в горизонт. Завидев черные паруса, он уверился,  что сын
погиб, и  без промедления  бросился в море. Которое  с  той поры  называется
Эгейским.  Да  простят  мне  творцы  легенды,  но  это  совершенная  чепуха.
Во-первых:  подъем и спуск  парусов, как известно, дело достаточно  сложное.
Так  что, если  подобный уговор был, немыслимо, чтобы  о  нем не  вспомнили,
пускаясь в обратный путь. Во-вторых: и в наши дни не так-то просто покинуть,
скажем,  крестьянский праздничный стол,  не  поминая уж  о пирах  дворянства
минувшего века.  Как же могу я поверить, будто Тесей,  прикончив  Минотавра,
тотчас щелкнул каблуками: "Благодарю за внимание, дело сделано, ваш покорный
слуга". Могло ли  тут обойтись  без  соответствующих  жертвоприношений,  без
торжественного  "Te  Deum"  *   /*  Начало  католической  молитвы.  */,  без
многодневного, если не многонедельного пиршества, а также, между прочим, без
формального примирения между Кноссом и Афинами и отмены статута "данники ---
мздоимцы", просуществовавшего то ли восемнадцать, то ли двадцать семь лет! А
история  с  Ариадной? На  нее ведь  тоже понадобилось какое-то время!  Иными
словами, не так уж они суетились с отъездом, чтобы позабыть заменить паруса.
В-третьих: совершенно явно, что эпизод с  парусами  --- бродячий  сюжет.  Он
вызывающе чужероден. Его связь со смертью  Эгея  --- попытка дать объяснение
постфактум --- чистая выдумка. В-четвертых: общеизвестно, что Эгей не любил,
не мог  любить сына так страстно, чтобы при вести о  его смерти броситься  в
морскую пучину. Если бы царь так любил его, то не спускал бы глаз с Медеи, а
уж после попытки отравления и  вовсе вышвырнул бы  из. дому сию многоопытную
даму, а не сына отправил куда глаза глядят.
     Да и  мог ли он  --- пусть это послужит царю  в оправдание! ---  так уж
безумно любить  совершенно  чужого  ему  юношу?  Припомним,  в  самом  деле,
обстоятельства рождения Тесея. Дед Тесея Питтей был царем Трезены. Трезена в
те  времена --- небольшой  и даже небогатый город, но  зато один из  центров
гуманистического  образования. Питтей же ---  образованнейший человек своего
времени  и  пылкий сторонник  Зевса. Он основывает  первый в Элладе --- или,
скорее,  на  Пелопоннесе --- оракул,  посвященный  Аполлону.  Вводит в своем
городе демократическое судопроизводство --- суд  ведется  при  двух народных
заседателях, --- дабы освободить этот социальный, чисто человеческий  акт от
пелены  религиозного  мистицизма.  А  чтобы  подданные его  научились  вести
общественные дела, сам читает им  курс политики и даже пишет  учебник. (Либо
заставляет писать учеников по конспектам лекций.)
     Дочь Питтея, Этра,  и  есть  мать  Тесея.  Этра  --- печальная  невеста
вынужденного спасаться бегством  Беллерофонта. Сперва она  хочет верно ждать
Беллерофонта, уповая на  амнистию.  К тому  же она очень разборчива --- всех
сравнивает с Беллерофонтом, ---  да еще на редкость остроумна и образованна:
таких женщин мужчины побаиваются. Словом, осталась она ни с чем. А между тем
очень  хочет  иметь  ребенка. Как и Питтей --- внука.  (Вообще-то Этра была,
вероятно,  весьма и весьма  привлекательна. Елена,  например,  красавица  из
красавиц, была привязана к ней до самой смерти.)
     Ничто не ново под луной --- свадьба  Этры тоже была "странным браком" *
/*  Намек  на  роман  венгерского  писателя  Кальмана  Миксата  (1847--1910)
"Странный  брак". */. Питтей напоил оказавшегося  в Трезене проездом  Эгея и
уложил к своей дочери в постель. Правда, от Эгея не требовали бракосочетания
или  чего-то в этом роде ---  только  наследника.  Да  и тут не обошлось без
Посейдона!  Этра же, пробыв  положенное  время  с Эгеем, восстала с ложа  и,
следуя сну  своему,  спустилась к морю, где досыпала уже с Посейдоном. По ее
мнению  --- а  матери обычно это  знают, --- отцом ребенка был Посейдон. Это
подтверждается  еще и тем,  что у  Эгея детей не  было ни от первых двух жен
его, ни затем от Медеи; он оказался бесплоден. Посейдон разрешил ему считать
Тесея своим сыном, что позднее Эгею очень пригодилось: ведь он так не хотел,
чтобы его трон достался подлым его племянникам!
     Однако  даже при  этом  нельзя  поверить,  чтобы он полюбил  Тесея  ---
воспитывавшегося постоянно в Трезене (и получившего блестящее  воспитание!),
увиденного им впервые,  когда мальчику исполнилось уже шестнадцать лет,  ---
такой самозабвенной отцовской любовью!
     Наконец,  допустим,  что Эгей  любил  Тесея  именно так,  допустим, что
сожаления,  угрызения  совести  на  старости  лет  заставили его  беззаветно
полюбить сына, --- разве не захотелось бы ему  узнать  обстоятельства гибели
юного героя? Нет, он  непременно  дождался  бы корабля под черными парусами,
непременно  выслушал  бы ---  правда,  стоная  и  раздирая на  себе  одежды,
обливаясь  слезами  ---  скорбную  весть,  распорядился бы по  крайней  мере
относительно обряда,  заменявшего государственные  похороны  в  те  времена,
когда не было еще государства.
     И  на  самый конец: уж если кто-то  столь горячо любит своего сына, он,
пожалуй, и не отпустит его к Минотавру. Если же мальчик решился ехать  любой
ценой, едет  с  ним  вместе. В  крайнем случае,  очень  уж  опутанный делами
государственной  важности, раскошеливается  на  курьерский корабль,  который
моментально оповестил бы его о случившемся.
     Но вот  что важнее  всего:  неправда, будто Тесей принял отцовский трон
сразу же после победы на Крите. (Слово "трон" здесь  означает не больше, чем
слово "царь"  по отношению к царям Аттики в те времена: скорее --- приличное
кресло.) Жив ли  был  Эгей,  умер  ли, Тесей  не тотчас взошел на  его трон:
прежде ему нужно было раздобыть себе жену  --- иначе говоря, принять участие
в войне Геракла с амазонками.
     А еще потому не принял Тесей отцовского трона, что не этот трон был ему
нужен. Он стремился к большему.
     Сперва он хотел быть  вторым Гераклом.  Ему стукнуло семь лет, когда он
познакомился с этим своим  ---  седьмая вода на киселе --- дядюшкой. Придя к
Питтею в  гости, Геракл сбросил с плеч  знаменитую львиную шкуру. Обычно при
виде  этой  шкуры  дети пугались и  разбегались кто куда.  Один лишь  Тесей,
выбежав во двор, тут же вернулся с топором: сейчас он убьет  страшного льва!
Геракл,  естественно, сказал  тут что-то вроде: "Ну,  братец, быть тебе моим
преемником".
     И поначалу дело словно бы к тому и шло. Прощаясь с Этрой,  Эгей спрятал
под громадною каменной глыбой пару сандалий и меч: "Дитя же пусть  явится ко
мне  в Афины не прежде, чем сумеет сдвинуть этот камень. Я узнаю его по мечу
и  сандалиям!"  Можем  себе представить,  каков был  этот  камешек, если  за
столько  лет не  нашлось никого, кто сумел бы  сдвинуть его с  места. А ведь
хороший меч и добротные сандалии в  те времена  --- ценность  немалая!  Пара
сандалий служила человеку всю жизнь. Тем более  меч: мы ведь знаем, что даже
на богатом Востоке воины отправлялись в поход, вооружившись по большей части
пращой,  деревянным дротиком,  каменным  топором  или каменною  же  булавой.
"Бронзовый век" не означает, что оружие или инструмент из бронзы доставались
каждому! С этой точки зрения  подавляющее большинство  людей еще  продолжало
жить в каменном веке.
     Тесей  сдвинул неподъемный  камень  шестнадцати лет  от  роду! Затем по
дороге в Аттику  покончил с  четырьмя знаменитыми бандитами,  в том числе  с
поминаемым и поныне Прокрустом. Прибыв в Афины, он узнал, что в сорока  двух
километрах от  города,  на Марафоне, буйствует,  уничтожая  посевы  и людей,
знаменитый критский бык,  оплодотворивший Пасифаю, которого Геракл связанным
доставил  в  Микены, а Эврисфей,  испугавшись, выпустил на свободу.  Недолго
думая, Тесей  отправляется в путь, оглушает быка  мощным  ударом  и, спутав,
приводит в Афины,  чтобы  показать --- и, вероятно, тут же принести в жертву
--- восторженно  встречавшему  его народу. До сих пор  --- типично Гераклова
серия подвигов.  Независимо  от  того,  совершил  ли  их  Тесей --- хотя  бы
частично  --- в  действительности,  или  их приписало  ему  позднее афинское
тщеславие. Ионийцы ведь, как известно, обладали незаурядной фантазией.
     Затем  следует  полоса,  нимало не  напоминающая  житие  Геракла. Тесей
впутался  в банду Пиритоя. Какая могла быть тому причина? Судя  по всему, та
же самая, которая и в наше время заводит  жизнь не одного подростка в  точно
такой же  тупик.  Недостаток любви, ласки. Тесея едва не отравили, жизнь его
висела  на  волоске,  злодеяние  не  удалось благодаря  одному-единственному
непроизвольному  жесту  отца --- не  удалось сегодня, но завтра ведь может и
удаться?! Было  очевидно,  что  Медея  решилась извести  его. Но это бы  еще
ничего:  случались  такие  мачехи  и  до  нее  и  после.  Самым  же  большим
разочарованием  для Тесея,  самым отвратительным, отвратительным до тошноты,
было  трусливое поведение его отца, Эгея. Тесей не  мог  больше оставаться в
родительском  доме, то  есть  в  Афинах,  он  пошел  скитаться  по свету.  И
повстречался однажды с вождем лапифов Пиритоем. Пиритой был веселый, смелый,
умный молодой человек, он и пригож был, и предприимчив и верен в дружбе, ---
словом, мы можем говорить о нем  все  самое прекрасное, но  в конечном счете
ничего хорошего.
     Что бы  ни совершал Геракл ---  даже вынуждаемый  иной раз Эврисфеем на
подвиги  ради самих подвигов, подвиги-аттракционы,  --- его  деяния  все  же
имели и смысл и цель, ибо служили Зевсу, его  именем освященному обету.  Для
банды  же  во  все  времена  характерно  лишь формальное  почитание  дружбы,
солидарности,  мужества и целого ряда других достоинств, ибо все  это лишено
цели и  идеи, бессодержательно. Переливающаяся всеми цветами радуги пустышка
завораживала сверкающим своим многоцветьем  даже потомков: с парой Тесей ---
Пиритой  связаны бесчисленные  анекдоты.  (Даже  Елена, даже сама  Персефона
стали будто бы жертвами их  необузданности!)  Тем не менее из каждого такого
анекдота  в конечном счете  становится ясно, как  формальная добродетель  за
отсутствием содержания оборачивается своей изнаночной стороной.
     Однако  же  сколько правды  в мудрой фразе  Г?те: "Ein  guter Mensch in
seinem dunklen Drange ist sich des rechten Weges stets bewusst!" * /* "Знай:
чистая душа в  своем исканье смутном сознаньем истины полна". Г?те, "Фауст".
Перевод  Н.  Холодковского.  */  В  конечном  итоге даже  самые темные  годы
беспутства и бесцельных  скитаний пошли затем Тесею на пользу. Из  множества
дурного  его натура  сумела  отцедить и  вобрать  нечто доброе.  Вот  почему
хочется посоветовать нашей милиции и органам правосудия с величайшим тактом,
с педагогической осмотрительностью наказывать несовершеннолетних нарушителей
порядка. Если среди десятка  тысяч лишь один оказался  бы Тесеем, это стоило
бы любых хлопот.
     На  судьбу  Тесея  оказало  огромное  влияние  то,  что  в  цепи  своих
беспорядочных  выходок  и авантюр  он дважды повстречался с Гераклом. Первый
раз это  случилось  во  время  войны кентавров  и лапифов.  (Можно  сказать,
братоубийственной  войны,  поскольку речь шла о двух  родственных племенах.)
Славные, простоватые кентавры привычны были к кислому молоку, от вина же они
всякий раз приходили  в  неистовство.  Так случилось  и  на  свадебном  пиру
Пиритоя:  кентавры  набросились вдруг  на  женщин. Превосходившие  кентавров
числом  и  к  тому  же  лучше  переносившие  вино  лапифы  основательно   их
поколотили, а потом, что было уже несправедливо, прогнали с исконных земель.
В  последовавшей затем войне  принял участие и Геракл  на стороне кентавров.
Тесей сражался  во главе  лапифов. Вот  тут-то  идеал  его детских лет вновь
дважды  поверг юного героя  в восхищение  и изумление:  Геракл не  только не
предавал  позору  тела  павших  на   поле   боя  лапифов,  но  возвращал  их
родственникам, дабы те  могли оказать положенные  храбрым воинам почести; по
окончании  же  победоносной   битвы  он  позаботился  о   том,  чтобы  враги
примирились  искренне,  мир  заключили на почетных условиях,  не  сеяли семя
будущей войны.
     И то и другое было ново и введено в обиход Гераклом впервые.
     Второй их встречей было  уже упоминавшееся милосское приключение, когда
Пиритоя постиг  бесславный  конец, Тесея же освободил Геракл, причем в столь
плачевном состоянии, что сказать --- он оставил там даже штаны --- мало. Ибо
мы знаем совершенно точно: вместе со штанами остался и кусок его зада.
