я, матрос с Тенерифа забыл в волнении о договоре между членами команды и невольно закричал, хотя трое дозорных на мачтах, давно уже заметившие чудовище, хранили молчание. Все пришло в страшное волнение. "Белый Кит! Белый Кит!" - кричали капитан, помощники и гарпунеры, которые мечтали, не устрашенные ужасными слухами, одолеть эту знаменитую и бесценную рыбу; матросы с угрюмой опаской и с проклятиями всматривались в огромную молочно-белую тушу устрашающей красоты, которая, освещенная восходящим солнцем, ослепительно сияла, словно живой опал в синем утреннем море. Джентльмены, странный рок тяготеет над ходом этих событий, словно все было предопределено еще до того, как была предначертана мировая история. Бунтовщик был загребным на вельботе помощника; после того как забрасывали гарпун и Рэдни становился с острогой на носу, он должен был сидеть рядом с ним и по его приказу травить или выбирать линь. Когда вельботы были спущены на воду, старший помощник отвалил первым, и Стилкилт яростно греб и кричал от восторга, покрывая все голоса своим воинственным кличем. Некоторое время они бешено гребли, затем гарпунер всадил гарпун, и Рэдни вскочил на нос с острогой в руке. Рэдни не знал страха во время охоты. Он крикнул своим матросам, чтобы они выгребали прямо на спину кита. Стилкилт быстро выбирал линь, и вельбот шел прямо в слепящую пену, воедино слитую с белизной чудовища; внезапно шлюпка словно ударилась о подводный выступ и сильно накренилась, стоявший на носу Рэдни полетел за борт. В ту минуту, когда он упал на скользкую спину кита, вельбот выровнялся, но тут же был отброшен волной прочь, а Рэдни полетел в море, по другую сторону кита. Он упал в кипящий вокруг кита водоворот, и какое-то мгновение они еще видели смутно сквозь завесу брызг, как он лихорадочно пытался скрыться от глаза Моби Дика. Но во внезапном порыве ярости кит рванулся вперед и схватил его своими гигантскими челюстями, вздыбился над водой, нырнул головой вниз и скрылся в пучине. Между тем при первом же ударе днищем шлюпки Стилкилт начал травить линь, стремясь выскочить из водоворота; спокойно глядя на происходящее, он сидел и думал о своем. Но когда шлюпку внезапно со страшной силой рвануло вниз, он, не размышляя, выхватил нож и перерезал линь - кит был свободен. Через некоторое время Моби Дик снова поднялся в отдалении на поверхность воды, и обрывки красной шерстяной фуфайки Рэдни торчали между зубов, которые растерзали его. Все четыре шлюпки снова устремились в погоню, но кит ускользнул от преследования и наконец совсем исчез из виду. Спустя несколько дней "Тоун-Хо" достиг пристани; это было дикое, пустынное место, где жили одни туземцы. В тот же день все матросы (за исключением лишь нескольких марсовых) сошли на берег, возглавляемые Стилкилтом, и, медленно шагая, исчезли между пальмами; в конце концов, как выяснилось потом, они захватили две большие военные пироги туземцев и отплыли с острова. Оставшись на корабле лишь с горсткой людей из прежнего экипажа, капитан обратился к островитянам с просьбой помочь ему в трудной задаче поднять днище из воды и заделать пробоину. Однако от горстки белокожих потребовалась и днем и ночью столь неусыпная бдительность в отношении их опасных союзников и столь изнурительным был предпринятый ими труд, что, когда наконец судно было готово к отплытию, все они оказались так слабы, что капитан не решился вывести в море с такой командой свое большое судно. Посоветовавшись с помощниками, он поставил "Таун-Хо" на якорь возможно дальше от берега, вытащил на нос две пушки и зарядил их, поставил в козлы мушкеты на корме и, предупредив островитян, чтобы они не вздумали себе на погибель приближаться к кораблю, прихватил с собой одного человека и отправился на своей лучшей шлюпке, подгоняемой попутным ветром, к Таити, находящемуся на расстоянии пятисот миль, за пополнением экипажа. На четвертый день плавания они заметили большую пирогу, приставшую к низкому коралловому островку. Капитан направил шлюпку в сторону от нее, но дикарское судно устремилось за ним, вскоре он услышал голос Стилкилта, приказывающего ему остановиться, если он не хочет пойти ко дну. Капитан вынул пистолет. Поставив широко раздвинутые ноги на носы двух связанных вместе пирог, Стилкилт презрительно засмеялся в ответ, заверив капитана, что, если только он услышит щелканье курка, он тут же пустит капитанскую шлюпку ко дну. - Что тебе от меня надо? - закричал капитан. - Куда вы идете? И зачем? - спросил Стилкилт. - Только без обмана. - В Таити, за пополнением. - Хорошо. Дайте-ка я подплыву к вам. У меня нет оружия. С этими словами он прыгнул с пироги, подплыл к шлюпке и, перевалившись через планшир, очутился лицом к лицу с капитаном. - Скрестите руки, сэр, поднимите голову. А теперь повторяйте за мной. Клянусь, как только Стилкилт оставит меня, вытащить шлюпку на остров и пробыть там шесть дней. Пусть молния поразит меня, если я этого не сделаю. - Хороший ученик! - засмеялся Стилкилт. - Адью, сеньоры! - и, прыгнув в море, он поплыл к своим товарищам. Проследив, как шлюпку вытащили на берег и подтянули к кокосовым пальмам, Стилкилт продолжал свое плавание и в должное время достиг Таити, места своего назначения. Там удача улыбнулась ему; два судна готовились отплыть во Францию, и судьба позаботилась о том, чтобы на них не хватало как раз того количества матросов, которое он возглавлял. Они нанялись на эти суда, навсегда избежав опасности встретиться со своим прежним капитаном, если бы тот вдруг паче чаяния решился навлечь на них законное возмездие. Спустя десять дней после отплытия французских судов прибыл вельбот, и капитан завербовал несколько более или менее цивилизованных таитян, которые немного знали морское дело. Зафрахтовав небольшую местную шхуну, он возвратился на ней к своему судну и, обнаружив, что там все благополучно, продолжал плавание. Где сейчас Стилкилт, джентльмены, никто не знает, а на острове Нантакет вдова Рэдни все глядит на море, которое не возвращает мертвецов, все видит во сне страшного Белого Кита, который погубил ее мужа. *** - Вы кончили? - тихо спросил дон Себастьян. - Да, дон. - Тогда, умоляю вас, скажите мне по правде: действительно ли все так и произошло, как вы сейчас рассказали? Это кажется совершенно невероятным! Из надежного ли источника узнали вы эту историю? Простите мне мою настойчивость. - Простите и нас, сэр мореход, но мы все присоединяемся к просьбе дона Себастьяна, - закричали и остальные, не скрывая жадного любопытства. - Найдется ли в Золотой гостинице святое Евангелие, джентльмены? - Нет, - сказал дон Себастьян. - Но я знаю достойного патера поблизости, он не заставит меня ждать, если я обращусь к нему. Я пойду за Евангелием. Но хорошо ли вы подумали? Это может обернуться очень серьезно для вас. - Могу я попросить вас привести также и патера, дон? - Хотя в Лиме сейчас и не бывает аутодафе, - сказал один из присутствовавших другому, - боюсь все же, как бы нашему другу моряку не пришлось иметь дело с отцами-епископами. Луна светит так ярко, давайте лучше спрячемся в тень. Не знаю, зачем это было нужно... - Простите, что я побежал за вами, дон Себастьян. Могу я также настоятельно просить вас взять самое большое Евангелие, какое там будет? *** - Вот и патер, он принес вам Евангелие, - сказал дон Себастьян торжественно, возвращаясь с высоким и степенным человеком. - Дайте я сниму шляпу. А теперь, достойный пастырь, станьте на свету и держите Священное Писание передо мной, чтобы я мог коснуться его: - Да поможет мне небо, клянусь честью в том, что история, которую я рассказал вам, джентльмены, верна в своей сути и основных частях. Я знаю, что это правда, это случилось на нашей планете, я был на том судне, я встречал тех матросов, я виделся и беседовал со Стилкилтом после смерти Рэдни. Глава LV. ЧУДОВИЩНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ КИТОВ В самом недалеком будущем я нарисую вам, насколько это возможно сделать без помощи полотна, достоверный портрет кита, каким он в действительности представляется глазам китобоя, когда собственной тушей он оказывается пришвартованным к борту судна, так что по нему даже ходить можно. В связи с этим целесообразно будет предварительно обратиться к тем на редкость фантастическим образам китов, которые еще и по сей день успешно взывают к доверчивости обывателя на суше. Наступило время просветить мир на этот счет, доказав полную ошибочность подобных представлений. Весьма вероятно, что первоначальным источником этих образных заблуждений были древние индусские, египетские и греческие скульпторы. С тех самых изобретательных, но не очень гонявшихся за точностью времен, когда на мраморных панелях храмов, на пьедесталах статуй и на щитах, медальонах, кубках и монетах дельфин изображался закованным, наподобие Саладина, в латы и облаченным в шлем, вроде святого Георгия, с тех самых пор эти вольности изобильно допускаются не только в обывательском представлении о китах, но подчас даже и в научном. Несомненно одно: наиболее древний из существующих портретов, хоть в какой-то мере напоминающий кита, находится в знаменитой пагоде-пещере Элефанты в Индии. Брамины утверждают, что в бессчетных статуях, заключенных в этой древней пагоде, запечатлены все занятия, все ремесла, все мыслимые профессии человека, нашедшие там свое отражение за целые столетия до того, как они действительно появились на земле. Неудивительно поэтому, что и наш благородный китобойный промысел был там предугадан. Индуистского кита, о котором идет у нас речь, можно встретить там на отдельном участке стены, где воспроизводится сцена воплощения Вишну в образе левиафана, ученое имя которого Матсья-Аватар. Однако, несмотря на то что изваяние представляет собой наполовину человека, а наполовину кита, так что от последнего там имеется только хвост, все-таки даже и этот небольшой его отрезок изображен совершенно неправильно. Он, скорее, похож на сужающийся хвост анаконды, чем на широкие лопасти величественных китовых плавников. Но пройдитесь по старинным галереям и поглядите на портрет этой рыбы, принадлежащий кисти великого христианского живописца; последний достиг не большего, чем допотопные индуисты. Я говорю о картине Гвидо, на которой Персей спасает Андромеду от морского чудовища, или кита. Где, интересно, взял Гвидо образец для подобного немыслимого создания? Да и Хогарт, живописуя ту же сцену в своем "Нисхождении Персея", оказался ничуть не лучше. Грандиозная туша Хогартова чудовища с осадкой едва ли в один дюйм покачивается целиком на поверхности моря. На спине у нее нечто вроде слоновьего седла с балдахином, а широко разинутая клыкастая пасть, куда катятся морские валы, с успехом могла бы сойти за Ворота Предателей, которые ведут от Темзы в Тауэр. Имеются также киты на заставках старого шотландца Сиббальда и потом кит Ионы, каким он изображался на гравюрах и эстампах в старинных изданиях Библии и в древних букварях. Но что уж тут о них говорить! Или вот киты переплетчиков, словно виноградная лоза обвивающие стержень корабельного якоря, - их позолоченные изображения украшают обложки и титулы многих книг, как старых, так и новых, - это существа весьма живописные, но полностью вымышленные, позаимствованные, надо думать, с изображений на античных вазах. Хотя они повсеместно считаются дельфинами, я тем не менее объявляю эту переплетную рыбу попыткой изобразить кита, ибо так было задумано первоначально, когда только стали пользоваться этим значком. Его ввел в употребление один старый итальянский книгоиздатель где-то веке в пятнадцатом, в период возрождения учености, а в ту эпоху, да и до сравнительно недавнего времени, считалось, что дельфин - это вид левиафана. На виньетках и прочих узорах в некоторых старинных книгах можно иногда найти очень забавные попытки изобразить китов, из чьих неисчерпаемых черепов струями бьют всевозможные фонтаны, гейзеры, ключи, целые источники Саратоги и Баден-Бадена. Забавных китов можно видеть также на титульном листе первого издания "Развития учености". Теперь, оставив любительские опыты, обратимся к тем портретам левиафана, которые претендуют на достоверность и научность и принадлежат кисти людей знающих. В старинном сборнике Гарриса имеется несколько