ивать четвертую часть всех прибылей общества. А так как земли у него еще осталось в десять раз больше и вся она расположена вокруг будущего ванного заведения, то в случае успеха курорта хитрый овернец, несомненно, наживет целое состояние, продавая клочками эту землю, которую он, по его словам, предназначил в приданое своим дочерям. Как только договорились на таких условиях, Вильяму Андермату пришлось потащить отца и сына к нотариусу -- составить запродажную с оговоркой, что сделка аннулируется, если минеральная вода не будет найдена в достаточном количестве. Составление запродажной, придирчивое обсуждение каждого пункта, бесконечные повторения, пережевывание одних и тех же доводов, -- словом, нудная канитель тянулась до вечера. Но теперь все было кончено. Банкир мог строить курорт. Однако он досадовал: -- Придется ограничиться водой, а земельные операции ухнули! Поймал меня этот хитрец. Но тут же сообразил: -- Погодите! А старое общество? Вот на чем можно отыграться. Но это потом, а сегодня вечером надо ехать в Париж. Маркиз удивленно воскликнул: -- Как! Сегодня же вечером? -- Ну конечно. Надо ведь подготовить все документы для окончательной сделки, пока Обри-Пастер будет вести здесь разведывательное бурение. Да еще надо устроить так, чтобы через две недели, не позже, можно было приступить к работам. Нельзя терять ни одного часа. Кстати, предупреждаю: вы член правления моего общества, мне надо иметь подавляющее большинство. Даю вам десять акций. И вам, Гонтран, десять акций. Гонтран засмеялся: -- Покорнейше благодарю. Позвольте продать их вам обратно. За вами, значит, пять тысяч. Но Андермат нахмурился -- что за шутки в важных делах? -- и сухо сказал: -- Бросьте дурачиться. Если не хотите, я к другим обращусь. Гонтран присмирел: -- Ну, что вы, дорогой! Вы же знаете, я всецело в вашем распоряжении. Банкир повернулся к Полю: -- Дорогой господин Бретиньи, не согласитесь ли оказать мне дружескую услугу? Прошу и вас принять десяток акций и тоже войти в правление. Поль, поклонившись, ответил: -- Разрешите отказаться от вашего лестного предложения и по-настоящему вступить в дело. Я считаю ваше начинание блестящим и охотно вложу в него сто тысяч франков. Это будет любезность не с моей, а с вашей стороны. Вильям Андермат в бурном восторге пожимал ему руки: такое доверие совсем покорило его сердце. Впрочем, он всегда готов был кинуться на шею каждому, кто вносил деньги в его предприятия. Но Христиана вся вспыхнула, покраснела до корней волос, так ей было неприятно. Ей показалось, что сейчас состоялась сделка купли-продажи: один купил ее, другой продал. Разве Поль предложил бы ее мужу сто тысяч франков, если бы не любил ее? Нет, конечно. И хоть бы он сделал это не при ней!.. Позвонили к обеду. Все направились к гостинице. Как только сели за стол, г-жа Пай-старшая сказала Андермату: -- Так вы основываете новый курорт? Новость уже разнеслась по всему Анвалю, стала предметом всех разговоров, взбудоражила всех больных. Вильям Андермат ответил: -- Боже мой, ну разумеется. Существующий курорт из рук вон плох. И, повернувшись к Обри-Пастеру, сказал: -- Извините, пожалуйста, многоуважаемый господин Обри-Пастер, что я за столом буду говорить с вами о делах, но время не терпит: я сегодня вечером уезжаю в Париж, -- а у меня есть к вам предложение. Не согласитесь ли вы руководить разведывательными работами, чтобы найти максимальное количество минеральной воды? Польщенный инженер согласился, и среди всеобщего молчания они в несколько минут договорились, в каких местах и как производить разведку, которая должна была начаться немедленно. Все было обсуждено и решено с той четкостью и точностью, какие Андермат всегда вносил в свои дела. Потом заговорили о паралитике. Днем многие видели, как он проходил через парк, опираясь только на одну палку, тогда как утром еще пользовался двумя. Банкир восклицал: -- Да это чудо! Настоящее чудо! Излечение пошло гигантскими шагами! Поль в угоду мужу Христианы подхватил: -- Нет, это сам папаша Кловис пошел гигантскими шагами. За столом пробежал одобрительный смешок. Все глаза были устремлены на Андермата, из всех уст неслись льстивые возгласы. Лакеи ресторана теперь подносили кушанье ему первому, с раболепной почтительностью в лице и в движениях, мгновенно исчезавшей, когда они подавали блюдо его соседям. Один из лакеев принес ему на тарелке визитную карточку. Андермат взял ее и прочел вполголоса: "Доктор Латон из Парижа был бы счастлив побеседовать несколько минут с господином Андерматом до его отъезда". -- Передайте, что у меня сейчас нет времени, но через неделю или дней через десять я вернусь. И тут же Христиане принесли огромный букет цветов от доктора Онора. Гонтран смеялся: -- Двое готовы. Только старикашка Бонфиль еще не сдается. Обед подходил к концу. Андермату доложили, что его ждет ландо. Он поднялся к себе за дорожной сумочкой, а когда вышел из гостиницы, увидел, что у крыльца собралась половина деревни. Петрюс Мартель подскочил пожать Андермату руку и с актерской фамильярностью зашептал ему на ухо: -- У меня есть замечательное, потрясающее предложение, очень выгодное для вашего дела. Вдруг появился доктор Бонфиль, как всегда спешивший куда-то. Он прошел мимо Андермата, отвесив ему низкий поклон, каким до сих пор удостаивал только маркиза, и сказал: -- Счастливого пути, барон. -- Проняло! -- пробормотал Гонтран. Андермат, торжествуя, пыжился от радости и гордости, пожимал направо и налево руки, восклицал: "До свидания! До свидания!" -- и чуть было не позабыл проститься с женой, настолько все его мысли были заняты делами. От этого равнодушия Христиане стало легче на душе, и когда она увидела, как пара лошадей подхватила коляску и понесла ее крупной рысью по дороге, в сумеречную даль, ей показалось, что теперь уж до конца жизни никого не надо будет бояться. Весь вечер она провела на скамейке перед гостиницей, сидя между отцом и Полем Бретиньи; Гонтран, по своему обыкновению, отправился в казино. Христиане не хотелось ни двигаться, ни говорить; она сидела, не шевелясь, сложив руки на коленях, и глядела в темноту, томная и слабая, немного настороженная и все же счастливая; она почти ни о чем не думала, даже не мечтала, и когда минутами ее тревожили смутные укоры совести, она отгоняла их все одним и тем же заклинанием: "Я люблю его! Люблю его! Люблю!" Она рано ушла к себе, чтобы побыть одной и помечтать. Закутавшись в широкий пеньюар, она села в кресло у открытого окна и стала смотреть на звезды, а в раме окна перед ее внутренним взором поминутно вставал образ того, кто завладел ею. Она так ясно видела его, доброго, нежного и необузданного, такого сильного и такого покорного перед нею. Да, этот человек завладел ею навсегда, на всю жизнь, -- она чувствовала это. Теперь она уже не одинока, их двое -- два сердца, слившиеся воедино, две слившиеся воедино души. Где он был сейчас, она не знала, но хорошо знала, что и он думает, мечтает о ней. Она как будто слышала, как на каждое биение ее сердца где-то отвечает другое сердце. Она чувствовала, как вокруг нее, словно птица, задевая ее крылом, реет желание, страстное желание, она чувствовала, как проникает в окно это пламенное желание, исходящее от него, ищет ее, молит в ночной тишине. Как хорошо, как сладко, как ново было для нее чувствовать, что она любима! Как радостно было думать о ком-то с такой глубокой нежностью, что слезы навертывались на глаза, и плакать от умиленного счастья! Ей хотелось открыть объятия тому, кого не было перед нею, послать ему призыв, открыть объятия навстречу его образу, возникавшему перед глазами, навстречу поцелуям, которые он непрестанно слал ей где-то вдали или вблизи, сгорая в лихорадке ожидания. И она протянула руки в откинувшихся белых рукавах пеньюара ввысь, к звездам. Вдруг она вскрикнула. Большая черная тень, перешагнув через перила балкона, внезапно появилась в окне. Она вскочила, замирая от страха. Это был он! И, даже не подумав о том, что их могут увидеть, она бросилась к нему на грудь. VIII Отсутствие Андермата затянулось. Обри-Пастер вел изыскания. Он нашел еще четыре источника, которые могли дать новому акционерному обществу вдвое больше воды, чем требовалось. Весь округ был в волнении от этих разведок, от этих открытий, от важных новостей, мгновенно перелетавших из уст в уста, от нежданных блестящих перспектив; все суетились, восторгались, только и говорили что о будущем курорте, только о нем и думали. Даже маркиз и Гонтран проводили целые дни около рабочих, буривших гранитные породы, и со все возраставшим любопытством слушали объяснения инженера и его поучительные рассказы о геологическом строении Оверни. Теперь Поль и Христиана могли совершенно свободно, спокойно любить друг друга: никто ими не интересовался, никто ничего не подозревал, никому и в голову не приходило шпионить за ними, -- все любопытство, все внимание людей, все их чувства поглощены были будущим курортом. С Христианой происходило то же, что бывает с юношей, впервые опьяневшим от вина. Первый глоток -- первый поцелуй -- обжег, одурманил ее, второй бокал она выпила залпом и нашла, что он лучше, а теперь она пила жадными большими глотками и была пьяна любовью. С того вечера, когда Поль проник в ее комнату, она жила, как в угаре, не сознавая того, что происходит вокруг. Время, вещи, люди теперь не существовали для нее. На земле и в небе был только один-единственный человек -- тот, кого она любила. Глаза, ее видели только его, все мысли были только о нем, все надежды устремлялись только к нему. Она жила, двигалась, ела, одевалась, как будто слушала, что ей говорят, отвечала, но ничего не понимала, не сознавала, что делает. И ничто теперь ее не страшило: никакое несчастье не могло ее сразить, -- она ко всему стала нечувствительна. Никакая телесная боль не могла затронуть тело, подвластное только трепету любви. Никакие душевные страдания не могли коснуться завороженной души. А он любил ее с той восторженностью, какую вносил во все свои страстные увлечения, и доводил ее чуть не до безумия. Часто в конце дня, зная, что маркиз и Гонтран пошли к источнику, он говорил: -- Пойдемте навестим наш небесный уголок. Он называл их "небесным уголком" сосновую рощицу, зеленевшую на горном склоне, над самым ущельем. Они поднимались туда через молодой лес по крутой тропинке и шли так быстро, что Христиана задыхалась, но им надо было спешить, так как времени было мало. Чтобы ей легче было идти, он поддерживал ее за талию, подхватывал, приподнимал; и, положив ему руку на плечо, она опиралась на него, а иногда, обняв за шею, приникала поцелуем к его губам. Они всходили все выше, выше, воздух свежел, ветер овевал им лица, и, когда они достигали сосен, их обдавало запахом смолы, живительным, как дыхание моря. Они садились под темными соснами -- она на мшистом бугорке, он ниже, у ее ног. Ветер пел в ветвях. Стволы звенели под ветром тихою песней сосен, всегда чем-то похожей на кроткую жалобу, а бескрайний простор Лимани, уходивший в невидимые дали, затянутые легкой дымкой тумана, действительно создавал впечатление океана. Да, конечно, там, внизу, простиралось море, никакого сомнения быть не могло, -- они чувствовали его дуновение на своем лице. Поль ласкался к ней и по-детски шаловливо говорил: -- Дайте-ка мне ваши пальчики. Я их съем, это мои любимые конфеты. Он брал в рот один пальчик за другим и делал вид, что ест их, млея от наслаждения, как жадный лакомка. -- Ах, какие вкусные! В особенности мизинчик. Ничего на свете не может быть вкуснее. Потом он становился на колени и, опираясь локтями о ее колени, шептал: -- Лиана, посмотрите на меня. Он звал ее Лианой, потому что она обвивала его объятиями, как лиана обвивает ствол дерева. -- Посмотрите на меня, я хочу заглянуть вам в душу. Они смотрели друг на друга неподвижным, пристальным взглядом, и в нем как будто сливались воедино. Он говорил: -- Настоящая любовь -- это когда вот так принадлежишь друг другу, все остальное -- только игра в любовь. Сблизив лица так, что дыхание их смешивалось, они искали друг друга в прозрачной глубине глаз. Он шептал: -- Я вижу