  их
металлическими оперными  голосами оставляли его равнодушным.  Чувство такое,
словно  присутствуешь на спектакле, а не на религиозном действе, не ощущаешь
ни малейшего благоговения. Но все равно он был рад, что пришел. От  темноты,
которую  электрический свет прорезает, будто блестящий нож, готические линии
храма кажутся еще суровей; мягкий  блеск алтаря, где горит множество свечей,
где  священники свершают действия, значение  которых ему  неведомо; молчащая
толпа, которая, кажется, ни в чем не принимает участия,  но тревожно замерла
в ожидании, будто на  вокзале у барьера, в ожидании, когда  откроют  проход;
тяжелый  запах мокрой одежды, сливающийся  с благоуханием  ладана;  жестокий
холод, что сковывает, словно чье-то  незримое грозное присутствие; совсем не
религиозные чувства рождало все это, но ощущение тайны,  корнями уходящей  в
истоки человечества. Нервы  молодого  человека напряглись, и когда хор вдруг
грянул в сопровождении оркестра Adeste Fidelis (Приидите верные - лат.), его
неведомо почему  охватило ликованье. Потом мальчик  запел  гимн  --  высокий
чистый голос серебром зазвучал  в  тишине, и звуки струились,  поначалу чуть
колеблясь, словно  певец  был  не  совсем  в  себе уверен, струились,  точно
кристально чистая вода по белому каменистому ложу ручья, а потом певец обрел
уверенность,   огромные   темные  ладони  подхватили  мелодию  и  подняли  к
замысловатым изгибам арок и еще выше,  в  ночь  под купол свода. Чарли вдруг
осознал,  что  стоящая рядом с ним  Лидия  всхлипывает.  Он  огорчился,  но,
воспитанный и по-английски сдержанный, сделал  вид, будто ничего не заметил;
он подумал,  что в темной церкви, слушая этот чистый мальчишеский голос, она
вдруг устыдилась. Чарли был  впечатлительный юноша и прочел  много  романов.
Ему казалось, он догадывается,  что  она чувствует, и стало бесконечно  жаль
ее. Странно только, что ее так взволновала отнюдь не лучшая музыка. Но Лидия
уже  по-настоящему  расплакалась, и теперь нельзя было делать  вид, будто он
ничего не замечает. Он  протянул руку, взял  ее руку в  свою, надеясь  таким
образом выразить сочувствие  и утешить, но  она  почти  грубо вырвала  руку.
Теперь ему  сделалось  неловко.  Лидия  плакала  так  отчаянно,  что стоящим
поблизости,  конечно,  было  слышно.  В  какое  нелепое  положение она  себя
поставила от стыда Чарли бросило в жар.
     -- Может быть, выйдем? -- шепотом спросил он.
     Лидия сердито помотала  головой.  Рыдания сотрясали  ее  все сильней  и
сильней,  и  вдруг  она  опустилась на  колени, уткнулась  лицом в ладони  и
неудержимо  разрыдалась.  Она  странно  скорчилась,  стала  похожа на  груду
сброшенной одежды, и,  не вздрагивай у нее  плечи, можно  было подумать, что
она  в глубоком обмороке.  Она лежала у  основания высокой колонны, и Чарли,
безмерно  смущенный,  стоял  подле  нее,  стараясь  заслонить  ее  от  чужих
взглядов. Многие  с любопытством  посматривали  на  нее, потом  на него.  Он
злился,  представляя,  что   они   думают.  Музыку  приглушили,  хор  умолк,
установилась благоговейная  волнующая  тишина.  Причащающиеся  ряд за  рядом
продвигались к алтарю,  поднимались по ступеням, чтобы принять  частицу тела
Христова,  которую  давал им священник. Деликатность мешала Чарли посмотреть
на Лидию, и он не отрывал глаз от ярко освещенного алтаря. Но когда она чуть
приподнялась, тотчас  это  заметил. Она повернулась к колонне и, опершись  о
нее рукой, спрятала лицо в изгибе локтя. Безудержные слезы измучили ее, но в
том,  как она прислонилась, припала к холодному камню, упираясь  коленями  в
каменные плиты, такое было  безысходное  горе, что видеть ее сейчас было еще
невыносимей,  чем  скорчившуюся  на  полу,  сокрушенную,  точно  застигнутую
неестественной, насильственной смертью.
     Служба  подошла  к  концу.  Орган  присоединился  к  оркестру, чтобы  в
заключение  исполнить соло, и увеличивающийся поток людей, спешащих  сесть в
свои  автомобили  или  поймать  такси,  устремился  к  выходу.  Но  вот  все
кончилось, и  огромная толпа хлынула из церкви.  Чарли  подождал, пока они с
Лидией остались  одни у колонны и последняя волна уже  катилась к дверям.  И
положил руку на плечо девушки.
     -- Идемте. Надо уходить.
     Он  обхватил ее  рукой  и поставил  на ноги. Она  покорно  подчинилась.
Только глаза отвела. Чарли взял ее под руку и повел по проходу между рядами,
потом  опять чуть задержался, пока в церкви не осталось всего человек десять
-- двенадцать.
     -- Хотите немного пройти пешком?
     -- Нет, я так устала. Лучше сядем в такси.
     Но все равно несколько шагов  пройти пришлось -- такси  подвернулось не
сразу. Когда они оказались подле уличного фонаря, Лидия остановилась, вынула
из  сумки зеркало  и  посмотрелась.  Глаза  распухли. Она достала пуховку  и
припудрилась.
     -- Сейчас ничем не  поможешь,-- сказал Чарли  с доброй улыбкой.-- Лучше
зайдем куда-нибудь, выпьем. В таком виде вы не можете вернуться в S rail.
     --  Я,  если  плачу,  глаза  всегда распухают. Чтоб  все прошло,  нужно
несколько часов.
     В эту минуту показалось такси, и Чарли его подозвал.
     -- Куда поедем?
     -- Все равно. В "Селект". Бульвар Монпарнас.
     Чарли дал шоферу адрес, и они поехали вдоль реки.
     Когда  подъехали, он заколебался -- казалось, выбранный Лидией ресторан
переполнен, но  она  вышла  из такси, и  он последовал за  ней. Несмотря  на
холод, много народу сидело на террасе. Они нашли столик в помещении.
     -- Я пройду в дамскую комнату, вымою глаза.
     Через несколько минут она вернулась и села рядом.  Она пониже надвинула
шляпу, чтобы скрыть распухшие веки, и припудрилась, но не нарумянилась, лицо
очень  бледное.  Сейчас  она  была  совсем  спокойна.  О  приступе  рыданий,
случившемся  с ней, не сказала ни слова, и можно  было подумать, она считает
его вполне естественным и не требующим извинения.
     -- Я очень голодная,-- сказала она.-- Вы, наверно, тоже.
     Чарли был голоден как волк и, ожидая Лидию, спрашивал себя,  не слишком
ли будет вульгарно, если он при таких обстоятельствах закажет себе яичницу с
беконом.  После ее слов  он вздохнул  с  облегчением.  Оказалось,  она  тоже
мечтает  о яичнице с беконом. Он хотел заказать  бутылку шампанского, думал,
ей надо подбодриться, но она не позволила.
     -- Чего ради вам тратиться? Лучше выпьем пива.
     Они с аппетитом  уплетали нехитрую еду. Немного поговорили. Воспитанный
Чарли попытался  вести учтивую  беседу, но Лидия не поддержала ее, и  вскоре
они замолчали. Когда покончили с едой и  выпили кофе, Чарли спросил ее,  что
она хочет делать дальше.
     -- Я бы еще посидела здесь. Мне в "Селекте" очень нравится. Тут уютно и
по-домашнему. Мне нравится смотреть па людей, которые сюда приходят.
     -- Ладно, посидим тут.
     Не сказать, чтоб он так предполагал провести первую ночь в Париже. Надо
ж было сделать такую глупость -- повести ее  на рождественскую мессу. У него
недоставало мужества обойтись с ней не по-доброму.  Но, видно, что-то  в его
тоне ее насторожило, потому что она полуобернулась, заглянула ему в  лицо. И
опять  улыбнулась той улыбкой,  которая  уже  раза  три  освещала  ее  лицо.
Странная  то  была улыбка. Она едва тронула губы, не веселая, но не лишенная
доброты, скорее ироническая, чем веселая, она  появлялась  редко  и  как  бы
нехотя, были в ней терпение и разочарование.
     -- Что  вам  за  удовольствие здесь сидеть. Может  быть,  оставите меня
здесь, а сами вернетесь в Serail?
     -- Нет, это не годится.
     -- Знаете, я ведь не прочь посидеть одна. Бывает,  прихожу сюда  сама и
сижу часами. Вы приехали в Париж развлечься. И глупо было бы иначе.
     -- Если я вам не наскучил, я бы хотел посидеть тут с вами.
     -- Но почему?  -- Она бросила на него  презрительный взгляд.-- Вы  что,
считаете  нужным  разыгрывать благородство и жертвовать собой?  Или вам жаль
меня? Или просто любопытно?
     Чарли не понимал ее  --  почему  она  будто  сердится на  него,  почему
старается уязвить?
     -- Отчего же мне жалеть вас? Или любопытничать?
     Он  хотел дать ей понять, что она не первая  проститутка  в его жизни и
что на него вряд ли  произведет  впечатление рассказ  о ее судьбе, вероятно,
грязный  и скорее  всего далекий  от  правды.  Лидия  уставилась  на  него с
откровенным безмерным изумлением.
     -- Что вам рассказал обо мне ваш друг Саймон?
     -- Ничего.
     -- Почему же тогда вы сейчас покраснели?
     -- Я не знал, что покраснел,-- улыбнулся Чарли.
     На самом деле Саймон сказал, что с ней можно неплохо позабавиться,  она
своих денег стоит,  но  не  те  это  были слова,  чтоб повторить ей  сейчас.
Бледная, с  опухшими веками,  в дешевом коричневом  платье и черной фетровой
шляпе, она  совсем не  походила на  обнаженное до пояса  существо  в голубых
шальварах,  в котором  была  какая-то  экзотическая, вызывающая  любопытство
привлекательность.  Сейчас перед ним сидела совсем другая женщина, скромная,
благопристойная, серьезная, Чарли и помыслить не мог о том, чтобы лечь с ней
в постель, все равно как  с какой-нибудь из  младших учительниц  в  Пэтсиной
школе.  Лидия  снова  умолкла.  Кажется,   замечталась.   А   когда  наконец
заговорила, можно было подумать, она не к Чарли обращается, а продолжает ход
своих размышлений:
     --  Если я сейчас плакала  в церкви,  то вовсе не  из-за того, о чем вы
подумали. Из-за того, видит Бог, я уже довольно наплакалась, а теперь совсем
из-за другого. Мне так стало одиноко. Все эти  люди, они у себя на родине, и
у них есть  дом, завтра они будут праздновать Рождество со своими родными, с
отцом и  матерью,  с  детьми;  некоторые,  как  вы,  пришли просто послушать
музыку, а некоторые --  неверующие,  но  в те минуты их всех соединяло общее
чувство; этот обряд они знали всю жизнь,  его  смысл  у них в  крови, каждое
слово священника  и  каждое его движение им знакомо, и даже если умом они не
веруют, благоговение,  чувство тайны у  них в  крови, и они веруют в  сердце
своем; это часть воспоминаний о детстве, о садах, где они играли, о жизни на
природе,  о городских улицах. Это связывает их друг с другом, они становятся
единым целым, и тайное чутье подсказывает им, что они родные друг другу. А я
чужая.  У  меня  нет  родины,  нет  дома,  нет  языка.  Я сама  по  себе.  Я
отверженная.
     У нее вырвался печальный смешок.
     -- Я русская, а  я только то и знаю о России, что  читала. Я  тоскую по
бескрайним  полям золотых хлебов, по серебристым березовым рощам, о  которых
читала в  книгах, но, как ни стараюсь, не могу себе их представить. Москву я
знаю такой, какой видела ее в кино. Иногда ломаю голову,  пытаюсь вообразить
себя в русской деревне, в беспорядочном селении, где дома сложены из бревен,
а крыши соломенные, я  читала о них у Чехова, и не могу, и знаю, мне видится
совсем не  то,  что на самом деле. Я русская, а на своем родном языке говорю
хуже, чем  по-английски  и по-французски.  Толстого и Достоевского мне легче
читать в переводе.  Для  своих соотечественников я  такая же  чужая, как для
англичан  и  французов. Вы, у кого есть дом, и родина, и любящие вас люди, и
еще другие, у кого те же обычаи, что и у вас, и вы их понимаете, даже если с
ними  незнакомы,--  разве вы можете сказать,  что значит быть  одной в целом
свете?
     -- И у вас совсем нет родных?
     --  Никого.  Мой отец был социалист, но  он был  тихий, мирный человек,
поглощенный  своими  учеными занятиями,  и  не  участвовал  в  политике.  Он
приветствовал революцию и думал, что она откроет для  России  новую эру.  Он
принял большевиков. Только просил, чтобы ему позволили продолжать работать в
университете.  Но  его уволили,  а потом он узнал  что ему грозит арест.  Мы
бежали через Финляндию, отец, мать и я. Мне было два года. Двенадцать лет мы
жили в  Англии.  Как  жили, одному  Богу  известно.  Иногда отцу  перепадала
кой-какая  работа,  иногда  люди нам помогали,  но  отец тосковал по родине.
Прежде, кроме студенческих лет в Берлине, он никогда не уезжал из России; он
не  мог привыкнуть  к английскому  образу жизни и  наконец почувствовал, что
должен  вернуться. Мать  умоляла  его  не ехать. Он ничего не  мог  с  собой
поделать,  не мог он не поехать, слишком сильно было желание; он связался  с
людьми  из русского посольства  в Лондоне, сказал, что готов выполнять любую
работу, какую бы ему ни  предложили большевики; в России у  него было имя, в
свое время книги его удостаивались всяческих похвал, в своей области он  был
признанным авторитетом. Ему чего только не наобещали,  и он отправился. Едва
пароход пристал,  отца схватили агенты Чека. Мы слышали, что  его посадили в
тюремную камеру на четвертом этаже и потом выбросили из окна. А сказали, что
он покончил с собой.
     Лидия коротко вздохнула и зажгла  очередную  сигарету. После  ужина она
курила без передышки.