     Обе встречи оказали  решающее воздействие  на  судьбу  Тесея. Самое  же
главное (хотя тоже, вероятно, не без влияния Геракла), Тесей осознал наконец
в эти смутные годы свое призвание и научился  многому, без чего  оказался бы
неспособным это призвание выполнить.
     Он научился  приобретать товарищей,  привлекать к себе людей.  Научился
создавать войско и командовать им. Из героя-одиночки он стал вождем.
     Однако призвание у него было иное, чем у Геракла. И меньше, конечно, но
в чем-то и больше. То есть оно было другим: принять на свои плечи не Элладу,
но Афины!
     Афины! Создать в Аттике настоящее войско!
     Самое  зерно  этого  войска  сформировалось,  очевидно,  уже  во  время
экспедиций  на Крит. Те шестеро юношей, что  отправились тогда с Тесеем  ---
неважно,  по  приказу  или  добровольно,  --- были  готовые на любые  жертвы
молодые  люди в расцвете  лет  и физических сил. А Тесей, победив Минотавра,
спас их от смерти. Были с ними еще моряки слуги, провожатые --- все смелые и
верные, крепко спаянные пережитыми невзгодами  люди. Конечно,  многие из них
должны были последовать за Тесеем и в его добровольное изгнание. Приключения
же и скитания лихого братства, вероятно, привлекали новые силы:  все смелые,
жаждавшие авантюр и простора желаниям  молодые люди, сколько  ни  было  их в
Афинах  и  окрестностях,  тянулись  к ним. Присоединилось, наверное,  немало
оставшихся без вожака молодых  лапифов. Да Тесей и сам, где бы  ни оказался,
вербовал людей. Мы это знаем,  ведь  он никогда  не  допытывался, какого кто
роду-племени,  лишь  бы подходил ему по  стати. В  поход против  амазонок он
двинулся, вне всякого сомнения, во главе собственного отряда, и это была уже
не шайка,  а именно воинский  отряд, прилично  экипированный  ---  во всяком
случае, после  победы  ---  и к концу победоносного  похода,  после долгого,
протяженностью  в  четыре  тысячи  километров,  пути, сплотившийся  в  такое
закаленное боями,  испытанное и  повидавшее  мир воинство (их могло быть при
этом каких-нибудь сто пятьдесят человек, не в том дело!), подобного которому
ионийцы прежде не  видывали. Возможно, ионийцы  могли  бы  собрать  --- да и
собирали когда-то, во времена скитаний, --- войско числом не меньше, а много
больше,  этакую первобытнообщинную  рать,  шумную орду всех  мужчин племени,
нещадно оравших на совете каждый свое, в битве же ошалело пырявших дубинками
куда придется.  Но людям  Тесея достаточно было  короткого  приказа ---  они
понимали своего военачальника с полуслова, владели всеми видами оружия как в
пешем бою, так  и на колесницах, знали, что такое дисциплина и  организация,
что такое  авангард, основной  корпус,  арьергард,  умели  быстро  раскинуть
лагерь и так же быстро его собрать. Воины Тесея  умели и знали очень многое,
но самое главное --- знали,  что их вождь намерен осуществить в Афинах нечто
замечательное.  И  хотя  не  все  они,  вероятно,  до  конца  понимали,  чем
замечательно  это  замечательное, одно  было для них  несомненно:  предстоит
славное развлечение --- и они заранее его принимали всей душой.
     С этой-то  вооруженной силой, с этим  передовым  политическим отрядом и
совершил Тесей революцию в Афинах.
     Не   царем-пастухом,   не   царем-поселянином,   получившим   отцовское
наследство,  вступил  он   на   афинский  престол,  но  основал  полис   ---
город-государство. Мелких  царьков, родовую знать  убедил  или победил.  Так
было: везде и всюду, со  всеми и каждым говорил он о своем плане,  привлекал
даже  слуг, даже рабов!  И  царек или князек обнаруживал  себя в одиночестве
между собственными своими подданными, с одной стороны, и войском Тесея --- с
другой.  Таким образом,  в  большинстве  случаев Тесею  даже  не приходилось
вынимать меч из ножен. Иными словами, Тесей был хорошим политиком.
     Не  будем, однако, строить иллюзий, в его победах играли роль не только
убеждение и демонстрация силы, но и кое-что другое.
     Кровь тоже лилась за Афины, за утверждение Афин. И немало крови.
     Новое государство беспокоили  также извне,  в только-только строившийся
город  засылали шпионов, диверсантов. И  ставка была велика:  быть  ионийцам
прислужниками Микен, их вспомогательным военно-политическим отрядом, или ---
народом. (Да,  Гомер называет  афинян ---  одних лишь  афинян  ---  народом.
Правда, и здесь иронизирует: "Конечно, народом бы стали афинские люди, когда
бы хватило ума, когда б подчинились Тесею".)
     Словом, Тесей  был  вынужден ---  и  нередко  ---  попросту  истреблять
сопротивленцев, своих политических противников,  подчистую. История горькая,
но  не он один  в ней виноват: он-то,  во  всяком случае, винил самый статут
города,  который включал в  себя  немало  положений,  восходивших  к древней
религиозной  традиции:  "Убийца   должен   быть  изгнан  навечно,  дабы  его
прегрешенье не пало на город".  Правда, убийцей мог быть объявлен  лишь тот,
кого обвинит перед судом либо жертва его, либо кровный родич убитого. Вот  и
приходилось  Тесею,  заодно  со своим  недругом,  истреблять и всех  кровных
родственников  его, поголовно.  Зато  при  этом  он  мог уже  сам  выступить
собственным   обвинителем,   мотивируя   убийство   "интересами   общества",
очиститься  от коего  возможно  было  всего лишь годичным изгнанием.  (Когда
такого рода преступления  накапливались,  Тесей удалялся в Трезену, наследие
матери, и управлял афинскими делами оттуда.)
     Не думаю, будто Тесей убивал из одержимости властью,  так что проводить
ошибочные параллели бессмысленно. Просто --- ставка была велика.
     И дело затевалось великое.
     В Афинах, пропыленном  хуторке паломников, он строил  город.  Для этого
было  необходимо, чтобы каждый имущий житель  Аттики  выстроил себе в Афинах
дом.  Для  сооружения  зданий   общественного  характера  ---   коммунальных
учреждений, укреплений, храмов --- требовались уже соединенные усилия  всего
народа Аттики.  Да, Тесей  и  добрым  словом,  и силой  принудил благородных
господ  перебраться  из отдаленных  усадеб  в  Афины. И  заставил  ионийцев,
разрушив  деление на племена  и  роды,  образовать новые  --- городские  ---
сословия граждан.
     Чтобы старинная знать не оказалась в чистом проигрыше, он создал из нее
сословие  эвпатридов,  которое делило  бы  с  ним власть  --- участвовало  в
политической жизни, контролировало правосудие, охрану общественного порядка,
богослужения. Земледельцам --- сословию геоморов --- он  оставил во владение
их  землю;  однако  для   этого   ему  пришлось  осуществить   действительно
колоссальную земельную реформу: родовые,  в принципе общие  земли он  должен
был объявить частной или общественно-сельской собственностью, которая входит
в  территорию  полиса и за которую  владельцы  платят  городу подать.  Таким
образом, земля, прежде фактически принадлежавшая царькам и князькам, теперь,
под эгидой города, стала собственностью второго сословия. Коему вменялось за
это в  обязанность обеспечивать  население  полиса  продовольствием, а также
производить  продукты на  вывоз. К третьему сословию --- сословию  демиургов
--- относились ремесленники, художники,  артисты, ученые,  вообще все,  чьим
делом и заботой станет культура и цивилизация Афин.
     Как  всякий  основатель  города в древнем  мире, Тесей, едва  определив
границы,  тотчас объявил  свой ---  пока  еще лишь  воображаемый  ---  город
убежищем; пусть бегут сюда все, кого преследуют: все бедняки, должники, даже
варвары, все беглые рабы и преступники, лишь бы они умели что-нибудь  делать
и готовы  были  работать. В  Новое  время,  мы знаем, так заселялись  уже не
города, а целые материки.
     Разумеется, в то время, о котором  мы ведем рассказ, все это  было  еще
только в  проекте. Для его  осуществления понадобилась целая жизнь.  Звучит,
пожалуй,  двусмысленно, но  именно  благодаря этой  двойственности  наиболее
точно: для осуществления его потребовалась жизнь Тесея.
     Итак,  мы можем убедиться, что в нашей  истории  Тесей стоит совершенно
особняком. Он искал приключений не  затем, чтобы бежать от действительности.
И не  считал  это единственным путем, коим следуя, он  за неимением  лучшего
все-таки может что-то сделать. Даже с головой  отдаваясь приключениям, Тесей
готовился к  призванию, выполнить  которое  должен был именно в  той,  <i>тогда
существовавшей</i> действительности. Великое различие:  "У меня  нет возможности
отдаться  своему призванию, поэтому  я совершаю подвиги".  Или: "Я  совершаю
подвиги, чтобы суметь выполнить свое призвание".
     К  слову  сказать,  участвуя   в  закавказской  экспедиции,  Тесей  уже
обнаружил  себя  весьма  зрелым  государственным  мужем.  За  это  время  он
установил  жизненно  важные для будущего  Афин дипломатические связи. Прежде
всего  с Микенами  ---  точнее, с  микенской  партией  мира, --- под  эгидой
которых,  в сущности,  и создана была коалиция, чем, по-видимому, обезопасил
Афины  с юга (а также  Трезену,  свое  пелопоннесское  наследство). Затем  с
мирмидонцами и кентаврами, тем самым обезопасив свой город с севера.  (Фивы,
как мы еще увидим, особого значения не имели; однако, приняв Эдипа, Антигону
и фиванцев, бежавших от Эпигонов, он и с  этой стороны подготовил на будущее
добрососедские   отношения.)  Но  самое  главное,  что  имело  в  дальнейшем
первостепенное  значение,  ---  здесь углубилась  и  превратилась  в  тесный
политический союз  его  дружба  с Гераклом.  Это же,  ни  больше ни  меньше,
защитило Афины  и всю  Аттику  от  вторжения  дорийцев.  Достойный  внимания
исторический  факт:  дорийцы, которые,  именуя  себя  наследниками  Геракла,
утверждали  свое  право  на   Пелопоннес  и  затем  на   месте  окончательно
деградировавших  после  Трои  и похода  в  Азию  Микен  создали  собственное
государство; дорийцы, которые прошли  покорителями через всю Грецию, попутно
закабаляя  или вообще сравнивая с землей греческие города,  --- эти  дорийцы
попросту обходили Аттику! Между тем после  изгнания Тесея и падения Менестея
(а также, очевидно, гибели отправившегося с ним воинства) в Афинах воцарился
разлад,   мрачная  анархия,   так  что  опасаться  сопротивления   даже   не
приходилось.  С другой  стороны,  не столь уж  бедна  была Аттика, чтобы  не
рассчитывать  там на добычу, хотя бы такую, какую могли захватить дорийцы на
Севере  и  Среднем  Западе  Греции.  Следовательно, должен был  существовать
какой-то договор, освященное  клятвами соглашение между дорийцами и Аттикой.
И такая договоренность --- это более, нежели гипотеза,  --- была делом лично
Геракла и Тесея.
     Вот   и   другая   деталь,  свидетельствующая  о   зрелости  Тесея  как
государственного мужа: он привез себе жену издалека,  с амазонской  земли. В
самом деле,  оставим  в стороне  романтику, рассудим  практически: разве  не
нашлось бы в Элладе невест для Тесея? Да сколько угодно. Даже без всяких его
подвигов. А тем более когда он победителем вернулся с Крита. Сколько девушек
в Аттике с  радостью пали бы  в объятия Тесея,  не будь которого, их ожидала
бы, возможно, ужасная пасть Минотавра! Однако  Тесей  не  хотел  искать себе
жену  в  Элладе, а  еще  менее --- в Аттике.  Мог  ли он  жениться на девице
среднего  сословия?   Нет,   конечно,  если   мало-мальски   дорожил   своим
авторитетом. Знатные же семейства были и так уже вдоль и поперек переплетены
родственными  отношениями.  Сам  Тесей  приходился   родней  Атрею,  Фиесту,
Эврисфею. Счастье  еще,  что  родичи не  очень  это  подчеркивали из-за  его
бедности и не слишком знатного  (земного) отца. Да и вообще "просто" родство
они  не принимали всерьез и с превеликой радостью убивали друг дружку. Между
тем женитьба --- важный союз, а в те времена ---  и союз политический. Тесей
же задумал создать независимые от пелопоннесской политики Афины.
     Да, только  и не хватало ему жениться в  Аттике! Навязать  себе на  шею
истинное  проклятие --- нескладную дочку какого-нибудь князька,  чтобы она с
утра  до вечера ныла из-за отца своего  и всех домочадцев! Папеньке,  видите
ли, нежелательно перебираться в Афины. Если  же, в конце концов, он решится,
то   уж  требует  себе,  разумеется,   лучшее  место  для   дома.   Впрочем,
удовлетворись он самым скромным участком, остальная знать тотчас сочтет этот
участок  наилучшим. Словом, такая  женитьба заведомо ставит популярность под
удар.  Взять  хотя бы  одно:  почему из множества заневестившихся  девиц  он
выбрал именно ту, которую выбрал?! И вот уже все  многочисленные кандидаты в
тести (минус один) --- враги. А потом, жениться за  границей --- в этом есть
что-то вызывающее почтение: короли, как правило, если хватало  ума, брали за
себя иноземных принцесс.  Да и у нас тоже, даже сейчас, для многих сохранили
привлекательность и  очарование  браки с иностранками. Куда уж лучше, право,
если  муж приводит в дом жену, про которую ни одна живая душа не скажет, что
знает  ее с пеленок, ---  и никто  не учился с нею  в одном классе, никто не
приударял  за ней на  катке целый сезон, никто  не  играл с нею  в  фанты! А
главное:  она не приводит в дом  полчища родственников,  прямых, двоюродных,
троюродных. Появляется, входит,  располагается --- единственная:  жена. И ни
одна высокопоставленная аттическая  семья из-за нее  не в обиде,  вернее ---
обижены все одинаково. А это уже несущественно.