вас, Лиана. Любимая, я вижу ваше сердце. Она отвечала: -- И я вас вижу, Поль, я тоже вижу ваше сердце. И они действительно видели друг друга, проникали в самую глубину души и сердца, потому что у обоих в душе и сердце была только любовь, исступленный порыв любви друг к другу. Он говорил: -- Лиана, у вас глаза, как небо! Такие же голубые, ясные, чистые, и столько в них света! Мне кажется, я вижу, как в них проносятся ласточки. Это, наверно, ваши мысли, Лиана Да? Они долго-долго смотрели друг на друга, а потом придвигались еще ближе, обменивались тихими поцелуями и после каждого поцелуя смотрели друг на друга. Иногда он брал ее на руки и бежал по берегу ручья, стекавшего к Анвальскому ущелью и водопадом низвергавшегося в него. В этой узкой долине чередовались луга и перелески. Поль бежал по траве и, поднимая на вытянутых сильных руках свою ношу, кричал: -- Лиана, улетим! Восторженная, страстная любовь рождала в них это упорное, непрестанное, мучительное желание улететь прочь от земли И все вокруг обостряло в них это стремление души: и прозрачный легкий воздух -- крылатый воздух, как говорит Поль, и голубоватые широкие дали, куда им хотелось унестись вдвоем, держась за руки, и исчезнуть в высоте над этой беспредельной равниной, когда ее покроет ночная тьма. Улететь бы вдвоем в мглистое вечернее небо и никогда, никогда не возвращаться! Куда улететь? Они не знали. Но как же манила эта мечта! Он бежал, держа ее на руках, пока хватало дыхания, потом опускал ее на выступ утеса и становился перед нею на колени Он целовал ей ноги, он поклонялся ей, шептал детские, нежные слова. Если б они любили друг друга в городе, страсть их была бы, вероятно, иной -- более осторожной, более чувственной, не такой воздушной и романической. Но здесь, в этом зеленом краю, среди просторов, где душа ширилась и рвалась куда-то, одни, вдали от всего, что могло бы отвлечь их от захватившего их безрассудного чувства, они очертя голову ринулись в это поэтическое безумие страсти И вся природа вокруг них, теплый ветер, леса, ароматный вольный воздух днем и ночью пели им песню любви, и мелодия эта сводила их с ума, как звуки бубна и пронзительный визг флейты приводят в исступление дервиша, который неистово кружится во власти навязчивой мысли. Однажды вечером, когда они вернулись в отель к обеду, маркиз вдруг сказал им: -- Через четыре дня возвращается Андермат Он уже уладил все дела А после этого, на следующий день, мы уедем. Мы что-то зажились здесь. Не полагается чересчур затягивать курортный сезон. Они были ошеломлены этими словами, как будто им возвестили, что завтра настанет конец света За столом оба молчали, в растерянности думая, что же теперь будет. Значит, через несколько дней надо расстаться, и уж больше нельзя будет встречаться свободно. Это казалось им таким невероятным, таким нелепым, что они не могли себе представить, как же это возможно. Действительно, Андермат приехал в конце недели. Он телеграфировал, чтобы к первому утреннему поезду выслали два экипажа. Христиана не спала всю ночь, взволнованная каким-то странным, новым для нее чувством -- страхом перед мужем и вместе с тем гневом, необъяснимым презрением к нему и желанием бросить ему вызов. Она поднялась с постели на рассвете, оделась и стала его ждать. Он подъехал в первой коляске, в ней сидело еще трое -- какие-то весьма приличные, хорошо одетые господа, державшиеся, однако, очень смиренно. Во второй коляске приехало еще четверо, по виду рангом пониже. Маркиз и Гонтран удивились. Гонтран спросил: -- Что это за люди? Андермат ответил: -- Мои акционеры Мы сегодня учредим акционерное общество и тут же выберем правление. Он поцеловал жену, не сказав ей ни слова, едва взглянув на нее, так он был озабочен, и, повернувшись к семерым приезжим, стоявшим у крыльца в почтительном молчании, скомандовал: -- Велите подать себе завтрак, а потом прогуляйтесь. Встретимся здесь в полдень. Все семеро двинулись разом, без слов, как солдаты по команде офицера, поднялись парами по ступенькам крыльца и исчезли в дверях гостиницы. Гонтран, следивший за их шествием, спросил с серьезным видом: -- Где вы откопали этих статистов? Банкир слегка улыбнулся. -- Вполне приличные люди. Биржевики, капиталисты... И, помолчав, добавил, улыбаясь во весь рот: -- Занимаются моими делами. Затем он поспешил к нотариусу, чтобы еще раз проглядеть документы и акты, хотя заранее прислал их совершенно готовыми. В нотариальной конторе он встретился с доктором Латоном, с которым за время своего отсутствия успел обменяться несколькими письмами, и они долго шептались в углу, пока писцы царапали перьями по бумаге, как будто по ней бегали и шуршали какие-то проворные насекомые. Учредительное собрание акционеров было назначено в два часа. В кабинете нотариуса сделали приготовления, словно для концерта. Напротив стола, где должен был восседать нотариус, мэтр Ален, вместе со старшим письмоводителем, были выстроены в два ряда стулья для акционеров. Ввиду важности события мэтр Ален нарядился во фрак, уморительно облегавший его круглую, как шарик, фигурку. Этот низенький шамкающий старичок похож был на фрикадельку из белого куриного мяса. Как только пробило два часа, в кабинет вошел Андермат в сопровождении своего тестя, шурина, Поля Бретиньи и свиты из семерых приезжих, которых Гонтран назвал статистами. У Андермата был вид полководца. Вскоре после этого прибыл старик Ориоль со своим Великаном -- у обоих был вид встревоженный, недоверчивый, как и у всех крестьян, когда им надо подписывать бумаги. Последним явился доктор Латон. Он помирился с Андерматом, принеся ему в искусно закругленных фразах почтительные извинения, за которыми последовали изъявление полной, безоговорочной, беспрекословной покорности и предложение услуг. В ответ банкир, чувствуя, что держит его в руках, пообещал ему завидную должность главного врача на новом курорте. Когда все собрались, наступило глубокое молчание. Наконец нотариус сказал: -- Прошу садиться, господа. Он прошамкал еще несколько слов, которых никто не расслышал в шуме передвигаемых стульев. Андермат вытащил для себя из шеренги один стул и устроился напротив своего отряда, чтобы можно было следить за ним, а когда все уселись, взял слово. -- Господа! Нет необходимости подробно излагать вам цель настоящего собрания. Прежде всего нам нужно учредить новое акционерное общество, в которое вы пожелали вступить пайщиками. Следует, однако, упомянуть о некоторых затруднениях, доставивших нам немало хлопот. Прежде чем предпринимать что-либо, я должен был иметь уверенность, что мы добьемся необходимого разрешения для основания нового общественно полезного учреждения. Эта уверенность у меня теперь есть. Все, что еще остается сделать в этом смысле, я беру на себя. Я уже заручился твердым обещанием министра. Но меня останавливает другая трудность. Нам, господа, придется вести борьбу со старым акционерным обществом Анвальских минеральных вод. Я не сомневаюсь, что борьба эта принесет нам победу -- победу и богатство. Но как в битвах прежних времен воинам нужен был боевой клич, так и нам в современном сражении нужен свой клич -- название нашего курорта, название звучное, заманчивое, удобное для рекламы, действующее на слух, как звук фанфары, и на глаз, как блеск молнии. Однако мы, господа, находимся в Анвале и не можем произвольно окрестить по-новому этот край. Нам остается только один выход: дать новое наименование курорту, только курорту. И вот что я предлагаю. Наша лечебница будет построена у подножия холма, который является собственностью господина Ориоля, присутствующего здесь; наше будущее казино мы воздвигнем на вершине того же самого холма. Итак, с полным правом можно сказать, что этот холм, вернее, эта гора, -- ибо это настоящая, хоть и небольшая гора, -- представляет собою основу нашего предприятия, ведь мы владеем ее подножием и ее гребнем. А посему я считаю вполне естественным, чтобы мы назвали наше предприятие "Источники Монт-Ориоля" 1, и таким образом название нашего курорта, который станет одним из знаменитейших курортов мира, будет связано с именем первого его владельца. Воздадим кесарево кесарю. 1. Монт-Ориоль (Mont-Oriol) -- Гора Ориоля (франц.). И заметьте, господа, что это наименование звучит великолепно. Будут говорить: "Монт-Ориоль", так же как говорят: "Мон-Дор". Начертание его радует глаз, звучание ласкает слух, его видишь, его слышишь, оно врезается в память: Монт-Ориоль! Монт-Ориоль. Источники Монт-Ориоля! И Андермат то произносил это название нараспев, то бросал его скороговоркой, как мячик, напряженно вслушиваясь, как оно звучит. Он даже разыгрывал диалоги в лицах: -- Вы едете на воды в Монт-Ориоль? -- Да, да, сударыня. Говорят, воды Монт-Ориоля бесподобны! -- О да, в самом деле превосходные воды! И к тому же Монт-Ориоль -- дивная местность. Он улыбался, менял интонации, изображая дамский разговор, помахивал пухлой рукой, изображая приветственный жест мужчины. Потом сказал, уже естественным голосом: -- Есть у кого-нибудь возражения? Акционеры хором ответили: -- Нет, нет! Никаких возражений! Трое из статистов даже зааплодировали. Старик Ориоль, взволнованный, покоренный, польщенный в своей тайной гордости разбогатевшего крестьянина, смущенно вертел в руках шляпу, улыбался и невольно кивал головой, словно говорил: "Да, да! ", -- выдавая свою радость, и Андермат, как будто и не смотревший на него, прекрасно это подметил. Великан сидел с виду равнодушный, бесстрастный, но доволен был не меньше отца. Тогда Андермат сказал нотариусу: -- Огласите, пожалуйста, устав, мэтр Ален. Нотариус повернулся к письмоводителю: -- Начинайте, Марине. Марине, чахоточный заморыш, кашлянул и с интонациями проповедника, с декламаторскими потугами начал читать пункты и параграфы устава акционерного общества "Водолечебное заведение Монт-Ориоль" в Анвале с учредительным капиталом в два миллиона. Старик Ориоль перебил его: -- Погоди, погоди малость! И вытащил из кармана засаленную тетрадку, за одну неделю побывавшую в руках всех нотариусов, всех ходатаев по делам, всех поверенных департамента. Это была копия устава, которую сам Ориоль и его сын почти уже затвердили наизусть. Старик не спеша нацепил на нос очки, откинул голову, отодвинул от глаз тетрадку, отыскивая расстояние, с которого буквы лучше видны, и сказал: -- Валяй, Марине. Великан пододвинул стул и стал следить по тетрадке вместе с отцом. Марине опять начал читать сначала. Старик Ориоль, которого сбивала с толку необходимость и читать и слушать одновременно, терзаясь страхом, как бы не подменили какое-нибудь слово другим, пытаясь следить, не делает ли Андермат каких-нибудь знаков нотариусу, на каждой строчке по десять раз останавливал письмоводителя и срывал все его ораторские эффекты. Он поминутно говорил: -- Ты что сказал? Как ты сказал? Я не расслышал. Помедленней читай. -- И, слегка обернувшись к сыну, спрашивал: -- Так он, что ль, читает, Великан? Правильно? Великан, лучше владевший собой, успокаивал его: -- Так, так, отец. Оставь. Все правильно. Однако старик-овернец не мог успокоиться. Он водил по строчке крючковатым пальцем, бормотал себе под нос, но внимание его не могло раздваиваться: если он слушал, то не в состоянии был читать, если читал, то не слышал, что говорит письмоводитель. Он пыхтел, как будто поднимался в гору, и обливался потом, как будто мотыжил виноградник в палящую жару; время от времени он требовал остановки, чтобы вытереть мокрый лоб и перевести дух, словно борец в рукопашной схватке. Андермат нетерпеливо постукивал ногой об пол. Гонтран, заметив на столе нотариуса номер "Вестника Пюиде-Дом", взял его и рассеянно пробегал глазами. А Поль, сидя верхом на стуле, опустив голову, с болью в сердце думал о том, что вот этот румяный человечек с круглым брюшком, сидящий напротив него, завтра увезет женщину, которую он, Поль Бретиньи, любит всей душой, -- Христиану, его Христиану, его белокурую Христиану, хотя она принадлежит ему, Полю Бретиньи, всецело принадлежит ему, только ему. И он задавался вопросом, не похитить ли ее сегодня же вечером. Семеро статистов сидели смирно, с серьезным и