал он.- В это время года он уже
отцветал, но здесь север  и все  происходит позже. Груши цвели белым, яблони
розовым,  розовые  цветы  были  на  вишнях.  Когда  я  был  маленьким,  моей
обязанностью было обрезать  ранней  весной  засохшие  ветки и такие веточки,
которые  перепутались между  собой.  Я  люблю сады,  Хорст,  потому что  они
напоминают  мне  детство.  Ты  накладываешь  липкие  повязки?  А  может,  ты
применяешь обыкновенный тавот? Он тоже хорошо ловит ползучих насекомых.
     - Я  делаю  и то, и другое,- ответил Собота  и снова ощутил  радость  в
сердце.- Я накладываю повязки из соломы и гофрированного картона. Накладываю
и  липкие  повязки.  Опыляю сад разными химическими  препаратами,  как велит
современная  наука,  но не  брезгую  и  старыми способами. Для борьбы с тлей
хорошо  поселить на деревьях ее врага, афелинуса. Против сливовой плодожорки
и яблонной плодожорки хорош их  враг, крушинка. Я думаю, что  у  трех лесных
дьяволов  есть свои натуральные враги,  только я  их  не знаю. А  может, ты,
Юзва, о них слышал?
     - Я немного знаю о лесе. Я тебе уже говорил об этом, - заметил Марын.
     -  Да.  Поэтому будь  осторожен. Лес бывает коварным. У меня он  забрал
жену и двоих детей, а потом вторую жену и сына. Недавно он снова сильно меня
обидел,  а  как  он  это  сделал,  я  тебе  потом  расскажу. Ведь  есть  три
непобедимые лесные силы: биоценоз, экосистема и лесной климакс.
     - А люди? Лесные люди? - спросил Юзва Марын.
     - Люди  входят в состав лесного климакса.  Они жестоки, потому что  лес
отнял у них душу. Лесных людей опасайся больше всего.
     -  Я знаю  об этом,-  кивнул  головой Юзва.- Поэтому  мне  хотелось  бы
завести  собаку. И тебе, и  мне пригодилась бы  собака. Как-нибудь я поеду в
город и куплю щенка. Мы его научим охотиться на лесных людей.
     - Ты умеешь дрессировать собак?
     -  Я  умею дрессировать людей. Думаю, что с  собаками  это  легче... Он
поблагодарил  Хорста за  обед, немного  вздремнул в  своей  комнате, а уже в
сумерках пошел в лесничество Кулеши, чтобы объяснить, почему он отказывается
жить у него.
     У  Стефана Кулеши на  столе стояли три поллитровки, тарелки с колбасой,
солеными огурцами и стопка нарезанного хлеба. За столом, кроме Кулеши, Марын
увидел лесничего  Тархоньского,  лесника Вздренгу  с пожелтевшим  сморщенным
лицом и тракториста, обслуживавшего лесную машину,  которая своими  могучими
когтями могла перетаскивать огромные стволы, вырывать деревья с корнями.
     -  Мы  заканчиваем  готовить  почву  для  плантации,-  объяснил  Марыну
Кулеша.- Садитесь с нами и выпейте за новый лес!
     -  И за мое повышение,- сказал  Тархоньски,  поправляя  очки на  носу.-
Скоро я получу приказ о назначении старшим лесничим-инспектором и перееду  в
многоэтажный дом в Барты. Кулеша крикнул в открытые двери в другую комнату:
     - Вероника, принеси стул для пана Марына...
     Жена Кулеши вынесла табуретку из  спальни,  откуда  Марын ночами слышал
скрип  кровати.  Может,  именно  эта  табуретка  упала,  когда  они  на  ней
упражнялись?  Лицо  молодой  женщины  казалось  мрачным,  черные  брови  она
сдвинула над носом, враждебно глядя на стол с водкой.
     Марын не хотел зазнаваться. Он взял в руку наполненную  для  него рюмку
из грубо вырезанного стекла и сказал:
     - Ваше здоровье. За повышение, пан инженер, за плантацию,  пан инженер.
И он выпил, утерев рот тыльной стороной ладони.
     - Вы съехали от  нас, но  это и  лучше,- сказал  Кулеша. - Комната  нам
понадобится, когда в будущем родится ребенок. Вероника, выпей с нами.
     -  Не  хочу,-  сердито  буркнула  молодая  женщина и исчезла  в  дверях
спальни. Тархоньски снова поправил очки и похлопал Кулешу по спине.
