я скажу, если встречу полицейского? Что у меня нет денег на покупку намордников? И действительно, в кармане у меня оставалось всего несколько жалких монет. А вдруг он арестует и меня? Виталис в тюрьме, я тоже, что станется с собаками и Душкой? Теперь я был хозяином труппы, главой семьи и сознавал всю лежавшую на мне ответственность. Собаки быстро бежали вперед, но время от времени они поднимали головы и жалобно смотрели на меня. Я понимал, что они голодны. Душка, сидевший у меня на мешке, то и дело хватал меня за ухо, заставляя обернуться к нему; тогда он начинал выразительно тереть свой живот. Я и сам был страшно голоден. Но на имевшиеся у нас деньги мы могли поесть только один раз, и я считал, что благоразумнее сделать это попозже. Мы прошли уже около двух часов, а я все еще боялся остановиться. Собаки бросали на меня все более умоляющие взгляды, а Душка все чаще дергал меня за ухо и все сильнее тер живот. Наконец я решил, что мы достаточно далеко отошли от Тулузы и можем теперь не бояться полицейского. Войдя в первую попавшуюся булочную, я попросил отвесить полтора фунта хлеба. - Вот хороший хлеб, здесь ровно два фунта, - сказала булочница. - Для вашего зверинца это не много. Их надо накормить, бедных зверюшек! Конечно, для нас это было не много, но если бы я купил два фунта, то от моих денег ничего не осталось бы на завтра. Быстро сделав в уме подсчет, я сказал булочнице, что мне вполне достаточно полутора фунтов хлеба и я прошу ее не отрезать мне больше. - Хорошо, хорошо, - ответила она. От чудесного шестифунтового хлеба, который мы прекрасно съели бы целиком, она отрезала требуемое мною количество и положила его на весы, слегка подтолкнув их. - Здесь на два сантима больше, - заметила она и бросила в ящик мои деньги. Я нередко встречал людей, которые не брали сдачи мелкие деньги, говоря, что они им не нужны. Но для меня эти два сантима имели огромное значение, и я ни за что бы от них не отказался. Однако я не посмел потребовать их обратно и молча вышел из булочной. Собаки, увидя хлеб, радостно запрыгали, а Душка повизгивал и дергал меня за волосы. Мы не пошли далеко. У первого попавшегося по дороге дерева я прислонил арфу к стволу и растянулся на траве. Собаки уселись передо мной: Капи посередине, Дольче - с одной стороны. Зербино - с другой. Только Душка, менее утомленный, чем все, стоял, готовясь стянуть тот кусок, который ему понравится. Разделить краюху хлеба было делом нелегким. Я разрезал ее на пять по возможности равных частей и раздавал их маленькими ломтиками. Каждый по очереди получал свой кусок. Душка, которому требовалось меньше, чем нам, быстро насытился. Тогда я спрятал три куска из его доли в мешок, решив отдать их позже собакам. После небольшого отдыха я дал сигнал к отправлению. Теперь нам во что бы то ни стало нужно было заработать на еду для следующего дня. Приблизительно через час мы пришли в деревушку, которая казалась вполне подходящей для выполнения моих планов. Я одел своих артистов для представления, и мы в полном порядке вошли в деревню. К несчастью, с нами не было Виталиса с флейтой. Обычно его представительная фигура привлекала к себе все взгляды. Я был мал, худ, и на моем лице отражались беспокойство и неуверенность. Во время нашего шествия я смотрел по сторонам, желая видеть, какое впечатление мы производим. Увы, люди смотрели на нас, но за нами никто не последовал. Придя на небольшую площадь, посреди которой находился фонтан, осененный тенью платанов, я взял арфу и заиграл вальс. Музыка была веселая, пальцы мои легко бегали по струнам, но на сердце было тяжело и нерадостно. Я приказал Зербино и Дольче протанцевать вальс. Они послушно принялись кружиться в такт. Несколько женщин вязали и разговаривали между собой, сидя у порога своих жилищ, но никто из них не двинулся, чтобы подойти к нам. Я продолжал играть, Зербино и Дольче продолжали танцевать. Вдруг один маленький ребенок, такой крошечный, что он едва мог ходить, отошел от своего дома и направился к нам. Я стал играть тише, чтобы не напугать, а, наоборот, привлечь его. Протянув ручки и покачиваясь, ребенок медленно приближался. Через несколько шагов он очутился возле нас. Его мать подняла голову и с испугом увидела, что его нет рядом. Но вместо того чтобы подбежать к нему, на что я надеялся, она позвала его, и малыш послушно вернулся обратно. Быть может, местные жители не любят танцев? Я приказал Зербино и Дольче лечь и запел мою неаполитанскую песенку. Никогда, вероятно, я не исполнял ее с таким старанием. Я начал петь второй куплет, когда заметил человека в куртке и в фетровой шляпе, который быстрыми шагами направлялся к нам. Наконец-то! Я запел с еще большим одушевлением - Э! - закричал он, - что ты тут делаешь, негодяй? Я замолчал, ошеломленный таким обращением. - Ответишь ли ты мне наконец? - заорал он. - Пою, сударь. - А есть у тебя разрешение петь на площади нашего округа? - Нет, сударь. - Тогда уходи прочь, пока я не забрал тебя. - Но, сударь... - Изволь называть меня сельским стражником и убирайся вон, скверный попрошайка! Сельский стражник! На опыте моего хозяина я уже знал, что нельзя противоречить ни полицейским, ни сельским стражникам Я круто повернулся и быстро пошел по той дороге, откуда пришел: Попрошайка! Это неверно, я не просил милостыни. Я пел, танцевал - зарабатывал свой хлеб. Разве я делал что-нибудь дурное? Через пять минут я уже вышел из этой мало гостеприимной, но хорошо охраняемой деревни. Собаки бежали за мной, печально опустив головы, понимая, очевидно, что нас постигла неудача. - Теперь придется ночевать под открытым небом и без ужина, - обратился я к ним. При упоминании об ужине раздалось общее ворчанье. Я показал им оставшиеся у меня деньги. - Вот все, что у меня осталось. Если мы истратим эти деньги сегодня вечером, нам не на что будет поесть завтра утром. А так как сегодня мы уже ели, благоразумнее подумать о завтрашнем дне. - И я положил деньги обратно в карман. Капи и Дольче молча наклонили головы, но Зербино, который был не очень послушным, продолжал ворчать. Решив таким образом вопрос о еде, я должен был теперь позаботиться о ночлеге. К счастью, погода стояла прекрасная, и спать под открытым небом было даже приятно. Надо только найти такое место, где бы можно было спрятаться от волков, если они водятся в этой местности, и от сельских стражников. Последних я боялся гораздо больше, чем волков. Дорога тянулась бесконечно. Последние лучи заходящего солнца исчезли, а мы все еще не находили ночлега. Теперь мы шли в большом лесу, который там и сям перемежался прогалинами. Посреди этих прогалин возвышались гранитные глыбы. Место было печальное и заброшенное, но я подумал, что эти глыбы гранита могут послужить нам на пользу и защитить от ночного холода. Свернув с дороги, я стал пробираться среди камней. Вскоре я увидел большую гранитную глыбу, образующую как бы пещеру. Ветер нанес туда много сухих сосновых игл. Ни о чем лучшем мы не могли и мечтать. У нас была постель, где мы могли растянуться, и крыша, которая нас укрывала. Не хватало только куска хлеба на ужин. Но об этом следовало забыть. Прежде чем лечь, я приказал Капи сторожить нас. И верный пес остался снаружи, на посту часового. Я мог спать совершенно спокойно: Капи предупредит, если кто-нибудь подойдет к нам близко. Я завернул в свою куртку Душку и растянулся на ложе из сухих игл; Зербино и Дольче свернулись у моих ног. Но заснуть я не мог: беспокойство мое было сильнее усталости. Первый день нашего путешествия был весьма неудачен. Каков-то будет завтрашний? У меня оставалось всего-навсего три су. Как я прокормлю животных и себя, если не смогу давать представления? Намордники, разрешение петь, откуда я их возьму? Неужели нам придется умереть с голоду где-нибудь в лесу, под кустом? Размышляя обо всем этом, я смотрел на звезды, которые сверкали в темном небе. Стояла полная тишина: ни шелеста листьев, ни крика птиц, ни скрипа повозки на дороге. Как я был одинок и заброшен! Глаза мои наполнились слезами, и я горько заплакал. Милая матушка Барберен! Бедный Виталис! Вдруг я почувствовал на своих волосах легкое дыхание. влажный и теплый язык лизнул меня в лицо. Это был Капи. Услыхав, что я плачу, он пришел утешить меня. Тогда я крепко поцеловал его мордочку. Он жалобно заскулил, и мне показалось, что он плачет вместе со мной. ГЛАВА X. ПЛАВУЧИЙ ДОМИК. Когда я проснулся, было уже поздно. Птицы щебетали в листве. Где-то вдали звонил церковный колокол. Солнце высоко стояло в небе. Его горячие, живительные лучи согревали и тепло и душу. Быстро приведя себя в порядок, мы направились в ту сторону, откуда слышались звуки колокола. Там находилась деревня, там несомненно была и булочная. Когда ложишься спать без обеда и ужина, голод дает себя знать спозаранку. Я решил: истрачу последние деньги, а там видно будет. Мне не пришлось спрашивать, где находится булочная. Мое обоняние стало почти таким же тонким, как у собак, и я издали почувствовал вкусный запах горячего хлеба. Завтрак мы съели мгновенно, так как каждому досталось только по очень маленькому кусочку. Ведь на наши деньги мы не могли купить даже одного фунта хлеба. Теперь нужно было подумать о заработке. Я пошел по деревне в поисках подходящего места для представления, приглядываясь к людям, стараясь угадать, как они отнесутся к нам. Я не собирался устраивать представление тотчас же: было слишком рано; но я хотел подыскать удобную площадку и вернуться сюда среди дня. Я был всецело поглощен этой мыслью, как вдруг услышал позади себя громкий крик. Быстро обернувшись, я увидел, что Зербино удирает от какой-то старухи. Воспользовавшись тем, что я не обращал на него внимания, он вбежал в чужой дом и стащил кусок мяса. - Держите вора! - кричала старуха. - Держите его, держите их всех! Чувствуя себя в известной мере виновным за поступок моей собаки, я бросился бежать. Что я буду делать, если старуха потребует от меня деньги за украденное мясо? Платить мне нечем, и меня могут задержать. Капи и Дольче не отставали от меня, а Душка, сидевший у меня на моем плече, крепко вцепился мне в шею, чтобы не упасть. Нас, вероятно, не догнали бы, но могли остановить идущие навстречу люди. К счастью, на нашем пути попалась поперечная уличка. Я кинулся туда, и мы помчались со всех ног, пока не очутились в открытом поле. Я остановился только тогда, когда мне уже нечем было дышать. Мы пробежали не меньше двух