ер, который вы набрали, больше не абонирован.
   Само собой,  я  мог  снова  спуститься  вниз  и  попросить  у  толстого
коротышки правильный  номер  телефона  Тентена.  А  если  он  обдаст  меня
презрением, обратиться к кому-нибудь еще из членов съемочной группы. Мог я
также пойти на улицу Брюнель, 5-бис. Но я заранее знал, что  ничего  этого
не сделаю и только буду слушать ласково-ледяной женский голос, который без
конца повторяет: "Номер, который вы набрали, больше не абонирован".
   Такому человеку, как я, полезно слышать подобные слова. Они дают толчок
воображению.


   Я погасил лампу и вытянулся на диване  в  гостиной.  Время  от  времени
какая-нибудь машина на улице Курсель резко тормозила  у  светофора,  потом
рывком брала с места. И снова все погружалось в тишину.
   Я разглядывал тени на потолке, как, бывало,  в  номере  отеля  "Триумф"
ближе к семи вечера. Мне было тогда двадцать лет, я лежал,  широко  открыв
глаза,  и  думал,  как  сложится  моя  жизнь.  Позднее,  в  комнатушке  на
Хаммерсмит, где я начал писать свою первую  книгу,  по  потолку  пробегали
такие же тени. Нынче  ночью  я  не  усну.  Слишком  жарко,  и  потом,  это
безмолвие Парижа... Я  закрываю  глаза,  и  передо  мной  все  скользит  и
скользит белая машина. Белая-белая на фоне темных улиц и фасадов.
   Скоро рассветет. Когда солнце  прогонит  тени  с  потолка,  мне  станет
легче. Вот уже первые его лучи осветили плитки паркета и книги  на  полках
Рокруа. Они как-то успокаивают, эти ряды книг, сверкающие на солнце. А  за
окном пагода - охра в голубом тумане. И Париж в ранний час июльского утра.
Да, мне стало легче. И я уже знаю, что мне делать. Как  я  не  подумал  об
этом раньше?


   И теперь мне показалось совершенно естественным набрать номер  01-13-24
в Клостерсе из квартиры Рокруа, хотя она была связана с целой эпохой  моей
жизни, теперь уже такой далекой. Да, показалось  совершенно  естественным.
Может, из-за солнца, волнами заливавшего в  это  утро  спальню.  А  может,
из-за решения, которое я принял. На душе у меня было легко.  А  что,  если
прошлое и настоящее перемешаны? Разве перипетии человеческой жизни, с виду
такие  несхожие,  не  могут  быть  связаны  единой  тайной  нитью,   одним
преобладающим ароматом?
   - Мадам спит.
   Я узнал сонный голос мисс Майнот.
   - Я вас разбудил, мисс?
   - Нет... нет... ничуть, сэр.
   - Как дети?
   - Все в порядке, сэр. Они выглядят прекрасно.
   - А моя жена?
   - Она, как всегда, в восторге от Клостерса.
   - Ей не слишком скучно?
   - Нет... нет... Она встречается с друзьями.  Они  все  сюда  съехались.
Сегодня у нас обедает мистер Ирвин Шоу.
   - Передайте ему привет.
   Шоу был единственным собратом по перу, с которым я поддерживал дружбу.
   - Скажите моей жене, что я еще недельки на две задержусь  в  Париже.  В
письме я ей все объясню.
   - Очень жаль, сэр. В Клостерсе такая  чудесная  погода...  И  дети  уже
немножко скучают по вас.
   - Не беспокойтесь. Через две недели я приеду.
   - Я не беспокоюсь, сэр...
   Выйдя из комнаты Гиты Ватье, я увидел в зеркале свою физиономию. Я  уже
давно не брился. Впрочем, ничего страшного, если в ближайшие дни  я  стану
похож на бездомного бродягу. В Клостерсе  стоит  хорошая  погода,  но  мне
необходимо сейчас спуститься на дно колодца, чтобы ощупью  найти  нечто  в
его черной воде.
   Я вышел и зашагал по улице Курсель. Солнце уже припекало, но  лучи  его
не изнуряли меня, а бодрили. На пустынной террасе бульвара Осман  я  выпил
кофе. По счастью, в двух шагах оказался писчебумажный магазин. Я купил три
набора почтовой бумаги большого формата без линеек. И ручку.  Обыкновенный
синий фломастер.

   "Париж, 9 июля.
   Дорогая Кэти!
   Я предпочитаю написать тебе, а не звонить. Быть может, мне не следовало
назначать встречу с этим  японцем  в  Париже...  Но  встреча  была  только
предлогом - после стольких лет мне  захотелось  вернуться  в  этот  город,
который так много значил для меня, чтобы увидеть его в последний раз...  Я
останусь здесь еще  недели  на  две,  я  должен  написать  обо  всем,  что
всколыхнул во мне Париж и что связано  с  моим  вступлением  в  жизнь.  Не
огорчайся, дорогая Кэти. Целую тебя. Поцелуй от меня детей. Мой  дружеский
привет Ирвину Шоу. Я тебя люблю.
   Эмброуз".


   Вернувшись  в  квартиру,  я  начал  писать,  устроившись  на  диване  в
гостиной, поджав под себя ноги и положив на колени пачку бумаги. Балконную
дверь я оставил открытой. Очень жарко. Но что из  того.  Теперь,  когда  я
хочу рассказать всю правду, мне нужно  вернуться  вспять,  к  тем  далеким
годам.
   Прежде чем сделаться английским писателем Эмброузом Гайзом, я вступил в
жизнь в качестве носильщика. Да. Носильщика. И это единственное ремесло  -
не считая писательского, - какое я когда-либо испробовал.
   Мне было двадцать лет, я провел несколько дней в  департаменте  Верхняя
Савойя на зимнем спортивном курорте, теперь  отдых  приходилось  прервать:
денег, которые у меня оставались, едва хватало на обратный билет. А куда я
намерен ехать, я и сам не мог бы сказать.
   Снегопад застиг меня по дороге к Рошбрюну, и,  так  как  на  расстоянии
шага ничего не было видно, я укрылся в холле  первого  попавшегося  отеля.
Из-за обрыва в электросети холл был погружен в полумрак, на барьере  перед
портье стоял электрический  фонарь,  луч  которого  он  время  от  времени
направлял на шкафчик за своей спиной, чтобы взять оттуда  ключ  или  почту
для очередного клиента. Было то зыбкое время дня,  которое  я  так  хорошо
знал по Парижу: сумрак мало-помалу сгущается, но фонари еще не  зажгли,  и
на фоне неба темнеют громады зданий,  а  здесь  в  этот  предвечерний  час
темнели силуэты клиентов, идущих  через  холл  или  неподвижно  сидящих  в
кожаных креслах. Сейчас, когда я пишу эти строки, я невольно  думаю:  нет,
не случайно, конечно, я впервые увидел Кармен  именно  в  этот  час.  Если
бывает такое  время  дня,  которое  способно  вам  кого-то  напомнить,  то
неуловимое, пронзительное мгновение,  когда  угасает  день,  будет  всегда
вызывать в моей памяти Кармен.
   Я сидел в углу поблизости от портье. И слышал, как он сказал:
   -  Конечно,  мадам...   Сейчас,   мадам...   сию   минуту.   -   Сказал
предупредительным тоном, меня удивившим, -  так  он  не  вязался  с  сухим
тоном, каким он отвечал другим клиентам.
   Потом он взял телефонную трубку.
   - Алло... Я хочу узнать, заказана ли машина  для  мадам  Блен...  -  Он
положил трубку. - Вы можете больше ни о чем не беспокоиться, мадам Блен.
   И тогда я перевел взгляд на эту самую мадам Блен, которая, стоя  спиной
ко мне, небрежно  оперлась  о  барьер  перед  портье.  Фонарь  освещал  ее
белокурые волосы. На ней был жакет из светло-коричневого меха.  Ее  нельзя
было назвать ни высокой, ни маленькой. Она слегка повернула голову  в  мою
сторону, и в луче света от фонаря я уловил озабоченное выражение ее  лица.
На вид ей было не больше тридцати пяти.
   - Только я пока еще не придумал, как быть с  вашим  багажом,  мадам,  -
сказал портье.
   - Что же мне делать?
   Отчаяние в ее голосе меня удивило. Что за драма связана с этим багажом?
   - Не раньше, чем через четыре дня, мадам.
   - Я уверена, ради меня вы постараетесь что-нибудь сделать.
   - Я рад бы всей душой, мадам. Но это невозможно.
   - Невозможно? Почему?
   - Я уже хотел было сам отвезти чемоданы в Париж. Но  ни  на  минуту  не
могу отлучиться отсюда. Особенно сейчас... Все идет хуже некуда... Свет то
и дело гаснет, а с утра отключили отопление...
   В холле и в самом деле было  так  холодно,  что  клиенты  оставались  в
пальто и лыжных  костюмах.  Некоторые  даже  кутались  в  пледы.  Один  из
посыльных начал расставлять на  низких  столиках  свечи,  а  метрдотель  с
большим подносом в руках обносил желающих напитками.
   - Отопление вашего отеля меня не интересует. Меня интересуют только мои
чемоданы...
   - Понимаю, мадам.
   -  Вы  должны  сейчас  же  придумать  какой-нибудь  выход.  Я  на   вас
рассчитываю.
   - Я сделаю все, что в моих силах, мадам Блен.
   Она скрестила руки  на  барьере  и  подняла  голову  в  позе  прилежной
ученицы. Стало быть, в нескольких метрах от меня стоит мадам Люсьен  Блен.
Мне довольно сделать шаг, чтобы  оказаться  с  ней  рядом,  но  расстояние
казалось мне непреодолимым. Сейчас  она  покинет  холл  и  исчезнет,  а  я
останусь, пригвожденный к креслу, и буду вспоминать старую книгу,  которую
обнаружил в парижском госпитале Валь-де-Грас, куда попал  прошлой  осенью.
Книгу в грязно-желтой обложке, на  которой  выделялись  гранатового  цвета
буквы заглавия: "Как они нажили состояние", и синим имена таких людей, как
сэр Базиль Захаров или коммодор Друйи. Одна из глав была посвящена Люсьену
Блену - в ней рассказывалось, как он  родился  в  далекой  провинции,  как
приехал  в  Париж,   как   стремительно   разбогател:   ему   принадлежали
многочисленные отели, театральные залы, конный завод в  Варавиле...  Сразу
после войны он женился на женщине, которая годилась ему в дочери. Была там
и фотография: мадам Люсьен Блен совсем молоденькая,  такая  же  белокурая,
как и теперь; она стояла между своим мужем и одним из его жокеев,  который
только что выиграл скачки. Блен погиб в автомобильной катастрофе ночью  на
дороге  в  Варавиль...  Автор  этого  сочинения  изъяснялся   фразами   из
приключенческих романов: "Люсьен Блен подошел  к  жизненному  перекрестку.
Какую дорогу он изберет?", или: "Отныне в жизни Люсьена Блена все  большее
место станет занимать любовь", или:  "Это  ваше  последнее  слово,  Люсьен
Блен? - Да. Я никогда не меняю своих решений". В Валь-де-Грас я чувствовал
себя так скверно, что хорошую литературу читать не мог.
   - Такси будет через четверть часа, мадам.
   - А сколько ехать до Женевы?
   - Час... Вам не о чем  беспокоиться...  Самолет  на  Париж  вылетает  в
десять пять.
   - Да, но вы все еще не решили, как  быть  с  моими  чемоданами...  Я  с
нетерпением жду вашего ответа...
   - Вы, право, ставите меня в тупик, мадам Блен.
   Чтобы скрыть замешательство, он то зажигал,  то  снова  тушил  стоявший
перед ним на барьере  фонарь.  А  я...  Думаю,  не  будь  этого  обрыва  в
электросети... Сумрак многое упрощал.
   Я подошел к портье. Наклонился к мадам Блен.
   - Мадам...
   Она обернулась. Портье поднял голову.
   - Извините мою навязчивость... но мне показалось, что вы беспокоитесь о
своих чемоданах...
   Я и сам был удивлен, как отчетливо и звучно произношу каждое слово.
   - Если я могу вам чем-нибудь помочь...
   Она взяла с барьера фонарь и направила его луч мне в лицо.
   - Но мы с вами незнакомы...
   Сноп света слепил мне глаза, я старался не жмуриться.
   - Завтра я возвращаюсь в Париж... Если вам  угодно,  я  могу  доставить
ваши чемоданы...
   И снова мой решительный тон удивил меня, словно эту фразу  произнес  не
я, а кто-то другой.
   - Вы согласны довезти  мои  чемоданы  до  Парижа?  -  ласковым  голосом
спросила мадам Блен.
   - Само собой, мадам.
   - Но у меня их по крайней мере десяток...
   Она поставила фонарь на барьер совершенно прямо, так, чтобы свет  падал
на нас обоих.
   - Как же вы управитесь с десятью чемоданами? Вы едете поездом?
   - Да, ночным.
   - Я могу забронировать соседнее купе для багажа, - предложил портье.  -
В котором часу у вас поезд, месье?
   - Завтра в шесть вечера.
   Портье что-то записал на листке бумаги.
   - Каким классом вы едете?
   - Вторым.
   - Лучше, чтобы вы поехали первым, месье.  Для  багажа  мадам  Блен  мне
легче забронировать купе первого класса.
   - Как вам будет угодно.
   Ради мадам Блен я был готов на все.
   - И вы доставите чемоданы в мою парижскую квартиру?
   - Конечно... Это легче легкого...
   - Как вы думаете, Жан, на него можно положиться?
   Портье смерил меня холодным взглядом. И ничего не ответил.
   - Сама я думаю, что можно...
   Она поднесла к губам сигарету. Я порылся в кармане и, по счастью, нашел
в нем дешевенькую зажигалку, из тех, что в обиходе  зовутся  "кузнечиком".
Она нагнулась ко мне, чтобы прикурить. При этом она задела меня плечом. На
меня повеяло ее духами.
   - Так или иначе, придется рискнуть.
   - Со мной вы ничем не рискуете, мадам...
   Я вдруг испугался, что она передумает.
   - Вы студент?
   - Нет.
   - Занятный юноша, вы не находите?
   - Занятный? Чем?
   Портье оглядывал меня весьма недружелюбно.
   - Такси вас ждет, мадам.
   Он хотел ее проводить, но она протянула ему руку.
   - Не надо... Не трудитесь... Месье меня проводит... До свиданья, Жан...
   - До свиданья, мадам... И не беспокойтесь о чемоданах...  Я  все  улажу
вместе с месье...
   Мы вышли из отеля, мадам  Блен  и  я.  Еще  не  совсем  стемнело,  снег
прекратился. Шумел включенный двигатель ожидавшего такси.
   - Я больше никогда сюда не вернусь, - сказала она доверительным  тоном.
- Шале нагоняет на меня хандру.
   - Какое шале?
   - Мое.
   Она взяла меня под руку - тропинку, что вела от отеля к дороге,  замело
мягким пушистым снегом, в котором утопали наши ноги.
   У шофера такси она попросила клочок бумаги и карандаш.
   - Я оставлю вам свой парижский адрес и номер телефона. Когда приедете с
чемоданами, позвоните мне... Я буду в Париже уже  сегодня  вечером...  Как
вас зовут?
   - Жан Деккер. Через два "к"...
   Она записала мое имя на клочке бумаги,  который  разорвала  пополам.  И
задержала на мне взгляд своих светлых глаз, точно я возбудил  ее  интерес,
любопытство, а может быть, просто показался ей на кого-то похожим.
   Она продолжала мне улыбаться сквозь стекло  такси.  Я  провожал  машину
взглядом, пока она не скрылась за поворотом. Потом, поскольку мне все  еще
казалось, что я грежу, развернул бумажку; на ней  черным  по  белому  было
написано: "Кармен Блен. Аллея Альберта I, 42-бис, тел. Трокадеро 15-28".