     --  Отец  был мягкий, кроткий.  В  жизни никого  не  обидел.  Мама  мне
говорила, что за все годы их семейной  жизни он  ни разу ей резкого слова не
сказал. Оттого что он помирился с большевиками, люди, которые  до этого  нам
помогали, перестали  помогать. Мама решила, нам лучше  уехать в Париж. У нее
здесь были друзья. Они  нашли ей  работу  --  она отправляла письма. Я стала
ученицей портнихи. Мама  умерла, потому что  на двоих еды не хватало,  и она
отказывала  себе,  чтобы  я не  ходила  голодная.  Я  нашла  работу у  одной
портнихи, она платила мне половину обычного жалованья, потому что я русская.
Если бы  те мамины  друзья, Алексей и Евгения, не  приютили меня,  я бы тоже
голодала. Алексей играл на скрипке в оркестре в русском ресторане, а Евгения
работала в дамской уборной.  У них было  трое  детей,  и мы вшестером жили в
двух  комнатах.  Алексей  по  профессии  адвокат,  он  был одним  из папиных
учеников в университете.
     -- Вы и сейчас не потеряли их из виду?
     --  Нет,  конечно. Теперь они очень бедствуют. Понимаете, всем  обрыдли
русские, обрыдли  русские рестораны  и русские оркестры. Алексей  уже четыре
года  без  работы. Он  ожесточился, стал вздорным, много пьет. Одну  их дочь
взяла на попечение тетушка, живущая в Ницце, а другая пошла в услужение, сын
теперь  наемный  танцор и промышляет в ночных клубах на Монмартре;  он часто
бывает здесь, не  знаю, почему  сегодня его  нет, может, с  кем-то  поладил.
Отец, когда  пьян,  бьет его  и  проклинает,  но сотня  франков, которые  он
приносит  в дом, если  ему  повезет  найти  пару, помогает  сводить  концы с
концами. Я до сих пор живу у них.
     -- Вот как?-- удивился Чарли.
     -- Надо же  мне где-то жить. В Serail я  ухожу только  вечером, и  если
дела  там идут вяло, в четыре-пять утра уже возвращаюсь. Но они живут ужасно
далеко.
     Они немного помолчали.
     -- Что вы имели в виду, когда сказали, что плакали не из-за того, о чем
я подумал? -- спросил наконец Чарли.
     Она опять глянула на него подозрительно и с любопытством.
     -- Вы хотите сказать, что  и вправду не знаете, кто  я?  Я думала,  ваш
друг Саймон потому и послал за мной.
     -- Ничего он  мне не говорил...  сказал только, что  с  вами я  не  зря
потрачу время.
     -- Я жена  Робера Берже.  Вот почему меня  взяли  в  Serail, хоть  я  и
русская. Это приятно возбуждает клиентов.
     --  Боюсь,  я  совершенный  тупица, но, право,  я  не понимаю, о чем вы
толкуете.
     У Лидии вырвался короткий, резкий смешок.
     -- Такова  слава. Имя, которое  у всех на устах, ничего не значит  там,
куда  можно доехать за один  день.  Робер  Берже  убил английского букмекера
Тедди Джордана.  Его приговорили к  пятнадцати годам  каторжных работ.  Он в
Сен-Лоране, во Французской Гвиане.
     Сказала она это  так буднично,  что Чарли ушам своим не  поверил. Слова
Лидии привели его в ужас, испугали, потрясли.
     -- Неужели вы правда не знали?
     --  Даю   вам  слово.  Сейчас,  когда  вы  об   этом   заговорили,  мне
вспоминается, я читал об этом  в английских газетах. Это произвело  изрядную
сенсацию,  ведь...  ведь  жертвой был англичанин,  вот только я забыл имя...
имя... вашего мужа.
     --  Во Франции  это  тоже  произвело сенсацию. Суд длился три дня. Люди
рвались туда. Газеты отвели ему целиком первые полосы. Все только об  этом и
говорили. Да,  была настоящая сенсация. Вот тогда  я впервые  увидела вашего
друга Саймона, во всяком случае он  впервые  увидел меня, он давал материалы
об  этом деле  в свою  газету,  а  я была  в суде.  Захватывающий  получился
процесс, журналистам было на чем показать себя. Попросите Саймона, пускай он
вам расскажет. Он гордится статьями, которые тогда написал. Они были до того
умные, отрывки из них перевели и напечатали  во французских  газетах. Саймон
очень на этом выдвинулся.
     Чарли  не  знал, что сказать. Он злился; это вполне в  духе Саймона, --
разыграть такую вот злую шутку и поставить приятеля в дурацкое положение.
     -- Для вас все это, наверно, было ужасно,-- запинаясь, сказал он.
     Лидия чуть повернулась, заглянула ему  в глаза. Чарли, чья жизнь всегда
проходила в приятном окружении, никогда еще ни на одном лице не видел такого
чудовищного   отчаяния.  В  лице  Лидии  сейчас  не  осталось  почти  ничего
человеческого, оно скорее походило на одну  из японских масок какие художник
создает, чтобы выразить то или иное чувство.  Чарли бросило в дрожь.  До сих
пор  ради него  Лидия почти  все время говорила по-английски,  лишь  изредка
переходя на французский, когда ей трудно было что-то выразить на непривычном
языке,  но  теперь она  совсем перешла  на  французский.  Протяжная  русская
интонация  окрашивала ее  речь  обычной печалью и  в то же  время  придавала
словам какую-то нереальность. Будто человек говорит во сне.
     -- Мы  были женаты всего полгода.  Я ждала  ребенка. Может быть, именно
это спасло Роберу жизнь. Это и его  молодость. Ему был  только двадцать один
год. Ребенок  родился мертвым.  Слишком я  перестрадала. Понимаете, я любила
мужа.  Он был моей первой и единственной любовью. Когда его осудили, хотели,
чтоб  я  с  ним  развелась,--  по  французским  законам  ссылка  на  каторгу
достаточное  для этого основание; мне говорили, мол, жены каторжников всегда
с ними разводятся, и злились, что  я не захотела. Защитник Робера был ко мне
очень добр. Он говорил,  я  сделала все, что было в моих  силах, у меня было
трудное время, но я до конца поддерживала мужа,  а  теперь должна подумать о
себе, я молода  и должна начать новую жизнь,  а если я останусь связанной  с
каторжником, моя жизнь  станет еще трудней. Он возмущался, когда я говорила,
что люблю  Робера, что кроме Робера для меня ничего не существует, что бы он
ни сделал, все равно его люблю, и если б было можно и если б он захотел, я с
радостью к  нему  бы поехала. Наконец  защитник пожал плечами, сказал, что с
русскими ничего  нельзя  поделать, но если я когда-нибудь передумаю и захочу
получить  развод, пускай  я к нему  приду,  и  он мне  поможет. И  Евгения и
Алексей,  бедняга  Алексей,  никчемный пьяница,  оба  не давали  мне  покоя.
Говорили,  мол, Робер подлец, безнравственный человек,  говорили, это позор,
что я его люблю. Как  будто можно разлюбить, потому  что любить его позорно!
Назвать  человека подлецом проще  простого.  А что  это  значит?  Он  убил и
пострадал за свое преступление. Никто из них не знал его, как я.  Понимаете,
он  меня  любил.  Они не знали,  какой он  нежный,  какой обаятельный, какой
веселый,  ребячливый.  Говорили, он  чуть  меня  не  убил,  как  убил  Тедди
Джордана. Они не понимают, что от этого я его только больше люблю.
     Чарли, который ничего не знал об обстоятельствах  дела,  по речам Лидии
ни в чем не мог толком разобраться. И спросил:
     -- Почему он должен был вас убить?
     -- Когда  он  вернулся домой...  после  того, как убил Джордана... было
очень  поздно,  и я  уже легла, а его мать его дожидалась.  Мы жили вместе с
ней. Он был в отличном настроении, но мать с первого взгляда  поняла, что он
совершил что-то ужасное. Понимаете, она уже много недель это предчувствовала
и была вне себя от тревоги.
     "Ты где так задержался?" -- спросила она.
     "Я-то?  А  нигде,--  ответил  он.--  Тут  недалеко,  с  ребятами.--  Он
усмехнулся и потрепал ее по щеке.-- Так легко убить человека, мама,-- сказал
он.-- Так легко, ну прямо смех".
     Тут она поняла, что он натворил, и расплакалась.
     "Бедная  твоя жена,--  сказала она.-- Какой  же  несчастной  она теперь
из-за тебя станет".
     Он понурился и вздохнул.
     "Может, лучше убить и ее тоже",-- сказал он.
     "Робер!" -- крикнула мать.
     Он покачал головой.
     "Не бойся, у меня  бы не хватило мужества,-- сказал  он.-- А  все-таки,
если б я убил ее, пока она спит, она бы ничего не узнала".
     "Боже мой, ну почему ты это сделал?"--воскликнула мать.
     Он вдруг засмеялся. У него был удивительно веселый, заразительный смех.
Услышишь, и сразу делается радостно.
     "Не дури,  мать,  я просто  шучу,--  сказал  он.--  Ничего  я такого не
сделал. Иди ложись спать".
     Мать понимала, что он врет. Но только это он и сказал. Наконец она ушла
к себе.  Домик был крохотный, в  Нейи, но при  нем был садик  и в конце  его
небольшой флигель. Когда мы поженились, она отдала нам дом, а сама переехала
во флигель, чтоб быть рядом с сыном, но не стеснять нас. Робер  вошел в нашу
комнату и разбудил меня поцелуем в Глаза его сияли. У него глаза голубые, не
такие голубые как ваши, скорее серые, но большие и очень  блестяще Они почти
всегда улыбались. И были поразительно живые.
     Постепенно речь  Лидии  замедлилась.  Словно  пришла ей  на ум какая-то
мысль,  и  теперь она  взвешивала каждое  слово. Со странным выражением  она
посмотрела на Чарли.
     -- Ваши глаза чем-то напоминают мне о Робере, и овал лица  у вас  такой
же. Он пониже ростом, и не было у него этого типично английского цвета лица.
Красивый он был,  очень.-- Она чуть помолчала.-- Какой же злой шут этот  ваш
Саймон.
     -- Что вы хотите этим сказать?
     -- Ничего.
     Лидия облокотилась  на стол, подалась  вперед,  уперлась  подбородком в
ладони и продолжала на одной ноте, будто под гипнозом рассказывала о чем-то,
что проходило перед ее отсутствующим взглядом.
     -- Я проснулась, открыла глаза и улыбнулась.
     "Как ты поздно, -- говорю. -- Скорей ложись".
     "Мне сейчас не уснуть, -- сказал он. -- Я слишком взвинчен. И голодный.
В кухне есть яйца?"
     К тому времени я уже совсем проснулась. Вы не представляете, как он был
хорош,  когда сидел на кровати  в своем  новом  сером  костюме. Он всегда со
вкусом одевался  и замечательно  умел носить вещи. Волосы  у него были очень
красивые, темные, вьющиеся и длинные, он зачесывал их назад.
     "Я надену халат, и пойдем посмотрим", -- сказала я.
     Мы прошли  в  кухню,  я достала  яйца и лук. Поджарила яичницу с луком.
Сделала  несколько   тостов.  Иногда,  возвратясь  домой  после  театра  или
концерта,  мы сами что-нибудь себе  готовили.  Он любил яичницу с луком, и я
готовила  ее  в  точности  как  ему нравилось.  Мы  любили  вот так  скромно
поужинать  вдвоем,  в  кухне. Робер  спустился  в  погреб и  принес  бутылку
шампанского.  Я знала, его  мать рассердится, то  была  последняя бутылка из
полудюжины,  которую  Роберу подарил  один  его приятель  по  скачкам, но он
сказал, ему сейчас требуется шампанское, и открыл бутылку. Он с жадностью ел
яичницу  и  залпом осушил  бокал шампанского. В ту  ночь какое-то в нем было
неистовство. Когда мы только вошли в кухню, я заметила, что он очень бледен,
хотя глаза у него ярко блестели, и не знай я, что это совсем не в его  духе,
я бы  подумала, что он выпил, но скоро бледность прошла. Я решила, он просто
устал  и проголодался.  Конечно  же,  он весь  день носился сломя голову,  и
возможно,  у него маковой росинки  во  рту не было. Хотя мы расстались всего
несколько часов назад, он был вне себя от радости,  что  мы опять вместе. Он
без  конца  меня  целовал,  а когда  я жарила яичницу, хотел  меня обнять, и
пришлось  его оттолкнуть, а то  вдруг бы я  испортила свою стряпню.  Но я не
могла удержаться от  смеха.  Мы  сели  за  кухонный  столик  рядышком, ближе
некуда. Какими  только ласковыми  любовными именами он меня не называл и все
не мог оторвать от меня рук, будто мы женаты не полгода, а всего  неделю. Мы
поужинали, и я хотела вымыть посуду,  чтоб утром, когда  придет мать, она не
застала никакого беспорядка, но он мне не позволил. Ему не терпелось со мной
лечь.
     Он был будто  одержимый. Никогда я  не думала, что  мужчина  может  так
любить женщину, как он любил меня той ночью. Каким обожанием я была полна, я
не знала, что женщина  способна на  такое.  Он  был ненасытен. Казалось, его
страсть  невозможно утолить.  Ни  у одной женщины  никогда  не  было  такого
любовника, как у меня в ту ночь. И он был моим мужем. Он был мой! Мой! Я его
боготворила. Позволь он  мне,  я бы целовала ему  ноги.  Когда, измучась, он
наконец уснул,  в  просвет между занавесями заглянула  утренняя  заря.  Но я
уснуть не могла. Светало,  и я не сводила с  него глаз; на его  мальчишеском
лице не было ни морщинки. Он спал, заключив меня в объятия, и его  губы чуть
улыбались счастливой улыбкой. Наконец я тоже уснула.
     Когда я проснулась, он еще  спал,  я тихонько вылезла из постели, чтобы
его не потревожить. И  пошла  в кухню сварить ему кофе. Мы были очень бедны.
Раньше  Робер служил в одной маклерской  конторе, но поссорился с хозяином и
ушел от него, и с тех пор  постоянной работы у него не  было. Он был без ума
от скачек,  и иногда ему кое-что перепадало, хотя мать терпеть не  могла это
его занятие, а  иной  раз он  немного подрабатывал, перепродавая подержанные
автомобили, но,  по сути,  мы  жили  на  пенсию  его матери, она  была вдова
военного доктора и еще кое-что  сумела отложить. Служанки  у нас не  было, и
всю домашнюю работу мы  делали вдвоем со свекровью.  Я застала ее  на кухне,
она чистила к обеду картошку.