     -  Моя жена  уже  беременна.  Поэтому  она и хочет  в город,  поближе к
врачам. А тебе, как ты говорил, жена не хочет  давать. Как же ты сделаешь ей
ребенка?
     Лесник  Вздренга притронулся  указательным пальцем к носу, похожему  на
шелушащийся, трухлявый  сосновый сучок.  Палец у него тоже был сучковатый, с
толстым коричневым наростом ногтя.
     - Вы взяли себе в жены порядочную женщину, пан лесничий, - заметил он.-
Порядочная женщина не привыкла к таким вещам. Должна привыкнуть.
     Tархоньски  улыбнулся,  но  тут  же  отвернулся  к стене,  чтобы скрыть
улыбку. Испугавшись, что,  может быть. Кулеша заметил эту улыбочку, он снова
поправил очки, а потом разлил водку по рюмкам.
     Кулеша стиснул губы, погладил усики. Может быть, эта женщина в  спальне
не была такой уж порядочной, как об этом говорил Вздренга, и  именно об этом
подумал Тархоньски? Пьяный Будрыс неразборчиво проговорил:
     -  С каждой  одно и  то  же.  Сначала не хотят давать. А пришли ко  мне
приятели, положили  мою бабу  на  кровать и сказали: "Бери,  ведь это твое".
Придержали бабу, я и сделал что надо.
     - Это по-мужски,- поддакнул Вздренга.
     - Моя жена тоже любит, когда насильно,- стыдливо заметил Тархоньски.
     -  Это  правда.- Кулеша хотел  отплатить  Тархоньскому  за его  ехидную
улыбочку.- Я видел, как она один раз дала тебе по морде.
     - Да, но пойми это правильно,-  защищался Тархоньски.- Это только такая
провокация с  ее стороны.  Она даст мне  по  морде, а потом  я  ей приложу и
возьму насильно. Именно так она любит.
     - Вы задаетесь,  пан Марын. Вы нам не расскажете, как вы берете женщин?
Вы считаете себя не таким, как мы, разве нет?
     Это было удивительно, что именно этому простаку удалось почувствовать в
Марыне что-то отличное от них, чего не сумели заметить эти двое образованных
людей из  большого города. Они, похоже,  были  слишком уверены в  силе своих
знаний, своих титулов, своего знания Света.
     Марын подождал, пока они снова выпили, закусили огурцами.
     - Кто-то  говорил мне, пан Будрыс, что вы расставляете силки на птиц на
озере Тубы в самой середине леса. Я не знаю как следует этих мест, может, вы
меня туда проводите?
     - Я? - взвизгнул Будрыс.- Люди врут, пан Марын. Врут!
     Он  несколько неуверенно  поднялся со своего стула и хотел встать перед
Марыном, дыша  ему в лицо  запахом водки и испорченных зубов, но Марын этого
не позволил. Он толкнул Будрыса рукой так, что тот уселся.
     -  Спокойно,  пан  Будрыс,-  прикрикнул на него  Кулеша.- Вы не у своих
приятелей, а  у  меня, у лесничего.  Если не  умеете пить, то  можете  уйти.
Здесь, у меня, никто не будет шуметь, кроме деревьев.
     - Врут, врут! - бурчал Будрыс.
     Он уже на свой  манер  проверил Марына.  Он думал, что  имеет  дело  со
щеголем-слабаком, но теперь учуял  опасность и  с  простонародной  хитростью
решил с ним не разговаривать.
     Марын скучал. Они уже начали  бестолковый, полный каких-то жалоб пьяный
разговор. О старшем лесничем Маслохе, о его заместителе Войтчаке, у которого
нет никакого лесного образования, он просто выдвиженец. Потом о  квартальных
премиях.  Такую  премию  получил  старый лесничий,  техник  по  образованию,
какой-то  Кондрадт.  Говорили,  что  у  него   самое   легкое  в  управлении
лесничество. Ему оно не полагалось. Кулеша должен был его  получить,  потому
что   он   закладывает   семенную  плантацию   и  берет  на   себя  огромную
ответственность.
     - Не бойся, Стефан,- покрикивал  Тархоньски.-  Для того я согласился на
должность  старшего   лесничего-инспектора,  чтобы  нас,  молодых  лесников,
защищать. Увидишь, какой огонь я разожгу в  нашем  управлении и сам первым в
этот огонь руку суну.
     Они  болтали и болтали, все  время об одном и  том же. Об огне, который
разожгут. Друг  друга они не слушали, говорили одно  и то же без конца, даже
теми же  самыми словами, те же  самые фразы текли  из их уст. Они опустошили
уже третью поллитровку.