изображений кита, взятых из одной голландской книги путешествий, изданной в 1671 году н. э. и озаглавленной: "Плаванье к Шпицбергену за китами на корабле "Иона в Китовом Чреве"; шкипер Петер Петерсон, из Фрисландии". На одной из этих гравюр киты представлены в виде огромных бревенчатых плотов, плавающих между айсбергами, и по их живым спинам бегают белые медведи. На другой гравюре допущена чудовищная ошибка - кит изображен с вертикальной лопастью хвоста. Или вот существует такой солидный том in Quarto, написанный неким Колнеттом, капитаном первого ранга Британского флота, и озаглавленный: "Плаванье за мыс Горн к Южным морям с целью расширить области промысла на спермацетовых китов". В этой книге имеется зарисовка, долженствующая являть собой "Изображение Физетера, или Спермацетового Кита, снятое в масштабе с кита, убитого у берегов Мексики в августе 1793 года и поднятого на палубу". Я не сомневаюсь, что капитан, приказав снять это правдивое изображение, заботился о достоверности всего труда. Но только, позволю себе заметить к примеру, глаз у этого кита такой, что если приставить его в соответствии с приложенным масштабом к взрослому кашалоту, окажется, что у него вместо глаза - сводчатое окно в пять футов длиной. Ах, мой доблестный капитан, почему ты не сделал так, чтобы из этого глаза выглядывал Иона? И даже самые добросовестные компиляции по естественной истории, составленные для просвещения нежной юности, не свободны от не менее ужасных ошибок. Взять хотя бы известную книгу Голдсмита "Одушевленная Природа". В сокращенном лондонском издании 1807 года имеются иллюстрации, изображающие якобы "кита" и "нарвала". Мне не хотелось бы показаться грубым, но этот непрезентабельный кит сильно смахивает на свинью с обрубленными ножками, а что касается нарвала, то беглого взгляда на него довольно, чтобы вызвать изумление: как можно в наш просвещенный девятнадцатый век перед грамотными школьниками выдавать за подлинного подобного гиппогрифа? Далее; в 1825 году великий натуралист Бернар Жермен, граф де Ласепед, опубликовал ученый труд по систематике китов, с иллюстрациями, изображающими отдельных представителей различных левиафановых видов. Все они совершенно неправильны, а что касается изображения гренландского кита, Mysticetus'a (то есть, попросту говоря, настоящего кита), то даже Скорсби, человек многоопытный в обращении с этим видом, отрицает существование в природе его прототипа. Но венец всей этой путаницы принадлежит ученейшему Фредерику Кювье, брату знаменитого барона. - В 1836 году он опубликовал свою "Естественную историю китов", в которой приводится нечто, долженствующее, по его словам, быть изображением кашалота. Тому, кто вздумает показать такой рисунок любому из жителей Нантакета, не мешает заранее обеспечить себе поспешное отступление с этого острова. Кашалот Фредерика Кювье - это не кашалот, а попросту тыква. Конечно, автор был лишен преимущества личного участия в китобойном плавании (такие, как он, редко обладают помянутым преимуществом), но все-таки, откуда он взял этот рисунок, хотелось бы мне знать? Быть может, он почерпнул его оттуда же, откуда позаимствовал своих доподлинных выродков его предшественник в той же области - Демаре? Я имею в виду китайские рисунки. Ну, а что за веселые ребята - китайские рисовальщики, на этот счет множество удивительнейших чашек и блюдец могут нас просветить. А что можно сказать о китах с вывесок, которых мы видим на улицах над лавками торговцев ворванью? Обычно они представляют собой китовых Ричардов Третьих, обладающих верблюжьими горбами и дикой свирепостью; пожирая на завтрак по три-четыре матросских расстегая (по три-четыре вельбота, набитых моряками), эти уродливые туши барахтаются в море крови и синей краски. Но все столь многочисленные неправильности в изображении кита в конечном счете вовсе не так уж и удивительны. Посудите сами. Зарисовки по большей части делались с прибитых к берегу дохлых китов, и они примерно так же достоверны, как достоверно рисунок потерпевшего крушение корабля со взломанной палубой воспроизводит благородный облик этого гордого создания во всем великолепии его корпуса и рангоута. Слонам вот случалось выстаивать, позируя для своих поясных портретов, а живые левиафаны еще никогда не служили натурщиками для собственных изображений. Живого кита во всем его величии и во всей его мощи можно увидеть только в море, в бездонной пучине; его огромная плавучая туша в мгновение ока исчезает из виду, подобно быстроходному линейному кораблю; и никакому смертному не под силу поднять его из водной стихии, оставив при этом на нем нетронутыми величественные холмы и возвышенности. И, не говоря уже о весьма значительной разнице в контурах между молодым китом-сосунком и взрослым платоновым левиафаном, даже если кита-сосунка удастся втащить на палубу, его сверхъестественную, змеевидную, гибкую, зыбкую форму сам черт не в состоянии уловить. Некоторые, вероятно, подумают, что, разглядывая голый скелет выброшенного на берег кита, можно почерпнуть кое-какие надежные сведения касательно его подлинного облика. Какое там! Одна из величайших особенностей левиафана заключается в том, что скелет его почти не дает представления о его живом облике. Вот скелет Иеремии Бентама, подвешенный вместо люстры в библиотеке одного из его душеприказчиков, правильно передает облик старого твердолобого джентльмена-утилитариста со всеми прочими личными особенностями почтенного Иеремии; но из левиафановых расчлененных костей невозможно извлечь ничего. Действительно, как говорит великий Хантер, скелет кита имеет не более близкое отношение к самому животному, в полном его облачении и со всеми ватными прокладками и подушками, чем насекомое - к той круглой куколке, которая его скрывает. Эта особенность наиболее убедительно выражена в строении головы, как покажет попутно дальнейшее повествование. Она же весьма любопытным образом проявляется в строении бокового плавника, костяк которого почти точно соответствует скелету человеческой руки, только без большого пальца. В плавнике имеется четыре настоящих костяных пальца: указательный, средний, безымянный и мизинец. Однако все они навечно упрятаны в рукавицу из живой плоти, подобно тому как человеческие пальцы прячутся в матерчатую варежку. "Сколь бы неосмотрительно ни обращался с нами подчас кит, - шутливо заметил как-то Стабб, - никогда не скажешь, что он берется за нас голыми руками". В силу всех этих причин, куда ни кинь, все равно поневоле приходится заключить, что великий Левиафан - единственное в мире существо, которому не суждено быть изображенным ни на бумаге, ни на полотне. Конечно, один портрет может быть более метким, чем другой, но ни единому из них никогда не попасть точно в цель. Так что реальной возможности обнаружить, как же именно выглядит на самом деле кит, не существует. И единственный способ получить хотя бы приблизительное представление о его живом облике - это самому отправиться на китобойный промысел; но, поступая так, вы подвергаетесь немалому риску в любой момент быть атакованным китом и пущенным ко дну. Вот почему, на мой взгляд, вам не следует проявлять чрезмерной придирчивости при попытках ознакомиться с внешностью Левиафана. Глава LVI. БОЛЕЕ ПРАВДОПОДОБНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ КИТОВ И ПРАВДИВЫЕ КАРТИНЫ КИТОБОЙНОГО ПРОМЫСЛА В связи с чудовищными изображениями китов я испытываю сильное искушение заняться также еще более чудовищными рассказами про китов, которые можно найти в книгах, как в старинных, так и новых, особенно у Плиния, Парчесса, Хаклюйта, Гарриса, Кювье и других. Однако это я опускаю. Мне известны только четыре опубликованных изображения великого Кашалота: у Колнетта, у Хаггинза, у Фредерика Кювье и у Бийла. О Колнетте и Кювье говорилось в предыдущей главе. Рисунок Хаггинза гораздо лучше, чем у них; но самые лучшие рисунки, безусловно, в книге Бийла. У Бийла все изображения этого кита хороши, за исключением центральной фигуры на заставке "Три кита в различных положениях", венчающей вторую главу. Его фронтиспис "Лодки нападают на кашалота", хоть он, несомненно, вызовет вежливое недоверие в некоторых гостиных, замечательно точен подробностями и правдоподобен в целом. Некоторые рисунки Дж. Росса Брауна, изображающие кашалота, весьма точны, но только очень скверно гравированы. Что, впрочем, не его вина. Лучшие наброски настоящего кита принадлежат Скорсби; жаль только, они выполнены в слишком мелком масштабе, для того чтобы передать нужное впечатление. У него же имеется сцена китового промысла, но всего только одна, что достойно всяческого сожаления, ибо лишь благодаря таким изображениям - если они хорошо выполнены - можно получить в какой-то мере правильное представление о живом ките, каким его видят живые китобои. Но в целом наиболее удачными, хотя, быть может, и не самыми точными из всех существующих, изображениями кита и промысловых сцен являются две отлично выполненные большие французские гравюры с картин некоего Гарнери. Они изображают нападение на кашалота и на настоящего кита. На первой гравюре запечатлен благородный кашалот во всем величии своей мощи в тот миг, когда он поднялся из глубин океана прямо под килем вельбота и высоко в воздух вознес на своем загривке зловещие обломки разбитых досок. Корма вельбота каким-то чудом уцелела и теперь раскачивается на острие китового хребта; на ней вы видите кормчего, который в это самое мгновение, окутанный воскурениями кипящей китовой струи, приготовился к смертельному прыжку. Все на этой картине сделано на редкость хорошо и точно. Наполовину опустевший бочонок с линем, покачивающийся на седой поверхности моря, деревянные рукоятки разбитых гарпунов, наискось торчащие из воды, головы перепуганных матросов, разбросанных вокруг кита, и судно, идущее прямо на вас из черной штормовой дали. В анатомическом строении кита можно обнаружить серьезные неправильности, но мы не будем останавливаться на них, потому что, убейте меня, мне так здорово в жизни не нарисовать. На второй гравюре изображен вельбот в тот момент, когда он на ходу подстраивается бортом к заросшему боку огромного настоящего кита, чья черная, обвитая водорослями туша разрезает воду, словно мшистый обломок скалы, отколовшийся у Патагонских берегов. Отвесная струя его фонтана мощна и черна, как сажа; при виде такого столба дыма можно подумать, что внизу, в котлах, варится славный ужин. Морские птицы поклевывают рачков, мелких крабов и прочие морские лакомства и сласти, которые настоящий кит часто таскает на своей смертоносной спине. А тем временем толстогубый левиафан несется вперед, разрезая пучину и оставляя за собой целые тонны взбитой белой пены, а легкий вельбот подле него ныряет по волнам, будто утлая лодчонка, затянутая под гребное колесо океанского парохода. Все в бешеном движении на переднем плане картины; но позади, образуя великолепный художественный контраст, виднеется зеркальная поверхность заштилевшего моря, обвисшие, обмякшие паруса бессильного судна и недвижная масса убитого кита - покоренная крепость, над которой лениво развевается знаменем победителей китобойный флаг на длинном шесте, воткнутом в китовое дыхало. Что за художник был - или есть - Гарнери, я не знаю. Но даю руку на отсечение, он либо на личном опыте ознакомился со своим предметом, либо получил ценнейшие наставления от какого-нибудь бывалого китолова. Французы вообще превосходно передают на полотне действие. Ступайте, изучите всю европейскую живопись - где еще вы найдете такую галерею животрепещущего движения на полотнах, как в триумфальном зале Версальского дворца, где зритель очертя голову прокладывает себе путь через великие сражения Франции, где каждая шпага кажется вспышкой северного сияния, а вооруженные короли и императоры один за другим проносятся мимо, точно коронованные кентавры в кавалерийской атаке? В этой галерее по праву должно быть отведено место и для морских сражений Гарнери. Прирожденный талант французов ко всему картинному особенно ярко проявился в полотнах и гравюрах, изображающих промысловые сцены. Не обладая и десятой долей английского опыта в китобойном деле или сотой долей американского опыта, они тем не менее умудрились обставить обе