     "Как Робер?" -- спросила она.
     "Он  еще спит. Видели бы вы, какой  он  сейчас. Волосы взъерошены, и он
будто мальчишка шестнадцати лет".
     Кофе  стоял на полке в камине, молоко  было  теплое. Я его  вскипятила,
выпила чашку, потом на цыпочках  поднялась наверх и  взяла одежду Робера. Он
любил  франтить,  и  я научилась  гладить  его  вещи.  Мне хотелось все  ему
приготовить  и аккуратно  сложить  на стуле до того,  как  он  проснется.  Я
принесла их в кухню, почистила и поставила разогреть утюг. Когда я  положила
на кухонный стол брюки, я увидела на одной штанине пятна.
     "Да  что  ж это  такое?  -- воскликнула  я.--  Робер  чем-то перепачкал
брюки".
     Мадам Берже так поспешно вскочила со  стула, даже опрокинула  картошку.
Схватила брюки, глянула на них. И ее стала бить дрожь.
     "Интересно, чем он  их вымазал,  -- сказала я. -- Робер будет вне себя.
Его новый костюм".
     Я видела, она огорчилась,  но,  знаете, французы в некоторых отношениях
странные.  Какое-нибудь пятно  на  платье для них  событие,  не то  что  для
русских. Не знаю, сколько сотен  франков Робер заплатил  за  этот костюм, но
если костюм  погублен,  свекровь  целую неделю не сможет  спать,  все  будет
думать о зря потраченных деньгах.
     "Я отчищу", -- сказала я.
     "Отнеси Роберу кофе, -- резко сказала она. -- Уже двенадцатый час, пора
ему встать. Брюки оставь мне. Я знаю, что с ними сделать".
     Я  налила  ему чашку  кофе и собралась идти наверх, но тут мы услыхали,
что он в тапочках сбегает по лестнице. Он кивнул матери и попросил газету.
     "Выпей кофе, пока не остыл", -- сказала я.
     Он пропустил мои  слова мимо  ушей.  Развернул  газету  и  углубился  в
последние новости.
     "Ничего нет", -- сказала мать.
     Я не поняла, о чем она.  Робер пробежал взглядом по колонкам, потом  не
спеша отхлебнул кофе. Он был непривычно молчалив. Я взяла его пиджак и стала
чистить щеткой.
     "Ты  вчера вечером  сильно запачкал  брюки, -- сказала  я-- -- Придется
тебе сегодня надеть синий костюм".
     Мадам Берже прежде повесила испачканные  брюки на спинку  стула. Теперь
она их сняла и показала ему пятна. Он  с минуту их  разглядывал, а она молча
за ним наблюдала.  Казалось, он не может  отвести от них глаз. Я не понимала
их  молчание.  Странное  оно  было. Мне  казалось,  они  отнеслись  к  этому
пустяковому  случаю  до  смешного  трагически.  Но,  конечно,   у  французов
бережливость в крови.
     "Дома есть  немного бензину,-- сказала я.-- Им можно вывести пятна. Или
отдадим брюки в чистку".
     Они не ответили. Робер сидел хмурый, не поднимая глаз. Мать перевернула
брюки,  наверно, хотела  посмотреть,  есть ли пятна  сзади, а потом нащупала
что-то в карманах.
     "Что у тебя там?"
     Робер вскочил.
     "Не трогай. Нечего шарить по моим карманам".
     Он попытался вырвать у нее  брюки, но прежде  она успела сунуть  руку в
задний карман и достала пачку банкнот. Увидев у нее деньги, Робер замер. Она
уронила брюки на пол и  со стоном прижала руку  к груди, словно  ее  ударили
ножом. Тут я  заметила, что  оба они бледные как смерть. Меня вдруг осенило,
Робер часто мне говорил, что у матери наверняка есть кое-какие сбережения  и
она  прячет их где-то в доме. Последнее время мы  отчаянно нуждались. Роберу
безумно хотелось поехать на Ривьеру;  я  там никогда не была, и  он неделями
твердил, что если б только ему раздобыть немного денег, мы бы туда поехали и
наконец-то отпраздновали бы медовый  месяц. Понимаете,  когда мы поженились,
он работал у того маклера и  не мог  уехать. У меня мелькнула мысль, что  он
нашел  сбережения матери. Я  подумала, что он украл их, покраснела до корней
волос и, однако, не  удивилась. Не зря я прожила с ним полгода, я знала, что
ему  это покажется забавной проделкой.  Я  видела  у нее  в  руках билеты по
тысяче франков. Потом  оказалось,  их семь. Мать так на него посмотрела, что
казалось, глаза у нее выскочат из орбит.
     "Где ты их взял, Робер?" -- спросила она.
     Он ответил смешком, но я видела, он нервничает.
     "Я вчера выиграл пари",-- ответил он.
     "Ох, Робер,-- воскликнула я,-- ты же  обещал  маме  больше  никогда  не
играть на бегах".
     "Тут  дело  было верное,--  сказал  он.--  Я не  мог устоять. Теперь мы
сможем  поехать на Ривьеру,  лапочка.  Возьми деньги и сохрани, не то у меня
они пролетят между пальцев".
     "Нет-нет,  не  надо ей этих  денег! -- крикнула  мадам Берже. И с таким
ужасом посмотрела на Робера,  я  даже поразилась,  потом она повернулась  ко
мне: -- Поди прибери у  вас в  комнате. Не  годится, чтоб  комнаты весь день
стояли неубранные".
     Я поняла, что она не хочет говорить при мне, и подумала, что, если  они
сейчас  станут ссориться,  лучше  мне и  вправду уйти. У невестки  положение
щекотливое. Мать обожала Робера, но он был легкомысленный, и ее  это страшно
беспокоило. Время от времени  она устраивала сиены.  Иногда они запирались в
ее  флигельке в конце сада и яростно спорили, до меня доносились  их голоса.
Он  выходил  оттуда  мрачный,  раздраженный,  а по ней было  видно,  что она
плакала. Я пошла наверх. Потом  вернулась, и  они тотчас замолчали,  и мадам
Берже велела мне пойти купить яиц. Робер обычно уходил из дому около полудня
и  возвращался только вечером, обычно очень поздно, но в тот день он остался
дома.  Читал, играл  на  фортепьяно. Я  спросила, что  у  него  произошло  с
матерью,  но он  не  стал  рассказывать,  сказал, что это не  мое дело.  Мне
кажется, за весь день ни он ни она не обменялись и десятком  слов. Я думала,
этому не будет  конца. Когда мы легли, я притулилась к Роберу, обняла его за
шею, я  ведь чувствовала, что он тревожится, и мне хотелось его утешить,  но
он меня оттолкнул.
     "Бога  ради оставь  меня в  покое,-- сказал  он.--  Мне  сегодня  не до
занятий любовью. У меня другие заботы".
     Я была  жестоко уязвлена, но ничего не  сказала. Только отодвинулась от
него.  Он  понял,  что  обидел  меня,  немного  погодя протянул  руку и чуть
коснулся моего лица.
     "Усни,  лапочка,--  сказал  он.--  Не  огорчайся  из-за  моего  дурного
настроения. Слишком много я вчера выпил. Завтра я опять стану самим собой".
     "Это деньги твоей матери?" -- шепотом спросила я.
     Он сперва не ответил. Потом наконец сказал: да.
     "Ох, Робер, как ты мог?" -- воскликнула я.
     Он  опять ответил не сразу.  Мне  так  было  худо. Думала, заплачу.  Он
сказал:
     "Если кто-нибудь о чем-нибудь тебя спросит, ты у меня денег не  видела.
Ты понятия не имела, что у меня есть деньги".
     "Как ты мог подумать, что я тебя предам?" -- воскликнула я.
     "И еще брюки. Мама не смогла их отчистить. Она их выбросила".
     Я вдруг вспомнила, что днем, когда Робер играл на пианино, а я сидела с
ним  рядом,  запахло горелым.  Я встала, хотела  пойти  посмотреть, что  там
случилось.
     "Не ходи",-- сказал Робер.
     "Но в кухне что-то горит",-- сказала я.
     "Наверно,  мама жжет  старое  тряпье. Она сегодня встала с  левой ноги,
если ты вмешаешься, она тебя отругает".
     И тут я поняла, что не старые  тряпки она жгла; она сжигала брюки,  она
их  не выбросила. Я  страшно перепугалась,  но ничего не сказала. Робер взял
меня за руку.
     "Если тебя станут про них спрашивать,-- сказал он,-- говори, что  я  их
перемазал, когда мыл машину, вот и пришлось их отдать. Позавчера мать отдала
их какому-то бродяге. Клянешься?"
     "Да",-- ответила я, насилу выговорила.
     И тут он сказал ужасные слова:
     "Может, от этого зависит моя жизнь".
     Я до того перепугалась, так была ошеломлена, просто онемела  от страха.
И  голова разболелась,  прямо раскалывалась.  Мне  кажется,  я  всю  ночь не
сомкнула  глаз.  Робер  то  засыпал,  то  просыпался.  И  даже  когда  спал,
беспокойно ворочался с боку на бок. Мы спустились рано, но моя свекровь была
уже в кухне. Обычно она была одета очень прилично, а когда выходила из дому,
выглядела  даже  элегантно.  Она  была вдовой  доктора  и  дочерью  штабного
офицера;  всегда помнила, кто  она такая, и старалась, чтоб никто  не понял,
как жестоко она экономит ради того, чтобы достойно выглядеть, навещая старых
армейских  друзей.  В этих  случаях  она  подвивала волосы,  делала маникюр,
румянилась,  бывало, никак  не дашь ей больше  сорока; а тут растрепанная, в
халате, без румян  она походила на  старую отставную сводню, живущую на свои
сбережения. Она не поздоровалась с Робером.  Без единого слова она протянула
ему газету. Я смотрела, как он читает, и увидела, что он переменился в лице.
Он почувствовал на себе мой взгляд и улыбнулся.
     "Ну  что, малышка,-- весело  сказал  он,-- как насчет  кофе? Ты что же,
собираешься  стоять  так  все  утро,  не сводя  глаз со своего  господина  и
повелителя, или накормишь его?"
     Я  поняла, в газете  что-то  есть, и я узнаю то, что непременно  должна
узнать. Робер  позавтракал  и пошел наверх  одеваться.  Когда он  спустился,
готовый  выйти  на  улицу,  я  чуть  не  ахнула,--  на  нем  был  тот  самый
светло-серый  костюм, в котором он ходил позавчера, те самые брюки. Но потом
я, конечно, вспомнила, что, когда  он заказывал костюм,  брюк он заказал две
пары.  Об  этом костюме  было много разговоров.  Мадам Берже  ворчала,  мол,
слишком дорого, но  он  настоял на своем,  сказал, если он не будет прилично
одет,  ему  нечего  и  надеяться найти  работу,  и она наконец уступила, как
всегда,  только настояла, чтобы он  заказал вторую  пару  брюк, брюки раньше
обтрепываются,  и экономнее  заказать сразу две пары. Робер  сказал,  что  к
обеду не вернется, и вышел. Свекровь тоже скоро ушла за покупками, и  едва я
осталась одна,  я схватила газету. И увидела, в своей квартире убит букмекер
англичанин по имени Тедди Джордан. Его ударили ножом  в спину. Робер часто о
нем говорил,  я слышала. Я  поняла, что убил его  Робер. У меня так заболело
сердце, я думала,  умру.  Я  была в ужасе.  Не знаю, сколько  времени я  там
сидела. Не могла шевельнуться. Наконец услышала -- открывают ключом дверь, и
поняла,  что возвращается мадам  Берже.  Я положила газету на место  и опять
принялась хозяйничать.
     Лидия  тяжело перевела  дух. Они приехали  в  ресторан не раньше  часу,
пожалуй, даже в начале второго, и кончили ужинать в два. Когда они  входили,
все столики были заняты и у стойки полно народу. Лидия рассказывала долго, а
посетители мало-помалу расходились. Толпа у стойки редела. Теперь там сидели
только  двое,  и кроме  столика Чарли с Лидией был  занят только  еще  один.
Официанты нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
     -- По-моему, пора уходить,-- сказал Чарли.-- Они  явно уже хотят от нас
избавиться.
     В  эту  минуту  люди  за соседним  столиком встали,  собираясь уходить.
Женщина, которая  принесла им с вешалки пальто, принесла и  пальто  Чарли  и
положила на соседний столик. Чарли спросил счет.
     -- Наверно, можно пойти куда-нибудь еще?
     -- Можно на Монмартр. У Граафа открыто всю ночь. Я ужасно устала.
     -- Что ж, если хотите, я отвезу вас домой.
     -- К  Алексею и Евгении? Туда  я сейчас не могу. Он наверняка  пьян. Он
будет  всю  ночь поносить  Евгению за то,  чем стали дети,  мол, это  она их
такими  воспитала,  будет  хныкать  из-за своих горестей.  В  S rail  мне не
хочется. Лучше пойдемте к Граафу. Там, по крайней мере, тепло.
     Казалось, она так  удручена и вправду так измучена,  что Чарли, не  без
колебаний, предложил поступить  иначе. Он вспомнил слова Саймона, что в  эту
гостиницу можно привести кого угодно.
     -- Послушайте, у  меня в  номере две кровати. Почему бы вам не пойти со
мной?
     Она бросила  на  него  подозрительный  взгляд, но он  с улыбкой покачал
головой.
     --  Просто  чтоб  выспаться,--прибавил  он.-- Понимаете,  я  сегодня  с
дороги, взволнован, то, другое, в общем, я совершенно выдохся.
     -- Ладно.

     Они вышли на улицу, такси поблизости не оказалось, но до гостиницы было
недалеко, и они отправились пешком. Сонный ночной привратник открыл им дверь
и  поднял их  на лифте. Лидия  сняла шляпу. У нее  был высокий белый лоб. Ее
волос он прежде  не видел.  Она оказалась  светлой шатенкой, короткие волосы
вились  у шеи. Она скинула туфли, выскользнула из платья. Когда, облачившись
в пижаму, Чарли вышел из ванной, Лидия  уже  не только лежала в  постели, но
спала.  Чарли лег  в свою постель и погасил свет. С тех пор как они вышли из
ресторана, они не обменялись ни единым словом.
     Так Чарли провел свой первый вечер в Париже.

        4

     Проснулся Чарли  поздно.  В первую минуту  не мог сообразить,  где  он.