     - Вероника, дай нам еще одну бутылку. Она в шкафчике в кухне,- закричал
Кулеша в сторону спальни.
     Женщина молча прошла через комнату и спустилась вниз, в кухню. Она была
в халате, и, когда проходила мимо них, они увидели ее смуглые бедра.
     -  Хороша,-  причмокнул Кулеша,  когда она исчезла  в дверях. -  Только
сейчас норов показывает.
     - Она не простая,- начал Вздренга;
     Кулеша  стукнул кулаком по столу  так, что подскочили  пустые бутылки и
тарелки.
     - Думаете, я не знаю, что о ней говорят? Что пятеро или шестеро влезали
на нее на вырубках. Упилась, как свинья, а теперь даже рюмки не хочет выпить
с собственным мужем и его друзьями.
     - Задается,- неразборчиво проговорил Будрыс.
     - С кровати меня сбросила.  С себя. Чуть  позвоночник не  сломал.- Лицо
Кулеши стало красным от злости.
     Вошла Вероника с полной бутылкой водки в руке. Поставила ее на стол, не
глядя ни на кого из них, и хотела уйти, но Кулеша схватил ее за талию.
     - Выпьешь с нами,- приказал он.
     Она  вырвалась  от него  одним  сильным  движением, но  у  него в руках
остался развязавшийся пояс халата. Халат распахнулся, обнажая ее голый живот
и треугольник черного лона. Она тут же стыдливо запахнулась и хотела убежать
в спальню. Но Кулеша был проворнее, он догнал ее и схватил поперек туловища.
     - Придержи ее, Тархоня,- крикнул он.- Я научу ее уму-разуму.
     Тархоньски не сразу встал со стула. Женщина вырывалась от мужа,  как от
чужого человека. Вцепилась Кулеше в щеки, черные, густые волосы то заслоняли
ее лицо,  то снова открывали,  и тогда Марын  видел ее  глаза -  испуганные,
рассерженные, похожие на глаза разозленного дикого зверя.
     Первым встал  Будрыс и схватил руки женщины своими грязными лапищами, а
потом оторвал их от щек Кулеши.
     - Мы поможем вам, пан лесничий. Сделаем так, как с  моей  бабой,- встал
Тархоньски.
     Марын бросил недокуренную сигарету в рюмку с остатками водки и вышел из
комнаты.  Было темно, но песчаная дорога вырисовывалась  светлой полосой. Он
двинулся  вперед, абсолютно не  тронутый тем, что происходило у Кулеши.  Это
были дела между  мужем и  женой, это  не могло и  даже не  должно  было  его
касаться. Он оставался здесь чужим и приехал сюда не для того, чтобы кого-то
поучать. Впрочем, может, этой женщине так и надо было? Зачем она вышла замуж
за  этого  дурака  с  усиками и сытой  физиономией? Может, она полюбит то же
самое,  что  полюбила  жена  Тархоньского?  У  него,   Юзефа  Марына,  полно
собственных проблем. Будрыса надо поймать  с помощью объектива фотоаппарата,
и  тогда он перестанет  быть подозрительным.  Марын выдрессирует его,  велит
ходить на задних  лапках и скулить,  опускаться то  на  одно, то  на  другое
колено. Насилие над собственной женой? Не бывает ничего подобного. Своих жен
насилуют  люди,  деликатные  до  тошноты.  То, что случилось  в  лесничестве
Кулеши, не касалось Марына, хотя, может быть, заинтересовало бы Иво Бундера,
если бы, конечно, Бундер  оказался  в его  ситуации. Иво Бундера интересовал
секс,  можно сказать,  что он был  специалистом  в этой  области. В  больших
городах он знал все кварталы, представляющие  собой кучу дерьма. "Ты даже не
представляешь,  сколько там можно  встретить  интересных  людей",-  объяснял
Бундер. Сам он брезговал  всем этим и шутливо говорил, что из-за этой грязи,
в  которой  он  увяз,  он  не  может спать  со  своей  женой.  Юзефа  Марына
интересовал азарт, алкоголизм  и наркомания. Даже странно, в  скольких людях
дремлет жажда азарта, в скольких уборных  разные красивые  и богатые женщины
вкалывают себе всякую гадость, сколько на свете пьяниц, имеющих какую-нибудь
власть или доступ к каким-нибудь тайнам. Марын много  ночей провел в игорных
домах,  на  пьяных оргиях, хоть  сам,  кроме  сигарет  с  марихуаной, ничего