эти нации, создав единственные законченные изображения, хоть в какой-то мере передающие подлинную атмосферу промысла. Английские и американские рисовальщики китов по большей части удовлетворяются застывшими очертаниями предметов, вроде заштрихованного китового силуэта, а это в конечном счете не более эффектно, чем силуэт египетской пирамиды. Даже достославный Скорсби, непререкаемый авторитет во всем, что касается настоящего кита, снабдив нас его парадным портретом во весь рост и двумя-тремя искусными миниатюрами нарвалов и бурых дельфинов, тут же подсовывает нам целую серию классических гравюр с изображением шлюпочных багров, фленшерных ножей и крючьев и с микроскопической доскональностью Левенгука передает на рассмотрение озябшему свету девяносто шесть факсимиле увеличенных снежных кристаллов Арктики. Я не хочу умалять заслуги этого выдающегося путешественника (я сам чту в нем ветерана), однако, несомненно, что в таком важном деле он только по недосмотру не приводит в подтверждение подлинности каждой снежинки письменного показания под присягой, снятого в присутствии гренландского мирового судьи. Вдобавок к тем двум превосходным гравюрам с картин Гарнери существуют еще две достойные внимания французские гравюры, выполненные человеком, который подписывается "А. Дюран". Одна из них, хоть и не вполне соответствует теме настоящего рассуждения, тем не менее заслуживает упоминания в иной связи. На ней изображен безмятежный полдень у острова Тихого океана: французский китобоец стоит в спокойной бухте на якоре, лениво принимая на борт запас пресной воды, праздные паруса корабля и узкие листья пальм на заднем плане бессильно повисли в безветренном воздухе. Впечатление очень сильное, если помнить, что перед тобою мужественные китоловы в одном из редких для них приютов восточного отдохновения. На второй гравюре изображено совсем иное: судно, остановившее свой бег посреди океана, в самой гуще левиафанической жизни, с большим настоящим китом у борта, так что сам корабль, занятый разделкой туши, кажется пришвартованным к морскому исполину, словно к пристани, а от его борта поспешно отваливает вельбот, чтобы пуститься в погоню за китами, которые виднеются на заднем плане. Гарпуны и остроги наготове, трое гребцов устанавливают мачту, а маленький вельбот на внезапно налетевшей волне высунулся до половины из воды, точно вставшая на дыбы лошадь. Над кораблем, словно над целой слободой кузниц, поднимаются адские клубы дыма - это вываривают китовую тушу, а с наветренной стороны наплывает черная туча, сулящая шквал и дождь и призывающая разгоряченных моряков торопиться. Глава LVII. КИТЫ В КРАСКАХ; КИТЫ КОСТЯНЫЕ, ДЕРЕВЯННЫЕ, ЖЕСТЯНЫЕ И КАМЕННЫЕ; КИТЫ В ГОРАХ; КИТЫ СРЕДИ ЗВЕЗД Быть может, вы встречали в Лондоне на Тауэр-Хилле, как идти к докам, калеку-нищего (или "верпа", как говорят моряки), держащего в руке размалеванную дощечку с изображением трагической сцены, во время которой он потерял ногу. Там нарисованы три кита и три вельбота, один из которых (содержащий, как предполагается, ныне недостающую ногу во всей ее первоначальной целости) зажат в сокрушительных челюстях переднего кита. Сколько раз за последние десять лет протягивал он, говорят, эту картинку и показывал свой обрубок, но никто не желал ему верить. И только теперь наконец восторжествовала для него справедливость. Его три кита оказались ничуть не хуже любых других китов Уоппинга, а его обрубок не менее достоверен, чем любой пень на вырубках Запада. Но и стоя до конца дней своих на деревянной ноге, словно на переносной трибуне, несчастный китобой не произносит с нее подстрекательских речей, но горестно созерцает собственное увечье. Повсюду на Тихом океане, а также в Нантакете, и в Нью-Бедфорде, и в Сэг-Харборе можно наткнуться на живые изображения китов и промысловых сцен, нацарапанные самими китобоями на кашалотовых зубах или на дамских корсетных планшетках, изготовляемых из китового уса, и на тому подобных диковинных поделках, которые китоловы весьма искусно вырезают из грубого природного материала в часы своего океанского досуга. У некоторых моряков имеются специальные коробочки с тонкими инструментами, наподобие зубоврачебных, особо предназначенными для резьбы по кости. Но большинство из них пользуется только складными ножами; и при помощи этого почти всемогущего матросского орудия они изобразят вам все, что угодно, все, что только может измыслить простая морская душа. Длительное изгнание из пределов христианского цивилизованного мира неизбежно приводит человека в то состояние, в какое ввергнул его некогда господь бог, а именно в состояние так называемого варварства. Настоящий китобой - это варвар, не хуже какого-нибудь ирокеза. Я и сам варвар, подчиняюсь одному только царю каннибалов, да и против того готов взбунтоваться всякую минуту. От прочих людей домоседа-варвара отличает редкое прилежание в ремеслах. Древняя гавайская боевая дубинка или весло-острога, украшенные самой что ни на есть замысловатой и диковинной резьбой, представляют собой такое же великое достижение человеческого упорства, как и Латинский Лексикон. Ведь вся эта сказочная путаница деревянных кружев была создана при помощи какого-нибудь осколка раковины или акульего зуба; она стоила долгих, упорных лет долгого, упорного труда. С белым варваром-мореплавателем дело обстоит точно так же, как и с варваром-гавайцем. С тем же самым удивительным долготерпением и тем же самым единственным акульим зубом-ножом вырежет он вам свою костяную скульптуру, быть может, не столь искусно, но столь же густо покрыв ее узорами, как и древний дикарь-грек, трудившийся над щитом Ахилла, и придаст ей тот же варварский и соблазнительный дух, какими полны гравюры славного немецкого дикаря Альбрехта Дюрера. Киты деревянные, то есть киты, вырезанные в профиль из темных брусков благородной древесины, которая в Южных морях идет на изготовление оружия, нередко встречаются в кубриках американских китобойцев. Иные из них выполнены с большим искусством. В старинных островерхих загородных домах можно видеть иногда бронзовых китов, подвешенных за хвост вместо дверного молотка. Тут все зависит от привратника; если он склонен к сонливости, то лучше всего воспользоваться "китом-наковальней". Однако эти молоточные киты редко представляют собой ценность с точки зрения их правдоподобия. На шпилях некоторых старомодных церквей можно увидеть жестяных китов, установленных там в качестве флюгеров, но они вознесены на такую высоту и к тому же, в сущности говоря, так очевидно несут на себе надпись "Руками не трогать", что рассмотреть их как следует невозможно и судить об их достоинствах затруднительно. На костлявых, ребристых участках земли, там, где у подножия высоких гор причудливыми грудами разбросаны по равнинам обломки скал, нередко можно встретить застывшие формы, подобные окаменевшим левиафанам, наполовину погруженным в море травы, которая ветреным днем зыбится вокруг них кольцом зеленых бурунов. В гористой местности, где путешественника неизменно окружают возвышенные амфитеатры, в изломанных очертаниях гор там и сям можно заметить по дороге, если найти удачное место, едва различимый силуэт кита. Но только, чтобы увидеть его, нужно быть китобоем до мозга костей; кроме того, если вы хотите вернуться и взглянуть на него еще раз, необходимо заблаговременно засечь точную широту и долготу того места, откуда вы его в первый раз заметили, потому что зрелища эти всецело являются игрой случая, и вторичное открытие вашего прежнего местонахождения потребует немалых трудов; подобно тому как Соломоновы острова по. сей день для нас terra incognita(1), хотя там некогда прохаживался в своих крахмальных брыжах Менданья и их описывал еще старик Фигероа. Когда же возвышенный предмет заставит нас устремить взор ввысь, то и там, в небесах, среди звезд, вы увидите очертания великих китов и китобойных кораблей: так восточные народы, из года в год занятые мыслями о войне, видели в облаках целые сражающиеся армии. На Севере я гонялся вокруг Полюса за левиафаном, который кружился и кружился, уходя от меня в сверкании светящихся точек, впервые его для меня очертивших. А под лучезарными антарктическими небесами я на борту Корабля Арго уносился в погоню за звездным Китом далеко за крайние пределы Гидры и Летучей Рыбы. О, если бы мне, натянув удила-якорь и вонзив шпоры-гарпуны, оседлать этого кита и взвиться на нем над небесными вершинами, чтобы своими глазами посмотреть, правда ли, что бессчетные райские шатры разбиты там, куда не достигает мой смертный взор! ----------------------------- (1) Неизвестная земля (лат.). Глава LVIII. ПЛАНКТОН Взяв от островов Крозе курс на северо-восток, мы вскоре очутились среди обширных лугов "брита" - размельченной желтой планктонной массы, которая идет в пищу настоящим китам. Повсюду на многие-многие мили колыхалась она вокруг нас, будто мы плыли по безбрежному полю спелой золотистой пшеницы. На второй день нам стали попадаться настоящие киты, не представлявшие, однако, соблазна для охотника за кашалотами "Пекода"; разинув пасти, они лениво плавали в клубах планктона, и он застревал на волокнистой бахроме их губ, напоминавшей какие-то удивительные жалюзи, в то время как вода беспрепятственно вытекала наружу. Словно косцы на заре, которые плечом к плечу с тихим шуршанием прокладывают себе путь в высокой росистой траве, плыли эти чудовища, издавая странный травянистый, режущий звук и оставляя позади себя в желтых водах бесконечные голубые прокосы(1). --------------------------- (1) Эта часть океана, известная среди мореплавателей под названием "Бразильские банки", получила такое имя не потому, что там, как, например, на Ньюфаундлендской банке, имеются мели, а из-за своеобразного сходства с травянистым лугом, объясняющегося постоянным присутствием в этих широтах огромных плавучих масс планктона, вследствие чего также здесь нередко ведется промысел на настоящего кита. - Примеч. автора. Однако, пожалуй, один только этот звук, который они производили, отцеживая "брит", и напоминал о косарях. На взгляд же их огромные черные туши, особенно когда они на мгновение застывали в неподвижности, больше всего походили на безжизненные каменные глыбы. И как на широких охотничьих просторах Индии приезжий человек может пройти иной раз по равнине мимо спящего слона, даже не подозревая о том, что это слон, и принимая его за голую черную возвышенность, так случается и с тем, кто впервые видит на море этих левиафанов. И даже когда наконец вы все-таки убеждаетесь, что это киты, все равно бывает очень трудно поверить, чтобы столь безмерно разросшаяся масса была одушевлена такой же жизнью, какая живет в собаке или в лошади. И в самом деле, к обитателям морской пучины трудно относиться так же, как и к земным тварям. Ибо хотя в старину многие натуралисты утверждали, что каждая земная тварь имеет свое соответствие в море; и хотя, быть может, в общем и целом именно так оно и есть, - все же, если перейти к частностям, где, например, найти в океане рыбу, которая по характеру была бы подобна нашей доброй и умной собаке? Разве только вот во всеми проклинаемой акуле можно усмотреть с ней какое-то видовое сходство. Однако, несмотря на то, что люди сухопутных профессий обычно питают к жителям морей самые недружественные, неприязненные чувства; несмотря на то, что морские глубины для нас извечная terra incognita, и Колумбу понадобилось проплыть над бессчетными неизвестными мирами для того только, чтобы открыть один поверхностный неизвестный мир на Западе; несмотря на то, что заведомо самые ужасные несчастья по большей части постигали с незапамятных времен многие тысячи людей, пускавшихся в плавание по морям; и, наконец, как бы ни хвастался младенец-человек своими познаниями и искусствами и как бы ни множились эти познания и искусства с течением льстивого времени, - все равно на веки вечные, до самого судного дня, будет море измываться над людьми, губить человеческие жизни и в пыль разносить гордые, крепкие фрегаты, хотя, беспрестанно испытывая одни и те же ощущения, человек утратил в конце концов первоначальное чувство ужаса, естественно вызываемого морем. Первый известный нам корабль плавал по океану, который с чисто португальской