Ги де Мопассан. Монт-Ориоль пер. Н. Немчиновой Изд. Худ. Лит., 1974 г. OCR Палек, 1998 г.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  I Первые посетители водолечебницы, ранние пташки, уже успели принять ванну и медленно прогуливались парами или в одиночку под высокими деревьями по берегу ручья, бежавшего из Анвальского ущелья. Другие только еще пришли из деревни и торопливо, с озабоченным видом входили в ванное заведение. Оно помещалось в просторном здании, нижний этаж которого предназначался для лечения теплыми водами, а в верхнем расположились казино, кофейная и бильярдная. Несколько лет тому назад доктор Бонфиль открыл в глуши Анваля большой источник, окрестив его своим именем -- источник Бонфиля, и тогда местные землевладельцы, робкие коммерсанты, соблазнились барышами и построили в этой красивейшей долине, дикой и все же веселой, среди ореховых и каштановых рощ большой дом, предназначив его для двоякой цели -- для лечения и для развлечения больных: внизу торговали минеральной водой, душами и ваннами, а наверху -- пивом, крепкими напитками и музыкой. Огородив часть долины по берегам ручья, превратили ее в парк, необходимую принадлежность каждого курорта; проложили в этом парке три аллеи -- одну почти прямую, а две с поворотами и извивами; отвели воду из основного источника, и она забурлила на конце главной аллеи в большом цементном водоеме под сенью соломенной кровли и под надзором флегматичной женщины, которую все запросто называли Марией. Спокойная, невозмутимая овернка, в белоснежном чепчике и в широком, всегда опрятном фартуке, почти совсем закрывавшем ее форменное платье, неторопливо поднималась, заметив приближающегося больного. Разглядев, кто идет, она отыскивала в стеклянном шкафчике-вертушке нужный стакан и осторожно наполняла его, зачерпнув воды цинковым ковшиком, насаженным на палку. Уныло улыбнувшись ей, больной выпивал воду и, возвращая стакан, говорил: "Спасибо, Мария", -- затем поворачивался и уходил. Мария снова садилась на соломенный стул и поджидала следующего. Впрочем, народу на Анвальском курорте было немного. Он открылся для больных только шесть лет тому назад, но и на седьмом году своего существования насчитывал их не больше, чем в начале первого года. Приезжало сюда человек пятьдесят, да и тех главным образом привлекала красивая местность, очаровательная деревушка, приютившаяся под огромными деревьями с кривыми стволами в три обхвата, и прославленные ущелья в начале этой необычайной долины, которая выходит на широкую равнину Оверни, а другим концом упирается в горный кряж, вздымающий бугры потухших вулканов, и превращается там в дикую, великолепную расселину, где громоздятся обвалившиеся гранитные глыбы, а другие угрожающе нависают, где бежит быстрый ручей, водопадами низвергаясь с исполинских камней и разливаясь маленьким круглым озерком перед каждой из этих преград. Свою деятельность курорт начал, как и всякий курорт, брошюрой, в которой автор ее, доктор Бонфиль, всячески прославлял свой источник. Во вступительной части он воспевал в пышном и чувствительном стиле альпийские красоты Анваля, употребляя только высокопарные, трескучие и пустые эпитеты. Все окрестности именовались живописными, изобиловали грандиозно-величественными видами или очаровательно-мирными пейзажами. Все ближайшие места прогулок носили на себе печать изумительного своеобразия, могли поразить воображение художников и туристов. И вдруг, без всякого перехода, начиналось восхваление целительных свойств источника Бонфиля, насыщенного углекислым газом, содержащего двууглекислую соду, смешанные соли, литиевые и железистые соединения, и так далее, и так далее, способного излечивать всевозможные болезни. И доктора Бонфиль тут же перечислял их под рубрикой: "Хронические и острые заболевания, специально излечиваемые в Анвале"; длиннейший список этих недугов, врачуемых в Анвале, отличался удивительным разнообразием и был утешителен для больных всех категорий. Брошюра заканчивалась полезными сведениями об условиях жизни в Анвале: о ценах на квартиры, на съестные припасы и на номера в гостиницах. В Анвале уже было три гостиницы, появившиеся одновременно с увеселительно-лечебным заведением: новенький Сплендид-отель, построенный на склоне долины, повыше здания ванн, гостиница Горячие ключи -- бывший постоялый двор, заново оштукатуренный и побеленный, и Гостиница Видайе, устроенная очень просто: содержатель ее купил три смежных домика и, пробив в них стены, соединил в одно целое. А затем вдруг в один прекрасный день в Анвале оказались два новых врача, неизвестно откуда взявшихся, как будто выскочивших из источника, наподобие пузырьков газа, -- как обычно и появляются врачи на курортах; это были доктор Онора, коренной овернец, и парижанин доктор Латон. Между доктором Латоном и доктором Бонфилем сразу же возгорелась лютая вражда, а доктор Онора, толстый, опрятный, гладко выбритый человек, всегда улыбающийся и покладистый, протягивал одному своему коллеге правую руку, другому левую и жил с обоими в добром согласии. Однако хозяином положения был доктор Бонфиль, носивший звание инспектора источников и главного врача курорта Анвальские теплые воды. Это звание было его силой, а ванное заведение -- его вотчиной. Он проводил там целые дни и, по слухам, даже ночи. По утрам он раз сто бегал из своего дома, находившегося на ближнем краю деревни, в свой врачебный кабинет, устроенный в лечебнице справа от входа, в самом начале коридора. Засев там, как паук в паутине, он подстерегал всех входящих и уходящих, надзирая за своими больными строгим взором, а за чужими свирепым. Он всех окликал и допрашивал властным тоном капитана в океанских широтах и на новичков нагонял страх или же вызывал у них усмешку. И вот однажды утром, когда он, по обыкновению, мчался в лечебницу так стремительно, что длинные полы всякого рода минеральные смеси, кои портят кровь, подтачивают все органы, разъедают кости и убивают тех, кого пощадила болезнь. Он строчил долго, исписал одну сторону листа, потом другую и наконец поставил свою подпись, как судья, вы несший смертный приговор. Молодая женщина, сидя напротив доктора Бонфиля, смотрела на него, и губы ее морщились от еле сдерживаемого смеха. Как только он вышел, отвесив низкий поклон, она схватила измаранный чернилами лист, скомкала, бросила в камин и дала наконец волю веселому смеху: -- Ах, папа, где ты нашел это ископаемое? Какое чучело, настоящее огородное пугало! Нет, это только ты можешь Разыскал где-то лекаря прошлого века. Ох, до чего ж он уморительный!.. А грязный какой, грязный!.. Право, страшно будет взять ручку, которой он писал! Наверно, он ее испачкал... Вдруг отворилась дверь, раздался голос Андермата "Пожалуйте, доктор", -- и появился доктор Латон Высокий, сухощавый, подтянутый, неопределенного возраста, одетый по моде, с высоким шелковым цилиндром в руке -- отличительным признаком врачей на овернских курортах, -- этот парижский доктор с гладко выбритым лицом напоминал актера, приехавшего на дачу. Растерявшийся маркиз де Равенель не знал, что делать, что сказать, а дочь его, прикрыв рот платком, внезапно закашлялась, чтобы не расхохотаться в лицо этому второму доктору. Латон непринужденно поклонился и сел по безмолвному приглашению молодой хозяйки. Андермат, который вошел вслед за ним, пространно описал состояние здоровья своей жены, все ее недомогания со всеми симптомами, изложил мнение парижских врачей и свое собственное, подкрепляя его особыми соображениями и с легкостью жонглируя медицинскими терминами. Это был совсем еще молодой человек, еврей, крупный делец. Дела он вел всякого рода и во всем проявлял поразительную ловкость, сообразительность и верность суждений Низенький, уже толстый не по росту, лысеющий, с пухлыми, розовыми, как у младенца, щеками, с жирными ручками, короткими ножками, он цвел какойто нездоровой свежестью, а говорил с ошеломляющей быстротой. На дочери маркиза де Равенель он женился по расчету, чтобы найти в высшем свете, для него недоступном, поддержку своим спекуляциям. Правда, у маркиза было около тридцати тысяч годового дохода и только двое детей, но Андермат ко времени женитьбы нажил уже пять-шесть миллионов, хотя ему не было еще и тридцати лет, и успел подготовить почву для будущего урожая в десять -- двенадцать миллионов. Г-н де Равенель, человек нерешительный, бесхарактерный, слабовольный и непостоянный, сначала с негодованием отверг его предложение, переданное через третьих лиц, не допускал и мысли, чтобы его дочь могла стать женой какого-то иудея, полгода сопротивлялся, а потом уступил под давлением груды золота и лишь поставил условием, чтобы его внуки воспитывались в католической вере. Но внуков все не было и как будто не предвиделось. Тогда маркиз, который два года подряд приезжал на анвальские воды и был от них в восторге, вспомнил, что брошюра доктора Бонфиля в числе прочих чудес обещала исцеление от бесплодия. Маркиз вызвал дочь, и зять сам привез ее в Анваль, чтобы устроить жену как должно и, по совету своего парижского врача, поручить заботам доктора Латона. Приехав, он немедленно побежал за рекомендованным ему врачом и теперь подробно описывал симптомы недомоганий, наблюдавшихся у его супруги. В заключение он сказал, как огорчительно для него обмануться в своих надеждах стать отцом. Доктор слушал, не прерывая, а когда Андермат кончил, обратился к молодой женщине с вопросом: -- Не желаете ли вы, сударыня, добавить что-нибудь? Она ответила, приняв серьезный вид: -- Нет, ровно ничего, сударь. Тогда он сказал: -- В таком случае будьте любезны переодеться: снимите дорожное платье, корсет и наденьте простой белый пеньюар, но только совершенно белый. Госпожа Андермат удивилась, доктор с живостью принялся разъяснять свою систему. -- Боже мой, сударыня, это очень просто Раньше существовало убеждение, что все болезни вызывает или испорченная кровь, или какой-нибудь органический порок, а теперь мы пришли к весьма простому предположению, что во многих случаях, а в особенности таком, как ваш, те неопределенные недомогания, которым вы подвержены, да и не только они, а даже серьезные расстройства, весьма серьезные, смертельные, могут проистекать лишь оттого, что какой-нибудь орган под воздействием легко устанавливаемых причин ненормально увеличивается в ущерб соседним органам и разрушает всю гармонию, все равновесие в строении человеческого тела, изменяет или приостанавливает его функции, тормозит деятельность всего организма. Достаточно вздутия желудка, чтобы появились симптомы болезни сердца, ибо сердце в этом случае, будучи приподнято и стеснено в движениях, работает неправильно, иной раз даже с перебоями. Увеличение печени или некоторых желез может вызвать угрожающие последствия, которые малонаблюдательный врач припишет совершенно иным причинам. Итак, нам прежде всего необходимо установить, имеют ли органы больного нормальный объем и не смещены ли они. Зачастую какой-нибудь пустяк может совершенно подорвать здоровье человека. И поэтому я, сударыня, с вашего позволения, самым тщательным образом исследую вас и набросаю на вашем пеньюаре линии, обозначающие границы, размеры и положение ваших органов. Он поставил цилиндр на соседний стул и говорил с жаром. Большой рот его открывался и закрывался, на бритых щеках западали две глубокие складки, и это придавало ему вид патера-проповедника. Андермат пришел в восторг: -- Вот это я понимаю! Поразительно! Как умно! Очень ново, очень современно! "Очень современно" было высшей похвалой в его устах. Молодую женщину все это страшно забавляло; она покорно поднялась, пошла к себе в спальню и через несколько минут вернулась переодетая в белый пеньюар. Доктор Латон уложил ее на кушетку, вынул из кармана карандаш с тремя графитами -- черным, красным и синим -- и принялся выстукивать и выслушивать свою новую пациентку, отмечая каждое свое наблюдение мелкими пестрыми штрихами на белом пеньюаре. Через четверть часа такой обработки пеньюар стал похож на географическую карту, где обозначены материки, моря, мысы, реки, государства, города и наименования всех земных стран, так как над каждой