километров. Я оглянулся - сзади никого не было. Капи и Дольче бежали следом за мной, а Зербино отстал, по-видимому, для того, чтобы съесть украденный кусок мяса. Я позвал его. Но он, отлично понимая свою вину, бросился от меня прочь. Я должен был строго наказать Зербино, иначе и другие собаки могли последовать его примеру. Но как заставить его вернуться? Пришлось обратиться за помощью к Капи. - Приведи ко мне Зербино! - приказал я ему. Капи послушно отправился выполнять мое приказание. В ожидании собак я решил передохнуть и собраться с мыслями. К тому же местечко, где я остановился, как нельзя лучше располагало к отдыху. Совершенно неожиданно мы очутились на берегу Южного канала. Вода, зеленые деревья, свежая трава, маленький ручеек, вытекающий из расселины скалы, заросшей цветущими растениями, - все радовало глаз, и ждать здесь возвращения собак было чудесно. Однако прошел час, а собаки не появлялись. Я начал уже беспокоиться. Наконец прибежал Капи, один, с опущенной головой. - А где же Зербино? Капи с виноватым видом улегся у моих ног, и тут я заметил, что одно ухо его окровавлено. Значит, Зербино не послушался. Приходилось ждать, когда он добровольно явится с повинной. Я растянулся под деревом и привязал Душку, опасаясь, как бы ему не вздумалось последовать за Зербино. Капи и Дольче легли возле меня. Время шло. Зербино не показывался, и я незаметно для себя уснул. Когда я проснулся, солнце стояло высоко над моей головой. Но, и не глядя на солнце, я знал, что уже поздно и прошло много времени с тех пор, как я съел последний кусочек хлеба. Видно было, что собаки и Душка тоже очень проголодались. Капи и Дольче сидели с унылым видом, Душка гримасничал. А Зербино так и не появлялся. Я его звал, свистел, но он не шел. Хорошо позавтракав. он спокойно спал где-нибудь под кустом. Положение мое становилось критическим: если я уйду, он может потеряться и не найти нас; если останусь ждать, то не смогу ничего заработать нам на пропитание. А голод давал себя чувствовать все сильнее и сильнее. Собаки в отчаянии не сводили с меня глаз, Душка тер живот и недовольно ворчал. Быть может, животным станет легче, если я сыграю что-нибудь веселое? Во всяком случае, если я буду играть, а собаки и Душка - танцевать, то время пройдет быстрее. Я взял арфу и, став спиной к каналу, заиграл вальс. Сначала мои актеры, по-видимому, совсем не были расположены к танцам - кусок хлеба их устроил бы больше, но мало-помалу они оживились, музыка начала производить надлежащее действие, они забыли о голоде. Я играл, а собаки танцевали. - Браво! - внезапно раздался позади меня звонкий детский голос. Я быстро обернулся и увидел небольшую баржу, которую тянули на буксире две лошади, находившиеся на противоположном берегу. Такой странной баржи я еще никогда не встречал. Она была гораздо короче тех, которые обычно плавают по каналам, а на ее палубе находилась веранда, увитая вьющимися растениями. На веранде стояла молодая женщина с красивым, но печальным лицом, а возле нее лежал мальчик моих лет. Очевидно, это он и крикнул "браво". Оправившись от изумления и решив, что здесь мне как будто ничего не угрожает, я приподнял шляпу, чтобы поблагодарить за аплодисменты. - Вы играете для собственного удовольствия? - спросила меня молодая женщина; она говорила с иностранным акцентом. - Мои артисты должны ежедневно упражняться, а кроме того, я хотел немного развлечься. Мальчик сделал знак, и дама нагнулась к нему. - Не сыграете ли вы еще что-нибудь? - спросила она меня, подняв голову. Разве я мог отказаться сыграть для публики, так кстати появившейся? - Что вам угодно: танец или комедию? - Конечно, комедию! - закричал мальчик. Но дама перебила его, сказав, что предпочитает танец. - Танец - это будет слишком коротко, - возразил мальчик, - После танца мы можем, если пожелает почтеннейшая публика, показать различные фокусы, которые исполняют в лучших цирках Парижа. Так говорил Виталис, и я старался произнести эти слова с неменьшим достоинством, чем он. Как хорошо, что они отказались от комедии! Мне было бы очень трудно устроить представление без Зербино, к тому же у меня не было необходимых вещей и костюмов. Я снова взял арфу и заиграл вальс. Тотчас же Капи обнял лапками Дольче, и они принялись кружиться. Затем Душка протанцевал один. После этого мы показали все свои фокусы и совсем забыли об усталости. Мои артисты, очевидно, поняли, что за свои труды они получат обед, и не щадили сил, так же как я не щадил себя. Во время одного из номеров неожиданно вылез из-за куста Зербино. Когда его товарищи поравнялись с ним, он как ни в чем не бывало стал на свое обычное место и начал исполнять свою роль. Играя на арфе и наблюдая за моими артистами, я в то же время поглядывал на мальчика. Меня удивляло, что он совсем не двигается, хотя ему, по-видимому, очень нравилось наше представление. Он лежал вытянувшись неподвижно, поднимая только руки, чтобы нам аплодировать. Казалось, он был привязан к доске, на которой лежал. Ветер незаметно пригнал баржу к нашему берегу, и я мог теперь хорошо его разглядеть. У мальчика были светлые волосы и такое бледное личико, что сквозь тонкую кожу на лбу просвечивали голубые жилки. Выражение его лица было болезненным, кротким и грустным. - Сколько мы должны заплатить за представление? - спросила меня молодая женщина. - Это зависит от того, насколько вам понравилось наше представление. - Тогда, мама, нужно заплатить очень дорого, - заявил мальчик. Потом он добавил еще несколько слов на непонятном мне языке. - Артур хочет поближе посмотреть на ваших артистов, - обратилась ко мне молодая женщина. Я сделал знак Капи, и он прыгнул на палубу. - А другие? - закричал Артур. Зербино и Дольче последовали за своим товарищем. - А обезьянка? Но я не решился пустить туда Душку: я не был уверен в нем. Я боялся, что, очутившись на палубе, он начнет выкидывать такие штучки, которые могут не понравиться молодой женщине. - Разве ваша обезьянка злая? - спросила она. - Нет, но Душка большой проказник, и я боюсь, что он будет себя плохо вести. - Тогда идите с ним вместе. При этих словах она сделала знак человеку, который стоял у руля, и тот, пройдя на нос лодки, перебросил на берег мостки. Теперь я мог, взяв арфу на плечо и Душку на руки, спокойно войти на палубу. - Обезьянка, обезьянка! - закричал Артур. Я подошел к мальчику, и пока он гладил и ласкал Душку, я внимательно его рассматривал. Удивительное дело! Он на самом деле был привязан к доске. - У тебя есть отец, дитя мое? - спросила меня молодая женщина. - Да, но в настоящий момент я остался один. - Надолго? - На два месяца. - Бедный мальчик! Как же ты проживешь один целых два месяца? Я рассказал ей о том, как Виталиса посадили в тюрьму за то, что он заступился за меня, и как с тех пор я не заработал ни одного су. Во время моего рассказа Артур играл с собаками, но он все слышал. - Вы, должно быть, страшно голодны! - воскликнул он. Услыхав его слова, собаки принялись лаять, а Душка начал яростно тереть живот. - Мама!.. - сказал Артур. Мать поняла его просьбу. Она произнесла несколько фраз на непонятном мне языке, и женщина, которая смотрела на нас в полуоткрытую дверь, тотчас же принесла маленький накрытый столик. - Садись, дитя мое, - обратилась ко мне молодая дама. Я не заставил себя просить дважды, положил арфу и живо сел за стол. Собаки уселись вокруг меня, а Душка вскарабкался ко мне на колени. - А твои собачки едят хлеб? - спросил меня Артур. Едят ли они хлеб? Я дал каждой из них по кусочку, и они с жадностью проглотили его. - А обезьянка! Но Душка уже сам о себе позаботился. В то время как я кормил собак, он схватил кусок пирога, которым и давился теперь под столом. Я тоже взял ломоть хлеба и если не давился им, как Душка, то ел его с неменьшей жадностью. Артур молча смотрел на нас во все глаза, пораженный нашим аппетитом. - А где бы вы сегодня обедали, если бы не встретились с нами? - спросил Артур. - Вероятно, мы не обедали бы вовсе. - А завтра где вы будете обедать? - Возможно, нам удастся завтра что-нибудь заработать. Артур прекратил вопросы и повернулся к матери. Между ними начался длинный разговор на том же непонятном мне языке. Казалось, он просил ее о чем-то, на что она не хотела согласиться или против чего имела какие-то возражения. Вдруг Артур снова повернул ко мне голову. - Хочешь остаться у нас? - спросил он. Я молча смотрел на него. Такого вопроса я не ожидал. - Мой сын спрашивает, хочешь ли ты остаться здесь? - На барже? - Да. Артур болен, врачи велели ему лежать неподвижно на доске. Для того чтобы он не скучал, я устроила ему эту поездку. Оставайся с нами. Собаки и обезьянка будут давать представления, а ты будешь играть нам на арфе. Мальчику твоих лет не так-то легко заработать деньги. Я быстро сообразил, каким спасением было для меня это неожиданное приглашение, и, взяв руку молодой женщины, с благодарностью поцеловал ее. Она, видимо, была этим тронута и нежно погладила меня по голове. - Бедняжка! - прошептала она. Так как меня просили играть на арфе, то мне казалось, что я должен немедленно выполнить их желание. Я взял инструмент, сел на носу баржи и заиграл. В это время молодая женщина поднесла к губам маленький серебряный свисток. Раздался резкий свист. Я тотчас же перестал играть, не понимая, в чем дело. Артур, замечавший все, что делалось вокруг, понял причину моего беспокойства. - Мама свистела для того, чтобы дать знать рулевому, - объяснил он мне. И в самом деле. баржа отошла от берега и тихо поплыла по каналу. Вода плескалась о корму, а деревья по обоим берегам реки бежали мимо, освещенные косыми лучами заходящего солнца. - Сыграй еще что-нибудь, - попросил Артур. Кивком головы он подозвал к себе мать и все время держал ее за руку, пока я играл различные вещицы, которым обучил меня Виталис. ГЛАВА XI. МОЙ ПЕРВЫЙ ДРУГ. Госпожа Миллиган, мать Артура, была англичанка. Сначала я думал, что Артур был ее единственным сыном, но позднее узнал, что у нее был еще старший сын, который пропал несколько лет назад при весьма загадочных обстоятельствах. В то время муж госпожи Миллиган был при смерти, а сама она, тяжело больная, лежала без сознания. Потому розыски ребенка взял на себя брат ее мужа - Джеймс Миллиган. Выбор этот был неудачен, так как Джеймс Миллиган вовсе не был заинтересован в том, чтобы пропавший ребенок нашелся. По английским законам, Джеймс Миллиган наследовал титул и состояние