мстительностью залил весь мир, не оставив в живых ни единой вдовы. Тот же самый океан колышется вокруг нас и сегодня, тот же самый океан и в этом году разбивает наши корабли. Да, да, о неразумные смертные, Ноев потоп еще не окончен, он и по сей день покрывает две трети нашего славного мира. Чем же это так разнятся между собой море и суша, если земное чудо - на воде уж совсем и не чудо? Сверхъестественный ужас объял евреев, когда живая земля разверзлась под ногами Корея и его сообщников и поглотила их навеки, а ведь в наше время ни одного дня не обходится без того, чтобы живое море не разверзлось точно таким же образом и не поглотило корабли вместе с экипажами. Но море враждебно не только человеку, который ему чужд, оно жестоко и к своим детищам; превосходя коварство того хозяина-перса, что зарезал своих гостей, оно безжалостно даже к тем созданиям, коих оно само породило. Подобно свирепой тигрице, мечущейся в джунглях, которая способна придушить ненароком собственных детенышей, море выбрасывает на скалы даже самых могучих китов и оставляет их там валяться подле жалких обломков разбитого корабля. Море не знает милосердия, не знает иной власти, кроме своей собственной. Храпя и фыркая, словно взбесившийся боевой скакун без седока, разливается по нашей планете самовластный океан. Вы только подумайте, до чего коварно море: самые жуткие существа проплывают под водой почти незаметные, предательски прячась под божественной синевой. А как блистательно красивы бывают порой свирепейшие из его обитателей, например, акула, во всем совершенстве своего облика. Подумайте также о кровожадности, царящей в море, ведь все его обитатели охотятся друг за другом и от сотворения мира ведут между собой кровавую войну. Подумайте обо всем этом, а затем взгляните на нашу зеленую, добрую, смирную землю - сравните их, море и землю, не замечаете ли вы тут странного сходства с тем, что внутри вас? Ибо как ужасный океан со всех сторон окружает цветущую землю, так и в душе у человека есть свой Таити, свой островок радости и покоя, а вокруг него бушуют бессчетные ужасы неведомой жизни. Упаси тебя бог, человек! Не вздумай покинуть этот остров и пуститься в плавание. Возврата не будет! Глава LIX. СПРУТ Медленно пробираясь через планктонные поля, "Пекод" по-прежнему держал курс на северо-восток, по направлению к острову Ява; легкий ветер гнал судно вперед, и три высокие заостренные мачты покачивались над зеркальными водами, точно три гибкие пальмы на равнине. И по-прежнему серебристыми лунными ночами на горизонте изредка появлялся одинокий манящий фонтан. Но однажды прозрачным синим утром, когда какая-то нездешняя тишь повисла над морем, чуждая, однако, мертвого застоя; когда солнечные блики длинной полосой легли на воду, словно кто-то приложил к волнам золотой палец, призывая хранить тайну; когда искристые волны бесшумно катились вдаль, перешептываясь на бегу; в этой глубокой тишине, царившей всюду, куда хватал глаз, чернокожему Дэггу, стоявшему дозором на верхушке грот-мачты, вдруг предстало странное видение. Далеко впереди со дна морского медленно всплывала какая-то белая масса и, поднимаясь все ближе и ближе к поверхности, освобождаясь из-под синевы волн, белела теперь прямо по курсу, словно скатившаяся с гор снежная лавина. Мгновение она сверкала перед ним, а потом так же медленно стала погружаться и исчезла. Потом снова подмялась, белея в волнах. На кита не похоже; а вдруг это все-таки Моби Дик? - подумал Дэггу. Белый призрак снова ушел в глубину, и когда он на этот раз показался опять, негр испустил пронзительный вопль, точно кинжалом полоснув дремотную тишину: - Вон! Вон он! Всплывает! Прямо по курсу! Белый Кит, Белый Кит! В тот же миг ринулись к брасам матросы, точно роящиеся пчелы к веткам дерева. Ахав с непокрытой головой стоял в лучах утреннего солнца у бушприта, отведя за спину руки, чтобы в любой момент подать знак рулевому, и в жадном нетерпении глядел туда, куда указывала в вышине неподвижная вытянутая рука Дэггу. Кто знает, может быть, это немой одинокий фонтан своими неизменными возникновениями исподволь так воздействовал на Ахава, что тот готов был теперь связать представление о покое и тишине с образом ненавистного ему кита; или, может быть, его обмануло собственное нетерпение; как бы то ни было, но едва только он разглядел в волнах белую массу, он в, тот же миг дал спешную команду спускать вельботы. Четыре вельбота вскоре закачались на волнах и, возглавляемые личной шлюпкой Ахава, торопливо устремились за добычей. А она между тем скрылась под водой. Подняв весла, мы ожидали ее появления, как вдруг в том самом месте, где она скрылась, она медленно всплыла на поверхность. Забыв и думать о Моби Дике, мы разглядывали самое удивительное зрелище, какое только открывало когда-либо таинственное море глазам человека. Перед нами была огромная мясистая масса футов по семьсот в ширину и длину, вся какого-то переливчатого желтовато-белого цвета, и от центра ее во все стороны отходило бесчисленное множество длинных рук, крутящихся и извивающихся, как целый клубок анаконд, и готовых, казалось, схватить без разбору все, что бы ни очутилось поблизости. У нее не видно было ни переда, ни зада, ни начала, ни конца, никаких признаков органов чувств или инстинктов; это покачивалась на волнах нездешним, бесформенным видением сама бессмысленная жизнь. Когда с тихим засасывающим звуком она снова исчезла под волнами, Старбек, не отрывая взгляда от воды, забурлившей в том месте, где она скрылась, с отчаянием воскликнул: - Уж лучше бы, кажется, увидеть мне Моби Дика и сразиться с ним, чем видеть тебя, о белый призрак! - Что это было, сэр? - спросил Фласк. - Огромный спрут. Не многие из китобойцев, увидевших его, возвратились в родной порт, чтобы рассказать об этом. Но Ахав не произнес ни слова, он развернул свой вельбот и пошел к кораблю, а остальные в молчании последовали за ним. Какими бы суевериями ни окутывали китоловы появление этого существа, ясно одно - зрелище это настолько необычное, что уже само по себе не может не иметь зловещей значительности. Оно встречается так редко, что мореплаватели, хоть и провозглашают спрута единодушно самым крупным живым существом в океанах, тем не менее почти ничего не знают толком о его истинной природе и внешнем виде, что, впрочем, не мешает им твердо верить, что он составляет единственную пищу кашалота. Дело в том, что все другие виды китов кормятся на поверхности, человек даже может наблюдать их за этим занятием, между тем как спермацетовый кит всю свою пищу добывает в неведомых глубинах, и человеку остается только делать умозаключения относительно состава его пищи. Иногда во время особенно упорной погони он извергает из себя щупальца спрута, и среди них были обнаружены некоторые, достигающие в длину двадцати и тридцати футов. Полагают, что чудовища, которым принадлежат эти щупальца, обычно цепляются ими за океанское дно, и кашалот в отличие от остальных левиафанов наделен зубами для того, чтобы нападать на них и отдирать их со дна. Есть, мне кажется, основания предполагать, что великий кракен епископа Понтоппидана и есть в конечном счете спрут. Его обыкновение то всплывать, то погружаться, как это описано у епископа, и некоторые другие упоминаемые им особенности совпадают как нельзя точнее. Но вот что касается невероятных размеров, какие приписывает ему епископ, то это необходимо принимать с большой поправкой. Часть натуралистов, до которых дошли смутные слухи об описанном здесь загадочном существе, включает его в один класс с каракатицами, куда его по ряду внешних признаков и следует отнести, но только как Енака в своем племени. Глава LX. ЛИНЬ В связи со сценой китовой охоты, описание которой последует несколько ниже, а также в целях разъяснения всех прочих подобных сцен я должен повести здесь речь о магическом, а подчас и убийственном гарпунном лине. Первоначально лини, употребляемые для промысла, изготовлялись из лучших сортов пеньки, слегка обкуренной смолой, но не пропитанной ею, в отличие от обыкновенных тросов; дело в том, что хотя смола и придает пеньковым прядям гибкости, необходимой при свивании, да и сам трос становится от нее послушнее в руках матроса, тем не менее в обычном количестве смола не только сделала бы гарпунный линь слишком жестким для того, чтобы его можно было сворачивать в узкие бухты, но и вообще, как понимают теперь многие моряки, ее применение отнюдь не увеличивает прочности и крепости тросов, а только придает им гладкости и блеску. В последние годы на американских китобойцах пеньковые лини оказались почти полностью вытесненными манильскими, потому что волокна абаки, дикого банана, из которых они изготовляются, хоть и быстрее снашиваются, чем пеньковые, зато крепче, значительно мягче и эластичнее и, кроме того, добавлю я (поскольку эстетическая сторона существует во всяком предмете), они гораздо красивее и приличнее на судне, чем пенька. Пенька - это смуглокожая чернавка, вроде индианки, а манила с виду - златокудрая черкешенка. Толщина гарпунного линя - всего две трети дюйма. С первого взгляда и не подумаешь, что он такой крепкий. Опыт, однако, показывает, что каждая из его пятидесяти одной каболки выдерживает груз в сто двадцать фунтов, и, стало быть, весь трос целиком выдержит нагрузку чуть ли не в три тонны. В длину гарпунный линь для промысла на кашалотов обычно имеет около двухсот морских саженей. На корме вельбота ставят кадку, в которую он укладывается тугими кольцами, не такими, как змеевик в перегонном аппарате, а в форме круглого сыра, плотными, тесно уложенными "наслойками" - концентрическими спиралями, почти без всякого просвета, если не считать крохотного "сердечка" - узкого вертикального отверстия, образующегося по самой оси этого веревочного сыра. И так как малейшая петля или узел при разматывании линя грозит унести за борт чью-нибудь руку, ногу, а то и все тело целиком, линь укладывают в кадку с величайшей тщательностью. Иной раз гарпунеры убивают на это дело целое утро, натягивая линь высоко на снастях и пропуская его вниз через блок, чтобы при сворачивании он нигде не перекрутился и не запутался. На английских вельботах вместо одной кадки ставят две, и один линь укладывается пополам в обе кадки. Это имеет свои преимущества, поскольку кадки-близнецы бывают значительно меньших размеров, проще устанавливаются в лодке и не так ее перегружают, как американская кадка, имеющая около трех футов в диаметре и соответствующую высоту, и для суденышка, сколоченного из полудюймовых досок, представляющая довольно-таки увесистый груз, ибо днище вельбота подобно тонкому льду, который может выдержать немалую нагрузку, если ее распределить равномерно, но тут же проломится, если сосредоточить давление в одной точке. Когда американскую кадку покрывают крашеным брезентом, кажется, будто вельбот отвалил от судна, чтобы свезти в подарок китам чудовищно большой свадебный пирог. Оба конца у линя выводятся наружу, нижний конец с огоном, или петлей, поднимается со дна кадки по стенке и свободно свешивается через край. Это необходимо по двум соображениям. Во-первых, для того чтобы легче было привязать к нему линь с соседнего вельбота, если подбитый кит уйдет так глубоко под воду, что весь линь, первоначально прикрепленный к гарпуну, грозит исчезнуть в волнах. В подобных случаях кита просто передают, словно кружку эля, с одного вельбота на другой, хотя первый вельбот и остается поблизости, чтобы оказать, если понадобится, помощь своему напарнику. Во-вторых, это диктуется соображениями общей безопасности, потому что, будь нижний конец линя прикреплен к лодке, подбитый кит, иногда утягивающий за собой под воду весь линь за какое-то одно короткое мгновение, не остановится на этом, но неизбежно потянет за собой в пучину моря обреченный вельбот, и тогда уже никаким герольдам и глашатаям его не сыскать. Перед тем как спустить на воду вельбот, верхний конец линя вытягивается из кадки, заводится за лагрет на корме и потом укладывается во всю длину лодки между двумя рядами гребцов, сидящих у бортов наискосок друг от друга, протягивается прямо через вальки весел, так что при гребле матросы задевают его руками, в самый нос вельбота, где имеется колодка со свинцовым кипом