Потом  увидел Лидию. Они  не задернули занавеси, и сквозь  ставни пробивался
серый  свет. Комната, обставленная грязно-желтой  мебелью,  выглядела убого.
Лидия лежала в двуспальной постели на спине, с открытыми глазами, уставясь в
грязный  потолок. Чарли глянул на  часы.  Он  стеснялся этой чужой женщины в
соседней кровати.
     -- Уже около двенадцати,-- сказал он.-- Давайте сразу выпьем по чашечке
кофе, а потом, если хотите, я поведу вас куда-нибудь завтракать.
     Она обратила на него серьезный, но и добрый взгляд.
     --  Я  смотрела на вас спящего.  Вы спали так мирно, так глубоко, точно
дитя. У вас было такое невинное выражение лица, меня это сокрушило.
     -- Но я до неприличия небритый,-- сказал Чарли.
     Он  по  телефону  заказал  кофе,  и  его  принесла  дородная  немолодая
горничная;  она бросила взгляд на Лидию, но на ее лице решительно  ничего не
выразилось. Чарли курил трубку, Лидия -- сигарету за сигаретой. Они почти не
разговаривали. Чарли  не знал, как себя вести в этом своеобразном положении,
а Лидия,  казалось,  погружена  была в мысли,  не  имеющие к  нему  никакого
касательства. Потом  он прошел  в ванную, чтобы помыться и  побриться. Когда
вернулся, Лидия в его халате сидела в  кресле у окна. Окно выходило во двор,
там только и видно было, что окна номеров напротив,  этаж за этажом. В серое
рождественское  утро вид  был  на  редкость безрадостный.  Она  обернулась к
Чарли.
     -- А нельзя нам никуда не ходить, позавтракать здесь?
     --  То  есть  тут,  внизу? Как вам угодно.  Не знаю  только,  как здесь
кормят.
     -- Это неважно. Нет,  прямо здесь,  в номере. Так славно  на  несколько
часов  отгородиться  от  всего света.  Отдых,  покой,  тишина,  одиночество.
Похоже, такую роскошь могут себе позволить только очень  богатые, а ведь это
ничего не стоит. Странно, что так трудно этого достичь.
     -- Если хотите, я закажу вам завтрак в номер, а сам уйду.
     Долгую  минуту  она  смотрела  на  Чарли,  глаза  ее   чуть  насмешливо
улыбались.
     -- Я  ничего не имею  против вас. Наверно, вы очень милый и славный. По
мне лучше, чтоб вы остались. Какой-то вы уютный, с вами отдыхаешь душой.
     Чарли  был  не  из  тех молодых людей,  которые много мнят  о себе,  но
все-таки сейчас ему  стало досадно; право, это уж слишком, она и за  мужчину
его не считает. Но он был поистине человек воспитанный и ничем не выдал свои
чувства.  К  тому же  положение, в  котором  он  оказался,  было  достаточно
необычно, и  хотя не ради такого поворота событий ехал он в Париж, ничего не
скажешь,  получается  прелюбопытно.  Чарли  оглядел   комнату.  Кровати   не
застелены; шляпа Лидии, жакет, юбка, туфли, чулки кое-как свалены на стуле.
     --  Тут ужасный  беспорядок,--  сказал Чарли.-- По-вашему, в этом хаосе
будет так уж приятно завтракать?
     --  Не  все  ли  равно?  --  ответила  Лидия и  впервые  за  все  время
засмеялась.--  Но если это  оскорбляет  ваше английское чувство  приличия, я
застелю постели, или, пока я буду мыться, это может сделать горничная.
     Лидия прошла в  ванную, а Чарли позвонил,  чтобы  принесли  завтрак. Он
заказал яйца, мясо, сыр, фрукты и бутылку вина. Потом вызвал горничную. Хотя
комната отапливалась, тут был и камин, и Чарли подумал, если затопить камин,
будет веселее. Пока горничная укладывала поленья, он  оделся, а потом, когда
она приводила комнату в порядок, он сидел и смотрел в окно  на мрачный двор.
И с  тоской думал  о  том,  как весело сейчас  у Терри-Мейсонов. В этот час,
перед  тем,  как сесть  за  праздничный  обед,  за  индейку и рождественский
пудинг, они  выпьют по стаканчику  хереса, и все будут  радостные, довольные
рождественскими подарками, шумные и веселые. Немного погодя вернулась Лидия.
Она не  накрасилась, но аккуратно причесалась,  веки уже не были опухшими, и
она была сейчас  молоденькая и  хорошенькая;  но ее миловидность не вызывала
плотских желаний, и Чарли, по природе восприимчивый к  женским чарам, увидев
Лидию, не взволновался.
     -- О, вы  оделись,-- сказала она.--  Тогда  я  останусь в вашем халате,
можно? Дайте мне ваши шлепанцы. Я в них потону, но это не важно.
     Этот халат  из  синего расшитого шелка  ему подарила на  день  рожденья
мать; Лидии он  был  слишком длинен, но  она  так в нем задрапировалась, что
выглядела  вполне  мило.  Огонь  в  камине  ее  обрадовал,  и   она  села  в
пододвинутое  ей кресло.  Закурила  сигарету.  Чарли  странно было,  что она
принимает  все  происходящее  так,  будто  это  было  в  порядке вещей.  Она
держалась так непринужденно, словно  знала его всю  жизнь; если  требовалось
что-то еще, чтобы он начисто отказался от намерений, которые у него могли бы
быть на  ее счет,  ничто не  подействовало  бы  на  него  верней  совершенно
определенного впечатления,  что Лидия отказалась  от мысли, будто  ему может
прийти охота лечь с нею  в постель. Его удивило,  с каким аппетитом она ест.
По  ее  рассказу  накануне  вечером  ему  представлялось,  что  она  слишком
угнетена,  ей  не до еды, и при  его  романтически-чувствительной  натуре он
поразился, увидев, что она ест не меньше, чем он, и с явным удовольствием.
     Они пили кофе, и тут зазвонил телефон. Звонил Саймон.
     -- Чарли? Как насчет того, чтобы прийти ко мне поболтать?
     -- Боюсь, сейчас не смогу.
     -- Это почему? -- резко спросил Саймон.
     Так  на него похоже -- воображать, что каждый готов по первому его зову
бросить  все  свои  дела. Как бы мало  что-то для него ни значило,  если ему
этого  захотелось, а ему  перечат, каприз  тотчас приобретал  первостепенное
значение.
     -- У меня Лидия.
     -- Какая такая Лидия?
     Чарли на миг замялся.
     -- Ну, княжна Ольга.
     Молчание, потом Саймон разразился недобрым хохотом.
     -- Поздравляю, дружище. Я знал, что вы  придетесь друг  другу по вкусу.
Что ж, найдется свободная минутка для старого приятеля, звякни.
     Он  повесил  трубку.  Чарли опять  повернулся  к Лидии,  она пристально
смотрела в огонь. По  бесстрастному лицу ее нельзя  было понять, слышала  ли
она  разговор.  Чарли  чуть  отодвинул  от  себя  столик,  за   которым  они
завтракали,  и  как  мог  удобнее  расположился  в неглубоком кресле.  Лидия
перегнулась, подложила в камин еще  одно полено. Была в этом движении отнюдь
не неприятная Чарли интимность. Потом она поворочалась, усаживаясь поуютнее,
точно собачонка, что покрутится раза три на подушке вокруг своей оси и  лишь
тогда свернется  калачиком в образовавшемся углублении. Почти  до вечера они
оставались в  номере. Безрадостный свет зимнего дня  постепенно истаивал,  и
они сидели при свете  горящих поленьев. В  комнатах напротив кое-где зажегся
свет,  и  тускло  светящиеся  незанавешенные окна казались  неестественными,
точно на  декорациях, изображающих  вечернюю улицу.  Но Чарли  думалось, что
положение,  в  котором  очутился  он  сам,--  сидит  в  убогой комнате перед
пылающим  камином  и слушает душераздирающий рассказ незнакомой женщины о ее
жизни,-- пожалуй, еще  неправдоподобней. Похоже, Лидии и в голову не пришло,
что ему, быть может, вовсе не хочется ее слушать. Сколько он мог судить, она
не задумалась ни о том, что он, возможно, совсем по-иному собирался провести
время, ни о том, что, изливая перед ним душу, делясь своими страданиями, она
возлагает на него бремя, которым никто не вправе  отягощать чужого человека.
Означало ли это, что она ищет его сочувствия? Бог весть. Она ничего о нем не
знает и не хочет знать. Она  просто воспользовалась его добротой, и если  бы
не присущее  ему чувство юмора, равнодушие Лидии его бы раздосадовало. Ближе
к  вечеру  она замолчала,  и  по ее спокойному дыханию Чарли  понял, что она
уснула. Он встал, ощутив,  как от долгой неподвижности заныли ноги; стараясь
ее не разбудить, на цыпочках прошел к окну, сел на стул и посмотрел во двор.
Время  от  времени за  освещенными  окнами кто-то появлялся  и исчезал;  вот
пожилая женщина поливает комнатные  цветы; вот мужчина лежит  без пиджака на
кровати  и  читает;  интересно,   что  это  за  люди,   кто  они.  Вероятно,
обыкновенные люди среднего достатка, ведь гостиница дешевая и  квартал не из
лучших; но увиденные вот так, за окном, словно  в  кинетоскоп,  они казались
почти призрачными.  Кто  знает, каков человек на самом деле, какие  недобрые
страсти,  какие  преступленья  таятся за  его заурядной  внешностью?  В иных
комнатах занавеси задернуты, и лишь  пробивающаяся между  ними полоска света
говорила, что там кто-то есть. Иные окна темные, но эти  комнаты не пустуют,
гостиница  полным-полна, просто постояльцы  ушли По  каким загадочным делам?
Чарли, выбитому из колеи, вдруг стало страшно за всех этих незнакомых людей,
чья жизнь конечно чужда  и неведома;  почудилось,  будто спокойная видимость
скрывает что-то смутное, темное, уродливое, внушающее страх.
     Нахмурив брови,  Чарли  сосредоточенно  размышлял о  длинной  горестной
истории,  которую слушал  всю  вторую половину дня.  Лидия  перескакивала  с
одного на другое -- то рассказывала  о  своей борьбе за существование, когда
работала  у портнихи  за  жалкие гроши, то  о каком-нибудь случае из  своего
нищего детства в Лондоне; потом новые подробности  о мучительных  днях после
убийства, о  том, как  боялась ареста Робера,  как страдала  на суде.  Чарли
читал детективы, читал газеты, знал, что совершаются преступления, знал, что
люди  живут в нужде,  но  знал все это, так  сказать, со  стороны; и  теперь
странно  и страшно ему было  оттого,  что жизнь столкнула  его с  человеком,
который  сам  пережил все эти ужасы.  Сам не зная  почему, он вдруг вспомнил
картину Мане, на которой взвод солдат кого-то расстреливает... Максимилиана?
Эта  картина  всегда  производила  на него  сильное  впечатление. Теперь его
ошеломило  сознание,  что  на  картине  изображено  действительное  событие.
Император  и вправду стоял на том месте, и когда  солдаты  направили на него
ружья,  ему, должно  быть, казалось невероятным, что вот  он живой,  а через
мгновенье его не станет.
     И  теперь, после  того как  он  познакомился  с  Лидией,  как слушал ее
прошлой ночью и  сегодня  днем, как ужинал с ней,  и завтракал,  и танцевал,
после того, как они столько часов провели под одной крышей в такой близости,
с трудом верилось, что ей пришлось такое пережить.
     Если   что  и  могло  показаться  чистой  случайностью,  так  это  само
знакомство Лидии и Робера Берже. Через друзей, у которых она жила и  которые
работали в русском ресторане, Лидии  иногда перепадал  билет  на концерт,  а
если  таким образом билет получить не удавалось, а исполняли  что-то, что ей
очень  хотелось  послушать,  она  наскребала   гроши  из  своего  недельного
жалованья  и  покупала билет на стоячее место. То была единственная роскошь,
которую она себе  позволяла, а концерт был  ее единственным отдыхом.  Любила
она все больше русскую музыку. Слушая ее, чувствовала,  что проникает в душу
страны,  которую  никогда не  видела,  но  по  которой  обречена  была вечно
тосковать.  Она  только  и знала о России,  что  со слов отца  и  матери, из
разговоров  Евгении  с  Алексеем,  когда  они  вспоминали  прошлое,   да  из
прочитанных  книг.  Именно когда  она  слушала  музыку  Римского-Корсакова и
Глазунова, колоритные и надрывающие душу сочинения Стравинского,  полученные
ею  впечатления обретали  форму и содержание. Эти  безудержные мелодии,  эти
спотыкающиеся ритмы, в которых  было что-то столь чуждое Европе,  уводили ее
от самой себя  от убогого существования, наполняли  такой страстной любовью,
что   по  щекам   катились   счастливые  слезы  облегчения.   Но  все,   что
представлялось, она воочию не видела, оттого  все она получала из вторых рук
или  это было  плодом ее лихорадочного воображения, а потому все виделось ей
странно  искаженным;  Кремль с  золотыми,  в  звездах, куполами,  и  Красная
площадь, и Китай-город были для нее словно из сказки; чудилось,  будто князь
Андрей и очаровательная  Наташа  и сегодня  ходят по хлопотливым  московским
улицам,  Дмитрий  Карамазов  после  безумной  ночи  у   цыган  встречает  на
Москворецком  мосту  милого  Алешу,  купец  Рогожин  проносится  в  санях  с
Настасьей Филипповной, и, точно опавшие  листья под ветром,  гонит по  жизни
покорных обстоятельствам грустных  героев чеховских рассказов;  Летний сад и
Невский проспект --  эти названия для нее по-прежнему звучали как магические
заклинания; все едет в своей карете  Анна  Каренина,  элегантный Вронский  в
новом   мундире  взбегает  по  лестнице  в  домах  знати   на   Фонтанке,  а
незаконнорожденный Раскольников бредет по  Литейному. В буре чувств и тоске,
вызванными  этой музыкой, в  глубине ее сознания  всплывает Тургенев, и  она
видит просторные обветшалые усадьбы, где среди благоуханья всю ночь напролет
ведутся разговоры; в  бледный  рассветный  час, в безветрии, когда ничто  не
шелохнется,  стреляют на болоте диких уток; потом  всплывает Горький -- и ей
видятся нищие  деревни, где  отчаянно  пьют, и зверски любят,  и убивают;  и
стремит свои воды  Волга, и высятся уступы  Кавказа, и  чарует ослепительный
Крым.  Исполненная тоски, исполненная сожаления о  навсегда  ушедшей  жизни,
истосковавшаяся  по  дому,  которого у нее  никогда не  было, всем чужая  во
враждебном  мире,  Лидия  в эти  минуты  ощущала себя  неотделимой  от  этой
огромной загадочной страны. Хотя она говорила по-русски  запинаясь, она была
русская и любила свою родную землю;  в такие минуты  она ощущала, что именно
там ее корни, и понимала, почему  отец, несмотря на предостережения, даже на
грозящую смерть, не мог туда не вернуться.