пограничной линией доктор надписывал два-три латинских слова, понятных ему одному. Старательно исследовав г-жу Андермат, выслушав все внутренние шумы, все глухие или ясные тона, получающиеся при выстукивании полостей тела, он вытащил из кармана записную книжку-алфавит в красном кожаном переплете с золотым тиснением, заглянул в таблицу и, раскрыв книжку, написал: "Наблюдение 6347. Г-жа А. 21 год". Затем он перенес на соответствующую страничку все свои наблюдения, окидывая взглядом пациентку с головы до ног и читая разноцветные отметки на ее пеньюаре, как египтолог расшифровывает иероглифы. Закончив запись, он объявил: -- Ничего тревожного, все в норме, есть только одно незначительное, совершенно незначительное отклонение, от которого вас легко излечат углекислые ванны, не больше тридцати ванн. А кроме того, вам надо пить каждое утро до полудня три раза по полстакана минеральной воды. И больше ничего. Дней через пять я вас навещу. Затем он встал, поклонился и вышел так стремительно, что поверг всех в изумление. Этот внезапный уход был театральным приемом собственного его изобретения, особым шиком, признаком оригинальности. Доктор Латон считал, что это манера очень хорошего тона и производит большое впечатление на пациентов. Госпожа Андермат подбежала к зеркалу и, поглядевшись в него, вся затряслась от веселого детского хохота. -- Ох, до чего они смешные, просто уморительные! Неужели их только два? Наверно, есть еще третий. Покажите мне его скорее! Виль, сходи за ним, приведи, я хочу на него посмотреть. Муж спросил удивленно: -- Как так "третий"? Почему "третий"? Маркизу пришлось объясниться и извиниться: он немного побаивался своего зятя. Он сказал, что доктор Бонфиль был у него сегодня с визитом и он, воспользовавшись этим, привел его к Христиане, желая узнать мнение такого опытного врача, которому он вполне доверяет, к тому же коренного жителя Анваля, человека, открывшего источник. Андермат, пожав плечами, заявил, что его жену будет лечить только доктор Латон; и озадаченный маркиз стал обдумывать, как бы уладить дело, чтобы не обиделся его сердитый врач. Христиана спросила о своем брате: -- Гонтран здесь? Отец ответил: -- Да, приехал четыре дня тому назад со своим другом, Полем Бретиньи, о котором, помнишь, он часто нам говорил. Они вместе путешествуют по Оверни. Побывали уже в Мон-Доре и в Бурбуле, а в конце будущей недели поедут отсюда в Канталь. Затем он спросил у дочери, не хочет ли она отдохнуть до завтрака после ночи, проведенной в поезде, но она ответила, что прекрасно выспалась в спальном вагоне и только просит дать ей часок на то, чтобы помыться и переодеться, а после этого ей хочется посмотреть деревню и ванное заведение. В ожидании, когда она будет готова, отец и муж ушли в свои комнаты. Вскоре она позвала их, и все трое вышли из гостиницы на прогулку. Г-жу Андермат сразу же восхитила деревня, спрятавшаяся в лесу, в глубине долины и, казалось, со всех сторон замкнутая каштановыми деревьями высотою с гору. Эти вековые великаны волею случая разбросаны были повсюду -- росли у ворот, во дворах, на улицах; кроме того, повсюду били родники, на каждом шагу высились черные камни, а оттуда, из просверленного маленького отверстия, вырывалась светлая струя воды и, изгибаясь в воздухе дугой, падала в каменную колоду. Под сводами ветвей разливался свежий запах листвы и хлева; овернки важной поступью медленно двигались по улицам или же стояли у порога и пряли черную шерсть, проворными пальцами ссучивая кудель с прялки, заткнутой за пояс. На них были короткие юбки, не закрывавшие худых лодыжек, обтянутых синими чулками, корсажи с помочами и холщовые рубашки с рукавами, из которых высовывались жилистые и сухие, костлявые руки. Вдруг откуда-то донеслась музыка -- странные, скачущие, прерывистые и хриплые звуки, как будто заиграла старая, разбитая шарманка. -- Что это такое? -- воскликнула Христиана. Отец засмеялся. -- Оркестр курортного казино. Всего четыре музыканта, а шуму сколько! И он подвел дочь к стене деревенского дома, где наклеена была ярко-красная афиша. Жирными черными буквами на ней значилось: АНВАЛЬСКОЕ КАЗИНО Директор г-н Петрюс Мартель из Одеона. Суббота 6 июля. БОЛЬШОЙ КОНЦЕРТ Играет оркестр под управлением маэстро Сен-Ландри, лауреата консерватории, удостоенного второй премии. Партию рояля исполнит г-н Жавель, удостоенный первой премии консерватории. Флейта-г-н Нуаро, лауреат консерватории. Контрабас -- г-н Никорди, лауреат Брюссельской королевской академии. После концерта большое представление ЗАБЛУДИЛИСЬ В ЛЕСУ Комедия в одном действии г-на Пуантиле. Действующие лица Пьер де Лапуант -- г-н Петрюс Мартель из Одеона. Оскар Левейе -- г-н Птинивель из Водевиля. Жан -- г-н Лапальм из Большого театра в Бордо. Филиппина -- м-ль Одлен из Одеона. Во время спектакля играет оркестр под управлением маэстро Сен-Ландри. Христиана читала вслух, хохотала и удивлялась. Отец сказал ей: -- Погоди, они еще не так тебя позабавят. Пойдем посмотрим на них. Они двинулись дальше и, повернув направо, вошли в парк. Больные степенно, чинно прогуливались по трем аллеям, подходили к источнику, выпивали предписанный им стакан воды и опять начинали шагать. Некоторые Сидели на скамейках, чертили по песку тросточкой или кончиком зонта. Они не разговаривали и как будто ни о чем не думали, все были какие-то полумертвые, зачарованные сонной одурью и курортной скукой. Только странные звуки музыки, неведомо откуда долетавшие, неведомо кем порожденные, сотрясали теплый, застывший воздух, проносились под деревьями, и, казалось, лишь они и приводили в движение уныло бродившие фигуры. Кто-то крикнул: -- Христиана! Она обернулась и увидела брата. Он подбежал, поцеловался с ней, пожал руку Андермату, потом взял сестру под руку и быстро повел ее по аллее, опередив отца и зятя. Между братом и сестрой начался веселый разговор. Гонтран, высокий и элегантный молодой человек, был так же смешлив, как сестра, так же подвижен, как отец, и равнодушен ко всему на свете, но вечно поглощен одной заботой -- где бы достать тысячу франков. -- Я думал, ты спишь, -- говорил он, -- а то бы уж давно прибежал поцеловать тебя. Да еще этот Поль утащил меня сегодня утром на прогулку, -- посмотреть на замок Турноэль. -- Кто это -- Поль? Ах да, твой друг. -- Поль Бретиньи. Да, ты ведь с ним не знакома. Он сейчас принимает ванну. -- Он болен? -- Нет, но все-таки лечится. Недавно был адски влюблен. -- И поэтому принимает углекислые ванны! Так они, кажется, называются -- углекислые? Хочет таким способом излечиться от любви. -- Да. Он делает все, что я ему велю. У него рана, понимаешь, глубокая сердечная рана! Такой уж он бешеный, неистовый. Чуть не умер. И ее хотел убить. Она актриса, известная актриса. Он ее любил безумно! Ну, а она, разумеется, изменила ему. Была ужасная драма. Вот я и увез его сюда. Сейчас он немного оправился, но все еще думает о ней. Сестра перестала улыбаться и сказала уже серьезным тоном: -- Интересно будет на него посмотреть. Впрочем, слово "любовь" для нее почти не имело смысла. Иногда она думала о любви так же, как бедная женщина, живя в скудости, думает о жемчужном ожерелье, о бриллиантовой диадеме и на минуту загорается желанием иметь эти драгоценности, для нее такие далекие, но кому-то другому вполне доступные. Представление о любви она почерпнула из немногих романов, прочитанных от нечего делать, но не придавала ей большого значения. Она не отличалась мечтательностью и от природы была наделена душой жизнерадостной, уравновешенной и всем довольной. Замужество -- а она уже была замужем два с половиной года -- не нарушило той дремоты, в которой живут наивные девушки, дремоты сердца, мыслей и чувств, -- для иных женщин этот сон длится до самой смерти. Жизнь казалась ей простой и приятной, никаких сложностей она не видела в ней, не доискивалась ее смысла и цели. Она жила безмятежно, спокойно спала, одевалась со вкусом, смеялась, была довольна. Чего еще могла она желать? Когда ей представили Андермата в качестве искателя ее руки, она сначала отказала ему с ребяческим негодованием. Что?! Выйти замуж за еврея! Отец и брат, разделявшие ее отвращение, ответили так же, как и она, решительным отказом. Андермат исчез с горизонта, притаился. Но спустя три месяца он дал взаймы Гонтрану свыше двадцати тысяч франков, да и у маркиза, по другим причинам, стало изменяться мнение. Он по самому существу своему не мог сопротивляться упорному натиску и всегда уступал из эгоистической любви к покою. Дочь говорила о нем: "Ах, папа, папа! Какая у него путаница в мыслях!" Это было верно. У него не было ни твердых взглядов, ни верований, а только восторженные, постоянно менявшиеся увлечения. То он проникался минутным поэтическим преклонением перед старыми родовыми традициями и желал короля, но короля разумного, просвещенного, идущего в ногу с веком; то, прочитав книгу Мишле или какого-нибудь другого мыслителя-демократа, с жаром говорил о равенстве людей, о современных идеях, о требованиях бедняков, угнетенных и обездоленных. Он мог уверовать во что угодно, смотря по настроению, и когда старая его приятельница г-жа Икардон, имевшая связи в еврейских кругах, пожелала посодействовать браку Христианы с Андерматом, она знала, как подойти к маркизу и какими доводами его убедить. Она утверждала, что для евреев, угнетенных так же, как был угнетен французский народ до революции, настал час мщения и теперь они будут угнетать других могуществом золота. Маркиз де Равенель, человек совсем не религиозный, был, однако, убежден, что идея бога очень полезна как законополагающая идея, что она больше может держать в узде боязливых глупцов и невежд, нежели неприкрашенная идея справедливости, и поэтому с одинаковой равнодушной почтительностью относился ко всем религиозным догмам, питал одинаково искреннее уважение к Конфуцию, Магомету и Иисусу Христу. Распятие Иисуса на кресте он отнюдь не считал наследственным грехом евреев, а только грубой политической ошибкой. Поэтому г-же Икардон достаточно было нескольких недель, чтоб внушить ему восторг перед непрестанной скрытой деятельностью евреев, повсюду преследуемых и всемогущих. И вдруг он стал другими глазами смотреть на их торжество, считая его справедливой наградой за долгое унижение. Он видел теперь в евреях властителей, которые повелевают королями -- повелителями народов, поддерживают или низвергают троны, могут разорить и довести до банкротства целую нацию, точно какогонибудь виноторговца, гордо посматривают на приниженных государей и швыряют свое нечистое золото в приоткрытые шкатулки самых правоверных католических монархов, а получают от них за это грамоты на дворянство и железнодорожные концессии. И он дал согласие на брак своей дочери Христианы де Равенель с банкиром Вильямом Андерматом. Христиана же поддалась осторожному воздействию со стороны г-жи Икардон, подруги маркизы де Равенель, ближайшей своей советницы после смерти матери; к этому прибавилось воздействие отца, корыстное равнодушие брата, и она согласилась выйти за этого толстяка-банкира, который был очень богат, молод и не безобразен, но совсем не нравился ей, -- так же согласилась бы она провести лето в какой-нибудь скучной местности. А теперь она находила, что он добродушный, внимательный, неглупый человек, приятный в близком общении, но частенько смеялась над ним, болтая с Гонтраном, проявлявшим черную неблагодарность к зятю. Гонтран сказал ей: -- Муж у тебя стал совсем лысый и розовый. Он похож на больной, разбухший цветок или на молочного поросенка... Откуда у него такие краски берутся? -- Я тут ни при чем, уверяю тебя! Знаешь, мне иногда хочется наклеить его на коробку с конфетами. Они уже подходили к ванному заведению. У стены, по обе стороны двери, сидели на соломенных табуретках два человека, покуривая трубки. -- Посмотри-ка на них, -- сказал Гонтран. -- Забавные типы! Сначала погляди на того, который справа, на горбуна в греческой шапочке. Это дядюшка Прентан, бывший надзиратель в риомской тюрьме, а теперь смотритель и почти директор анвальского водолечебного заведения. Для него ничего не изменилось: он командует