желобом, из которого ему не позволяет выскользнуть деревянный шпенек длиной с гусиное перо. На носу линь свисает за борт небольшим фестоном, а потом снова перекидывается внутрь; здесь часть линя саженей в десять - двадцать (называемая передовым линем) сворачивается и укладывается тут же, в носу, а остальной линь тянется вдоль борта к корме, где прикрепляется к короткому штерту - тросу, который привязывают к самому гарпуну; однако предварительно этот штерт подвергается всяким замысловатым таинственным манипуляциям, перечислять которые слишком уж скучно. Таким образом, гарпунный линь оплетает вельбот, обвивая и опоясывая его во всех направлениях. Каждого гребца захватывает он своими гибельными изгибами, и на робкий взгляд новичка кажется, будто это сидят индусские факиры, для развлечения публики увитые ядовитыми змеями. И без привычки ни один сын смертной женщины не усидит спокойно среди этой пеньковой путаницы, налегая со всей силой на весло и думая о том, что в любую, никому не ведомую секунду может быть заброшен гарпун и тогда все эти ужасные извивы мгновенно оживут, словно кольцеобразная молния; невозможно помыслить об этом, чтобы дрожь не пронзила вас до мозга костей, превращая его в трепещущий студень. Однако привычка! - удивительно! чего только не сделает привычка? Никогда над красным деревом своего стола не услышите вы таких веселых острот, такого громкого смеха, таких превосходных шуток и находчивых ответов, как над белыми полудюймовыми кедровыми досками вельбота, в котором шестеро матросов, составляющих его команду, словно висельники, подвешены на веревке; они, можно сказать, с петлей на шее движутся прямо смерти в зубы, вроде шестерых граждан Кале, явившихся к королю Эдуарду. Теперь, вероятно, вы без особого труда представите себе причину тех довольно частых на промысле несчастных случаев - изредка отмечаемых даже в печати, - когда разматывающийся линь захватывает матроса и уносит его за борт, в воду. Ибо сидеть в вельботе, когда линь убегает за гарпуном, - это все равно что сидеть внутри работающего на полном ходу паровоза, среди свиста и шипения, когда со всех сторон вас задевают различные крутящиеся валы, снующие поршни и колеса. И более того: ведь окруженный смертельными опасностями, ты не можешь даже сидеть неподвижно, потому что лодка качается, словно люлька, и тебя без всякого предупреждения швыряет из стороны в сторону; так что лишь благодаря своевременно проявленному искусству балансирования и величайшему напряжению воли и энергии ты сумеешь избежать судьбы Мазепы и не оказаться унесенным туда, куда даже всевидящему солнцу не добраться вслед за тобой. Но это еще не все. Подобно тому как мертвый штиль, который зачастую только предшествует шторму и предвещает его, кажется нам еще ужаснее, чем самый шторм; ибо штиль - это не более как обертка, оболочка шторма; она заключает его в себе, как безобидное с виду ружье заключает в себе гибельный порох, и пулю, и сам выстрел; точно так же и грациозная неподвижность гарпунного линя, безмолвно вьющегося вокруг гребцов, пока его не привели в действие, - эта неподвижность несет в себе больше подлинного ужаса, чем даже сама опасность. Но к чему лишние слова? Ведь все мы живем на свете обвитые гарпунным линем. Каждый рожден с веревкой на шее; но только попадая в неожиданную, молниеносно затягивающуюся петлю смерти, понимают люди безмолвную, утонченную, непреходящую опасность жизни. И если ты философ, то и в своем вельботе ты испытаешь ничуть не больше страха, чем сидя вечерком перед камином, где подле тебя лежит не гарпун, а всего лишь безобидная кочерга. Глава LXI. СТАББ УБИВАЕТ КИТА Если для Старбека появление спрута служило зловещим предзнаменованием, для Квикега оно имело совсем иной смысл. - Когда твоя видел спрут, - проговорил дикарь, стоя на носу высоко подвешенного вельбота, где он точил свой гарпун, - тогда твоя скоро-скоро видел кашалот. На следующий день было так тихо и душно, что команда "Пекода", не имея никаких особых дел, была не в силах бороться с дремотой, навеваемой пустынным морем. Ту часть Индийского океана, где мы теперь шли, нельзя было назвать, как говорят китоловы, бойким местом; здесь гораздо реже можно встретить дельфинов, летучих рыбешек и прочих жизнерадостных жителей моря, чем, скажем, возле Ла-Платы или у побережья Перу. Был мой черед стоять на верхушке фок-мачты, и, прислонившись спиной к провисшим брам-вантам, я, словно очарованный, размеренно покачивался в вышине. Никакая решимость не могла бы тут устоять, и, теряя в дремоте всякое представление об окружающем, душа моя покинула мое тело, хотя оно и продолжало раскачиваться по-прежнему, подобно маятнику, который долго еще качается, после того как сообщившая ему толчок сила уже больше на него не воздействует. Но прежде чем забытье полностью овладело мной, я успел заметить, что дозорные на гроте и на бизани уже спят. И вот теперь мы все трое безжизненно повисли на снастях, а внизу в такт нашему покачиванию клевал носом рулевой у штурвала. И волны тоже лениво покачивали своими гребнями, и через сонную ширь океана Запад кивал Востоку, а сверху кивало солнце. Вдруг словно пузырьки пошли у меня перед закрытыми глазами, руки мои, точно тиски, сжали трос - кто-то невидимый и милосердный уберег меня от погибели; я встрепенулся и пришел в себя. И вижу: там, с подветренной стороны, не дальше как в сорока саженях от "Пекода", плывет по волнам гигантский кашалот, словно перевернутый корпус фрегата, сверкая в солнечных лучах, точно зеркало, широкой блестящей спиной эфиопского оттенка. Лениво покачиваясь в океанском лоне и безмятежно пуская время от времени пары своего фонтана, он похож был на дородного бюргера, покуривающего после обеда трубочку. Увы, бедный кит, эта трубка для тебя последняя. Словно по мановению волшебной палочки, сразу же пробудился сонный корабль со всей своей спящей командой, и два десятка голосов с разных концов судна одновременно с тремя дозорными затянули привычный клич, глядя, как огромная рыба медленно и равномерно посылает к небу сверкающие столбы соленых брызг. - Приготовить вельботы! Привести к ветру! - выкрикнул Ахав и, подчиняясь собственной команде, круто положил штурвальное колесо, не дожидаясь, пока рулевой перехватит рукоятки. Внезапный крик на судне, должно быть, вспугнул кита; и прежде чем мы успели спустить вельботы, он величаво развернулся и поплыл прочь, с таким, однако, невозмутимо спокойным видом, что за ним почти не пенилась вода; так что Ахав, надеясь, что все-таки, может быть, он нас еще не заметил, приказал, чтобы на лодках разговаривали шепотом и гребли не веслами, а короткими гребками. И мы, усевшись на борта вельботов, точно индейцы на Онтарио, быстро и молча заработали гребками, потому что из-за штиля не могли воспользоваться бесшумными парусами. Так мы неслись к добыче, но вдруг чудовище взмахнуло своим огромным хвостом, отвесно подняв его футов на сорок из воды, и ушло в глубину, точно проглоченная разверзшейся пучиной башня. - Хвост показал! - послышался крик, и сразу же вслед за тем Стабб вытащил спичку и принялся раскуривать свою трубку, ибо наступила передышка. Когда прошел обычный срок погружения, кит вынырнул и оказался теперь прямо перед вельботом курильщика, и, так как другие лодки были значительно дальше, Стабб мог рассчитывать, что честь удачной охоты на этот раз достанется ему. Было очевидно, что кит заметил преследователей. И потому молчание и прочие предосторожности оказались теперь ни к чему. Гребки отложили, и матросы шумно заработали веслами. А Стабб, все еще попыхивая трубкой, стал подбадривать и подгонять свою команду. Да, теперь поведение чудовищной рыбы резко изменилось. Подстегиваемая сознанием грозящей опасности, она шла, выставив над водой голову, которая косо выступала из густого облака клокочущей пены(1). - Гони его, гони его, ребята! Только не надо торопиться, времени у нас уйма - вы только гоните его, дайте ему как следует! - кричал Стабб, и дым вырывался у него изо рта. - Ну-ка покажите ему; подгреби разок посильнее, Тэштиго. Покажи ему, Тэш, мой мальчик, покажи ему, ребятки; но, но! полегче, полегче, не горячиться, огурчики мои, полегче, знай только гони его, как смерть и тысяча чертей, чтобы мертвые повыпрыгивали из могил, вот только и всего. Гони его! - У-хуу! Уа-хии! - завизжал в ответ индеец из Гейхеда, издавая древний боевой клич своего народа, и в нетерпении так сильно рванул по воде веслом, что всех гребцов шатнуло назад. На его дикий вопль отозвались другие голоса, такие же дикие и свирепые. ---------------------------------- (1) Ниже будет рассказано о том, какое легкое вещество заполняет всю огромную голову кашалота. Хотя и самая массивная с виду, она является наиболее плавучей его частью. Так что он без труда может поднимать ее в воздух, что он и проделывает, когда ему приходится двигаться с особенно большой скоростью. К тому же передняя часть его головы имеет сверху такую ширину и такую обтекаемую скошенную форму снизу, что кашалот, приподнимая голову над водой, как бы превращается из тихоходного тупорылого галиота в остроносый нью-йоркский лоцманский бот. - Примеч. автора. - Ки-хии! Ки-хии! - кричал Дэггу, подаваясь то вперед, то назад у себя, на банке, точно мечущийся в клетке тигр. - Ка-ла! Ку-луу! - завывал Квикег, причмокивая, словно над огромным сочным куском бифштекса. Так, веслами и воплями резали лодки морскую гладь. А Стабб, по-прежнему возглавляя погоню, все подбадривал своих людей и попыхивал дымом. Как безумные надрывались матросы, пока наконец не раздался долгожданный приказ: "Вставай, Тэштиго! Влепи ему!" - Полетел гарпун. "Табань!" Гребцы заработали веслами, и в то же мгновение что-то горячее со свистом заскользило по их запястьям. Это был магический линь. На секунду раньше Стабб успел еще два раза закинуть его за лагрет, и теперь из-за невероятной быстроты, с какой извивались кольца линя, над лагретом подымался голубоватый пеньковый дымок, смешиваясь с равномерными клубами табачного дыма. Перед тем как свиться в кольца вокруг лагрета, линь, обжигая, бежал у Стабба между ладонями, с которых как раз соскочили рукавицы - квадратные куски стеганой парусины, предусмотренные на такие случаи. Это было все равно, что держаться за лезвие обоюдоострого меча, который противник всячески старается выкрутить и выдернуть у тебя из рук. - Смочи, смочи линь! - крикнул Стабб гребцу, сидевшему у кадки, и тот, сдернув с головы зюйдвестку, зачерпнул в нее воды(1). Линь еще несколько раз обмотали вокруг лагрета и закрепили. Теперь вельбот, точно акула, летел среди клокочущей пены, а Стабб и Тэштиго обменялись местами - Тэштиго прошел на корму, а Стабб на нос, - что было довольно шатким делом при такой качке. Натянутый над лодкой линь так и дрожал, тугой, как струна; и казалось, что у вельбота два киля: один режет воду, а другой воздух, чтобы вельбот мог мчаться в пене, преодолевая разом обе враждующие стихии. Непрестанный веер брызг разлетался от носа, нескончаемый водоворот бурлил за кормой, и стоило кому-нибудь в лодке шелохнуться, пошевелить хотя бы мизинцем, и стонущее, вибрирующее суденышко судорожно ложилось бортом на воду. Так мчались они вперед, и каждый что было сил цеплялся за банку, чтобы не оказаться выброшенным в море, а высокий Тэштиго с рулевым веслом в руках согнулся в три погибели, перемещая этим книзу свой центр тяжести. Казалось, на этом летящем вельботе они пронеслись уже через всю Атлантику и через весь Тихий океан, но тут наконец кит начал понемногу сбавлять скорость. -------------------------------- (1) Чтобы хоть частично показать читателю, насколько это необходимо, замечу, что в старину на голландских китобойцах для смачивания линя пользовались шваброй, а на других судах часто выделяли для этой цели специальный деревянный черпак. Однако шапкой это делается проще всего. - Примеч. автора. - Выбирай! Выбирай! - крикнул Стабб переднему матросу. И вся команда, повернувшись лицом в сторону кита, стала на ходу подтягивать к нему вельбот. И вот они идут уже бок о бок. Стабб, твердо упершись коленом в бросальный брус, стал швырять в кита острогой, а гребцы по его команде то табанили, чтобы вырваться из кипящей пены, то подгребали снова, чтобы он мог