     Был  особый романтический  привкус в  том, что Тесей  женился на царице
амазонок  --- правительнице легендарного, совершенно необычайного народа;  о
ее сказочных богатствах и элегантности слава шла по всей Греции. Не случайно
ведь дочь Эврисфея  потребовала  от Геракла именно пояс Ипполиты! К  тому же
Ипполита была, несомненно, красивая  женщина. Тесей придавал этому значение.
И не  ради себя,  он-то не  раз  уже  успел убедиться:  "красивая  женщина",
"хорошая женщина", "именно-мне-больше-всех-необходимая женщина" --- понятия,
не  всегда  тождественные.  Но, решившись  привезти  жену  из-за границы, он
должен  был выбрать  женщину  красивую, красивую изумительно с точки  зрения
господствовавшего  тогда   вкуса.  Иначе  его  триумфальный  въезд  в  Афины
сопровождался бы не ликующими кликами, а недоуменным ворчанием всех афинских
отцов и матерей. "Ну и ну!" --- слышалось бы повсюду.  --- "Уж моя-то  дочка
получше  выглядела бы с ним рядом!" --- "Слепец этот Тесей или недоумок?" Но
и  обида  уже  пол-обиды,  если  красота  иностранки  жены  вызывает   шепот
признания.  Между  благороднейшими  семействами  Аттики  идет  совсем   иной
разговор: "Н-да, тут я его понимаю: долго ли из-за такой потерять голову!" А
рядом --- шепот: "Не скажу, чтоб моя дочь  уступала  ей  по  красоте, но эта
Ипполита, наверное,  тонкая штучка, изощренная  во всем...  тут  моей ее  не
догнать,  не так  я свою дочь воспитала!"  И наконец, после некоторой паузы,
примирительно: "Но хороша, очень  хороша. Фигура  отличная.  Дивные, волосы,
чудесные глаза, да  и вообще... Словом, что там говорить: красивая женщина".
Не правда ли, совершенно другой тон?!
     Как  утверждает легенда, амазонки правую грудь выжигали  или  отрезали,
чтобы не мешала при стрельбе из  лука. Это, однако, типично мужская выдумка.
Ну какая женщина, даже многие столетия спустя, не желала  стать амазонкой? И
что же мог сказать ей на это муж? "Ну  ради бога, деточка, сделай одолжение.
Да  только  ведь  правую  грудь  тогда  придется  выжечь  напрочь,  а?"  И у
взбунтовавшейся супруги тотчас пропадает интерес ко всему амазонскому.
     Когда-то, будучи еще вульгарным  филологом,  я тоже  верил этой сказке.
Но, к счастью,  в наши времена существует весьма распространенный  спорт ---
стрельба из лука, ---  популярный также и  среди женщин. Однажды, еще в пору
активной моей  общественной деятельности, явилась ко мне по каким-то сложным
делам некая спортсменка,  как раз в этом жанре. Она была даже чемпионка, вот
только запамятовал я, чемпионка Европы или Венгрии, но что чемпионка --- это
точно. Боюсь, бедняжка была очень смущена: ей показалось, должно быть, что я
разглядывал  ее  с  вовсе  не  подобающей  работнику официального учреждения
"фривольностью".  Между тем  из чистейшего научного интереса я  рассматривал
только и исключительно ее  грудь.  Насколько позволяло видеть  платье, а так
как дело было летом, то оно позволяло видеть  достаточно много, я должен был
прийти к единственно возможному заключению: ни о выжигании,  ни об ампутации
не  могло быть  и речи ---  то была  прекрасно  оформившаяся грудь (на любой
вкус), причем и  левая  и правая  в равной мере. У  чемпионки! Правда, я  не
осмелился спросить, не  является ли помехой во время чемпионатов эта со всех
прочих  точек  зрения  скорее  украшению  служащая,   но  в  данном   случае
рассматриваемая  мною чисто  практически  деталь, --- не  осмелился,  боясь,
несмотря на всю научную обоснованность моего вопроса, показаться ей идиотом.
Да и  как мог  бы стать  популярным среди  женщин этот  вид  спорта, будь он
связан с подобного рода операцией!
     Итак, решаюсь  положительно  утверждать, что у  Ипполиты наличествовали
обе груди.  Она  была  царица, иностранка, она  была богата и  хороша собой:
мамашам афинских невест сказать было нечего. Как ни интриговали против Тесея
со всех сторон, женитьба не принесла  ему дополнительных  внутриполитических
затруднений!
     А  теперь, все  сопоставив, --- какой же  человек был Тесей?  Вспомним:
неупорядоченные  семейные отношения,  отец, недостойный носить  это  имя  (к
слову сказать, и не отец), мачеха --- известная преступница и даже,  по всем
признакам,  психопатка.  Затем  бродяжнический  образ  жизни и  сорви-голова
приятель.  Мы знаем,  куда  ведет  обычно подобное  стечение  обстоятельств.
Статистика   преступлений   красноречиво  о   том  рассказывает.   Какой  же
кристальной души должен быть человек, сумевший  над всем этим подняться! Как
чтим мы, не правда ли, Генриха V, во всяком случае шекспировского Генриха V,
который растранжирил всю свою молодость в обществе Фальстафа, по пивнушкам и
борделям, а потом вдруг оказался сильной  личностью,  храбрым и справедливым
государем, блюстителем веры и нравов. А ведь за спиной Генриха V  стоял хотя
бы заботливый,  беспокойный  отец,  который  так  хотел  дать  сыну  хорошее
воспитание! Рядом с  Генрихом всегда были примерные  братья  --- умница Джон
Ланкастер  и  душа  человек Том  Кларенс. (И  все-таки  остались  в  Генрихе
хулиганские замашки!  Вспомним,  как оскорбительно, на людях ---  да  еще  в
церкви! ---  начал он  лапать  свою невесту, французскую принцессу; бедняжка
убежала, вся  в слезах...  Как же возвеличил бы Шекспир Тесея, окажись Тесей
английским королем!)
     Вышецитированная  фраза  Г?те  прекрасна  ---  прекрасна, слов  нет, но
признаемся: она  ничего не объясняет. Это лишь видимость  объяснения. Что же
было для Тесея той "нитью Ариадны", которая  помогла ему ориентироваться  не
только в лабиринте Минотавра, но и  в гораздо более запутанном лабиринте его
жизни?  Иначе  говоря, мы  могли  бы  спросить (о чем мудрый  Г?те,  как  ни
странно, не спрашивает): отчего хорош хороший человек?  Жизнь Тесея дает  на
это ответ. Ответ вряд ли единственный, но удовлетворительный.  Человек, судя
по  всему, оттого хорош,  что  у  него  есть призвание. Тесей знал,  что ему
делать в  горько-реальном, окружавшем  его  мире, он хотел  что-то  делать и
знал:  именно ему надлежит сделать это  как  можно лучше.  Именно  осознание
своей  призванности  подняло его  из омута  головокружительных  искушений  в
сияющее огромное небо.
     Конечно,   для  самого  призвания  требовалось   что-то  еще,  какие-то
"данные", определить которые  точнее я не  могу.  Некий  изначально чистый и
прочный  материал  в  характере,   освещающий  все  вокруг.  Что  это?  Гены
Посейдона? Детство?  Воспитание,  данное  необыкновенной  матерью  и  мудрым
ученым  дедом?  Воскрешение   в  зрелые  годы   всего,   что  было   попрано
подростком?.. Факт  остается фактом.  Тесей  обладал характером,  твердым  и
чистым, как  алмаз. Причем внешние обстоятельства в ту пору еще не требовали
проявлений  алмазной  ---  беспощадной!  --- твердости  этого  характера.  В
довершение всего он много и с воодушевлением говорил о своих планах, как это
вообще  свойственно  людям,  одержимым мыслью о собственном призвании,  и  в
такие минуты лицо его, даже  будь оно некрасиво --- а это было вовсе не так!
---  становилось прекрасным. (Вот когда  Ипполита чувствовала,  должно быть,
что имело смысл покинуть амазонское царство, что хорошо родить этому мужчине
ребенка.)
     Да, Тесея, как я вижу, любили. Несомненно, полюбил его и Прометей.
     И все-таки не пошел с ним в Афины.
     Тесею по возвращении предстояло сыграть свадьбу с Ипполитой  --- ну, не
свадьбу, так, что-то  вроде (ведь Ипполита,  как амазонка,  не  могла  выйти
замуж). Тесея ждали радости медового месяца. Одновременно это будет для него
и  медовый месяц  начала  царствования.  Что  делать  в  его  доме Прометею?
Пристало  ли  вообще  быть  гостем  в  такое  время?  Но  главное,  Прометей
предвидел, что в Афинах окажется перед дилеммой: либо не принимать участия в
великих  планах  Тесея, наблюдать  со  стороны (а тогда  что ему там делать?
Путаться под ногами, мешать, отнимать у правителя время?), либо включиться в
их осуществление хотя бы просто  как друг, как  советчик, ---  а уж это хуже
всего. Сейчас в  Аттике все смешается, и то, что из этого выкристаллизуется,
многим придется не по нраву. Не только тем, у кого отобрали землю и мизерные
их  царства, не только тем, кто --- на какое-то время  --- пострадает в этой
революции.  (Ибо в  конечном счете, мы  это знаем, выиграют  все! И  немало:
жизнь, историю.) Подымутся против  Тесея и те,  кого  ничто  не связывает со
старым миром, ничто, кроме страшно липучей  смолы ---  привычки. Как человек
---  правильнее  сказать,   бог,  у  которого  за  миллион  лет  было  время
поразмыслить, ---  Прометей  отчетливо видел:  если  Тесей  бросится  в  эту
революцию, ему придется нелегко и не  раз  потребуется,  конечно, поддержка,
совет  друга  ---  однако  если  этот добрый  друг не  афинянин, даже  самый
распрекрасный его совет больше повредит Тесею, чем поможет!
     Несомненно,  именно так все и было.  Несомненно,  Прометей  не  пошел с
Тесеем в Афины. Побывай он там, в памяти афинской тому непременно остался бы
след.  Ибо  в  этом   случае  бунт,  вызванный   несколькими   непопулярными
распоряжениями  Тесея  и науськиваниями Диоскуров" когда  основатель  города
вдруг обнаружил, что  на всенародном голосовании он получил меньше  голосов,
чем демагог Менестей, и теперь  самое  лучшее удалиться, хотя бы  на  время,
переждать в семейном имении,  покуда  улягутся  страсти и солидная депутация
вновь призовет  его править  в  Афинах,  --- так  вот,  этот  потрясающий  и
трагический поворот в жизни героя, во-первых,  случился бы гораздо раньше, а
во-вторых,  объектом  контрреволюции  был бы  прежде  всего  не Тесей, а его
иноземный  советчик!  Ибо  противником  Тесея  был  бы не  только  суеверный
консерватизм, но и оскорбленное самолюбие афинян. И какой-то след остался бы
непременно. Ведь  память греков, я не устану повторять  это,  приметила все,
достойное  внимания,  все  необычное.  Поскольку  же ничего  похожего  мы не
встречаем  ни  в  легендах  о  Прометее,  ни  в легендах  о Тесее,  остается
признать: Прометей в Афинах не задерживался.
     Наши  герои все-таки на  некоторое время остановились в Афинах, вернее,
на том месте для постоя, которое позднее стало Афинами. У нас есть сведения,
что именно тогда Тесей посвятил Геракла в Элевсинские мистерии.
     (Что это  были  за мистерии и что,  по  существу,  означало пресловутое
посвящение в  XIII  веке до нашей эры? Заключался ли в таинственном обряде и
политико-идейный  смысл:  утверждение культа доброй, относящейся  к "ордену"
Зевса матери-Земли  в противовес матриархальному культу Верховного  женского
божества,  восходящего  к  Луне?  Или  то  был союз, сходный  со  Свободными
Каменщиками нашего  времени? Или  это рассматривалось в  Аттике  просто  как
награда, присвоение почетного  гражданства?  По  крайней  мере Диоскуры явно
имели в виду это  последнее, добиваясь для  себя посвящения. Оно,  во всяком
случае, было  очень  и очень почетно. Впрочем,  возможно, что этот  эпизод в
цикл легенд о Геракле был привнесен позднее все пышней расцветавшим афинским
тщеславием.)
     Словом,  очевидно:  наши  герои  оставались в  Афинах столько,  сколько
требует обычай,  участвовали в некоторых  обрядах,  пировали  на  прощальных
трапезах-жертвоприношениях. Они пробыли там по меньшей мере до тех пор, пока
не вернулись  посланные на Саламин гонцы. Гонцы сообщили,  что  Теламона  на
Саламине нет.  Как нет и молодого  троянского жреца, некоего Калханта. Тот и
другой отправились в Дельфы просить у Аполлона пророчества.
     Вероятно,  в Афинах получил Геракл и  первые вести  из Микен.  Недобрые
вести.
     Геракл --- а с  ним Прометей --- снова вышли в путь  на Микены. Дорога,
извивавшаяся по горам и долам Аттики, была  здесь еще просто широкой тропой,
вытоптанной гуртами скота.

        Фивы

     Направляясь в Афины, наши  герои ---  как  я подозреваю --- обошли Фивы
стороной.  Тесей  был с Креонтом  в  прохладных отношениях. Воспользовавшись
правом убежища,  предоставленным Афинами, вернее,  древним храмом  пеласгов,
здесь укрывался искалеченный изгнанник Эдип,  жила ---  вот уже почти десять
лет --- осужденная на смерть Антигона, а  также взбунтовавшийся  сын Креонта
---  Гемон.  Фивы, хотя  бы только престижа  ради, потребовали,  конечно, их
выдачи, однако Тесей, который  не собирался ограничивать  право  убежища  и,
напротив,  задумал  распространить  его вскоре  на  весь пока  лишь в мечтах
существующий  город,  не  мог их  выдать. Одним словом,  в  Фивы они,  всего
вероятнее, не зашли.