больными, как арестантами. Каждый приходящий в лечебницу -- это заключенный, поступающий в тюрьму; кабинки -- это одиночные камеры; зал врачебных душей -- карцер, а закоулок, где доктор Бонфиль производит своим пациентам промывание желудка при помощи зонда Барадюка, -- таинственный застенок. Мужчинам он не кланяется в силу того принципа, что все осужденные -- презренные существа. С женщинами он обращается более уважительно, но смотрит на них с некоторым удивлением: в риомской тюрьме содержались только мужчины. Это почтенное убежище предназначалось для преступников мужского пола, и с дамами он еще не привык разговаривать. А второй, слева, -- это кассир. Попробуй попроси его записать твою фамилию -- увидишь, что получится. И, обратившись к человеку, сидевшему слева, Гонтран медленно, раздельно произнес: -- Господин Семинуа, вот моя сестра, госпожа Андермат; она хочет записаться на двенадцать ванн. Кассир, длинный, как жердь, тощий и одетый по-нищенски, поднялся, вошел в свою будку, устроенную напротив кабинета главного врача, открыл реестр и спросил: -- Как ваша фамилия? -- Андермат. -- Как вы сказали? -- Андермат. -- По слогам-то как будет? -- Ан-дер-мат. -- Так, так, понял. Он медленно стал выводить буквы. Когда он кончил писать, Гонтран попросил: -- Будьте добры, прочтите, как вы записали фамилию моей сестры. -- Пожалуйста. Госпожа Антерпат. Христиана, смеясь до слез, заплатила за абонемент, потом спросила: -- Что это за шум там, наверху? Гонтран взял ее под руку. -- Пойдем посмотрим. Они поднялись по лестнице; навстречу им неслись сердитые голоса. Гонтран отворил дверь, они увидели большую комнату с бильярдом посредине. Двое мужчин без пиджаков стояли друг против друга с длинными киями в руках и вели яростный спор через зеленое поле бильярда: -- Восемнадцать! -- Нет, семнадцать! -- А я вам говорю, у меня восемнадцать! -- Неправда, только семнадцать. Это директор казино Петрюс Мартель из Одеона, как обычно, сражался на бильярде с комиком г-ном Лапальмом из Большого театра в Бордо. Петрюс Мартель, тучный мужчина с необъятным животом, который колыхался под рубашкой и нависал над поясом брюк, державшихся на честном слове, лицедействовал во многих местах, потом обосновался в Анвале и, получив в управление казино, проводил все дни своей жизни в истреблении напитков, предназначенных для курортных гостей. Он носил огромные офицерские усы и с утра до вечера увлажнял их пивной пеной или сладкими, липкими ликерами, пылал неумеренной страстью к бильярду и, заразив ею старого комика своей труппы, завербовал его себе в партнеры. С утра, не успев протереть глаза, они уже принимались сражаться на бильярде, переругивались, грозили друг другу, стирали записи, начинали следующую партию, едва решались урвать время для завтрака и никого не подпускали к зеленому полю. Они распугали всех посетителей, но нисколько этим не смущались и были довольны жизнью, хотя Петрюса Мартеля в конце сезона ждало банкротство. Удрученная кассирша с утра до вечера созерцала их бесконечную партию, с утра до вечера слушала их нескончаемые споры и с утра до вечера подавала двум неутомимым игрокам кружки пива и рюмочки спиртного. Гонтран увел сестру. -- Пойдем в парк. Там прохладно. Обогнув здание водолечебницы, они увидели китайскую беседку и игравший в ней оркестр. Белокурый молодой человек исполнял роль скрипача и дирижера и, отбивая такт для трех диковинного вида музыкантов, сидевших напротив него, неистово дергал смычком, мотал головой, встряхивал длинной шевелюрой, сгибался, выпрямлялся, раскачивался направо и налево, превратив собственную свою особу в дирижерскую палочку. Это был маэстро Сен Ландри. Маэстро и его помощники: пианист, для которого ежедневно инструмент выкатывали на колесиках из вестибюля ванного заведения в беседку, огромный флейтист, который, словно спичку, сосал свою флейту, перебирая клапаны толстыми, пухлыми пальцами, и чахоточный контрабасист, -- все они в поте лица своего превосходно воспроизводили звуки испорченной шарманки, поразившие Христиану, когда она еще проходила по деревне. В то время как она остановилась посмотреть на них, какой-то господин поздоровался с ее братом: -- Доброе утро, дорогой граф. -- Здравствуйте, доктор. И Гонтран познакомил с ним сестру: -- Моя сестра. Доктор Онора. Христиана едва удерживалась от смеха: значит, нашелся и третий доктор. -- Надеюсь, вы не больны, сударыня? -- с поклоном спросил ее доктор Онора. -- Немножко нездорова. Он не стал расспрашивать и заговорил о другом: -- Знаете, дорогой граф, сегодня вам предстоит увидеть интереснейшее зрелище. -- Какое же, доктор? -- Старик Ориоль взорвет свой знаменитый "чертов камень" в конце долины. Ах, вам это ничего не говорит, но для нас это -- целое событие! И он пояснил. Старик Ориоль -- первый богач во всей округе (известно, что у него дохода тысяч пятьдесят в год), владеет всеми виноградниками, расположенными в том месте, где начинается равнина. Но лучшие его виноградники насажены по склонам небольшой горы, вернее, высокого холма, поднимающегося у самой деревни, в наиболее широком месте лощины. И посреди одного из этих виноградников, напротив дороги и в двух шагах от ручья, торчит исполинский камень, скорее, утес, который мешает возделывать почву и затеняет значительную часть этого клочка земли. Уже лет десять дядюшка Ориоль каждую неделю все грозился, что взорвет свой чертов камень, но никак не мог решиться на это. Всякому парню, отправлявшемуся из деревни отбывать военную службу, он говорил. -- Как придешь на побывку, принеси малость пороха для моего чертова камня. И каждый молодой солдат приносил в своем ранце горсточку-другую краденого пороха для чертова камня дядюшки Ориоля. Он набил целый сундучок этим порохом, а камень все стоял на своем месте. Но вот уже целую неделю люди видели, как он долбит утес вместе со своим сыном, долговязым Жаком, по прозвищу Великан. А нынче утром они насыпали пороху в пустое теперь нутро огромной глыбы, потом замазали отверстие, пропустив в него фитиль -- трут, который продается для курильщиков в табачной лавке Подожгут его в два часа Взрыв произойдет минут через пять, через десять после этого, потому что фитиль очень длинный. Христиана слушала рассказ с интересом, и ей захотелось посмотреть, как будут взрывать утес Это напомнило ей какую то детскую игру и показалось очень занятным ее наивному воображению. Они дошли до конца парка. -- А куда дальше ведет лощина, -- спросила Христиана. -- На "Край света", сударыня, -- так называется прославленное у нас в Оверни ущелье Это одно из любопытнейших чудес природы в наших краях. Но в это время зазвонил колокол. Гонтран удивился. -- Смотрите, уже завтрак? И они повернули обратно Навстречу им по аллее шел какой-то высокий молодой человек Гонтран сказал: -- Ну, милая сестренка, позволь представить тебе господина Поля Бретиньи. Потом повернулся к своему другу. -- Это моя сестра, дорогой. Христиана нашла, что приятель брата очень некрасив. У него были черные, коротко остриженные, невьющиеся волосы, слишком круглые глаза с почти суровым выражением, и голова тоже была совершенно круглая и большая, такие головы напоминают почему-то пушечное ядро, да при этом еще у него были плечи Геркулеса и во всем облике что то тяжеловесное и грубое, дикое Но от его пиджака, от его сорочки и, может быть, от самой кожи исходил тонкий, нежный аромат духов, незнакомых Христиане, и она подумала "Что это за духи?" -- Вы приехали только сегодня, сударыня, -- спросил Бретиньи. Голос у него был несколько глухой. -- Да, сегодня, -- ответила Христиана. Гонтран заметил вдали маркиза и Андермата, которые знаками торопили их идти завтракать. Доктор Онора простился с ними и спросил, действительно ли они намереваются посмотреть на взрыв утеса. Христиана ответила, что пойдет непременно, и, потянув брата за руку, торопливо направилась к отелю. -- Я голодна, как волк, -- тихонько сказала она, наклоняясь к Гонтрану -- Мне неловко будет есть при твоем друге. II Завтрак тянулся бесконечно, как это водится за общим столом в гостиницах Для Христианы все лица были незнакомы, и она разговаривала только с отцом и с братом, а после завтрака поднялась в свою комнату отдохнуть до прогулки к месту взрыва. Она была готова задолго до назначенного часа и торопила всех, боясь пропустить любопытное зрелище. За деревней, в конце долины, поднимался высокий холм, скорее, даже небольшая гора, под знойным солнцем взобрались на него по узкой тропинке, змеившейся меж виноградниками, и, как только очутились на вершине, Христиана вскрикнула от восторга -- такой широкий кругозор внезапно открылся перед ней. Во все стороны раскинулась равнина, беспредельная, бескрайняя, словно океан Она простиралась ровная, гладкая, вся затянутая голубой, мягкой туманной дымкой, и где то далеко-далеко, километров за пятьдесят -- шестьдесят, чуть виднелись горы Сквозь тонкую, прозрачную пелену, реявшую над этими просторами, глаз различал города, села, леса, большие желтые прямоугольники созревшей пшеницы, зеленые прямоугольники лугов, фабрики с высокими красными трубами и черные островерхие колокольни, выстроенные из лавы угасших вулканов. -- Обернись, -- сказал ей брат. Она обернулась и увидела горный кряж, усеянный вулканическими буграми Но ближе пролегала Анвальская лощина -- широкая волна зелени, где смутно чернели узкие входы глубоких ущелий Буйная лесная поросль карабкалась по уступам крутого склона до первого гребня, заслонявшего верхние отроги Но холм стоял как раз на границе равнинной и горной местности, и с него видно было, как горы цепью тянутся влево, к Клермон-Феррану, и как, удаляясь, вырисовываются в небе их странные усеченные вершины, похожие на чудовищные волдыри, это были вулканы, потухшие, мертвые вулканы. И в самом конце их гряды, между двумя горами, виднелась третья, еще дальше и выше их, округлая, величественная, увенчанная причудливыми зубцами каких-то руин. Это был Пюи-де-Дом, король овернских гор, грузный и мощный великан, еще сохранивший на своей вершине развалины римского храма, словно венец, возложенный на его главу величайшим из народов. Христиана воскликнула: -- О, как хорошо! Как мне тут будет хорошо! И в самом деле ей уже было хорошо, тело и душу ее охватило то блаженное чувство, когда дышишь так вольно, когда движешься так легко и свободно, когда всего тебя пронизывает радость жизни оттого, что ты вдруг очутился в милом, как будто созданном для тебя краю и он ласкает, очаровывает, пленяет твой взгляд. Кто-то крикнул: -- Госпожа Андермат! Госпожа Андермат! Христиана увидела вдали доктора Онора, приметного по высокому цилиндру. Он подбежал и повел все семейство на другой склон, поросший травой, к опушке молодой рощицы, где уже собралось человек тридцать крестьян и приезжих господ. Оттуда крутой откос спускался к риомской дороге, обсаженной тенистыми ивами, укрывавшими узкую речку; на берегу этой речки, посреди виноградника, возвышался остроконечный утес, а перед ним стояли на коленях, точно молились ему, двое мужчин. Это и был чертов камень дядюшки Ориоля. Ориоли, отец и сын, укрепляли фитиль. На дороге сгрудилась толпа любопытных, впереди выстроилась низенькая беспокойная шеренга мальчишек. Доктор Онора выбрал для Христианы удобное место, она села, и сердце у нее так билось, как будто через минуту вместе с утесом должны были взлететь на воздух и все люди, теснившиеся внизу... Маркиз, Андермат и Поль Бретиньи легли на траву возле нее, а Гонтран смотрел стоя. Он заметил насмешливо: -- Доктор, очевидно, вы меньше заняты, чем ваши почтенные коллеги; они не решились потерять хотя бы часок даже ради такого праздника. Онора благодушно ответил: -- Я занят не меньше, только вот больные меня занимают меньше, чем их... По-моему, лучше развлекать пациентов, а не пичкать их лекарствами. Он сказал это с лукавым видом, который очень нравился Гонтрану. На холм карабкались и другие зрители, их соседи по табльдоту: две вдовы Пай -- мать и дочь, г-н Монекю с дочерью и г-н Обри-Пастер, низенький толстяк, который пыхтел, как надтреснутый паровой котел; в прошлом он был горным инженером и нажил