брата в том случае, если тот умирал бездетным. Однако Джеймсу Миллигану не удалось получить ожидаемое наследство, так как вскоре у госпожи Миллиган родился второй сын - Артур. Правда, этот ребенок был таким слабым, что врачи считали его недолговечным. Он мог умереть в любой момент. и тогда Джеймс Миллиган стал бы наследником состояния своего старшего брата. Джеймс Миллиган был уверен, что рано или поздно его надежды сбудутся, надо только терпеливо ждать. И он выжидал. Однако предсказания врачей не оправдались: заботы и уход матери спасли жизнь Артуру. Хотя мальчик постоянно болел и врачи неоднократно приговаривали его к смерти, он каждый раз выздоравливал. В последнее время у Артура развилась новая тяжелая болезнь - туберкулез бедра. Врачи предписали ему лежать неподвижно. Тогда госпожа Миллиган купила в Бордо маленькую баржу и превратила ее в плавучий домик. Благодаря этому Артур мог постоянно лежать на свежем воздухе, и только в плохую погоду его переносили внутрь, в комнату. Месяц тому назад мать и сын выехали из Бордо и, проплыв вверх по Гаронне, попали в Южный канал. Отсюда, проехав целый ряд прудов и каналов, они могли попасть в Сену, доехать по ней до Руана. а там пересесть на пароход и вернуться в Англию. В первый день моего пребывания на барже, которая называлась "Лебедь", я познакомился только с каютой, где меня поместили. Эта крохотная комнатка имела два метра в длину и около метра в ширину, но в ней помещалось все необходимое. Меблировка каюты состояла только из одного комода, но что это был за чудесный комод! Верхняя доска комода поднималась, и под ней находилась постель с матрацем, подушкой и одеялом. Конечно, эта постель была неширокой, но вполне достаточной для того, чтобы на ней можно было удобно спать. Под постелью помещался ящик, разделенный на несколько отделений, куда можно было складывать одежду и белье. У изголовья постели была приделана откидная доска, которая служила с голом. У ног откидывалась вторая доска, для сиденья. Маленькое круглое оконце давало достаточно света и воздуха. Когда я разделся и лег в постель, я сразу заснул как убитый. Насколько эта койка была мягче тех сосновых игл, на которых я спал накануне! Тишина ночи уже не пугала меня, а звезды, смотревшие в окно, вселяли в меня бодрость и надежду. Но как ни сладко спалось мне на новом месте, я все же проснулся на рассвете, так как беспокоился о своих питомцах. Я нашел их всех на палубе, где устроил накануне вечером. Они спали так безмятежно, словно жили здесь уже много месяцев. При моем появлении собаки проснулись и радостно бросились мне навстречу. Только Душка, хотя у него и был полуоткрыт один глаз, не двинулся с места, а. наоборот, принялся громко храпеть. Я сразу догадался. в чем дело: синьор Душка сердился на меня за то, что я не взял его с собой в каюту. Рулевой, которого я видел накануне, тоже уже встал и чистил палубу. По моей просьбе он спустил мостки, и я мог сойти со своей труппой на берег. В играх с собаками и Душкой, в беготне, прыжках через канавы и лазанье по деревьям время прошло незаметно. Когда мы вернулись к "Лебедю", лошади были уже запряжены и ждали только сигнала, чтобы пуститься в путь. Я поспешил взойти на палубу. Через несколько минут якорь был поднят, матрос встал у руля, погонщик уселся верхом на лошадь, заскрипел блок у каната, и мы двинулись. Какое наслаждение плыть по реке! Наша баржа плавно и легко скользила по воде. Лесистые берега тихо проплывали мимо, и ничего не было слышно, кроме журчанья воды да звона бубенчиков на шее у лошадей. Стоя на палубе, я смотрел на высокие тополя и на их листья, трепетавшие в спокойном утреннем воздухе. Длинной вереницей тянулись они вдоль берега, образуя как бы густой зеленый занавес, который, не пропуская ярких лучей солнца, разливал сквозь листву нежный и мягкий свет. В некоторых местах вода казалась совсем черной, как будто за ней скрывалась бездонная глубина, в других, наоборот, совершенно прозрачной, и сквозь нее можно было видеть блестящие камешки и бархатистые водяные травы. Я был всецело занят моими наблюдениями, как вдруг услышал, что меня зовут. Я живо обернулся. Это крикнул Артур, которого вынесли на палубу. С ним была его мать. - Как ты спал? - спросил он меня. - Лучше, чем в поле? Я подошел к нему и вежливо ответил, обращаясь одновременно и к матери и к сыну. - Где собаки? - продолжал он. Я позвал собак и Душку. Они подошли поздороваться, а Душка начал гримасничать, как проделывал это всегда перед нашими представлениями. Но о представлении в это утро не было и речи. Госпожа Миллиган уложила сына в тени и сама уселась с ним рядом. - Пожалуйста, уведи собак и обезьяну, - обратилась она ко мне, - мы будем сейчас заниматься. Я немедленно ушел со своей труппой в самый дальний угол. Чем мог заниматься этот бедный маленький больной? Я видел, что мать велела ему повторить урок, а сама следила за ним по книге. Лежа на доске, Артур отвечал - вернее, пробовал отвечать, так как он все время запинался, ошибался и не мог связно произнести и трех слов. Мать терпеливо, но настойчиво поправляла его, - Ты опять не знаешь басни, - сказала она. - О мама! - с огорчением произнес Артур. - Почему ты ее не выучил? - Не мог. - Почему? - Не знаю... потому что не мог... потому что я болен. - Голова у тебя не болит. И я никогда не позволю тебе под предлогом болезни расти неучем. Почему ты так огорчаешь меня? Мне казалось, что госпожа Миллиган была слишком строга, а между тем она говорила ровным и нежным голосом. - Мама, я не могу! Уверяю тебя, не могу! - И Артур заплакал. Его слезы не поколебали госпожу Миллиган, хотя она казалась взволнованной и огорченной. - Я хотела разрешить тебе сегодня утром поиграть с Реми и его собаками, - продолжала она, - но теперь ты не будешь играть с ними до тех пор, пока не ответишь мне без ошибки всю басню. Сказав это, она отдала книгу Артуру и ушла в свою каюту. Оставшись один, Артур принялся повторять урок: я видел. как шевелились его губы. Было очевидно, что он старался и работал усердно. Но это прилежание длилось недолго. Очень скоро он начал смотреть поверх книги, и его глаза, блуждающие по сторонам, встретились с моими. Я сделал ему знак приняться за урок. Он кротко улыбнулся, как бы благодаря меня за совет, и уставился в книгу. Но скоро снова начал смотреть по сторонам. - Я очень хочу выучить басню и никак не могу, - обратился он ко мне. Я подошел к нему. - Но она совсем не трудная, - заметил я. - Напротив, очень трудная. - Хочешь, я прочту ее наизусть? - предложил я. Он взял книгу, а я стал читать басню. Ему пришлось поправить меня всею три или четыре раза. - Вот чудеса! Ты ее действительно знаешь! - удивленно воскликнул он. - Не очень хорошо. Но теперь, мне кажется, я могу ответить ее уже без ошибки. - Когда ты успел ее выучить? - Я внимательно слушал, пока твоя мама читала ее вслух, а потом ясно представил себе все, о чем в ней говорится: овец, ягнят, собак, стерегущих стадо, и пастуха. - Прекрасно! - воскликнул Артур. - Теперь я их тоже вижу. И, знаешь, я убежден, что сейчас выучу басню. И действительно, меньше, чем в четверть часа, он выучил басню наизусть. В это время госпожа Миллиган подошла к нам. Увидев нас вместе, она рассердилась, думая, что мы играем, но Артур не дал ей произнести ни слова. - Я знаю басню, - закричал он, - и это Реми помог мне ее выучить! Госпожа Миллиган посмотрела на меня с удивлением. Тогда Артур, не дожидаясь ее просьбы, прочел наизусть всю басню. Он прочел ее с торжеством и радостью, без запинок и ошибок. В это время я смотрел на госпожу Миллиган. Сперва ее лицо озарилось улыбкой, а потом на глазах выступили слезы. - Ты хороший мальчик, - сказала она мне. Я рассказал так подробно об этом случае потому, что с этого дня отношение ко мне совершенно изменилось. Накануне меня пригласили с моими собаками и обезьяной, чтобы позабавить и развлечь больного ребенка. После сегодняшнего урока я сделался товарищем - вернее, другом Артура. Госпожу Миллиган очень огорчало то обстоятельство, что ее сын ничему не учился. Несмотря на его болезнь, она хотела дать ему известные навыки, которые помогли бы ему по выздоровлении начать регулярное ученье. До сих пор она мало чего достигла. Артур не отказывался учиться, но и не проявлял должного внимания и прилежания. Потому-то госпожа Миллиган и была так обрадована, когда услышала, что он выучил со мной басню в полчаса, тогда как она не могла заставить его выучить ее в продолжение нескольких дней. После этого случая мы быстро подружились с Артуром и, как это ни странно, ни разу не поссорились. Путешествие по воде было чудесно. Мы не испытывали ни скуки, ни утомления, так как все наше время было разумно заполнено. Если окрестности нам нравились, мы делали в день только несколько километров, если казались однообразными, плыли быстрее. Когда солнце садилось, мы останавливались там, где нас заставала ночь, и стояли на этом месте до рассвета. В холодную погоду мы усаживались в столовой, где затапливали печку, так как сырость и туман были вредны для больного. Зажигались лампы; Артура придвигали к столу, я садился возле него, и госпожа Миллиган показывала нам книги с картинками или фотографии различных видов. Когда мы уставали смотреть картинки, она брала книжку и читала нам вслух пли же рассказывала нам легенды, исторические события, относящиеся к той местности, которую мы проезжали. Она говорила, не сводя глаз с лица сына, и было трогательно видеть, какие усилия она прилагала к тому. чтобы ее рассказ был интересен и понятен мальчику. В хорошие, теплые вечера я брал арфу и, спустившись на берег, становился где-нибудь под деревом, пел песенки и играл различные пьесы. Артур с большим удовольствием слушал музыку и часто кричал мне: "Сыграй еще!" Тогда я повторил только что сыгранное. Мне, ничего незнавшему, кроме бедной хижины матушки Барберен и тяжелых скитаний с Виталисом, впервые жилось спокойно и беззаботно. Как не похожи были утомительные, длинные переходы. когда я брел по колена в грязи, под дождем или палящим солнцем за своим хозяином, на эту прогулку в плавучем домике! Уже два раза я пережил тяжесть разлуки с теми, кого любил: первый раз - когда был оторван от матушки Барберен, второй - когда меня разлучили с Виталисом. И вот теперь, когда я остался совершенно одиноким, без поддержки и опоры, я встретил людей, которые выказали мне участие и которых я искренне полюбил. А мое