нанести удар. По бокам чудовища струились красные потоки, словно ручьи, стекающие с холма. Его пронизанная болью туша билась теперь не в воде, а в крови, которая бурлила и пенилась даже на сотню саженей позади них. Косые лучи солнца играли на поверхности этого алого озера посреди моря, бросая отсветы на лица матросов и превращая их в краснокожих. А между тем из китовьего дыхала снова и снова судорожно выбивались столбы белого пара, и клуб за клубом вырывался дым изо рта у командира вельбота; швырнув острогу, Стабб вытягивал ее, погнутую, за привязанный к ней линь и, выправив немного двумя-тремя торопливыми ударами о край борта, еще и еще метал ее в кита. - Подгребай, подгребай! - раздался новый приказ, когда ярость изнемогающего кита, казалось, истощилась. - Подгребай ближе! - и вельбот подошел к китовому боку. И тут, перегнувшись далеко за борт, Стабб медленно воткнул в тушу рыбы свою длинную острую пику и стал осторожными толчками загонять ее глубже и глубже, точно нащупывая в теле кита золотые часы, которые чудовище проглотило и которые теперь он боялся разбить, прежде чем сумеет вытащить. Но золотыми часами, которые он выискивал, была сама сокровенная китовая жизнь. Вот он достиг ее! и выйдя из оцепенения, чудовище стало с такой силой биться в море собственной крови, подняв вокруг непроницаемую завесу бешено клокочущей пены, что лодка под угрозой гибели, в тот же миг подавшись назад, с трудом выбралась из этих диких сумерек на свет божий. Потом неистовство кита улеглось, он снова показался перед вельботами, бока его вздымались и опадали, дыхало судорожно расширялось и сжималось, издавая в агонии хриплые короткие вздохи. Вдруг фонтан густой темно-красной, точно черный винный осадок, крови взметнулся в охваченный ужасом воздух, и, падая обратно, кровь заструилась по его неподвижным бокам, стекая в море. Сердце его разорвалось! - Он мертв, мистер Стабб, - сказал Дэггу. - Да, обе трубки догорели. - И вынув изо рта свою трубку, Стабб развеял над волнами остывший пепел и постоял мгновение, в задумчивости разглядывая огромный труп - дело рук своих. Глава LXII. МЕТАНИЕ ГАРПУНА Одно слово по поводу эпизода, описанного в предыдущей главе. По непреложному обычаю промысла, когда вельбот отваливает от судна, командир вельбота, то есть тот, кто убивает кита, сидит в качестве временного рулевого на корме, а гарпунер, чья задача взять кита на линь, работает передним, так называемым гарпунерским, веслом. Чтобы метнуть первый гарпун в китовый бок, нужна рука сильная и твердая; иной раз бывает, что тяжелое это орудие приходится кидать на расстояние в двадцать-тридцать футов. Но какой бы изматывающе долгой ни была погоня, все это время гарпунеру полагается работать веслом и не просто грести, а подавать остальным пример сверхчеловеческой неутомимости, надрываясь на весле и в то же время издавая громкие, отчаянные возгласы; а что значит без передышки орать во всю глотку, когда все твои мускулы напряжены до предела, - может понять только тот, кто испытал это сам. Я лично не умею одновременно горланить и работать с толком. Но вот, крича и надрываясь, замученный гарпунщик, сидящий спиной к рыбе, слышит команду: "Вставай и влепи ему!". Теперь он должен положить и закрепить свое весло, сидя повернуться, снять с рогатки гарпун и из последних своих сил метать его в кита. Неудивительно, что в целом на всех китобойцах не более пяти гарпунов из пятидесяти достигают цели; неудивительно, что так часто неудачливых гарпунщиков клянут и гонят; неудивительно, что у некоторых из них, случается, прямо в лодке лопаются жилы, неудивительно, что китоловы проводят в плавании иной раз четыре года, не добыв и четырех бочек; неудивительно, что многие судовладельцы считают китобойный промысел убыточным делом: ведь успех плавания зависит от гарпунщика, а как можно, вымотав из него всю душу, рассчитывать в минуту необходимости на его тело? Мало того, если метание гарпуна оказывается удачным, наступает еще один критический момент, когда кит пускается в бегство, а командир вельбота и гарпунщик, к вящей опасности для них самих и для всех прочих, также пускаются бегом: один с носа на корму, другой ему навстречу. Они меняются местами, и командир маленького суденышка занимает теперь свое законное место - на носу вельбота. Ну так вот, что бы там ни говорили, а я утверждаю, что все это глупо и никому не нужно. Командир должен находиться на носу с самого начала и до конца: он должен метать и гарпун, и острогу и ни под каким видом не работать веслом, разве только при самых крайних и очевидных обстоятельствах. Правда, я знаю, это будет приводить иногда к некоторой потере скорости во время погони, но длительный опыт многочисленных китобойцев разных наций убедил меня, что в огромном большинстве случаев неудачи на промысле вызывались отнюдь не проворством кита, а вышеописанным состоянием гарпунщика. Дабы быть уверенным в попадании, надо, чтобы гарпунщики этого мира, меча свой гарпун, вскакивали на ноги, не от тяжких трудов отрываясь, но от полного безделья. Глава LXIII. РОГАТКА От ствола отходят толстые ветви, от толстых ветвей - маленькие веточки. Так при плодотворной теме разрастаются главы. Рогатка, о которой упоминается на предыдущей странице, заслуживает отдельного описания. Она представляет собой стержень с насечками, весьма своеобразного вида, имеющий фута два в длину и вставленный под прямым углом в планшир правого борта у самого носа; в него вкладывается древко гарпуна, в то время как железный конец, оголенный и зазубренный, наискось торчит наружу. Таким образом, орудие всегда у гарпунера под рукой, и он может выхватить его с такой же быстротой, с какой пионер в западных лесах сдергивает со стены ружье. Обычно в рогатку бывают вставлены два гарпуна, соответственно именуемые первый и второй. Но оба эти гарпуна связаны при помощи двух штертиков с линем, для того чтобы по возможности метать в кита оба, один за другим, так что если потом от рывков животного один выскочит, другой все равно останется в его боку. Тем самым шансы удваиваются. Однако очень часто бывает, что, почуяв в теле первый гарпун, кит в ту же секунду с такой лихорадочной быстротой пускается в бегство, что гарпунщик, как бы молниеносны ни были его движения, не в состоянии запустить в него второй гарпун. Тем не менее, поскольку второй гарпун все равно прикреплен к линю, а линь уже травится, его во что бы то ни стало надо вовремя отшвырнуть куда-нибудь подальше от вельбота, иначе всей команде грозит самая ужасная опасность. Его забрасывают прямо в воду, что обычно можно проделать без особого риска благодаря лишним бухтам передового линя (о которых говорилось в одной из предыдущих глав). И все-таки подчас это бывает связано с самыми трагическими несчастными случаями. К тому же выброшенный за борт второй гарпун с этой минуты становится грозой для всего дела; его острые лезвия, болтаясь на тросе, выделывают вокруг шлюпки и кита самые замысловатые курбеты; он может запутать линь, может перерубить его, неся с собой гибель и сумятицу. И вытащить его обычно удается только тогда, когда кит уже мертв и ошвартован. Теперь представьте себе, каково это, когда все четыре вельбота бьются с одним китом, отличающимся особенной силой, изобретательностью и коварством; когда благодаря всем этим его качествам, а также в силу тысячи гибельных совпадений, обычных в нашем опасном деле, вокруг него одновременно болтаются на лине штук восемь-десять вторых гарпунов. Ведь в каждом вельботе есть по нескольку гарпунов, которые можно привязать к линю, если первый гарпун заброшен неудачно и потерян. Все эти детали излагаются здесь с величайшей точностью, для того чтобы они могли пролить свет на некоторые весьма важные и крайне запутанные описания, которые последуют в дальнейшем. Глава LXIV. УЖИН СТАББА Стабб убил своего кита довольно далеко от судна. Стоял штиль, и мы, запрягши цугом три вельбота, стали медленно буксировать наш трофей к "Пекоду". Теперь, когда мы, восемнадцать человек, своими тридцатью шестью руками и ста восьмьюдесятью пальцами, час за часом, надрываясь, волочили по морю эту грузную безжизненную тушу, а она еле-еле сдвигалась с места, мы получили наглядное доказательство тому, насколько огромна она была. Ведь в Китае на великом канале Хань-Хэ, или как бишь он называется, пять или шесть кули тянут вдоль берега тяжело нагруженную джонку со скоростью мили в час, а это грандиозное судно, которое мы буксировали, подавалось вперед так медленно, будто везло полные трюмы свинцовых чушек. Стемнело, но три тусклых фонаря на снастях грот-мачты освещали нам с "Пекода" путь; и вот, подойдя ближе, мы уже видим, как Ахав свешивает за борт еще один фонарь. Равнодушно окинув взглядом вздымающуюся китовую тушу, он отдал обычные приказания о швартовке ее на ночь и, передав фонарь одному из матросов, ушел к себе в каюту и не выходил оттуда до утра. Хотя, отправляя вельботы в погоню за этим китом, капитан Ахав и проявил, можно сказать, обычную свою энергию, теперь, когда животное было убито, какая-то смутная неудовлетворенность, нетерпение, разочарование закрались к нему в душу; словно вид этого мертвого тела напоминал ему, что Моби Дик еще жив и что пусть даже тысячу убитых китов подтянут к борту "Пекода", они ни на миг не приблизят его к его великой, бредовой цели. Вскоре по звукам, раздававшимся на корабле, можно было подумать, что экипаж готовится прямо посреди моря бросить якорь. Тяжелые цепи волокут по палубе и пропускают со скрежетом в клюзы. Но этими лязгающими узами будет закован не корабль, а громадный левиафанов труп. Пришвартованная головой к корме, а хвостом к носу черная китовая туша лежит теперь, прижатая вплотную к корпусу судна, и в темноте ночи, скрадывающей очертания мачт и снастей, оба они - и кит, и корабль - кажутся двумя гигантскими быками под общим ярмом, один из которых лег, а другой еще стоит(1). --------------------------------- (1) Здесь можно было бы привести одну подробность. Надежнее и прочнее всего ошвартованный кит прикрепляется к судну за хвост, а так как из-за наибольшей плотности эта часть туши является самой тяжелой (не считая боковых плавников) и гибкой, даже после смерти, она погружается глубоко в воду, так что из вельбота ее невозможно достать рукой, чтобы подвести под нее цепь. Однако это затруднение преодолевается весьма хитроумным способом: с корабля, закрепив один конец, спускают прочный линь с деревянным поплавком на противоположном конце и грузилом посредине. Поплавок ловким маневром заводят по ту сторону туши и, опоясав кита таким образом, вытягивают вслед за линем и цепь, которая надежно закрепляется вокруг самого тонкого места, там, где стебель хвоста начинает переходить в широкие лопасти плавников. - Примеч. автора. Если угрюмый Ахав был сейчас само спокойствие - так по крайней мере он держался на палубе, - его второй помощник Стабб, разгоряченный победой, выказывал признаки чрезвычайного, но вполне добродушного возбуждения. Вопреки своему обычаю он так суетился, что уравновешенный Старбек, его официальное начальство, молча устранился, позволив ему в одиночку заправлять всеми делами. Вскоре обнаружилось одно весьма странное дополнительное обстоятельство, служившее причиной его оживления. Стабб был большой гастроном, он страстно любил китовое мясо и неумеренно высоко ценил его вкус. - Бифштекс, бифштекс, прежде чем я лягу спать! Эй, Дэггу! лезь за борт и вырежь мне филейный кусок. Да будет всем известно, что хотя грубые китобои все же обычно не заставляют, как и полагается по великой военной доктрине, своих врагов возмещать им текущие военные расходы (по крайней мере до реализации добычи от плавания), тем не менее можно встретить иной раз жителей Нантакета, которые высоко ценят вкусовые качества упомянутой Стаббом части кашалотовой туши, а именно, сужающейся оконечности его тела. К полуночи бифштекс был вырезан и приготовлен, и Стабб, при свете двух спермацетовых фонарей, торжественно приступил к своему спермацетовому ужину, стоя у шпиля, точно у буфетной стойки. Но не он один в ту ночь угощался китовым мясом. Присоединив свое чавканье к скрипу его жующих челюстей, сотни и тысячи акул, роившихся вокруг мертвого левиафана, пировали, со смаком