   В холле отеля вспыхнул свет. Электрический фонарь, стоявший все так  же
прямо, остался на прежнем месте перед портье - тот забыл его потушить.
   - Стало быть, вы обо всем договорились с мадам Блен?
   - Да... Да... Обо всем...
   - Вы меня выручили... Она иногда требует почти невозможного...
   - Вы давно с ней знакомы?
   - Целую вечность, месье. Я двадцать лет прослужил в отелях ее мужа.
   - Значит, она вправду жена Люсьена Блена?
   - Безусловно, месье. Чьей же еще, по-вашему, ей быть женой?
   - Извините, но, когда Блен умер, мне было десять лет, я мог  его  и  не
знать.
   - Конечно, месье... Конечно... Я к вам не в  претензии...  Вы  еще  так
молоды...
   - Если я не ошибаюсь, он держал скаковых лошадей?
   - Форма жокеев - зеленые куртки, белые шапочки...
   Я дал себе слово запомнить: зеленые куртки, белые шапочки.  Отныне  два
этих цвета неразлучно связались для  меня  с  белокурыми  волосами  Кармен
Блен.
   Портье наклонился ко мне.
   - Я начал работать у Блена  в  Варавиле...  Конюхом...  Так  что,  сами
понимаете, давненько это было... Я знал Блена еще до того, как он  на  ней
женился...
   Он метнул быстрый взгляд  направо,  налево.  Может  быть,  боялся,  что
кто-нибудь подслушает.
   - Я очень люблю мадам, - сказал он, понизив голос.  -  Очень...  Только
после смерти Блена она все пустила по ветру... Это не ее вина... не  могла
она заниматься конюшней... впрочем, и ничем другим тоже... Когда я  думаю,
что Варавиля больше нет, а я вот служу портье в здешних горах... Но  я  на
нее не сержусь...
   Его морщинистая кожа  приобрела  вдруг  кирпичный  оттенок,  то  ли  от
волнения, то ли от гнева.  Я  не  осмелился  расспрашивать  дальше,  боясь
пробудить в нем слишком горестные воспоминания.  Он  выпрямился  и  набрал
полную грудь воздуха.
   - Стало быть, я бронирую купе  для  чемоданов  мадам  Блен  и  место  в
спальном вагоне для вас? В поезде, который  отходит  завтра  вечером.  Так
ведь, месье?
   - Да... только... мне не хватит денег, чтобы...
   - Не беспокойтесь, месье... Об этом позаботится мадам Блен.
   Он  вдруг  снова  обрел  решительный  тон  и  холодноватую  вежливость,
приличествующую его должности.


   У дверей  отеля  остановился  грузовичок.  Грузовичок,  крытый  зеленым
брезентом. Шофер долго ждал, сидя на подножке.
   - Ты взял все чемоданы из шале Люсьена Блена? - спросил портье.
   - Проверь, старина... проверь, - откликнулся шофер, кудрявый блондин  с
повадками старого лыжного тренера.
   Портье вынул из кармана листок бумаги. Потом обернулся ко мне.
   - Сегодня днем она звонила мне и сообщила полный перечень  чемоданов...
Посмотрим сначала те, что взяты в шале...
   Он направил электрический фонарь в недра грузовичка.
   - Кофр... кожаный коричневый саквояж...  два  чемоданчика  крокодиловой
кожи... четыре бежевых чемодана... Шляпная картонка...
   Он то и дело сверялся со списком.
   - И еще четыре  матерчатых  чемодана,  отделанных  кожей,  которые  она
оставила здесь...
   Чемоданы были составлены у барьера. Портье, шофер и я сам перенесли  их
в грузовичок.
   Портье протянул мне конверт.
   - Ваш железнодорожный билет...
   Я сел рядом с шофером. Портье встал на подножку.
   - Не знаю, как вы справитесь на вокзале в Сен-Жерве... Носильщиков  там
нет... Ты поможешь ему, Анри?
   - Поглядим, - откликнулся шофер.
   - Счастливого пути, - сказал портье. - И передайте от меня привет мадам
Блен.
   Шофер тронулся с места. Одной рукой он держал руль, другой протянул мне
пачку сигарет.
   - Эта дама всегда путешествует с таким багажом?
   - Не знаю.
   Я и  в  самом  деле  ничего  не  знал.  Я  катил  по  горной  дороге  в
неизвестность.


   Поезд стоял на вокзале минут десять. Как на фотоснимке вижу я пустынную
платформу и желтый свет из приоткрытой двери зала ожидания. А чуть поодаль
две тени - носильщика и шофера грузовичка, сидящих на тележке. Они  курят.
Я опускаю вагонное стекло и слышу их приглушенные голоса.
   Потом поезд плавно трогается.  Сумерки  еще  не  наступили.  Я  любуюсь
пейзажем.  Горы,  лесопилки,  речушки,  шале,  белые  пространства  с  уже
обнажившимися кое-где травой и  скалами.  В  отрочестве  я  несколько  лет
проучился в коллеже в здешних  местах,  и  каждый  раз,  когда  я  покидал
Верхнюю Савойю, у меня слегка щемило  сердце.  Саланш.  Клюз.  Экс-ле-Бен.
Озеро и заброшенные понтоны. И вот теперь в Верхней Савойе я  познакомился
с мадам Люсьен Блен. В коридоре ни души. Вагон пуст. Единственный пассажир
в этом поезде, я размышляю над тем, к  какой  судьбе  он  меня  влечет.  Я
открываю раздвижную дверь купе,  потом  закрываю  ее  за  собой.  Поднимаю
голову вверх и при свете  ночника  разглядываю  один  за  другим  чемоданы
Кармен.


   Спал я мало. Поезд на всех парах проскочил первые пригородные  вокзалы,
я не чувствовал ни малейшей усталости. Вильнев-Сен-Жорж. Мэзон-Альфор.  По
прибытии на Лионский вокзал я подумал, что отныне  моя  жизнь  потечет  по
новому руслу, и бросил взгляд на часы. Было семь двадцать пять утра.
   Я окликнул двух носильщиков. Им пришлось повозиться с кофром.
   - Доставить ваш багаж на стоянку такси?
   - Да... На стоянку такси, - неуверенно подтвердил я.
   Они шли рядом, толкая свои тележки, а я вышагивал за ними с той же, что
и они, торжественностью. Порывшись в карманах, я  нашел  тридцать  франков
двести семьдесят сантимов. Накануне, когда поезд отходил от  Сен-Жерве,  я
обнаружил, что потерял бумажник.
   Носильщики уже приготовились сгрузить чемоданы на тротуар возле стоянки
такси.
   - Простите... Вы не могли бы поставить их где-нибудь не на самом  ходу?
- пробормотал я.
   Тогда, взявшись за свои тележки, они  снова  зашагали  по  платформе  к
ресторану "Трэн-Бле" и там загородили створку двери одним из  чемоданчиков
мадам Блен. А  потом  вдвоем  сгрудили  чемоданы  у  ступенек,  ведущих  в
ресторан. Я заплатил им, а когда  они  ушли,  сел  на  кофр,  который  они
положили на пол.
   В кармане у меня осталось всего три  франка  семьдесят  пять  сантимов.
Ехать со всеми этими чемоданами на метро  было  невозможно.  Я  прошел  по
безлюдному ресторану. В глубине, в баре, официант в белой куртке  поджидал
первых клиентов. Я попросил у него телефонный жетон и в кабине стал шарить
во внутреннем кармане куртки в поисках телефона мадам Люсьен Блен.
   С бьющимся сердцем я набрал Трокадеро 15-28. Ответил мужской голос.
   - Могу я попросить к телефону мадам Блен?
   - Мадам спит.
   Несколько секунд молчания. Наконец мужской голос спросил:
   - Кто это говорит?
   - Это насчет чемоданов мадам Блен.
   - Насчет чемоданов мадам? - Голос смягчился.
   - Да... Насчет чемоданов... Не знаю, как их ей  доставить...  Машины  у
меня нет... Я на Лионском вокзале...
   - На Лионском вокзале?
   - Да... Со мной кофр и десяток чемоданов, которые мадам  Блен  поручила
мне на лыжной станции.
   - Послушайте... Я не могу будить мадам...
   - Что же мне делать?
   - Я пришлю за вами две машины, месье. Прямо сейчас.  Две  машины...  Вы
говорите, на Лионском вокзале?
   - Да, у ресторана "Трэн-Бле".


   Две большие черные  машины,  взятые  напрокат.  Они  остановились  одна
позади другой,  и  шоферы  -  оба  в  бежевых  костюмах  -  вышли  из  них
одновременно.
   Я помог им погрузить чемоданы. Опустив спинку двойного заднего  сиденья
в большей из машин, они поместили и кофр. Меня восхитила легкость, с какой
они перетаскивали чемоданы, словно это не составляло для них ни  малейшего
труда.
   Я сел в головную машину рядом с шофером. Он медленно тронулся с  места,
а вторая машина следовала за  нами  на  расстоянии  нескольких  метров.  К
ветровому стеклу была прикреплена табличка: "Шоферы Франции".
   Бульвар Дидро. Аустерлицкий мост. Было девять  часов  утра.  Я  опустил
стекло. В машину проник легкий ветерок,  пропитанный  ароматом  листьев  и
пыли.
   Шофер небрежно вел машину, придерживая руль одной рукой.  Другой  шофер
двигался за нами почти вплотную, так что порой машины едва не сталкивались
буферами.
   Мы ехали по набережным вдоль ограды Ботанического сада. В  какой-нибудь
сотне-другой метров от нас в  глубине  квартала  высился  купол  госпиталя
Валь-де-Грас, где минувшей осенью меня продержали три месяца,  прежде  чем
навсегда освободить от воинской повинности. Семь лет  в  коллеже,  полгода
казарм и три месяца в Валь-де-Грас. Отныне никто и нигде  не  сможет  меня
замуровать. Никто. Наконец я начинаю жить. Я до  конца  опустил  стекло  и
оперся локтем на его  край.  На  набережных  уже  зазеленели  платаны,  мы
проезжали под сводом их крон.
   По улицам струились потоки машин, наш  автомобиль  скользил  совершенно
бесшумно. Приглушенно играло радио - помню, когда мы  подъезжали  к  мосту
Согласия, оркестр исполнял "Апрель в Португалии".  Меня  так  и  подмывало
насвистать  эту  мелодию.  Париж,  освещенный  весенним  солнцем,  казался
совершенно незнакомым городом, куда я попал в первый  раз,  от  набережной
Орсэ за мостом Инвалидов веяло в это утро  очарованием  Средиземноморья  и
каникул. Точно мы ехали по Ла-Круазетт  в  Каннах  или  же  по  Английской
набережной в Ницце.
   Мы проехали через Сену по мосту Альма,  вторая  машина  катила  с  нами
рядом. Шоферы переглядывались. Потом машины свернули на улицу Жана  Гужона
и в самом ее начале  одна  за  другой  остановились,  въехав  колесами  на
тротуар. Мы вышли из  машин,  все  трое.  Дверцы  обоих  черных  лимузинов
хлопнули, как в стародавних гангстерских фильмах. Мужчина в белой  рубашке
и синих брюках ждал у двустворчатой  двери  из  светлого  дерева,  похожей
больше на дверь в квартиру, нежели на входную дверь. Он подошел к нам. Был
он мал ростом, с повадками отставного жокея.
   - Все чемоданы в порядке?
   Говорил он решительным тоном, меня удивившим. На нас он не  обращал  ни
малейшего внимания. Его интересовали только чемоданы.
   - Все в порядке, - подтвердил я. - Все. Я проверил.
   Видя мое рвение, он мне улыбнулся. Быть может, вначале он подумал,  что
по молодости лет я отнесусь к поручению легкомысленно.
   Он распахнул входную дверь. Огромный  вестибюль,  выложенный  черной  и
белой плиткой.
   - Чемоданы поставьте здесь.
   Оба шофера и я один за  другим  внесли  все  чемоданы  в  дом.  Мужчина
внимательно следил за тем, чтобы мы расставляли их вдоль стены  по  росту,
начиная с самого большого. Когда работа была окончена, он вынул из кармана
потертый коричневый кожаный бумажник  и  расплатился  с  шоферами,  вручив
каждому  по  пачке  денег,  которые   предварительно   сосчитал,   слюнявя
указательный палец.
   Мы остались вдвоем,  он  и  я,  посреди  вестибюля.  Я  не  решался  ни
шевельнуться, ни промолвить хоть слово. Он оглядел вереницу чемоданов. Без
сомнения, пересчитывал их. Потом поднял  ко  мне  лицо.  Несколько  секунд
помолчал и, выпрямившись, торжественно объявил:
   - Мадам спит.