важным видом. Через час чтение кончилось. Устав подписали. Нотариус составил акт капиталовложений, затем обратился с вопросом к казначею Аврааму Леви, и тот подтвердил, что получил все вклады. Затем акционерное общество объявлено было законно существующим, и тут же открылось общее собрание акционеров-учредителей для выбора правления и председателя. Председателем единодушно был избран Андермат -- всеми голосами против двух. Двое отколовшихся -- старик-овернец и его сын -- предлагали выбрать в председатели Ориоля-отца. Бретиньи был выбран ревизором. Затем правление, составленное из Андермата, маркиза де Равенеля, графа Гонтрана де Равенеля, Поля Бретиньи, двух Ориолей, доктора Латона, Авраама Леви и Симона Цидлера, попросило остальных акционеров, а также нотариуса и письмоводителя удалиться, и началось обсуждение наиболее важных, неотложных мероприятий. Андермат вновь поднялся: -- Господа! Теперь мы вплотную подошли к самому животрепещущему вопросу: каким путем добиться успеха, который мы с вами должны завоевать во что бы то ни стало? Минеральные воды -- такой же товар, как и прочие товары! Чтобы найти на них потребителей, надо, чтобы о них говорили, говорили везде и очень веско. Господа! Реклама -- важнейшая проблема нашего времени. Реклама -- это бог современной торговли и промышленности. Вне рекламы нет спасения. Однако реклама -- это искусство весьма нелегкое, сложное, требующее большого такта Пионеры этого двигателя деловой жизни применяли очень грубые приемы, привлекали внимание публики, так сказать, барабанным боем и пушечной пальбой. Но ведь знаменитый Манжен был только зачинателем. А в наши дни шумиха кажется подозрительной. Кричащие афиши вызывают теперь усмешку, имена, о которых трубят на всех перекрестках, скорее пробудят недоверие, чем любопытство. А между тем нам так или иначе надо привлечь внимание публики, -- сначала поразить ее, потом убедить. Искусство рекламы как раз в том и состоит, чтобы найти единственно верный для этого способ, различный для каждого вида товара. Мы с вами, господа, собираемся торговать минеральной водой. Следовательно, мы можем покорить, завоевать больных только через докторов. Врачи, даже самые знаменитые, -- такие же люди, как и мы, грешные, с такими же слабостями. Я не хочу сказать, что их можно купить. Репутация знаменитостей медицинского мира, которые нам нужны, безупречна, никто не посмеет их заподозрить в продажности Но существует ли на свете такой человек, которого нельзя было бы прельстить, -- конечно, если взяться за дело умеючи. Ведь попадаются женщины, которых невозможно купить, -- ну что ж, их можно обольстить. Вот, господа, какое я вношу предложение, тщательно обсудив его с доктором Латоном. Прежде всего мы разбили на три основных группы болезни, подлежащие излечению на нашем курорте. Первая группа -- все виды ревматизма, лишаи, артриты, подагра, и так далее, и так далее. Вторая группа -- болезни желудка, кишечного тракта и печени. Третья группа -- все недомогания, вызванные неправильным кровообращением, так как совершенно бесспорно, что наши углекислые ванны оказывают самое благотворное действие на кровообращение. Заметьте, господа, что чудесное исцеление старика Кловиса обещает нам чудеса. Итак, определив болезни, излечиваемые нашими водами, мы обратимся к крупнейшим врачам, специалистам по этим болезням, со следующим предложением "Господа, -- скажем мы им, -- приезжайте, убедитесь сами, убедитесь воочию, приезжайте с вашими пациентами, понаблюдайте за действием наших вод Мы предлагаем вам погостить у нас. Местность у нас красивейшая, вам надо отдохнуть после тяжких трудов, утомивших вас в зимние месяцы. Приезжайте, милости просим. И знайте, господа профессора, вы приедете, собственно говоря, не к нам, а к себе домой, на свои дачи. Стоит вам пожелать, и вы приобретете их в полную собственность на самых сходных условиях". Андермат остановился, перевел дух и продолжал свою речь уже более спокойным, деловым тоном: -- Вот как я думаю осуществить этот план. Мы выбрали шесть участков, каждый по тысяче квадратных метров. Бернское акционерное общество сборных швейцарских домиков обязуется построить на всех этих участках однотипные дачки. Мы бесплатно предоставим эти уютные и красивые дачи в распоряжение приглашенных нами врачей. Если им понравится там, они купят при желании эти дома у Бернского акционерного общества -- только дома, а землю мы безвозмездно преподнесем им в собственность... Они нам заплатят за это... больными. Мероприятие, господа, выгодное во всех отношениях: на территории курорта вырастут нарядные виллы, которые ничего нам не будут стоить, мы привлечем к себе светил медицинского мира и полчища их пациентов, а главное, убедим крупных врачей в целительном действии наших вод, и эти знаменитости в самом скором времени станут здесь дачевладельцами. Переговоры, которые должны привести нас к таким результатам, я берусь осуществить не как торгаш-спекулянт, а как светский человек. Старик Ориоль перебил Андермата. Вся его овернская скаредность восстала против даровой раздачи земли. Андермат вознесся на вершины красноречия: он противопоставил разумного землепашца, который щедрой рукой бросает семена в плодородную почву, хозяину-скопидому, который считает каждое зернышко и поэтому всегда собирает лишь самый скудный урожай. Разобиженный крестьянин заупрямился, тогда Андермат поставил вопрос на голосование, и результаты его заткнули рот Ориолю: шесть голосов против двух. Затем Андермат извлек из большого сафьянового портфеля планы новой водолечебницы, отеля и казино, сметы и контракты с подрядчиками, заготовленные для утверждения и подписи на настоящем заседании. Работы должны были начаться уже на следующей неделе. Только отец и сын Ориоли потребовали рассмотрения и обсуждения всех этих документов. Андермат раздраженно воскликнул: -- Разве я прошу у вас денег? Ведь нет? Ну, так оставьте меня в покое! А если вы не довольны, давайте голосовать. Ориолям пришлось подписаться вместе с остальными членами правления, и заседание было закрыто. Все население Анваля столпилось на улице у дверей конторы, взволнованно ожидая выхода новых предпринимателей. Все им почтительно кланялись. Когда Ориоли собрались уже повернуть к себе домой, Андермат сказал им: -- Не забудьте, мы сегодня обедаем все вместе в отеле. И обязательно приведите с собой своих девчурок. Я привез им из Парижа маленькие подарки. Решено было встретиться в семь часов вечера в гостиной Сплендид-отеля. Банкир устроил парадный обед, на который были приглашены самые именитые из курортных гостей и сельские власти. Христиана сидела в середине стола, по правую руку от нее посадили приходского священника, по левую -- мэра. Говорили за обедом только о новом курорте и блестящем будущем Анваля. Сестры Ориоль нашли у себя под салфетками по футляру с браслетом, осыпанным жемчугом и изумрудами; обе были в восторге от подарков, оживились и превесело болтали с Гонтраном, которого посадили между ними; даже старшая сестра от души смеялась его шуткам; молодой парижанин, воодушевившись, всячески развлекал их, а про себя производил им оценку, вынося о них то дерзкое тайное суждение, которое чувство и чувственность подсказывают мужчине близ каждой привлекательной женщины. Поль ничего не ел, ничего не говорил... Ему казалось, что этот вечер -- конец его жизни. И вдруг ему вспомнилось, как ровно месяц тому назад они ездили на Тазенатское озеро. Сердце его щемила тоска, скорее, от предчувствия, чем от совершившегося несчастья, -- тоска, знакомая только влюбленным, когда на душе так тяжело, нервы так напряжены, что вздрагиваешь от малейшего шума, когда одолевают горькие мысли и каждое слово, которое слышишь, как будто полно зловещего значения, связано с этими неотвязными мыслями. Лишь только встали из-за стола, он подошел в гостиной к Христиане. -- Нам надо встретиться сегодня вечером, сейчас же, -- сказал он. -- Бог знает, когда еще удастся нам побыть вдвоем. Знаете, ведь сегодня ровно месяц, как... Она ответила: -- Знаю. -- Слушайте. Я буду ждать вас на дороге в Ла-РошПрадьер, не доходя деревни, возле каштанов. Сейчас никто не заметит, что вас нет. Приходите на минутку, проститься, ведь завтра мы расстаемся. Она прошептала: -- Через четверть часа. И он ушел: ему нестерпимо было оставаться среди всех этих людей. Он прошел через виноградники той самой тропинкой, по которой они поднимались, когда впервые ходили полюбоваться равниной Лимани. Вскоре он вышел на большую дорогу. Он был один, чувствовал себя одиноким, совсем одиноким на свете Огромная, невидимая во мраке равнина еще усиливала это чувство одиночества. Он остановился на том месте, где читал ей когда-то стихи Бодлера о красоте Как уже далек этот день! И час за часом Поль вспомнил все, что случилось с того дня. Никогда еще он не был так счастлив, никогда! Никогда не любил с такой безумной страстью и вместе с тем такой чистой, благоговейной любовью! И в памяти его встал вечер на Тазенатском озере -- ровно месяц прошел с тех пор; ему вспомнилось все лесная прохлада, поляна, залитая мягким лунным светом, серебряный круг озера и большие рыбы, тревожившие рябью его поверхность; вспомнилось возвращение: он видел, как она идет впереди него то в голубоватом сиянии, то в темноте, и капельки лунного света дождем падают сквозь листву на ее волосы, плечи, руки. Какие это были прекрасные минуты, самые прекрасные в его жизни. Он обернулся посмотреть, не идет ли она, но не увидел ее На горизонте поднималась луна; та самая луна, которая поднималась в небе в час первого признания, светила теперь -- в час первой разлуки. Озноб пробежал у него по всему телу. Близилась осень -- предвестница зимы. До сих пор он не замечал ее первых ледяных прикосновений, а теперь холод пронизал его насквозь, как мрачная угроза. Пыльная белая дорога извивалась перед ним, словно река На повороте вдруг выросла человеческая фигура. Он сразу узнал ее, но не двигался, ждал, весь трепеща от блаженного сознания, что она приближается, идет к нему, идет ради него. Она шла мелкими шажками, не смея его окликнуть и беспокоясь оттого, что все еще не видит его, -- он стоял под деревом, шла, взволнованная глубокой тишиной, светлой пустыней земли и неба, и перед нею двигалась ее тень" непомерно большая тень, которая вытянулась далеко впереди, как будто торопилась скорее принести ему какую-то частицу ее существа. Христиана остановилась, и тень ее неподвижно легла на дороге. Поль быстро сделал несколько шагов до того места, где на дороге вырисовывалась тень головы. И, словно боясь потерять хоть что-нибудь, исходящее от нее, он стал на колени и, нагнувшись, прильнул губами к краю темного силуэта. Как собака, томясь жаждой, подползает на животе к берегу ручья и пьет из него воду, так жадно целовал он в пыли очертания любимой тени. Он передвигался на коленях и на руках и все целовал, целовал контуры тени, как будто впивал в себя смутный дорогой ему образ, простертый на земле. Удивленная, немного испуганная, она ждала, не решаясь заговорить с ним, и только когда он подполз к ее ногам и, обхватив ее обеими руками, поднял к ней голову, она спросила: -- Что с тобой сегодня? Он ответил: -- Лиана, я теряю тебя! Она перебирала пальцами густые волосы своего друга и, запрокинув ему голову, поцеловала его в глаза. -- Почему теряешь? -- спросила она, доверчиво улыбаясь ему. -- Завтра мы расстанемся. -- Расстанемся? Ненадолго, милый, совсем ненадолго. -- Кто знает! Не вернутся дни, прожитые здесь. -- Будут другие дни, такие же прекрасные. Она подняла его, увлекла под дерево, где он когда-то ждал ее, усадила рядом с собой, чуть пониже, чтобы гладить и перебирать его волосы, и стала говорить серьезно и спокойно, как женщина рассудительная, твердая и пламенно любящая, которая все уже предусмотрела, чутьем угадала, что надо делать, и решилась на все: -- Слушай меня, милый. В Париже я чувствую себя совершенно свободно Вильям не обращает на меня никакого внимания. Ему важны только его дела, а меня он и не замечает. Ты не женат, значит, я могу приходить к тебе. Я буду приходить каждый день, каждый