     Случилось  так,  что  на одном  из концертов,  где  исполнялась  только
русская  музыка,  Лидия стояла рядом с молодым  человеком, который,  как она
заметила, порой с любопытством  на нее  посматривал. А в какую-то минуту она
сама поглядела на него  и поразилась, как страстно он, видимо, захвачен тем,
что слушает; руки стиснуты, рот приоткрыт, словно ему не хватает дыхания. Им
владел  исступленный восторг. У  него были приятные  черты,  и  казалось, он
человек воспитанный. Лидия лишь мельком глянула на него и опять  вернулась к
музыке и к пробужденным ею мечтам. Слушая музыку, она тоже позабыла обо всем
на  свете и едва  ли  заметила, что негромко всхлипнула.  И вдруг с  испугом
почувствовала, что  небольшая мягкая  рука слегка пожала  ей руку. Она мигом
вырвала  руку. Эта  музыкальная пьеса оказалась последней перед антрактом, и
когда  она кончилась,  молодой  человек  повернулся к  Лидии.  У  него  были
чудесные серые глаза под густыми бровями и необыкновенно ласковые.
     -- Вы плачете, мадемуазель.
     Лидии сперва подумалось, что, может быть, он русский, но выговор у него
оказался  истинно  французский.  Она  поняла,  что  он  пожал  ей  руку   из
безотчетного сочувствия, и была тронута.
     -- Не оттого, что несчастлива,-- чуть улыбнувшись, отвечала она.
     Он улыбнулся в ответ, улыбка была чарующая.
     --  Знаю.  Эта  русская  музыка,  она невероятно  волнует  и  при  этом
надрывает душу.
     -- Но ведь вы француз. Что она может для вас значить?
     -- Да, я  француз.  Не  знаю,  что  она для меня значит.  Но только эту
музыку я и хочу слушать. В ней сила и страсть, кровь и гибель. У меня от нее
каждый нерв трепещет.-- Он посмеялся над  собой.-- Иной  раз я  ее слушаю  и
чувствую, все я могу сделать, что только в силах человеческих.
     Лидия не  отозвалась.  Удивительно,  какие  разные  чувства  вызывает в
разных людях одна  и та же  музыка. Музыка,  которую они только что слушали,
говорила ей о трагедии человеческой доли, о бесплодности борьбы с судьбой, о
радости и покое смирения и покорности.
     --  На следующей неделе  вы идете на концерт? -- спросил он потом.--Там
тоже будет сплошь русская музыка.
     -- Вряд ли.
     -- Почему же?
     Он был очень молод, должно  быть, не старше ее,  и  простодушен, что не
позволило Лидии ответить слишком холодно  на  вопрос, который нескромно было
задавать  незнакомому человеку. Что-то в его  манере убеждало  ее, что с его
стороны это не попытка завязать знакомство. Она улыбнулась.
     -- Я не миллионерша. Среди русских они, знаете ли, сейчас редки.
     --  Я  знаю  кое-кого  из  тех, кто  устраивает эти  концерты.  У  меня
контрамарка  на двоих.  Если вы  пожелаете  встретиться  со мной  у входа  в
следующее воскресенье, вы тоже сможете пройти.
     -- Боюсь, для меня это невозможно.
     --  Вам кажется, вас это скомпрометирует?  -- улыбнулся  он.  --  Толпа
вполне заменит дуэнью.е
     -- Я работаю в швейной мастерской. Меня скомпрометировать трудно. Но  я
не могу себе позволить оказаться в долгу у совершенно незнакомого человека.
     --  Вы, конечно,  очень хорошо воспитаны, мадемуазель, но  к чему такие
предрассудки.
     Лидии не захотелось спорить.
     -- Хорошо, там видно будет. Во всяком случае, спасибо за предложение.
     Они разговаривали о том о сем, пока дирижер снова не поднял палочку. По
окончании концерта молодой человек повернулся к Лидии, чтобы попрощаться.
     -- Итак, до следующего воскресенья? -- сказал он.
     -- Там видно будет. Не ждите меня.
     Они потеряли друг друга в толпе, стремящейся к выходам. На неделе Лидия
несколько  раз вспоминала  красивого  молодого  человека  с  большими серыми
глазами.  Вспоминала с удовольствием. Она дожила  до своих лет не без  того,
чтобы  порой  противиться  ухаживаньям  мужчин. Оба -- и Алексей и  его сын,
наемный танцор, пытались к ней приставать, но она без труда их отвадила.
     Звонкая  пощечина  дала понять слезливому пьянице, что он тут ничего не
добьется, а  мальчишку она поставила на место разумным сочетанием насмешки и
беспощадных слов. Довольно часто мужчины пытались заигрывать с ней на улице,
но она всегда была слишком  усталая и нередко слишком голодная,  так что  их
заигрывания ее не соблазняли; с невеселой усмешкой она думала, что, предложи
они ей сытный обед,  это соблазнило  бы ее куда скорей, чем  любящее сердце.
Женское чутье подсказывало ей, что ее  концертный знакомый  на них  непохож.
Как всякий юнец, он, конечно, не упустит случая позабавиться с девчонкой, но
не ради этого пригласил он ее на воскресный концерт. Идти она не собиралась,
но  ее  тронуло, что он  ее позвал. Что-то  в нем было  очень  милое, что-то
простодушное, искреннее. Она чувствовала, ему можно доверять. Она посмотрела
на  программу.   Давали  Патетическую  симфонию,  которую  она  не  очень-то
жаловала, на  ее  вкус  Чайковский был  слишком  европеец, но  в программе и
"Весна  священная", и Струнный квартет Бородина. Лидия сомневалась, можно ли
принять за чистую монету слова этого молодого человека. Вполне возможно, что
он пригласил  ее  под  влиянием  минуты, а спустя полчаса  и  думать про это
забыл. Настало воскресенье,  и она не прочь была пойти посмотреть; послушать
концерт очень хотелось, а в кармане ни  гроша  сверх того, что необходимо на
неделю на метро  и  обед -- все остальное пришлось отдать Евгении, чтоб было
чем кормить семью; если того молодого человека  там не окажется,  не беда, а
если он там и у него вправду контрамарка на  двоих, что ж, его это не введет
в  расход, и  она  не будет  у него  в долгу. В конце концов  она  поддалась
внезапному  порыву  и оказалась  у  зала  Плейель,  и вот он стоит там,  где
сказал, и ждет ее. Глаза его радостно блеснули,  и  он горячо пожал ей руку,
словно они были старыми друзьями.
     -- Я так рад, что  вы пришли,--сказал он.--  Я жду уже  двадцать минут.
Очень боялся вас пропустить.
     Она покраснела и улыбнулась. Они вошли в зал, и оказалось, что билеты у
него в пятый ряд.
     -- Это вам дали такие места? -- удивилась Лидия.
     -- Нет, я их купил. Я  подумал,  что  на удобных  местах слушать музыку
будет так славно.
     -- Вот безумие! Я вполне привыкла стоять.
     Но его щедрость польстила Лидии, и когда он вскоре взял ее за руку, она
руки  не  отняла.  Ему, наверно, приятно  держать ее  руку,  а  ей от  этого
никакого вреда,  и ведь  она его должница. В антракте он сказал ей свое имя,
Робер Берже,  а она ему -- свое. Он прибавил, что  живет  с матерью в Нейи и
служит  маклером  в  конторе.  Разговаривал  он  как  человек  грамотный,  с
мальчишеским  воодушевлением,  которое  смешило Лидию, и была в нем живость,
которая хочешь  не  хочешь показалась привлекательной.  Его  сияющие  глаза,
поминутно  меняющееся выражение лица выдавали  пылкую натуру.  Сидеть  с ним
рядом  было все равно что сидеть у  костра -- его юность источала жар. После
концерта они пошли вместе по Елисейским полям, а потом он спросил,  не хочет
ли она выпить  чаю. Отказа  он  бы не принял. Лидии впервые  выпала  роскошь
сидеть в шикарном кафе среди хорошо одетых людей; аппетитный запах пирожных,
пьянящий аромат женских духов, тепло, удобные стулья, шумный разговор -- все
это ударило ей в голову. Они просидели там час. Лидия рассказала ему о себе,
о том, кем был ее отец  и  что с ним  случилось, как  она теперь живет и чем
зарабатывает на жизнь; он слушал так же  заинтересованно, как говорил. Серые
глаза  лучились  ласковым  сочувствием. Когда ей  пришло  время  уходить, он
спросил, не пойдет ли она как-нибудь с ним в кино. Лидия покачала головой.
     -- Почему нет?
     -- Вы богатый молодой человек, а я...
     -- да нет, не богатый я. Ничего  похожего. У моей матери совсем немного
денег,  сверх ее пенсии, а у  меня  только  то  немногое, что  я  получаю  в
конторе.
     -- Тогда нечего распивать  чаи  в дорогих кафе.  Так или иначе я бедная
работница. Благодарю вас за всю вашу доброту,  но я не дура. Вы были милы со
мной, и я думаю, с моей стороны было бы нехорошо и дальше пользоваться вашей
добротой, ведь мне нечем вам отплатить.
     -- Но мне ничего не нужно. Вы мне  нравитесь. Мне нравится быть с вами.
В то воскресенье, когда вы плакали, у вас такой был трогательный вид, у меня
сердце разрывалось. Вы одиноки на свете, и я... я тоже  по-своему  одинок. Я
надеялся, мы станем друзьями.
     Лидия холодновато, оценивающе посмотрела на него. Они одних лет, но, по
сути, она много  старше;  на его  лице написано такое чистосердечие,  она не
сомневалась, он верит в то, что говорит,  но ей хватало мудрости понять, что
он болтает вздор.
     --  Позвольте быть с  вами  совершенно откровенной,-- сказала  она.-- Я
знаю, я  не  бог весть какая красавица, но  все же  я молода, и  есть немало
людей, которые находят меня хорошенькой, те, кому нравится русский тип; было
бы  слишком, если  бы я поверила, что  вы ищете  моего общества только  ради
удовольствия беседовать  со мной.  Я еще  не  ложилась в постель с мужчиной.
Думаю, было бы не очень честно с моей стороны позволить вам тратить  на меня
время и деньги при том, что ложиться с вами в постель я не собираюсь.
     --  Что  и говорить,  откровенно  сказано,--  улыбнулся  он,  да  какой
обаятельной  улыбкой.--  Но,  видите ли, я  это понимал. Не зря  я всю жизнь
прожил  в  Париже,  чему-то  и  научился.   Я   мигом  чую,  готова  девушка
поразвлечься  или не готова. Я сразу понял, что вы девушка  добропорядочная.
На концерте я взял вас за руку только потому, что вы чувствовали  музыку так
же  глубоко,  как  я,  и  прикосновение  вашей  руки...  как  бы  лучше  это
объяснить...  я  ощущал,  как ваше  волнение передается  мне  и  делает  мое
восприятие богаче,  полней.  Так или иначе  в  моем чувстве  вовсе не было и
намека на плотское желание.
     --  И однако, мы ощущали музыку очень  по-разному  -- задумчиво сказала
Лидия.--  В  какой-то  миг я взглянула на ваше  лицо и испугалась. Оно  было
безжалостное,  свирепое.  Будто  вовсе  и  не  человеческое  лицо,  но маска
торжествующего зла. Мне стало страшно.
     Он рассмеялся  так весело,  смех  его был  такой  молодой,  мелодичный,
беспечный,  взгляд  такой  мягкий  и  прямодушный,  просто  невозможно  было
поверить, что в  какую-то минуту, пока  он слушал ту волнующую  музыку, лицо
его выражало холодную жестокость.
     -- Ну и фантазия у вас! Уж. не думаете ли вы, что я работорговец, прямо
как  в  кино,  и  хочу  вас  заграбастать, а потом  переправить пароходом  в
Буэнос-Айрес?
     -- Нет,-- улыбнулась Лидия,-- не думаю.
     -- Что вам  сделается,  если вы  сходите со мной в  кино? Вы очень ясно
дали мне понять, каково положение, и я его принимаю.
     Теперь рассмеялась она.  Это ж нелепо так волноваться из-за пустяка. Не
было у нее почти никаких удовольствий в жизни, и если он хочет ее развлечь и
ему   довольно  просто   посидеть  с  ней  и  поговорить,   глупо  от  этого
отказываться.  Она ведь, в сущности, никто и никому не обязана давать отчет.
Она может сама о себе позаботиться, а его она предупредила всеми словами.
     -- Что ж, ладно,-- сказала она.
     Они  несколько раз ходили в кино, и после картины Робер  провожал Лидию
до  ближайшей остановки трамвая, идущего к ее дому. По дороге он брал ее под
руку, а  в кино какое-то  время  держал ее руку, раз-другой  при расставании
легко целовал ее в обе щечки, но никаких других вольностей себе не позволял.
Его  общество было приятно Лидии. Он разговаривал шутливо, иронично, и Лидии
это доставляло удовольствие. Он не делал  вид, будто  очень много  читал, не
было у него на это времени, сказал он,  притом жизнь куда занятнее  книг, но
он был  неглуп  и о  тех  книгах,  которые  прочел,  говорил  умно. Лидия  с
интересом  узнала,  что он особенно восхищается  Андре  Жидом.  Он увлеченно
играл в теннис и говорил ей, что одно время ему советовали заняться теннисом
всерьез; вершители судеб в теннисе полагали, что у него задатки чемпиона,  и
заинтересовались им. Но ничего из этого не вышло.
     --  Чтобы на этом поприще добиться успеха, мне недоставало  ни времени,
ни денег,-- сказал он.
     Лидии казалось,  что  он  влюблен в  нее,  но уверенности  она себе  не
позволяла, боялась, что собственные чувства мешают ей беспристрастно судить.