     Теперь же Геракл, услышав недоброе про Микены, не двинулся прямым ходом
на  Коринф, а,  сделав небольшой  крюк, расположился  на несколько  дней под
Фивами. Он вообще любил этот город --- город его детства и юности. К тому же
ни  от кого не мог бы он узнать о событиях в Микенах вернее, чем от Креонта.
Ибо никто не  следил бдительнее Креонта за малейшими изменениями в микенской
политике.
     Кто же был Креонт,  тот, под чью  защиту  бежал когда-то отец Геракла и
кого  мифология даже  после смерти Геракла все  еще называет царем?  Да,  он
выступает как царь и во времена царя Эдипа и тогда, когда царем стал Этеокл.
Одни  полагают, что здесь  просто  невольная  ошибка  изустных,  многократно
пересказываемых преданий, другие относят это за счет произвольной путаницы в
изложении  вековой  череды  событий  --- и  не  без причины:  лишь  двадцать
поколений   спустя  мы  встречаемся  впервые   с  художественно-достоверными
описаниями!  Однако разобраться  в  противоречиях  все-таки можно  --- стоит
только приглядеться внимательно к Фивам той эпохи.
     Фивы были консервативным, суеверно-религиозным, провинциальным городом.
Город  стоял на  перекрестке важных  для  внутренней торговли дорог,  но для
мореплавания, а следовательно, для "большой политики", для мировой политики,
особого  значения  не имел.  Иначе  говоря,  Фивы  не  осознали  собственной
заинтересованности в  большой  политике,  не осознали  главным образом из-за
внутренних противоречий, из-за  лихорадки  непрерывных социальных  встрясок.
Здесь  все  еще  сохранялись   в  неприкосновенности  религиозные  институты
матриархата, но  уже неуклонно  одерживало победы новое,  современное учение
--- зевсизм. В результате сложились два  сильных центра: прорицатель Тиресий
--- верховный жрец,  и Креонт --- "дядюшка"-наставник, политический советник
двора. А  между ними ---  царица  и  ее  временный муж, предназначенный  для
жертвоприношения ("обожествления"),  "официальный" царь.  Не  так  уж  это и
сложно!  Если кто-то  три тысячелетия спустя попытается  обрисовать  главные
внутриполитические  силы сегодняшней Англии,  ему будет значительно труднее:
королева,  правительство,  парламент,  банки,  тайная  служба,  американский
посол, профсоюзы и так далее...
     В связи с образованием института  рабовладения и с  ним  государства, а
также  просто  из самозащиты  Фивам пришлось  прояснить  вопрос о средоточии
власти. Когда  родители Геракла,  Амфитрион  и Алкмена,  нашли  пристанище в
Фивах, здесь  еще  царила  гармония, основанная на  древних  законах: Креонт
(первый  Креонт,  очевидно, дед  нынешнего), Тиресий  и  царица осуществляли
власть, каждый в своей сфере. Но Фивы между тем все слабели, становились все
более отсталыми  и  беззащитными  среди  греческих городов. Когда  приходила
беда,  фиванцы молились и приносили  в  жертву  мужчин. Многого же они  этим
достигли!
     Дошло, наконец, до  того,  что  Орхомен --- воспользовавшись несчастным
случаем во время спортивных игр  --- обезоружил Фивы и заставил  выплачивать
ежегодную дань: сто голов убойного скота. Фивы освободил молодой Геракл: под
отчаянные вопли святош ---  и с  новыми человеческими жертвами --- он сорвал
со стен храмов "священное"  оружие и вооружил им молодежь, которая,  отрезав
явившимся  за данью минийцам носы и уши,  прогнала  их  прочь; затем  Геракл
повел  фиванцев на Орхомен войной ---  отвел воды Кефиса на окружавшую город
низину и залил  ее, чтобы  орхоменцы  не могли ввести в  дело  свое  тяжелое
вооружение  и  боевые колесницы, а  их пешее войско, выбрав  заранее удобное
поле боя, разбил наголову. (Характерная для Геракла деталь: победив,  он сам
позаботился  о  возвращении  реки  в  естественное  русло  и  остановил  тем
наводнение.) В  память этих событий  и основал Геракл  первый  в Фивах  храм
Зевса.  Однако  фиванцы,  ошеломленные  каскадом  богохульств  ---  еще  бы,
глумление над сборщиками дани,  поругание священного оружия, храм Зевса! ---
с ужасом  ожидали новых напастей и лишь годы спустя (убедившись, что Тиресий
ошибся   в  своих   предсказаниях)  осмелились  поставить   благодарственный
жертвенник  Гераклу.  (А впрочем,  не стоит слишком уж насмехаться над этими
суеверами.  Ведь  и   мы  не  раздаем  музейные  экспонаты  в   каждодневное
пользование!  И  как  ни  велика наша  потребность в  строительстве, даже не
пытаемся  оттягивать  силы  от реставрации  старых храмов. Кстати,  заметим:
фиванцы на  этот раз ---  с оглядкой на Зевса  --- принесли в жертву  уже не
мужчин, а женщин.)
     Геракл же, веря в молодежь, вообще  в тех, кто мыслит более современно,
попытался  создать патриархальную  автократию. Однако  Тиресий  вынудил  его
пойти на такой  компромисс (вместо него одного за  другим посылали на смерть
случайных царей-марионеток, переспавших  ночь с царицей, ---  ее "сыновей"),
который в конце концов привел к междоусобице.
     После Геракла  Эдип  также попытался, став мужем  царицы, продлить свое
правление насколько возможно; в угоду святошам заявил, что "спит с матерью";
на некоторое время это помогло,  ибо Эдип тоже был популярен. Затем началась
эпидемия, и победил Тиресий.
     Тиресий достиг  фантастического  возраста.  И  был  таким,  каким  был,
неизменно.  С  годами  ---  из  упрямства  ---  лишь  еще "неизменнее".  Для
Австро-Венгерской монархии также обернулось катастрофой то, что Франц-Иосиф,
такой, каким он был, правил шестьдесят семь лет.
     Теперь Креонт  --- Креонт-младший,  внук  первого Креонта, ---  в  роли
"дядюшки",   то   есть   "главного   советника   но   вопросам  общественной
безопасности",  пытался  создать  центральную  власть.  С  врагами   своими,
например с Тиресием, он был гибкий дипломат, со сторонниками, в том числе  и
с  семьей,  --- беспощадно  жестокий  деспот; по  довольно распространенному
мнению, это  и  есть хороший  политик. в том  положении Креонт  был  для Фив
меньшее зло, то есть был предпочтительнее; кроме того, при всех компромиссах
он  был (по наитию!) сторонником  Зевса; поэтому Геракл,  хотя вряд ли любил
его, все же поддерживал. Положение Креонта, и правда, было не из легких.
     Уже в  самом  начале  его  правления  вспыхнул бунт. Один из  "сыновей"
Эдипа, Полиник, восстал против него в защиту "легитимного" царства и древней
веры. Креонт  легко  расправился бы с этим  паршивцем, не окажись на стороне
Полиника и международные силы. Прежде всего к нему присоединился калидонский
принц Тидей, изгнанный за братоубийство, --- авантюрист и головорез, из тех,
что  не  умещаются в  собственной шкуре. В  довершение всего  оба, Полиник и
Тидей, женились на принцессах из Аргоса, то есть ловко втерлись в  микенский
союз. Против Креонта начали собирать военный кулак.
     В десятилетия, предшествовавшие Троянской  войне, только  два города не
признали   главенства   Микен  и  держались  в   стороне   от   честолюбивых
великодержавных планов: Фивы  и Афины. Правда, Афины еще  даже  не город, им
только предстоит  стать  городом  --- и  каким!  И  как  скоро!  Для  Микен,
зевсистского государства нового  толка,  Креонт  был естественным союзником,
соратником: он  тоже хотел  устроить  у  себя все  на современный лад,  тоже
веровал в Зевса. Однако Микенам, как гегемону, не по нраву были бы сильные и
самостоятельные Фивы.  Микены предпочитали послушных приверженцев убежденным
союзникам. Пусть Фивы будут какими угодно, по пусть будут слабыми!
     Частично из принципиальных соображений, частично же потому, что все его
силы были брошены в это время на египетскую экспедицию,  Эврисфей не захотел
поддержать  затеянный  против  Креонта поход.  А  вербовавшего  солдат Тидея
преспокойно выпроводил из города.
     Выпроводить  выпроводил,  но куда? В Аргос и  прочие союзные города.  В
конце концов, семеро известных аргосских и аркадских головорезов сладились и
выступили против  Фив. Микенам это, во всяком случае,  пошло  на пользу  ---
хотя бы  в том, что освободило город от нескольких  печальной славы "трудных
молодых  людей".  Креонт  разбил  их наголову, бунтовщик  Полиник и  шестеро
главарей из  семи остались  на поле боя.  Креонт  запретил даже хоронить их.
(Из-за  чего  начались у него  раздоры с невесткой  и  сыном;  да  и  другие
благомыслящие  люди  сочли   этот  запрет   варварской  местью,  недостойной
сторонника Зевса.)
     После поражения  в  Египте при  микенском  дворе  победила  воля  более
миролюбивого  Фиеста: Микены не послали против  Фив войска, чтобы отыграться
за поражение,  отговорившись тем, что  семерка главарей  действовала на свой
страх и риск и  поражение  потерпели добровольческие отряды, а не регулярное
ахейское войско; да и вообще дело это чисто внутреннее, фиванское.
     Однако с тех пор минуло добрых десять лет, и положение изменилось.
     Об этом-то  изменившемся положении и информировал сейчас Креонт Геракла
в кабинете фиванского дворца.
     Прежде  всего  сенсация  (это ведь  всегда  сенсация, если  дезертирует
полномочный  посол): Калхант,  доверенный  посланец  Приама,  не  только  не
потребовал возвращения Гесионы, но, едва причалив  к  берегу  Саламина,  сам
попросил  убежища!  Вместе с  Теламоном отправился в  Дельфы,  оттуда  --- в
Микены.  И  теперь ученый молодой  жрец во всеуслышание заявляет: он получил
предсказание от самого Аполлона,  бессмертный  предрекает  победу ахейцев  и
окончательную гибель Трои.
     Но ведь это же давняя  мечта  "стервятников": заносчивая  богатая Троя,
богами выстроенная, могущественная Троя будет стерта с лица земли!
     Разумеется, в  Микены  ринулись  все  "родичи".  Теламон  стал  большой
персоной, Тиндарей, мужлан спартанский, ходит козырем. (И уже всем и каждому
нашептывает, будто его дочь, только-только из пеленок,  --- дочь Зевса! Хотя
кто  же  не  знает,  что  в  последний раз Зевс спал с прекрасной  и  чистой
Алкменой, потом же дал обет больше не иметь дела с земной женщиной. А уж тем
паче  с этой  провонявшей  навозом гусыней,  да еще являясь к  ней  в образе
лебедя! Правда, лебедь вообще-то очень подходил бы для Леды.  Ведь что такое
лебедь? Красивый  гусь.)  А  теперь вот  и Нестор маневрирует изо всех  сил.
Хочет,  чтоб  позабыли, как  он умудрился  послать  в  Египет лишь  половину
обещанных  кораблей. Да и те  с  опозданием. Зато сейчас он  главный оратор:
"Если  Троя наша --- наша Азия;  если наша Азия  --- наш  и Египет!  Вонючие
сидонцы во всех морях станут служить нам!"
     К  этому  времени  Атрей вдруг  "сообразил", что Аэропа  уже много  лет
обманывает  его с Фиестом, именно она передала ему тайно золотого  ягненка и
скипетр  Пелопа, символы  власти, а между тем  это он,  Атрей,  получил их в
наследство от отца! Жену  он изгнал,  да еще, как говорят, подослал к ней  в
дороге убийц, Фиест бежал  в одно из своих  владений, другие утверждают, что
его вообще нет на континенте.
     Но особенно много говорил Креонт о том (хотя Геракла подробности эти не
слишком  интересовали), что  последний  из семи бандитов  --- Адраст,  долго
никем не признаваемый, а также шесть вдов и их дети --- все теперь живут при
микенском дворе.  Сопливых щенков  растят  для того, чтоб отомстили за отцов
своих Фивам. Называют их эпигонами и уже заставили принести присягу.
     Геракла  интересовал прежде  всего  приход  Атрея к власти и  оживление
военной партии.
     Почему? Кто, собственно, был Атрей?  И Фиест? Те,  кого называли обычно
Пелопидами или Танталидами? Любезный Читатель мог видеть  воочию, что всюду,
где  только можно,  я стараюсь  в этой  работе  держаться как можно ближе  к
самому, в конце концов, достоверному моему источнику ---  мифологии, которая
являет собою  поразительно  точную (что  многократно  подтверждено  новейшей
исторической  наукой)  хронику  XIII  века  до  нашей  эры.  Однако  в  этом
единственном   случае  мне  придется   отбросить  большую   часть  античного
литературного и мифологического материала, бережно вылущив лишь  те крупицы,
которыми все же  можно воспользоваться. Ибо миф о  Пелопидах в  значительной
части своей --- фальсификация и домысел.
     Фальсифицировали  они  сами  ---  Фиест  и,   главное,  Атрей.   Силой,
интригами, угрозами, лестью  навязали они Элладе  всеохватный политический и
военный  союз  и  ради  этого, помимо  прочего,  ложно  приписали  к  своему
семейству бесчисленных родственников,  "разыскав"  множество  общих дедов  и
прадедов. На Пелопоннесе они  были пришельцами, им было важно найти  --- или
придумать ---  родственные  связи  со всеми знатными  семьями. Если бы можно
было доверять их  буйно разросшемуся генеалогическому древу,  то  получилось
бы,  что  у одного  лишь  последнего  Пелопа ---  от  единственной жены! ---
родилось  двадцать два наследника, сыновья и дочери,  к тому же все личности
незаурядные.  (Таким  способом они  сделали  Пелопидами  деда  Тесея и  мать
Геракла.   Но   хотя  отдаленное  родство  через  браки   их   действительно
существовало,   ни   тот,  ни  другая  не  были   Пелопидами!  В  этом  духе
высказывались, кстати, и многие весьма почтенные мифографы.)