никогда не пробовал, а алкоголь вызывал у него отвращение,  как секс вызывал
отвращение у Бундера.  Но такая уж у них была профессия. Какой-то журналист,
у которого руки по самые локти наверняка были вымазаны типографской краской,
назвал таких, как они, "мальчиками для грязной работы".  Марын думал о себе,
что он действительно не бывал чистым, но его грязь была  профессиональной и,
стало  быть, не такой вонючей. Он просто занимался грязной работой  - шахтер
тоже неизбежно ходит черномазым,  так же, как человек, работающий в пыли, но
никто не может сказать о них, что  они  грязнули. Фирма требовала, чтобы  он
доставлял информацию  для  страны,  и Марын делал это,  иногда лучше, иногда
хуже.  Не  было его  вины в том, что столько людей  вело грязную жизнь,  а к
грязи всегда  что-нибудь  да прилипнет. В своей анкете  он мог  бы написать:
информатор. Но  он писал:  коммерсант.  Там он,  черт  побери, все-таки  был
владельцем магазина велосипедов на Дапперстраат. И, кажется, остается  им  и
сейчас... Да, самым противным  бывал тот  специфический  душок,  который  от
некоторых людей чувствовался  издалека, хоть именно такие и меняли сорочки и
белье  по  три раза в день. Когда  до него долетал этот запашок, он звонил в
квартиру  Бундера и спрашивал: "Это квартира господина  Фельдмана?"  - "Нет.
Ошибка",-   отвечал  Бундер  и  вешал  трубку.  Они  тут  же  встречались  в
условленном  месте  в условленное  время, Марын  передавал  Бундеру  то, что
узнал.  Всегда только устно. Это Иво Бундер создавал досье на такого клиента
или  на такую клиентку. Марын же  посылал  в фирму информацию,  что такая-то
особа начинает  плохо пахнуть и стоило бы к  ней присмотреться внимательней.
Интересно,  что  это  всегда начиналось с любви  к деньгам  или со  странных
сексуальных наклонностей. Ясно, что речь шла  не  о насилии  над собственной
женой.  С этой женщиной в лесничестве не случится  ничего  плохого,  если ее
насильно  отделает собственный муж.  Это  вообще  ерундовое  дело. Настоящей
проблемой  было  то,  что  Бундер  утром  пересек две улицы.  Это хуже,  чем
перерезать  веревку, на которой кто-то другой висит. Потому  что под  ногами
только  пропасть. Всего  три  четверти часа оставались Марыну и Эрике, чтобы
вывести из гаража машину, доехать до  аэропорта и купить билет.  Они сделали
все это в панике  - и напрасно,  потому что, как оказалось позже, Иво Бундер
его не выдал. Однако Юзеф Марын два месяца просидел в следственном изоляторе
в своей родной стране. А  теперь пьет с лесниками и уходит из чьего-то дома,
потому что  какая-то там женщина не хочет раздвигать ноги  перед собственным
мужем...
     Двери в  сени со  стороны подворья он застал открытыми. Прошел  прямо в
свою комнату и,  не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель,
которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала.
Марын чувствовал, что  у него температура  и от боли он,  видимо, не  сможет
заснуть.  В  малюсеньком несессере в шкафу он  держал  свои профессиональные
инструменты:  одноразовые шприцы, ампулы с невралгином,  люминалом и другими
средствами.   Но  ему  не  хотелось  вставать   с  постели,   чтобы  сделать
обезболивающий или снотворный  укол, боль не была  такой уж острой. И вообще
не стоило лазить в этот несессер, потому что  он принадлежал к другому миру,
а тот мир провалился в пропасть.
     Чего хотел от  него Хорст  Собота? Ага,  чтобы он победил  лес. Что это
значило - победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно,
те лесники в  доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали  бы
мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.
     Боль  равномерно  пульсировала в руке, потом Марын  почувствовал в себе
какую-то  новую  странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало,  мучило.