Он все больше и больше занимал ее мысли. Впервые у нее появился друг ее лет.
Ему она была обязана счастливыми часами на  концертах, куда  он водил ее  по
воскресеньям днем, и счастливыми вечерами в кино.  Благодаря  ему в ее жизни
появился интерес, радостное волнение, чего никогда прежде не было. Ради него
она всячески старалась принарядиться. Она не  имела обыкновения пользоваться
косметикой,  но,  собираясь  на  четвертую  или пятую встречу  с ним, слегка
нарумянилась и чуть подвела глаза.
     -- Что это вы с  собой сделали? -- спросил  он, когда они  оказались на
свету.-- Зачем накрасились?
     Лидия засмеялась и от смущения густо покраснела.
     -- Мне хотелось бы, чтоб вы могли мной гордиться.  Неприятно, если люди
подумают,  будто с вами судомоечка, которая  только что приехала в Париж  из
родной провинции.
     --  Но  чуть  ли  не  первое,  что  мне  в вас  понравилось,  это  ваша
естественность.  Мне надоели размалеванные физиономии.  Не  знаю почему,  но
меня  тронуло, что  на ваших бледных щеках, на губах, на бровях  нет никакой
краски.  Это  освежает, будто  рощица, в которую попал  после слепящего жара
дороги. Без косметики  от вас  веет чистосердечием, и чувствуешь, что  это и
есть истинное выражение вашей честной натуры.
     У Лидии  заколотилось  сердце,  чуть  ли  не  до  боли,  но то была  та
удивительная боль, что блаженней наслажденья.
     -- Что ж, если вам не нравится, я больше не стану краситься. В общем-то
я накрасилась только ради вас.
     Лидия  рассеянно смотрела фильм, на который он ее привел. Все это время
она не доверяла нежности в его  мелодичном голосе,  улыбчивой ласке взгляда,
но после таких слов невозможно не поверить, что он ее любит. Она призвала на
помощь все свое самообладание,  чтобы  удержаться и не влюбиться в него. Она
продолжала твердить  себе, что с его  стороны это лишь мимолетный каприз,  и
было бы безумием дать волю своим  чувствам.  Она  решила ни в коем случае не
становиться его любовницей. Слишком много она видела подобных  историй среди
русских, дочерей  эмигрантов, которым  с  таким трудом хоть как-то удавалось
заработать  на  жизнь;  нередко  от  скуки  или  намаявшись из-за  отчаянной
бедности, они вступали в связь, но  всегда она оказывалась недолгой; похоже,
они неспособны удержать мужчину, по крайней мере француза, в кого они обычно
влюблялись; они наскучивали своему  любовнику или начинали его раздражать, и
он их  бросал;  тогда они оказывались уж вовсе  в  бедственном  положении, и
часто им только и оставалось, что идти в публичный  дом. Но на что еще могла
она надеяться? Она прекрасно понимала, о женитьбе Робер не помышляет. У него
и мысли такой не было.
     Она  знала,  как  смотрят  на  брак  французы.  Его  мать  нипочем   не
согласится, чтоб он женился на  русской  портнихе, а она только  портниха  и
есть,  да  к  тому же без  гроша  за душой.  Во  Франции к  браку  относятся
серьезно;  жених и невеста  должны  быть  людьми одного крута, и  у  невесты
должно быть приданое, соответствующее положению жениха. Правда, ее отец  был
не  вовсе  безвестный профессор в  университете,  но это было  в  России, до
революции, а  с тех пор  Париж наводнили князья,  и графы, и гвардейцы  -- и
либо стали таксистами, либо занялись физическим трудом. В русских все видели
людей  ленивых  и ненадежных. Всем  они  надоели. Мать Лидии,  чей отец  был
крепостной, и сама недалеко ушла от крестьянки, и профессор женился  на ней,
следуя  своим  либеральным воззрениям; но она  была благочестива и воспитала
дочь в строгих правилах. Напрасно Лидия пыталась себя переубедить -- да, мир
стал другим, и надо меняться вместе с ним,-- но  она ничего не могла с собой
поделать: стать любовницей -- от этой мысли она поневоле приходила в ужас. И
все  же.  Все же. На что еще  ей рассчитывать? Не  глупо ли  упускать  такой
случай? Ведь ее миловидность  всего лишь  миловидность юности,  и  уже через
несколько лет она подурнеет и станет невзрачной; вполне вероятно, что другая
возможность  ей уже не представится. Почему не  дать себе волю? Стоит только
чуть  изменить  привычной сдержанности, и она  бы безумно  в него влюбилась;
какое было бы облегченье не держать в узде свои чувства, и ведь он ее любит,
да, конечно, любит, от пламени его  страсти у  нее перехватывает дыхание,  в
его  пылком  взгляде,  в живом лице  -- неистовое  желание обладать ею;  как
чудесно быть любимой тем, кого любишь до безумия, и если  бы он ее разлюбил,
а он  наверняка разлюбит, ей бы  остался исступленный  восторг, остались  бы
воспоминания,  и  разве они  не  стоят  боли, мучительной боли, которую  она
испытает, когда он  ее покинет? А когда все будет сказано, все кончено, если
боль окажется нестерпимой, к ее услугам всегда будет Сена или газовая плита.
     Но самое удивительное, непостижимое,  что он вовсе  не хотел, чтобы она
стала его любовницей.  Он обходился с  ней  с величайшим уважением. Вел себя
так,  словно  она девушка  из  круга  знакомых  его семьи,  чье  положение в
обществе и состояние позволяют  предположить, что их дружба кончится браком,
желательным для обеих  сторон. Лидия не могла этого  понять. Как  ни  нелепо
было так  думать, но тайное чутье подсказывало ей, что Робер хотел бы на ней
жениться. Она была  тронута и  польщена. Если  она права, он  такой один  на
тысячу, но она почти  надеялась,  что ошибается, было  бы невыносимо, если б
ему  пришлось   падать,  а  при   таком  желании  это  неизбежно;  какие  бы
сумасбродные   планы  он  ни  строил,  у  него  есть  мать,  рассудительная,
практичная француженка, которая ни за что не позволит ему ставить под угрозу
его  будущее и  которой  он  предан,  как может быть  предан  матери  только
француз.
     Но  однажды  вечером, после кино,  когда они шли к станции метро, Робер
сказал:
     -- В следующее воскресенье концерта нет. Не придете ли вы к нам на чай?
Я столько рассказывал о вас матери, она хотела бы с вами познакомиться.
     Сердце  у   Лидии  замерло.  Она  тут  же  поняла,  что   означает  это
приглашение.  Мадам  Берже  встревожена  странной  дружбой сына и  хочет  ее
видеть, чтобы положить конец этой дружбе.
     --  Бедный  мой Робер,  я думаю, я  вовсе не  понравлюсь вашей  матери.
По-моему, нам с ней лучше не встречаться.
     -- Вы сильно ошибаетесь. Мама вам очень симпатизирует. Понимаете,  она,
бедняжка, любит меня, кроме меня у нее никого нет в целом свете, и она рада,
что я подружился с воспитанной и достойной молоденькой девушкой.
     Лидия  улыбнулась.  Как  плохо  он знает  женщин, он воображает,  будто
любящая  мать  может  питать  добрые  чувства к  девушке, с которой  ее  сын
случайно познакомился  на концерте! Но  он  настойчиво уговаривал ее принять
приглашение, которое, по  его  словам, исходило  от  матери,  и она в  конце
концов согласилась.  Подумалось,  если она откажется прийти, это лишь усилит
недоверие к  ней  мадам  Берже.  Они  условились, что  Робер встретит  ее  в
воскресенье в четыре у ворот Сен-Дени. Он приехал на автомобиле.
     -- Какая роскошь! -- сказала Лидия, садясь в машину.
     -- Видите ли, автомобиль не мой. Я взял его у приятеля.
     Лидия  нервничала  из-за  предстоящего  ей испытания, и  даже  ласковое
дружелюбие Робера не могло придать ей уверенности.
     Они поехали в Нейи.
     -- Автомобиль оставим здесь,--  сказал Робер, остановившись у  тротуара
на  тихой улочке.--  Не  хочу  ставить его  у  нашего дома.  Соседям незачем
думать, будто у меня  есть свой автомобиль, не объяснять  же им, что я  взял
его у приятеля.
     Они немного прошли пешком.
     -- Вот мы и дома.
     Стоящий  поодаль   от   других   давно  не   крашенный  домик  оказался
непригляднее, чем  Лидии  представлялось по  рассказам Робера. Он ввел  ее в
гостиную.  Комната была  загромождена мебелью, везде  безделушки,  на стенах
картины, написанные маслом, в золоченых рамах, и через арку вход в столовую,
где накрыт  стол.  Мадам  Берже отложила  роман,  который читала, и  подошла
поздороваться с гостьей. Лидия представляла ее довольно полной, невысокой, в
трауре,  как положено вдове, с  кротким лицом, скромной, почтенной женщиной,
по  которой сразу  видно,  что  она отрешилась от  суетных  желаний; она  же
оказалась совсем другой:  худенькая и на высоких каблуках, ростом  с Робера;
элегантное  черное  в цветах  шелковое  платье,  на  шее  нитка  поддельного
жемчуга;  она  темная шатенка, волосы  подвиты, и  хотя ей под пятьдесят, ни
одного седого волоса.  Бледное лицо сильно напудрено. Красивые  глаза. Такой
же, как  у Робера,  изящный, прямой  нос,  те  же  тонкие губы,  только годы
придали им некоторую суровость. Для своих лет и на свой лад она хороша собой
и  явно очень заботится о своей наружности, но  нет  в ней того обаяния, что
так привлекает в  Робере. В ее  глазах, таких  ярких  и темных, холодность и
настороженность. Лидия ощутила, каким острым испытующим  взглядом окинула ее
с  ног  до головы  мадам Берже,  когда она вошла,  но тотчас настороженность
сменилась радушной, приветливой улыбкой. Она рассыпалась в благодарностях за
то,  что Лидия  проделала такой длинный  путь ради того, чтобы  повидаться с
ней.
     --  Вы, разумеется,  понимаете,  как  мне  хотелось  увидеть девушку, о
которой  сын  столько мне рассказывал. Я была готова к неприятному сюрпризу.
Сказать по правде, я не  очень доверяю суждениям сына.  И для  меня истинное
облегчение увидеть, что вы и вправду так милы, как он говорил.
     Все это  говорилось  весьма  оживленно, с улыбками, кивками, с желанием
польстить, так говорит обычно хозяйка,  привыкшая к приемам, стараясь, чтобы
гостья почувствовала себя непринужденно. Лидия, тоже настороженная, отвечала
с  красящей  ее застенчивостью. Мадам  Берже выразительно,  чуть принужденно
засмеялась и даже всплеснула руками.
     -- Но вы очаровательны. Не удивительно, что  мой сын забросил из-за вас
старую мать.
     Чай внесла девица с тупым лицом, и, продолжая жестикулировать и осыпать
гостью любезностями, мадам  Берже следила за служанкой  тревожным  взглядом;
Лидия поняла, что здесь не привыкли приглашать  гостей на  чай и  хозяйка не
уверена в умении служанки подать на стол как полагается Они пошли в столовую
и сели за стол. Тут же стоял кабинетный рояль.
     -- Рояль  занимает  место,-- сказала мадам Берже,-- но мой сын страстно
увлечен  музыкой.  Бывает,  он  часами  сидит  за  роялем.  Он  говорит,  вы
превосходная музыкантша.
     -- Он преувеличивает. Я очень люблю музыку, но совсем несведуща в ней.
     -- Вы слишком скромны, мадемуазель.
     На  столе  стояли  печенья  из  кондитерской  и  пирожные.  Под  каждой
тарелочкой был узорчатый  кружок, а на ней  небольшая салфетка. Мадам  Берже
явно  постаралась соблюсти все правила  хорошего тона.  С улыбкой в холодных
глазах она спросила Лидию, с чем та предпочитает чай.
     --  Вы,  русские,  всегда пьете  чай  с лимоном,  и я  нарочно  для вас
поставила лимон. Может быть, начнете с пирожного?
     Чай отдавал соломой.
     -- Я знаю, русские всегда курят за едой. Пожалуйста, не церемоньтесь со
мной. Робер, где сигареты?
     Мадам Берже  усиленно угощала Лидию пирожными, печеньем; она  оказалась
из  тех  хозяек, для которых гостеприимство  заключается в  том,  чтобы даже
вопреки желанию  гостя непременно его  накормить. Болтала она без умолку,  а
голос  у нее  был резкий,  пронзительный,  с  лица ее не сходила  улыбка,  и
любезности ее не было предела. Она задавала Лидии множество вопросов, как бы
случайных, будто светская  дама из сочувствия вежливо расспрашивает одинокую
девушку, но  Лидия понимала, они  хорошо продуманы, чтобы узнать о ней  все,
что только возможно. Сердце у  Лидии упало: не  такая это женщина, чтобы  из
любви к  сыну позволить  ему  поступить безрассудно; но эта мысль вернула ей
уверенность в себе. Ведь ясно же, ей нечего терять; и скрывать  нечего; и на
вопросы мадам Берже  Лидия отвечала  с полной откровенностью. Рассказала ей,
как уже рассказывала Роберу, о своих родителях, и  как она жила в Лондоне, и
как жила  после смерти  матери. За горячим  сочувствием  мадам  Берже, за ее
потрясенно-сострадательными репликами  Лидии  даже  забавно  было  подмечать
проницательность, с какой  она взвешивает каждое услышанное  слово и  делает
свои заключения. После  двух или  трех безуспешных попыток уйти, о чем мадам
Берже  и  слышать  не  хотела,  Лидия наконец  ухитрилась  вырваться из этой
чересчур  дружелюбной  атмосферы.  Робер  собрался  ее проводить. Когда  она
прощалась с мадам Берже, та схватила ее за руки, и  ее красивые темные глаза
лучились нежностью.
     --  Вы прелесть,-- сказала она.-- Дорогу вы теперь знаете. Приходите ко
мне, приходите почаще. Вы всегда будете желанной гостьей.
     Когда они шли к  автомобилю, Робер ласково  взял Лидию под руку, и было
похоже,  он хочет не защитить ее, а  скорее  найти у нее защиту, и этот жест
совсем ее покорил.
     -- Ну, дорогая, все  прошло хорошо. Матери вы понравились. Вы ее  сразу
очаровали. Она вас будет обожать.
     Лидия засмеялась.