     Бесчисленным искажениям истины дал основание тот факт, что в роду часто
повторялись имена  Тантала и Пелопа; оставалось только свести  их  воедино и
дела одного "подшить" другому.
     Это семейство причинило грекам  больше бед, чем  до тех пор и еще долго
после того  все вражеские силы, вместе взятые. Да, эта семья, именующая себя
великогреческой, истинно греческой, самой греческой во всей Греции, принесла
своей родине,  землям  ее и  народу больше опустошений, чем персы  и римляне
(разве что  турок прибавить к вышеназванным остерегусь). Не все мифографы  и
даже писатели  знали об этом;  были среди них и  такие, которым импонировали
Пелопиды именно  своей бешеной подлостью и сумасбродством.  "Вот это да, ---
восклицали они, ---  вот это тема!" (Что ж, писатель есть писатель. Примерно
то  же  доводилось  мне слышать  и от  хирурга: "Такой великолепный  гнойный
аппендицит  редко увидишь!")  Но  народ знал все!  Поэтому приписывал  этому
тысяче- и  тысячекратно проклятому  семейству,  особенно же Атрею и  Фиесту,
все, что только есть чудовищного и отвратительного: убийства, кровосмешение,
пожирание собственных детей за пиршественным столом --- причем без конца и в
таких количествах, сколько не уместилось бы по времени в человеческую жизнь,
даже если  человек этот всю жизнь,  с  рассвета  до заката,  только  и занят
злодеяниями.
     Поэтому  остановимся  лишь  на том,  что  из  всего  этого  чудовищного
нагромождения истинно или, во всяком случае, вероятно.
     Ахейский  род  Тантала  ---  Пелопа  перебрался  в  Малую  Азию  спустя
десятилетия после захвата Крита. Недолго  пожили они  в Трое, затем купили у
хеттов  право на  добычу  руды  вдоль  северного  морского  побережья. В  то
неспокойное время частых войн и набегов они сказочно разбогатели на рудном и
доменном деле; в XIV  веке до нашей эры это были уже "рурские бароны"  Малой
Азии со всей сопутствующей такому семейству славой и грязью. Утверждают, что
им  подвластно  было  все  побережье  от  Кавказа  до  Босфора.  У  них  был
колоссальный двор и сильное войско против амазонок и прочих варваров. Однако
в период Великого перемирия  цены на металл  начали катастрофически  падать,
варварские   же   набеги   участились;   теперь   прибыль   едва   покрывала
производственные расходы --- или  не  покрывала их вовсе. Тогда они оставили
свои  совершенно,  впрочем,  истощенные  рудники  и  попытались  осесть  "по
древнему  праву"  на троянской  земле, чтобы ринуться  в новые  предприятия.
Троянцы, однако,  оспаривали  это  "древнее право",  и Хаттусили  ---  сверх
ожидания  --- стал на  сторону  Трои. Троянцы с их торговлей были для хеттов
важнее, чем  пока  еще сомнительные  и неопределенные  замыслы "промышленных
баронов".  После  некоторого  сопротивления  Пелоп ---  не знаю  который ---
сдался и отплыл на свою древнюю родину. Возможно, эта история сопровождалась
коррупцией,  подкупом,   шумными  скандалами;  во  всяком  случае,  "бароны"
рассорились  с властями вконец, так что оставаться уже не было  возможности.
Однако нельзя сказать,  чтобы Пелопу пришлось бежать,  поскольку он погрузил
на  корабли все  свое имущество, всех  чад  и  домочадцев,  включая  слуг, и
настоящей небольшой флотилией пришвартовался в Арголидском заливе. Мифология
прекрасно донесла до нас  изумление отечественных ахейцев при виде всей этой
помпы, несметных сокровищ и бесчисленных слуг. Пелопа встречали чуть ли не с
таким же  воодушевлением,  с каким  встречают у  нас оторвавшегося от родины
соотечественника,  когда  он  навещает ее  на  "опеле", нанятом  в  Мюнхене.
(Конечно, до конца их воодушевлению с нашим не сравниться: все-таки они были
греки,  трезвый и,  даже в те времена, уважающий свое достоинство культурный
народ.)  Нет  сомнения,  что,  глядя  на  огромные  кованые  ---  восточного
производства ---  колесницы, особенно  же на колесницу Пелопа  с раскинутыми
золотыми крыльями,  аргивяне восклицали: божественная работа! О красавцах же
конях говорили: божественные кони! Такими эти кони, эта работа и сохранились
в памяти людей.
     Пелоп (куда  какое хорошее  имя! Ну  как если бы кто-то прибыл вдруг из
Америки мультимиллионером и прозывался в довершение всего Арпадом Мадьяром *
/*  Арпад ---  исконно венгерское (мадьярское) имя. */)  начал  с  того, что
удачно женился, затем не менее удачно женил сыновей и выдал замуж дочерей от
первого,  еще  азиатского, брака, породнился  с  самыми знатными семействами
Пелопоннеса, а вскоре  и с домом Персея. А так как был он несметно богат, то
нетрудно представить, что  хватало и тех, кто  сам набивался к  нему в родню
без  всяких  на то оснований либо ссылаясь на весьма далекие и  сомнительные
связи.
     Примерно  в середине века старый Сфенел готовился  оставить на Эврисфея
объединенный после изгнания  Амфитриона аргосо-микенский трон. Эврисфей  был
слабый духом и телом, беспомощный и трусливый молодой  человек, не умный, не
сообразительный, пожалуй, даже немного с придурью.  Сфенел придумал, как ему
помочь: он возродил  институт "дядюшек"  --- призвал ко двору  двух  братьев
жены своей (или невестки?), Атрея и Фиеста, сыновей Пелопа. Пелоп принял это
с радостью:  то ли  потому,  что сыновья --- как судит  народная  память ---
отличались на редкость дурным нравом и  Пелоп, рано или поздно, все равно их
выгнал бы за  бесчинства,  то  ли просто потому,  что  Пелопидам это  сулило
окончательный захват господства над всею Элладой.
     Согласно некоторым мифографам, владычество  Атрея и Фиеста,  а с ними и
преступные их  распри начались после смерти Эврисфея --- поскольку они могли
воцариться якобы лишь после смерти Эврисфея. Ничего подобного! Память народа
называет их царями  и  в то время,  когда они  были еще только  "дядюшками";
народ  всегда  безошибочно  чует,  кто  заправляет всем  на  самом  деле. Их
перемежающееся  официальное  царствование  могло продолжаться  самое большее
три-четыре  года: в 1208 году Эврисфей был еще жив,  в  1204  году в Микенах
правил  уже  сын Атрея  ---  Агамемнон. В действительности  же их  подлинное
господство --- их попеременное главенство  в микенской политике ---  длилось
начиная  от  середины  века  чуть  ли  не  полстолетия. Народная  память  не
сохранила бы, вероятно, даже имени Эврисфея, официального царя, если бы  его
мать ---  Пелопида --- с помощью  азиатского, вызывающего спазмы снадобья не
родила его  семимесячным,  на  несколько  часов опередив  рождение  Геракла.
Только благодаря этому  бесцветная  и незначительная фигура  микенского царя
вообще <i>существует</i>. Правили же вместо него всегда, до самого конца, то Атрей,
то Фиест.
     Фиест был из них  двоих старше, миролюбивее, мудрее, да и внешне  более
привлекателен. И  все-таки на первый план выступило, скорей,  имя  Атрея: он
был предметом самых гневных проклятий, он был отцом  Агамемнона и Менелая. У
Фиеста  остался  лишь  единственный,  неизвестно-еще-чей-сын  Эгист,  убийца
Атрея, а затем Агамемнона. То ли  Агамемнон действительно убил  или приказал
убить остальных сыновей Фиеста --- что вполне вероятно, --- то ли у Фиеста и
в самом деле Эгист был единственным.
     В то время, когда разыгрывается наша история --- в 1218  году до  нашей
эры, ---  Атрей  и  Фиест  уже  пожилые  люди,  ближе  к  шестидесяти, чем к
пятидесяти.  Агамемнону  четырнадцать,  Менелаю двенадцать лет.  Эгист, отца
которого  не знает в точности и сама мать ---  ведь  связь Фиеста  с Аэропой
длится уже  много лет, --- живет пока что  в доме Атрея  и воспитывается как
его сын: ему два-три года. Столько же, сколько спартанской Елене.
     Все  это, разумеется, приблизительно. Однако, поскольку время Троянской
войны  мы  определяем  уже  достаточно точно  и  вполне  можем  восстановить
предшествовавшие  ей  события,  не  думаю,  чтобы  я ошибся  больше, чем  на
год-другой.
     Итак,  что могло скрываться за  раздорами Атрея  и Фиеста? Просто жажда
власти,  как  утверждает мифология?  И на этот раз я  считаю вероятным,  что
народная  память сохранила истинную  суть. Итак:  жажда  власти. Но ведь для
того, чтобы  достичь власти, нужен  лагерь --- союзники,  сторонники.  А для
этого  ---  какая-то программа. Иная, чем  у соперника. Обратимся хотя бы  к
выборам  в  Америке!  Обе  партии  ничем   друг  от  друга   не  отличаются.
Действительно  ничем,  даже  хотя  бы  настолько,  насколько   разнятся  две
крупнейшие  партии  Англии.  Следовательно,   они   в   самом  деле  борются
исключительно за власть, доходы, официальные посты, за вполне переводимое на
деньги  "влияние".  Однако  же  в  честь  выборов  они  непременно  стряпают
какую-нибудь  отличающую  их  от  соперников  программу. Полагая, что  с  ее
помощью   сумеют   победить.  Определенные  силы,  интересы  ---  классовые,
сословные, групповые --- стояли и  за борьбой Атрея и Фиеста. И эти интересы
следовало сформулировать в программе, обрисовать цель.
     Почему бы  нам не предположить, что различие  их  программ тождественно
политическим  воззрениям, которые  разделили  тогда  Элладу на  два  лагеря?
Обратимся к фактам.
     Экспедиция "Арго" около  1240--1235 годов до  нашей эры.  Акция  партии
мира.
     Египетская авантюра  около 1230 года. Акция партии мирового господства.
Оканчивается позорным провалом.
     Война с амазонками в 1219--1218 годах. Акция партии мира.
     И вот теперь, после предательства  Калханта и  предсказания, верх берет
партия войны, чья программа-минимум --- незамедлительная Троянская война.
     Однако война временно отодвигается: троянцы не  оказывают Микенам такой
любезности ---  не  нападают  первыми. Межпартийные  раздоры,  надо  думать,
временно отступают за кулисы.
     1208--1207 годы: первое нападение дорийцев.  Здесь обе  партии,  скорее
всего, выступают  вместе. После  победы же напротив, верх берет, ссылаясь на
континентальную опасность, партия мира. Атрея убивают.
     1204 год:  с помощью военного  путча Тиндарея микенский  трон достается
Агамемнону. Фиеста изгоняют, возможно и убивают.
     Вероятно,  таких поворотов и зигзагов было больше, даже намного больше.
Это  лишь то,  что  мы знаем.  Но  и из этого ясно, что  Атрей спал  и видел
мировое господство, следовательно, был на стороне партии войны. Фиест же ---
я не  стал  бы  называть его вождем миролюбивых сил, он явно им не  был, ---
Фиест опирался на партию мира.
     Из  кого  состояли  та и  другая  партии?  Я  имею  в  виду не  главных
действующих лиц --- те в большинстве своем часто меняли окраску.
     Разобраться тут довольно  трудно.  Развивающиеся сельские города  были,
как правило, на стороне  партии мира. Не все --- в Спарте, например, из дома
честолюбца  Тиндарея  вышли  главные  выборщики   военной  партии.   Города,
достигшие  вершины  богатства,   раздираемые  социальными  противоречиями  и
надеявшиеся заглушить недовольство,  снизив цены  на  рабочую силу благодаря
массовому притоку новых рабов,  были, конечно, за войну.  Опять-таки не все,
Пилос, например, колебался.  Нестор все еще высчитывал: что даст ему  больше
--- война или свободное мореплавание?
     Большая часть  аристократии была на стороне партии  войны. Средние слои
--- земледельцы, торговцы,  ремесленники  --- под  угрозой военного  призыва
стояли за партию мира (разорение  дома --- наверняка, военная добыча ---  то
ли  будет,  то  ли нет). Но  и они не  все. Например, кузнецы, изготовлявшие
оружие, нимало  не  возражали  против  войны.  И тем не  менее,  как  во все
времена, партия мира была более народна, демократична.
     Из всего  этого  мы должны  были  бы сделать  вывод, что  Геракл принял
сторону Фиеста. Ничуть не бывало.
     Атрей  был не  только ортодоксальный ахеец, но и правоверный зевсист. В
то  время  как  Фиест ---  чтобы  привлечь  на  свою сторону  более отсталые
племена, например аркадцев  а также  суеверно фанатичных  бедняков  и  людей
среднего  достатка --- даже среди олимпийцев выделял наиболее матриархальных
богинь ---  Геру, Артемиду, им и приносил  жертвы. (Остальные богини  ему не
подходили:  Афина  была  воинствующей  сторонницей  Зевса,  Деметра,  Гестия
слишком равнодушны, покорны --- последняя вскоре вообще  уступила свое место
Дионису; Афродита же представляла идею мирного слияния двух полов, ей, как и
теперь, было безразлично, какой из них оказывается наверху, какой внизу, ---
ее-то боготворят и  те и  другие.) Похоже на то.  что Фиест  шел  и на более
тяжкие  компромиссы  с  религией.  В ужасном том  пире, устроенном  для него
Атреем из  мяса убитых его  сыновей  --- если это правда, ---  заключалась и
сатанински жестокая ирония!  Судя по всему, воинствующе зевсистские  задания
(Лернейская  гидра,  Стимфалийские птицы) Геракл получал по подсказке Атрея;
задания отвлеченно-молодеческие, ему безразличные --- по подсказке Фиеста.