себе состояние в России. Маркиз уже успел подружиться с ним. Обри-Пастер с величайшим трудом уселся на землю, старательно проделав столько обдуманных подготовительных движений, что Христиане стало смешно. Гонтран отошел поглядеть на других любопытных, взобравшихся на холм. Поль Бретиньи показывал и называл Христиане видневшиеся вдали города и села. Ближе всех был Риом, выделявшийся на равнине красной полосой черепичных крыш, за ним -- Эннеза, Маренг, Лезу и множество еле заметных деревень, черными пятнышками испещривших зеленую гладь. А далеко, очень далеко, у подножия Форезских гор, Бретиньи видел Тьер и все старался, чтобы и Христиана его разглядела. Бретиньи говорил, оживившись: -- Да вот он, вот он! Смотрите вон туда, прямо по направлению моей руки. Я-то его хорошо вижу. Христиана ничего не видела, но не удивлялась, что он видит, -- его круглые глаза смотрели пристальным, неподвижным взглядом хищной птицы, и, казалось, он все различал вдали, как в морской бинокль. Он сказал: -- А посреди равнины перед нами течет Алье, но ее не увидишь, уж очень это далеко -- километров тридцать. Христиана и не пыталась разглядеть то, что он показывал: взгляд ее и все мысли притягивал к себе утес. Она думала о том, что вот сейчас этот утес исчезнет, разлетится прахом и больше его не будет на свете, и в ней шевелилось смутное чувство жалости, как маленькой девочке жалко бывает сломанную игрушку. Утес стоял тут так долго, был такой красивый, так был у места в этой долине! А оба Ориоля уже поднялись на ноги и стали сбрасывать в кучу у его подножия мелкие камни, проворно и по-крестьянски ловко подхватывая их лопатами. На дороге толпа все разрасталась и теперь придвинулась ближе, чтобы лучше было видно. Мальчишки облепили обоих крестьян, возившихся возле утеса, бегали и прыгали вокруг, словно разыгравшиеся щенки, а с вершины холма, где сидела Христиана, все эти люди казались совсем маленькими, какими-то букашками, суетливыми муравьями. Шум толпы долетал до нее еле слышным гулом, а то вдруг поднимался смутной разноголосицей криков, глухим топотом, дробился, таял и рассеивался в воздухе какой-то пылью звуков. Вверху толпа также прибывала, люди все шли и шли из деревни и уже заняли весь склон напротив обреченной скалы. Зрители перекликались, подзывали друг друга, собирались кучками -- по случайному соседству в гостиницах, по общественным рангам, по кастам. Самой шумной была кучка актеров и музыкантов, которой предводительствовал и командовал антрепренер г-н Петрюс Мартель из Одеона, оторвавшийся ради такого события от азартной партии в бильярд. Усатый актер стоял, надвинув на лоб панаму, в легком пиджаке из черного альпага, и между полами горбом выпирало его обширное чрево, обтянутое белой рубашкой, так как он считал излишним носить жилет в деревенском захолустье; приняв повелительную осанку, он указывал, объяснял и комментировал каждое движение Ориолей. Директора окружали и слушали подчиненные: комик Лапальм, первый любовник Птинивель и музыканты -- маэстро Сен-Ландри, пианист Жавель, слоноподобный флейтист Нуаро и чахлый Никорди, игравший на контрабасе Впереди сидели на траве три женщины, раскрыв над головами зонты -- белый, красный и синий, сверкавшие яркими красками в ослепительных лучах солнца, как своеобразный французский флаг. Под этими зонтами расположились молодая актриса мадемуазель Одлен, ее мамаша -- мамаша напрокат, как острил Гонтран, -- и кассирша кофейни, их неизменная спутница. Подобрать зонтики по цветам национального флага придумал Петрюс Мартель: заметив в начале сезона, что у мамаши Одлен синий зонтик, а у дочки белый, он преподнес кассирше красный. Неподалеку собралась другая кучка, не менее привлекавшая внимание и взгляды, -- восемь поваров и поварят из гостиниц, все облаченные в белые полотняные одеяния: по причине конкуренции, чтобы произвести впечатление на придирчивых приезжих, содержатели ресторанов нарядили так всю кухонную прислугу, даже судомоек. Солнце играло на накрахмаленных колпаках, и эта группа походила не то на диковинный штаб белых улан, не то на делегацию кулинаров. Маркиз спросил у доктора Онора: -- Откуда набралось столько народу? Вот уж не думал, что Анваль населен так густо. -- Ну, отовсюду сбежались -- из Шатель-Гюйона, Турноэля, из Рош-Прадьера, из Сент-Ипполита. По всем окрестностям давно шли разговоры об этом событии. К тому же дядюшка Ориоль -- наша местная знаменитость, особа влиятельная, богач и настоящий овернец: он все еще крестьянствует, сам работает в поле, бережет каждый грош, все копит, копит, набивает кубышку золотом и раскидывает умом, как ему получше устроить детей. Торопливо подошел Гонтран и, весело блестя глазами, вполголоса позвал: -- Поль! Поль! Идем скорее. Я тебе покажу двух прехорошеньких девочек. Ну до того милы, дет того милы, просто чудо! Бретиньи лениво поднял голову. -- Нет, дорогой мой, мне и здесь хорошо. Никуда я не двинусь. -- Напрасно, ей богу. Такие красотки! И Гонтран добавил уже громче: -- Да вот доктор нам сейчас скажет, кто они такие. Доктор, слушайте -- две юные особы, лет восемнадцати -- девятнадцати, две брюнеточки, должно быть, деревенские аристократки; одеты очень забавно -- обе в черных шелковых платьях с узкими рукавами в обтяжку, как у монашенок... Доктор Онора прервал его: -- Все ясно! Это дочери дядюшки Ориоля В самом Деле, обе они прелестные девочки и, знаете ли, воспитывались в Клермонском пансионе у "черных монахинь". Наверняка обе сделают хорошую партию Характером они не похожи друг на друга, но обе типичные представительницы славной овернской породы. Я ведь коренной овернец, маркиз. А этих девушек я вам непременно покажу. Гонтран перебил его ядовитым вопросом: -- Вы, доктор, вероятно, домашний врач семейства Ориолей? Онора понял насмешку и с веселой хитрецой ответил: -- А как же! -- Чем же вы завоевали доверие этого богатого пациента? -- Умными рецептами. Прописывал ему побольше пить хорошего вина. И он рассказал забавные подробности домашнего быта Ориолей, давнишних своих знакомцев и даже дальних родственников. Старик отец -- большой чудак и страшно гордится своим вином. У него отведен особый виноградник на потребу семьи и гостей. Обычно удается без особого труда опорожнить бочки с вином от этих заветных лоз, но в иные урожайные годы бывает нелегко с ним справиться. И вот в мае или в июне старик, убедившись, что вина остается много, начинает подгонять своего долговязого сына Великана: "А ну-ка, сынок, приналяжем!" Тогда оба принимаются за работу: с утра до вечера дуют литрами красное вино. За каждой едой отец раз двадцать подливает из кувшина в стакан своему Великану и приговаривает: "Приналяжем!" Винные пары горячат кровь, по ночам ему не спится; он встает, надевает штаны, зажигает фонарь, будит Великана, и оба спускаются в подвал, захватив из шкафа по горбушке хлеба; в подвале наливают в стаканы прямо из бочки, пьют и закусывают хлебом. Выпив как следует, так что вино булькает у него в животе, старик постукивает по гулкой пузатой бочке и по звуку определяет, насколько понизился в ней уровень вина. Маркиз спросил: -- Это они копошатся около утеса? -- Да, да. Совершенно верно. Как раз в эту минуту оба Ориоля отскочили от утеса, начиненного порохом, и быстро зашагали прочь. Толпа, окружавшая их, бросилась врассыпную, словно разбитая армия, -- кто в сторону Риома, кто к Анвалю. Утес остался в одиночестве, угрюмо возвышаясь на каменистом бугре, покрытом дерном, перерезая пополам виноградник, как ненужная помеха, не дававшая возделать землю вокруг нее. Наверху вторая толпа, теперь не менее густая, чем нижняя, всколыхнулась в радостном нетерпении, и зычный голос Петрюса Мартеля возвестил: -- Внимание! Фитиль подожгли! Христиана вздрогнула и замерла в ожидании. Но позади нее доктор пробормотал: -- Ну, если они пустили в дело весь фитиль, который покупали при мне, нам еще минут десять придется ждать. Все смотрели на утес, как вдруг откуда-то выскочила собака, маленькая черная собачонка, деревенская шавка. Она обежала вокруг камня, обнюхала его и, очевидно, учуяла подозрительный запах и, шерсть дыбом, хвост трубой, принялась лаять изо всей мочи, упираясь в землю лапами и навострив уши. В толпе пробежал смех, жестокий смех: там надеялись, что собака не успеет убежать вовремя. Потом раздались крики, ее пытались отогнать, мужчины свистели, швыряли камнями, но камни, не долетая до нее, падали на полпути. А собачонка стояла как вкопанная и, глядя на скалу, заливалась яростным лаем. Христиану стала бить дрожь от страха, что собаку разорвет в клочья, все удовольствие пропало, ей хотелось уйти, убежать, и она нервно лепетала: -- Ах, боже мой!.. Ах, боже мой!.. Ее убьет... Не хочу этого видеть... Не хочу... Не хочу... Уйдемте. Вдруг ее сосед, Поль Бретиньи, поднялся, и, не сказав ни слова, бросился вниз по склону, делая своими длинными ногами огромные прыжки. У всех вырвался крик ужаса; поднялся переполох. А собака, увидев подбегающего к ней высокого человека, отскочила за скалу. Поль Бретиньи побежал за ней вдогонку; собака вынырнула с другой стороны; и минуты две человек и собака бегали вокруг камня, поворачивая то вправо, то влево, исчезая и вновь появляясь, как будто играли в прятки. Убедившись наконец, что ему не удастся поймать собаку, Бретиньи стал подниматься на холм, а собака снова залилась неистовым лаем. Возвращение запыхавшегося смельчака было встречено сердитыми возгласами: люди не прощают тому, кто до смерти перепугал их. Христиана еле дышала от волнения, сердце у нее колотилось, она прижимала руки к груди. Совсем потеряв голову, она испуганно спросила у Бретиньи. -- Боже мой, вы не ранены? А Гонтран, разозлившись, кричал: -- Вот сумасшедший! Скотина этакая! Всегда какиенибудь глупости выкидывает! В жизни еще не видел подобного идиота! Но вдруг земля дрогнула, приподнялась. Оглушительный взрыв потряс всю окрестность, ухнуло в горах эхо и долго грохотало, словно пушечные залпы. Христиана увидела, как взметнулись камни, градом падая во все стороны, и взлетел столб черной пыли, медленно оседая на землю. И тотчас толпа с торжествующим воплем хлынула вниз. Батальон поварят кубарем скатился по склону, обогнав отряд актеров с Петрюсом Мартелем во главе. Сине красно-белую троицу зонтов чуть было не унесло несущейся лавиной. Мчались все, мужчины и женщины, крестьяне и приезжие буржуа Люди падали, поднимались и снова бежали вприпрыжку, а на дороге две человеческие волны, в страхе, отхлынувшие в разные стороны, неслись теперь навстречу друг другу и, столкнувшись, смешались на месте взрыва. -- Подождем немного, пока уляжется любопытство, -- сказал маркиз, -- а потом тоже пойдем посмотреть. Инженер Обри Пастер поднялся с величайшим трудом и запыхтел: -- А я пойду тропинками в деревню. Мне тут больше делать нечего. Он пожал всем руки, откланялся и ушел. Доктор Онора исчез. Оставшиеся заговорили о нем Маркиз пожурил сына: -- Ты с ним знаком всего-навсего три дня, а постоянно отпускаешь шуточки, все время подтруниваешь над ним. Он в конце концов обидится. Гонтран пожал плечами. -- Не беспокойся Он мудрец, добродушный скептик. Когда мы с ним разговариваем с глазу на глаз, он сам высмеивает всех и все, начиная со своих пациентов и здешних вод Обещаю наградить тебя почетным билетом на пользование анвальскими ваннами, если ты хоть раз заметишь, что он рассердился на мои шутки. Тем временем на месте исчезнувшего камня поднялось невообразимое волнение. Огромная толпа колыха1 лась, толкалась, кричала. Очевидно, там произошло что-то неожиданное. Суетливый и любопытный Андермат твердил: -- Что такое? Да что же там такое? Гонтран сказал, что пойдет посмотреть, и стал спускаться с косогора А Христиану все это уже не интересовало, и она думала о том, что окажись фитиль немного короче, и этот высокий человек, ее сумасбродный сосед, наверно бы погиб, его раздавило бы осколками утеса, а все только потому, что она испугалась за жизнь какой то собачонки. Должно быть, он и в самом деле безумец, человек необузданных страстей, если мог броситься навстречу смертельной опасности в угоду едва знакомой женщине. А внизу, на дороге, люди