день, в разное время: то утром, то днем, то вечером, -- ведь прислуга начнет сплетничать, если я буду уходить из дому в одни и те же часы Мы можем встречаться так же часто, как здесь, и даже чаще, -- не надо будет бояться любопытных. Но он повторял, крепко обнимая ее за талию и положив голову ей на колени: -- Лиана! Лиана! Я потеряю тебя! Я чувствую, что потеряю тебя! Она немножко рассердилась на него за эту неразумную, детскую печаль, не вязавшуюся с его мощным телом; рядом с ним она, такая хрупкая, была полна уверенности в себе, уверенности, что никто и ничто не может их разлучить. Он зашептал: -- Лиана, согласись, бежим вместе, уедем далекодалеко, в прекрасную страну, полную цветов, и будем там любить друг друга. Скажи только слово, и мы сегодня же вечером уедем. Скажи, ты согласна? Но она досадливо пожала плечами, недовольная, что он не слушает ее. Разве можно в такую минуту предаваться мечтаниям и ребяческим нежностям? Сейчас надо проявить волю и благоразумие, придумать средство, чтобы можно было всегда любить друг друга и не вызывать подозрений. Она сказала: -- Послушай меня, милый. Нам надо все обдумать и договориться, чтобы не допустить какой-нибудь неосторожности или ошибки. Во-первых, скажи: ты уверен в своих слугах? Больше всего надо бояться доноса, анонимного письма моему мужу. Сам он ни за что не догадается. Я хорошо знаю Вильяма... Но это имя, которое она произнесла уже два раза, вдруг болезненно задело Поля. Он сказал с раздражением: -- Ах, не говори о нем сегодня? Она удивилась: -- Почему? Ведь надо же... О, уверяю тебя, он совсем не дорожит мною. Она угадала его мысли. Смутная, еще безотчетная ревность проснулась в нем. И вдруг, став на колени, он сказал, сжимая ее руки: -- Слушай, Лиана... И умолк, не решаясь высказать свое беспокойство, возникшее вдруг постыдное подозрение, не находя слов, как выразить его. -- Слушай, Лиана... Как у тебя с ним? Она не поняла: -- Что "как"? Очень хорошо... -- Да, да... Я знаю. Но послушай... пойми меня хорошенько... Ведь он твой муж... словом... Ах, если б ты знала, сколько я думал об этом последние дни! Как это меня мучает!.. Как это терзает меня! Ты поняла? Да? Она на миг задумалась и вдруг, поняв его вопрос, вскрикнула с искренним негодованием: -- Ах, как ты можешь?.. Милый, как ты мог подумать... Зачем ты так!.. Я же вся твоя, слышишь? Только твоя... Ведь я люблю тебя, Поль!.. Он снова уронил голову ей на колени и тихо сказал: -- Лиана, маленькая моя!.. Но ведь он твой муж... Муж. Как же ты будешь? Ты подумала об этом? Скажи... Как будет сегодня вечером или завтра? Ты же не можешь... всегда, всегда говорить ему "нет"... Она прошептала еле слышно: -- Я его уверила, что я беременна... и он успокоился. Ему это не очень важно... право. Не будем говорить об этом, милый, не надо. Если бы ты знал, как мне это обидно, как горько!.. Верь мне, ведь я люблю тебя!.. Он больше не двигался, молча целовал ее платье, вдыхая аромат ее духов, а она тихо гладила его лицо своими легкими, нежными пальцами. Вдруг она сказала: -- Пора. Надо идти, а то могут заметить, что нас обоих нет. Они простились, крепко, до боли сжав друг друга в долгом объятии, и она ушла первая, почти побежала, чтобы вернуться поскорее. Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла, смотрел с такой печалью, как будто все его счастье, все надежды исчезли вместе с нею.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Через год, к первому июля, Анвальский курорт стал неузнаваем. На вершине холма, поднимавшегося посреди долины, меж двух ее выходов, выросло строение в мавританском стиле, и на фронтоне его блестело золотыми буквами слово Казино. Молодой лес по склону, обращенному к Лимани, превратился в небольшой парк. Перед казино, возвышаясь над широкой овернской равниной, протянулась терраса с каменной балюстрадой, которую из конца в конец украшали большие вазы поддельного мрамора. Пониже, в виноградниках, мелькали крытые лаком фасады шести разбросанных в них швейцарских домиков. На южном склоне сверкал белизной громадный "Гранд-отель Монт-Ориоля", привлекая взоры путешественников еще издали, как только они выезжали из Риома. А внизу, у подошвы того же самого холма, стояло теперь квадратное здание без всяких вычур в архитектуре, но просторное, окруженное садом, где пробегал ручей, вытекавший из ущелья, -- это была водолечебница, и там больных ожидали чудеса исцеления, которые сулила им брошюра, написанная доктором Латоном. Надпись на фасаде гласила: Лечебные ванны Монт-Ориоля; на правом крыле буквами помельче сообщалось: Гидротерапия, Промывание желудка. Бассейны с проточной водой; на левом крыле: Институт механизированной врачебной гимнастики. Все было новенькое, ослепительно белое. Повсюду еще работали маляры, кровельщики, водопроводчики, землекопы, хотя ванное заведение уже месяц было открыто для больных. С первых же дней успех превзошел все ожидания основателей. Три виднейших парижских врача, три знаменитости, профессора Ма-Руссель, Клош и Ремюзо, взяли новый курорт под свое покровительство и согласились пожить некоторое время в виллах, построенных Бернским обществом сборных дач и предоставленных в их распоряжение дирекцией курорта. Доверяясь авторитету парижских светил, больные хлынули в Монт-Ориоль. Новенький "Гранд-отель" был переполнен. Хотя водолечебница начала действовать в первых числах июня, официальное открытие курорта отложили до первого июля, чтобы привлечь побольше народу. Праздник решено было начать в три часа дня освящением источников. А вечером предполагалось большое представление, фейерверк и бал, который должен был объединить всех больных Монт-Ориоля и соседних курортов, а также именитых особ из населения КлермонФеррана и Риома. Казино на вершине горы уже расцветилрсь флагами, со всех сторон реяли голубые, красные, белые, желтые полотнища, окружавшие все здание пестрым трепещущим облаком, а в парке вдоль аллей водрузили гигантские мачты с длиннейшими вымпелами, извивавшимися, как змеи, в голубом небе. Петрюс Мартель, получивший звание директора нового казино, воображал себя под сенью этих бесчисленных флагов всемогущим капитаном какого-то фантастического корабля; он выкрикивал приказания лакеям в белых фартуках грозным, громовым голосом, словно адмирал в разгар морского боя, и ветер доносил раскаты его баса до самой деревни. На террасе появился Андермат, уже запыхавшийся от суеты. Петрюс Мартель выбежал ему навстречу, приветствуя его широким и величавым жестом. -- Ну как? Все хорошо? -- спросил банкир. -- Превосходно, господин председатель. -- Если я понадоблюсь, найдете меня в кабинете главного врача. У нас сейчас заседание. И он спустился с холма. У дверей водолечебницы встречать хозяина бросились смотритель и кассир, которых, как и директора казино, переманили от старого акционерного общества, жалкого, -- бессильного соперника, обреченного на гибель. Бывший тюремный надзиратель отдал банкиру честь по-военному, кассир согнулся в низком поклоне, как нищий, который просит милостыню. Андермат спросил: -- Главный врач здесь? Смотритель отрапортовал: -- Так точно, господин председатель. Господа члены правления все прибыли. Банкир прошел через вестибюль, мимо почтительно кланявшихся служителей и горничных, повернул направо, отворил дверь и очутился в просторной комнате, обставленной очень строго, с книжными шкафами, с бюстами деятелей науки; тут собрались все находившиеся в Анвале члены правления: тесть Андермата маркиз де Равенель, шурин Гонтран де Равенель, Поль Бретиньи, доктор Латон и оба Ориоля -- отец и сын, постаравшиеся одеться, как господа, но такие длинные, сухопарые, в таких долгополых черных сюртуках, что оба напоминали факельщиков с рекламы бюро похоронных процессий. Обменявшись торопливыми рукопожатиями, все сели, и Андермат произнес речь: -- Нам остается решить весьма важный вопрос: как назвать источники? Тут я совершенно не согласен с главным врачом, господином Латоном. Он предлагает дать трем нашим основным источникам имена трех светил медицины, являющихся нашими гостями. Разумеется, этот лестный знак внимания тронул бы их и еще больше привлек к нам. Но будьте уверены, господа, что это навсегда оттолкнуло бы от нас их знаменитых собратьев, еще не откликнувшихся на наше приглашение, а между тем мы должны ценой любых усилий, любых жертв убедить их в замечательном действии наших вод. Да, господа, человеческая природа всюду одна, надо ее знать и уметь ею пользоваться. Никогда профессора Плантюро, де Ларенар и Паскалис -- укажу хотя бы только на этих трех специалистов по заболеваниям желудка и кишечника -- не пошлют к нам своих пациентов, цвет своей клиентуры, украшенной именами принцев и эрцгерцогов, светских львов и львиц, которым они обязаны своим состоянием и своей славой, никогда они не пошлют таких больных лечиться водами источника Ма-Русселя, источника Клоша или источника Ремюзо. Ведь тогда у этих пациентов, у всей публики будут некоторые основания думать, что именно профессора Ремюзо, Клош и Ма-Руссель открыли наши источники и все целебные их свойства. Совершенно несомненно, господа, что имя Гюблера, которым окрестили первый источник Шатель-Гюйона, надолго восстановило против этого курорта многих видных врачей, тогда как они могли взять его под свою опеку с самого начала, и ему не стоило бы таких трудов достигнуть нынешнего своего процветания. Поэтому я предлагаю просто-напросто дать источнику, открытому первым, имя моей жены, а двум другим -- имена дочерей господина Ориоля. Таким образом, у нас будут источники Христианы, Луизы и Шарлотты. Это звучит очень мило, очень поэтично. Что вы на это скажете? Все согласились с его мнением, даже доктор Латон, который только добавил: -- В таком случае следовало бы попросить профессоров Ма-Русселя, Клоша и Ремюзо быть крестными отцами и в процессии вести под руку крестных матерей. -- Отлично! Отлично! -- воскликнул Андермат. -- Бегу к ним. Они согласятся, ручаюсь. Да свидания. Встретимся в церкви, шествие двинется оттуда. И он бегом бросился из кабинета. Вслед за ним ушли маркиз и Гонтран. Затем Ориоли, надев на головы цилиндры, важно зашагали рядышком, две черные, мрачные фигуры на белой дороге; а Полю Бретиньи, приехавшему только накануне, к торжеству открытия курорта, доктор Латон сказал: -- Нет, нет, я вас не пущу, господин Бретиньи. Я хочу показать вам мое детище, от которого я жду настоящих чудес. Пойдемте посмотрим Институт механизированной врачебной гимнастики. Он подхватил Поля Бретиньи под руку и потащил его с собой. Но когда они вышли в вестибюль, служитель остановил доктора: -- Господин Рикье ждет промывания. В прошлом году доктор Латон злословил по поводу промываний желудка, апостолом коих был доктор Бонфиль, щедро применявший их в водолечебнице старого курорта, где он состоял главным врачом. Но времена меняются, а с ними изменилось и мнение доктора Латона -- зонд Барадюка стал теперь важнейшим орудием пытки в руках главного врача нового курорта, и он с детской радостью засовывал его в -- пищеводы всех больных. Он спросил у Поля Бретиньи: -- Вы когда-нибудь присутствовали при этой небольшой операции? -- Нет, никогда, -- ответил Бретиньи. -- Так пойдемте, дорогой. Вы посмотрите -- это весьма любопытно. Они вошли в зал врачебных душей, где в ожидании доктора уже сидел в деревянном кресле г-н Рикье, человек с кирпично-красным лицом, искавший в этом году исцеления у новых источников Монт-Ориоля, ибо он каждое лето пробовал действие вод в каком-нибудь вновь открытом курорте. Словно преступник в застенке средневековья, он был крепко связан, стянут неким подобием смирительной рубашки из клеенки, чтобы предохранить его платье от брызг и пятен. Вид у него был жалкий, испуганный и страдальческий, как у больного, приготовленного к опасной хирургической операции. Как только доктор вошел, служитель схватил длинную резиновую кишку с двумя ответвлениями посередине, похожую на тонкую двухвостую змею. Конец одного отвода служитель насадил на отверстие крана, сообщавшегося с источником, конец второго опустил в стеклянную банку, куда должна была стекать жидкость, извергаемая