сердце так жаждало любви и привязанности! Сколько раз, глядя на бледного, больного Артура, прикованного к доске, я - здоровый и сильный - завидовал ему... Я завидовал не богатству, которое его окружало, не его книгам и игрушкам, - нет я завидовал тому, что у него есть мать, которая его так нежно любит. Я с грустью говорил себе, что у меня ее нет и никогда не будет. Если когда-нибудь снова я увижу матушку-Барберен, то никогда уже не смогу назвать ее, как прежде. "мама", потому что знаю. что она мне не родная. Я одинок и останусь навсегда одиноким. Эта мысль заставляла меня еще сильнее ценить доброе отношение ко мне госпожи Миллиган и Артура. Ни как ни хороша была моя новая жизнь, мне в скором времени предстояло расстаться с ней и вернуться к старой. ГЛАВА XII. НАЙДЕНЫШ. Приближался день выхода Виталиса из тюрьмы. Мысль об этом вызывала во мне одновременно и радость и беспокойство; а по мере того как мы все больше и больше удалялись от Тулузы, беспокойство мое возрастало Чудесно было плыть на "Лебеде", не зная ни забот, ни горя! Но ведь мне предстояло проделать весь обратный путь пешком. Я решил посоветоваться с госпожой Миллиган и спросить ее, сколько времени нужно для того, чтобы вернуться в Тулузу, где я должен был встретить Виталиса у ворот тюрьмы. Услыхав мой вопрос, Артур громко закричал: - Мама, я не хочу, чтобы Реми уходил! Я ответил ему, что не могу сам располагать собою, так как принадлежу хозяину, который нанял меня у моих родителей. Но, говоря о родителях, я умолчал о том, что они не были мне родными отцом и матерью, иначе мне пришлось бы признаться в том, что я найден на улице. - Мама, Реми должен остаться у нас, - продолжал Артур. - Я сама была бы рада оставить Реми, - ответила госпожа Миллиган, - вы с ним подружились и я тоже к нему привязалась. Но для того чтобы он остался, необходимо знать, желает ли этого сам Реми. - Конечно, желает, - перебил ее Артур. - Не правда ли, Реми, тебе ведь не хочется уходить? - Кроме того, - продолжала госпожа Миллиган, не дожидаясь моего ответа, - мы не знаем, согласится ли его хозяин отказаться от своих прав на него. - Но это дело Реми, - снова перебил ее Артур. - Прежде чем ответить, Реми должен хорошенько подумать. Если он останется с нами, ему предстоят не одни только удовольствия и путешествия - ему придется много работать, серьезно учиться вместе с тобой. Потом, - продолжала госпожа Миллиган, - нужно получить согласие его хозяина. Я напишу ему, чтобы он приехал сюда, в Эст. Когда он узнает, почему мы не можем сами приехать в Тулузу, он, вероятно, примет мое приглашение. А после придется договариваться уже с родителями Реми, потому что мы должны получить также и их согласие. До сих пор все шло так, словно добрая фея дотронулась до меня своей волшебной палочкой. Но последние слова сразу вернули меня к печальной действительности, "Договориться с моими родителями!" Я вспомнил, что я найденыш, и, конечно, от меня отвернутся! Я был убит. Госпожа Миллиган с удивлением смотрела на меня, ожидая ответа, но я молчал. Решив, наверно, что я взволнован мыслью о приезде хозяина, она оставила меня в покое. К счастью, разговор этот происходил вечером, незадолго до сна, и я мог остаться в своей каюте наедине со своими опасениями и размышлениями. Это была первая плохая ночь, которую я провел на "Лебеде": тяжелая и беспокойная. Что ответить? Как поступить? В конце концов я остановился на самом простом решении: ничего не предпринимать и ничего не говорить. Будь что будет! Вероятнее всего, Виталис не захочет расстаться со мной. Тогда я уйду с ним, и никто не узнает правды. Мой страх перед этой правдой, которую я считал постыдной, был так велик, что я начал всем сердцем желать, чтобы Виталис не согласился на предложение госпожи Миллиган. Мне придется уйти от Артура и его матери, отказаться от мысли когда-нибудь встретиться с ними, но зато у них не останется обо мне дурного воспоминания. Через три дня после того, как госпожа Миллиган написала письмо Виталису, она получила от него ответ. Виталис сообщал, что принимает приглашение госпожи Миллиган и приедет в Сэт в ближайшую субботу с двухчасовым поездом. Я попросил у госпожи Миллиган разрешения пойти на вокзал и, взяв с собой собак и Душку, отправился встречать хозяина. Собаки были неспокойны, они как будто что-то предчувствовали. Душка безразличен, а я страшно взволнован. Самые противоречивые чувства терзали меня. Я забился в дальний угол вокзала, держа трех собак на поводках, а Душку - под курточкой, и с трепетом ждал, не замечая того, что происходит вокруг. Собаки раньше меня почуяли хозяина; они с силой рванулись вперед и, так как я этого не ожидал, вырвались и умчались от меня с радостным лаем Почти тотчас же и я увидел Виталиса, окруженного собаками. Капи вскочил уже Виталису на руки, а Зербино и Дольче хватали его за ноги Когда я подошел, Виталис опустил Капи на землю и сжал меня в своих объятиях. В первый раз он поцеловал меня повторив несколько раз: - Здравствуй, дорогой мой мальчик! Виталис всегда был добр ко мне, но он никогда не ласкал меня, и я не привык к проявлению его нежности Потому эта неожиданная ласка растрогала меня до слез Посмотрев на него, я нашел, что он очень постарел, сгорбился, побледнел, губы у него были совсем белые - Ну что, Реми, сильно я изменился? - спросил он - Тюрьма плохое пристанище, а тоска хуже болезни. Но теперь все пойдет по-хорошему Затем он переменил разговор. - А откуда ты знаешь эту даму, которая мне писала? Тогда я рассказал ему о своей встрече с "Лебедем", о том, как жил у госпожи Миллиган, о том, что я видел и чем занимался все это время. Рассказ мой длился очень долго, потому что я боялся закончить его и дойти до обсуждения вопроса, который меня беспокоил больше всего. Я не мог признаться Виталису, что втайне мечтал получить его согласие оставить меня у госпожи Миллиган Мы пришли в гостиницу прежде, чем мой рассказ был окончен. Виталис тоже ничего не говорил мне о письме и предложении госпожи Миллиган - Эта дама ждет меня? - спросил он, когда мы вошли в гостиницу, - Да, я сейчас провожу вас к ней. - Не надо. Скажи номер ее комнаты и жди меня здесь вместе с собаками и Душкой. Я никогда не возражал моему хозяину. Однако сейчас я рискнул попросить его разрешить мне пойти вместе с ним к госпоже Миллиган. Но он жестом заставил меня замолчать. Я послушно уселся вместе с собаками на скамье перед дверью гостиницы. Им тоже хотелось пойти за хозяином, но, так же как и я, они не смели его ослушаться. Виталис умел приказывать. Почему он не хочет, чтобы я присутствовал при его разговоре с госпожой Миллиган? Я еще не нашел ответа на этот вопрос, как Виталис вернулся. - Пойди простись, я буду ждать тебя здесь. Через десять минут мы уходим Я был так потрясен, что не двинулся с места - Значит, вы им сказали?.. - Я сказал, что ты мне нужен и что я тебе тоже необходим. Следовательно, я не намерен уступать своих прав на тебя. Ступай и скорее возвращайся! Его слова немного меня успокоили. Навязчивая мысль о том, что госпожа Миллиган и Артур узнают, что я найденыш, не оставляла меня. Я вообразил, что мне нужно уходить через десять минут потому, что Виталис уже рассказал им все обо мне. Войдя в комнату госпожи Миллиган, я увидел, что Артур плачет, а мать, склонившись к нему, старается его утешить. - Реми, ведь ты не уйдешь от нас, не правда ли? - закричал Артур - Я просила синьора Виталиса оставить тебя здесь, - сказала госпожа Миллиган таким голосом, что у меня на глазах навернулись слезы, - но он на это не согласился - Он злой человек! - воскликнул Артур. - Нет, он вовсе не злой, - продолжала госпожа Миллиган, - и, по-видимому, искренне любит Реми. Мне он показался человеком достойным и честным. Вот как он объяснил свой отказ: "Я люблю Реми, и Реми любит меня. Суровое знание жизни, которое он получит, живя со мною, будет для него гораздо полезнее, чем положение слуги, в котором он несомненно окажется у вас, даже если бы вы сами этого не хотели. Вы дадите ему образование и воспитание, вы разовьете его ум, но не закалите его характера. Он не может быть вашим сыном, зато он будет моим. Это много лучше, нежели быть игрушкой больного ребенка, хотя бы такого кроткого и ласкового, как ваш сын. Я тоже дам ему образование" - Но ведь он не отец Реми! - возразил Артур - Это правда, но Реми обязан ему повиноваться, потому что Виталис нанял его у родителей. - Я не хочу, чтобы Реми уходил! - Тем не менее ему придется уйти. Надеюсь, ненадолго. Мы напишем его родителям и получим их согласие. - О нет! - воскликнул я. - Почему нет? - Нет! Я вас очень прошу об этом! - Но это единственная возможность вернуть тебя. - Я вас очень прошу, не надо! Если бы госпожа Миллиган не заговорила о моих родителях, у меня ушло бы на прощание гораздо больше времени, чем те десять минут, на которые отпустил меня Виталис. - Ты из Шаванона, не правда ли? - спросила госпожа Миллиган. Ничего не отвечая, я подошел к Артуру, обнял его и поцеловал несколько раз. Затем, вырвавшись из его объятий, я подошел к госпоже Миллиган и поцеловал ее руку. - Бедный мальчик! - прошептала она, целуя меня в лоб. Я быстро направился к двери - Артур, я буду всегда любить тебя... и вас, сударыня, я тоже никогда не забуду, - произнес я прерывающимся от рыданий голосом. - Реми, Реми! - со слезами кричал Артур. Больше я ничего не слышал. Я выбежал из комнаты и закрыл за собой дверь. Через минуту я был возле моего хозяина. - Идем! - сказал он. Так расстался я со своим первым другом и снова начал вести жизнь, полную лишений, каких мог бы избежать, если бы из-за нелепого предрассудка не побоялся сказать, что я найденыш. ГЛАВА XIII. СНЕГ И ВОЛКИ. Снова изо дня в день шел я по большим дорогам за Виталисом под дождем и солнцем, шел по пыли и грязи, и ремень арфы больно натирал мне плечо. Снова приходилось изображать дурака, плакать и смеяться для забавы "почтеннейшей публики". Мне было очень тяжело. По вечерам, ложась спать в грязной деревенской харчевне, я вспоминал мою счастливую жизнь на "Лебеде". Никогда больше я не буду играть с Артуром, никогда больше не услышу ласкового голоса госпожи Миллиган. Меня утешало только то, что Виталис обращался со мной теперь гораздо мягче и ласковее. Я не чувствовал себя таким одиноким, как прежде, и знал, что Виталис для меня не просто хозяин, а близкий и родной человек. Мне часто хотелось поцеловать его и тем проявить свою любовь к