Чем  это было вызвано?  Просто ему  пришло в голову, что он  за всю жизнь ни
разу  не  воспротивился злу.  Всегда он поступал  Так,  как  сегодня.  Когда
начиналось  что-то  плохое, он просто уходил, чтобы  этого не видеть. Может,
эта молодая  женщина  в  самом деле сегодня  не хотела, чтобы ее  отделал ее
собственный муж. Нигде не  .сказано,  что  она  - чья-то вещь для забавы. По
правде говоря,  хватило  бы, чтоб Марью встал  со стула или даже  не вставая
закричал тем  мужчинам:  "Эй, вы, с ума  сошли?"  -  и  они опомнились бы от
пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не
грозило,  может,  завтра  Кулеша  был  бы  ему  даже  благодарен   за   этот
предостерегающий окрик, потому что  наверняка не очень приятно иметь дело со
своей женой,  когда приятели держат  ее, чтобы она не кусалась. Но это  было
особенностью  Марына:  не  противиться. Действительно ли  он не догадывался,
слушая Бундера (почти всю  ночь они  тогда проговорили),  что  тот  замыслил
что-то  плохое? И ничего. Не  воспротивился.  Некоторые  говорили, что Марын
очень смелый.  В действительности у него, наверное, был только специфический
вид  отваги. Ведь настоящая смелость -  это способность противостоять злу. А
его на это не хватало. Как в том лесничестве...
     Он услышал шум леса, похоже,  сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел,
словно бы  там, за  домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст
Собота сказал Марыну,  что понимает язык леса. Марын  невольно вслушивался в
шум деревьев, окружающих  дом, и внезапно ему  на минуту почудилось, что  он
начинает различать  в  этом шуме отдельные голоса.  Он услышал плач женщины,
потом  громкий  голос,  напоминающий  Хорста  Соботу.  Потом  снова  женские
причитания,  быстро произнесенные слова,  которых  Марын был не  в состоянии
отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина,
долго и  монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки.  Крыша
дома  затрещала  под  напором ветра,  заскрипела  старая  лестница,  ведущая
наверх, и хлопнула дверь.
     И  вдруг неизвестно отчего  шум  лесных  деревьев принес  ему  слова  и
мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни
и  голос Сванссона  давно стерлись или затерялись в  памяти Марына, и только
теперь он  снова услышал ее так четко, словно  это  было не десять лет  тому
назад,  а только вчера. В нем ожила тоска  по молодости, по той неправде,  в
которой он жил и  которой поддался так сильно,  что едва не изменил так, как
Иво  Бундер.  Это  именно  тогда,  десять  лет  назад,  тоже  что-то  в  нем
растрескалось, уже, наверное,  навсегда, и сделало его кем-то другим, новым.
Он бы, наверное, не расстался со своей  душой возле  дома Бернадетты Баллоу,
если бы  накануне в нем не  образовалась эта  трещина, похожая на трещину  в
колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело,  что
он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого,
что  оказалось нестойким  перед такой трещиной. Десятки  раз он задавал себе
вопрос,  отчего именно  его, Юзефа  Марына  (хоть  тогда  его  звали  совсем
по-другому),  на  втором  курсе  выловили  из  огромной  массы  студентов  и
спросили, не хочет ли  он приобрести совершенно  другую специальность. Может
быть, так  сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка,
что  считался  юношей  выдающейся  красоты  и легко  вступал  в  контакты  с
женщинами,  позволяя себя любить. Потому  что о  себе  рассказывал  мало, но
обладал такой редкой у других людей чертой - умел слушать чужие исповеди? Он
сразу  ответил  "да",  сам не  зная  почему. Десятки тестов  и исследований,
которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что
в его личности есть  то "что-то", чего никогда не называли, но что таилось в
нем  очень глубоко, если он так сразу ответил "да", чувствуя, что он наконец
отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в
его  мыслях и даже в  подсознании, наверное,  знали  научное  название этого
"чего-то", что, возможно,  было  уже  в его генах, но он никогда не  получил
разъяснения. Наверное, они догадывались, что  он  будет необычайно  полезен,
станет шестеренкой в их точном механизме,  раз его готовили индивидуально по
многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть
в природе.  Каждый год после экзаменационной  сессии (он  ведь  одновременно
получал  и  обычное образование)  ему вручали паспорт, немного чужих  денег,
теплый спальный мешок. Только в  первый раз он спросил, куда он должен ехать
и, что делать. Его шеф (или человек,  которого он считал своим  шефом) пожал
плечами: "Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи". И он поехал
куда глаза глядят - в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и
маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он  должен был
подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому
что был голоден.  Но тогда таких, как он, скитались сотни и  даже  тысячи  -
молодые ребята  и  молодые девушки. Они кочевали  вдоль огромных  автострад,
целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить  их в автомобиль
и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были  и куда
ехали, только бы  перемещаться с места на место и  утверждаться в убеждении,
что они совершенно свободны.