     Словом, все сопоставив, можно сказать: для Геракла они были одним миром
мазаны.
     Он  ---  и,  быть  может,  он  единственный  ---  служил  Эврисфею.  По
приказанию Зевса,  в согласии  с  дельфийским оракулом. Дабы  очиститься  от
греха и, по воле отца, обратиться в бога...
     (Пелоп, мне думается, еще  не мог  подкупить Дельфы.  Атрей же мог. Все
пророчества  той  поры настойчиво  ратовали  за войну,  "Аполлон" без  конца
предсказывал гибель Трои. Не удивительно ли, что  он ни разу не обмолвился о
гибели Эллады?!)
     Итак, Геракл видел в борьбе  Атрея и Фиеста  то же, что и народ: считал
ее просто борьбой за власть. А власть вызывала у него отвращение. Та власть,
что принадлежала ему  самому --- в Фивах ---  и вовлекла однажды  в безумные
преступления.  И та власть, пример которой в Микенах демонстрировали Атрей и
Фиест.
     Так  ли это  было  на  самом деле?  Или  просто-напросто  так  хотелось
народному  поверью?  Тому  поверью,  которое позднее наградило,  быть может,
образ  Геракла  ---  как  знать? ---  таким же букетом небесных совершенств,
какой  составило из адских  подлостей для  Пелопидов? (Впрочем и это говорит
уже о многом, не правда ли?) Если мы станем разбирать  традицию дословно, то
есть  поверхностно,  окажется, что  Геракл  всю свою жизнь,  можно  сказать,
только  и  делал,  что  бежал  дающейся  ему  прямо  в  руки  власти. Словно
какой-нибудь Христос, которого Сатана  возвел на некую гору и указал  вокруг
со словами: "Все, что видят глаза твои, весь мир отдам я тебе, если падешь к
ногам моим и  поклонишься мне". На что Христос, как  известно, ответствовал:
"Удались от меня в геенну огненную!"
     Из-за семейных неурядиц  и убийства тестя  Амфитриону пришлось покинуть
Микены;  он отказался  от  своего сана  и, будучи выдающимся военачальником,
добровольно отошел в Фивах  на второй  план.  Это самоотречение,  однако, не
распространялось на сына, Геракл в Микенах --- законный наследник! И вот, мы
видим:  тот, кто мог быть самым богатым человеком не только в Греции, но  во
всей --- без преувеличения --- тогдашней Европе, живет  так, словно знать об
этом не знает!
     Так  ли это?  И  если он действительно не помышлял  об  этом, неужто не
нашлось никого, кто бы его  надоумил? Просто  к слову помянул  или объяснил,
что призвание его связано с властью?!
     Конечно, находились. И даже там, где оказались мы  сейчас, --- в Фивах.
Его отец, воспитатели, друзья. Наконец, та, с кем он вновь здесь встретился,
уже  только как  друг (добродушно  наблюдая расцветающую  новую любовь  ее к
Иолаю), --- его прежняя жена Мегара.
     Достаточно самых  ничтожных  познаний  в  психологии, самого  скромного
житейского  опыта,  чтобы  не  сомневаться:  Мегара  его  подстегивала.  Нет
женщины,  которая  молча примирилась бы с  такой  степенью бескорыстия, даже
если бы сама признавала, что нет у ее мужа ни физических, ни духовных данных
для того, чтобы выдвинуться на общественном поприще. Что же тогда  говорить,
если этот муж, напротив, --- человек неслыханной силы, храбрости, ума! Можно
ли  быть  этаким  тюфяком?  Эврисфей  царствует  сразу  в  двух  городах,  и
совершенно  ясно,  куда  целят приставленные  к  нему  "дядюшки": они  хотят
окончательно  узаконить  власть  Пелопидов! Будь Мегара родом  из  микенской
знати, она, возможно --- как ни сомнительно, но все же возможно! --- не  так
уж страстно возмущалась  бы поразительным равнодушием Геракла. Однако же они
тогда  проживали  в  Фивах,  провинциальнейшем  из  провинциальных  городов,
прихваченных,  правда,  ореолом  микенской  культуры и цивилизации, но  лишь
издали,  совсем издали.  (Заметим себе:  никто не способен быть столь  жадно
"столичным", как тот, кто живет от столицы "рукой подать". То  же и у нас, в
Венгрии: чувства местного патриотизма буйно цветут  во всех краях, областях,
городах  страны, и только  в  Пештской  области местного патриотизма нет и в
помине: возле полной  луны  звезды меркнут.)  Представим же,  какое  счастье
обрушивается  на  эту фиванскую девочку: на ней женится наследник микенского
престола!  --- и  одновременно  какое  несчастье:  наследник и не собирается
взойти на законный свой трон!
     (К  слову, может возникнуть  вопрос: в самом деле, имел ли Геракл право
на микенский трон? Ведь общеизвестно, что он --- сын Зевса, а не Амфитриона.
Но, с одной стороны, Зевс зачал его в образе Амфитриона, и Амфитрион, далее,
признал  и воспитал  его  как  сына; с другой  стороны, в греческой практике
кровным правам никогда не вредило, если где-то  как-то замешался в роду бог,
--- напротив! Окончательно же рассеивает все сомнения тот  факт, что дорийцы
требовали, а позднее и захватили Пелопоннес, опираясь на <i>право Геракла</i>!)
     Если  бы все это  было так, первый  брак  Геракла превратился бы в ад и
герой счел  бы,  что  Гера, богиня  семейного очага, преследует его; в  этом
случае вся их история выглядела бы банальной, примитивной, недостойной того,
чтобы память людская хранила  ее --- и ведь как хранила! ---  на  протяжении
тысячелетий.
     Вопрос этот сложный, но вот тут-то истина и кричит сама за  себя, прямо
в физиономию исследователя:  "Да  пойми же, Геракл --- незаурядная личность,
измеряемая лишь его собственной  меркой!  И тогда,  может быть,  ты  поймешь
заодно, каков был тот  мир, в котором  довелось  ему жить". Представим себе,
как  человек,  знать  не  знающий  о  социализме и  однажды,  будто  сказку,
слышавший кое-что  про Энгельса, воскликнет;  "Да почему же  он не принял от
отца его  фабрику?  Стал бы  фабрикантом  и  помогал бы  своим  рабочим! Или
фабрика была ему отвратительна?"
     Отвратительна Энгельсу была <i>не фабрика</i>.
     И Гераклу <i>не власть</i> была отвратительна.
     Он  не  желал микенского трона. Не любил  даже приближаться  к  дворцу.
Никто  не чувствовал  так,  как он, всю безнадежность микенского мира, никто
так не  презирал суету сует.  Эврисфей,  несчастный,  смертельно боялся,  он
полагал,  что терпение героя на  исходе; буквально наобум назначал  он через
посланцев последние задания, желая уже  лишь одного --- с их помощью держать
Геракла как можно дольше вдали от Микен и как можно дальше. Если бы он знал,
что Гераклу это  лишь в радость! Чем сложнее каждая новая  его работа,  чем.
больше времени нужно на нее затратить, тем больше продлится его жизнь.
     Он может что-то делать, что-то полезное, доброе.  В том мире, где самая
возможность  делать  нечто полезное  и  доброе  ---  исключительный  подарок
судьбы.
     Впрочем, Эврисфей сообразил быстро (вернее, его, и даже не его, а Атрея
надоумил  Копрей) и,  чтобы испортить Гераклу удовольствие, стал  давать ему
задания глупые  и бессмысленно опасные. Геракл выдержал испытание. И даже  с
юмором. Как, например, когда послан был за молосскими собаками: "Ну, погоди,
куманек, принесу я тебе  такой  подарочек, что  ты обделаешься  на глазах  у
всего своего двора!" Эврисфей не был для Геракла противником. Да и "дядюшки"
--- тоже.
     У каждого  непременно возникает вопрос: почему же Геракл не  ударил  по
ним,  почему  не разогнал  родовитую микенскую  банду? Сил-то  у  него  было
предостаточно! Эврисфей  и  так  уж  дрожмя дрожал  перед ним, даже перестал
пускать  к   себе   на  глаза.   (Народная   фантазия  приплетает   сюда   и
древний-древний  обряд:  Эврисфей,  прячась  от  возвратившегося  из  похода
Геракла,  залезает в  специально  для  этого случая приготовленную бронзовую
урну.   Совсем   как  "умирающий"  и  затем   "воскресающий"  царь  в   день
жертвоприношения от воображаемого  преемника. Все  это,  разумеется, сказки.
Микены --- сильная крепость, в ней --- дворец-цитадель, повсюду крепостная и
дворцовая стража.  Не  было нужды  Эврисфею прятаться от Геракла в бронзовую
урну! Скорей всего, сами "дядюшки",  царского престижа ради,  препятствовали
их личным  встречам:  неловко  было  видеть  лицом  к  лицу  хилого недотепу
господина  и   его  "слугу"  ---  превосходного  и   всех  превосходящего  в
популярности героя.)
     Креонт  был  мудрый и сильный  царь.  У себя,  в  Фивах, он  говорил  с
Гераклом  откровенно.  Здесь  Геракл  был  не  великий  Геракл,   а  Палемон
Амфитриад, которого знали  в этих  краях с  младенческих лет,  с  кем вместе
ходили в  школу,  на  спортплощадку,  на  производственную практику,  вместе
спасали город от минийцев и установили за это ему памятник. (Я упоминал уже,
что "Геракл" --- псевдоним, имя, данное ему ради его программы и для защиты.
Не  он один им  пользовался ---  по  крайней мере двое;  по мнению некоторых
более поздних мифографов, пытавшихся дать разумное истолкование тьме-тьмущей
легенд-наслоений,  Гераклов  было несколько дюжин. Что  вовсе  не  означает,
будто  мы  не можем  с  достаточной достоверностью  отличить от  всех нашего
Геракла, лицо  историческое! И давайте согласимся  --- тем более что  вопрос
этот поистине несуществен: прежде чем  получить  в Дельфах  (или Додоне) имя
Геракла, он назывался Палемоном.)
     Итак, мы можем  считать за верное: Креонт развивал перед Гераклом мысль
о  насилии. И говорил не отвлеченно.  Он  точно  знал, какие силы  имеются в
распоряжении Микен, сколько у  них воинов в  городах Арголиды, сколько --- в
Элиде  (там находились главные владения Пелопидов), в  Спарте, может быть, в
Пилосе. Подчеркивал,  что, как ни популярен Геракл, надо прибавить к счету и
нищую, невежественную толпу --- хотя бы тех же несчастных аркадцев. Если они
получат  хоть какую-то  одежду, оружие, один раз в день еды до отвала,  если
посулят им, как всем воинам, женщин и захваченные города на разграбление ---
они  пойдут  и  против родной матери. Да, Креонт понимал, что  Микены  очень
сильны. Однако знал, что и Гераклу силы не занимать. Жители Фив, народ Тесея
и  Пелея,  полчища добровольцев  из  Беотии, Фессалии  нахлынут  сюда,  едва
услышат имя Геракла, --- да  еще против  Микен! Это  будет отборное  войско:
пусть даже меньше числом, зато лучше!.. Геракл слушал Креонта и улыбался.
     --- Почему ты не отвечаешь?
     Словно опомнившись, Геракл отозвался:
     --- Я все думаю, какое  же новое задание даст мне теперь Эврисфей. Ведь
по его счету мне осталось выполнить еще два.
     Нам же ---  вместе с Креонтом --- остается только  вскричать: да кто же
он, наконец, этот Геракл?! Кто он и что, этот пятидесятилетний муж, чьи тело
и  душа  сплошь покрыты шрамами, как нам понять его,  неизменно спокойного и
при этом полного неиссякаемого внутреннего огня,  постоянно готового к новым
свершениям? Все еще жаждущего  их! По-прежнему выбирающего нехоженые пути, а
не  торную  дорогу,  которую  --- не в первый  раз!  --- открывает перед ним
судьба!  Что  символизирует  для нас этот  поистине  удивительный  механизм,
движущийся, так сказать, уже с помощью собственной  автоматики? Что означает
его сила, терпение, бессребреничество,  бесстрастная ирония, которую Креонту
хочется сейчас назвать цинизмом?
     Осторожнее, престранный  химикат  этот "цинизм"! Он ---  словно крепкая
кислота  в металлическом сосуде.  Если  металл  неблагородный,  кислота  его
разъедает. Если  же эта золото --- лишь смывает с него грязь, и золото сияет
ярче прежнего.
     Геракл был --- золото.
     И его сияние чувствовал всякий. Кое-кто не в состоянии был сносить его,
например Эврисфей. Но в  ком находилось хоть сколько-то того же золота,  тот
непременно светился в ответ.
     Креонт был  зол,  он  был в отчаянии,  потому что  очень боялся за свой
город. И все-таки не мог, даже сейчас не мог не любить Геракла.
     Что  же  до Прометея... Геракл  рассказал  сейчас богу  о сложных своих
заботах,  пожалуй, больше,  чем за весь их долгий совместный путь, ---  ведь
путник  всегда  испытывает волнение,  оказавшись под родным  кровом,  и  это
волнение  выражается сперва в молчаливости, но потом особенно  развязывается
язык.  Прометей многого не понял (не беда, Геракл не затем и говорил сейчас,
просто  ему  нужно  было  выговориться)   ---  многого  не  понял,  но  одно
почувствовал: этого человека следует любить. И он любил его.
     При прощании Креонт, надо думать, еще раз вернулся к тому же вопросу. И
выбросил свой последний козырь: дорийцев.
     * * *
     Дорийцы!
     Представляется так, будто бы Геракл  в каком-то смысле видел в дорийцах
залог  будущего. Или я ошибаюсь? Но  тогда почему он охотно проводил время в
их кругу, почему им доверил сыновей своих? Просто ради удобства?