нему, но я почему-то не решался этого сделать. Не боязнь, а какое-то другое, неопределенное чувство, похожее на уважение, удерживало меня. Как будто для того, чтобы еще больше усилить мое дурное настроение, наступила отвратительная погода. Приближалась зима, и переходы под непрерывным дождем становились все более тягостными. Когда мы приходили вечером на ночевку в какую-нибудь харчевню или амбар, промокшие до нитки, с ног до головы забрызганные грязью, мы буквально изнемогали от усталости, и я ложился спать с самыми печальными мыслями. Виталис стремился как можно скорее попасть в Париж, потому что только в большом городе мы могли давать представления зимой. Но денег на проезд по железной дороге у него не было, и нам предстояло проделать всю дорогу пешком. Когда стояла хорошая погода, мы давали небольшие представления в городах и селах, встречавшихся на нашем пути, и, собрав скудную выручку, снова пускались дальше. До Шатильона все было еще терпимо, хотя мы постоянно страдали от холода и сырости. Но после того как мы вышли из этого города, дождь прекратился и подул северный ветер. По правде говоря, мало приятного, когда северный ветер дует вам прямо в лицо, но мы на это не жаловались. Уж лучше ветер, чем та пронизывающая сырость, которая донимала нас столько недель. К несчастью, большие черные тучи затянули небо, солнце совсем скрылось, и все указывало на то, что скоро должен выпасть снег. Когда мы пришли в харчевню, Виталис велел мне немедленно ложиться спать. - Завтра мы уйдем как можно раньше: я боюсь быть застигнутым снегом, - сказал он. Сам он спать не лег, а уселся в углу возле печки, пытаясь согреть Душку, страдавшего весь день от холода и не перестававшего стонать, хотя мы и завернули его в несколько теплых одеял. На следующее утро я встал очень рано. Еще не рассвело, и небо было черное, без единой звезды. Казалось, что-то огромное и темное нависло над землей и должно ее раздавить. Когда открывали входную дверь, резкий ветер врывался в комнату и раздувал давно погасшие угли в очаге. - На вашем месте я бы не уходил, - обратился к нам хозяин харчевни: - сейчас пойдет снег. - Я очень тороплюсь, - отвечал Виталис, - и надеюсь добраться до города раньше, чем начнется снегопад. - Тридцать километров не сделаешь за один час. - возразил хозяин харчевни. Тем не менее мы решили продолжать путь. Виталис нес Душку под курткой, стараясь согреть его теплом своего тела, а собаки, довольные тем, что нет дождя, весело бежали впереди нас. В Дижоне Виталис купил мне овчину, которую носят шерстью вниз. Я надел ее на себя, и встречный северный ветер плотно прижимал ее к моему телу. Мы шли молча и очень быстро, желая не только согреться, но и поскорее прийти в Труа. Небо, несмотря на рассвет, по-прежнему оставалось темным. Только на востоке появилась белая полоска, и все предметы стали как-то более отчетливо видны. Ночь кончилась, но день так и не наступил. Местность, по которой мы шли, была необычайно пустынной и мрачной. Куда ни взглянешь, повсюду обнаженные поля, голые холмы, пожелтевшие леса. Нигде не слышно ни стука повозок, ни щелканья кнута. Полнейшая тишина. Только сороки с поднятыми кверху хвостиками прыгали по дороге, взлетая на верхушки деревьев при нашем приближении, и напутствовали нас оттуда своим стрекотаньем, похожим на брань или на какие-то зловещие угрозы. Внезапно ветер переменился и начал дуть с запада. По небу поплыли тяжелые, низкие тучи, которые, казалось, нависали над самыми верхушками деревьев. Перед нашими глазами замелькали редкие снежинки, похожие на белые бабочки; они поднимались, опускались и кружили в воздухе. Затем облака, шедшие с северо-запада, вплотную надвинулись на нас и повалил сильный снег. В несколько мгновений все стало белым: камни, трава, сухие ветви, кусты. Снег падал на нас, забивался повсюду и сразу же начинал таять. Я чувствовал, как холодные струйки текли мне за воротник. Виталис, у которого овчина была приоткрыта, для того чтобы Душка мог дышать, находился в таком же положении. Мы медленно и с трудом продвигались вперед, ослепленные снегом, промокшие, обледенелые, изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Собаки уже не бежали впереди, а плелись сзади по нашим следам. Положение было не из веселых. И нигде никаких признаков жилья. Перед нами темнел лес, которому, казалось, не будет конца. По временам Виталис пристально смотрел влево, как будто что-то отыскивая. Но там ничего не было видно, кроме большой прогалины, где, по-видимому, весной рубили лес Вдруг он протянул руку и указал мне на какой-то темный предмет. Поглядев в том направлении, я увидел занесенный снегом шалаш. Мы быстро сошли с дороги и вскоре нашли тропинку, ведущую к шалашу. Он был сделан из хвороста и прутьев, а крыша его сложена из плотно сплетенных ветвей, не пропускавших снега. Наконец-то у нас было убежище! Собаки первыми вбежали в шалаш и с радостным лаем принялись кататься по сухой земле. - Я так и предполагал, - сказал Виталис, - что здесь на вырубке непременно должен находиться шалаш дровосека. Теперь снег нам не страшен! Наше новое жилище не имело ни двери, ни окошка, и в нем не было ничего, кроме дерновой скамьи и нескольких больших камней, служивших сиденьями, зато в нем оказался очаг, сложенный из кирпичей. Какое счастье, мы можем развести огонь! Правда, требовалось еще достать дров, но в нашем убежище найти топливо было нетрудно. Мы могли вытащить ветки из стен и крыши, только сделать это осторожно, чтобы не разорить шалаш. Очень скоро яркое пламя весело запылало в очаге. Ах, какой чудесный огонь! Правда, шалаш быстро наполнился дымом, но нас это мало смущало: мы находились в тепле, что в данную минуту было всего важнее. В то время как я, опершись обеими руками о землю, раздувал огонь, собаки улеглись возле очага, желая поскорее согреться. Вскоре и Душка высунул нос из-под куртки хозяина, затем живо спрыгнул на землю и, выбрав лучшее место, протянул к огню свои маленькие дрожащие ручки. Теперь, когда мы немного отогрелись, пора было подумать о еде. По счастью, Виталис был человеком очень предусмотрительным. Еще утром, до того как я встал, он запасся провизией на дорогу, купил краюху хлеба и небольшой кусок сыра. В такую минуту не приходилось быть слишком требовательным, и потому, увидев хлеб, мы все очень обрадовались. Но, к сожалению, розданные нам порции оказались невелики, и я был очень разочарован, когда вместо всей краюхи Виталис дал нам только половину ее. - Дорога мне незнакома, - сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд, - и я не знаю, попадется ли нам на пути харчевня, где бы можно было поесть. Кроме того, неизвестно, как далеко тянется этот лес. Возможно также, что из-за снега придется надолго застрять в этом шалаше. Надо оставить хлеба хотя бы еще на один раз. Я вполне согласился с его доводами, тем более что даже такая скудная еда нас подкрепила. Мы находились под кровом, огонь наполнял нас живительной теплотой, и мы могли спокойно ждать прекращения снегопада. Собаки спали перед огнем, одна - свернувшись клубком, другая - растянувшись на боку, а Капи - уткнув нос в пепел. Я решил последовать их примеру, так как встал очень рано. Не знаю, сколько времени я спал. Когда я проснулся и выглянул наружу, снег уже перестал. Который был час? Я не мог спросить об этом Виталиса. В Дижоне он продал свои часы, чтобы купить мне овчину и другие необходимые вещи. Теперь нам приходилось определять время по дневному свету, но так как на земле лежала ослепительно белая пелена, а наверху и в воздухе стоял туман, я не мог ничего решить. Подойдя к выходу, я наблюдал за тем, что делается снаружи, пока Виталис не окликнул меня. - По-моему, скоро опять пойдет снег, и поэтому уходить нельзя. Лучше переждать его здесь, где мы в тепле и не промокнем. Такое решение меня вполне устраивало, если бы не беспокойство о еде. На обед Виталис разделил между нами остатки хлеба. Увы! Оставалось так мало, что мы почти мгновенно все уничтожили, хотя и старались есть самыми маленькими кусочками. Вскоре мы уже едва могли различать то, что происходило за пределами шалаша, потому что в этот сумрачный день ночь наступила быстро. Снова пошел сильный снег, и с черного неба продолжали безостановочно падать большие белые хлопья. Поскольку нам предстояло здесь ночевать, самым лучшим было как можно скорее заснуть. Я поступил так же, как собаки, и, завернувшись в свою овчину, за день успевшую высохнуть, растянулся перед очагом, положив голову на плоский камень. - Спи, - сказал Виталис, - я разбужу тебя, когда мне самому захочется спать. Хотя в этом шалаше нечего бояться ни зверей, ни людей, но нужно, чтобы один из нас не спал и поддерживал огонь. Если снег перестанет, может наступить сильный мороз. Я не заставил дважды повторять это предложение и немедленно заснул. Когда Виталис разбудил меня, мне показалось. что ночь уже на исходе. Снег прекратился; в очаге по-прежнему горел огонь. - Теперь твоя очередь караулить, - заявил Виталис. - Смотри, сколько веток я тебе заготовил. Будешь понемногу подкладывать их в очаг. Действительно, возле меня лежала куча хвороста. Виталис не хотел, чтобы я будил его каждый раз, вытаскивая ветки из стены шалаша, и заранее приготовил мне запас топлива. Увы, его предусмотрительность имела такие печальные последствия, которых никто из нас не мог ожидать! Видя, что я проснулся и готов приступить к своим обязанностям, Виталис растянулся у огня, положив перед собой закутанного в одеяло Душку, и вскоре по его равномерному дыханию я понял, что он заснул. Тогда я встал и на цыпочках подошел к выходу, желая посмотреть, что делается снаружи. Снег запорошил все: траву, кустарники, молодые поросли и деревья. Повсюду вокруг нас расстилался неровный, но одинаково белый покров. Небо было усеяно сверкающими звездами, от снега разливался бледный свет, освещавший окружающие предметы. В унылой тишине ночи изредка раздавался треск, указывающий на то, что снежный покров подмерзает. Как нам повезло, что мы нашли этот шалаш! Что делали бы мы в лесу в такой мороз? Хотя я встал очень тихо, Зербино проснулся и подбежал ко мне. Я приказал ему вернуться. Он послушался, но сел носом к выходу, как упрямая собака, не отказавшаяся от своих намерений. Я еще некоторое время смотрел на снег, затем вернулся к огню и, подбросив несколько сучков в огонь, уселся на тот камень, который служил мне подушкой. Хозяин спокойно