желудком больного, а главный врач взял бестрепетной рукой среднюю, основную, трубку этого приспособления, с любезной улыбкой протянул ее к широко открытому рту г-на Рикье и, грациозно направляя кишку большим и указательным пальцами, ловко засунул ее в горло больному, вводя все глубже, глубже и благодушно приговаривая: -- Так, так, так, великолепно! Идет, идет, идет. Превосходно! У несчастного г-на Рикье лицо стало лиловым, глаза выкатились, на губах пузырилась пена, он задыхался, всхлипывая, икал и, уцепившись руками за локотники кресла, делал мучительные и тщетные попытки извергнуть из своего желудка заползавшую в него резиновую змею. Когда он проглотил с полметра трубки, доктор сказал: -- Ну, хватит! Пускайте воду. Служитель повернул кран, и вскоре живот у больного начал заметно вздуваться, наполняясь теплой водой источника. -- Покашляйте, -- сказал врач, -- покашляйте, чтобы начал действовать сифон. Но у бедняги вместо кашля вырывался только хрип, он судорожно дергался, и казалось, глаза у него вот-вот выскочат из орбит. Вдруг на полу рядом с креслом что-то забулькало, зажурчало -- сифон двухвостой трубки начал наконец выкачивать жидкость из желудка в стеклянную банку, а доктор внимательно рассматривал ее, отыскивая в ней признаки катара и приметные следы несварения. -- Никогда больше не ешьте зеленого горошка! -- восклицал он. -- И салата тоже! Ох, этот салат! Вы совсем его не перевариваете! И земляники не ешьте! Я вам десять раз говорил: забудьте о землянике! Господин Рикье, видимо, рассвирепел; он ерзал в кресле и вращал глазами, не в силах произнести ни слова, так как трубка заткнула ему горло. Но лишь только промывание кончилось и доктор осторожно вытащил зонд из его утробы, он завопил: -- А разве я виноват, что меня каждый день пичкают всякой дрянью, губят мое здоровье?! Чье это дело -- следить, чем кормят в здешней проклятой харчевне? Это ваша обязанность! Я перебрался в новую гостиницу, потому что в старой меня отравляли мерзкой стряпней, но на этом огромном постоялом дворе, именуемом "Грррандотель Монт-Ориоля", меня совсем доконали. Честное слово! Доктору пришлось его успокаивать, уговаривать и повторить несколько раз подряд, что он возьмет под свое наблюдение питание больных в отеле. Затем он опять подхватил Поля Бретиньи под руку и увел его, разъясняя по дороге: -- Я изложу вам вкратце весьма разумные основы созданного мною специального лечения механизированной гимнастикой, которую я вам сейчас продемонстрирую. Вы слышали, конечно, о моей системе органометрической терапии? Не так ли? Я утверждаю, что большинство болезней, которыми мы страдаем, вызывается исключительно непомерным развитием какого-либо органа за счет других. Ненормально увеличившись в размерах, этот орган теснит своих соседей, мешает их функциям и вскоре разрушает общую гармонию всего организма, из чего проистекают весьма плачевные последствия. Однако физические упражнения в сочетании с душами и теплыми минеральными ваннами самым действенным образом помогают восстановить нарушенное равновесие и сократить до нормальных размеров органы, захватившие чужое место. Но как заставить больного заниматься физическими упражнениями? Ходьба, верховая езда, плавание или гребля требуют, помимо значительного физического усилия, еще и волевого усилия, а это особенно важно. Воля -- вот что увлекает, вынуждает тело к действию и поддерживает его силы. Недаром же люди энергичные всегда отличаются подвижностью. Но источник энергии -- душа, а не мышцы. Тело повинуется сильной воле. Нечего и думать, дорогой мой, труса наделить смелостью, а слабодушного человека решимостью. Но мы можем достигнуть другого, можем сделать нечто большее -- мы можем исключить храбрость, умственную энергию, волевые усилия, оставив лишь усилия телесные. Волевые усилия я с успехом заменяю чисто механическим внешним воздействием. Понятно вам? Не очень? Ну вот, посмотрите. Доктор Латон отворил дверь, и они вошли в просторный зал, где выстроились рядами какие-то странные приспособления: большие кресла на высоких деревянных подставках, топорно сделанные из сосны подобия лошадей, сооружения из планок, скрепленных шарнирами, подвижные брусья, укрепленные горизонтально перед стульями, привинченными к полу. Все эти предметы были снабжены сложной системой шестеренок и зубчатых колес, которые приводились в движение при помощи рукояток. Доктор продолжал разъяснения: -- Вот взгляните. Существуют четыре главных вида физических упражнений, которые я называю естественными упражнениями: ходьба, верховая езда, плавание и гребля. Каждое из этих упражнений развивает особую группу наших органов, каждое оказывает специфическое воздействие на человеческое тело. И вот здесь мы искусственным способом воспроизводим все эти четыре вида. Самому больному ничего не надо делать, ни о чем не надо думать -- он может целый час бегать или ездить верхом, плавать или грести, и ум его не будет принимать ни малейшего участия в этой чисто мышечной работе. Как раз при этих словах вошел Обри-Пастер в сопровождении служителя с засученными рукавами, из-под которых выступали мощные бицепсы. Инженера еще больше разнесло с прошлого года. Он шел, задыхаясь, широко расставляя тучные ноги, растопырив руки. Доктор сказал Полю Бретиньи: -- Вот вы сейчас во всем убедитесь de visu. -- И обратился к своему пациенту: -- Ну что, дорогой, чем мы сегодня займемся? Ходьбой или поскачем на коне? Обри-Пастер, пожимая руки Полю Бретиньи, ответил: -- Дайте-ка мне сегодня немножко сидячей ходьбы. Она меня меньше утомляет. Доктор Латон пояснил: -- У нас, видите ли, имеется ходьба сидячая и ходьба стоячая. Стоячая ходьба действует сильнее, но это довольно трудное упражнение. Оно производится при помощи педалей: больной встает на них, педали приводят его ноги в движение, и он удерживает равновесие, держась за кольца, вделанные в стену. А вот тут у нас сидячая ходьба. Инженер рухнул в кресло-качалку и опустил ноги на две деревянные суставчатые подставки, прикрепленные к этому креслу. Ляжки, икры и щиколотки ему стянули ремнями так, что он не мог сделать ни одного произвольного движения; затем служитель с засученными рукавами ухватился за рукоятку и стал вертеть ее изо всей силы. Кресло сначала закачалось, как гамак, а потом ноги инженера вдруг пришли в движение, они вытягивались, сгибались, поднимались, опускались с необыкновенной быстротой. -- Видите, бежит, -- пояснил доктор и приказал: -- Тише, пустите шагом! Служитель стал вертеть рукоятку медленнее, пуская толстые ноги инженера более умеренным аллюром, отчего движения стали комически расслабленными. В зале появились двое других больных -- две огромные туши, за которыми следовали двое служителей с обнаженными мускулистыми руками. Толстяков взгромоздили на деревянных коней, завертели рукоятки, и тотчас "лошади" заскакали на одном месте, встряхивая своих всадников самым безжалостным образом. -- Галопом! -- крикнул доктор. Деревянные лошади запрыгали, закачались, как лодки по волнам бурного моря, и до того измучили обоих пациентов, что они, задыхаясь, жалобно закричали в один голос: -- Довольно! Довольно! Сил нет больше! Довольно! Доктор скомандовал: -- Стоп! -- И добавил: -- Передохните немного. Через пять минут продолжите. Поль Бретиньи, едва удерживаясь от хохота, сказал доктору, что всадникам, кажется, совсем не жарко, зато вертельщики все в поту. -- Не поменяться ли им ролями? -- спросил он. -- Пожалуй, так будет лучше. Доктор важным тоном ответил: -- Ну, что вы, дорогой! Нельзя же смешивать упражнения и утомительную работу. Вращать рукоятку колеса вредно для здоровья, а упражнять мышцы ходьбой или верховой ездой чрезвычайно полезно. Поль заметил дамское седло. -- Да, да, -- сказал доктор, -- вечерние часы отведены для дам. Мужчины после полудня сюда не допускаются. Пойдемте теперь посмотрим сухое плавание. Сложная система подвижных дощечек, скрепленных винтами в середине и по краям, вытягивавшихся ромбами, сдвигавшихся квадратами, как детская игрушка с марширующими деревянными солдатиками, позволяла привязать и распластать на них одновременно трех "пловцов". Доктор пояснил: -- Мне нет необходимости указывать на преимущества сухого плавания -- они и так ясны: тело при этом увлажняется только от испарины, и, следовательно, при таком воображаемом купании пациентам не грозит опасность ревматических заболеваний. Но тут явился служитель и подал доктору визитную карточку. -- Извините, дорогой, прибыл герцог де Рамас. Я удаляюсь, -- сказал доктор. Оставшись один, Поль огляделся вокруг. Два всадника снова скакали; Обри-Пастер все еще упражнялся в сидячей ходьбе, а трое овернцев, у которых ломило руки, ныли спины от усталости, все вертели и вертели рукоятки, встряхивая своих клиентов. Казалось, они мололи кофе. Выйдя из лечебницы, Бретиньи увидел доктора Онора с женой, которые смотрели на приготовления к празднику. Они поговорили немного, глядя на вершину холма, осененную ореолом флагов. -- Откуда двинется шествие, -- спросила докторша. -- Из церкви. -- В три часа? -- В три часа. -- А господа профессора тоже пойдут? -- Да, они сопровождают крестных матерей. Затем его остановили две вдовы Пай, потом г-н Монекю с дочерью, а потом Поль начал медленно подниматься на холм, так как уговорился со своим другом Гонтраном позавтракать в кофейне курортного казино, -- он приехал накануне, еще не успел побеседовать с глазу на глаз со своим приятелем, с которым не виделся месяц, и теперь хотел пересказать ему множество бульварных новостей о кокотках и всяких злачных местах. Они болтали до половины третьего, пока Петрюс Мартель не явился предупредить их, что все уже идут к церкви. -- Зайдем за Христианой, -- сказал Гонтран. -- Зайдем, -- согласился Поль. Они встретили ее на крыльце нового отеля. Теперь у Христианы были впалые щеки, темные пятна на лице, как у многих беременных женщин; большой живот выдавал, что она по меньшей мере на седьмом месяце. -- Я поджидаю вас, -- сказала она. -- Вильям уже ушел, у него сегодня много хлопот. И, подняв на Поля Бретиньи взгляд, полный нежности, она взяла его под руку. Они тихо двинулись по дороге, обходя камни. Христиана повторяла: -- Какая я стала тяжелая!.. Ужасно тяжелая!.. Совсем разучилась ходить. Все боюсь упасть. Поль осторожно вел ее, не отвечая ни слова, избегая встречаться с нею взглядом, а она беспрестанно поднимала глаза, чтобы посмотреть на него. Перед церковью уже собралась густая толпа. Андермат крикнул: -- Наконец-то, наконец-то! Идите скорей. Порядок шествия такой: впереди двое мальчиков из церковного хора, двое певчих в стихарях, крест, святая вода, священник. Потом Христиана в паре с профессором Клошем, мадемуазель Луиза под руку с профессором Ремюзо и мадемуазель Шарлотта с профессором Ма-Русселем. Далее идут члены правления, медицинский персонал, а за ним публика. Поняли? Становитесь. Из церкви вышел священник со своим клиром, и они заняли место во главе процессии. Затем высокий господин с длинными седыми волосами, откинутыми назад, -- классический тип ученого академического образца, -- подошел к г-же Андермат и отвесил глубокий поклон. Выпрямившись, он пошел рядом с ней, не надевая цилиндра, чтобы щегольнуть своей прекрасной шевелюрой ученого мужа; прижимая к бедру головной убор, он выступал так величаво, как будто учился у актеров Французской Комедии этой поступи и умению выставить для обозрения публики орденскую розетку Почетного легиона, слишком большую для скромного человека. Он заговорил с Христианой: -- Ваш супруг, сударыня, только что беседовал со мной о вас и о вашем положении, которое внушает ему некоторое беспокойство как заботливому мужу. Он рассказал мне о ваших сомнениях и неуверенности в сроке разрешения от бремени. Христиана вся залилась краской и тихо сказала: -- Да, мне преждевременно показалось, что... я стану матерью... А теперь я уж не знаю, когда... право, не знаю... От смущения сначала знала, что говорить. Позади них раздался голос: -- У этого курорта большое будущее. Я уже наблюдаю на своих пациентах поразительные результаты. Так профессор Ремюзо занимал свою спутницу Луизу