     Нам следует знать, что в Микенах дорийцев не жаловали. И  это еще мягко
сказано. Нет, их  глубоко презирали,  считали коварным,  варварским  и очень
глупым народом. с другой же стороны,  дорийцев  боялись.  Ну,  вообще-то  не
слишком: при такой линии  укреплений на Истме дорийцу семи пядей во лбу надо
быть, чтобы изловчиться хотя бы только подойти к ней! Так что дорийцев не то
чтобы  боялись, но  в  салонах, в  образованных кругах стало модным  бросить
несколько  слов  о  "дорийской  опасности".  Не  было  еще  телевизора,   не
существовало  романов о  Дракуле  * /*  Герой "романов  ужасов"  английского
писателя  Брама  Стокера  (1847--1912). */ и  фильмов Хичкока *  /*  Хичкок,
Альфред  (род.  в 1899  г.)  ---  американский кинорежиссер, автор  "фильмов
ужасов".  */, мифы всем уже приелись, набили  оскомину, а между тем человек,
особенно в подобных салонах, испытывает потребность в некоторой дозе ужасов.
Бот они и беседовали о "дорийской опасности", но беседовали о ней так, чтобы
затем с облегчением  оглядеться вокруг, в прочном и надежном своем микенском
мире,  уверенно и  гордо  окинуть  взором  высокие,  восьмиметровой  толщины
крепостные  стены. Разумеется, о дорийской опасности  вспоминали всякий раз,
едва заходила речь о  поборах на дорогостоящие коммунальные сооружения или о
выполнении   обязательных   поставок;   "дорийской   опасностью"   объясняли
предоставление   корабельным   плотникам,  оружейникам   и  прочим   военным
поставщикам дополнительных вознаграждений и привилегий,  поминали "дорийскую
опасность", конечно, и в  храмах, дабы призвать верующих к смирению, а также
в школах, чтобы пышным цветом расцветал в юных душах патриотизм. На самом же
деле в ходе  подготовки к войне  --- не считая строительства укреплений  ---
никто, решительно  никто  и  не  думал о "дорийской  опасности".  "Дорийская
опасность" была хорошим предлогом  для вооружения и для  укрепления  чувства
"собственного ахейского  достоинства",  но и оружие, и "собственное ахейское
достоинство", как мы знаем, нацеливались совсем  на другое. В  конце концов,
если великоахейский союз  не  сколачивается  добрым словом  ---  кивками  на
"дорийскую опасность", --- если  кое-кто еще не понял, что  пора, отставив в
сторону  эгоизм,   что-то  делать,  даже  ценою  жертв,  во  имя  свободного
великоахейского сообщества, что ж, тогда "мы сумеем заговорить и по-иному".
     Итак,  дорийцам  причиталась  в Микенах некая толика  страха,  холодком
пробегающего  по   спине,  однако  куда  больше  выпадало  на  их  долю  ---
непроизвольного даже --- презрения. И презирали их, как ни странно (впрочем,
не  стоит   удивляться,  ведь  это  так  по-человечески!),  более  всего  их
презирали, пожалуй, как раз за то, в  чем история подтвердила их правоту: за
то,  что  железо,  дорогое,  дивно  красивое   железо  они  употребляют  для
изготовления оружия. (Даже в окружении Геракла  находились люди,  которые не
могли это уразуметь. Так, когда Геракл сказал однажды: "Придет пора, истинно
счастливая  пора,  когда  из железа люди станут  делать ночные  горшки", ---
многие его соратники  посмеялись над этим, и  даже те, кто  всегда и во всем
стоял   за  него   горой,   вынуждены  были  заявить:   "Да,  старик  иногда
перехватывает  через  край".  Однако  самая  фраза   весьма  характерна  для
Геракла.)  Правда, говорить о "железном  веке" не приходится даже в связи  с
дорийцами, но у них уже было немного выплавленного  из руды железа, и его-то
--- все,  что было, --- они использовали на  изготовление  оружия.  В глазах
Микен это  было несусветное варварство: точно  так же --- приведем  обратный
пример --- несколько столетий спустя будут читать и о нас, о том, что уголь,
самое невосполнимое,  многообразно  применимое  химическое сырье,  мы извели
чуть ли не весь на... топливо!
     Что  касается  образа  жизни,   общественного  устройства  и  поведения
дорийцев, то микенцы не удостаивали их за это даже презрения.
     Странная  вещь!  Как   точно   знаем  мы  законы  Ликурга  и  насколько
противоречиво свидетельствует традиция о нем лично! Плутарх просто теряется,
пытаясь  свести воедино  разнородные  о  нем  сведения.  Согласно  некоторым
легендам, он был современником Гераклидов. Допустим. В то  же время традиция
помещает  его в  Спарту.  Однако при  Гераклидах  Спарта была еще  ахейским,
притом третьестепенным,  довольно  бедным сельским  городком.  Самым крупным
городом в южной части Пелопоннеса были Амиклы.  Именно сейчас подвергают его
разграблению Диоскуры;  именно  сейчас  пытается Тиндарей с помощью подобных
грабительских войн и особым  усердием  в подготовке Троянской войны заложить
фундамент  будущего  величия своей родины и ее  полиса ---  ахейской Спарты.
(Как видно, Амиклы не пошли в русле  политики Микен, вот никто  и  не  чинил
здесь преграды разбою.)
     В конце  XIII века  до нашей эры  дорийцы захватили Пелопоннес,  однако
часть их при этом  обосновалась на  останках микенской  культуры  ---  и  не
только географически: они переняли, впитали то,  что  еще от  этой  культуры
осталось и что они  сумели воспринять. Лишь  племя, поселившееся  в бедной и
неприветливой Спарте, долее всех  сохраняло старинный  уклад.  Действующие в
Спарте Ликурговы  законы  не только  спартанцы называли  самыми  древними  и
исконными: научный  разбор  их  подтверждает, что этот свод законов, хотя  и
обогатился некоторыми  дополнительными чертами в  процессе оседания на новых
землях, существовал,  должен  был  существовать  гораздо ранее, ибо в основе
своей содержит законоустановления военно-племенного  строя,  давая чистейшую
формулу  военной  демократии,  позднее лишь  приспособленную  к потребностям
государственного  устройства. (Причем с развитием государственных  отношений
приспосабливать этот свод становилось все труднее. Характерно, например, что
Ликурговы законы ни словом не поминают о рабах, вообще не знают о них. Между
тем  дорийская  Спарта была уже определенно рабовладельческим государством.)
Во всяком  случае, с  помощью Ликурга  мы можем довольно точно воспроизвести
картину, какую являли собою дорийцы, когда Геракл узнал их --- и...
     Полюбил?
     Тогда почему он среди них не остался?
     Выразимся, пожалуй,  так:  он  учился  уважать  их. Дорийцы  ---  народ
воинов, мужчины этого союза племен в дни мира и сражений, ночью и днем жили,
по существу, не  расставаясь с  оружием, в перманентном  состоянии войны.  В
семилетнем  возрасте мальчика отбирали  у  матери,  и до  тринадцати лет  он
проходил  суровую, чтобы не сказать жестокую,  военную подготовку в школе. С
тринадцати до  тридцати лет он находился на военной службе. Подросток  жил в
палатке свободно им выбранного старшего друга, спал на циновке, ел вместе со
всеми, когда положено, сражался в отрядах по пятьсот человек --- батальонах.
Женившись, мог лишь изредка и тайком навещать супругу,  оставаться  с нею на
четверть часа, не более: чтобы получить потомство, достаточно, а проводить с
женщиной  больше   времени   ---   дело  недостойное,  заслуживающее  только
презрения. Если детей не было, любой из супругов мог обратиться за помощью к
какому-либо  другу  семьи и  просто  знакомому  мужчине: когда  и после того
ребенок не появлялся, женщина признавалась  бесплодной  и брак  расторгался.
Вообще же спартанский брак был весьма честной, прямой и искренней связью, он
обеспечивал женщине равные права во всем...
     Мужчина-спартанец за всю свою  жизнь ни разу вволю не  наедался.  Обоим
царям  и  верховному  судье  полагался  удвоенный  рацион.  Остальные  могли
получить  двойной  обед только  в виде поощрения. Иными  словами,  спартанцу
постоянно доставалась лишь половина того, что любой здоровый человек съел бы
в охотку когда угодно. Да, спартанец  мог воровать. Вечно голодный подросток
иначе  и не  выдержал бы бесконечных, с утра  до  вечера, тренировок в беге,
плавании,  владении оружием и так далее  и  тому подобное. (Не говоря  уж  о
таких упражнениях, как, например, наказание розгами,  которому молодые воины
подвергались по крайней мере один  раз в год; при этом  старшие  внимательно
следили, не охнет ли испытуемый, а тех, кто --- под  розгами! --- умирал без
стона, хоронили с почетом.) Итак, воровать  разрешалось, однако  попавшегося
чрезвычайно  жестоко  карали вместе с  его другом.  Зачастую смертью.  Не за
воровство --- за неловкость!
     Захватывая земли, дорийцы побежденных не уничтожали, оставляли  им дома
их, орудия производства, все имущество, не обращали в рабов в "классическом"
смысле  этого слова. Только самую землю делили на совершенно равные парцеллы
и  распределяли  между  воинами.  Отношение  <i>илота</i>  к господину более  всего
напоминает крепостную зависимость. Если илот выполняет повинность свою перед
господином  и хозяйствует  умело, торгует  с  прибылью  ---  он  может  даже
разбогатеть. Ему дозволялось жить гораздо лучше, чем жили свободные дорийцы.
Ибо дориец не мог быть богат. Юноша, пока был воином, девушка, пока не вышла
замуж, ходили босые, чтобы научиться переносить и холод и жару. Но и позже в
одежде  не полагалось никакой роскоши  --- драгоценностей, украшений; только
идя  на битву, надевал дориец-боевой пурпурный плащ и украшал  голову венком
из  цветов.   При  строительстве   дома,  изготовлении  мебели   он  не  мог
использовать,  кроме  пилы и топора,  никаких  иных  инструментов. Тогда как
илотам  или  не  имевшим гражданских  прав  периекам  --- проживавшим  среди
дорийцев  иноплеменным  торговцам  и  ремесленникам ---  разрешалось  жить в
роскошно   изукрашенных  домах  пользоваться   коврами  и  золотою  посудой,
одеваться в  самые дорогие  одежды, какие  только  они  хотели и  могли себе
позволить. Ремесленники и  торговцы все были чужеземцы --- мужчина-дориец не
мог  заниматься  каким-либо трудом прибыли  ради.  Он был  только  воином  и
принимал участие в государственных делах. Государственные  дела решались  на
собраниях воинов, которые устраивались  не реже одного  раза  в месяц. Здесь
верховный судья либо  царь доводил до  сведения собравшихся законопроект или
приговор суда, сформулированные предварительно на совете старейшин, воину же
следовало  голосовать  "за" или  "против"; изменений  предлагать он не  мог,
обсуждать ничего не мог --- дискуссий не существовало.
     (Голосование устроено было остроумно. Например, решается  вопрос,  кого
назначить на  такую-то  должность.  Всенародное собрание  ---  под  открытым
небом, "комиссия по сбору голосов" ---  в  закрытом помещении; на  подмостки
один  за другим поднимаются  кандидаты на  должность,  и по  шуму одобрения,
каким  воины  встречают  их,  "комиссия" устанавливает,  который  по порядку
кандидат оказался победителем.)
     Было  в образе жизни дорийцев немало таких  черт, которые в сравнении с
затхлым микенским миром и поныне представляются привлекательными. Их краткая
--- только по существу! --- и всегда откровенная речь. Естественность манер,
всей повадки. Служение обществу, родине до конца дней.
     А  самое главное: дорийцы не могли ни вообразить, ни попять именно  то,
что в XIII веке до нашей эры более всего характеризовало Микены (и не только
Микены),  --- они  даже не подозревали,  что  существует  на свете "сословие
праздных". (Так я и перевел бы объективно научный термин работы Веблена * /*
Веблен, Торстейн (1857--1929) --- американский экономист  и  социолог, автор
труда  "Теория  класса  праздных". */,  ибо  варианты слова  "праздные"  ---
"бесполезные",  "скучающие", "бездельники"  --- уже несут  в  себе  оценку и
осуждение.) Правда, термин "класс праздных" изначально употреблялся Вебленом
для характеристики верхних десяти тысяч Америки его времени, но мы можем без
опаски отнести этот  термин к касте  избранных любой перезрелой эпохи. Право
же, воспользовавшись самой смелой аналогией, мы ошибемся меньше, чем пытаясь
приблизиться   к  Микенам   XIII  века   до  нашей   эры   как   к  "темной"
"предысторической" эпохе, исходя  из  того, что ежели  Микены хронологически
опередили  классическую историю Греции на пять-шесть столетий, то как раз на
столько и были они  "позади". Ничего  подобного! Наивно  же  мерить  историю
человечества всего-навсего историей Европы, да еще и внутри ее --- более или
менее связной  историей  последних  двух  с половиной  тысячелетий!  История
человечества  таит в своей глубине множество затонувших Атлантид.  И одна из
них, здесь, в  нашей  части света, самая последняя и  реально  (вещественно)
достижимая  Атлантида  ---  именно  Микены.  Да,  было  еще   в  те  времена
варварство,   сохранились   остатки   палеолита,   существовали  племена   с
первобытнообщинным строем, жили в глубине неразведанных материков эндогамные
народы; одним словом, вещественные  следы, обнаруживаемые  при раскопках  на
огромных пространствах нашей Земли,  свидетельствуют  о варварском состоянии
той  эпохи. Так-то  оно так,  но  не  обнаружит  ли  лопата  еще  три-четыре
тысячелетия спустя следы  первобытного  варварства, относящиеся и к  нашему,
двадцатому веку? Конечно, их будет меньше,  но намного ли меньше? И, увы, не
только  в  нескольких ---  наперечет  --- этнографических  резервациях!  Три
тысячи лет --- не так  уж долго, просто жизнь человеческая ужасающе коротка.
И  удаленность  той  или  иной  культуры, цивилизации,  духа  измеряется  не
временем. Во всяком случае, не календарем.