     С  началом лета  они обычно  говорили,  что им нужно ехать на  север, а
когда становилось холодно, направлялись к теплому югу. Молодые люди со всего
мира  - грязные, оборванные,, длинноволосые, гонимые непонятным для общества
беспокойством,   высмеиваемые,   презираемые  или  униженные  жалостью.   На
железнодорожных  вокзалах  их  будили  пинки  полицейских,  их  прогоняли  с
красивейших площадей, из скверов и парков больших городов, но  их везде было
полно,  все  больше и  больше, похожих  друг на друга и  одновременно  таких
разных,  объединенных только  одним: равнодушием  к существующему уже миру и
отвращением к  обществу  взрослых.  Они  были как  разноцветные  птицы -  то
объединялись в огромные стаи и передвигались тучей, то делились на маленькие
стайки, которые разлетались в разные стороны, то снова в одиночестве шли без
цели  куда  глаза глядят.  Их  можно было  встретить возле  бензозаправочных
станций  или просто  увидеть  бредущими по обочинам крупных  автострад.  Они
молча  сидели  возле больших костров или  примитивных  печей,  питались  чем
попало. Они не спрашивали о национальности, их  не интересовал цвет  чьей-то
кожи,  ничто их не волновало, кроме собственных переживаний. Достаточно было
подойти  к такой толпе, сбившейся вокруг  только что разложенного костра,  и
сесть  - и ты становился одним из  них, членом странной общности.  Они знали
одни  и те же песни, декламировали одни  и те же стихи,  любили одну музыку.
Каждый делился с каждым  всем,  что у  него было,- куском хлеба, апельсином,
самокруткой. Они делились не только едой, но и чувствами, и любовью. Сколько
раз   без   единого  слова  в  спальный  мешок   Юзефа  Марына  вскальзывала
какая-нибудь девушка  и  уходила  утром, даже  не спрашивая  его  имени  или
национальности,  без  всяких  обязательств, потому что  любое  обязательство
казалось  им  покушением  на  свободу личности.  Они  часто повторяли  слово
"любовь", но редко какое-либо чувство доходило до их сердец и голов,  потому
что они видели себя обществом людей совершенно свободных и презирающих любую
форму собственности, в том числе и ту, которая из-за большого чувства отдает
одно человеческое существо в плен другому человеческому существу.
     Когда  он  возвращался  домой,  его  подвергали  очередным  тестам,  из
которых, видимо,  узнавали только то,  что он лучше знает языки и географию,
начинает  уметь  передвигаться по  миру.  Он  снова  сидел  в  аудиториях  и
одновременно совершенствовался в своем будущем ремесле.
     Пришло  очередное  лето -  паспорт,  спальный мешок и тоненькая пачечка
денег. Он уже не спрашивал, зачем и куда он должен ехать. Двинулся туда, где
был  когда-то,  на  тропы  бродяг,  к  таким  же,  как  он,-  отверженным  и
презираемым  обществом, потому  что в конце концов и сам  поверил, что  стал
одним  из них, принадлежит к великому братству любящих свободу. Он  уже умел
распевать модные баллады и мог делиться взятыми с собой бульонными кубиками,
которые они  растворяли  в воде, чтобы заглушить  голод.  Как раньше, он был
одет в  драные джинсы и старый  свитер,  но  теперь у  него были  прекрасные
длинные волосы  с повязкой на  лбу.  А когда после  смородинового  сезона он
загорел  до  золотистого  цвета,  то  мог  показаться  каким-то  златовласым
божеством,  которое  оставило  обеспеченный  родной  дом,  чтобы  купаться в
свободе и  выражать свое презрение к достатку.  Каждую ночь в  его  спальный
мешок  влезали  девушки,  а потом хотели  идти за ним толпами,  так,  что он
должен  был  отгонять  их  и  иногда  целыми  днями  кочевал в  одиночестве.
Понемногу  он  стал  словно бы выше всех этих  маленьких группок  -  великим
одиночкой,    путешествующим    в    "страну    счастья"    и    поглощенным
совершенствованием самого себя. Так он неожиданно встретил своего двойника -
высокого,  загорелого  до  золотистого  цвета  юношу  со  светлыми  длинными
волосами. У того не было ничего,  кроме драных штанов, рубашки с оборванными
рукавами, котелка  для  воды  и треножника  для готовки,  спального  мешка и
гитары,  а  также  паспорта,  в  который  Марыну  один раз удалось  случайно
заглянуть и узнать имя  и фамилию: Петер  Сванссон.  Так же, как Марын, он в
одиночку  шел по свету  в "страну счастья",  отгоняя девчонок и презрительно
крутя головой, когда возле него на дороге останавливались автомобили, где за
рулем были одинокие женщины, которые говорили,  что хотят подвезти его, хотя
на самом  деле  жаждали  прикоснуться  к  нему  или пережить  наслаждение  с
прекрасным зверем  мужского  пола. Но  и  он  - так же,  как Марын - уже жил
только для себя, видя только  счастье,  которое  должно было встретить его в
конце пути.