     -- Какие глупости. Она меня возненавидела.
     -- Нет, нет, вы ошибаетесь. Вот увидите. Я ее знаю, я сразу увидел, что
вы пришлись ей по душе.
     Лидия пожала  плечами и ничего не сказала. Расставаясь, они  условились
пойти  во вторник в  кино. Лидия согласилась, хотя почти не сомневалась, что
мать постарается положить конец их знакомству. Теперь Робер знал ее адрес.
     -- Если что-нибудь вам помешает, вы мне пошлите petit  bleu (записку по
пневматической почте -- фр.)
     -- Ничто не может мне помешать,-- нежно возразил Робер.
     Грустно  ей  было в  этот  вечер. Окажись  она  в  одиночестве, она  бы
непременно  поплакала.  Но,  наверно,  и  лучше,  что не было  у  нее  такой
возможности; нечего расстраиваться. Напрасно она размечталась. Она справится
со  своим разочарованием, в конце концов не впервой. Было бы куда хуже, если
б он стал ее любовником, а потом ее бросил.
     Прошел понедельник. Наступил вторник, но petit bleu  не пришла. Ничего,
уж наверняка  она  найдет  ее,  когда вернется с работы. Нет, опять  ничего.
Остается  еще час, когда  можно  не  думать, что пора  собираться,  и  Лидия
провела его в мучительном, тревожном ожидании звонка у двери; она одевалась,
а сама чувствовала, что глупо это, ведь почтальон придет еще раньше, чем она
будет готова. Неужели Робер  заставит ее прийти в кино, а сам не явится? Это
было бы бессердечно, жестоко, но ведь он под каблуком у матери, и,  пожалуй,
слабый он, и, должно быть, ему кажется, что,  если она придет на свидание, а
он ее не встретит, как это  ни грубо, это лучше всего,  ведь тогда ей станет
совершенно  ясно, что он с ней порвал. Не успела у нее мелькнуть эта  мысль,
как Лидия уже  не  сомневалась, что так оно и  есть, и уже  почти  решила не
ходить. И однако, пошла. В сущности, если  он способен на такую низость, это
лишь докажет, что она легко от него отделалась.
     Но нет,  он ее  ждал  и,  увидев, что она идет, нетерпеливо, с живостью
пошел  ей  навстречу своим пружинистым шагом.  Лицо  его  озаряла всегдашняя
милая улыбка. Настроение у него было, кажется, еще лучше обычного.
     -- Мне сегодня не хочется в кино,-- сказал он.-- Зайдем к Фуке  выпьем,
а потом покатаемся. Автомобиль здесь, за углом.
     -- Как хотите.
     Вечер  был чудесный, сухой, хотя  и холодный, и звезды  в морозной выси
будто добродушно  потешались  над  слишком яркими огнями  Елисейских  полей.
Лидия  с  Робером  выпили  пива,  он все говорил, говорил  без умолку, потом
прошли  на  авеню Георга  Пятого,  где  он  оставил  автомобиль. Лидия  была
озадачена.  Разговаривал Робер вполне естественно,  но, может быть, он умеет
так  хорошо  притворяться, и  невольно спрашивала себя,  не для  того ли  он
предложил покататься, чтобы  сразить ее горькой вестью.  Она  уже знала, что
порой он  вдруг  возбуждается, даже слегка  актерствует,  но ее  это  скорее
забавляло,  чем обижало, возможно,  он хочет  получше обставить трогательную
сцену отказа от нее.
     -- Это не тот автомобиль, что был у вас в воскресенье,-- сказала Лидия,
когда они подошли к машине.
     -- Да.  Это  моего приятеля, он хочет  его продать.  Я обещал подыскать
покупателя.
     Они поехали к Триумфальной арке, потом по авеню Фош до Буа. Было темно,
кроме мгновений, когда светили фары встречного автомобиля, и пустынно, кроме
редких машин, что стояли у обочин, и там, по-видимому, парочки вели любовный
разговор. Скоро Робер тоже остановился у тротуара.
     --  Давайте  посидим и выкурим по  сигаретке,--предложил  он.--  Вам не
холодно?
     -- Нет.
     Тут было безлюдно, и при других  обстоятельствах Лидии  стало бы не  по
себе. Но ей казалось, она  достаточно  знает Робера,  он не злоупотребит  ее
доверием. Он ведь  такой славный.  Больше  того, чутье подсказывало  ей,  он
что-то задумал, и ей не терпелось узнать,  что  же это. Он поднес ей  огонь,
закурил сам и сидел молча. Видно было, что он смущен и не знает, как начать.
У нее тревожно заколотилось сердце.
     -- Милая, я хочу вам кое-что сказать,-- наконец заговорил он.
     -- Да?
     --  Ну даже не знаю, как начать. Я редко нервничаю, просто удивительно,
совсем я к этому не привык.
     Сердце у Лидии упало, но она не желала показать, что страдает.
     --  Если  что-то  трудно  сказать,  по-моему,  лучше  сказать  прямо,--
беспечно отозвалась она.-- Что толку ходить вокруг да около.
     -- Ловлю вас на слове. Будьте моей женой.
     -- Я?
     Лидия ждала чего угодно, только не этого.
     -- Я безумно  тебя  люблю. Мне кажется, я влюбился  с первого  взгляда,
когда мы стояли рядом на концерте и у тебя текли по щекам слезы.
     -- А как же твоя мать?
     -- Мама в восторге. Она нас ждет. Я сказал, что, если ты согласишься, я
тебя привезу. Она хочет тебя обнять. Она рада, что я выбрал девушку, которая
не вызывает  у  нее  никаких возражений,  и  план у нас  такой:  все  вместе
поплачем, а потом разопьем бутылку шампанского.
     --  В прошлое  воскресенье, когда  ты меня  пригласил  познакомиться  с
матерью, ты ей сказал, что хочешь на мне жениться?
     -- Ну конечно. Мама отнюдь не глупая, она сразу все решила.
     -- Мне казалось, я ей не понравилась.
     -- Ты ошиблась.
     Они  улыбались  друг  другу,  Лидия  подняла к нему  лицо.  Впервые  он
поцеловал ее в губы.
     -- А  ведь  при  правостороннем движении куда удобнее целовать девушку,
чем при левостороннем.
     -- Глупый,-- засмеялась Лидия.
     -- Значит, я тебе все-таки не безразличен?
     -- Я с первой минуты тебя обожаю.
     -- Но была сдержанна, как и полагается хорошо воспитанной особе, она не
дает  воли  своим  чувствам,  пока не  уверится,  что  это  не  противоречит
благоразумию?-- ласково поддразнил Робер.
     Но Лидия ответила серьезно:
     --  За  свою недолгую жизнь  я  так  настрадалась, я  не  хотела  новых
страданий, которые, может быть, не перенесу.
     -- Я без ума от тебя.
     Никогда  еще Лидия не была  так счастлива; право же, ей  с трудом в это
верилось; благодарность к жизни переполняла ее сердце. Она была бы  рада так
и остаться  здесь, в  его объятиях,  навеки;  в  такую  минуту  и смерть  не
страшна. И все-таки она заставила себя оторваться от него.
     -- Едем к твоей маме,-- сказала она.
     Ее  вдруг  охватила нежность к  этой женщине,  ведь та едва ее знает и,
однако,  против  ожиданий,  понимая,   что  ее  сын  полюбил  ее,  Лидию,  и
проницательным взглядом  увидев что и Лидия  его всерьез любит, согласилась,
даже  радостью, на  их брак.  Лидии казалось,  во всей Франции  не  найдется
другой  женщины,  способной  на  такую  жертву. Они  поехали. Робер  оставил
автомобиль  на  улице,  параллельно  той,  где жил. А когда подошли  к дому,
открыл дверь своим ключом и, порывисто опередив Лидию, поспешил в гостиную.
     -- Все хорошо, мама.
     Лидия  вошла  тотчас следом, и мадам Берже,  в том же  черном  в цветах
шелковом платье, что и в воскресенье, шагнула ей навстречу и обняла.
     -- Милое мое дитя,-- воскликнула она. --Я так счастлива!
     Лидия расплакалась. Мадам Берже нежно ее целовала.
     -- Ну, ну, успокойтесь! Не надо плакать. Я от всей души отдаю вам сына.
Я знаю, вы будете ему хорошей  женой.  Идите  сюда,  садитесь. Робер откроет
бутылку шампанского.
     Лидия овладела собой и утерла глаза.
     --  Вы слишком добры ко  мне,  мадам. Не  знаю,  чем я заслужила  такое
сердечное расположение.
     Мадам Берже взяла ее за руку и ласково погладила.
     -- Вы полюбили моего сына, а он -- вас.
     Робер  вышел  из комнаты.  Лидия  чувствовала, что  должна сказать  его
матери все как есть.
     -- Но, боюсь,  вы не  знаете моих  обстоятельств,  мадам. Те  небольшие
деньги, что отец смог вывезти из России, давным-давно кончились. У меня  нет
ничего, кроме  моего  заработка.  Ничего, совсем ничего.  И кроме вот  этого
платья, еще только два.
     -- Но, милое мое  дитя, какое это имеет значение?  Не  скрою, я была бы
рада, если бы вы принесли Роберу и недурное приданое, но  деньги еще не все.
Любовь важнее. А в наше время чего вообще стоят деньги? Льщу  себя надеждой,
что умею разбираться в людях,  и я сразу поняла, что у вас  милая  и честная
натура. Я увидела,  что вы  хорошо  воспитаны  и  несомненно человек твердых
правил. А это и требуется от жены, и, знаете,  мой Робер  никогда не  был бы
счастлив с девушкой из среды мелких французских  буржуа. Он романтик, и  ему
по душе, что вы русская. И ведь не кто-нибудь, а дочь профессора, это что-то
да значит.
     Вошел  Робер  с  бокалами  и  с  бутылкой  шампанского.  За  разговором
засиделись допоздна.  У мадам Берже все уже было  продумано, и им оставалось
только согласиться; Лидия с Робером будут жить в доме, а она уютно устроится
во флигельке в глубине  сада. Есть они будут  вместе, а остальное время  она
будет проводить у себя. Молодых надо предоставить самим себе и не навязывать
им свое общество, решила она.
     -- Я не хочу, чтобы вы считали меня свекровью,-- сказала она Лидии.-- Я
хочу быть вам матерью, ведь родной матери вы лишились, но хочу стать и вашим
другом.
     Ей очень хотелось,  чтобы  свадьба состоялась как можно скорее. У Лидии
был паспорт, выданный Лигой наций, и  Carte  de S jour (вид на жительство --
фр.), все бумаги в порядке, так  что надо только подать заявление в  мэрию и
выждать положенный срок. Так как  Робер был католик, а  Лидия  православная,
они, к огорчению  мадам Берже,  отказались от церковного бракосочетания, оба
не придавали этому  значения. В  ту  ночь Лидии не спалось, слишком она была
взволнована и растеряна.
     Свадьбу сыграли более чем скромно. Присутствовали  только мадам Берже и
старый друг их семьи полковник Легран, военный врач, который служил вместе с
отцом Робера,  да еще  Евгения с Алексеем и их  детьми.  Происходило  это  в
пятницу, а так как в понедельник утром Роберу предстояло идти  на службу, их
медовый  месяц  был  совсем короткий.  На  автомобиле,  который Роберу  дали
взаймы, он повез Лидию в Дьепп, а в воскресенье вечером привез ее назад.
     Лидия  не знала, что, как  и прежние автомобили, тот,  в  котором он ее
вез, был не взят взаймы, а украден, вот почему Робер всегда оставлял их не у
дома, а  на какой-нибудь ближайшей улице;  не знала,  что  несколько месяцев
назад его приговорили к двум  годам  тюрьмы, но условно,  поскольку это было
его  первое преступление;  не знала,  что затем  его привлекали  к  судебной
ответственности  по обвинению в  контрабанде наркотиков, и он чудом  избежал
обвинительного  приговора; не знала, что мадам Берже так радовалась их браку
в надежде, что теперь  Робер остепенится,  да это  и  вправду было  для него
единственной возможностью зажить жизнью честного человека.

        5

     Чарли  понятия  не  имел, сколько  времени  он  просидел  так  у  окна,
рассеянно глядя в  темный  двор, пока в его  смятенные, сумбурные  мысли  не
ворвался голос Лидии.
     -- Я, кажется, спала,-- сказала она.
     -- Еще как спали.
     Чарли  зажег свет, чего не делал  прежде, боясь ее  разбудить. В камине
огонь догорал, и он положил еще одно полено.
     -- Я так хорошо отдохнула. Спала безо всяких снов.
     -- Вам снятся дурные сны?
     -- Ужасные.
     -- Если вы оденетесь, можно пойти пообедать.
     Лидия глянула на него с чуть насмешливой, но и доброй улыбкой.
     -- Вы, наверно, совсем не так привыкли проводить Рождество.
     -- Признаться, вы правы,-- ответил он, весело усмехнувшись.
     Она ушла  в ванную, и  Чарли услышал, как  она  купалась. Вернулась она
по-прежнему в его халате.
     -- Теперь, если вы пойдете мыться, я оденусь.
     Чарли оставил ее в комнате. Ему казалось вполне естественным, что, хоть
она   и  проспала  всю   ночь  в  соседней  постели,   ей  неловко  при  нем
переодеваться.
     Лидия  повела его в знакомый  ей  ресторан  на авеню дю Мэн, где, по ее
словам,  хорошо  кормили.  Хотя  чуть  застенчиво  старомодный,  ресторанчик
оказался  очень  славный  --  стены  обшиты  панелями,  на  окнах   ситцевые
занавески, кушанья  подают  на  оловянных  тарелках, --  в  нем  было  почти
безлюдно: только  две женщины средних лет в  высоких воротничках и галстуках
да трое  молодых индийцев, которые ели  в хмуром молчании. Казалось, все они
одиноки, у них нет друзей, и они  обедают здесь в  этот вечер, оттого что им
некуда пойти.
     Лидия и Чарли сели в  уголке, где никто  не услышит их  разговор. Лидия
ела  с  большим  аппетитом. Когда  Чарли  предложил  ей  добавки  одного  из
заказанных блюд, она с готовностью протянула тарелку.
     -- Свекровь всегда жаловалась, что у меня слишком хороший аппетит. Она,
бывало, говорила,  что я так ем, будто никогда  не наедалась досыта. Да ведь
так оно и было.