   После  чего  он  расслабился.  Скрестил  руки  на  груди  и  снова  мне
улыбнулся. Это был уже другой человек.  Он  подошел  ко  мне  и  кончиками
пальцев потрепал меня по плечу.
   - Спасибо, что оказали мадам эту услугу... Мадам говорила мне о  вас...
Она сказала, что хочет вас видеть...
   - Правда?
   Его, должно быть, удивила порывистость  моего  вопроса,  но  когда  оба
шофера ушли, я подумал, что сейчас выпроводят и меня и мне больше  никогда
в жизни не придется встретиться с мадам Люсьен Блен.
   - Идемте...
   Мы прошли по узкому, плохо освещенному коридору, в  конце  которого  он
открыл дверь и посторонился, пропуская меня вперед. В  этой  гостиной  мое
внимание с первой минуты привлекли голубые деревянные  панели,  краска  на
которых местами облупилась, и застекленные двери, выходившие  в  маленький
сад...
   - Можете подождать здесь...
   Он указал мне на обтянутый синим бархатом диван у стены. Я сел.
   - Хотите чего-нибудь выпить?
   - Спасибо, нет.
   - Мадам Блен всегда просыпается поздно, -  ласково  сказал  он,  словно
хотел заранее подбодрить меня и предупредить, что ждать придется долго.  -
Вы и в самом деле  не  хотите  чего-нибудь  выпить?  Кофе,  например?  Или
апельсиновый сок?
   - Нет, спасибо.
   - Если передумаете, нажмите эту кнопку.
   И он показал мне золоченый звонок на стене справа от дивана.
   - До свиданья, месье. Наберитесь терпения.
   Он исчез через ту же  дверь,  через  которую  мы  вошли,  она  медленно
закрылась за ним; дверь была так плотно пригнана к стене,  что  совершенно
сливалась с ней. Иллюзия была тем более полной, что со стороны гостиной  у
двери не было ручки. Может, коридор, по которому мы только что прошли, был
потайным? Я дал себе слово спросить об этом у мадам Люсьен Блен.
   Я долго сидел на диване. Слева  от  меня  китайская  ширма.  На  низких
столиках и на камине букеты желтых и белых цветов. Увядших.  Прямо  передо
мной солнце освещало дверные стекла радужным светом,  заливавшим  траву  и
цветники сада. Этот  садик,  служивший  продолжением  гостиной,  по  форме
напоминал носовую часть корабля, так что под  конец  мне  стало  казаться,
будто я плыву по морю.


   Тишина была гнетущей. Я встал и открыл одну из двустворчатых стеклянных
дверей. Ветерок приподнял газовые занавески, я выскользнул в сад.
   К черной решетке  в  рост  человека,  ограждавшей  сад,  был  прислонен
оранжевый шезлонг. Я разложил его посреди лужайки и сел.  Светило  солнце,
до меня долетал приглушенный гул уличного движения, словно о решетку  сада
бил прибой. Мне было хорошо, я откинул голову на шезлонг. По  синему  небу
плыли легкие весенние облачка.
   Потом я опустил голову. Передо мной ротондой выступала  гостиная  с  ее
тремя стеклянными дверями. Справа были еще две стеклянные  двери,  изнутри
закрытые ставнями. Может, это спальня мадам Люсьен Блен? Мне  хотелось  бы
заглянуть в щелку ставен, проверить,  правда  ли,  что  она  спит  в  этой
комнате. Я вернулся в гостиную. На низком столике ящичек  с  сигаретами  и
начатая коробка спичек, на оборотной стороне  которой  значилось  название
ресторана. Я снова сел на диван. Английский табак обжигал мне  гортань,  я
следил глазами за облачками дыма, таявшими над моей головой.  Лучи  солнца
заливали комнату, потом в комнате вдруг сразу темнело, как перед грозой. С
того места, где я сидел, мне виден был кусочек неба. Тишина и эти  слишком
резкие перепады освещения навевали на меня едва уловимую - о, почти совсем
неуловимую - тоску.
   Я переходил из гостиной в сад и из сада в гостиную до самого полудня, и
никто так и не нарушил моего одинокого ожидания. Потом я  открыл  одну  из
дверей гостиной и на цыпочках, как мог быстро, прошел по анфиладе  комнат.
Некоторые были совершенно пусты. В других сгруженная мебель  была  накрыта
чехлами. В последующие дни  мне  предстояло  узнать,  что  все  комнаты  в
квартире, кроме спальни и гостиной, были заброшены и  служили  свалкой.  В
них можно было найти всякую  всячину  -  седла,  сбрую,  люстры,  ковры  и
мебель, свезенные из тех домов, что  в  свое  время  принадлежали  Люсьену
Блену в Шантийи и на мысе Антиб,  и  чучела  из  его  коллекции,  например
жираф, который одиноко высился посреди бывшей столовой.
   Наконец я добрался до вестибюля, выложенного черными и белыми плитками,
где все еще стояли выстроенные по росту чемоданы. В  ту  минуту,  когда  я
потянул на себя входную дверь, чья-то рука сжала мое плечо.  Я  обернулся.
Человек, встретивший меня и двух шоферов, улыбался мне, но  в  глазах  его
была тревога.
   - Вы что, вздумали уйти?
   Неужели он незаметно для меня шел за мной по пятам? Может, он с  самого
начала следил за мной? Он все крепче стискивал мое плечо.
   - Надо подождать, пока проснется мадам.
   В голосе его слышалась угроза. Он приблизил ко мне свое жесткое  личико
жокея, похожее на лицо ребенка, усохшее с годами.
   - Я хотел немного пройтись.
   - В самом деле?
   - Да... Я хотел... купить газету.
   Он разжал хватку.
   - Только не долго.  С  мадам  никогда  заранее  неизвестно.  Она  может
проснуться в любую минуту.
   На улице я с облегчением перевел дух. Я уже думал, что он никогда  меня
не выпустит.


   На площади Альма на залитых солнцем террасах кафе ни одного  свободного
столика. Я шел куда глаза глядят, встречая мужчин и  женщин,  все  -  если
память мне не изменяет - в костюмах светлых тонов и в платьях из  вуали  и
муслина. Ветерок перебирал листву деревьев  на  авеню  Монтеня,  -  свежий
ветерок,  создававший  обманчивое  ощущение,  что  идешь  по   приморскому
бульвару.
   Медленными шагами я прошел  вверх,  потом  вниз  по  Елисейским  полям.
Прогулялся вдоль аркад "Лидо", заглянул в "Симфонию". Я бродил много часов
подряд, не отдавая себе в этом отчета, должно быть, я исходил все улицы  в
этом квартале. Запомнились мне только те минуты, когда меня застиг ливень.
Первый раз это случилось  в  саду  на  Елисейских  полях  возле  ресторана
"Дуаен", и я успел укрыться в старом музыкальном павильоне. Во второй  раз
- возле кинотеатра "Биарриц". А потом  солнце  снова  заиграло  на  мокрых
тротуарах.
   К вечеру небо опять омрачилось. Под деревьями Рон-Пуэн  на  меня  упали
первые капли дождя, но я продолжал идти по авеню Монтеня, держась  поближе
к домам. Дул ветер, ветер с Атлантики, и я думал: "В конце авеню  я  увижу
море". Надо мной кружили чайки. На площади Альма дождь хлынул сильнее, и я
сел за один из немногих свободных столиков на застекленной террасе кафе "У
Франсиса". Подошел официант,  чтобы  принять  заказ.  Но  у  меня  уже  не
осталось денег.
   - Я жду кое-кого.
   В общем-то, это была правда  -  я  кое-кого  ждал.  По  другую  сторону
площади под дождем блестела решетка маленького  сада.  Теперь  мадам  Блен
уже,  конечно,  проснулась.  Мне  достаточно  сделать  несколько  шагов  и
позвонить в дверь. Но мне хотелось, чтобы моя жизнь еще на  минуточку  как
бы  остановилась  в  нерешительности  на  террасе  этого  кафе   под   гул
разговоров, в отблесках дождя на стекле  и  на  тротуаре.  Я  ждал,  чтобы
стемнело и  зажглись  фонари.  И  наверно,  я  еще  долго  просидел  бы  в
оцепенении за столиком, если бы официант снова не наклонился ко мне:
   - Все еще кого-то ждете?
   В голосе его звучала такая ирония, что я встал. На улице дождя  уже  не
было. Я подошел к газетному киоску и купил журнал. Я ведь сослался на  то,
что мне надо купить газету, чтобы меня выпустили из  квартиры,  и  мне  не
хотелось, чтобы получилось, будто я солгал.


   Странный звонок. Очень  гулкий.  Будто  протяжный  звук  органа.  Дверь
открыл тот же самый человек, только на этот раз на нем была белая  куртка,
черные брюки и белые  перчатки  -  точь-в-точь  стюард  морской  компании,
который собирается подать ужин капитану.
   - Мадам все еще спит.
   Видно было, что он обрадовался моему приходу. Очевидно, боялся,  что  я
уже не вернусь.
   - Вам лучше подождать в гостиной.
   Он снова стиснул мне плечо и так, надавливая на него, стал уводить меня
подальше от входной двери.
   - Сюда... сюда... Теперь сюда...
   Он говорил со мной, как жокей  с  норовистым  жеребенком,  от  которого
неизвестно чего ждать. Мы прошли по тому же самому коридору, что и прежде,
и в гостиной он указал мне все тот же диван. Я, как и в первый раз, уселся
слева с краю. Отныне моя жизнь превратится в сон, в котором  я  без  конца
буду  ждать,  чтобы  проснулась  мадам.  И   в   ожидании   целыми   днями
прогуливаться  по  улицам  квартала,  а   потом,   точно   на   дежурство,
возвращаться в  гостиную  и  там  неизменно  слышать,  как  тот  же  самый
дворецкий с лицом жокея сообщает: "Мадам спит".
   Указав на журнал, который я положил себе на колени, он сказал:
   - Я вижу, теперь у вас есть что читать.
   Бдительность этого человека начала меня раздражать.
   - Объясните, пожалуйста, - сказал я. - Что, мадам проходит курс лечения
сном?
   Несколько секунд  он  ошарашенно  молчал,  потом  смерил  меня  ледяным
взором.
   - Вовсе нет... Мадам очень мало спит, вот ей и надо восстановить  силы.
Если уж ей случится заснуть, она может проспать целый день.
   - Она спит двенадцать часов подряд?
   Он, очевидно, воспринял это как очередную дерзость. Дверь в коридор  за
ним захлопнулась, и я снова остался один. Я перелистывал  журнал,  но  все
эти статьи и  фотографии  составляли  часть  того  мира,  который,  как  я
предчувствовал, будет уходить от меня все дальше и дальше, если я останусь
в этой гостиной с голубыми панелями. Что удерживало меня здесь? Когда  два
шофера на Лионском вокзале погрузили  чемоданы  в  машины,  мне  следовало
затеряться среди парижских улиц.
   Я уронил на пол журнал. Застекленные двери успели  закрыть  внутренними
ставнями, и тишина в гостиной стала еще  бездонней,  чем  утром.  Лампа  с
розовым абажуром отбрасывала мягкий свет на большую ширму слева  от  меня,
от которой я не мог отвести глаз и по которой медленно и  бесконечно  плыл
лебедь.


   Он потряс меня за плечо. Я не мог понять, где я. Но тут  я  узнал  лицо
жокея, белую куртку и белые перчатки. И голубые панели гостиной.
   - Мадам вас ждет.
   Я сидел, привалившись к спинке дивана. Теперь я взглянул на  часы.  Был
вечер, половина одиннадцатого. Стало быть, я тоже в  конце  концов  уснул.
Взяв меня  под  локоть,  он  помог  мне  встать.  Потом  мелкими,  точными
движениями разгладил впадину, оставшуюся после меня на диване.
   Я пошел за ним через анфиладу пустых комнат, которые  все  были  залиты
светом, казавшимся - впрочем,  может,  это  было  обманчивое  впечатление,
вызванное моей крайней усталостью, - ослепительно белым.  Я  споткнулся  о
скатанный ковер. Дворецкий едва успел меня поддержать.
   - Вы, по-моему, не совсем в форме. Вам надо было принять душ.
   - Душ?
   - Ну да. Если бы я разбудил вас немного раньше, вы  бы  успели  принять
душ.
   Он кулаком постучал в двустворчатую дверь, но никто не откликнулся.  За
дверью слышалась музыка. Дворецкий тихонько ее приоткрыл.
   - Мадам...
   Никакого ответа.
   Он толкнул одну из створок. Комната показалась  мне  темной,  настолько
ослепил меня яркий свет в других комнатах.
   - Она  приказала  мне  привести  вас  сюда...  Можете  подождать.  Она,
очевидно, в ванной...
   И он повлек меня в комнату. Потом незаметно отступил назад и закрыл  за
собой дверь.


   Музыка лилась из черного транзистора, стоявшего  на  круглом  мраморном
столике. В щелки двух приоткрытых застекленных дверей видны были  трава  и
цветники маленького сада и небо, на котором сверкал рожок месяца.
   Я сел на пуф, обитый тканью с цветочным рисунком, и огляделся. Лампа  в
самой глубине рассеивала по комнате тусклый желтый свет. На ночном столике
среди разбросанных в беспорядке лекарств,  газет  и  книг  горела  толстая
свеча  под  стеклом,  и  это,  несомненно,  от   нее   по   всей   комнате
распространялся  аромат  амбры.  Широченная  кровать  с   балдахином,   но
балдахином весьма своеобразным, воздушным, круглой формы, похожим то ли на
корзину аэростата, то ли на огромное насекомое. А на полу возле кровати  -
матрац с неубранной постелью.
   - Вы здесь?
   Голос доносился из глубины комнаты, из-за приоткрытой двери.
   - Да, мадам.
   - Не называйте меня "мадам". И пожалуйста, извините,  что  я  заставила
вас ждать.
   - Это не имеет значения.
   - Вы, наверно, голодны?
   - Нет.
   - Конечно, голодны. Сейчас вам принесут поужинать.
   Она слегка повысила голос, чтобы я услышал ее на расстоянии, и я уловил
еле заметный простонародный выговор.
   - Вам нравится эта музыка?
   Долгая жалоба саксофона. Конечно  же,  я  знал  эту  мелодию.  Тягучая,
замедленная, как во сне, это была мелодия "Апреля в Португалии".