спал. Собаки и Душка тоже спали. Красивое пламя вихрем вздымалось до крыши шалаша, разбрасывая сверкающие искры, треск которых нарушал тишину. Довольно долго я развлекался тем, что смотрел на эти искры, но понемногу усталость овладела мною, и я начал дремать. Если бы у меня под рукой не было запаса топлива, мне бы пришлось вставать и ходить по хижине, но, сидя неподвижно, я не смог бороться с дремотой и уснул. Проснулся я от отчаянного лая. Вероятно, я спал очень долго, так как огонь потух и в хижине было темно. Лай продолжался - это лаял Капи. Но, странное дело, ни Зербино, ни Дольче ему не отвечали. - Что случилось? - воскликнул, проснувшись, Виталис. - Не знаю. - Ты заснул и огонь погас? Капи кинулся к выходу, но не выбежал наружу. а лаял у входа. В ответ на лай Капи послышался жалобный вой. и я узнал голос Дольче. Вой этот раздавался где-то поблизости, позади шалаша. Я хотел выйти, но хозяин остановил меня: - Подбрось сначала дров в очаг. Пока я исполнял его приказание, он достал из очага полуистлевшую головешку и стал ее раздувать. Когда головня разгорелась, он взял ее. Пойдем посмотрим, в чем дело, но иди сзади Капи, вперед! Вдруг раздался страшный вой. Испуганный Капи бросился обратно в шалаш. - Это волки. Где Зербино и Дольче? Что я мог на это ответить? Вероятно, когда я заснул, собаки выбежали наружу. Зербино уже и раньше хотел это сделать, но я помешал ему. Неужели их унесли волки? - Возьми головню, - приказал мне Виталис Идем к ним на помощь! Хотя я очень боялся волков, но сейчас, не колеблясь, схватил горящую головешку и последовал за хозяином Мы вышли на вырубку, но не увидели ни собак, ни волков. Мы пошли по следам, которые вели вокруг шалаша. В темноте можно было разглядеть одно место, где снег был примят, как будто здесь валялись животные. - Ищи, Капи, ищи! - крикнул хозяин и стал свистеть, подзывая Зербино и Дольче. Но ни один звук не поколебал мрачной тишины леса, а Капи, вместо того чтобы искать, как ему было приказано, испуганно прижимался к нашим ногам. Это было совсем не похоже на него, всегда такого послушного и храброго Виталис опять громко позвал Зербино и Дольче. Мы продолжали прислушиваться. Тишина была полная. Сердце мое сжималось от горя. Бедный Зербино. бедняжка Дольче! Виталис подтвердил мои опасения - Их растерзали волки. Почему ты позволил им выйти? Увы, я ничего не мог ответить на этот вопрос! - Надо их искать, - сказал я и бросился вперед Но Виталис остановил меня: - Как ты будешь их искать в этакой тьме и снегу? Если они не ответили на мой зов, то, значит, они... очень далеко, - продолжал он. - К тому же волки могут напасть и на нас, а нам нечем защищаться. Мне было тем более тяжело оставить без помощи бедных собак, наших верных друзей, что я чувствовал себя виноватым. Если бы я не уснул, они бы не убежали. Виталис направился к шалашу, я последовал за ним, на каждом шагу останавливаясь и оглядываясь, чтобы прислушаться. Но я ничего не мог рассмотреть, кроме снега, и не слышал ничего, кроме его потрескиванья. В хижине нас ожидала новая неприятность. Ветки, которые я набросал в огонь, в наше отсутствие ярко разгорелись и своим пламенем освещали все самые темные уголки, однако Душки нигде не было видно. Одеяло лежало перед огнем, но обезьяны под ним не оказалось. Я окликнул Душку, Виталис тоже позвал ею, но он не отзывался. Куда он пропал? Виталис вспомнил, что Душка лежал с ним, когда он проснулся, значит, он исчез в то время, когда мы искали собак Мы взяли несколько горящих ветвей и пошли вперед, освещая снег и ища следов Душки. Но мы их не нашли. Правда, все следы были спутаны, так как собаки и мы проходили по этому месту, но не настолько, чтобы мы не могли разобрать следов обезьяны Значит, Душка не выбегал Мы вернулись обратно, чтобы посмотреть, не спрятался ли он где-нибудь за кучей хвороста. Долго продолжались наши поиски По десять раз мы проходили по одному и тому же месту и смотрели во всех углах. Я влез на плечи Виталиса и обследовал крышу. Там тоже никого не было Я спросил Виталиса, не думает ли он, что волки утащили также и Душку. Нет, ответил он, - волки не посмели бы войти в освещенный шалаш. Я думаю, что они накинулись на Зербино и Дольче, когда те выбежали наружу. Возможно, что пока нас не было, Душка, испугавшись, выскочил из хижины и спрятался где-нибудь поблизости. Я очень беспокоюсь за него, потому что в такую ужасную погоду он сильно промерзнет, а холод для него смертельно опасен. - Тогда поищем еще! И мы снова принялись за поиски. Но так же неудачно, как и в первый раз. - Придется дожидаться рассвета, - сказал Виталис. - А когда он наступит? - Думаю, часа через два-три. И он уселся перед огнем, обхватив голову руками. Боясь его потревожить, я тихо сидел рядом с ним, изредка подбрасывая ветви в огонь. По временам Виталис вставал и подходил к выходу, смотрел на небо, слушал, потом возвращался обратно. Я бы предпочел, чтобы он сердился и ругал меня, а не сидел бы молча с таким убитым видом. Три часа, о которых говорил хозяин, тянулись очень медленно. Казалось, ночь никогда не кончится. Наконец звезды побледнели, небо посветлело; начался рассвет. Однако с наступлением дня усилился мороз. Возможно, что мы найдем Душку, но жив ли он? А вдруг снова начнется снег, тогда как его искать? К счастью, этого не случилось; небо очистилось от туч и порозовело, что предвещало хорошую погоду. Как только холодный утренний свет осветил кусты и деревья, мы вышли из шалаша. Каждый из нас взял по большой палке. Капи оправился от своего ночного страха и теперь ждал только сигнала, чтобы броситься вперед. В то время как мы разыскивали следы Душки на снегу, Капи поднял голову кверху и радостно залаял. Это означало, что следует искать наверху, а не на земле. И в самом деле, мы увидели, что снег, покрывающий шалаш, был примят в нескольких местах возле большой ветки, склонившейся над крышей. Это была ветка большого дуба, и на самой верхушке дерева виднелась маленькая темная фигурка, сжавшаяся в комочек. Теперь нам стало понятно все. Испугавшись воя волков, Душка, в то время как мы вышли, выскочил на крышу шалаша и вскарабкался на дерево. Чувствуя себя там в безопасности, он прижался к ветвям и не отвечал на наш зов. Хозяин ласково позвал его, но он не двигался, словно был мертв. В продолжение нескольких минут Виталис звал его, но Душка не подавал никаких признаков жизни. Мне не терпелось как-нибудь искупить свою вину. - Позвольте мне слазить за ним. - Ты сломаешь себе шею. - Не беспокойтесь! Лезть на большое дерево, ствол и ветки которого были покрыты снегом, было и опасно и трудно. К счастью, я с детства хорошо умел лазить по деревьям. Несколько маленьких веток росло вдоль ствола; они послужили мне ступенями. Сыпавшийся сверху снег слепил мне глаза, но скоро с помощью Виталиса я достиг первого разветвления. Дальше лезть было гораздо легче. Поднимаясь, я ласково разговаривал с Душкой, который, не двигаясь, смотрел на меня блестящими глазами. Я почти добрался до него и уже протянул руку, чтобы его схватить, как вдруг он сделал прыжок и перескочил на другую ветку. Я, вероятно, никогда не поймал бы Душку, если бы на ветвях не оказалось снега. Снег намочил Душке лапки, и это ему не понравилось. Тогда, перескакивая с ветки на ветку, он соскочил на плечо хозяина и спрятался под его курткой. Теперь надо было искать собак. Сделав несколько шагов, мы дошли до того места, где проходили ночью и где видели примятый снег. Теперь, при свете, мы ясно поняли, как все произошло. Собаки, выскочив из хижины, побежали друг за другом. Мы различали их следы на расстоянии двадцати метров. Затем рядом с их следами появились другие. Дальше был виден разворошенный и окровавленный снег. Продолжать наши поиски было бесполезно: здесь бедных собак загрызли волки и унесли их в чащу. К тому же надо было как можно скорее отогреть замерзшего Душку. Мы вернулись в хижину. Пока Виталис держал у огня Душку, я согрел его одеяло, в которое потом мы тщательно завернули его. Но, кроме теплого одеяла, Душке требовалась хорошая постель с грелкой и горячее питье, а этого у нас не было. Мы неподвижно сидели возле очага, молча глядя в огонь. Бедные Зербино и Дольче, бедные наши артисты! Они делили с нами и горе и радость, а для меня в тяжелые дни одиночества были друзьями, почти что моими детьми, и вот теперь я - виновник их смерти. Я не находил себе оправдания. Если бы я не уснул и сторожил их как следует, они бы не выбежали наружу. А в шалаше волки не посмели бы напасть. Мне хотелось, чтобы Виталис ругал меня, я готов был просить, чтобы он побил меня. Но он молчал и даже не смотрел в мою сторону. Он сидел, склонив голову над очагом, и, по-видимому, думал о том, что нам делать. Как давать без собак наши представления? Чем жить? ГЛАВА XIV. ДУШКА. Установилась хорошая погода, которую предвещал рассвет. Солнце сверкало на безоблачном небе, и лес, накануне такой печальный и мрачный, ослепительно блестел под снегом. Время от времени Виталис просовывал руку под одеяло и щупал Душку. Тот все еще не мог согреться, и когда я наклонялся к нему, то слышал, как он стучал зубами от холода. - Надо во что бы то ни стало добраться до деревни, - сказал Виталис вставая, - иначе Душка умрет здесь. Еще хорошо, если он не умрет дорогой. Идем! Сильно нагрев одеяло и завернув в него Душку, хозяин засунул его к себе под куртку. - Мы слишком дорого заплатили за этот гостеприимный кров... - произнес он дрогнувшим голосом. Вскоре после того как мы вышли на большую дорогу, нам повстречалась повозка, и возчик сказал, что до ближайшей деревни меньше часа ходьбы. Мы прибавили шагу, хотя идти по снегу, который доходил мне почти до пояса, было трудно и мучительно. Я изредка спрашивал у Виталиса, как чувствует себя Душка, и он отвечал мне, что Душка все еще дрожит от холода. Наконец показались белые крыши большой деревни; еще немного усилий, и мы придем на место. Обычно мы не останавливались в лучших гостиницах, а, желая устроиться подешевле, выбирали какой-нибудь бедный домик у входа в деревню или в предместье города. Но на этот раз Виталис направился к гостинице, на которой висела красивая, позолоченная вывеска. В открытую дверь кухни был виден стол, заставленный провизией, а на большой плите весело шипели кастрюли из красной меди, пуская к потолку облака пара. Даже на улице слышен был вкусный запах жирного супа, приятно щекотавший наше обоняние. Виталис, не