     Они встретились  возле какой-то  бензозаправки,  глянули  друг другу  в
глаза и пошли вместе, не сказав друг другу  ни слова. С  тех пор они или шли
пешком,  или  ждали на автострадах,  не  захочет  ли  кто-нибудь взять  их в
автомобиль. Они  спали рядом в  своих спальных мешках на обочинах автострад,
делились тем, что каждый из них раздобыл или попросту у кого-нибудь выманил.
За  все время путешествия  тот  ни  разу не  услышал голоса Марына,  а Марын
(тогда его звали, понятное дело, совершенно  иначе) знал голос Петера только
по  песням, которые тот пел по  вечерам, бренча  на гитаре. (Вообще-то Петер
всегда пел одну и ту же песню о ветре и правде.)
     Случалось,  что,  очарованный  красотой  этих двоих  молодых  мужчин  с
длинными  светлыми  волосами и загорелыми телами,  какой-нибудь  крестьянин,
живущий вблизи автострады, или торговец в каком-нибудь городе  предлагал  им
работу  - косить траву,  снимать  фрукты,  носить  тяжелые  тюки.  Молча они
работали день или два, а  получив еду  и иногда  даже плату, шли дальше. Чем
дольше  они путешествовали  и  чем  ближе казалась им  "страна счастья", тем
сильнее чувствовали, что между ними возникает  какая-то  невидимая нить, что
их охватывает  взаимная любовь, которая не требует  слов, потому  что слова,
затертые миллионами  губ, им не нужны. Однажды, сидя у  наскоро разожженного
костра, они глубоко  заглянули друг  другу в глаза, и  их руки соединились в
пожатии,  которое  было долгим, словно бы доводило их до какого-то  экстаза,
когда расстояние между двумя  людьми становится  незаметным И преодолевается
одиночество. Но  даже в тот  момент ни один из  них не  сказал ни слова,  не
спросил другого об имени,  о том, кто  откуда приехал.  Они чувствовали себя
гражданами  мира,  который  не  знает ни границ,  ни различий между  людьми.
Каждый  вечер  они смотрели друг  другу  в глаза  и  соединяли руки в долгом
пожатии  -  двое  братьев,  граждане  какой-то  другой  планеты,  окруженные
враждебным и непонятным миром муравьев, запыхавшихся и вечно  загнанных.  Им
казалось,  что  они чудесным  образом спаслись, и  они  переживали  ощущение
удивительной чистоты и добра, которое в них родилось.
     В горах, на автостраде, взбирающейся среди  высоких безлесных пустошей,
громоздящихся  скал, в  них  окрепло убеждение, что им  никто не  нужен.  По
автостраде мчались  шикарные автобусы,  набитые  туристами  со всего  света,
некоторые задерживались  в диких пустошах,  потому что тем, кто  в них ехал,
казался  чем-то  сверхчеловеческим  вид  двоих   прекрасных  парней,  пешком
путешествующих  по  безлюдным  местам.  А  они   молча  отрицательно  качали
головами,  делая  вид,  что  не слышат голосов истеричных туристок,  которые
полагали,  что эти двое - так  похожие  на ангелов -  погибнут  где-нибудь в
горах от голода или жажды. И  еще долго махали им платочками  из  автобусов,
пока их не заслоняли скалы.
     Запасы продуктов закончились, но  они могли  путешествовать и голодные,
зачерпывая  в легкие ледяной  воздух  гор  и ночами дрожа от холода  даже  в
спальных  мешках.  На  большой  высоте у  них появлялись  галлюцинации,  они
переживали какие-то  странные  состояния  души  и поэтому  считали,  что  до
счастья все ближе. Они страшно похудели, но выглядели из-за этого достойно и
еще больше  похорошели. Словно бы  это  счастье, которое  было  так  близко,
отпечаталось на их лицах.
     У  них  оставалась  одна   пачка  чая,  когда  они  дошли   до  мотеля,
построенного в горном безлюдье. Таких мотелей,  очень элегантных, много было
рассеяно  возле  автострады. Полчаса  в мотеле, обязательная  чашка кофе или
чая, второй  завтрак или обед были включены в  стоимость билета  на автобус.