   Она появилась в дверном проеме. Босиком, белокурые волосы распущены. На
ней был белый купальный халат. Я встал.
   - Нет-нет... Не вставайте...
   Казалось, она находит мое присутствие  здесь  совершенно  естественным.
Переворошив коробки, книги и свечу  на  столике  у  изголовья,  она  нашла
начатую пачку сигарет и зажигалку. Потом подошла и села на матрац.
   - Курить будете?
   - Нет, спасибо.
   Она в упор разглядывала меня. Взгляд ее задержался на моих руках.
   - Много хлопот доставили вам мои чемоданы?
   - Ничуть.
   - Очень мило с вашей стороны... Простите, что заставила вас  так  долго
ждать... Но я стараюсь выспаться днем... Ночью ничего не  получается...  В
этой кровати я не могу уснуть... Она слишком высокая...
   Я с серьезным видом покачал головой. Было так странно видеть ее на этом
матраце в изножье кровати под балдахином.
   -  Вы,  наверно,  проголодались...  Вам  сейчас  принесут   чего-нибудь
поесть...
   Кто принесет? Человек с лицом жокея?
   - Спасибо, не надо... Не стоит беспокоиться...
   -  Надо,  надо...  Я  хочу,  чтобы  вы  поели...  Я  тоже  перекушу  за
компанию... Но вам неудобно на этом пуфе... Идите сюда.
   Я сел рядом с ней на краешек матраца.
   - Забавно... В первый раз, когда я вас увидела, вы напомнили мне  друга
моего мужа... Я очень любила этого человека... Он был англичанин...  Может
быть, вы его сын? Бернард Фармер... Вы не сын Бернарда Фармера?
   Глаза ее не отрывались от моего лица, но я чувствовал, что за  ним  для
нее как бы проступают черты Бернарда Фармера.
   - Когда я познакомилась с моим мужем, он не мог обойтись без Фармера...
   Я вдыхал аромат ее духов. Пояс халата туго стягивал талию.
   - Люди, которых знаешь в двадцать лет, всегда оставляют  след  в  твоей
душе... Из всех мужчин, которых я встречала, неизгладимый след оставили  в
моей душе двое - мой муж и Бернард Фармер...
   - Правда?
   Вид у меня, наверно, был торжественный и зачарованный.
   Она улыбнулась:
   - Вам, конечно, неинтересно все это слушать.
   - Наоборот.
   - Когда я увидела вас в первый раз  в  холле  отеля,  я  подумала,  что
Фармер в ваши годы должен был быть именно таким...
   И снова ее взгляд задержался на моих руках.


   Дворецкий поставил  поднос  на  круглый  столик,  казалось,  ничуть  не
удивившись тому, что мы сидим рядом на краю матраца. Я не  услышал,  когда
он вошел в комнату. Как он мог ходить, не производя ни малейшего шума?  На
нем были черные туфли, мягкие как домашние  тапочки.  Они  несли  его  так
легко, словно не касались пола.
   - В котором часу вас завтра разбудить, мадам?
   - Завтра меня будить не надо.
   - Спокойной ночи, мадам.
   Он постоял перед нами, вытянувшись в струнку, черные  туфли  составляли
резкий контраст с белой курткой и перчатками.  Потом  с  какой-то  военной
щеголеватостью он, пятясь, скользнул в дверной проем и, прежде чем закрыть
за собой дверь, простился с нами - а может быть, с одной только мадам Блен
- коротким кивком головы.
   Сандвичи. Тосты. Варенье. Яйца всмятку. Фруктовый  салат.  Два  стакана
апельсинового сока.
   - Может, вы хотели бы поесть поплотнее?
   - Да нет же. Нисколько...
   Она положила  себе  на  тарелку  фруктового  салата.  Несколько  чайных
ложечек. Выпила глоток апельсинового сока.
   - Я ем все меньше и меньше.
   Мне было стыдно уплетать за обе щеки мой сандвич.
   - И все хуже и хуже сплю... А вы? Вам удается заснуть?
   В ее вопросе было жадное любопытство.
   - Конечно... еще как...
   - Вы можете съесть все эти сандвичи и весь салат?
   - Могу.
   - В ваши годы я тоже готова  была  съесть  все,  что  угодно,  и  могла
проспать десять часов подряд прямо на земле.
   Сколько же ей было  лет?  Теперь,  обнаружив  в  досье  Рокруа  год  ее
рождения, я быстро подсчитал:  тридцать  девять.  Но  мне  она  показалась
моложе.
   - Ешьте руками...
   Но я предпочел есть фруктовый салат вилкой, хотя ее  явно  интересовали
мои руки. Почему она так настойчиво их рассматривает? Быть может, находит,
что у меня грязные ногти? Я ведь и правда грязный. Я не мылся, не брился и
не причесывался уже двое суток. Ночь я провел в поезде.
   - Извините меня, я похож на босяка...
   - Если хотите, можете сейчас же принять ванну... У меня  даже  найдется
для вас купальный и домашний халат... Покажите мне ваши руки...
   Я покраснел. И, однако, у меня хватило храбрости поглядеть ей  прямо  в
глаза.
   - А что такого в моих руках?
   Она пододвинулась ко мне и взяла мою левую кисть. Потом повернула ее.
   - У вас руки в точности как у  Бернарда  Фармера...  Сомнений  нет,  вы
должны быть сыном Бернарда Фармера...
   Ее лицо было рядом с моим. Ее губы коснулись моего виска.
   - Вы его сын, правда ведь?
   - Если вам угодно.



        2

   Свеча отбрасывала на потолок тень в форме треугольного  паруса.  Кармен
повертела ручку  транзистора  и  через  несколько  минут  поймала  наконец
медленную мелодию цитры. Она поставила транзистор на пол.
   - Тебе нравится эта мелодия?
   - Да.
   - Я всегда слушаю музыку, когда пытаюсь уснуть.
   Звук цитры удалялся, заглушаемый не то гулом водопада, не  то  каким-то
таинственным шепотом,  потом  снова  приближался  и  снова  слабел,  точно
уносимый ветром.
   Она заснула, положив голову мне на плечо. Я тоже мало-помалу погрузился
в  дремоту.  Но  перед  этим  я  долго  еще  лежал  с  открытыми  глазами,
прислушиваясь к ее легкому дыханию. Я прижался щекой к ее  волосам,  чтобы
увериться, что я не грежу. Свеча все еще горела, и я подумал, не  надо  ли
ее потушить. Через  одну  из  застекленных  дверей  ветерок  доносил  шумы
Парижа. Там снаружи, за решеткой сада, площадь Альма и терраса кафе, где я
ждал, полдня пробродив без цели. Я сливался с этим городом, я был  листвой
его деревьев, отблеском света на его мокрых тротуарах, гулом его  голосов,
пылинкой среди миллионов других уличных пылинок.
   К Бернарду Фармеру, на которого, по словам Кармен, сказанным  в  первый
же вечер, я будто бы походил, я всегда испытывал симпатию, хотя не  был  с
ним знаком. Благодаря этому человеку я привлек  внимание  Кармен.  Позднее
среди многих сотен пыльных фотографий, покоившихся в комоде в ее спальне и
в ящиках секретера в  гостиной,  я  обнаружил  несколько  его  фотографий.
Тщетно я разглядывал его в  лупу,  -  я  не  мог  уловить  между  нами  ни
малейшего сходства. Блондин с очень светлыми глазами. Руки его  разглядеть
было почти невозможно.
   Я  спросил  Кармен,  в  чем  состоит  сходство.  Но   она   не   хотела
рассматривать эти фотографии.
   - Говорю тебе, он на тебя похож...
   Тон не допускал возражений. Из людей, ее окружавших, только один Рокруа
познакомился с Фармером раньше, чем она, - дружба Рокруа и  Люсьена  Блена
началась еще до того, как  Блен  женился  на  Кармен.  Рокруа  мог  знать,
действительно ли Фармер был на меня похож. Когда я его об этом спросил, он
мгновение колебался:
   - Это она вам сказала?
   - Да.
   - Внешне он совсем не походил на вас, но я понимаю,  что  она  имела  в
виду...
   Мы ждали Кармен в гостиной -  Рокруа,  Гита  и  я.  Май,  восемь  часов
вечера, а Кармен все еще не проснулась.
   - Вы напоминаете  ей  Фармера  общей...  общей  атмосферой,  что  ли...
понимаете?
   Я совершенно не понимал.
   - Она познакомилась с Фармером, когда ей было  девятнадцать...  Он  был
первым мужчиной в ее жизни... Фармер и познакомил ее с Люсьеном Бленом...
   Рокруа наклонился ко мне и, понизив голос, добавил:
   - Не знаю, конечно... Но вы напоминаете ей ее молодость...  Вот  она  и
связала вас с Фармером... Да... Думаю, в этом все дело...
   Потом он обернулся к сидящей на диване Гите:
   - Верно, Жип?
   Это "Верно, Жип?", столь часто вклинивавшееся в его речь, он произносил
машинально, привычно, как стряхивают пепел с сигареты.
   Нынче вечером в квартире Рокруа так жарко, что  капли  пота  стекают  с
моего подбородка на большие листы нелинованной  почтовой  бумаги.  Иногда,
капнув на какое-то слово, они сливаются с синими чернилами, так что я и  в
самом деле пишу эти строки своим потом. Фармер. С тех пор прошло  двадцать
лет, но я как сейчас слышу голос Рокруа, говорящего: "Первый мужчина в  ее
жизни". И мне хочется, чтобы этим вечером  Фармер  стал  для  меня  чем-то
большим, нежели  просто  воспоминание  о  выцветшей  фотографии.  В  конце
концов, я его сын.
   Я заглядываю в машинописные страницы досье, собранного Рокруа, и в  его
старую записную книжку в синей кожаной обложке. "Фармер, Бернард Ролф,  по
прозвищу Мишель, улица Ла-Помп, 189. В бегах. Тел. - Пуанкаре 15-29".
   Следуя наставлениям Гиты, я оставляю в квартире зажженными все лампы. И
иду по улице вперед. Бульвар Осман, авеню Фридланд,  авеню  Виктора  Гюго.
Ночь все такая же жаркая, а Париж все так  же  безлюден.  И  я  знаю,  что
Фармера давным-давно нет на свете. Знаю это от Рокруа, который сообщил мне
о нем кое-какие сведения. Фармер курил опиум и не носил пальто даже зимой,
потому что считал, что верхняя одежда полнит. Он был лет на десять  старше
Кармен и входил в пеструю  компанию  друзей,  которые  постоянно  окружали
Люсьена Блена.
   По мере приближения к площади Звезды мне  все  чаще  попадаются  те  же
туристические автобусы, что и  в  квартале  Тюильри.  И  выходят  из  этих
автобусов мужчины в таких же  цветастых  рубахах  и  женщины  в  таких  же
оранжевых или зеленых платьях. Остался ли еще в Париже хоть кто-нибудь,  с
кем можно поговорить о Фармере?  Авеню  Виктора  Гюго  пустынна.  В  домах
светятся редкие окна, но, как сейчас в комнатах Гиты, эти люстры  и  лампы
освещают пустые квартиры.
   На углу улицы  Дом  из  распахнутого  окна  отеля  "Дю-Буа"  вырывается
музыка, среди тишины и зноя радиоприемник звучит так громко, что  я  слышу
его, даже удалившись метров на сто. Я узнаю мелодию одной  из  итальянских
песенок, которые так любил Жорж Майо и  которые  он  не  уставал  слушать,
когда на него нападала хандра или когда  он  лечился  от  наркомании.  Но,
может, эта мелодия звучит просто у меня в мозгу?
   Обойдя вокруг площадь Виктора Гюго, я отираю обшлагом пот со лба. Улица
Сонте. Улица Ла-Помп, 89. Так вот где жил Фармер...  Я  разглядываю  фасад
дома. Где была его квартира - может, на верхнем этаже? И он  ждал  Кармен.
Телефон Пуанкаре 15-29. Скоро я наберу этот номер,  которого  уже  нет,  и
крепко прижму к уху телефонную трубку. Но пока что я снова возвращаюсь  на
площадь Виктора Гюго, где  останавливается  синий  с  желтым  автобус,  из
которого вываливаются японцы  с  фотоаппаратами  через  плечо.  Они  тесно
сбились в кучку и несколько минут сохраняют торжественную неподвижность. А
что, если один из них отделится от группы и, пройдя через площадь с венком
в руках, возложит его к подножью невидимого памятника умершим? А что, если
я пойду по авеню  Раймона  Пуанкаре,  которая  начинается  по  ту  сторону
площади? Мне надо держаться правой стороны и остановиться у дома номер  3.
Это отель "Малакоф". Да, мне следует совершить это паломничество. Ведь это
в отеле "Малакоф" двадцать лет назад я провел ту странную  парижскую  ночь
после убийства Фуке.
   Японцы рассаживаются за столиками  кафе  "Скосса",  я  слышу,  как  они
переговариваются и как журчит фонтан. Я пытаюсь представить  себе  Фармера
без  плаща  под  теплым  июньским  дождем,  заворачивающего  за  угол.   И
девятнадцатилетнюю Кармен. С наступлением комендантского часа она  выходит
из метро и спешит к нему. Фасады домов, тротуары, фонтан  -  все  осталось
прежним, и я уверен, в те времена лето бывало порой таким же знойным,  как
нынче. Но тщетно я твержу себе это,  я  не  знаю,  почему  нынче  ночью  я
очутился один в этом равнодушном городе, где от нас не осталось и следа.