Ориоль. Это второе светило отличалось малым ростом, растрепанной рыжей гривой, дурно сшитым сюртуком и неопрятным видом, являя собою другой тип -- ученогозамарашки. Профессор Ма-Руссель, который шел под руку с Шарлоттой Ориоль, был благообразен, выхолен и дороден, не носил ни бороды, ни усов, гладко причесывал свои седеющие волосы, а в его бритом приветливом лице не было ничего поповского и актерского, как у доктора Латона. За этой парой следовала группа членов правления во главе с Андерматом, и над ней покачивались высоченные цилиндры двух Ориолей. Позади шел еще один отряд цилиндроносцев -- медицинская корпорация Анваля, где недоставало только доктора Бонфиля; впрочем, его отсутствие восполнили два новых врача: доктор Блек, низенький старик, почти карлик, поразивший всех с первого дня приезда своей набожностью, и высокий, стройный, щеголеватый красавец, единственный из всех врачей носивший мягкую шляпу, -- доктор Мадзелли, итальянец, состоявший при особе герцога де Рамас или, как утверждали некоторые, герцогини де Рамас. Далее шла публика, целый поток больных, крестьян и жителей соседних городов. С обрядом освящения источников покончили очень быстро. Аббат Литр поочередно окропил их святой водой, и доктор Онора сострил, что теперь они получили новые свойства благодаря примеси хлористого натра. Затем все приглашенные направились в просторный читальный зал, где было подано угощение. Поль сказал Гонтрану: -- Как похорошели сестрицы Ориоль! -- Да, дорогой, они просто очаровательны! -- Вы не видели господина председателя? -- спросил молодых парижан бывший тюремный надзиратель. -- Вон он, в углу. -- А то, знаете, старик Кловис мутит народ у самых дверей. Когда процессия направлялась к источникам, она прошла мимо старого калеки, в прошлом году излечившегося, а теперь совсем лишившегося ног; он останавливал на дороге приезжих, преимущественно только что прибывших, и рассказывал свою историю: -- Никуда их вода не годится, как есть никуда. Вроде как вылечит поначалу, а потом, глядишь, болезнь сызнова заберет, да еще пуще, хоть ложись и помирай. У меня раньше только ноги не ходили, а теперь и руки отнялись -- вот до чего долечили! А ноги у меня теперь, как кувалды чугунные, ничуть не гнутся. Андермат в отчаянии уже пытался засадить его в тюрьму, подавал на него в суд за клевету, наносящую ущерб акционерному обществу минеральных вод МонтОриоля, и за попытку к шантажу, но ничего не добился и никак не мог заткнуть рот этому нищему бродяге. Лишь только ему сообщили, что старик болтает у дверей водолечебницы, он бросился унимать его. На краю большой дороги собралась толпа, и из середины ее раздавались разъяренные голоса. Любопытные останавливались, теснились, чтобы послушать и посмотреть. Дамы спрашивали: "Что там такое?" Мужчины отвечали: "Да вот больного доконали здешние воды". Некоторые уверяли, что на дороге раздавили ребенка. А другие говорили, что с какой-то несчастной женщиной случился припадок падучей. Андермат протискался сквозь толпу с обычной своей ловкостью, раздвигая круглым, как шар, брюшком ряды чужих животов. "Он доказывает, -- говорил Гонтран, -- преимущество шарообразных тел над остроконечными". Старик Кловис сидел у придорожной канавы и плакался на свою горькую участь, рассказывал о своих страданиях, хныкал, а перед ним, загораживая его от публики, стояли возмущенные Ориоли, грозили ему, ругались и кричали во всю глотку. -- Врет он все, -- вопил Великан, -- врет! Кто он такой! Обманщик, лодырь, браконьер! Всякую ночь по лесам бегает. Но старик, нисколько не смущаясь, причитал пронзительным фальцетом, так что его хорошо было слышно, несмотря на зычную ругань Ориолей. -- Убили они меня, добрые люди, убили своей водой. Прошлый год они меня силком в ней купали. И вот до чего довели. Куда я теперь гожусь, куда? Андермат велел всем замолчать и, наклонившись к калеке, сказал, пристально глядя ему в глаза: -- Если вам стало хуже, это ваша вина. Понятно? Но если вы будете меня слушаться, я ручаюсь, что вылечу вас -- двумя десятками ванн, самое большее. Приходите через час в лечебницу, когда все уйдут, и мы все уладим, дядюшка Кловис. А пока что помолчите. Старик сразу понял. Он умолк и, сделав паузу, ответил: -- Я, что ж, я не против. Можно еще попробовать. Поглядим. Андермат подхватил под руки Ориолей и живо увел их, а старик Кловис, щурясь от солнца, остался сидеть на траве у обочины дороги между своими костьми. Вокруг него теснилась заинтересованная толпа зрителей. Хорошо одетые господа расспрашивали его, но он не отвечал, как будто не слышал или не понимал их, а в конце концов, когда ему надоело это бесполезное теперь любопытство, во все горло запел пронзительным и фальшивым голосом бесконечную песню на своем непонятном наречии. Толпа мало-помалу начала расходиться. Лишь несколько ребятишек еще долго стояли перед Кловисом н, ковыряя в носу, созерцали его. Христиана очень устала и вернулась в отель отдохнуть. Поль и Гонтран прогуливались в новом парке среди гостей. Вдруг они заметили компанию актеров, которые тоже изменили старому казино, связав свою карьеру г нарождающейся славой нового курорта. Мадемуазель Одлен, теперь очень нарядная, прохаживалась под руку с раздобревшей, важной мамашей. Птипивель из Водевиля увивался около них, а позади дам шел Лапальм из Большого театра в Бордо, споря о чемто с музыкантами-с неизменным маэстро Сен-Ландри, пианистом Жавелем, флейтистом Нуаро и мучеником контрабаса Никорди. Завидев Поля и Гонтрана, Сен-Ландри бросился к ним. Зимой он написал крошечную музыкальную комедию в одном акте, поставленную в маленьком второстепенном театре, но газеты отозвались о ней довольно благосклонно, и теперь маэстро свысока говорил о Масснэ, Рейере и Гуно. Он по-приятельски протянул обе руки Полю и Гонтрапу и тотчас принялся пересказывать свой спор с музыкантами оркестра, которым дирижировал: -- Да, дорогой мой, со всеми песенниками старой школы покончено. Крышка им, крышка! Мелодисты от жили свой век. Вот чего они не желают понять. Музыка -- новое искусство. А мелодия -- ее младенческий лепет. Неразвитому, невежественному слуху приятны были ритурнели. Они доставляли ему детское удовольствие, как ребенку, как дикарю. Добавлю еще, что простониродью, людям неискушенным, примитивным, всегда будут нравиться песенки, арии. Мещанские вкусы, вкусы завсегдатаев кафешантанов! Я прибегну к сравнению, чтобы вы лучше меня поняли. Глаз деревенщины привлекают резкие краски, аляповатые картины: глаз образованного горожанина, лишенного, однако, художественного вкуса, радуют наивные, слащавые цвета и трогательные сюжеты; но художник с изощренным глазом любит, понимает и различает неуловимые нюансы, тончайшие переходы одного и того же тона, таинственные модуляции, аккорды оттенков, которых непосвященные не видят. То же самое происходит и в литературе: швейцары любят приключенческие романы, буржуа -- романы умилительные, а утонченные люди любят только такие книги, которые недоступны пониманию толпы. Когда буржуа говорит со мной о музыке, мне хочется его убить. И если он заговаривает о музыке в Опере, я его спрашиваю: "Способны вы сказать мне, сфальшивила или нет третья скрипка в увертюре к третьему акту? Нет? Ну, так молчите. У вас нет слуха... Раз человек не может одновременно слушать весь оркестр в целом и каждый инструмент в отдельности, у него нет слуха, он не музыкант. Вот что! До свидания!" Он повернулся на одной ножке и опять заговорил: -- Для артиста вся музыка в аккорде. Ах, дорогой, иные аккорды сводят меня с ума, врываются в самое мое нутро потоком неизъяснимого блаженства. Теперь у меня слух настолько изощрен, настолько выработан, настолько искушен, что мне уж стали нравиться даже некоторые фальшивые аккорды: ведь у знатоков утонченность вкуса иной раз доходит до извращенности. Я уже становлюсь распутником, ищу возбуждающих слуховых ощущений. Да, да, друзья мои. Иные фальшивые ноты -- какое это наслаждение! Наслаждение извращенное и глубокое! Как они волнуют, какая это встряска нервам, как это царапает слух! Ах, как царапает, как царапает!.. Потирая в восторге руки, он запел: -- Вот услышите мою оперу, мою оперу, мою оперу! Вот услышите мою оперу! Гонтран спросил: -- Вы пишете оперу? -- Да, уже заканчиваю. Но тут раздался повелительный голос Петрюса Мартеля: -- Все поняли, да? Значит, решено: желтая ракета -- и вы начинаете. Он отдавал распоряжения относительно фейерверка. Гонтран и Поль подошли к нему. Он принялся разъяснять диспозицию и, вытягивая руку, как будто грозя вражескому флоту, указывал на белые деревянные шесты, расставленные по склону горы над ущельями, по ту сторону долины. -- Вон оттуда будут пускать. Я приказал своему пиротехнику быть на месте к половине девятого. Как только спектакль кончится, я подам из парка сигнал желтой ракетой, и тогда он зажжет первую фигуру. Появился маркиз. -- Пойду к источнику выпить стакан воды, -- сказал он. Поль и Гонтран проводили его и спустились с холма. Подходя к лечебнице, они увидели, как в нее вползает старик Кловис, которого поддерживали отец и сын Ориоли, а за ними следуют Андермат и доктор Латон; паралитик еле волочил ноги и при каждом шаге страдальчески охал и корчился. -- Пойдем посмотрим, -- сказал Гонтран. -- Забавно будет. Калеку усадили в кресло, потом Андермат сказал ему: -- Вот мое предложение, старый плут: предлагаю вам немедленно выздороветь, принимая по две ванны в день. Как только начнете ходить, получите двести франков... Паралитик заохал: -- Да ноги-то у меня, как чугунные, господин хороший. Андермат прикрикнул на него и продолжал: -- Слушайте хорошенько. Каждый год до самой вашей смерти -- слышите? -- до самой смерти вы будете получать по двести франков, если согласитесь продолжать пользоваться целебным действием наших вод. Старик был озадачен. Выздоровление на длительный срок шло вразрез с его планами. Он спросил неуверенным голосом: -- А зимой... когда ваша лавочка закроется... вдруг меня опять схватит?.. Я-то что же могу поделать... раз у вас закрыто... ванны-то где брать? Доктор Латон перебил его и сказал, обращаясь к Андермату: -- Превосходно!.. Превосходно!.. Мы его будем подлечивать каждое лето... Так даже лучше будет: наглядное доказательство необходимости ежегодно повторять курс лечения во избежание рецидива. Превосходно!.. Вопрос решен. Но старик опять затянул: -- Да где уж там... теперь ничего не выйдет... Ноги-то у меня стали, как чугунные, как чугунные кувалды... Доктора Латона осенила новая идея: -- А что, если я назначу ему несколько сеансов сидячей ходьбы?.. Это усилит действие минеральных вод, ускорит эффект. Надо испробовать. -- Превосходная мысль! -- одобрил Андермат и добавил: -- А теперь ступайте домой, папаша, и помните наше с вами условие. Старик потащился по дороге со стонами и охами, и вся администрация Монт-Ориоля отправилась обедать, так как уже вечерело, а в половине восьмого назначено было театральное представление. Спектакль устроили в большом зале нового казино, рассчитанном на тысячу человек. Зрители, не имевшие нумерованных мест, начали собираться с семи часов. К половине восьмого зал был переполнен. Подняли занавес, и начался водевиль в двух актах; за ним должна была последовать оперетта самого Сен-Ландри в исполнении певцов, приглашенных для такого торжества из Виши. Христиана сидела в первом ряду между отцом и мужем. Она очень страдала от духоты и поминутно жаловалась: -- Не могу больше, право, не могу. После водевиля, когда уже началась оперетта, ей чуть не стало дурно, и она сказала мужу: -- Виль, дорогой!.. Я уйду... Не могу больше. Я совсем задыхаюсь. Банкир был в отчаянии. Ему так хотелось, чтобы праздник с начала до конца прошел блестяще, без малейшей заминки. Он ответил Христиане: -- Ну, как-нибудь потерпи. Умоляю тебя! Если ты уйдешь, все будет испорчено. Тебе ведь надо пройти через весь зал. Гонтран, сидевший рядом с Полем, позади их кресел, услышал этот разговор. Он наклонился к сестре. -- Тебе жарко? -- спросил он. -- Да, я задыхаюсь. -- Хорошо. Подожди чуточку. Сейчас мы с тобой посмеемся. Неподалеку было окно. Гонтран пробрался