побежали к деревне. Теперь и маркиз спрашивал: "Что случилось?" Андермат не выдержал и побежал вниз. Гонтран знаками звал их. Поль Бретиньи сказал Христиане. -- Позвольте предложить вам руку. Христиана оперлась на его руку и почувствовала, что эта рука точно железная. Спускаться по опаленной солнцем низкой траве было скользко, но, ощущая такую крепкую опору, она шла уверенно. Гонтран, торопливо шагая им навстречу, крикнул издали: -- Источник! От взрыва забил источник! Они стали пробираться сквозь толпу. Поль и Гонтран шли впереди и, раздвигая, расталкивая тесные ряды любопытных, не обращая внимания на их ропот, прокладывали дорогу Христиане и маркизу де Равенель. Вокруг грудами валялись осколки камня с острыми, рваными краями, почерневшими от пороха. Через этот хаос они прошли к яме, где бурлила грязная вода и, переливаясь через край, стекала к речке под ногами любопытных. Андермат уже стоял у источника, протиснувшись сквозь толпу со свойственной ему способностью "всюду втираться", по выражению Гонтрана, и с глубоким вниманием смотрел, как бил из земли и разливался родник. Напротив него, по другую сторону ямы, стоял доктор Онора и тоже смотрел в нее с удивленным и скучающим видом Андермат сказал ему: -- Надо бы попробовать воду на вкус. Может быть, она минеральная. Доктор ответил: -- Ну конечно, минеральная. Тут вся вода минеральная Скоро уж источников будет больше, чем больных. Андермат настаивал: -- Совершенно необходимо попробовать на вкус. Доктору Онора это совсем не улыбалось. -- Да хоть подождите, пока грязь осядет. А вокруг каждому хотелось посмотреть. Задние ряды напирали на передние, толкали их прямо в грязь. Какойто мальчишка шлепнулся в лужу; все захохотали. Оба Ориоля, отец и сын, с важным видом рассматривали нежданно забивший родник, еще не зная, как к этому отнестись Отец был очень высокий, тощий старик с костлявым бритым лицом, степенным лицом крестьянина. Сын был такой же худой, но еще выше ростом -- настоящий великан, носил длинные усы и походил не то на солдата, не то на виноградаря. Вода прибывала, все больше бурлила и уже начинала светлеть. Вдруг толпа зашевелилась, раздалась, и появился доктор Латон со стаканом в руке. Он примчался весь в поту, тяжело дыша, и остолбенел от ужаса, увидев, что его коллега, доктор Онора, стоит возле нового источника, поставив ногу на край ямы, словно полководец, первым ворвавшийся в неприятельскую крепость. И доктор Латон спросил, задыхаясь: -- Вы пробовали воду? -- Нет, жду, когда очистится. Латон мгновенно зачерпнул воды и с глубокомысленным видом отпил из стакана глоток, словно дегустатор, пробующий вино. Потом сказал: "Превосходная вода!" -- что ни к чему его не обязывало, и протянул стакан своему сопернику: -- Не угодно ли? Но доктор Онора, очевидно, совсем не любил минеральных вод, он ответил, улыбаясь: -- Спасибо, увольте. Достаточно того, что вы ее оценили Я знаю вкус этих вод. Он знал вкус всех анавальских вод и тоже оценил их, но по-своему. Повернувшись к Ориолю, он сказал: -- Ваше красное винцо куда приятнее. Старик был польщен. Христиане уже надоело глядеть, ей захотелось домой. Брат и Поль Бретиньи опять проложили ей дорогу в толпе. Она шла вслед за ними под руку с отцом. Вдруг она поскользнулась и чуть не упала; поглядев под ноги, она увидела, что наступила на окровавленный и запачканный липкой грязью кусок мяса, обросший черной шерстью, -- это был клочок тела маленькой собачонки, растерзанной взрывом и затоптанной толпою. Христиана так взволновалась, что не могла сдержать слезы. Утирая глаза платком, она шептала: -- Бедная собачка! Бедная! Ей хотелось теперь не видеть, не слышать ничего, хотелось убежать отсюда, остаться одной, запереться от всех. День начался так хорошо, и вот чем все кончилось. Что это? Неужели дурное предзнаменование? И сердце ее щемила тоска. Они шли теперь одни, и вдруг на дороге перед ними замаячили высокий цилиндр и развевавшиеся, словно черные крылья, длинные полы сюртука Доктор Бонфиль, узнав новость последним, опрометью бежал им навстречу со стаканом в руке, как и доктор Латон. Увидев маркиза, он остановился. -- Что там такое, маркиз? Мне сказали... источник... минеральный источник... -- Да, представьте себе. -- Обильный? -- Да, да. -- А скажите... они уже там? Гонтран ответил серьезным тоном: -- Ну конечно, оба там, и доктор Латон уже успел сделать анализ... И доктор Бонфиль во всю прыть побежал дальше. Встреча эта отвлекла Христиану от грустных мыслей и немного развеселила ее. -- Я передумала, не стоит возвращаться в гостиницу, -- сказала она, -- пойдемте посидим в парке. Андермат остался у источника смотреть, как бежит вода. III В тот вечер за обедом в Сплендид-отеле против обыкновения было шумно и оживленно. Разговоры шли о взрыве утеса и новом источнике. За столом обедало немного народу -- человек двадцать, не больше, и все люди обычно молчаливые, тихие -- больные, тщетно лечившиеся на многих водах и пытавшие счастья на всех новых курортах. Ближайшими соседями семейства Равенелей и Андерматов были седой щуплый старичок г-н Монекю с дочерью, высокой зеленовато-бледной девицей, которая иногда вставала из-за стола и торопливо уходила, оставив на тарелке почти нетронутое кушанье. Тут же сидели Обри-Пастер, бывший инженер, и супруги Шофур, всегда одетые в черное, весь день бродившие по аллеям парка вслед за колясочкой, в которой няня возила маленького уродца, их ребенка; затем вдовствующая г-жа Пай со своей дочерью, тоже вдовой, обе рослые, пышногрудые, широкобедрые. "Вот видите, -- говорил Гонтран, -- они съели своих мужей, и бог наказал их несварением желудка". Вдовицы действительно лечились от желудочной болезни. Рядом с ними сидел г-н Рикье, человек с кирпичнокрасным лицом, тоже страдавший расстройством пищеварения, а дальше расположились бесцветные, незаметные фигуры из тех курортных обитателей, что входят в столовую гостиницы неслышными шагами -- жена впереди, муж позади, -- делают у двери общий поклон и с робким, скромным видом садятся на свои места. Другой конец стола пустовал, хотя там были расставлены тарелки и приборы, ожидающие будущих гостей. Андермат говорил с большим одушевлением. До обеда он несколько часов провел с Латоном, и доктор в потоке слов изливал перед ним свои замыслы, сулившие Анвалю блестящее будущее. С пламенной убежденностью он воспевал поразительные целебные свойства анвальских вод, с которыми не могли сравниться источники Шатель-Гюйона, хотя этот курорт окончательно утвердил свою репутацию за последние два года. Итак, справа от Анваля находился Руайя, когда-то захолустная дыра, а теперь процветающий курорт; слева -- такая же дыра Шатель-Гюйон, с недавних пор завоевавший известность. А какие чудеса можно сотворить в Анвале, если умеючи взяться за дело! И, обращаясь к инженеру, Андермат говорил: -- Да, сударь, надо только умеючи браться за дело. В этом вся суть. Ловкость, такт, гибкость и смелость решают все. Чтобы создать курорт, нужно ввести его в моду, а чтобы ввести его в моду, надо заинтересовать в деле парижских светил медицинского мира В своих предприятиях, сударь, я не знаю неудачи, потому что всегда ищу и нахожу практическое средство, гарантирующее полный успех, особое в каждом отдельном случае, а пока я не найду этого средства, я ничего не предпринимаю -- я жду. Открыть воду -- этого еще мало, надо найти для нее потребителей, а чтобы найти их, еще недостаточно поднять шум в газетах и самим кричать повсюду: "Наша вода бесподобна, она не имеет себе равной!" Надо, чтобы об этом сказали спокойно и веско люди, имеющие бесспорный авторитет в глазах этих самых потребителей, в глазах больных, публики на редкость доверчивой, которая нужна нам, которая хорошо платит за лекарства, -- словом, надо, чтобы похвалы исходили от врачей. Не вздумайте сами выступать в суде, предоставь те говорить адвокатам, ибо судьи только их одних слушают и понимают, -- так и с больными говорите только через докторов, иначе вас и слушать не станут. Маркиз, всегда восхищавшийся практической сметкой и безошибочным чутьем своего зятя, воскликнул: -- Ах, как это верно! Как умно! Впрочем, у вас, друг мой, во всем удивительно правильный прицел. Андермата подстегнул этот комплимент... -- А что ж. Здесь можно нажить большое состояние. Местность чудесная, климат превосходный Только одно меня беспокоит: будет ли у нас достаточно воды? Дело надо поставить широко: если станешь жаться, всегда провалишься. Нам нужно создать большой курорт, очень большой, а следовательно, нужно иметь столько воды, чтоб действовало двести ванн одновременно и чтобы вода поступала в них быстро и бесперебойно. А новый источник вместе со старым может дать воды только для пятидесяти ванн, что бы там ни говорил доктор Латон... Обри-Пастер перебил его: -- О, насчет воды не беспокойтесь. Воды я вам пре Доставлю сколько угодно. Андермат опешил. -- Вы? -- Да, я. Это вас удивляет? Сейчас объясню. В прошлом году, как раз в это время, я был здесь на курорте: я нахожу, что анвальские воды мне очень помогают. Однажды утром, когда я отдыхал в своей комнате, ко мне явился какой-то полный господин. Оказалось, председатель правления курорта. Он был в большой тревоге, и вот отчего: источник Бонфиля оскудел настолько, что даже возникло опасение, как бы он не иссяк совсем. Зная, что я горный инженер, председатель пришел спросить, не могу ли я найти какой-нибудь способ спасти их лавочку от разорения. Тогда я стал изучать геологическую структуру этой местности. Вам, конечно, известно, что древние катаклизмы повлекли за собой всевозможные пертурбации и различное расположение подпочвенных пород в разных уголках этого края. Мне нужно было установить, откуда, по каким трещинам идет минеральная вода, определить направление, происхождение и особенности этих трещин. Прежде всего я тщательно осмотрел водолечебницу, и, найдя в одном углу старую, уже негодную трубу для подводки воды в ванну, я обнаружил, что почти вся она забита известковыми отложениями. Значит, растворенные в воде соли оседали на стенки трубы и в короткий срок закупорили ее. Несомненно, то же самое происходило и в естественных трубах -- в трещинах подпочвенных гранитов, -- здесь везде гранитные породы. Итак, источник Бонфиля закупорили осадки. Вот и все. Надо было поискать, где это произошло. Всякий стал бы, конечно, искать выше того места, где источник выходит на поверхность земли. А я после целого месяца обследований, наблюдений и размышлений стал искать и нашел для него новый выход на пятьдесят метров ниже. И вот почему. Я уже вам сказал, что первой моей задачей было определить происхождение, особенности и направление трещин в граните, по которым течет вода Мне нетрудно было установить, что трещины направлены от равнины к горе, а не от горы к равнине и идут наклонно, как скаты крыши, -- вероятно, тут произошло оседание, равнина опустилась и увлекла за собой нижние отроги гор. Итак, вода, вместо того чтобы стекать вниз, поднимается вверх по всем пустотам между пластами гранита. Я открыл и причину этого удивительного явления. В далекие времена наша Лимань, эта огромнейшая равнина, образованная глинистыми и песчаными отложениями, лежала на уровне первого горного плато, но вследствие геологической структуры нижних слоев она опустилась, увлекая за собой, как я уже указывал, и ближайшие предгорья. А это грандиозное оседание вызвало как раз на границе между рыхлыми и каменными породами образование на огромной глубине гигантской и непроницаемой для воды плотины из уплотнившихся глинистых пластов. И вот происходит следующее. Минеральные источники берут свое начало в очагах потухших вулканов. Если они бегут издалека, то в пути охлаждаются и выходят на поверхность земли ледяными родниками, как обычные ключи; а если вода течет из ближних вулканических очагов, то из земли она бьет еще теплой или горячей струей -- температура ее зависит от отдаленности очага. Но какими путями она проходит в земле? Она спускается вниз, на неизвестную глубину, пока не натолкнется на плотину из глинистых пород Лимани. Пробиться сквозь эту преграду она не может и, находясь под большим