вгрызаясь в его жирное тело. Тех, немногих, кто спал в кубрике, часто будили оглушительные удары их хвостов по обшивке судна, приходившиеся всего в нескольких дюймах от сердца спящего. А перегнувшись за борт, вы могли даже увидеть их (как до этого слышали их) они барахтались в черной, угрюмой воде, переворачиваясь на спину всякий раз, как вырывали из китовой туши большущие круглые куски сала величиной с человеческую голову. Такое акулье пиршество может показаться просто неправдоподобным. Как ухитряются они выгрызать из этой гладкой скользкой поверхности куски столь правильной формы - остается частью всеобъемлющей загадки вселенной. След, оставляемый ими при этом в туше, больше всего напоминает углубление, которое высверливает столяр, для того чтобы загнать болт. Несмотря на то что среди дымного, адского ужаса морских сражений акулы, точно голодные псы у стола, где идет разделка сырого мяса, всегда с жадностью поглядывают на палубы, готовые тут же пожрать каждого убитого, которого им бросят; и пока отважные мясники за палубными столами по-каннибальски режут живое мясо друг друга своими позолоченными и разукрашенными ножами, драчливые акулы своими алмазно-эфесными пастями тоже режут под столом мясо, только мертвое; так что даже если поменять их местами, все равно получится, в общем-то, одно и то же - куда какое зверское дело, - и у тех, и у других; и несмотря на то, что акулы неизменно оказываются в свите всякого невольничьего корабля, пересекающего Атлантику, услужливо плывя поблизости, на случай если понадобится срочно доставить куда-нибудь пакет или добропорядочно похоронить умершего раба; и несмотря на то, что можно привести еще несколько подобных же примеров, когда в соответствующей обстановке и в соответствующем месте акулы собираются большими обществами на шумные пиршества, - все-таки никогда, ни в какой обстановке и ни в каком месте не увидите вы их в столь огромных количествах и в столь веселом и радостном расположении духа, как у тела убитого кашалота, пришвартованного в море на ночь к борту корабля. Если вам еще не случалось видеть это зрелище, тогда повремените высказываться по поводу уместности поклонения дьяволу и необходимости умиротворения его. Но Стабб еще покуда не более прислушивался к чавканью, доносившемуся с банкета, который шел так близко он него, чем акулы прислушивались к причмокиванию его эпикурейских губ. - Кок, эй, кок! где этот старик Овчина? - крикнул он вдруг, еще шире расставляя ноги, словно хотел придать своему ужину еще более надежное основание, и одновременно, словно острогу, вонзив в мясо вилку. - Эй, ты, кок! плыви-ка, сюда, кок! Старый негр, в не слишком-то радостном настроении, потому что его недавно подняли из теплой койки в такой неподобающий час, вышел из камбуза, тяжело передвигая ноги, ибо у него, как и у многих старых негров, было что-то неладно с коленными чашечками, которые он содержал не в таком блестящем виде, как всю другую посуду, - старик Овчина, как назвали его на судне, шел, прихрамывая и волоча ноги и опираясь на печные щипцы, грубо сделанные из двух выпрямленных бочарных ободьев; он притащился и по команде стал по другую сторону шпиля, служившего столом Стаббу; при этом он сложил перед собой руки и, опершись на свою раздвоенную трость, еще ниже изогнул сутулую спину, одновременно склонив голову чуть набок, чтобы выставить вперед ухо, которым он слышал лучше. - Кок, - заговорил Стабб, быстро отправляя себе в рот чуть красноватый кусок мяса, - тебе не кажется, что этот бифштекс пережарен? Ты зря так разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве я не говорю тебе всегда, что вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на акул, видишь, им больше нравится, когда он жесткий и сырой. Ну и свалку же они там устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я, черт возьми, собственного голоса не слышу. Отправляйся, кок, и передай им это от меня. Вот тебе фонарь, держи, - и он схватил один из фонарей со своего стола, - а теперь иди и прочти им проповедь. С мрачным видом подхватив протянутый фонарь, старик Овчина, хромая, подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже к воде, так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой торжественно взмахнул щипцами и, перегнувшись далеко за борт, шамкая, обратился к акулам с проповедью, которую Стабб, неслышно подкравшись сзади, преспокойно подслушивал. - Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали этот чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб шкажал, можете к чертям набивать себе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да только, ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку - Кок, - смешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику в плечо. - Кок! послушай, черт подери, разве можно столько чертыхаться, когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок! - Кого, кого! Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами, - и он с мрачным видом отвернулся от борта. - Да нет, кок, давай, давай дальше. - Ну, вот. Вожлюбленные братья... - Здорово! - похвалил его Стабб. - Лаской надо, уговором. Может, тогда подействует. Овчина продолжал: - Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья, шкажу так, обжорство - это... а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами! Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово, ей-богу, ешли будете так бить хвоштами и подымать грыжню? - Кок, - крикнул Стабб, хватая его за шиворот, - не смей божиться! Разговаривай с ними по-благородному. Проповедь продолжалась: - Жа обжорство, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш от природы, и тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот в чем шоль. Яшное дело, вы - акулы, но победите акул в шебе, да вы тогда шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел - это вшего лишь побежденная как шледует акула. Вы только попробуйте, шобратья один раж вешти шебя прилично жа едой. Не рвите шало ижо рта у ближнего, шлышите? Ражве одна акула имеет меньше прав на этого кита, чем другая? Никто иж ваш, черт подери, не имеет прав на этого кита; этот кит принадлежит еще кое-кому. Я жнаю, у иных иж ваш очень большой рот, не в пример побольше, чем у оштальных; но ведь иной раж большому рту да малое брюхо; так что большой паштью нужно не жаглатывать шало, а только отгрыжать кушки для акульих мальков, которым ни жа что шамим не протолкатьшя к угощению - Браво, Овчина, молодец, старик! - воскликнул Стабб. - Это, я понимаю, по-христиански; давай говори дальше. - Нет шмышла говорить дальше, машша Штабб, проклятые жлодеи вше равно будут барахтаться в этой швалке и колошматить хвоштами; они ни шлова не шлышат; нет шмышла проповедовать таким чревоугодникам, покуда они не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное; а когда они вше-таки набьют брюхо, они ничего шлушать не штанут, они тогда шражу уйдут под воду и жашнут как убитые где-нибудь на кораллах и уж больше ничего не будут шлышать на веки вечные. - Ей-богу, я разделяю твое мнение. Овчина, благослови их скорей, и я вернусь к своему ужину. Тогда Овчина простер обе руки над толпой рыб и громким, пронзительным голосом вскричал: - Проклятые братья! Можете поднимать, к чертям, какой угодно шум; можете набивать шебе брюхо, покуда не лопнете, - а тогда чтоб вам шдохнуть! - А теперь, кок, - проговорил Стабб, вновь принимаясь за свой ужин на шпиле, - стань там, где стоял раньше, напротив меня, и слушай меня внимательно. - Шлушаюшь, - сказал Овчина, снова в той же излюбленной позе, ссутулившись над своими щипцами. - Вот что, - Стабб опять набил себе рот. - Вернемся к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет, кок? - А какое кашательштво это имеет к бифштекшу? - недовольно осведомился старый негр. - Молчать! Сколько тебе лет, кок? - Говорят, под девяношто, - мрачно ответил кок. - Что? Ты прожил не этом свете без малого сто лет и не научился стряпать китовый бифштекс? - с этими словами Стабб проглотил еще один большой кусок, послуживший словно продолжением его вопроса. - Где ты родился? - На пароме, во время переправы через Роанок. - Вот тебе и на! На пароме! Странно. Но я спрашивал тебя, в какой земле ты родился, кок? - Я ведь шкажал, в жемле Роанок, - раздраженно ответил тот. - Нет, ты этого не говорил, кок; но я сейчас объясню тебе, к чему я об этом спрашивал. Тебе нужно вернуться на родину и родиться заново, раз ты не умеешь приготовить китовый бифштекс. - Ражражи меня гром, ешли я еще когда-нибудь буду вам штряпать, - сердито буркнул старый негр, поворачиваясь прочь от шпиля. - Эй, вернись, кок; ну-ка давай сюда свои щипцы, а теперь попробуй этот кусок бифштекса и скажи сам, правильно ли он приготовлен? Бери, говорю, - и он протянул негру щипцы. - Бери и попробуй сам. Едва слышно причмокнув морщинистыми губами, старый кок прошамкал: - Шамый вкушный бифштекш, какой мне шлучалошь ешть, шочный, ах, какой шочный. - Кок, - сказал Стабб, снова расставив ноги, - ты в церковь ходишь? - Проходил один раж мимо, в Кейптауне, - последовал мрачный ответ. - Что? Только один раз в жизни прошел поблизости от святой церкви в Кейптауне и подслушал там, как святой отец называет прихожан возлюбленными братьями, так, что ли, кок? И после этого ты приходишь сюда и говоришь мне такую страшную ложь, а? Ты куда думаешь попасть, кок? - В кубрик, к шебе на койку, - буркнул тот, снова поворачиваясь прочь. - Стой! Остановись! После смерти, я спрашиваю. Это ужасный вопрос, кок. Ну, как же ты на него ответишь? - Когда этот штарый негр умрет, - медленно проговорил старик, и весь его облик и самый голос вдруг изменились, - он шам никуда идти не будет; к нему шпуштится швятой ангел и вожьмет его. - Возьмет его? Как же это? В карете четверкой, как был взят Илья-пророк? И куда же это он тебя возьмет? - Туда, - ответил Овчина, торжественно подняв щипцы прямо у себя над головой. - Ах вот как. Ты, значит, рассчитываешь попасть после смерти на топ нашей грот-мачты, так, что ли, кок? А ты разве не знаешь, что чем выше лезешь, тем холоднее становится? Ишь ты, на топ грот-мачты захотел. - Я этого не говорил, - снова насупившись, возразил Овчина. - Говорил. Ты сказал "туда" и показал щипцами наверх. Сам погляди, куда твои щипцы показывают. Но ты, может быть, думаешь попасть на небо, протиснувшись через собачью дыру? Не тут-то было, кок, придется тебе лезть по вантам, как всем, другого пути нет. Дело щекотливое, но придется, иначе ничего не выйдет. Однако мы с тобой еще не на небесах. Положи щипцы и слушай мою команду. Кто так слушает? Когда я отдаю приказание, ты должен взять шапку в одну руку, а другую приложить к сердцу. Что? Это здесь-то у тебя сердце? Это печенка, кок? Выше, выше, вот так, теперь правильно. Так и держи и слушай меня внимательно. - Шлушаюсь, - произнес старый негр, держа обе руки так, как ему было приказано, и беспомощно поводя седой головой, будто стараясь выставить вперед сразу оба уха. - Так вот, кок, твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его по возможности скорее, понятно тебе? А на будущее, когда ты станешь готовить китовый бифштекс для моего личного стола, вот здесь, на шпиле, я сейчас научу тебя, что нужно делать, чтобы не пережарить его. Ты должен взять бифштекс в одну руку, а другой показать ему издалека раскаленный уголек и, проделав это, подавать к столу; ты слышишь меня? А завтра кок, когда мы будем разделывать кита, не премини очутиться поблизости и отхватить концы грудных плавников; засолишь их. Что же до хвостовых плавников, то их концы ты замаринуешь. Ну вот, а теперь можешь идти, кок. Но Овчина и трех шагов не успел сделать, как Стабб уже снова окликнул его. - Эй, кок, приготовишь мне завтра котлеты на ужин, на собачью вахту. Слышал? Тогда греби прочь. Э-гей, стоп! Поклониться нужно, когда уходишь. Стой, постой еще! На завтрак - китовые битки. Не забудь. - Вот, ей-богу, лучше бы уж кит его шожрал, чем он кита. Ражражи меня гром, он еще почище вшякой акулы будет, машша Штабб, - прошамкал старик, ковыляя прочь; и с этим премудрым восклицанием повалился к себе на койку. Глава LXV. КИТ КАК БЛЮДО То странное обстоятельство, что смертный человек может употреблять в пищу мясо того существа, которое дает