снимая шляпы, вошел в кухню и спросил у хозяина хорошую комнату с камином. Вначале хозяин гостиницы, очень представительный и красивый мужчина, не хотел даже глядеть на нас. Но важные манеры Виталиса внушили ему почтение, и он приказал служанке проводить нас. - Ложись скорее. - приказал мне Виталис, в то время как служанка разводила огонь. Я был поражен: не лучше ли сперва сесть за стол, а уж потом ложиться спать? - Ну, скорее! - повторил Виталис. Пришлось повиноваться. На постели лежала перина. Виталис укрыл меня этой периной до подбородка. - Постарайся согреться. Чем скорее ты согреешься, тем лучше. Пока я согревался под периной, Виталис, к великому изумлению служанки, вертел и перевертывал над огнем бедного Душку, словно хотел его поджарить. - Ну как, согрелся? - спросил меня Виталис через несколько минут. - Я просто задыхаюсь от жары. - Это как раз то, что нужно. Виталис быстро сунул Душку под перину и попросил меня покрепче прижать его к себе. Бедное маленькое животное, обычно упрямившееся, когда ему предлагали сделать то, что ему не нравилось, теперь безропотно покорялось всему. Душка лежал неподвижно, прижавшись ко мне; ему уже не было холодно, тельце его горело. Хозяин спустился в кухню и принес оттуда горячего вина с сахаром. Он хотел, чтобы Душка выпил хоть несколько ложек, но тог не мог разжать зубы и печально глядел на нас своими блестящими глазами, как бы умоляя не тревожить его Однако он высунул из-под перины свою лапку и протянул ее нам. Виталис объяснил мне, что еще до того, как я вступил в труппу. Душка был болен воспалением легких и ему делали кровопускание. Теперь, чувствуя себя снова больным, он протягивал лапку, для того чтобы ему пустили кровь и вылечили. Это было необычайно трогательно! Виталис был не только тронут, но и сильно обеспокоен. Бедный Душка болен, и очень сильно болен, если отказывается даже от сладкого вина, которое так любил. - Выпей вино сам и не вставай с постели, - приказал мне Виталис. - Я пойду за доктором. Признаюсь, я тоже очень любил подсахаренное вино, и, кроме того, мне страшно хотелось есть. Я не заставил дважды просить себя и, выпив все до капли, снова залез под перину, где чуть не задохся от жары. Виталис отсутствовал недолго. Он скоро возвратился вместе с господином в золотых очках. Это был доктор. Боясь, что такое важное лицо не захочет беспокоить себя ради обезьяны, Виталис не сказал ему, к какому больному он его вызывал. Увидев меня в постели, красного, как пион, врач подошел и пощупал мой лоб. - Горячка, - заявил он. И покачал головой с видом, не предвещавшим ничего доброго. Я решил вывести его из заблуждения, боясь, что он, пожалуй, пустит мне кровь. - Это не я болен. - Как не ты? Ребенок бредит. Тогда, немного приподняв перину, я указал на Душку, обвившего мою шею своей лапкой - Вот кто болен. Доктор отскочил назад и обернулся к Виталису. - Обезьяна! - воскликнул он. - И вы посмели беспокоить меня в такую погоду из-за обезьяны! Я был уверен, что доктор сейчас же уйдет. Но Виталис умел обращаться с людьми и нелегко терял голову. Он очень вежливо остановил доктора и рассказал ему все: как мы были застигнуты снегом, как Душка из страха перед волками залез на дуб и как там промерз. - Да, я вызвал вас к обезьяне. Но если бы вы знали, какая это необыкновенная обезьяна! Это больше, чем товарищ, это наш друг. Как можно доверить жизнь такого артиста простому ветеринару! Всем известно, что деревенские ветеринары - сущие ослы, тогда как врачи - люди науки. В любой самой захудалой деревушке от врача можно ждать помощи и великодушия. К тому же ученые считают, что обезьяны настолько близки к человеку, что болеют одинаковыми с людьми болезнями. И разве не интересно с точки зрения науки и врачебного искусства изучить, чем эти болезни схожи и чем отличны от человеческих? Пока наш хозяин вел беседу, Душка, поняв, что человек в очках - доктор, неоднократно протягивал свою лапку, предлагая пустить ему кровь. - Смотрите, как умна обезьяна; она знает, что вы врач, и протягивает вам лапку, чтобы вы пощупали пульс. Это окончательно убедило врача. - В самом деле, - заявил доктор, - случай довольно любопытный! Но для нас, увы, это был весьма печальный случай. У бедного Душки оказалось воспаление легких. Врач взял его маленькую лапку и вскрыл вену ланцетом; причем Душка даже не застонал: он знал, что это может ему помочь. За кровопусканием последовали горчичники, припарки и всевозможные лекарства. Я уже не лежал больше в постели, а ухаживал за больным под руководством Виталиса. Бедному маленькому Душке нравились мои заботы, он благодарно улыбался и смотрел на меня совсем человеческими глазами. Обычно такой живой, непослушный и упрямый, всегда любящий подшутить над кем-нибудь из нас, Душка стал теперь необычайно покорным. Казалось, он нуждался в сочувствии, требуя его даже от Капи, который не раз бывал жертвой его проказ. Как избалованный ребенок, он хотел, чтобы мы все были около него, и сердился, если кто-нибудь из нас выходил из комнаты. Болезнь Душки - воспаление легких - развивалась обычным путем. Скоро начался кашель, который его сильно мучил. У меня было немного своих денег, и я решил купить для Душки ячменного сахара. Но вместо того чтобы помочь, я ему только навредил. Душка быстро заметил, что я даю ему кусок ячменного сахара всякий раз, когда он раскашляется. Тогда он, желая получить вкусное лекарство, принялся кашлять поминутно. Обнаружив эту хитрость, я спрятал ячменный сахар. но Душка не успокоился. Он начал умоляюще смотреть на меня, а затем, видя что это не помогает, сел на кровать и стал изо всех сил кашлять Его лицо побагровело, вены на лбу вздулись, слезы полились из глаз, и кончилось тем, что он начал задыхаться по-настоящему Виталис никогда не делился со мной своими планами, но сейчас он счел нужным отступить от своего обычного правила Однажды утром он сообщил мне, что хозяин гостиницы требует немедленной уплаты по счету Виталис видел только один выход из затруднительного положения - дать сегодня же вечером представление Но как устроить представление без Зербино, Дольче и Душки? Однако любой ценой надо было спасти Душку. Доктор, лекарства, дрова для камина, оплата комнаты на все это требовалось не менее сорока франков. Собрать сорок франков в этой деревне, в такой мороз и с нашими возможностями было бы поистине чудом Но Виталис, не раздумывая, быстро принялся за дело. Пока я сидел возле больного, он нашел большое помещение, потому что устраивать представление на открытом воздухе зимой было невозможно. Он нарисовал и расклеил афиши, из нескольких досок построил сцену и истратил свои последние деньги на свечи, которые для того, чтобы иметь больше света, разрезал пополам. Из окна комнаты я видел, как он проходил несколько раз взад и вперед мимо гостиницы. Я со страхом спрашивал себя, какова же будет программа этого представления. Но я скоро это узнал, потому что деревенский барабанщик остановился перед гостиницей и после оглушительного барабанного боя объявил о предстоящем представлении. Виталис не поскупился на самые фантастические обещания: упоминалось о "всемирно известном артисте" - это был Капи, и о "выдающемся молодом певце" - то есть обо мне. Услыхав звук барабана, Капи радостно залаял, а Душка, несмотря на то, что чувствовал себя в этот момент очень плохо, даже приподнялся. Несомненно, оба они поняли, что готовилось представление. Душка захотел встать, и мне пришлось силой удерживать его. Я понял, что нам будет очень трудно заставить его отказаться от намерения участвовать в представлении и что придется уйти от него потихоньку. К несчастью, Виталис об этом не знал и, вернувшись в гостиницу, первым делом велел мне приготовить арфу и все необходимое для представления Услыхав хорошо знакомые ему слова, Душка стал умолять нас взять его с собой. Если бы он мог говорить, то и тогда вряд ли выразил бы лучше свое желание, чем делал это мимикой, движениями и гримасами Настоящие слезы катились из его глаз, и он покрывал руки Виталиса поцелуями Было трогательно видеть, с каким рвением это маленькое, еле дышавшее существо старалось убедить нас. Но согласиться на его просьбу значило обречь его на немедленную смерть. Настал час, когда нам нужно было уходить. Я развел огонь в камине, положил туда большие поленья, которые могли бы подольше гореть, и закутал в одеяло бедного, горько плакавшего Душку. Когда мы шли по занесенной снегом дороге, хозяин объяснил, чего он от меня ждал. Не могло быть и речи о наших обычных пьесах, и потому все надежды возлагались на меня и Капи. Во что бы то ни стало нужно было собрать сорок франков! Сорок франков! Разве это возможно? Виталис все приготовил заранее, оставалось только зажечь свечи. Но эту роскошь мы могли позволить себе уже после того, как зал наполнится зрителями, иначе наше освещение может окончиться раньше представления. Приготовив Капи, я встал за колонной и наблюдал за тем, как собирался народ. Вскоре барабанная дробь приблизилась, и я услышал на улице смутный гул. Около двадцати мальчишек следовало за барабанщиком, отбивая такт ногами. Продолжая бить в барабан, барабанщик остановился между двумя зажженными у входа фонарями, а зрители начали занимать места в ожидании начала представления. К сожалению, зрители собирались очень медленно, хотя барабанщик продолжал весело барабанить у входа. Правда, малыши со всей деревни явились сюда, но разве эти мальчики могли обеспечить нам выручку в сорок франков! Нас интересовали солидные люди, с толстым кошельком и щедрой рукой! Наконец Виталис решил, что пора начинать. Зал был далеко еще не полон, но из-за свечей мы не могли дольше ждать. Мне пришлось выступать первым. Я спел две песенки, аккомпанируя себе на арфе. Сказать по правде, аплодисменты, доставшиеся на мою долю, были довольно слабыми. Я никогда не обладал большим самомнением, но на этот раз холодный прием публики сильно огорчил меня. Я пел сейчас не ради успеха, а ради бедного больного Душки. Ах, как мне хотелось тронуть, зажечь эту публику, заставить ее безумствовать! Но я видел, что зрители очень мало интересовались мной и что они вовсе не были согласны с тем, что я "выдающийся певец". Капи был счастливее меня: ему аплодировали много и долго. Представление продолжалось и благодаря Капи окончилось под крики "браво". Ему не только аплодировали, но даже топали ногами. Наступил решительный момент. Пока я под аккомпанемент