давлением, ищет выхода. Встретив наклонные щели в граните, она врывается туда и начинает подниматься, пока не выйдет на поверхность земли. А тогда она возвращается к естественному, первоначальному своему направлению, то есть течет вниз, пролагая себе русло, как и всякий ручей. Добавлю еще, что мы видим лишь сотую часть минеральных источников этих долин. Мы открываем лишь те воды, которые пробились на поверхность земли. А сколько их теряется, дойдя до конца своего гранитного канала, -- их поглощает толстый слой насыщенной перегноем и возделанной почвы!.. Из всего этого можно сделать следующий вывод. Во-первых, для того, чтобы получить минеральную воду, ее нужно искать, следуя наклону и направлению гранитных пород, лежащих многоярусными пластами. Во-вторых, для того, чтобы не иссякали источники, достаточно лишь не допускать закупорки трещин отложениями солей, а для этого надлежит бурить и держать в порядке скважины -- маленькие колодцы. В-третьих, для того, чтобы украсть у соседа источник, надо перехватить его ниже выхода на поверхность посредством буровой скважины, доведенной до трещины в граните, производя, конечно, бурение выше глиняной плотины, принуждающей воду подниматься вверх. С этой точки зрения открытый сегодня источник расположен великолепно -- всего лишь в нескольких метрах от естественной плотины. Если вы желаете основать новую водолечебницу, ее надо строить именно здесь. Когда он кончил, слушатели не сказали ни слова. Один лишь Андермат восторженно воскликнул: -- Замечательно! Стоит заглянуть за кулисы -- и вся таинственность исчезнет Господин Обри-Пастер, вы драгоценный человек! Только Андермат, маркиз и Поль Бретиньи поняли разъяснения, и только Гонтран не слушал их. Остальные слушали, развесив уши, уставясь в рот инженеру и остолбенев от изумления. Особенно поражены были две вдовы Пай и, как особы глубоко благочестивые, задавались вопросом, нет ли кощунства в таких попытках объяснить явление, совершающееся по воле и таинственным предначертаниям господа бога Мать даже сочла нужным высказать свое мнение: -- Пути господни неисповедимы. Дамы, сидевшие в середине стола, одобрительно закивали головами: их тоже встревожили мудреные, непонятные речи инженера. Господин Рикье, человек с кирпично-красным лицом, заявил: -- Пусть они текут откуда угодно, эти ваши анвальские воды, -- хоть из вулканов, хоть с луны, мне все равно... Я уже десять дней их пью, а толку никакого! Супруги Шофур запротестовали, указав на то, что их ребенок уже начал шевелить правой ножкой, а этого еще не случалось за все шесть лет, что они лечат его. Рикье возразил: -- Ну, и что же это доказывает? Только то, что у нас с ним не одинаковая болезнь. Это отнюдь не доказательство, что анвальские воды излечивают желудочные болезни. И по его лицу было видно, как он негодует, как он возмущен новой неудачей своих попыток. Но и г-н Монекю заступился за анвальские воды, сообщив, что уже неделю желудок его дочери переваривает пищу и теперь она не выбегает из-за стола посреди обеда. Тощая, длинная девица вся вспыхнула и уткнулась носом в тарелку. Оказалось, что и две вдовы Пай тоже чувствовали себя лучше. Рикье рассвирепел и, повернувшись к ним, спросил: -- У вас, сударыни, болезнь желудка? -- Да, да, сударь, -- в один голос ответили обе дамы -- Мы совершенно не перевариваем никакой пищи. Рикье дернулся так, что чуть не упал со стула, и завопил: -- Это вы-то? Вы то не перевариваете? Да стоит только посмотреть на вас... Это у вас-то больной желудок? Попросту говоря, вы слишком много едите. Госпожа Пай-старшая смерила его разъяренным взглядом. -- Зато относительно вас, сударь, можно не сомневаться. По вашему характеру сразу видно, что у вас неизлечимо больной желудок Не напрасно сложилась пословица: "Съешь, переваришь -- добрым бываешь" Старая и очень худая дама, фамилии которой никто не знал, авторитетным тоном сказала: -- Я думаю, что анвальские воды всем помогали бы, если бы повар в гостинице хоть немного помнил, что он готовит не для здоровых, а для больных. Ну разве возможно переварить кушанья, которыми нас тут угощают? И сразу же все пришли к согласию, всех объединило негодование против содержателя гостиницы, который подавал к столу лангусту, колбасы, угря по-татарски, капусту -- да, да, капусту и сосиски, -- словом, самые неудобоваримые блюда, и кому же? Людям, которым три доктора -- Бонфиль, Латон и Онора -- предписали есть только легкие кушанья: нежное нежирное белое мясо, свежие овощи и молочные продукты. Рикье весь дрожал от гнева: -- А разве на водах врачи не обязаны наблюдать за питанием больных! Как они смеют оставлять этот важнейший вопрос на усмотрение какой-нибудь тупой скотины? Вот, например, нам каждый день подают в качестве закуски крутые яйца, анчоусы и ветчину... -- Нет, простите, -- перебил его г-н Монекю, -- у моей дочери желудок переваривает только ветчину, и позвольте вам сказать, что Ма-Руссель и Ремюзо специально предписали ей ветчину. Рикье завопил: -- Ветчина! Ветчина! Да ведь это отрава, сударь! И сразу стол разделился на два лагеря: одни переваривали, другие не переваривали ветчину. Пошел бесконечный, ежедневно возобновлявшийся спор о пользе и вреде тех или иных продуктов. Даже молоко вызвало "ожесточенные прения. Рикье заявлял, что стоит ему выпить хоть маленький, лафитный стаканчик молока, как у него начинается ужаснейшее несварение. Обри-Пастер, рассердившись, что порочат его любимые молочные продукты, воскликнул раздраженным тоном. -- Черт возьми, послушайте, сударь, если у вас диспепсия, а у меня гастрит, то для нас с вами нужен совершенно различный пищевой режим, так же как различны должны быть стекла очков, прописываемые близоруким и дальнозорким, хотя у тех и других зрение испорчено. -- И он добавил: -- А я вот нахожу, что самое вредное на свете -- это вино. Стоит мне выпить стакан столового красного вина, и я уже задыхаюсь. Кто не пьет вина, проживет до ста лет, а мы... Гонтран, смеясь, прервал его: -- Пощадите! Ей-богу, без вина и без... брака жизнь была бы скучна. Обе вдовицы Пай потупили глаза. Они в изобилии употребляли бордоское вино лучшей марки и пили его без малейшей примеси воды, а их раннее вдовство вызывало мысль, что и в браке они применяли ту же систему, -- дочери было двадцать два года, а матери не больше сорока. Андермат, обычно весьма говорливый, сидел молча, погрузившись в задумчивость. Вдруг он спросил у Гонтрана: -- Вы знаете, где живут Ориоли? -- Знаю. Мне сегодня показывали их дом. -- Можете проводить меня к ним после обеда? -- Ну конечно, и даже с удовольствием. Я не прочь взглянуть еще разок на обеих дочек. Как только кончился обед, они отправились в деревню, а Христиана, чувствовавшая себя утомленной, маркиз и Поль Бретиньи поднялись в гостиную, чтобы скоротать там вечер. Было еще совсем светло, -- на курортах обедают рано. Андермат взял шурина под руку. -- Ну-с, дорогой мой. Если мне удастся столковаться с этим стариком и если результаты анализа оправдают надежды доктора Латона, я, вероятно, затею здесь большое дело -- создам курорт. Прекраснейший курорт. Он остановился посреди улицы и, ухватив своего спутника за лацканы пиджака, заговорил в каком-то вдохновении: -- Эх, вам всем не понять, как это увлекательно -- ворочать делами, не какими-нибудь торгашескими, купеческими делами, а настоящими, крупными, предпринимательскими, -- словом, теми делами, какими занимаюсь я! Да, дорогой мой, когда понимаешь в этом толк, в них находишь как бы сгусток всех видов деятельности, которые во все времена захватывали и влекли людей, тут и политика, и война, и дипломатия. Все, все" И дремать тут нельзя: надо всегда, всегда искать, находить, изобретать, угадывать, предвидеть, комбинировать и дерзать! Великие битвы нашего времени -- это битвы, в которых сражаются деньгами. И вот я вижу перед собой свои войска: монеты по сто су -- это рядовые в красных штанах, золотые по двадцать франков -- блестящие молодые лейтенанты, стофранковые кредитки -- капитаны, а тысячные билеты -- генералы. И я сражаюсь Да еще как, черт возьми! Каждый день, с утра до вечера, дерусь со всеми и против всех! Вот это, по-моему, жизнь! Широкий размах, не хуже, чем у властелинов давних веков А что ж -- мы и есть властелины нового времени! Подлинные, единственные властелины. Вот поглядите на эту деревню, на эту убогую деревушку. Я превращу ее в город. Да, да, именно я. Здесь будет город, великолепный город с белыми домами, здесь вырастут шикарные, переполненные приезжими отели, с лифтами, с целой армией лакеев, с экипажами; толпу богачей будет обслуживать толпа бедняков -- и все это только потому, что в один тихий летний вечер мне захотелось сразиться с Руайя, что находится справа отсюда, с Шатель-Гюйоном, который прячется слева, с МонДором, Бурбулем, Шатонефом, Сен-Нектером, расположенным позади, и с Виши, который стоит прямо перед нами! И я одержу победу, потому что у меня в руках средство к успеху, единственное верное средство Я сразу его увидел, как великий полководец видит слабую сторону неприятеля. Ведь и в нашем деле надо уметь командовать людьми, увлекать их за собою, покорять своей воле. Ах, как весело жить, когда можешь ворочать такими делами Мне теперь на три года будет потехи с этим городом! И скажите пожалуйста, какая удача: попался мне этот инженер. Интереснейшие вещи он рассказывал. Интереснейшие. Его рассуждения ясны, как день Благодаря ему я разорю старое акционерное общество, мне даже не понадобится покупать их заведение. Они двинулись дальше и стали не спеша подниматься по дороге, поворачивавшей влево, к Шатель-Гюйону. Гонтран не раз говорил: "Когда я иду рядом со своим зятем, я слышу, ну, право же, ясно слышу, как в голове его звякают золотые монеты, точно в Монте Карло: так вот и кажется -- бросают их, подбирают, рассыпают, сгребают, выигрывают, проигрывают." Андермат и в самом деле производил странное впечатление человека-автомата, предназначенного для подсчетов, расчетов и всяких денежных манипуляций. Но сам он весьма гордился своей житейской практичностью и любил похвастать, что с первого взгляда может определить точную цену любой вещи. Где бы он ни был, он поминутно брал в руки то один, то другой предмет, внимательно его рассматривал, поворачивал во все стороны и заявлял: "Стоит столько-то". Его жену и шурина забавляла эта привычка, они для потехи подсовывали ему какую-нибудь диковинную вещицу и просили оценить ее, а когда их невероятные находки ставили его в тупик, оба хохотали как сумасшедшие. Иной раз Гонтран останавливал его на какой-нибудь парижской улице перед витриной первого попавшегося магазина и просил определить общую сумму стоимости всех выставленных в ней товаров, а то предлагал оценить проезжающий мимо потрепанный извозчичий фиакр с хромоногой клячей или же огромный фургон вместе с нагруженной в него мебелью. Однажды на званом обеде у Андерматов он попросил зятя сказать, сколько приблизительно стоит Обелиск, и когда банкир назвал какую-то сумму, Гонтран осведомился о стоимости моста Сольферино и Триумфальной арки на площади Звезды; в заключение он сказал с самым серьезным видом: -- Вы могли бы внести весьма ценный вклад в науку, произведя оценку главнейших монументов земного шара. Андермат никогда не сердился на эти шутки и выслушивал их как человек, знающий себе цену, уверенный в своем превосходстве. Как-то раз Гонтран спросил: -- А я сколько стою? Вильям Андермат уклонился от ответа, но шурин пристал к нему: -- Ну, скажите. Допустим, что меня поймали разбойники и держат в плену, какой бы выкуп вы дали за меня? Тогда Андермат ответил: -- Ну что ж... Я бы выдал вексель, дорогой мой. И его улыбка была так красноречива, что Гонтран обиделся и больше не настаивал. Впрочем, Андермат любил и художественные безделушки, -- тут он отличался тонким вкусом, был большим знатоком и, коллекционируя их, проявлял чутье ищейки, как и в своих коммерческих операциях. Они подошли к дому солидной постройки, -- похожему на городской. Гонтран остановил зятя и сказал: -- Вот и пришли. У тяжелой дубовой двери висел чугунный молоток. Они постучались, им открыла тощая