также питание его лампе, и поедать его, подобно Стаббу, так сказать, при его же собственном освещении; обстоятельство это представляется настолько диким, что здесь совершенно необходимо небольшое отступление в область истории и философии. Документами засвидетельствовано, что три столетия тому назад язык настоящего кита считался во Франции большим деликатесом и продавался по весьма высоким ценам. Известно тоже, что во времена Генриха VII один придворный повар заслужил немало наград за то, что изобрел восхитительный соус к дельфину, который, как вы помните, относится к отряду китов. Дельфинье мясо, кстати сказать, и в наши дни считается очень вкусным. Его приготовляют в виде битков размерами с бильярдный шар, как следует приправляют и тушат, и в готовом виде оно напоминает телятину или черепаху. В старину особыми любителями этих битков были монахи Данфермлайна. Они получали от короны большую дельфиновую дотацию. По правде говоря, среди китобоев китовое мясо всегда считалось бы превосходным блюдом, не будь его так много; но когда ты сидишь перед мясным паштетом футов в сто длиной, у тебя как-то сам по себе пропадает аппетит. В наши дни лишь заведомо непредубежденные мореплаватели, вроде Стабба, готовы отведать китятины; а вот эскимосы, те не так привередливы. Все мы знаем, что они питаются китовым мясом, да еще собирают и хранят богатые урожаи высококачественной ворвани. Один из величайших эскимосских врачей по имени Зогранда рекомендует китовое сало в качестве самого полезного и сочного питания для младенцев. А это напоминает мне о тех англичанах, которые по несчастной случайности оказались когда-то брошенными китобойцем в Гренландии и несколько месяцев жили там, питаясь полусгнившими полосами китятины, оставшимися на берегу после вытапливания ворвани. Голландские китоловы называют эти полосы "оладьями", каковые они действительно сильно напоминают, - они такие же коричневые и хрустящие и пахнут, как свежие пончики у амстердамских хозяек, и вообще имеют такой аппетитный вид, что по неведению даже самые воздержанные едоки не могут удержаться и не попробовать их. Еще больше понижает вкусовые качества китятины как цивилизованного блюда ее жирность. Кит - это огромный призовой бык морей, слишком жирный, чтобы быть вкусным. Взгляните хотя бы на его горб, который мог бы оказаться таким же деликатесом, как и бизоний (являющийся на редкость вкусным блюдом), когда бы он не был просто огромной пирамидой чистого сала. Или спермацет, какой он нежный и тягучий, словно прозрачно-белое полузастывшее нутро кокосового ореха на третий месяц созревания; а все-таки он слишком жирен, чтобы служить заменой коровьему маслу. Правда, многие китоловы приучаются есть его, размочив в нем, скажем, кусок сухаря. Когда идет вытапливание, матросы в ночную вахту нередко опускают сухари в бочки со спермацетом и пропитывают их душистым жиром. Я и сам не раз устраивал себе таким образом отличный ужин. Превосходным блюдом считаются мозги молодого кашалота. Черепную коробку осторожно разбивают топором и извлекают из нее два беловатых полушария (ну в точности два больших пудинга); затем их перемешивают с мукой и стряпают из них восхитительное кушанье, немного напоминающее по вкусу телячьи мозги, которые пользуются такой славой среди эпикурейцев; а ведь всем известно, что иной бычок из эпикурейцев, регулярно питаясь телячьими мозгами, мало-помалу и сам разживается толикой мозгов, так что может даже отличить собственную голову от телячьей, для чего, право же, потребна необыкновенная точность наблюдения. Вот почему такое грустное зрелище являет собой молодой жуир, сидящий за столом перед умной телячьей головой. Она глядит на него с укором, словно хочет вымолвить: "И ты, Брут!" И все-таки, по-моему, сухопутный человек с таким ужасом отвергает мысль об употреблении в пищу китового мяса не только из-за того, что оно отличается столь чрезмерной маслянистостью; это связано каким-то образом с уже приводившимся мною выше соображением; как можно, чтобы человек ел им самим только что убитую морскую тварь, да еще освещаясь ее же собственным жиром? Однако первый человек, убивший быка, несомненно, был провозглашен убийцей; быть может, он даже был повешен; во всяком случае, если бы его судили быки, они бы, безусловно, приговорили его к повешенью, которого он, безусловно, и заслуживает, как и всякий убийца. Сходите субботним вечером в мясные ряды и полюбуйтесь толпами живых двуногих, которые глазеют на целые шеренги мертвых четвероногих. Вам не кажется, что такое зрелище может утереть нос каннибалам? Каннибалы? А кто из нас не каннибал? Право же, людоеду с островов Фиджи, который про черный день засолил у себя в погребе тощего миссионера, этому запасливому дикарю, говорю я, в судный день придется легче, чем тебе, цивилизованный и просвещенный гурман, распинающий на полу гусей, чтобы потом пировать, угощаясь их распухшей печенкой в изысканном блюде pate-de-foie-gras(1). Но вот Стабб, тот ест кита, освещаясь его же собственным жиром, не так ли? и тем только усугубляет жестокость своего поведения, так, что ли? Взгляни в таком случае на ручку своего ножа, мой цивилизованный и просвещенный гурман, уплетающий ростбиф: из чего она сделана? - разве не из кости быка, приходившегося родным братом тому, которого ты сейчас ешь? А чем ковыряешь ты в зубах, умяв этого жирного гуся? Пером, принадлежавшим той же самой птице. А каким пером выписывал официальные циркуляры секретарь Общества Борцов с Жестокостью в Обращении с Гусаками? Ведь резолюцию о пользовании исключительно стальными перьями это Общество приняло всего только месяц или два тому назад. ------------------------------ (1) Паштет из гусиной печенки (фр.). Глава LXVI. АКУЛЬЯ БОЙНЯ Когда убитого кашалота после долгих и тяжелых трудов пришвартовывают к судну, в Южных морях обыкновенно не сразу приступают к разделке туши. Дело это чрезвычайно трудное; оно отнимает довольно много времени и требует участия всей команды. Вот почему существует широко распространенный обычай убирать в таких случаях все паруса, закреплять с наветренной стороны штурвал и отсылать всех вниз по койкам до рассвета, с тем условием только, чтобы всю ночь вахта стояла "по-якорному", то есть чтобы вся команда, сменяясь попарно каждый час, по очереди следила на палубе за порядком. Но иногда, в особенности в экваториальных областях Тихого океана, от этого обычая приходится отказаться, потому что у привязанного китового трупа собираются такие неисчислимые полчища акул, что, если его оставить так, скажем, часов на шесть, к утру у борта будет болтаться один только голый скелет. Правда, в других областях океана, где эти рыбы водятся не в таком изобилии, их чудовищную прожорливость можно значительно поунять, с силой помешивая в воде острыми фленшерными лопатами(1), хотя в отдельных случаях этот прием только прибавляет им прыти. Но на сей раз дело обстояло не так; человеку, непривычному к подобным зрелищам, показалось бы, решись он ночью заглянуть за борт "Пекода", что море - это одна гигантская сырная голова, в которой так и кишат акулы-черви. ------------------------- (1) Фленшерная лопата, употребляемая при разделке, изготовляется из лучших сортов стали, имеет размер человеческой ладони с растопыренными пальцами, а по форме напоминает садовый инструмент с тем же названием, только у нее совершенно плоские края и верхний конец значительно уже нижнего. Орудие это всегда бывает остро наточено, и во время работы его по нескольку раз правят, как бритву. Рукояткой ему служит прочный шест футов в двадцать-тридцать длиной. - Примеч. автора. И потому, когда Стабб, поужинав, назначил якорную вахту и когда по его приказанию на палубу поднялся Квикег с одним матросом, среди акул началась паника, ибо моряки тут же свесили за борт люльки для разделки туш и три фонаря, бросавших длинные полосы света на бурлящую воду, и стали орудовать длинными фленшерными лопатами, убивая акул направо и налево сокрушительными ударами по черепу - единственное уязвимое у акулы место. Но в пенном хаосе переплетенных, извивающихся рыб охотникам не всегда удавалось попасть в цель, и тут еще яснее обнаруживалась вся кровожадность этих тварей. Они не только терзали с жадностью вывалившиеся внутренности пораженного острием соседа, но, раненые, сворачивались, подобно гибкому луку, и пожирали свои собственные внутренности, так что одна акула могла много раз подряд заглатывать свои кишки, которые тут же снова вываливались из зияющей раны. Но мало того. Даже с трупами и призраками этих тварей опасно иметь дело. В отрубленных членах и костях таится у них, видно, некая общая, пантеистическая жизненная сила, не покидающая их и после того, как жизнь отдельной акулы, казалось бы, угасла. Одна из акул, которую убили и подняли на палубу, чтобы содрать с нее кожу, едва не оставила без руки беднягу Квикега, когда он попытался захлопнуть мертвую крышку ее убийственной челюсти. - Квикег не надо знай, какой бог сотворил акулу, - морщась от боли и тряся рукой, проговорил дикарь. - Может, Фиджи бог, может, Нантакет бог; только тот бог сам индеец проклятый. Глава LXVII. РАЗДЕЛКА Все это происходило в субботнюю ночь, но какое же воскресенье последовало за ней! Все китоловы - по долгу службы - нарушители святых праздников господних. Желтовато-белый "Пекод" был превращен в бойню, и каждый моряк стал мясником. Со стороны бы показалось, что мы приносим десять тысяч откормленных быков в жертву морским богам. Прежде всего были подняты огромные разделочные тали, состоящие, кроме прочих громоздких предметов, из целой связки блоков, выкрашенных в зеленый цвет и настолько тяжелых, что одному человеку их не поднять; эта виноградная гроздь была подтянута под топ грот-мачты и прочно закреплена у грот-марса - самого надежного места над палубой. Конец стального троса, пропущенного через все эти хитросплетения, был подведен затем к лебедке, а громадный нижний блок талей повис прямо над китом; к этому блоку был прикреплен толстенный гак - крюк весом фунтов на сто. И вот, повиснув за бортом в люльках, помощники Старбек и Стабб, вооруженные длинными лопатами, начали вырезать в туше над боковым плавником углубление для того, чтобы зацепить гак. После этого возле углубления вырубается широкий полукруг, гак вставляют, и вся команда, тесно столпившаяся у лебедки, грянув какой-нибудь дикий припев, принимается тянуть. В тот же миг судно начинает крениться; каждый болтик в его корпусе оживает, точно готовый вывалиться морозной ночью из стены старого дома гвоздь; судно вздрагивает, трепещет и кивает небу своими испуганными мачтами. Все сильнее и сильнее кренится оно, между тем как каждому рывку задыхающейся лебедки посылают на помощь свой вздымающий толчок волны, пока наконец не раздастся громкий и быстрый треск; судно с плеском выпрямляется, и тали, торжествуя, показываются из-за борта, волоча на гаке вырванный полукруглый конец первой полосы сала. И поскольку слой сала окутывает кита совершенно так же, как апельсин кожура, его и очищают совершенно так же, как апельсин, сдирая кожуру спиралью. Лебедка непрерывно тянет, и эта сила заставляет кита кружиться в воде вокруг своей оси; сало все время сматывается с него ровной полосой по надрезу, который делают лопатами Старбек и Стабб; и одновременно, разматываясь, туша с такой же скоростью равномерно поднимается все выше и выше, покуда не касается наконец верхушки грот-мачты; матросы перестают крутить лебедку, потому что теперь огромная кровоточащая масса начинает раскачиваться, точно спускаясь с небес, и все внимание присутствующих должно быть устремлено на то, чтобы вовремя от нее увернуться, не то она, пожалуй, даст тебе как следует по уху и отправит за борт, оглянуться не успеешь. Но вот вперед выступает один из гарпунеров, держа в руке длинное и острое оружие, называемое фленшерным мечом, и, улучив удобный миг, ловко выкраивает большое углубление в нижней части раскачивающейся туши. В это углубление вставляют гак второго огромного блока и подцепляют им слой сала. После этого фехтовальщик-гарпунер дает знак всем отойти в сторону, делает еще один мастерский выпад и несколькими сильными косыми ударами разрубает жировой слой на две части; так что теперь коротк