     Ее слова потрясли  Чарли.  Странное чувство  --  обедаешь  с человеком,
который  из года  в  год недоедал.  И  еще: оказывается, можно  пройти через
всевозможные несчастья и  все-таки есть с отличным аппетитом. Это поколебало
его прежние  представления  и вносило в ее трагедию что-то балаганное; Лидия
-- фигура отнюдь не романтическая, она самая обыкновенная молодая женщина, и
почему-то все случившееся с ней казалось от этого еще ужасней.
     -- А с вашей свекровью вы ладили? -- спросил Чарли.
     -- Да, более  или  менее. Она была неплохая женщина.  Просто суховатая,
расчетливая, практичная и скупая. Хорошая хозяйка, любила идеальный  порядок
в доме.  Моя русская неряшливость ее возмущала, но она умела держать себя  в
руках  и  ни разу мне  резкого  слова  не сказала. После  Робера главной  ее
страстью была респектабельность.  Она гордилась,  что  ее  отец  был штабной
офицер,  а  муж -- полковник медицинской службы.  Оба  они  были  кавалерами
ордена  Почетного  легиона.  Муж во  время  войны  лишился  ноги.  Она очень
гордилась  их безупречной  репутацией и весьма высоко ставила то положение в
обществе,  которое занимала благодаря им. Вы, наверно, скажете, она сноб, но
в  таких  пустяках, что это не обижает, а только  смешит. Ее представления о
морали  иностранец счел бы удивительными  во  француженке. Например, она  не
прощала женщин, которые изменяют мужьям, но ей казалось вполне естественным,
что мужчины обманывают жен. Она нипочем не примет приглашения, если не может
пригласить этих людей к себе. Если она о чем-то условилась, то уж непременно
сдержит слово,  даже если это окажется для нее невыгодно. Она считала каждый
грош, но была безупречно честна, честна и из принципа и из уважения  к своей
семье.  Ей было присуще глубокое чувство справедливости.  Она  понимала, что
поступила со мной непорядочно, когда согласилась на наш с Робером брак, ведь
я ничего про него не знала, и не следовало оставлять меня в неведении, тогда
я хотя бы могла не вслепую  решать, выходить за него или нет; я, конечно, ни
минуты бы не колебалась, но  она-то этого не  знала и,  когда мне все  стало
известно,  считала, что  у меня есть все основания ее винить, а  оправдаться
она могла  бы лишь  тем,  что ради Робера готова была кого угодно принести в
жертву; вот почему она заставляла себя терпеть многое,  что ей  не нравилось
во  мне. Со всей решительностью,  со всем своим самообладанием и тактом  она
старалась,  чтобы наш брак был  удачным.  Она чувствовала, только счастливый
брак и может исправить Робера, и  так велика была ее любовь к  сыну, что она
готова  была отдать его мне. Даже готова была утратить свое влияние на него,
а этим женщина, по-моему, дорожит даже больше, чем любовью к ней, независимо
от того,  идет ли речь  о сыне,  о муже, о любовнике или о ком-то  еще.  Она
сказала, что не станет  вмешиваться в нашу жизнь, и не вмешивалась. Мы почти
и не видели ее, только в кухне,  когда какое-то время  спустя отказались  от
служанки,  да за столом. Все время,  когда она бывала дома, она проводила во
флигельке в глубине сада, а если нам казалось, что ей одиноко, и мы звали ее
посидеть  с  нами, она отказывалась под  каким-нибудь предлогом:  то  у  нее
работа, то надо написать письма, то хочется дочитать  книжку Ее  трудно было
любить, но невозможно не уважать.
     -- Что с ней теперь? -- спросил Чарли.
     -- Суд над сыном ее разорил. Большая часть ее скромных сбережений пошла
на  то,  чтобы уберечь  Робера  от тюрьмы,  а остальное --  на адвокатов. Ей
пришлось  продать дом на  который опиралась  гордость  офицерской  вдовы,  и
заложить  свою пенсию. Она всегда прекрасно стряпала,  вот и пошла служанкой
за все к одному американцу, у которого студия в Отейле.
     -- Вы с ней когда-нибудь видитесь?
     -- Нет.  Чего ради? У  нас с ней нет  ничего общего.  Раз я  не  смогла
удержать Робера на пути праведном, я ей стала ни к чему.
     Лидия продолжала рассказывать Чарли о своем замужестве. Ей приятно было
обрести дом, а какое  блаженство не ходить  каждое утро на работу. Она скоро
увидела, что на всякие транжирства денег  нет, но по сравнению с тем, к чему
она  привыкла,  они  жили  богато. И  во  всяком  случае,  у  нее  появилась
уверенность в завтрашнем дне.  Робер был нежен,  жить с ним  было легко, ему
нравилось,  когда  она  ему прислуживала,  но  она  так  его  любила, что  и
прислуживать  было  радостью.  Ее  смешил его веселый,  дерзкий, бесшабашный
цинизм, и жизнь била в нем  ключом. При их довольно скудных средствах он был
чрезмерно, щедр. Подарил  ей золотые ручные  часы и сумочку  для  косметики,
которые уж наверно стоили не одну тысячу франков, и сумку крокодиловой кожи.
Лидия с удивлением обнаружила  в одном из ее  отделений  трамвайный билет, и
когда спросила Робера, как он туда попал, тот в ответ засмеялся. Сказал, что
купил  сумку у девушки, которая  проигралась на  бегах. Девушка  только  что
получила ее в подарок от любовника  и продавала так дешево, что он просто не
мог  ее  не купить.  Иногда  Робер  водил Лидию в  кино, а потом  они шли на
Монмартр  танцевать.  Ей  хотелось  знать, откуда  у  него деньги  на  такое
мотовство, и Робер весело отвечал,  что мир полон дураков и умному  человеку
нелепо было бы порой этим не воспользоваться. Но свои походы они скрывали от
мадам Берже.  Лидии казалось, что невозможно любить Робера больше, когда она
выходила за него замуж, но с каждым днем чувство ее крепло. Он был не только
чудесный любовник, но и восхитительный восхитительный спутник жизни.
     Месяца  через четыре  после  женитьбы Робер лишился  работы.  Дома  это
вызвало бурю, Лидии непонятную, ведь жалованье Робер получал мизерное; но он
надолго заперся с матерью во флигеле, и  когда Лидия потом увидела свекровь,
стало ясно, что та плакала. Лицо у  нее было измученное, и она так мрачно  и
зло  глянула  на  Лидию, будто винила ее. Лидия не могла взять этого в толк.
Потом  пришел старый доктор, друг семьи полковник Легран, и они втроем опять
заперлись у мадам Берже. Дня  три Робер был молчалив и  впервые за все время
их  знакомства даже раздражен; на вопрос Лидии, что с ним  происходит, резко
ответил, чтобы не приставала. Потом, должно быть, подумав, что надо все-таки
что-то  ей  объяснить,  сказал,  что  сыр-бор   разгорелся  из-за  материной
скупости. Лидия  знала,  что, хотя свекровь не бросает деньги на  ветер, она
никогда не экономит на сыне, ничего для него не жалеет; но Робер был  сильно
на взводе, и она предпочла промолчать. Дня три мадам Берже  была вне себя от
тревоги, но потом, что бы  там ни было причиной, тревога  улеглась;  правда,
она уволила служанку, а держать служанку было для нее делом принципа,  ведь,
пока у  тебя есть прислуга, можно смотреть на себя  как на истинную даму. Но
теперь мадам Берже сказала  Лидии,  что это  пустая трата  денег, они вдвоем
вполне справятся с таким скромным хозяйством,  а покупая сама провизию,  она
будет уверена, что ее  не обкрадывают; и ведь дел  у нее особых нет, и она с
удовольствием станет стряпать. Ну а Лидия охотно взяла на себя уборку дома.
     И  жизнь  потекла почти  совсем как прежде.  К  Роберу скоро  вернулось
хорошее настроение,  и он опять стал веселым, любящим и  очаровательным.  Он
вставал поздно  и  отправлялся на  поиски работы и  часто возвращался только
поздним  вечером. У  мадам Берже всегда было  припасено для него  что-нибудь
повкуснее, но  без него трапеза двух женщин бывала скудной: чашка некрепкого
бульона,  салат  и  немного  сыру.  Все  это время  мадам  Берже  явно  была
встревожена. Не раз, заходя в кухню, Лидия заставала ее стоящей без дела, на
лице смятение, словно ею владела нестерпимая тревога, но стоило Лидии войти,
выражение  ее  менялось   и  она  принималась  за  прерванную   работу.  Она
по-прежнему  следила  за  собой  и  в "приемные  дни"  своих  старых  друзей
одевалась во все  лучшее,  слегка румянила щеки  и,  высоко подняв голову --
воплощенная  респектабельность среднего сословия,-- отправлялась с  визитом.
Хотя Робер был все еще без работы, денег  на карманные расходы у него вскоре
стало  не  меньше,  чем  прежде.  Он  сказал  Лидии, что  сумел  в  качестве
посредника продать два-три  одержанных автомобиля; а еще завязал  знакомства
на  скачках, ему подсказали, на  какую лошадь ставить, и он кое-что выиграл.
Сама не зная почему, Лидия невольно  заподозрила, что тут не  все чисто. Был
даже  случай, когда  она по-настоящему встревожилась.  Однажды в воскресенье
Робер  сказал матери, что человек, который, как он  надеется, возьмет его на
службу, пригласил его с Лидией  на обед у себя дома, неподалеку от Шартра, и
он повезет  ее туда на автомобиле; но когда они сели в автомобиль, что стоял
за  две улицы от  их дома, и поехали,  Робер сказал, что все это выдумка.  В
прошлый  четверг ему повезло на скачках, и они  едут обедать к Жуй. А матери
он   солгал,  не  то  она  сочла  бы,   что   тратить  деньги  на   ресторан
непростительное  транжирство. День был великолепный, теплый. Обед подавали в
саду, и народу было полным-полно. Они  отыскали  два места  за столиком, где
уже сидели четыре человека. Вся эта компания отобедала и ушла, когда Робер и
Лидия едва добрались до середину трапезы.
     -- Ой, смотри,-- сказал Робер,-- одна дама забыла свою сумочку.
     Он взял сумочку и, к удивлению Лидии, открыл. Она  увидела  там деньги.
Робер  кинул быстрый взгляд налево,  направо, быстро, хитро и недобро глянул
на жену. У Лидии упало  сердце. Сейчас он вынет деньги и сунет  в карман. От
ужаса  перехватило  дыхание.  И в  этот миг  вернулся  один из  сидевших  за
столиком мужчин и увидел сумочку в руках Робера.
     -- Что вы делаете с этой сумкой? -- спросил он.
     Робер улыбнулся своей открытой обаятельной улыбкой.
     -- Ее забыли. Хотел посмотреть, не узнаю ли, чья она.
     Мужчина посмотрел на него сурово, подозрительно.
     -- Надо было просто отдать ее хозяину ресторана.
     -- И  вы думаете, вам бы ее вернули?-- учтиво  ответил Робер, возвращая
сумочку.
     Тот молча ее взял и пошел прочь.
     -- Женщины преступно беспечно обращаются со своими  сумочками,-- сказал
Робер.
     У  Лидии  вырвался  вздох облегчения.  Какое нелепое подозренье. Вокруг
люди, ну у кого бы хватило наглости украсть деньги из забытой сумки, слишком
велик  был риск.  Но  она  знала  все  выражения лица Робера,  и  как это ни
невероятно, не  сомневалась, что он  намерен был взять деньги. И счел бы это
преотличной шуткой.
     Она решительно вычеркнула из памяти этот случай.  Но он вспомнился ей в
то страшное утро, когда она прочла в газете, что убит англичанин -- букмекер
Тедди  Джордан. В  памяти  всплыл  тогдашний взгляд  Робера. В  страшный миг
озарения она поняла, он способен  на все. Теперь  она поняла, что  за  пятна
оказались  на его  брюках. Кровь!  И поняла, откуда брались тысячи  франков.
Поняла также, почему так мрачен был Робер, когда лишился работы, почему была
в  таком отчаянии  его мать  и  почему  мать  и сын заперлись  с полковником
Леграном  и долгие часы там  шел  взволнованный разговор. Потому  что  Робер
украл  деньги.  И  мадам Берже уволила служанку и с  тех  пор  во  всем себе
отказывала  и откладывала каждый грош, чтобы выплатить  непосильную для  нее
сумму и уберечь сына от тюрьмы.
     Лидия  перечитала  сообщение  об  убийстве. Тедди  Джордан  жил  один в
квартире  на первом  этаже,  убирала  у него  консьержка. Ел он  не дома, но
каждое  утро  в  девять  консьержка  приносила  ему  кофе.  Так  она  его  и
обнаружила. Увидела его на полу, без пиджака, в спине ножевая рана, лежал он
у  патефона,  на  разбитой  пластинке, похоже, нож  всадили, когда  он менял
пластинку. На  полке  над  камином -- пустой бумажник. Рядом с  креслом,  на
столике, недопитый стакан  виски с  содовой  и второй стакан,  непочатый, на
подносе, там же  бутылка  виски,  сифон для сельтерской воды  и ненарезанный
кекс. Он явно ждал гостя, но  гость не захотел  выпить. Смерть наступила  за
несколько  часов  до  прихода  консьержки.  Репортер,  очевидно, сам  провел
небольшое расследование,  но сколько в  этом отчете было  правды,  а сколько
выдумки, сказать трудно. Он расспросил консьержку и узнал, что, насколько ей
известно, женщины  у покойника не  бывали, лишь несколько мужчин, больше все
молодые, из чего она сделала  свои выводы. Тедди Джордан был хороший  жилец,
не доставлял  никаких  хлопот,  а  когда бывал при деньгах, не скупился. Нож
всадили в спину с огромной силой, и, по  словам репортера, полиция убеждена,
что убийца, должно быть, человек  очень  крепкий. В  комнате никаких  следов
беспорядка,  значит,  нападение было внезапным и  Джордан не мог защищаться.
Ножа не нашли,  но, судя по  пятнам  на  гардинах, нож о них  вытерли. Далее
репортер сообщал,  что,  хотя полиция  все  тщательно  осмотрела, отпечатков
пальцев не обнаружено; а значит, убийца либо их стер, либо  был в перчатках.
В первом  случае можно говорить о  величайшем хладнокровии, во  втором --  о
преднамеренности.
     Потом  репортер  отправился в бар Жожо. Это был небольшой бар на глухой
улице  за  бульваром Мадлен, котор