служанка. Банкир спросил: -- Господин Ориоль дома? Служанка ответила: -- Входите. Они вошли в кухню, просторную, как всюду на фермах; в очаге под котлом еще тлел слабый огонь, из кухни их провели в комнату, где собралась вся семья Ориолей. Отец спал, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги на другой стул Сын, навалившись локтями на стол, читал Пти журналь, шевеля губами и, видимо, напрягая весь свой скудный ум, чтобы уловить смысл напечатанных слов, а обе дочери сидели в нише окна за вышиванием, начатым с двух концов. Девушки встали первыми, обе разом, и изумленно глядели на нежданных гостей; потом поднял голову долговязый Жак, весь красный от напряжения, утомившего его мозг; наконец проснулся старик Ориоль и подобрал сначала одну свою длинную ногу, потом другую. Стены в комнате были голые, выбеленные известкой, пол выложен плитками, все убранство состояло излетела, стульев с плетенными из соломы сиденьями, комода красного дерева, четырех лубочных картин под стеклом и широких белых занавесок на окнах. Хозяева смотрели на гостей, гости -- на хозяев, а служанка в подоткнутой до колен юбке, сгорая от любопытства, смотрела с порога на них на всех. Андермат представился, назвал себя и своего шурина, графа де Равенель, и отвесил глубокий поклон девушкам, склонившись в самой изящной светской манере; потом преспокойно уселся и сказал: -- Господин Ориоль, я пришел к вам с деловым предложением. Не стану говорить обиняками, а объяснюсь откровенно. Вот в чем дело. Вы у себя на винограднике открыли источник. Через несколько дней будут известны результаты анализа. Если эта вода ничего не стоит, я, разумеется, отступлюсь, но если анализ оправдает мои ожидания, я предлагаю следующее: продайте мне этот клочок земли и прилегающие к нему участки. Имейте в виду, что, кроме меня, никто не сделает вам такого предложения, никто! Старое акционерное общество не сегодня-завтра вылетит в трубу, где уж ему помышлять о новых затеях, а его банкротство отобьет и у других предпринимателей всякую охоту к новым попыткам. Не давайте мне сегодня ответа, подумайте, посоветуйтесь со своей семьей. Когда результаты анализа будут известны, вы назначите цену. Если она подойдет мне, я скажу "да", не подойдет, скажу "нет" и распрощусь с вами. Я никогда не торгуюсь. Дядюшка Ориоль, человек на свой лад деловой, а хитростью способный заткнуть за пояс кого угодно, учтиво ответил, что он подумает, посмотрит, что ему все это очень лестно, и предложил выпить по стаканчику вина. Андермат согласился, и так как уже смеркалось, старик Ориоль сказал дочерям, которые снова принялись за вышивание и не отрывали от него глаз: -- Засветите-ка огоньку, дочки. Они встали обе разом, вышли в соседнюю комнату и вскоре вернулись: одна принесла две зажженные свечи в подсвечниках, а другая -- четыре стакана, грубые деревенские стаканы из толстого стекла. Свечи были разубраны розовыми бумажными розетками и зажжены, несомненно, в первый раз, -- должно быть, они стояли в виде украшения на камине в комнате девушек. Ориоль-младший поднялся со стула: в подвал, где хранилось вино, всегда ходили только мужчины. Андермата осенила удачная мысль: -- Я бы с удовольствием взглянул на ваш винный погреб. Вероятно, он у вас превосходный: ведь вы лучший винодел во всем крае. Банкир задел самую чувствительную струнку старика Ориоля, тот засуетился и сам повел парижан, захватив одну из свечей. Прошли через кухню, спустились по ступенькам крылечка на широкий двор, где в сгущавшихся сумерках смутно виднелись поставленные стоймя пустые винные бочки; огромные гранитные жернова, которые откатили в угол, напоминавшие колеса какой-то исполинской античной колесницы; разобранный пресс для винограда с деревянными винтами, с темно-коричневой станиной, залоснившейся от долгого употребления, заигравшей вдруг бликами света; мотыги, плуги, у которых лемеха, отшлифованные землей, засверкали от огонька свечи, как сталь оружия. Все это одно за другим выступало из темноты, когда старик проходил мимо, держа свечу в одной руке и заслоняя ее другой рукой. Уже и во дворе пахло виноградным вином, виноградными выжимками, сушеным виноградом. Подошли к двери, запертой на два замка. Ориоль отпер ее и, войдя, поднял свечу над головой; огонек слабо осветил длинные ряды пузатых бочек и стоявшие на них бочонки размером поменьше. Сначала Ориоль обратил внимание Андермата на то, что подвал глубоко уходит в гору, потом рассказал, какие вина налиты в бочках, сколько лет они выдержаны, из каких сортов винограда сделаны, каковы их качества, и, наконец, подвел к семейной бочке и, похлопав ее ладонью по широкому боку, словно любимую лошадь, горделиво сказал: -- Ну-ка, отведайте этого винца. Никакое вино бутылочного разлива с ним не сравнится, никакое! Хоть бордо возьмите, хоть любое другое. Как и все крестьяне-виноделы, он считал, что разлив по бутылкам -- только порча вина и баловство. Великан, следовавший за ним с кувшином в руке, наклонился, отвернул кран у бочки; отец старательно светил ему, как будто сын выполнял сложную и деликатную работу. Свеча ярко освещала их лица, и старик был похож на прокурора давних времен, а сын на солдата-землепашца. Андермат шепнул на ухо Гонтрану: -- Посмотрите, великолепный Тенирс! Молодой парижанин ответил: -- Дочки мне больше по вкусу. Потом все вернулись в дом. Пришлось пить вино, пить много, в угоду Ориолям. Обе девушки сели поближе к столу, но не отрывались от вышивания, как будто в комнате никого посторонних не было Гонтран поминутно на них поглядывал, сравнивал и думал "Не близнецы ли они, уж очень похожи друг на друга". Впрочем, одна была немного полнее и меньше ростом, другая более изящна Волосы у обеих были не черные, как ему сперва показалось, а темно-каштановые, густые, гладко причесанные на прямой пробор, и отливали шелком при каждом движении головы Подбородок у обеих был тяжеловат, лоб слишком крутой, как у большинства жителей Оверни, скулы слегка выдавались, но рот был очаровательный, глаза дивные, тонкие брови на редкость красивого рисунка и восхитительно свежий цвет лица Глядя на них, сразу чувствовалось, что они воспитывались не в деревенском доме, а в какомнибудь монастырском пансионе для девиц, куда овернские богачи и знать посылают своих дочерей, и что там они приобрели сдержанные манеры благовоспитанных барышень. Однако Гонтрану противно было красное вино, стоявшее перед ним в стакане, он толкал ногой Андермата, торопя его уйти поскорее. Тот наконец поднялся, и они энергично пожали руки обоим крестьянам, потом снова отвесили церемонный поклон девушкам, и обе в ответ, не вставая, грациозно склонили головки. На улице Андермат сказал: -- Что, дорогой, любопытная семейка, а? Как здесь ясно ощущается переход от народа к образованному обществу! Сын был нужен в крестьянском хозяйстве, и его оставили дома обрабатывать виноградники, чтобы сберечь деньги и не нанимать лишнего батрака, -- дурацкая экономия! Но как бы то ни было, он остался крестьянином, а дочери почти уже светские барышни А там, глядишь, они сделают хорошие партии и будут нисколько не хуже наших дам, даже лучше большинства из них Одно удовольствие видеть таких людей: для меня это не менее приятная находка, чем для геолога какое-нибудь ископаемое животное третичного периода. Гонтран спросил: -- Вам которая больше понравилась? -- Как это "которая"? Вы про кого говорите? -- Про дочек. -- Ах, вот что Право, не могу сказать. Я не приглядывался к ним, не сравнивал Да вам-то не все ли равно? Надеюсь, вы не собираетесь похитить одну из них? Гонтран засмеялся. -- О нет! Я просто любуюсь, я в восторге: хоть раз в жизни встретил такую юную девическую свежесть, настоящую, неподдельную свежесть, у наших светских барышень такой не бывает. Мне всегда приятно смотреть на прелестное женское личико, так же как вам -- на какое-нибудь полотно Тенирса. Ах, хорошенькие девушки! К какому бы классу они ни принадлежали, где бы я их ни встретил, для меня всегда удовольствие смотреть на них. Это мои безделушки. Я не коллекционирую их, но любуюсь ими, любуюсь с страстным восторгом, как художник, -- да, друг мой, как художник, убежденно и бескорыстно. Что поделаешь, люблю их!.. Кстати, не можете ли вы одолжить мне пять тысяч франков? Андермат резко остановился и буркнул: -- Опять без денег? Гонтран ответил спокойно: "Всегда". И, они пошли дальше. Банкир сказал: -- И куда вы, черт подери, деньги деваете? -- Трачу. -- Конечно, тратите. Но уж вы никакой меры не знаете. -- Дорогой мой, я так же люблю тратить деньги, как вы любите наживать их. Понимаете? -- Допустим. Но вы совсем не умеете наживать. -- Верно, не умею. Нельзя все уметь. Вы вот, например, умеете наживать деньги, а тратить совсем не умеете. Что для вас деньги? Только средство наживать еще и еще. А я вот наживать не умею, зато отлично умею тратить. Деньги доставляют мне множество удовольствия, о которых вы знаете лишь понаслышке. Мы с вами дополняем друг друга, мы были созданы для того, чтобы породниться. Андермат заворчал: -- Вот ветрогон! Нет, пяти тысяч вы не получите, а полторы тысячи, так и быть, дам... потому что... ну, потому, что вы мне, пожалуй, понадобитесь на днях. Гонтран спокойно произнес: -- Прекрасно. Тогда будем считать эти полторы тысячи задатком. Андермат улыбнулся и похлопал его по плечу. Они вошли в парк, иллюминованный фонариками, развешанными на деревьях. Оркестр играл медлительную классическую арию, и она как будто спотыкалась и все куда-то проваливалась -- столько в ней было пауз и так ее исполняли все те же четыре музыканта, которым, должно быть, тошно было играть с утра до вечера в безлюдном парке для листвы и ручья, стараться производить шум за двадцать оркестровых инструментов и думать о том, что денег нет, а в конце месяца почти ничего не придется получить, так как Петрюс Мартель выдает им в счет жалованья корзинки вина и бутылки ликеров за отсутствием потребителей крепких напитков в пустующем казино. А сквозь звуки музыки из бильярдной долетало щелканье костяных шаров и громкие выкрики: "Двадцать, двадцать один, двадцать два!" Андермат и Гонтран поднялись в казино. Там сидели за столиком, неподалеку от музыкантов, только ОбриПастер и доктор Онора: оба пили кофе Петрюс Мартель и Лапальм, по обыкновению, яростно сражались на бильярде, кассирша дремала и, проснувшись, спросила: -- Что прикажете подать, господа? IV Отец и сын Ориоли еще долго разговаривали, когда девушки легли спать. Взволнованные, возбужденные предложением Андермата, они старались придумать какой-нибудь способ, не нанося ущерба своим интересам, еще больше разжечь желание этого парижанина купить их землю. С крестьянским здравомыслием, практичностью и расчетливостью они взвешивали все шансы, прекрасно понимая, что в их краю минеральные источники бьют на каждом шагу и если запросить слишком дорого, отпугнешь нежданного покупателя, а другого такого, пожалуй, не сыщешь И вместе с тем им не хотелось отдать источник в полную его собственность, ибо оттуда в один прекрасный день могут волной хлынуть деньги, чему примером служили Руайя и Шатель-Гюйон. И вот они ломали себе головы, как и чем раззадорить банкира, измышляли всякие комбинации, фиктивные акционерные общества, якобы предлагающие более заманчивые условия, придумали целый ряд неуклюжих хитростей, сами чувствовали, что все шито белыми нитками, но ничего более искусного изобрести не могли. Спали они оба плохо, а утром отец, проснувшись первым, вдруг перепугался, не пропал ли за ночь источник. Ведь это возможно: появился и опять ушел под землю, -- попробуй найди его там! Старик встал, терзаясь муками скупца, растолкал сына и рассказал о своих опасениях. Великан откинул простыню из небеленого холста, спустил ноги, оделся и пошел с отцом посмотреть, цел ли источник. Во всяком случае, не мешало сходить туда, все почистить, прибрать камни, навести красоту, чтобы и поле и источник имели приманчивый вид, как скотина, которую хочешь продать. Захватив с собой кирки и заступы, они двинулись в путь, бок о бок, широко шагая враскачку. Они шли, ни на что не глядя, поглощенные мыслями о своих делах, рассеянно