к нему, влез на стул и выпрыгнул. Почти никто этого не заметил. Потом он вошел в совершенно пустую кофейню, сунул руку под конторку, куда на его глазах Петрюс Мартель спрятал сигнальную ракету, вытащил ее, побежал в парк, спрятался в кустах и зажег ракету. Описав дугу, в небо взлетела желтая комета, дождем рассыпая огненные брызги. Тотчас же на соседней горе раздался оглушительный треск и в ночном мраке засверкал целый сноп ярких звезд. В зрительном зале, где трепетали аккорды творения Сен-Ландри, кто-то крикнул: -- Фейерверк пускают! В рядах, ближайших к двери, зрители вскочили и, стараясь не шуметь, отправились взглянуть, верно ли это. Остальные повернулись к окнам, но ничего не увидели, так как окна выходили на равнину Лимани. Загудели голоса: -- Правда это? Правда? Толпа, всегда падкая на несложные развлечения, нетерпеливо волновалась. Из дверей кто-то крикнул: -- Правда! Пускают! В одно мгновение поднялся весь зал. Все бросились к выходу, толкались, кричали тем, кто застрял в дверях: -- Да скорее вы, скорее! Дайте пройти! Все высыпали в парк. Маэстро Сен-Ландри в отчаянии продолжал отбивать такт перед растерянным оркестром. А на горе трещали взрывы, вертелось одно огненное солнце за другим, взвивались римские свечи. И вдруг громовой голос трижды огласил воздух неистовым криком: -- Прекратить, черт подери! Прекратить! Прекратить! В это мгновение заполыхало зарево бенгальского огня, озарив огромные утесы и деревья фантастическим светом, направо багряным, налево голубым, и все увидели Петрюса Мартеля, который взобрался на одну из ваз поддельного мрамора, украшавших террасу казино, и, стоя на ней с непокрытой головой, в отчаянии простирал к небесам руки, жестикулировал и орал. И вдруг зарево угасло, в небе замерцали только настоящие звезды. Но тотчас же зажглось новое огненное колесо, а Петрюс Мартель спрыгнул на землю, восклицая: -- Какое несчастье! Какое несчастье! Боже мой, какое несчастье! С широкими трагическими жестами он прошел сквозь толпу, грозно потрясая кулаками, гневно топая ногой, и все выкрикивал: -- Какое несчастье! Боже мой, какое несчастье! Христиана, взяв под руку Поля, вышла посидеть на свежем воздухе и с восторгом смотрела на ракеты, взлетавшие в небо. Вдруг к ней подбежал Гонтран. -- Ну что, удачно вышло? Правда, забавно, а? Она шепнула: -- Как! Это ты подстроил? -- Конечно, я. Здорово вышло, верно? Она расхохоталась, находя, что вышло в самом деле забавно. Но тут подошел удрученный, подавленный Андермат. Он не мог догадаться, кто нанес ему такой удар. Кто мог украсть из-под конторки ракету и подать условленный сигнал? Подобную гнусность мог совершить только шпион, подосланный старым акционерным обществом, агент доктора Бонфиля. И он твердил: -- а Какая досада! Это просто возмутительно! Ухлопали на фейерверк две тысячи триста франков, и все пропало зря. Совершенно зря! Гонтран сказал: -- Нет, дорогой мой, подсчитайте хорошенько, -- убытки не превышают четвертой, ну, самое большее, третьей части стоимости фейерверка, то есть семиста шестидесяти шести. Значит, ваши гости насладились ракетами на тысячу пятьсот тридцать четыре франка. Это не так уж плохо, право. Гнев банкира обратился на шурина. Он схватил его за плечо: -- Вот что, я должен с вами поговорить самым серьезным образом. Раз вы уж мне попались, пойдемте-ка походим по аллеям. Впрочем, разговор будет недолгий, минут через пять я вас отпущу. -- И, обернувшись к Христиане, он сказал: "А вас, дорогая, я поручаю нашему другу, господину Бретиньи. Только долго не оставайтесь тут, берегите свое здоровье; не дай бог вы простудитесь... Вам надо быть осторожной, очень осторожной. Христиана тихо ответила: -- Ничего, друг мой, не бойтесь. И Андермат увел с собой Гонтрана. Как только они немного удалились от толпы, банкир остановился. -- Я хотел поговорить с вами о ваших финансовых делах. -- О моих финансовых делах? -- Да, да. Вы знаете, каковы они у вас? -- Нет. Зато вы, конечно, знаете -- ведь вы ссужаете меня деньгами. -- Совершенно верно, я-то знаю! Вот почему я и решил поговорить с вами. -- Ну, мне кажется, момент для этого выбран неудачно... в самый разгар фейерверка!.. -- Напротив, момент выбран очень удачно. Не в разгар фейерверка, а перед балом. -- Перед балом?.. Что это значит? Не понимаю. -- Ничего, сейчас поймете. Вот каково ваше положение: у вас одни долги и никогда ничего не будет, кроме долгов... Гонтран сказал серьезно: -- Вы что-то уж слишком откровенны. -- Ничего не поделаешь, так надо. Слушайте внимательно! Вы промотали наследство, доставшееся вам после матери. Не будем о нем говорить. -- Не будем. -- У вашего отца тридцать тысяч годового дохода, то есть около восьмисот тысяч капитала. Позднее ваша доля в наследстве составит четыреста тысяч франков. А сколько у вас долгов? Одному мне вы должны сто девяносто тысяч. Да еще ростовщикам... Гонтран бросил высокомерным тоном: -- Скажите лучше -- евреям. -- Хорошо, евреям, если отнести к этим самым евреям церковного старосту собора святого Сульпиция, у которого посредником был некий священник, но к подобным пустякам я придираться не стану. Итак, вы должны различным ростовщикам, иудеям и католикам, почти столько же, сколько мне. Ну, скинем немного, будем считать -- сто пятьдесят тысяч. Итого, долгов у вас на триста сорок тысяч; с этой суммы вы платите проценты, для чего опять занимаете деньги, за исключением вашего долга мне, по которому вы ничего не платите. -- Правильно, -- подтвердил Гонтран. -- Итак, у вас ничего нет. -- Верно, ничего. Кроме зятя. -- Кроме зятя, которому уже надоело давать вам взаймы. -- Что из этого следует? -- Из этого следует, дорогой мой, что любой крестьянин, живущий в одном из этих вот домишек, богаче вас. -- Прекрасно, а дальше что? -- А дальше... дальше... Если ваш отец завтра умрет, у вас не будет куска хлеба, понимаете вы это? Вам останется только одно: поступить на какое-нибудь место в мою контору, да и это будет лишь замаскированной пенсией, которую мне придется платить вам. Гонтран заметил раздраженным тоном: -- Дорогой Вильям, мне надоел наш разговор. Я все это знаю не хуже вас и повторяю: вы неудачно выбрали момент, чтобы напомнить мне о моем положении так... так... недипломатично. -- Нет, уж позвольте мне докончить. Для вас одно спасение -- выгодная женитьба. Однако вы неважная партия: имя у вас хоть и звучное, но не прославленное. Оно не из тех имен, за которое богатая наследница, даже иудейского вероисповедания, согласится заплатить своим состоянием. Итак, вам надо найти невесту, приемлемую для общества и богатую, а это нелегко... Гонтран перебил: -- Говорите уж сразу, кто она. Так лучше будет. -- Хорошо. Одна из дочерей старика Ориоля. Любая -- на выбор. Вот почему я и решил поговорить с вами перед балом. -- А теперь объяснитесь подробнее, -- холодным тоном сказал Гонтран. -- Все очень просто Видите, какого успеха я сразу же добился с этим курортом. Однако, если бы у меня в руках -- вернее, у нас в руках -- была вся та земля, которую оставил за собой хитрый мужик Ориоль, я бы золотые горы тут нажил. За одни только виноградники, расположенные между лечебницей и отелем и между отелем и казино, я бы завтра же, ни слова не говоря, выложил миллион -- так они мне нужны А все эти виноградники и еще другие участки вокруг холма пойдут в приданое за девочками. Старик сам мне это заявлял, а недавно еще раз повторил, может быть, с определенным намерением. Ну, что скажете? Если бы захотели, мы с вами могли бы завернуть тут большое дело. Гонтран протянул задумчиво: -- Что ж, пожалуй. Я подумаю. -- Подумайте, подумайте, дорогой. Только не забудьте: я на ветер слов не бросаю, и уж если сделал какоенибудь предложение, значит, я его обсудил со всех сторон, все взвесил, знаю все его возможные последствия и верную выгоду. Но Гонтран вдруг поднял руку и воскликнул, как будто вмиг позабыв все, что сказал ему зять: -- Посмотрите! Какая красота! В небе вдруг запылал фейерверк, изображавший ослепительно сверкающий замок, над ним горело знамя, на котором огненно-красными буквами начертано было Монт-Ориоль, и в это мгновение над долиной выплыла такая же красная луна, как будто и ей захотелось полюбоваться красивым зрелищем. Замок горел в небе несколько минут, потом внезапно вспыхнул, взлетел вверх пылающими обломками, как взорвавшийся корабль, раскидывая по всему небу фантастические звезды; они тоже рассыпались градом огней, и все угасло, только луна, спокойная, круглая, одиноко сияла на горизонте. Публика бешено аплодировала, кричала: -- Ура! Браво! Браво! Андермат сказал: -- Ну, пойдемте, дорогой. Откроем бал. Угодно вам танцевать первую кадриль напротив меня? -- Разумеется, с удовольствием, дорогой Вильям. -- Кого вы думаете пригласить? Я уже получил согласие от герцогини де Рамас. Гонтран ответил равнодушным тоном: -- Я приглашу Шарлотту Ориоль. Они пошли вверх, к казино. Проходя мимо того места, где Христиана осталась с Полем Бретиньи, и увидев, что их уж нет там, Андермат пробормотал: -- Вот и хорошо, послушалась моего совета, пошла спать Она очень утомилась сегодня. И он торопливо направился в зал, который во время фейерверка служители казино уже успели приготовить для бала. Но Христиана не пошла к себе в комнату, как думал ее муж. Лишь только ее оставили одну с Полем Бретиньи, она сжала его руку и сказала еле слышно: -- Наконец-то ты приехал" Я заждалась тебя Целый месяц каждое утро думала: "Может быть, сегодня увижу его". А вечером успокаивала себя: "Значит, приедет завтра" Что ты так долго не приезжал, любимый мой? Он ответил смущенно: -- Да, знаешь, занят был... Дела всякие. Прильнув к нему, она шепнула: -- Нехорошо, право, нехорошо! Оставил меня одну с ними, когда я в таком положении. Он немного отодвинул свой стул: -- Осторожнее. Нас могут увидеть. Ракеты очень ярко освещают все кругом. Христиана совсем не беспокоилась об этом, она сказала ему: -- Я так люблю тебя -- И, радостно встрепенувшись, прошептала: -- Ах, какое счастье, какое счастье, что мы снова здесь вместе. Подумай только, Поль, как чудесно! Опять мы будем тут любить друг друга! -- Тихо, тихо, точно дуновение ветерка, послышался ее шепот: -- Как мне хочется поцеловать тебя! Безумно, безумно хочется поцеловать тебя! Мы так давно не видались! -- И вдруг с властной настойчивостью страстно любящей женщины, считающей, что все должно перед ней склониться, она сказала: -- Послушай, пойдем... сейчас же пойдем... на то место, где мы простились в прошлом году. Помнишь его? На дороге в Ла Рош-Прадьер. Он ответил изумленно: -- Что ты? Какая нелепость! Тебе не дойти. Ты ведь целый день была на ногах. Это безумие! Я не позволю тебе. Но она уже поднялась и повторила упрямо: -- Сейчас же пойдем Я так хочу Если ты не пойдешь со мной, я одна пойду -- И, указывая на поднимавшуюся луну, сказала: -- Смотри. Совсем такой же -- вечер был тогда Помнишь, как ты целовал мою тень? Он удерживал ее: -- Христиана, не надо... Это смешно... Христиана... Она, не отвечая, шла к спуску, который вел к виноградникам. Он хорошо знал ее спокойную и непреклонную волю, какое-то кроткое упрямство, светившееся во взгляде голубых глаз, крепко сидевшее в ее изящной белокурой головке, не признававшей никаких препятствий; и он взял ее под руку, чтобы она не оступилась. -- Христиана, что, если нас увидят? -- Ты не так говорил в прошлом году. Да и не увидит никто. Все на празднике. Мы быстро вернемся, никто не заметит. Вскоре начался подъем в гору по каменистой тропинке. Христиана хрипло дышала и всей тяжестью опиралась на руку Поля; на каждом шагу она говорила: -- Ничего. Так хорошо, хорошо, хорошо помучиться из-за этого! Он остановился, хотел вести ее обратно, но она и слушать ничего не желала: -- Нет, нет... Я счастлива... Ты не понимаешь этого Послушай... Я чувствую, как шевелится наш ребенок... твой ребенок... Какое это счастье!.. Погоди, дай руку... чувствуешь? Она не понимала, что этот человек был из породы любовников, но совсем не из породы отцов. Лишь только он узнал, что она беременна, он стал отдаляться от нее, чувствуя к ней невольную брезгливость. Когда-то он не раз говорил, что