   Но уже в ту пору  немногое  оставалось  от  того,  что  Рокруа  называл
"эпохой  Люсьена  Блена".  Время  от  времени  он  повторял:  "Люсьену  не
понравилось бы, правда, Жип?", "То-то бы Люсьен посмеялся..." Иногда тоном
затаенного упрека он говорил  Кармен:  "Вы  уверены,  что  Люсьен  бы  это
одобрил?" или "Люсьен в самом деле огорчился  бы,  увидев  вас  сейчас..."
Кармен не отвечала. Она опускала голову. А я не мог удержаться,  чтобы  не
бросить взгляд на большую фотографию в кожаной  рамке  гранатового  цвета,
стоявшую на консоли в гостиной: Люсьен Блен, Кармен и жокей,  -  ту  самую
фотографию, что иллюстрировала одну из глав книги  Гатри  Шуила  "Как  они
нажили состояние".
   Из "компании Люсьена Блена" в живых оставались  только  Рокруа  и  Жорж
Майо. Кармен помнила почти всех ее членов, но только Рокруа мог  бы  стать
историографом друзей Блена, группы со множеством ответвлений, которую  они
когда-то составляли и общий облик которой за эти годы то и  дело  менялся,
словно перемещались стеклышки в  калейдоскопе.  В  течение  двадцати  лет,
вплоть до смерти Блена, Рокруа был одним из его адвокатов,  но  главное  -
самым близким его другом. Двадцать лет -  это  не  шутка.  Почти  четверть
века. Для Рокруа эти годы были самыми насыщенными и важными в  жизни.  Это
была "эпоха Люсьена".
   Он часто рассказывал мне о ней. Я  слушал  вежливо  и  внимательно.  Он
любил меня за мою молодость. Ему, наверно, хотелось иметь сына, с  которым
он мог бы поделиться своими воспоминаниями  об  "эпохе  Люсьена"  и  своим
жизненным опытом.
   Однажды я пришел к нему на улицу Курсель. Мы должны были встретиться  с
Кармен, и, как всегда, нам предстояло без конца ждать в гостиной, пока она
проснется. Рокруа лежал на  диване,  Гита  Ватье  отвечала  на  телефонные
звонки, и при каждом звонке он делал  указательным  пальцем  отрицательный
знак, означавший, что его нет дома.
   - Влюбился в Кармен, да? - вдруг спросил он меня.
   Наверно, я  покраснел,  а  может,  пожал  плечами.  И  тогда  ласковым,
отеческим тоном он заговорил со мной, если память мне не изменяет, почти в
тех же выражениях, какие он употребил в своем письме: "Все  те  люди,  что
были свидетелями ваших первых шагов  в  жизни,  мало-помалу  исчезнут.  Вы
знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для  них  уже  настал
час заката..."
   Потом он обернулся:
   - Дай ему блокнот, Жип... и ручку...
   Гита протянула мне маленький желтый блокнот. А ручку Рокруа  сам  вынул
из внутреннего кармана своей куртки.
   - Запишите, старина.
   И он продиктовал мне уйму подробностей:  имена  людей,  даты,  названия
улиц, которые я записал на листках желтого блокнота. Блокнот я потерял, но
это не важно: в таком возрасте нет необходимости записывать то,  что  тебе
говорят. Все это неизгладимо врезается в память на всю жизнь.


   Предчувствовал ли он, что я однажды напишу об этом времени и  о  людях,
меня окружавших? Признался  ли  я  ему,  что  надеюсь  когда-нибудь  стать
писателем? Не думаю. Говорили  ли  мы  с  ним  вообще  о  литературе?  Да,
говорили. Он давал мне читать детективные романы и вперемешку  открыл  для
меня имена Эрла Биггерса, Руфуса Кинга,  Филиппса  Оппенгейма,  Сен-Бонне,
Дорнфорда Ейтса и многих других, чьи произведения  до  сих  пор  стоят  на
полках его библиотеки. Рядом с моими.
   Дорогой Рокруа, эта моя книга - нечто вроде письма, адресованного  вам.
Письма, которое слишком запоздало. Вам никогда не придется  его  прочесть.
Только Гита... Остальных уже нет. Впрочем, ни Кармен, ни Жорж Майо  вообще
никогда ничего не читали.  Мы  с  вами  как-то  говорили  об  этом,  и  вы
дружелюбно пояснили мне, что существует два сорта  людей:  те,  что  пишут
книги, и те, о ком книги пишутся, - последним нет необходимости их читать.
Сама их жизнь - роман. Правда ведь, Рокруа? Я не  ошибся?  Кармен  и  Жорж
принадлежали ко второй породе людей.
   В конце июля мне исполнится тридцать девять  лет,  к  этому  времени  я
надеюсь закончить свою книгу. Я должен был бы посвятить  ее  вам,  Рокруа.
Посвятить  ее  также  Кармен  и  Майо,  которые,  как   и   вы,   -   если
воспользоваться вашим выражением, - были свидетелями моих первых  шагов  в
жизни.
   Я обещаю вам, что день моего рождения я проведу в Париже один. Это  мой
долг перед вами -  перед  всеми  вами.  Один,  в  душном  городе,  который
перестал быть моим и где термометр показывает сегодня 35 градусов. Вечером
я посижу на террасе кафе "У Франсиса" среди немецких и японских  туристов.
И буду смотреть, не сводя глаз, на ограду  садика  Кармен  по  ту  сторону
площади.  В  последний  раз,  когда  я  проезжал  мимо  в  машине  Тентена
Карпантьери, ставни в доме были закрыты навеки. Я выпью за ваше  здоровье,
Рокруа. За здоровье  Жоржа.  За  здоровье  Кармен.  Выпью  простого  сока.
Апельсинового или грейпфрутового. К сожалению, он будет не так вкусен, как
тот, что нам подавал с шести часов вечера дворецкий с лицом жокея в черных
бархатных туфлях-тапочках в гостиной Кармен, где мы все  ждали,  пока  она
проснется.
   Дорогой Рокруа, вы сняли для меня номер в отеле на улице  Труайон,  где
останавливался  Майо,  когда  приезжал  в  Париж.   В   этом   отеле   жил
очаровательный человек, ваш с Майо старый  приятель,  кинорежиссер  Альбер
Валантен, тоже когда-то, в былые времена, входивший  в  "компанию  Люсьена
Блена". Я оказался в семейном кругу.
   Из отеля я пешком шел к Кармен по  авеню  Монтеня.  Я  всегда  приходил
первым из тех, кто ждал ее в гостиной.  Потом  являлись  вы,  один  или  с
Гитой. Юрель, дворецкий с  лицом  жокея,  доверительным  тоном  произносил
всегда одну и ту же фразу:
   - Мадам еще спит.
   Я восхищался тем, как бесшумно ступают его черные бархатные туфли.
   -  Он  носит  эти  штуковины,  -  объяснили  вы  мне,  подражая  голосу
дворецкого, - чтобы не разбудить мадам.
   Юрель во что бы то ни стало хотел  оградить  сон  Кармен.  Каждый  раз,
когда она просыпалась, вид у него был огорченный. Он не слишком-то жаловал
всех нас - вас, Жоржа Майо, меня, Хэйуордов и всех прочих. Мы мешали мадам
спать.
   Когда Жорж Майо бывал в Париже, он являлся к Кармен позднее всех, часам
к семи вечера. Входя в гостиную, он громовым голосом вопрошал:
   - Мадам все еще спит?
   И дворецкий, багровея, шептал:
   - Тише, пожалуйста.
   И быстро закрывал дверь, словно мы были людьми опасными.  Однажды  Майо
заметил, что он запирает дверь на два оборота.
   - Он боится, что я пойду будить Кармен. А мне бы  и  следовало  сделать
это ради ее же блага... Дуреха - спать в такую дивную погоду!
   В ответ на эти слова вы, Рокруа, сардонически усмехались:
   - Ты, Жорж, кажется, решил  отныне  проповедовать  нам  здоровый  образ
жизни?
   - Ну да. А почему бы и нет?
   Дворецкий появлялся вновь с подносом, уставленным соками, и по  очереди
обносил нас всех. Он возвращался каждые четверть часа, предлагая все новые
соки: манго, ананасовый, виноградный, банановый... По просьбе  Жоржа  Майо
он их смешивал, действуя с ловкостью бармена крупного отеля. Он  спрашивал
нас, не желаем ли мы "коктейля мадам". Не сохранился ли  у  вас  случайно,
Рокруа, рецепт этого коктейля из фруктовых соков? Помню, что готовили  его
на основе грейпфрута. Остальное же... "Коктейль мадам".  От  этих  слов  у
меня сжимается сердце.
   Солнечные блики вспыхивали на стенах гостиной, на  мебели,  на  паласе.
Той весной предвечерние часы были ясными и жаркими. Майо открывал одну  из
застекленных дверей, и мы со стаканами  в  руках  усаживались  на  широком
каменном пороге.  Лужайку  обрамляли  белые  тюльпаны.  Кусты  бирючины  у
решетки пахли летом и детством. Набрав  пригоршню  мелких  камешков,  Майо
бросал их в закрытые ставнями окна спальни Кармен или громко выкрикивал ее
имя. Но это ни к чему не вело. Тогда он ложился  на  траву,  скрестив  под
головой руки.
   - Подумать только, что в былые времена она вставала в семь утра...
   О каких "временах" шла речь? О временах  Люсьена?  Рокруа  извлекал  из
кармана куртки "Кот-Дефосе" и, развернув газету, погружался в чтение. Гита
оставалась в гостиной и невозмутимо курила.
   - Даниэль... Я хочу узнать твое мнение, - обращался к Рокруа Жорж Майо.
   Можно было подумать, что речь идет о чем-то очень важном, что он  хочет
спросить совета, который способен изменить чью-то судьбу.
   - Что, в Париже умеют веселиться, как прежде, Даниэль?
   Он жевал травинку и,  положив  голову  на  скрещенные  руки,  казалось,
следил глазами за нескончаемым бегом облаков.
   - Нет, - отвечал Рокруа, не  отрываясь  от  "Кот-Дефосе".  -  В  Париже
разучились веселиться.
   - Я так и думал.
   Я не понимал, что они хотели этим  сказать.  За  оградой  сада  ветерок
ласкал кроны каштанов, верхние этажи домов  на  площади  Альма  и  макушку
Эйфелевой башни на другом берегу Сены. В ту пору Париж  был  городом,  чей
пульс бился в такт моему сердцу. Моя жизнь органически вписывалась  только
в его улицы. Стоило мне побродить по ним в  одиночестве,  и  я  чувствовал
себя счастливым.
   Но вот Майо опускал в гостиной полотняные  оранжевые  шторы.  Майо  был
высокого  роста  и  атлетического  сложения.  В  рисунке  его  лба,  носа,
надбровных  дуг  было  что-то  римское,  как  и  в  его  небрежной  манере
держаться. Ни признаки старения, ни морщинки не вызывали в нем ни малейшей
горечи. Вот уже десять лет, как он перестал сниматься: ему надоело  играть
роли спортивных героев-любовников, а в одном из своих  фильмов,  снятых  в
Риме,  он  сыграл  даже  роль  гладиатора.  Он  заслуживал  лучшего.   Его
интересовали антикварная мебель и  предметы  искусства.  Рокруа  и  Кармен
говорили мне, что у Майо прекрасный вкус.
   - Стало быть, это правда, Гита, что в Париже разучились веселиться?
   Она вышла к нам в сад, и Майо сел  рядом  с  ней  на  гладкую  каменную
ступеньку.
   - Ну да, старина, - вздохнул Рокруа. - Жип тебе подтвердит... Париж уже
не тот...
   Он вынул из внутреннего кармана пиджака карандаш и  что-то  записал  на
полях газеты. Может, разгадывал кроссворд.
   - Тогда я ни о чем не жалею, - сказал Майо. - Прав я был, что поселился
в Риме.
   - Тысячу раз прав.
   - Знаешь, в Париже у меня такое чувство,  будто  я  призрак,  -  сказал
Майо.
   Он воздел руки и испустил  протяжный  вопль,  изображая  привидение.  И
теперь, по мере того как я пишу эти строки, мне начинает казаться,  что  в
их сидении у Кармен в эти предвечерние часы тоже было  что-то  призрачное,
словно они ждали кого-то, кто никогда не придет,  или  совершали  какой-то
ритуал в память о невозвратном прошлом.
   К семи часам дворецкий приносил аперитив. И уже никаких  соков.  Только
спиртные напитки. В это время приезжали Хэйуорды.


   Они не застали "эпохи Люсьена". Обоим лет по тридцать.  Красивая  пара:
он - этакий Лоренс Оливье,  только  более  коренастый,  она  -  шатенка  с
зелеными глазами, томно-элегантная. Они занимали  маленькую  квартирку  на
авеню Родена ближе к Булонскому лесу. Насколько я  понял,  Филипп  Хэйуорд
был владельцем каких-то "парижских гаражей", а Мартина  Хэйуорд  в  ранней
юности служила манекенщицей у английского модельера по  прозвищу  Капитан.
Но однажды ночью, когда она зазвала нас к себе и мы поджидали ее  мужа,  я
видел, как Хэйуорд прокрался в свою квартиру в форме  стюарда  авиационной
компании. Немного погодя он вышел к нам в гостиную в  обычной  гражданской
одежде. То, что я случайно подсмотрел, весьма меня  смутило.  Я  с  самого
начала чувствовал, что эта  чета  пробавляется  случайными  заработками  и
что-то от нас скрывает. Хрипловатый голос  Хэйуорда,  которому  он  тщетно
пытался придать светскую интонацию, не внушал мне доверия.  Однако  Кармен
уже не могла без них обойтись. "Они забавные", - твердила  она.  Во  время
нескончаемых "вечеров", которые  часто  затягивались  до  пяти  утра,  они
каждый раз открывали для нее какие-нибудь "новые места". И в благодарность
за то, что они взяли на себя роль лоцманов  нашей  маленькой  группы  -  я
говорю "нашей", хотя всегда чувствовал себя чужаком, да и не уверен, можно
ли  было  вообще  называть  нас  "группой",  -  задаривала  их  роскошными
подарками.