     Однако я почти слышу здесь возражение.  Ссылку на бесконечное множество
примитивных  и, как ни ряди,  смехотворных верований: тут и разгуливающие по
Земле  боги,  необыкновенные  чудища  и разные  прочие  вещи,  над  которыми
нынешний просвещенный человек  способен лишь  улыбнуться,  --- и уже хотя бы
поэтому,  из-за  этой его  улыбки мы вправе, казалось бы, существовавшую три
тысячелетия назад микенскую эпоху снисходительно-ласково именовать  детством
человечества.
     С фактами спорить трудно. И если уж мы вспомнили разгуливавших но Земле
богов,  то ведь  и это ---  факт:  множество  раз на протяжении человеческой
истории, причем  гораздо,  гораздо позднее микенской  поры,  люди,  вслух ли
мысленно ли, желали душой и телом предаться  богу своему --- правда, никогда
это пожелание не исполнялось так часто, как именно в XIII веке до нашей эры.
Это  факт.  А  вот, например,  и другой факт: в апреле  1957  года я посетил
Краков.  Иными словами, дело было  во второй  половине  двадцатого  века,  в
крупном городе строящей социализм страны. А приехал я туда в тот самый день,
когда  являлась там собственной  персоной Пресвятая  богородица. Она прибыла
несколько раньше меня, часов в  пять утра, мой же  самолет приземлился около
десяти.  Она  к  этому  времени  уже  укатила,  так  что личная  встреча  не
состоялась. Однако  я встретился с  пятнадцатью тысячами  человек, или около
того  --- мужчинами,  женщинами,  молодыми,  пожилыми и старыми  людьми, ---
которые в  тот самый вечер  стояли на одной из  площадей Кракова,  каждый со
свечою  в  руке,  и  до  полуночи  распевали  священные  псалмы.   Я  многих
расспрашивал, довелось ли им увидеть Пресвятую деву и как она выглядела. Мне
говорили, что видеть не  видели, но одна старушка видела ---  святая  гостья
была в  голубом  плаще.  На площади  стояло пятнадцать тысяч человек, из них
четырнадцать тысяч девятьсот девяносто девять чуда не видели. Но  все знали:
одна  старушка видела, и была Пречистая  в голубом плаще.  Не  знали только,
какая именно старушка, так что и с очевидцем поговорить мне не удалось.
     Почему же в таком  случае нам не верить, что примерно то же происходило
у  эллинов:  с  Зевсом,  Аполлоном  и  другими   богами  лично   встречались
сравнительно  немногие.  Но  буквально каждый  слышал,  что  кто-то  с  ними
встречался лично. Да что уж далеко ходить:  ведь  не прошло и двух лет с тех
пор, как здесь, у нас,  в Венгрии, некая  ведьма <i>взглядом</i> избивала  ребенка,
привораживала  парней   и  девушек,  снижала  удойность  коров,  колдовством
навлекала  смертельные  болезни  и  прочее  и  прочее.  В  Англии  последние
пятьдесят лет неоднократно появлялось лохнесское чудовище. И научные журналы
исправно  знакомили читателей с различными на этот  счет  гипотезами. В XIII
веке  до   нашей  эры  цивилизация  существовала  на  крошечной  территории,
значительно меньшей, чем географические пределы цивилизованных стран, прочие
же территории были очень и очень  велики. Однажды углубившись в  них, с  чем
только  не встречался, о чем только не рассказывал потом пришелец из дальних
краев! И какими различными способами  объяснял увиденное! В довершение всего
до  нас  эти объяснения дошли по  большей  части в пересказах  поэтов!  Что,
поверьте,  весьма  и  весьма  существенно.  Вообразим  на  минуту,  любезный
Читатель, что  однажды, тысячелетия  спустя, кто-то  попытается  представить
себе наш, венгерский двадцатый век по поэмам, скажем,  Ференца Юхаса, самого
значительного из ныне  живущих  наших поэтов: какие  же  множества, сонмища,
толпища извивающихся чешуйчатых  рептилий он увидит, и не покажутся ли после
этого лернейские и стимфалийские болота мраморными водоемами с резвящимися в
них  золотыми рыбками?! Мы, конечно, знаем, что слово поэта  надо  принимать
серьезно, хотя  и  в переносном  смысле. Но  отчего мы  полагаем, будто  три
тысячи  лет назад  не было  среди живших тогда  людей ---  да  еще  в таком,
казалось,  прочно  сложившемся и  незыблемом  обществе, как  микенское,  ---
строгой  и  точной  конвенции,  согласно  которой  они  могли  просматривать
реальную действительность сквозь  любую сказку.  И отчего мы полагаем, будто
наши  представления  о  действительности,  выраженные  строгим языком  самых
модных, развитых и точных наук  --- химии  и  физики, --- есть не поэзия,  а
самая   действительность?!  (Что  двойная  спираль,  например,   есть   сама
дезоксирибонуклеиновая кислота, а не просто ее графическое изображение?)
     В позднюю бронзовую эпоху юго-восточное  полукружие  Средиземного  моря
было  заселено  особенно  густо:  рабовладельческие государства, страны  ---
поставщики  товаров  поддерживали  друг  с  другом  международные  контакты,
соседствуя в своего рода  положении "пата". В  этих странах уже существовало
упомянутое  выше  "сословие праздных" ---  супербогатый социальный  слой, не
знавший уже,  как  распорядиться своими  делами  и  самим собой,  тот  слой,
который мы даже  с дистанции в  три тысячи двести лет не могли бы определить
точнее, чем определяет Веблен "праздных" своей Америки: это  группа людей, у
которых   в    противовес    инстинкту   созидания   развивается    инстинкт
расточительства. Созидать эта группа уже не может, но что-то делать все-таки
надо. Прежде всего она  возводит в добродетель собственную беспомощность, то
есть глубоко презирает труд. И болезнь свою тоже  обращает в добродетель, то
есть  прославляет   расточительство.  Окружает  себя   максимальным   числом
максимально дорогих, но  бесполезных предметов, испытывает вдруг потребность
в таких вещах, которые не служат действительным потребностям и являются лишь
символами, фетишами, социальными  аксессуарами ---  демонстрацией  власти  и
ранга. Например, придумывает колесницы с  огромными  распростертыми золотыми
крыльями.   Передвигаться  на  таких  колесницах  весьма  неудобно  ---  они
громоздкие,  тяжелые,  ---  да и  не  в  этом  их  назначение.  Именно своей
практической  нецелесообразностью они должны свидетельствовать, что владелец
их --- фигура.  Или припомним хотя бы щит Ахилла! Правда, Гомер считает этот
доспех делом рук Гефеста, однако все указывает, в сущности, на то, что вышел
он  из  микенских  мастерских.  Откроем   "Илиаду",  попробуем,  как  можем,
срисовать  знаменитый  щит, а  потом  представим его  отлитым  в бронзе!  Мы
убедимся: этот щит можно повесить на стену, можно считать его художественным
рельефом, но никак не доспехом воина: он тяжел как смертный грех и так изрыт
углублениями и  выпуклостями, что стрела и  копье  не только не  отскочат от
него, но непременно в нем застрянут. Этот щит напоминает машину  частника  с
улицы Ваци * /* Улица в  центре Будапешта, полная модных магазинов и ателье,
в том числе и частных.  */ или шубку жены этого частника. Или самую жену. То
есть не служит предназначению своему,  а лишь кричит  о себе,  о  том,  кому
принадлежит, и  о том, что приобретен  не трудом,  поскольку трудом такое не
приобретешь, и что, следовательно,  владелец его  не  относится к числу тех,
кто  трудится,  у него  есть  излишки,  и  он может позволить  себе  роскошь
расточительства. А  так  как труд есть  самая естественная  и  самая древняя
функция человека, та функция, которая сделала и делает его <i>человеком</i>, то для
"сословия праздных" характерно глубокое  презрение к  естественному  вообще.
Микенская мода сделала  все, чтобы лишить женское тело его  природных  форм.
Теперь  и  женщина  не  должна  быть  женщиной  ---  безжалостно  затянутое,
деформированное  женское  тело  также служит  свидетельством высокого ранга.
"Праздные" во все времена, в том числе и в микенские, расточали  то, что для
нас,  простых, смертных,  самое дефицитное и самое  дорогое: время. Их  речи
были   пространны  и   витиеваты.   Они  заполняли   дни   утомительными   и
бессмысленными, пожирающими время обрядами. При этом даже  сами не  очень-то
знали смысл и происхождение этих обрядов, но следовали им неукоснительно под
страхом отлучения от "общества"  ---  словом,  то  были аксиомы, равно как и
самое расточительство. Вроде нынешних: "Джентльмен так не поступит!" Почему?
"Потому что  тот,  кто так  поступает, не джентльмен". Характерные изменения
произошли  в искусстве той эпохи.  При острой нехватке сырья и рабочей  силы
удовлетворить стремление к  роскоши, охватывавшее поветрием  моды  все более
широкие,  даже средние круги  --- удовлетворить максимально, но по  дешевке,
--- можно  было лишь с  помощью  "художественного" ширпотреба.  В результате
качество  и обработка массовой  продукции  прикладного  искусства разительно
снизились по сравнению  с  предыдущими столетиями. "Естественное" становится
объектом презрения  и в  искусстве, объявляется  вульгарным,  критский стиль
заменяется абстрактным.
     Общий  тонус  микенского  общества   был,   очевидно,   очень   низким:
отсутствовало  то, в  чем человек нуждается более  всего,  ---  перспектива;
государство  было  заинтересовано,  чтобы  этого  не  замечали,  чтобы  жили
бездумно  и  расточительно, следовали моде  неуемно, видели  смысл и цель  в
обладании всяческой рухлядью, полагая, будто обрели то, чего нет: гармонию.
     Как  ни  досадно,  подозреваю, что  Микены для  меня  оказались  только
предлогом,  и  я здесь настроился,  собственно говоря, критиковать  общество
потребления. Однако, хотя  я отдаю себе отчет в скромных своих возможностях,
позвольте  мне  все же надеяться, что вы увидите за  этим  и нечто  большее.
Микенское общество было именно таким, или  почти таким, каким я  его описал,
--- это  научно  установленный  факт;  по крайней мере такова была  правящая
прослойка  и примыкающие к ней, ей подражающие  средние  слои, особенно же в
сравнении  с дорийцами. А  поскольку в нашем  словаре  уже  имеются  понятия
"общество потребления" и "сословие праздных",  мы вправе описывать Микены  с
помощью этих современных  терминов. Точно  так же как, зная симптомы, вправе
назвать нынешним словом, например, болезнь  Александра Великого, хотя  в его
время  этого термина  еще  не  знали. Из-за  этого  ни  наше утверждение  не
обернется анахронизмом, ни смерть Александра Великого не превратится  лишь в
символ нынешней смертности от рака. Она  останется просто его смертью, очень
реальной смертью.
     Говорю же я это лишь затем, чтобы пояснить: Геракл был в Микенах своего
рода  камнем  преткновения,  но таким  же  камнем преткновения был он и  для
дорийцев ---  словом, постоянно  мог  ожидать, что  об него,  того  и гляди,
споткнутся. Дорийцы почитали  Геракла, но  почитали  за  то,  что сам  он не
особенно  чтил в себе: за его силу.  Характерно, что именно это его свойство
всячески  возвеличивалось  и  расцвечивалось  в  легендах.  Нет,  Геракл  не
чувствовал  себя польщенным  тем уважением, какое питали дорийцы  к мощи его
тела.  Вообще  этот  человек,  уже   в  летах,  вынужденный  вновь  и  вновь
отправляться в  трудные  военные  походы,  не мог особенно любить  дорийцев,
которые превыше всего ставили единственную добродетель --- воинскую доблесть
---  и знали единственную  форму  жизни ---  казарму. Геракл  вовсе  не  был
солдатом по призванию; он был героем, но не мечтал о казарме ни для себя, ни
для  других. Я уж  не говорю  сейчас о некоторых  странно жестоких традициях
дорийцев.   Скажем,  об  обязательных  убийствах   илотов  ---  обязательных
практически ежегодно,  однако осуществлявшихся  в разные промежутки времени,
чтобы  всякий раз  нападение было  неожиданностью. Молодежь училась при этом
подстерегать жертву из засады, незаметно окружать вражеский объект, налетать
и  тут же  бесследно  исчезать, бесшумно и быстро убивать. Такова  была одна
сторона дела. Вторая же состояла  в том, чтобы держать  в  постоянном страхе
илотов.  Ведь,   как   я   уже   упоминал,   у   дорийцев   тогда   не  было
рабовладельческого строя, они не учредили еще государственную власть, службу
общественного порядка, тюрьмы  и  тому подобные  органы, чтобы  с их помощью
держать  в повиновении  угнетенных,  а также  их  хозяев. Обуздывали  илотов
террором. Дорийцы  предупреждали  бунты  отчасти запретами и  ограничениями:
землеробам надлежало жить безотлучно в  кругу своей  семьи, на хуторках,  не
полагалось собираться группами, устраивать  сходки; отчасти же ---  дабы все
приказания   неукоснительно  исполнялись  и  без  вмешательства  блюстителей
порядка и правосудия --- старались постоянно держать их в смертельном страхе
и  полной  неопределенности.  Они  защищали  жизнь  и  имущество  илотов  от
посягательств  чужаков и  даже  "неорганизованных"  дорийцев ---  защищали и
сурово  карали  виновных.  Но  традиционные  периодические убийства  илотов,
уничтожение их  целыми  семьями преступлением не  считались  --- это  было в
порядке  вещей.  (Мы  ежегодно  вешаем  десять  ---  пятнадцать  человек  за
убийство, сажаем в  тюрьму  три тысячи  человек  за  различные преступления.
Дорийцы ежегодно приканчивали  пятнадцать человек да три  тысячи  подвергали
пыткам --- чтобы не было убийств и других преступлений. По мнению некоторых,
получается так на так.)
     Геракл, надо полагать, все понимал, да и объясняли  ему, верно, не раз,
что  это  "в  порядке  вещей",  однако  мы  уже знаем  его  настолько, чтобы
дог