Мотель построили недавно,  возле  автострады еще  лежали  стопки  тротуарных
плиток. С гор  спускался вечер, а вместе с  ним  начал дуть холодный  ветер.
Владелец мотеля, турок, на  ломаном английском  языке кричал  им,  чтобы они
вошли  в  уютное  помещение  и  даром  выпили  кофе  или  чаю,  подкрепились
пирожными. Но  Петер  отрицательно  покачал  головой,  из тротуарных  плиток
сложил  защищенное  от  ветра  кострище  и  над  слабым  огоньком  из  сухих
придорожных  кустов  расставил треногу  с  котелком, наполненным  водой. Как
обычно, они сидели  возле этого огонька - недвижные и  немые, в то время как
по автостраде мчались автомобили,  к мотелю  то и дело  подъезжали автобусы.
Потом  к  ним подходили  туристки  и клали возле них  завернутые в  целлофан
сандвичи,  пачки печенья, горячие  сосиски, которые подавались  в  мотеле. А
какая-то  молодая  женщина  в  очках  с  толстой  оправой  принесла  им  два
пластиковых  стаканчика  с горячим кофе и потом сфотографировала их, сидящих
молчаливо и неподвижно возле треноги и хилого огня, борющегося с ветром. Они
не притронулись к сандвичам,  не взяли стаканчиков с  кофе. Заварили наконец
крепкий  чай, а когда напились его, то им показалось, что они вот-вот улетят
куда-то высоко, за  рваные вершины гор. И снова их  руки  соединились, чтобы
полет над  горами их не разлучил. И тогда Юзеф Марын почувствовал, что он не
имеет права войти в страну  счастья и добра, потому что носит в себе грязную
тайну. Он  -  не тот, кем его считает Петер,  его  послали  сюда,  чтобы  он
узнавал мир для занятий будущим грязным  ремеслом. Значит,  он носит  в себе
ложь,  от  которой  должен  избавиться  -  хотя  бы здесь,  в этот момент  и
навсегда.  Он хотел  сказать  это  Петеру,  обратиться  к нему в  первый и в
последний раз, выбросить из себя свою тайну.
     С  гор  сильнее повеял ледяной ветер, и голые руки  Петера задрожали от
холода.  Ветер загасил  огонек  между бетонными тротуарными плитками.  Петер
высвободил свою руку, встал и пошел к мусорному баку, намереваясь подбросить
в огонь немного  бумаги, картона,  старых газет, выброшенных  туристами.  Он
вернулся, нагруженный мусором,  огонь запылал  ярче,  бросил отблеск  на  их
лица, руки, а также на газету, которую Петер  уже собирался бросить в огонь,
но  вдруг  задержал руку в  воздухе,  поднес  газету  к глазам,  и лицо  его
окаменело, губы сжались, на лбу появились две морщины.
     -  Это  мой  отец.  Вот  этот,  в  черной  рамке.  Умер,-услышал  Марын
хрипловатый голос.
     Сванссон посмотрел  на  дату  газеты, которую  выбросил  в мусорный бак
какой-то турист, потом сложил газету и спрятал в карман брюк.
     - У тебя есть еще хотя бы доллар? - спросил он через минуту.- Я  должен
позвонить  домой.  Умер мой  отец, а я его единственный сын. Он  оставил мне
фирму, и я должен ею заняться, потому что иначе все развалится.
     Марын вытащил из брючного ремня последние две банкноты, которые оставил
на случай большого голода.
     Петер взял деньги и пошел в мотель, чтобы куда-то там позвонить. Его не
было полчаса, & когда  он  вернулся, Марын уже знал, что  перед  ним  другой
человек.
     - Завтра  мне  сюда  пришлют деньги на дорогу домой. Мне очень жаль, но
придется возвращаться.
     Он сел рядом  с Марыном, взял в  руки гитару и запел ту  самую балладу,
которую  пел  всегда. Но  Марыну  показалось, что что-то  в  нем, в  Марыне,
разбилось навсегда. Он позволил бесстыдно себя обмануть. Он не путешествовал
с Петером ни в какую "страну счастья", а  только в страну иллюзий  и детских
мечтаний. На планету под названием Земля они не прилетели  и У  Вселенной, а
родились тут, остались родными детьми этого шара, веками управляемого общими
для всех законами. Это попросту  было везение, что  им позволили дольше, чем
другим,  остаться в  детстве.  Они  могли  бродяжничать  вдоль  автострад  и
считать,  что  "И ничто  не  разделяет, что они создают