   Когда мы уезжали из дома, в  глубине  прихожей,  у  стены,  прямой  как
палка, холодно глядя на нас, всегда стоял дворецкий.
   - В котором часу мадам вернется  сегодня?  -  неизменно  спрашивал  он,
словно укоряя нас за то,  что  мы  вовлекаем  Кармен  в  опасное  для  нее
приключение и он не уверен, что она возвратится.
   - Очень поздно. Не ждите меня.
   - Нет-нет. Я буду ждать мадам.
   Я чувствовал в этой фразе адресованный нам вызов.
   - Этот тип, как видно, очень тебя любит, - говорил Майо. - Но  какая  у
него странная обувь.
   - Я знаю его с незапамятных времен. Он был конюхом у Люсьена.
   Я вспоминал портье отеля "Резиданс" в Верхней Савойе, где  я  в  первый
раз увидел Кармен. Он  тоже  служил  на  конном  заводе  Люсьена  Блена  в
Варавиле. Мир был густо населен бывшими конюхами, которые  исправляли  при
Кармен должность ангелов-хранителей.


   Она садилась в машину Хэйуордов, Рокруа, Гита и  я  -  в  машину  Жоржа
Майо. Хэйуорды решали, куда мы едем ужинать,  Майо  следовал  за  ними  на
расстоянии  нескольких  метров.  Останавливаясь  на   красный   свет,   мы
оказывались рядом, и Кармен делала мне чуть заметный знак рукой.
   После ужина надо было пропустить где-нибудь стаканчик, потом еще один -
в другом  месте,  потом  еще  один.  Распоряжались  всегда  Хэйуорды.  Нам
оставалось только следовать за их машиной через весь Париж. Зеленый  свет.
Красный свет. И каждый раз едва заметный взмах руки Кармен. И  чем  дальше
бежали ночные часы, тем все больше этот знак казался мне зовом  о  помощи.
Мне хотелось выскочить из машины Майо, распахнуть дверцу машины  Хэйуордов
и, схватив Кармен, увести ее прочь.
   - Как вы думаете, скоро можно будет пойти спать? - спрашивала Гита.
   Мы сидели с ней вдвоем на заднем сиденье.
   - Неудобно перед Кармен нарушать компанию, - говорил Рокруа.
   Иногда Майо приезжал в Париж вместе со своей женой-итальянкой,  намного
моложе его. Она сопровождала нас в этих ночных скитаниях, но, как и  Гита,
вскоре начинала проявлять нетерпение.
   - Можно мне вернуться в отель, Жорж? - робко спрашивала она.
   - Конечно, дорогая... конечно...
   - Я не привыкла... Я сплю на ходу...  Извинись  за  меня  перед  твоими
друзьями.
   Она была прекрасно воспитана и  говорила  по-французски  без  малейшего
акцента. Рокруа рассказал  мне,  что  она  происходит  из  очень  знатного
римского рода и в девятнадцать лет с первого взгляда влюбилась в Майо.
   - Довезти тебя до отеля, дорогая? - спрашивал Майо.
   Тогда Гита набиралась смелости.
   - Я тоже выдохлась. Больше не могу...
   - Ну что ж... Тогда лучше возвращайся домой, - говорил Рокруа.
   - Высадите нас у первой стоянки такси, - просила Гита. - Я довезу Дорис
до ее отеля.
   Майо останавливал машину, и мы высаживали обеих. А потом  он  прибавлял
скорость или просто ехал на красный свет, чтобы догнать машину  Хэйуордов.
Сердце мое учащенно билось. Что, если они нарочно от нас удрали? Я боялся,
что никогда больше не увижу Кармен.
   - Они обе скисли, - говорил Майо. - А вы, Жан?  Еще  держитесь?  Может,
высадить вас где-нибудь?
   Он добродушно подтрунивал надо мной. Он догадывался, что  я  влюблен  в
Кармен.
   - Ну вот, - вздыхал Рокруа, - теперь мы и впрямь последнее каре.
   Казалось, он и Майо не без некоторой грусти смирились с тем, что входят
в "последнее каре". Впереди машина Хэйуордов указывала нам  путь.  Зеленый
свет. Красный свет.
   Я был влюблен в женщину,  которая  делала  мне  знак  рукой,  а  может,
призывала меня на помощь, но я еще не понимал, что  имел  в  виду  Рокруа,
употребляя выражение "последнее каре".



        3

   А в те вечера, когда не приходили ни Хэйуорды, ни Рокруа, ни  Гита,  ни
Жорж Майо, я ждал один. Сначала на фоне  неба,  еще  светлого,  выделялись
листва деревьев, верхушка Эйфелевой  башни  и  садовая  решетка,  а  потом
становилось совсем темно. Кармен просыпалась, она включала в своей спальне
проигрыватель - благодаря  усовершенствованной  системе  акустики,  музыка
была слышна во всей квартире. Кармен выходила в белом купальном  халате  и
ложилась на диван. Я ждал ее в сгустившейся тьме, не зажигая света. Бывший
конюх в бархатных туфлях мог бы зажечь лампу, если бы вошел в гостиную, но
он только открывал мне входную дверь и удалялся, предоставив  меня  самому
себе, так что в первое время я неуверенно блуждал по анфиладе  заброшенных
комнат в поисках гостиной.
   Джазовые мелодии, румбы, оперетты, "Миллионы  Арлекина"...  Когда  ночь
была теплой, мы оба садились на ступеньку перед садом, а музыка доносилась
к нам из приоткрытой  двери.  Время  от  времени  Кармен  вставала,  чтобы
сменить пластинку. Потом снова садилась так близко от  меня,  что  лоб  ее
касался моего плеча. Для нее день  только  начинался,  но  этот  сдвиг  во
времени меня не смущал. Чтобы выдержать такой образ  жизни,  я  до  вечера
отдыхал в отеле на улице Труайон.
   Время приближалось к десяти,  иногда  к  одиннадцати.  Кармен  начинала
раскладывать пасьянс. Она устраивалась  с  картами  на  ковре,  а  я  брал
какую-нибудь книгу в шкафу. Детективные романы.  Исторические  труды.  Тут
было много пьес, с теплыми авторскими надписями Блену - некоторые называли
его по имени, некоторые просто  по  фамилии.  Люсьену.  Блену.  Ежегодники
"Хроники ипподрома" с  1934  по  1955  год,  изданные  "Этаблисман  Шери":
двадцать два тома  в  темно-синих  переплетах.  К  каждой  книге  приклеен
экслибрис, белый с зеленым - цвета конюшен  Блена  -  и  на  нем  инициалы
"Л.Б." На этих полках  я  нашел  и  книгу  Гатри  Шуила  "Как  они  нажили
состояние", которую прочел когда-то в Валь-де-Грас, страдая от одиночества
и хандры. Я показал Кармен фотографию, на которой она была снята с мужем и
жокеем, - она только пожала плечами.
   Ящики китайского шкафчика, стоявшего в гостиной  у  левой  стены,  были
доверху набиты фотографиями и другими следами минувшего. Вытащив  один  из
ящиков,  я  выворачивал  его  содержимое  на  пол  -  передо  мной  лежала
вперемешку вся молодость Кармен с датами на обороте фотографий и с именами
случайных лиц, занесенных в старую записную книжку Люсьена  Блена.  Кармен
не нравилось, что я заглядываю "в архивы", как она  их  называла.  Однажды
ночью, застигнув меня, когда я рылся в ящиках, где среди  запахов  лака  и
кожи хранилось ее прошлое, она пригрозила, что "все это сожжет".  Назавтра
она  забыла  о  своей  угрозе,  но  я  успел  украсть  ее   фотографию   -
двадцатилетняя Кармен в купальном костюме на фоне скал Эден-Рока, -  чтобы
от "всего этого" уцелело хоть что-нибудь... Право же,  Кармен  с  тех  пор
совсем не изменилась. На фотографии в Эден-Роке у нее была другая прическа
- надо лбом волна светлых  волос,  зачесанная  назад,  но  лицо  и  теперь
оставалось все таким же гладким, глаза такими же ясными,  талия  такой  же
тонкой. Только лучезарная улыбка затуманилась.
   В два часа ночи бывший конюх приносил  "завтрак".  Холодного  цыпленка.
Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня  играть  в
ма-джонг, правила которого я никак не  мог  усвоить,  а  на  проигрывателе
крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в  своем
письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки,  которые
звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже"
(англ.)], "Some other  Spring"  ["Не  этой  весной"  (англ.)],  "Апрель  в
Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной  воскресают  бессонные
ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо  тоже  насвистывал  эти
протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки  служили
для Кармен, для него  и  других  членов  их  былой  компании,  от  которой
остались они одни, своеобразным паролем.
   После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот
час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают  только  редкие  машины  и
зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону
аллеи Королевы. Дождь. Запах  листьев  и  влажной  земли.  По  ту  сторону
площади  Альма,  на  набережных,  на  эспланаде  Токийского  павильона  мы
говорили шепотом, чтобы эхо не  разносило  отзвука  наших  голосов.  Улица
Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей,  по  которой  мы  шли  до
моста  Гренель.  А  потом  возвращались  домой  лесенками  Пасси  и  садом
Трокадеро.
   Светало. В гостиную врывался птичий щебет.  Юрель  оставлял  в  комнате
свет, на проигрывателе вращалась  пластинка.  Дойдя  до  конца  пластинки,
иглодержатель  возвращался  назад,  и   это   движение   упрямого   пловца
продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе
в беспорядке валялись пасьянсные карты.
   Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее  рот  -
такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я -
привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого
входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я  каждый
раз твердил себе,  что  этот  знак  обращен  ко  мне.  Вот  сейчас  она  в
одиночестве войдет в  квартиру  и  пройдет  по  комнатам,  превращенным  в
свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил
на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле  я  позвонил  Кармен  -
спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл  с  ней.  Она
ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать.  В
моем возрасте сон необходим...
   В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько  ей  было  тогда:
тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее  к  шести
часам утра. И почему  улыбка  ее  казалась  затуманенной  по  сравнению  с
улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на  диван  и
закрываешь глаза, сон к тебе не идет.
   Сквозь ставни на окнах ее спальни  просачивался  свет.  И  слышно  было
пение птиц.
   - Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь...
   И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня  птичий  щебет,  наоборот,
убаюкивал...
   Она  ложилась  в  постель,  приближала  свое  лицо  к  моему.  И  молча
разглядывала  меня  своими  светлыми  глазами.  Горькая  складка   у   губ
разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким  же
лучезарным, как лицо девушки на  фотографии  в  Эден-Роке,  словно  что-то
медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда  -  то  ли  запах
мяты, то ли лист кувшинки.
   - Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа.
   Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в  районе  Бютт-Шомон,
случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней  Савойе.  После  того  как  не
стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню  и  конный
завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но  потом  и
жокей, и лошади, и конный завод в свой  черед  были  пущены  по  ветру.  И
Рокруа прилагал все старания, чтобы она,  подобно  мне,  не  очутилась  на
улице без гроша.
   Как-то утром она предложила мне съездить  посмотреть  конный  завод.  Я
очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.
   - Почему же... Частичка завода у меня еще есть...
   Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел  свой  черный
"фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем
были уже не черные бархатные туфли, а  начищенные  до  блеска  сапоги  для
верховой  езды.  Выехали  мы  из  города  по   Восточной   автостраде.   В
окрестностях  Версаля  свернули  на  дорогу,   обсаженную   платанами,   и
остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской.  Створки
ворот были соединены цепью - на  одной  из  створок  я  прочел  наполовину
стершуюся  надпись,  выведенную  черными  буквами:  "Варавильский   конный
завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.
   - Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе,
наверно, интересно...
   Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот  она  испугалась,
как бы эта поездка не принесла  беды.  Но  Юрель  уже  открыл  ящик  своим
ключом.
   - Писем нет, мадам.
   Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из  створок.  Перед  нами
оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.
   - Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен.
   - Само собой, мадам.
   Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую  траву.  Иногда  след
аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же  мы
кое-как продвигались вперед по этому девственному  лесу,  и  метров  через
десять аллея возникала снова. Наконец  мы  пришли  к  огромному  зданию  с
фахверковыми  стенами,  в  двух  крыльях  которого  размещались   конюшни.
Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки
застыли на половине шестого.
   - Вы не забыли про ключи?
   - Нет, мадам.
   Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части  здания,  но
она не поддавалась. Ключ застрял в замке.
   - Открыть не удастся, мадам. Все заржавело.  Но  если  хотите,  я  могу
высадить дверь.
   - Жаль ваших усилий.
   - Ничего, ничего, мадам.
   Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.
   - Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.
   Мы с Кармен вошли в  дом.  На  пороге  этого  просторного  помещения  с
обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание  от  запаха  плесени.
Кармен открыла  ставни  одного  из  окон,  и  при  свете  дня  стал  виден
монументальный камин, где догнивало несколько  поленьев.  Слева  на  стене
фотография в рамке. Кармен сняла ее и  носовым  платком  обтерла  пыль  со
стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно
Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа -  был  тот  самый
жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о  котором  в  их  кругу,
теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал"
"восхитительную мадам Люсьен Блен".
   - Надо будет взять фотографию  с  собой,  -  с  усталым  видом  сказала
Кармен. - Это был друг...
   На каминной полке  лежала  груда  проспектов,  похожих  на  театральные
программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла  их  от  разрушительного
действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах  и  мелких
дырочках, словно изъедены насекомыми.  Я  выбрал  проспект,  сохранившийся
лучше других. На обложке стояло:

   КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
   1947
   ЛЮСЬЕН БЛЕН

   Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
   На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А  над
списком имен:

   Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
   Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.

   И на следующих страницах:

   "Месье Люсьен Блен"
   Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
   Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.

   Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу"  и  от  нечего
делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан,  Мглистый,  Кладезь
Любви, Мальчуган,  Розовый  Принц,  Скарамуш,  Клодош,  Сладкий  Источник,
Вихрь,  Безумная  Ночь,  Перевал  Арави,  Папум,  Араб,   Герл,   Подлиза,
Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд,  Испанец  Билли...
Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них.  Ведь
он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
   Кармен,  как  видно,  сделала  слишком  резкое  движение  -  стекло  на
фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
   - Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
   Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
   Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по  кусочкам  извлек
осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из  рамки.  Но  едва  я
протянул ее Кармен, она ее разорвала.  Это  было  не  слишком  любезно  по
отношению к Фреду Гобсону.
   Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.
   - Ты хотел бы жить здесь?  Я  поговорю  с  Рокруа,  нельзя  ли  сделать
ремонт...
   Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как  девственный
лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его  поглотить.  На
веранду уже вторглись трава и мох,  почерневшие  двери  конюшен  покрывала
густая листва, словно внутри проросли  деревья.  Тщетно  я  вглядывался  в
заросли, - я никак не мог обнаружить  начало  той  аллеи,  по  которой  мы
только что прошли.
   - Я так и не захотела продать эту часть завода... В  память  Люсьена  и
Фреда...
   Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?
   - Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...
   Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать  сорняки  -
он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой  срыть  высокие
песчаные дюны в Ландах.
   - Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...
   Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней  вставали  ухоженные
аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи,  занятый  выездкой  Фред
Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца  Билли,  все,  ради  чего
стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.
   Над порогом веранды висела веревка. Я  спросил  у  Кармен,  зачем  она.
Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с  зеленым  -  цвета  их
конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над
заводом поднимали флаг.
   Я  потянул   за   веревку.   Заскрипел   шкив.   Почувствовав   наконец
сопротивление, я привязал конец веревки  к  балюстраде  веранды.  Я  хотел
проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.
   Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на  его  зеленой  полосе
зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение?
Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в  последний  раз  поднять
флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, -  в  честь  молодости
Кармен.



        4

   Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо  начал.
Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что  тогда
случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая,
насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог  бы  оспорить  меня,
кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах  в  поисках
моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают  пять  лет
своей биографии. Так что  вычеркнуть  три  месяца...  И,  однако,  я  знаю
теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и  многое  в
ней определяет.
   Апрель,  май,  июнь.  В  архивах  полиции  нравов  остался  след  моего
пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15  жил  Альбер
Валантен.  А  Жорж  Майо,  когда  приезжал  в  Париж,  занимал  номер  14,
расположенный на том же этаже,  но  по  другую  сторону  коридора.  Рокруа
рассказал  мне  по  секрету,  что  Майо  приезжает  в  Париж  лечиться  от
наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже  давно.  Он  был  пятью
годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять,
как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа  принадлежал
к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м.  Мне
нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела
быстро, оставив в моей памяти  только  ускользающие  образы.  Я  не  успел
задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого,  вглядеться
получше в их лица.
   Жорж Майо. Почему в этом человеке, который  на  первый  взгляд  казался
воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта  червоточина?
Застарелая неврастения -  как  выразился  Рокруа  о  Кармен.  Я  вспоминаю
раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик,
как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я  также,  как
он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон.  Во  время
курса лечений он  не  мог  удержаться  и  пил,  и  эта  смесь  алкоголя  с
транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора  он
не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. -
В следующий раз заткните мне рот кляпом".
   Однажды майским днем  в  воскресенье  мы  с  Майо  взяли  напрокат  два
велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем  квартале  идут
под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз
на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список:
   авеню Карно,
   улица Анатоль-де-ла-Форж,
   улица Триумфальной арки,
   авеню Мак-Магона.
   - Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом  вы  увидите...
Съезжать вниз - такое наслаждение!
   И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а  я  подумал,  что  ничто
никогда не заглушит его смех, единственное, что  не  изменится  в  нем  до
самой смерти.
   И в самом деле, было так приятно съезжать свободным ходом по  безлюдным
улицам, освещенным весенним солнцем. Вечером мы с Рокруа ужинали в мужской
компании на террасе ресторана в нашем квартале. Они говорили о Кармен. И о
прошлом. Рокруа употребил все свое искусство, чтобы Кармен не оказалась на
мели, несколько месяцев назад ему удалось спасти ее от  "катастрофы".  Она
перестала играть - это уже была  победа.  Он  уговорил  ее  "закрыть  себе
доступ" в казино.
   - Это тебе зачтется, Даниэль, - сказал Майо.
   После смерти Блена все мало-помалу пришло в  упадок.  А  миновало  едва
десять лет... Когда Рокруа говорил "все", у  меня  было  впечатление,  что
речь идет не только о финансовом положении Кармен, но и о нем, о  Майо,  о
Париже, о жизни вообще. Пока не погиб Блен, мир сохранял  устойчивость,  у
каждого был центр тяжести, у всех - общий знаменатель и (почему  бы  нет?)
смысл жизни... Блен был как  бы  магнитом,  который  притягивает  железные
опилки.
   - А как твое лечение? - спрашивал Рокруа у Майо.
   - Ни шатко ни валко... Но все же с тех пор, как я женился на  Дорис,  у
меня такое чувство, что я начал жизнь заново. К тому  же  я  всегда  любил
жить в Риме. - Он обернулся ко мне: - Вы должны побывать  в  Риме...  Этот
город вам понравится...
   - Может, я не прав, - сказал Рокруа, - но, по-моему. Рим  -  это  некое
прибежище... Вспомни всех тех, кто доживает жизнь в Риме...
   И он перечислил имена нескольких французских актеров, уже  лет  десять,
подобно Жоржу Майо, обосновавшихся в этом городе.
   - Представь, я с ними не встречаюсь...  Я  общаюсь  только  с  друзьями
Дорис... Впрочем, может, ты и прав, но, уж во всяком случае,  то,  что  ты
сказал, к нему не относится... - Майо указал на меня пальцем. - В его годы
что Рим, что Париж - все одно... Право, какое это  имеет  значение...  где
тебе двадцать лет - в Риме или в Париже...
   К концу ужина к нам подошел рослый и  толстый  блондин  -  сев  за  наш
столик, он заказал кофе. Майо представил его нам, но я не расслышал имени.
Теперь, когда я вспоминаю его, я думаю, что это был Тентен Карпантьери.
   - Пригнал машину из гаража? - спросил его Майо.
   - Да.
   - А в чем было дело?
   - Заело тормоза...
   Майо с Карпантьери встали.
   - Мне надо встретить Дорис в Орли...
   Майо дружески хлопнул меня по плечу.
   - Встретимся в отеле утром за завтраком... А если Дорис  мне  позволит,
еще покатаемся вдвоем на велосипеде...
   Я видел, как оба они сели в машину. Карпантьери устроился  за  рулем  и
рывком взял с места. Мы с Рокруа помолчали.
   - А вам и в самом деле стоило бы принять его приглашение  и  как-нибудь
поехать в Рим... Жорж - человек на редкость милый...
   По словам Рокруа, у Жоржа с Кармен был мимолетный роман,  когда  Кармен
было двадцать пять лет.
   - Люсьен смотрел  на  это  сквозь  пальцы...  Он  слишком  хорошо  знал
Кармен... И умел иногда отпускать поводья... Он ведь был лошадник...
   Рокруа предложил мне пройтись с ним до его дома на улице Курсель.  Надо
было воспользоваться прекрасной весенней ночью. По дороге  он  говорил  со
мной, как отец с сыном. Его очень беспокоило мое будущее. Забавно,  но  он
познакомился с Майо, когда тому было столько, сколько мне сейчас, - в 1939
году на Лазурном берегу. Майо тоже не знал, чем ему в  жизни  заняться.  В
Каннах он свел знакомство  с  женщиной,  которая  была  старше  его,  -  с
женщиной типа Кармен, некой Дридой Брикар. Ее тронул этот юноша.  А  Дрида
Брикар была приятельницей Рокруа и Люсьена Блена. Видите, Жан,  как  тесен
мир...
   Но такие, как Кармен Блен или Дрида Брикар, - это не  выбор  жизненного
пути. Рокруа посоветовал тогда Майо поехать в Париж и поступить  на  курсы
драматического искусства. Ну а я? К  чему  тянет  меня?  К  книгам.  Тогда
почему бы мне не попробовать свои силы в литературе? А?
   В жизни надо иметь цель. Иначе... Я слушал его одним ухом. Я был в  том
возрасте, когда советы бесплодны, и те, кто  их  дает,  только  понапрасну
сотрясают воздух.
   Цель жизни... Воздух в этот вечер был теплый, огни на Елисейских  полях
сверкали так, как не сверкали потом никогда, а чуть дальше в саду  на  мои
плечи осыпались цветы каштанов.



        5

   Я пешком вернулся из квартиры Рокруа в отель на улице Кастильоне, чтобы
узнать, не звонила ли моя жена. Стало  немного  прохладнее,  свет  казался
более мягким и в то же время более прозрачным - знойная дымка  рассеялась;
но еще мучительней стало ощущение пустоты, охватившее меня  на  безлюдных,
залитых солнцем улицах. Да вдобавок ветерок, ласкающий листву платанов, их
шелест в тишине...
   - Никто не звонил, месье, - сказал портье.
   И снова с улыбкой протянул мне красную карточку.
   - Если вы в Париже один...
   - Вы уже несколько раз давали мне эту карточку...
   - О, простите, месье... У меня такая плохая память на лица. Впрочем,  в
моей профессии это, пожалуй, достоинство... гарантия скромности...
   Голос его был вкрадчив, как и его улыбка. Я уставился на  карточку,  на
имя - Хэйуорд.
   - Кажется, я знал одного Хэйуорда, это было очень давно...
   - Хотите, месье, я позвоню от вашего имени?
   - Хэйуорд что, платит вам за поставку клиентов?
   - Что вы, месье! Как вы могли подумать?
   У себя в номере я уселся на край кровати.  "Хэйуорд.  Прокат  роскошных
автомобилей.   Предоставляется   машина   высшего   класса   с    шофером.
Туристические маршруты. Paris by Night. Авеню Родена, 2 (XVI округ).  Тел.
- ТРО 46-26".
   Да, это их прежний адрес. Я набрал номер.
   - Алло! Агентство Хэйуорда слушает, - ответил мужской голос.
   Интересно, где он снял трубку - в гостиной? Я  вспомнил,  что  гостиная
эта с широким балконом - с него по маленькой железной лесенке  можно  было
подняться на террасу на крыше.
   - Я хотел бы нанять машину.
   - С шофером?
   - Да. С шофером.
   Кто со мной говорил - он сам? Или один из его служащих?
   - Когда вам нужна машина, месье?
   - Сегодня, в девять вечера.
   - Адрес?
   - Отель "Лотти".
   - На какой срок?
   - Не больше двух часов. Только для туристической прогулки по Парижу.
   - Отлично. Кого я должен спросить?
   - Месье Гайза. Эмброуза Гайза.
   - Отлично, месье. Сегодня вечером, у отеля "Лотти", ровно в девять.
   И он резко повесил трубку, не дав мне времени спросить, имею ли я честь
говорить с самим Филиппом Хэйуордом.