женщина, хотя бы однажды выполнившая назначение воспроизводительницы рода, уже недостойна любви. В любви он искал восторгов какой-то воздушной, крылатой страсти, уносящей два сердца к недостижимому идеалу, бесплотного слияния двух душ -- словом, того надуманного, неосуществимого чувства, какое создают мечты поэтов. В живой, реальной женщине он обожал Венеру, священное лоно которой всегда должно сохранять чистые линии бесплодной красоты. Мысль о том маленьком существе, которое зачала от него эта женщина, о том человеческом зародыше, что шевелится в ее теле, оскверняет его и уже обезобразил его, вызывала у Поля Бретиньи непреодолимое отвращение. Для него материнство превратило эту женщину в животное. Она уже не была теперь редкостным, обожаемым, дивным созданием, волшебной грезой, а самкой, производительницей. И к этому эстетическому отвращению примешивалась даже чисто физическая брезгливость. Но разве могла она почувствовать, угадать все это, она, которую каждое движение желанного ребенка все сильнее привязывало к любовнику? Тот, кого она обожает, кого с мгновения первого поцелуя любила каждый день все больше, не только жил в ее сердце, он зародил в ее теле новую жизнь, и то существо, которое она вынашивала в себе, толчки которого отдавались в ее ладонях, прижатых к животу, то существо, которое как будто уже рвалось на свободу, -- ведь это тоже был он. Да, это был он сам, ее добрый, родной, ее ласковый, единственный ее друг, возродившийся в ней таинством природы. И теперь она любила его вдвойне -- того большого Поля, который принадлежал ей, и того крошечного, еще неведомого, который тоже принадлежал ей; любила того, которого она видела, слышала, касалась, обнимала, и того, кого лишь чувствовала в себе, когда он шевелился у нее под сердцем. Она остановилась на дороге. -- Вот здесь ты ждал меня в тот вечер, -- сказала она. И она потянулась к нему, ожидая поцелуя. Он, не отвечая ни слова, холодно поцеловал ее. А она еще раз спросила: -- Помнишь, как ты целовал мою тень? Я вот там тогда стояла. И в надежде, что та минута повторится, она побежала по дороге, остановилась и ждала, тяжело дыша от бега Но в лунном свете на дороге широко распластался неуклюжий силуэт беременной женщины Поль смотрел на эту безобразную тень, протянувшуюся к его ногам, и стоял неподвижно, оскорбленный в своей поэтической чувствительности, негодуя на то, что она не сознает что-то, не угадывает его мыслей; что ей недостает кокетства, такта, женского чутья, чтобы понять все оттенки поведения, которого требуют от нее изменившиеся обстоятельства, и он сказал с нескрываемым раздражением: -- Перестань, Христиана. Что за ребячество! Это смешно. Она подошла к нему, взволнованная, опечаленная, протягивая к нему руки. И припала к его груди. -- Ты теперь меньше меня любишь. Я чувствую это! Уверена в этом! Ему стало жаль ее. Он взял обеими руками ее голову и долгим поцелуем поцеловал ее в глаза. И они молча двинулись в обратный путь. Поль не знал, о чем теперь говорить с ней, а оттого, что она, изнемогая от усталости, опиралась на него, он ускорял шаг, -- ему неприятно было чувствовать прикосновение ее отяжелевшего стана. Возле отеля они расстались, и она поднялась к себе в спальню. Из казино неслась танцевальная музыка, и Поль зашел туда посмотреть на бал. Оркестр играл вальс, все вальсировали: доктор Латон с г-жой Пай-младшей, Андермат с Луизой Ориоль, красавец доктор Мадзелли с герцогиней де Рамас, а Гонтран с Шарлоттой Ориоль. Он что-то нашептывал девушке с тем нежным видом, который свидетельствует о начавшемся ухаживании. А она, прикрываясь веером, улыбалась, краснела и, казалось, была в восторге. Поль услышал за своей спиной: -- Вот тебе на! Господин де Равенель волочится за моей пациенткой! Это сказал доктор Онора, стоявший у дверей и с удовольствием наблюдавший за танцорами. -- Да, да, -- добавил он, -- вот уже полчаса, как ведется атака. Все заметили. И девчурке как будто это нравится. И, помолчав, он сказал: -- А какая она милая -- просто сокровище! Добра-т, веселая, простая, заботливая, искренняя. Вот уж, право, славная девушка. Во сто раз лучше старшей сестры. Я их обеих с малых лет знаю. Но, представьте, отец больше любит старшую, потому что... потому что она вся в него, та же мужицкая складка. Нет той прямоты, как в младшей, эта расчетливее, хитрее и завистливее. Конечно, я ничего дурного не хочу о ней сказать, она тоже хорошая девушка, а все-таки невольно сравниваешь, а как сравнишь, так и оценишь их по-разному. Вальс уже заканчивался. Гонтран подошел к своему другу и, заметив доктора Онора, сказал: -- Доктор, поздравляю! Медицинская корпорация Анваля, кажется, приобрела весьма ценных новых членов. У нас появился доктор Мадзелли, который бесподобно танцует вальс, и старичок Блек -- тот, по-видимому, в большой дружбе с небесами. Но доктор Онора ответил очень сдержанно. Он не любил высказывать суждения о своих коллегах. II Вопрос о докторах был теперь самым животрепещущим в Анвале. Доктора вдруг завладели всем краем, всем вниманием и всеми страстями его обитателей. Когда-то источники текли под строгим надзором одного только доктора Бонфиля, среди безобидной вражды между ним, шумливым доктором Латоном и благодушным доктором Онора. Теперь все пошло по-другому. Как только ясно обозначился успех, подготовленный зимою Андерматом и получивший могучую поддержку профессоров Клоша, Ма-Русселя и Ремюзо, причем каждый из них привлек на воды Монт-Ориоля не меньше чем по двести -- триста больных, доктор Латон, главный врач нового курорта, стал важной особой, тем более что пользовался высоким покровительством профессора Ма-Русселя, учеником которого он был и которому подражал в осанке и в манерах. О докторе Бонфиле уже и речи не было. Исполненный ярости и отчаяния, понося Монт-Ориоль на чем свет стоит, старый врач не высовывал носа из старой водолечебницы, где осталось лишь несколько старых пациентов. По мнению этих немногих, только он один знал по-настоящему все свойства источников и, так сказать, владел их тайной, поскольку официальное ведал ими со дня основания курорта. У доктора Онора остались теперь только местные пациенты, коренные овернцы. Он довольствовался своей скромною долей и жил в добром согласии со всеми, находя утешение в картах и белом вине, ибо предпочитал их медицине. Однако благодушие его не доходило до братской любви к коллегам. Доктор Латон так и остался бы верховным жрецом Монт-Ориоля, если бы в один прекрасный день там не появился крошечный человечек, почти карлик, с большущей головой, ушедшей в плечи, с круглыми глазами навыкате, короткими толстыми ручками -- словом, существо, на вид весьма странное и смешное. Этот новый доктор, г-н Блек, привезенный в Анваль профессором Ремюзо, сразу же привлек к себе всеобщее внимание своей чрезмерной набожностью. Почти каждое утро между врачебными визитами он забегал помолиться в церковь и почти каждое воскресенье причащался. Вскоре приходский священник доставил ему несколько пациентов -- старых дев, бедняков, которых он лечил бесплатно, а также благочестивых дам, советовавшихся со своим духовным руководителем, прежде чем позвать к себе служителя науки, и наводивших тщательные справки о его воззрениях, такте и профессиональной скромности. Затем стало известно, что в отель "Монт-Ориоль" прибыла престарелая немецкая принцесса Мальдебургская, ревностная католичка, и в первый же вечер пригласила к себе доктора Блека, рекомендованного ей римским кардиналом. После этого доктор Блек сразу же вошел в моду. Лечиться у него считалось хорошим тоном, хорошим вкусом, большим шиком. О нем говорили, что среди докторов это единственный вполне приличный человек, единственный врач, которому может довериться женщина. И теперь этот карлик с головой бульдога, всегда говоривший шепотком, бегал с утра до вечера из отеля в отель и шушукался там со всеми по углам. Казалось, ему постоянно надо было сообщить или выслушать какието важные тайны, его то и дело встречали в коридорах, занятого секретными беседами с содержателями гостиниц, с горничными его пациентов, со всеми, кто имел касательство к его больным. Как только он замечал на улице кого-нибудь из своих знакомых, он сразу направлялся к нему мелкими, быстрыми шажками и тотчас начинал давать пространные советы, указания и, излагая их, бормотал себе под нос, как священник на исповеди. Старые дамы его просто обожали. Он терпеливо выслушивал длинные истории их недугов, записывал в книжечку все их наблюдения, все вопросы, все пожелания. Каждый день он то увеличивал, то уменьшал дозы минеральной воды, которые назначал своим больным, и это внушало им уверенность, что он неусыпно печется об их здоровье. -- На чем мы вчера остановились? Два и три четверти стакана, не так ли? -- говорил он. -- Прекрасно! Сегодня мы выпьем только два с половиной стакана, а завтра три. Не забудьте: завтра три стакана!.. Это очень, очень важно. И все больные проникались убеждением, что это действительно очень, очень важно! Чтобы не запутаться во всех этих целых числах и дробях, ни разу не ошибиться, он записывал их в книжечку. Пациент ни за что не простит ошибки на полстакана. С такой же тщательностью он устанавливал или изменял длительность ежедневной ванны, основываясь на соображениях, известных ему одному. Доктор Латон, завидуя и негодуя, с презрением пожимал плечами и восклицал: -- Вот шарлатан! Ненависть к доктору Влеку доводила его до того, что иной раз он порочил даже свои минеральные воды: -- Поскольку мы еще сами-то плохо знаем, какое действие они оказывают, это ежедневное изменение дозировки -- совершеннейшая нелепость, его нельзя обосновать никакими законами терапии. Такие недостойные приемы роняют авторитет медицины. Доктор Онора только улыбался. Он всегда старался через пять минут после врачебной консультации выкинуть из головы, сколько стаканов воды предписал пить своему пациенту. -- Двумя стаканами больше, двумя меньше, -- говорил он Гонтрану в веселую минуту, -- это только источник заметит, да и ему-то все равно. Он позволил себе лишь одну ехидную шутку относительно своего благочестивого коллеги, сказав, что тот врачует с благословения папского седалища. Зависть у него была осторожная, ядовитая и спокойная. Иногда он добавлял: -- О, это молодец! Он знает больных, как свои пять пальцев, а для нашего брата это важнее, чем знать их болезни. Но вот как-то утром в отель "Монт-Ориоль" прибыла чета высокородных испанцев -- герцог и герцогиня де. Рамас-Альдаварра, которые привезли с собою своего домашнего врача, доктора Мадзелли из Милана. Это был молодой человек лет тридцати, высокий, стройный, весьма приятной наружности, без бороды, но с пышными усами. С первого же дня он покорил всех обедавших за общим столом; герцог, особа унылая, страдавший чудовищным ожирением, не выносил одиночества и пожелал обедать вместе со всеми. Доктор Мадзелли уже знал по фамилии почти всех завсегдатаев табльдота, сумел сказать комплимент каждой даме, любезность каждому мужчине, улыбался каждому лакею. За столом он сидел по правую руку от герцогини, эффектной дамы лет тридцати пяти -- сорока, с матовой бледностью лица, с черными очами, с густыми волосами цвета воронова крыла, и перед каждым блюдом говорил ей: "Чуть-чуть", или: "Нет, этого нельзя", или: "Да, да, кушайте". Он сам наполнял ее бокал, чрезвычайно заботливо соразмеряя пропорцию вина и воды. Он наблюдал и за питанием герцога, но с явной небрежностью. Впрочем, пациент не принимал в расчет его указаний, ел с животной прожорливостью, выпивал за едой по два графина красного вина, отнюдь не разбавляя его водой, а затем выходил отдышаться на свежий воздух и, рухнув на стул у дверей отеля, принимался страдальчески охать и жаловаться на плохое пищеварение. После первого же обеда доктор Мадзелли, успев с одного взгляда произвести всем оценку, подошел на террасе казино к Гонтрану, курившему сигару, представился и повел с ним разговор. Через час они уже были приятелями. На следующее утро Мадзелли попросил представить его Христиане, когда она выходила из дверей водолечебницы, завоевал в десятиминутно