отвечая: "Здорово" -- на приветствия встречавшихся соседей и друзей. Выйдя на риомскую дорогу, они заволновались, жадно вглядываясь в даль, не блеснет ли под утренним солнцем бурлящая в источнике вода Пустынная дорога, припорошенная известковой пылью, тянулась белой лентой по самому берегу речки, бежавшей в тени старых ив. Под одной ивой Ориоли заметили две вытянутые ноги, а сделав еще несколько шагов, увидели, что там сидит на травке у обочины дороги старик Кловис, положив рядом с собой костыли. Этого старого калеку, похожего на нищего с гравюры Калло, знали во всем округе, -- он уже лет десять бродил там, с трудом передвигаясь на "дубовых лапах", как он называл свои костыли Когда-то он браконьерствовал в лесах и на речках, не раз попадался и сидел в тюрьме, нажил жесточайший ревматизм на охоте, лежа по ночам в засаде на сырой траве, простуживаясь на рыбной ловле, бредя по пояс в холодной воде, и теперь стонал, охал и еле-еле ползал, как краб с оторванными клешнями. Переставляя костыли, он тащился по дорогам, волоча по земле правую ногу, висевшую, как тряпка, и держа на весу скрюченную, согнутую в колене левую ногу. Но деревенские парни, гонявшиеся в сумерках за девушками или за зайцами, утверждали, что и в кустах и на полянках им" встречался старик Кловис, быстроногий, как олень, увертливый, как уж, а своим ревматизмом он просто-напросто морочит голову жандармам. Особенно упорно поддерживал эту молву долговязый Жак Ориоль: он прямо заявлял, что раз пятьдесят, не меньше, видел, как Кловис расставляет силки, преспокойно держа свои костыли под мышкой. Поравнявшись со старым бродягой, дядюшка Ориоль остановился: в мозгу у него забрезжила пока еще смутная идея, -- в головах тяжелодумов-овернцев мысли ворочаются медленно. Он поздоровался с Кловисом, тот ему ответил. Они поговорили о погоде, о цветении виноградников, о том, о сем, но, видя что Великан далеко ушел вперед, отец широким шагом пустился догонять его. Источник никуда не пропал, но был теперь уже чистым, прозрачным, а дно в яме покрылось темно-красным налетом красивого пурпурового оттенка, -- несомненно, в осадках было много железистых солей. Ориоли поглядели друг на друга с улыбкой и принялись расчищать поле, подбирать камни и складывать их в кучу. Найдя последние останки растерзанной взрывом собаки, они, перекидываясь шутками, зарыли ее. И вдруг старик Ориоль выронил из рук заступ. В уголках его тонкогубого рта и хитрых глаз заиграли морщины, все лицо осветилось выражением торжества, и он сказал сыну: -- Пойдем-ка попытаем. Сын покорно последовал за ним. Они снова вышли на дорогу и повернули назад, к деревне. Старик Кловис все еще грел на солнышке ноги и костыли. Ориоль остановился напротив него и спросил: -- Хочешь заработать сотенную? Бродяга из осторожности промолчал. Ориоль повторил: -- Ну? Сотенную, говорю. Сто франков. Тогда бродяга набрался духу и пробормотал: -- Ишь ты! Чего спрашивать-то! -- Ладно. Слушай, вот что надо сделать. И дядюшка Ориоль долго, пространно, обиняками, с лукавыми недомолвками и бесконечными повторениями втолковывал бродяге, что если он согласится сидеть ежедневно по часу, с десяти до одиннадцати утра, в воде их источника, в яме, которую он, Ориоль, и его сын Великан выроют около источника, а через месяц выздоровеет от всех своих недугов, то ему дадут за это сто франков звонкой монетой. Паралитик слушал с тупым видом, а потом сказал: -- Никакие зелья меня не вылечили, так где уж вашей воде вылечить. Великан вдруг разозлился: -- Брось ты, старый жулик! Нечего сказки рассказывать! Я-то знаю, какой ты больной. Расскажи-ка лучше, что ты делал в прошлый понедельник в Комберомбском лесу в одиннадцать часов ночи? -- Неправда! -- сердито сказал старик. Великан разгорячился: -- Ах, неправда? Черррт ты этакий! А кто ж, как не ты, перепрыгнул через канаву с огорода Жана Манеза и побежал Жеребячьей лощиной? Бродяга энергично мотал головой: -- Неправда это! -- Неправда? А помнишь, я тебе крикнул: "Эй, Кловис, жандармы!" -- и ты разом махнул в сторону, на тропинку, что идет в Мулинэ. -- Неправда! Долговязый Жак рассвирепел и стал кричать почти угрожающе: -- Ах, неправда? Ну, погоди, трехногий бородач, я тебе покажу! Как увижу тебя ночью в лесу или на речке -- раз, раз и поймаю! Не убежишь, у меня ноги-то подлинней твоих. Сцапаю тебя и привяжу к дереву. А утром мы придем всей деревней и отведем тебя куда следует!.. Ориоль остановил сына и сказал вкрадчиво: -- Слушай, Кловис, попробовать-то все таки можно. Мы с Великаном выроем для тебя ванну. Ты будешь приходить каждый день -- один месяц. И дам я тебе за это не сто, а двести франков. А как месяц пройдет и ты выздоровеешь, получай еще пятьсот франков Слышишь? Пятьсот франков чистоганом да еще те двести! Всего, значит, семьсот. Понял? Двести франков за то, чтобы один месяц по часу сидеть в ванне, да особо пятьсот за то, что выздоровеешь. И еще вот что не забудь: ревматизм-то, бывает, отпустит да опять схватит. Если осенью тебе снова станет худо, мы уж тут ни при чем будем, вода-то все-таки свое дело сделала. Старик спокойно ответил: -- Ну что ж. Коли так, я согласен. А не пойдет на лад, тогда посмотрим. И три хитреца ударили по рукам, чтобы скрепить заключенную сделку. Потом Ориоли вернулись к источнику и принялись рыть ванну для Кловиса. Поработав минут пятнадцать, они услышали на дороге голоса. К источнику шли Андермат и доктор Латон. Крестьяне подмигнули друг другу и бросили копать. Банкир подошел, пожал им руки, и все четверо молча уставились в воду. Она как будто кипела ключом на жарком огне, вся в пузырьках газа, и стекала к речке по узенькому мелкому ложу, которое уже успела себе проложить. Ориоль с горделивой улыбкой сказал: -- Железа-то в ней сколько! Железа! В самом деле, уже все дно в яме стало красным, и даже мелкие камешки, которые она омывала на пути к речке, казалось, были покрыты как бы налетом пурпурной плесени. Доктор Латон ответил: -- Железо -- это еще не все: важны другие свойства. Надо установить, есть ли они. Крестьянин забеспокоился. -- Как не быть! Мы вчера вечером с Великаном выпили для почину по стаканчику, и уж оно сегодня заметно... Так по всему телу и пошло... бодрость этакая. Верно, сынок? Долговязый Жак ответил убежденно: -- Ну, понятно. Бодрость этакая... по всему телу пошла. Андермат стоял, не шевелясь, у края ямы. Он обернулся и сказал доктору: -- Для того, что я задумал, воды надо в шесть раз больше, чем дает этот источник, не так ли? -- Да, приблизительно. -- А как вы думаете, найдем мы новые источники? -- Ну, этого я не знаю. -- Вот в том-то и дело. Значит, с купчей на землю не следует спешить, подождем, что покажет бурение. Пока что, когда будет известен результат анализа, надо составить у нотариуса запродажную запись и указать в ней, что окончательная сделка состоится лишь в случае благоприятных результатов разведки. Дядюшка Ориоль встревожился, он не понимал, о чем идет речь. Андермат объяснил ему, что одного источника для задуманного предприятия мало и, пока не найдены новые источники, покупать землю нет расчета. Но искать новые источники он может только после составления запродажной записи. Оба Ориоля с самым искренним видом принялись уверять, что на их земле источников, поди, не меньше, чем виноградных лоз. Чего там! Копнешь -- и готово. Вот увидите, увидите. Андермат сухо ответил: -- Увидим. Дядюшка Ориоль поспешно окунул руку в воду источника и заявил: -- А горяча-то как! Можно яйцо сварить! Куда горячее, чем в Бонфильском источнике. Латон тоже обмакнул палец в воду и сказал, что, пожалуй, это верно. Крестьянин опять заговорил: -- Да она и на вкус лучше, куда приятнее. И запаху скверного нет. Как хотите, а я за эту воду могу поручиться. Хорошая вода. Мне ли не знать здешних вод? Пятьдесят лет на моих глазах текут. Но уж такой хорошей никогда и не было. Никогда, никогда! Помолчав немного, он снова принялся убеждать: -- Я зря говорить не буду. Разве я товар какой продаю? Вот, если угодно, так ее испытать можно, по-настоящему испытать на ваших глазах, а не по-докторски, не по-аптечному. На каком-нибудь больном человеке ее можно испробовать Готов побиться об заклад, что моя вода и параличного вылечит, -- такая она горячая и хорошая на вкус! Готов об заклад побиться! Он умолк и, казалось, что-то припоминал, потом не спеша окинул взглядом ближние вершины гор, как будто искал, не появится ли там нужный для опыта паралитик. Не обнаружив его в поднебесных высотах, он опустил взгляд долу, на дорогу. В двухстах метрах от источника, на краю дороги, виднелись недвижимые ноги бродяги. Кловиса, а туловище его было скрыто стволом ивы. Ориоль приложил руку ко лбу щитком и, вглядываясь, спросил у сына: -- Кто это там? Неужто Кловис? Гляди-ка, еще не ушел! Долговязый Жак, засмеявшись, ответил: -- Он самый и есть. Сидит, старый, в ногах-то заячьей прыти нету. Ориоль шагнул к Андермату и степенно, веско произнес: -- Вот послушайте-ка меня, сударь, что я вам скажу. Видите, вон там сидит параличный? Доктор его хорошо знает. Ноги у него уже лет десять как отнялись, не может шагу ступить. Верно я говорю, доктор? Латон подтвердил: -- Да, да. Ну уж если вам удастся вылечить такого калеку вашей водой, я согласен платить за нее по франку за стакан. -- И, обращаясь к Андермату, пояснил: -- Это ревматик и подагрик. Левую ногу у него свело в колене -- судорожная контрактура мышц, -- а правая совершенно парализована. Случай, по-моему, неизлечимый. Ориоль выждал, пока он выскажется, и неторопливо продолжал: -- Ну что ж, господин доктор, испытайте на нем мою воду -- хотя бы один месяц. Я не говорю, что удастся вылечить, я ничего не говорю, а только прошу: испробуйте на нем. Вот мы тут с Великаном начали копать яму для камней. Ну что ж, пусть она будет для деда Кловиса. Пусть сидит там в воде по часу каждый день. И тогда посмотрим, посмотрим. Доктор пробормотал: -- Ну, пожалуйста, пробуйте, если угодно. Ручаюсь, что ничего не выйдет. Но Андермат, соблазнившись возможностью почти чудесного исцеления, с радостью ухватился за мысль, подсказанную крестьянином, и все четверо направились к бродяге, который сидел все так же неподвижно, греясь на солнышке. Разгадав хитрость, старый браконьер стал притворно отказываться, долго упрямился, но наконец согласился с тем условием, что за каждый час, который он проведет в воде, Андермат будет платить ему по два франка. Сделка была тотчас заключена. Решили даже, что первую свою ванну Кловис примет в этот же день, как только будет вырыта яма. Андермат обязался предоставить ему одежду, чтобы он мог "перемениться", выбравшись из воды, а дядюшка Ориоль и Великан обещали притащить стоявшую у них во дворе переносную пастушескую сторожку, чтобы калеке было где переодеться. Затем банкир и доктор пошли обратно к деревне. У въезда в нее они расстались. Один направился в свой врачебный кабинет принимать больных, а другой в парк, чтобы подождать жену, собиравшуюся пойти на ванну в половине десятого. Вскоре появилась Христиана. Вся в розовом с головы до ног, в розовой шляпе, под розовым зонтиком, с розовым личиком, она была словно утренняя заря. Для сокращения пути она спустилась из гостиницы по крутому косогору, легкая, быстрая, как птичка, когда та, сложив крылышки, перепрыгивает с камня на камень. Завидев мужа, она еще издали крикнула ему: -- Как тут хорошо! Чудесные места! Мне тут ужасно нравится! Немногие больные, уныло бродившие по маленькому тихому парку, оборачивались, когда она проходила, а Петрюс Мартель, который стоял без куртки, с трубкой в зубах, у открытого окна казино, подозвал своего приятеля Лапальма, сидевшего в уголке за стаканом белого вина, и, причмокнув, воскликнул: -- Эх, черт! Хороша куколка! Христиана вошла в водолечебницу, приветливо улыбнулась кассиру, сидевшему слева от входа, весело сказала: "Здравствуйте!" -- бывшему тюремному надзирателю, сидевшему справа, отдала билетик на ванну служительнице, одетой, как и та, что сидела в парке у источника, и пошла вслед за нею по коридору, куда выходили двери кабинок. Одну из этих дверей отворили для нее, и она переступила порог довольно просторной