   - Шофер ждет вас, месье, у стойки портье в холле.
   Вначале я хотел в честь "Фирмы по прокату автомобилей  Хэйуорд"  надеть
свои старые, двадцатилетней давности темные очки, но в конце концов  надел
те, что ношу обычно, - с зеркальными стеклами.
   Это был он. Лицо стало одутловатым, волосы поседели. Но я  сразу  узнал
его по какой-то мальчишеской повадке, которую он сохранил. Синий костюм из
альпаки. Бордовый галстук.
   - Здравствуйте, месье, - приветствовал он  меня  сдержанным  и  усталым
тоном человека, который  оказался  в  положении  ниже  того,  которое  ему
подобает. Впрочем, может, я ошибаюсь и уже в эпоху Кармен Хэйуорд  работал
шофером? Мне вспомнилось, как я мельком увидел его в форме стюарда. Сейчас
он скользнул по мне равнодушным  взглядом.  Нет,  он  меня,  очевидно,  не
узнал. Мы вышли в ночную духоту. Ни ветерка. Машина ждала  на  перекрестке
улиц Кастильоне и Сент-Оноре. Внушительных  размеров  машина  американской
марки. Черная.
   - Надеюсь, такая машина вам подойдет, месье?
   - Вполне.
   Он открыл дверцу, и я устроился на заднем сиденье справа.
   - Куда мы поедем?
   -  О-о...  просто  покатаемся  по  Парижу...  Эйфелева   башня...   Дом
Инвалидов... Елисейские поля... площадь Пигаль...
   - Отлично, месье... С чего желаете начать?
   - С Эйфелевой башни...
   Я снял очки.
   Он посмотрел на меня в зеркальце.
   - Вы знаете Париж?
   - Я не был в нем почти двадцать лет.  Сильно  изменился  Париж  за  эти
годы?
   - Сильно.
   В этом слове чувствовалась горечь. Но если Париж сильно  изменился,  от
него, Хэйуорда, пахло так  же,  как  двадцать  лет  назад,  и  запах  этот
показался  мне  старомодным  -  запах  туалетной  воды   "Аква-ди-Сельва",
темно-зеленые флаконы которой, вспомнилось мне, стояли на полочке в ванной
в его квартире на авеню Родена.
   - Но Эйфелева башня не изменилась... - сказал  он,  полуобернувшись  ко
мне.
   Мы поехали по аллее Королевы, свернули на мост Александра  III.  Отсюда
как на ладони был виден весь квартал на правом  берегу,  где  мы  когда-то
гуляли с Кармен. Тщетно я твердил себе, что в саду  Трокадеро  у  фонтанов
сидят  сотни  туристов,  а  по  площади  Согласия  взад  и  вперед   снуют
разноцветные автобусы, все: и Гран-Пале, и холмы Пасси, и набережные  Сены
- было частицей мертвого города. Во всяком случае, мертвого для меня.
   - Вот Эйфелева башня...
   Я высунулся из открытого окна машины, чтобы  посмотреть  на  башню,  но
этой знойной ночью она показалась мне такой  же  неправдоподобной,  да-да,
такой  же  неправдоподобной,  как  поседевший  Хэйуорд,  ставший   наемным
шофером.
   - Ну как, посмотрели? Теперь хотите Сакре-Кер?
   Он не церемонился с клиентом, который желал осматривать Париж со  всеми
удобствами.
   - Нет-нет... Сначала Инвалиды...
   - Хорошо, месье.
   Может, он меня узнал? Он развернулся, чтобы  поехать  по  набережной  в
обратном направлении. Отер себе лоб платком. Стекла в машине были опущены,
но это не помогало, такая изнурительная стояла жара. Хуже, чем днем.
   Он остановился у края  эспланады.  В  глубине  яркий  до  белизны  свет
прожекторов освещал купол Дома Инвалидов, делая здание похожим на какое-то
огромное иллюзионистическое панно.  Меня  снова  охватило  то  же  чувство
ирреальности, как и перед Эйфелевой башней,  -  пытаясь  подавить  его,  я
старался вызвать в памяти то, что было связано для меня с этой эспланадой:
ярмарку, которую устраивали здесь каждый год во времена моего детства и на
которую меня водила мать, манежи, тир, где стреляли из  карабина,  Иону  в
чреве кита...
   - Хотите посмотреть на Дом Инвалидов поближе?
   - Не стоит...
   Слева, у аэровокзала "Эр Франс", автобусы, прибывшие с аэродрома  Орли,
выгружали туристов и снова отправлялись за очередным  грузом.  А  туристы,
согбенные под тяжестью  своего  снаряжения,  под  громадными  рюкзаками  с
металлической рамой, бежали к другим автобусам, которые прибывали в  таком
количестве, что казалось, на твоих глазах происходит переброска войск.
   - А теперь, месье? Куда вы желаете ехать?
   Я наклонился к нему, почти коснувшись подбородком его плеча.
   От запаха "Аква-ди-Сельва" все поплыло у меня перед глазами. И я сказал
ему, четко выговаривая каждый слог:
   - Мы вернемся в отель. Но перед тем я хочу на  минуту  остановиться  на
площади Альма - я вам укажу, в каком месте.
   Он снова развернулся, поехал по набережной, потом пересек мост Альма.
   На террасе кафе "У Франсиса" многолюдно. Столики  расставлены  даже  на
проезжей части. Ждет светло-голубой автобус, на  борту  которого  большими
красными буквами выведено: "ПАРИЖ - ОБЗОРНАЯ ЭКСКУРСИЯ".
   - Остановитесь справа... В начале улицы Жана Гужона...
   - Здесь?
   - Да.
   Мы стояли у входа в дом, где жила Кармен.
   Он выключил двигатель и обернулся ко мне.
   Глаза  его  расширились,  они  внимательно  вглядывались   в   меня   с
выражением, которое внезапно его состарило.  А  может,  все  дело  было  в
сумраке - из-за освещения его щеки ввалились.
   - Хотел бы я знать, живет ли еще кто-нибудь в этой квартире...
   И я указал ему на закрытые ставни на окнах Кармен - тех,  что  выходили
на улицу Жана Гужона.
   - Вам что-нибудь об этом известно?
   Он смотрел на меня в тревоге, голова у меня кружилась все сильнее.  Мне
захотелось спросить, как поживает его жена. И даже напомнить ему кое-какие
подробности,  хорошо  известные  мне   благодаря   довольно   своеобразным
вечеринкам, на которые они таскали нас с Кармен. Сохранилась ли у  Мартины
Хэйуорд родинка на талии слева?
   - Мы, наверно, встречались здесь когда-то давно... У некой мадам  Блен,
не так ли? - заметил он тоном светской беседы.
   - Да... Кажется, да...
   - Она умерла пять лет назад.
   Умерла. Не знаю, почему передо мной с такой отчетливостью встало  вдруг
толстое лицо Тентена Карпантьери, что на мгновение  мне  даже  почудилось,
будто это он, а не  Хэйуорд  говорит  со  мной,  облокотившись  на  спинку
сиденья.
   - Она давно уже уехала из Парижа. Кажется, жила на Лазурном берегу.
   В эту ночь Карпантьери, быть может, по  обыкновению  поедет  следом  за
машиной-призраком Жоржа Майо. Площадь Альма входит в его маршрут. Я мог бы
попросить Хэйуорда подождать, пока проедут белая  "ланча"  Майо  и  машина
Карпантьери. И самому поехать за ними следом.  Авеню  Монтеня.  Елисейские
поля. Снова авеню Монтеня. Мост Александра III.
   - Отвезти вас в отель? - спросил Хэйуорд.
   - Да, так будет лучше.


   Верно, машина была  большая,  вроде  этой.  И  за  рулем,  как  сейчас,
Хэйуорд. Только в ту ночь на заднем сиденье я был не один - я сидел  между
Мартиной Хэйуорд  и  девушкой-брюнеткой.  А  Кармен  -  впереди,  рядом  с
Хэйуордом. Впереди, у дверцы, сел еще и Людо Фуке,  голубоглазый  шатен  в
легком плаще грязно-желтого цвета. Левой рукой он обхватил  плечи  Кармен.
Перед тем как  включить  зажигание,  Хэйуорд  задал  мне  вопрос,  который
задавал каждый раз, когда вечер  грозил  затянуться  допоздна,  тот  самый
вопрос, который он повторил двадцать лет спустя:
   - Отвезти вас в отель?
   Но ответа он не ждал. Это была шутка, своеобразный ритуал. Он знал, что
мне не по душе эти бесконечные ночные бдения и я всеми  способами  пытаюсь
оторвать Кармен от их компании.
   - Нет-нет. Он останется со мной, ни в какой отель ты его не повезешь, -
сказала Кармен Хэйуорду. И по ее голосу, и по обращению на "ты"  я  понял,
что она выпила больше обычного.
   Машина тронулась. Мы ехали вдоль эспланады Инвалидов по  направлению  к
набережной. Несколько минут назад, когда мы с ним  остановились  почти  на
этом самом месте, я вспомнил о том вечере - настолько мне трудно поверить,
что все минувшее происходило в этом самом городе. А тогда  мы  только  что
вышли из заведения на улице Фабер, идущей справа  вдоль  эспланады,  -  из
заведения, которое  было  одновременно  и  рестораном,  и  ночным  кабаре.
Большой  зал,  обтянутый  красным  бархатом.  Хрусталь,  зеркала,   черный
лакированный потолок. Все несколько обветшало. Играет  кубинский  оркестр.
На площадке танцуют несколько пар. А распорядитель переходит от столика  к
столику или наклоняется к микрофону  и,  покачивая  головой,  без  особого
энтузиазма повторяет, как метроном:
   - Тагада, Та-га-да.
   Эти три слога  были,  по-видимому,  своеобразным  паролем,  который  он
бросал клиентам, его фирменным ярлыком  и  дворянской  грамотой.  Впрочем,
слово "Тагада" зеленым неоном сверкало на  фасаде  заведения.  Каждый  раз
ближе к полуночи Хэйуорд тащил нас в бар "Тагада", потому что там, по  его
словам,  можно  было  "с  кем-нибудь  пересечься"   и   получить   "номера
телефонов". В эту ночь мы там "пересеклись"  с  типом  в  плаще,  которого
звали Людо Фуке, и с девушкой-брюнеткой.
   Стоило мне поглядеть на Хэйуорда, сидящего за рулем, на его напряженную
шею и затылок и вдохнуть запах "Аква-ди-Сельва", как мне  вспомнились  все
подробности той ночи двадцать лет назад. Даже ощущение, будто  тебя  несет
по волнам, какое испытываешь в машинах американских  марок,  сегодня  было
таким же, как тогда. Фуке сказал:
   - А не хотите ли пропустить по стаканчику у меня дома на улице Понтье?
   Он слишком настойчиво сжимал рукой плечо Кармен.
   - Да нет же, - ответил Хэйуорд. - У меня будет удобнее...
   - А я договорился встретиться на улице Понтье с Жаном Террайем. Что  же
мне теперь делать?
   - Скажи ему, чтобы ехал ко мне, - отвечал Хэйуорд.
   Почему мне вдруг вспомнилось имя этого Жана Террайя? Довольно массивная
фигура, круглое лицо - один из  тех  статистов,  которых  мы  встречали  в
кильватере Хэйуордов в эти бессонные ночи. В их числе был и Людо  Фуке.  И
Марио П. И некая Сьерра Даль. И жившая  на  улице  Вашингтона,  22,  Андре
Карве - она была когда-то замужем за доктором по прозвищу  Красавчик  Док,
которого все знали. И Роже Фавар с женой, сероглазой, в веснушках...
   Меня в ту ночь мутило от запаха "Аква-ди-Сельва", от того, что на плече
Кармен лежала рука  Фуке,  и  от  того,  что  американскую  машину  слегка
покачивало, и казалось, будто ты не едешь по шоссе, а плывешь по воде. Шум
мотора был едва слышен.
   - Мне надо  домой,  -  сказала  сидевшая  слева  от  меня  темноволосая
девушка.
   - Вздор... Останешься с нами, - заявил Людо Фуке.
   - Я ведь работаю... Мне рано вставать...
   - Вставать тебе не придется... Нынче  ночью  обойдешься  без  сна...  В
твоем возрасте спать необязательно...
   В твоем возрасте... Да, все они были старше нас. И вдобавок слова: "Мне
рано вставать" - так  странно  прозвучали  в  этой  плывущей  американской
машине. Я плохо представлял себе всех этих Хэйуордов, Фуке  и  прочих  при
дневном свете. Наверняка они рассеивались с первыми лучами солнца. Что мог
делать днем такой вот Людо Фуке? Или Жан Террай? Или Марио П.? Или  Фавар?
И его сероглазая жена? Я видел их только по ночам, словно уже и в эту пору
они были призраками.
   Девушка наклонилась к Хэйуорду, опираясь ладонью на мое колено. От  нее
пахло лавандой.
   - Высадите меня у вокзала Бастилии. Я еще успею на последний поезд.
   - Не слушай ее, Филипп, - сказал Фуке. - Она останется с нами.
   - Да... да... Она останется с  нами,  -  машинально  повторила  Кармен.
Потом обернулась ко мне: - Уговори ее остаться... Она хорошенькая,  правда
ведь? Она тебе нравится?
   Девушка посмотрела на меня и пожала плечами.
   - Вы можете выйти у ближайшего светофора, - шепнул я ей.
   - Нет... нет... я не могу...  Этот  тип  -  настоящий  зверь...  -  Она
показала на Людо Фуке. - Если я выйду из машины, он может меня избить.
   - Что ты ему там поешь? - спросил Фуке.
   - Ничего.
   - Ерунду небось. Ерунду порешь...
   Мне было невыносимо  видеть,  как  пальцы  Фуке  постукивают  по  плечу
Кармен,  подбираясь  к  ее  шее.  Мартина  Хэйуорд  закурила  сигарету   и
приблизила свое лицо к моему.
   - Вы останетесь с нами? - шепнула она мне.
   Она прижимала свою ногу к моей. Она тоже выпила, как и  Кармен.  Как  и
Людо Фуке. Один только Хэйуорд оставался трезвым во время этих бесконечных
ночей. Он был не совсем призраком, его можно было представить себе живущим
в дневные часы. Только долго ли ему еще так жить?


   Резкий свет от маленьких лампочек на террасе, проникая сквозь стекла  в
гостиную, оставлял в ее глубине лужу тени. И в этой луже тени на одном  из
диванов лежала Кармен. Людо Фуке, сидя  на  полу,  прижал  щекой  к  плечу
телефонную трубку.
   - Странно... Не могу дозвониться Жану Террайю...
   - Плюнь на Жана Террайя, - сказал Хэйуорд.
   - Да нет же... Он может притащить интересных людей...
   - Хотите, послушаем музыку? - спросила Мартина Хэйуорд.
   Она сменила платье на оранжевый купальный халат.
   - Правильно... давайте музыку, - сказал Фуке. - Что-нибудь эдакое, чтоб
завестись... Женский голос... Негритянку...
   Хэйуорд разливал в бокалы какой-то напиток, отсвечивавший  янтарем,  он
подал бокал сначала Кармен, потом Людо Фуке, потом  Мартине.  Мне  страшно
было даже подумать, сколько спиртного выпили эти трое с начала вечера.
   - А теперь мне пора, - сказала девушка.
   Она стояла перед Людо Фуке, сидевшим, поджав ноги, у телефона. Он одним
глотком осушил свой бокал.
   - Ну и катись... Скатертью дорога...
   - Спасибо.
   Вдруг он сейчас встанет и отвесит ей пощечину? Но нет.  Он  снова  стал
набирать номер телефона.
   - Найду тебе замену. Это плевое дело... Такие девицы, как ты, торчат на
каждом углу...
   Но она его не слушала. Она повернулась к нему спиной  и  направилась  к
выходу.
   В глубине гостиной в луже тени Филипп  Хэйуорд  сидел,  откинувшись  на
спинку дивана, на котором лежала  Кармен.  Она  рассеянно  перебирала  его
волосы.
   - Я тоже пойду, - сказал я. - Я устал...
   Она посмотрела на меня расширенными, потерянными глазами,  но  в  такие
минуты я ничем не мог ей помочь. Ничем. Ее затягивало в эту тенистую лужу.
Пойти за мной она не захотела бы.
   - Тогда подожди  меня  дома,  -  забормотала  она.  -  Подожди  меня...
Слышишь... подожди...
   Мне пришлось самому порыться в ее сумочке, валявшейся на полу  рядом  с
частью своего содержимого, чтобы найти ключ от квартиры.


   Не успел я спуститься по лестнице, как свет погас. Я ощупью добрался до
двери. И тут же почувствовал, что рядом кто-то есть. Я шарил  по  стене  в
поисках кнопки, включающей свет. Наконец нашел. Девушка  стояла  у  двери.
Она обернулась ко мне.
   - Было темно... Я не сумела открыть...
   Мы оба вышли во двор; я не удержался  и  посмотрел  вверх  на  квартиру
Хэйуорда,  ярко  освещенную  лампочками  террасы,  как   будто   съемочная
площадка.
   - Странные люди, - сказал я.
   - Да. В особенности Людо...
   - Вы давно его знаете?
   - Как сказать... месяц.
   Мы шли по улице Ла-Тур. У нее были темные до плеч волосы, светлые, чуть
раскосые глаза, бледная кожа. На ней был плащ, слишком  большого  для  нее
размера, она стягивала