Виталиса танцевал испанский танец, Капи с чашечкой в зубах обходил публику. Наберет ли он сорок франков? Мое сердце сжималось от беспокойства, в то время как я с самым приятным видом улыбался публике. Я еле дышал от усталости, но продолжал танцевать, потому что должен был дождаться возвращения Капи. А Капи совсем не спешил и, когда ему не подавали. стучал лапкой по карману того, кто не желал платить. Наконец он вернулся, и я хотел уже остановиться, но Виталис велел мне продолжать. Продолжая танцевать, я приблизился к Капи и увидел, что чашечка далеко не полна. Виталис тоже, посмотрев на выручку, встал и обратился к публике: - Я считаю, что мы выполнили обещанную программу. Но так как свечи еще не догорели, я могу, если публика пожелает, пропеть несколько арий. Хотя Виталис учил меня петь, я никогда не слышал, как он поет по-настоящему. Вернее, он никогда не пел так, как пел в этот вечер. В то время я еще не понимал, что такое истинное искусство. Но помню, какое огромное впечатление произвело на меня его пение. Я забился в один из уголков сцены и плакал. Сквозь слезы я видел молодую даму, сидевшую в первом ряду, которая аплодировала изо всех сил. Я уже раньше заметил ее. С нею был мальчик, много аплодировавший Капи, - очевидно, ее сын, так как он очень походил на нее После первого романса Капи снова начал сбор, и я с изумлением увидел, что дама ничего не положила в чашечку. Когда Виталис спел последнюю арию, она подозвала меня к себе: - Я бы хотела поговорить с твоим хозяином. Меня немного удивило, что молодая дама хочет о чем-то говорить с Виталисом. Лучше бы она положила немного денег в чашечку. Но все же я передал ее просьбу Виталису. В это время Капи вернулся: второй сбор был еще меньше первого. - Что нужно от меня этой даме? - спросил Виталис. - Она хочет с вами поговорить. - Мне не о чем с ней разговаривать. - Она ничего не дала Капи - быть может, она теперь что-нибудь даст. - Тогда Капи следует пойти к ней, а не мне. Но он все же пошел, взяв с собой Капи. Я последовал за ними. Виталис холодно поклонился даме. - Простите меня, что я вас побеспокоила, но я музыкантша, и этим объясняется, почему на меня так подействовал ваш большой талант. Как! У Виталиса, уличного певца и дрессировщика животных, - большой талант? Я остолбенел от изумления. - Какой может быть талант у такого старика, как я! - Не думайте, что я говорю с вами из простого любопытства, - продолжала дама. - А я готов удовлетворить ваше любопытство. Вас, конечно, удивило, что дрессировщик умеет петь. - Я в восторге от вашего пения. - Однако это очень просто объяснить. Я не всегда был тем, что я сейчас... В дни моей юности я был... да, я был слугой одного известного певца. Подражая ему как попугай, я затвердил несколько арий, которые мой хозяин при мне разучивал. Вот и все. Дама ничего не ответила, но пристально посмотрела на Виталиса, который стоял перед ней со смущенным видом. - До свидания, сударь, - сказала она, сделав ударение на слове "сударь", - до свидания, и позвольте мне еще раз поблагодарить вас за то удовольствие, которое я получила. Наклонившись к Капи, она положила в чашечку золотую монету. Я думал, что Виталис проводит даму до выхода. но он этого не сделал, а когда она отошла, он вполголоса пробормотал несколько итальянских ругательств. - Но ведь она положила Капи золотой! - воскликнул я. Он хотел дать мне подзатыльник, но раздумал и опустил руку. - Золотой, - произнес он, как бы очнувшись. - Ах. да, правда! Я совсем забыл о Душке, пойдем к нему. Быстро собрав вещи, мы вернулись в гостиницу. Я поспешно вбежал в комнату. Огонь не потух, но уже не горел ярким пламенем. Я зажег свечу и стал искать Душку, изумленный тем, что его не слышно. Душка лежал под одеялом вытянувшись и, казалось, спал. Я наклонился и тихонько, чтобы не разбудить, взял его за лапку. Она была холодная. В этот момент в комнату вошел Виталис Я обернулся к нему: - Душка совсем холодный! Виталис вместе со мной наклонился над Душкой - Увы! - воскликнул он. - Душка умер. Этого следовало ожидать. Знаешь, Реми, я, вероятно, был неправ, взяв тебя от госпожи Миллиган. Можно подумать, что судьба наказывает меня. Зербино, Дольче. Сегодня Душка... И это еще не конец. ГЛАВА XV. Я ПОПАДАЮ В ПАРИЖ. Чтобы дойти до Парижа, нам нужно было проделать очень длинный путь по занесенным снегом дорогам, при холодном северном ветре, который дул нам прямо в лицо. Как печальны были эти бесконечные переходы! Мы шли гуськом: Виталис впереди, я за ним, а Капи тащился сзади. Посиневшие от холода, с мокрыми ногами и пустым желудкам, мы часами не обменивались ни одним словом. Попадавшиеся навстречу люди останавливались и смотрели нам вслед. Им казалось непонятным, куда этот высокий старик ведет мальчика и собаку. Для меня это молчание было невыразимо тягостным, мне хотелось говорить, чтобы забыться. Но на все мои вопросы Виталис отвечал отрывисто и односложно, даже не поворачиваясь ко мне. К счастью, Капи был более общительным, и не раз я чувствовал на своей руке его влажный и теплый язык. Точно он хотел мне сказать: "Это я, Капи, твой друг". Тогда я тихонько ласкал его, и, казалось, он был счастлив моим вниманием так же, как я - его ласками. Окружающая нас природа тоже была печальна. Всюду расстилался белый снежный покров, солнце не показывалось, дни стояли серые, пасмурные. В поле и в деревнях царила тишина. Ни ржанья лошади, ни мычанья быков - одни только вороны, высоко забравшись на голые ветки, каркали от голода. В мороз люди сидят у печки или работают в закрытых помещениях - в хлеву и в амбарах А мы шли по неровной, скользкой дороге, шли не останавливаясь, отдыхая только ночью, когда спали в какой-нибудь конюшне или овчарне. Перед сном мы съедали небольшой кусок хлеба, что было одновременно и нашим обедом и нашим ужином. Мы чувствовали себя счастливыми, если нам удавалось ночевать в овчарне, потому что тепло, идущее от овец, согревало нас. Иногда пастухи угощали меня овечьим молоком, после чего утром я чувствовал себя крепче и здоровее. Число километров, оставшихся позади, все росло - мы подходили к Парижу. На это указывало и оживленное движение и грязный снег на дороге, так мало похожий на снег в долинах Шампани. Было ясно, что мы приближаемся к большому городу. Но, странное дело, окрестности не становились красивее, деревья были такие же, как всюду. Наслышавшись о чудесах Парижа, я ожидал увидеть нечто необычайное: золотые деревья, улицы с чудесными мраморными дворцами и жителей, одетых в роскошные шелковые одежды. Как мы будем жить в таком городе, как Париж, при нашей теперешней бедности? Я не решался спросить об этом Виталиса, так как он был мрачен и молчалив. Но однажды он сам заговорил со мною. Было утро; мы вышли на большой холм и увидели вдали черные облака дыма, расстилавшиеся над огромным городом. Я широко раскрыл глаза, стараясь что-либо разглядеть, но ничего не мог рассмотреть, кроме бесконечных крыш, колоколен и башен, терявшихся в тумане и в густом дыму. Виталис подошел ко мне. - Итак, наступает новая жизнь, - произнес он, как бы продолжая разговор, начатый раньше, - через четыре часа мы будем в Париже. - Так там, вдали, Париж? - Да, и в Париже нам придется расстаться. У меня в глазах потемнело. Виталис посмотрел на меня и по моему бледному лицу и дрожащим губам понял, что со мной происходит. - Ты очень испугался и огорчился, как я вижу. - Расстаться с вами! - воскликнул я после того, как немного пришел в себя. - Бедный мальчик! Эти слова, а главное тон, каким они были произнесены, вызвали у меня слезы. Я так давно не слыхал ни одного ласкового слова. - Какой вы добрый! - Нет, это ты хороший и добрый мальчик, это у тебя мужественное сердечко. Видишь ли, бывают моменты, когда такие чувства особенно ценишь и они особенно трогают. Если все хорошо - идешь своей дорогой, не задумываясь о тех, кто с тобой рядом, но когда тебе плохо, когда тебе не везет, когда ты стар и не имеешь будущего - тогда чувствуешь потребность опереться на тех, кто возле тебя, и бываешь счастлив, что ты не один. Тебе это кажется странным? А между тем это так. Только много позднее я по-настоящему почувствовал и понял всю справедливость его слов. - Мне горько, - продолжал Виталис, - что приходится расставаться именно тогда, когда ты особенно нуждаешься в близком человеке. - Но, - заметил я робко, - разве вы собираетесь оставить меня в Париже? - Нет, конечно. Что я стал бы делать в Париже один, мой бедный мальчик? И, кроме того, я не имею права бросить тебя; запомни это. В тот день, когда я взял тебя от госпожи Миллиган, я принял обязательство воспитать тебя возможно лучше. Как назло, обстоятельства обернулись против меня. В настоящее время я ничего не могу дать тебе, вот почему приходится расставаться. Не навсегда, конечно, а на время, пока не кончится зима. С одним Капи мы не можем в Париже ничего заработать. Услыхав свое имя, Капи подбежал к нам. Виталис ласково погладил его: - Ты тоже очень добрый пес! Но одной добротой на свете не проживешь. Она необходима для того, чтобы делать счастливыми окружающих, но, кроме нее, нужно и нечто другое, чего у нас нет. Ты понимаешь, что теперь мы не можем давать представления? - Конечно, понимаю. - Парижские мальчуганы засмеют нас, забросают огрызками яблок, мы не соберем и двадцати су в день. А на двадцать су втроем прожить невозможно. В холодную, дождливую или снежную погоду сбор будет еще меньше. - Я буду играть на арфе. - Если бы у меня было двое таких ребят, как ты, то дело, может быть, и пошло бы. Да, если бы я был совсем дряхлым или слепым... но, к несчастью, я еще недостаточно стар. В Париже, чтобы возбудить сострадание, нужно иметь очень жалкий вид: кроме того, надо решиться на то, чтобы просить милостыню, а я этого никогда не смогу. Приходится искать другого выхода. Вот что я придумал и что решил. Я отдам тебя на зиму одному падроне7, и ты будешь зарабатывать деньги, играя на арфе. А я начну давать уроки музыки. В Париже меня знают, я живал там не раз, уроков у меня будет достаточно. Так, в отдельности, мы сможем как-нибудь пережить зиму. В то же время я займусь дрессировкой новых собак вместо Зербино и Дольче. Весной, когда я их обучу, мы снова пустимся с тобой в путь и больше уже не расстанемся. Судьба не отворачивается надолго от тех, кто имеет мужество с ней бороться. Вот этого-то мужества и покорности я требую сейчас от тебя. Весной мы опять начнем нашу вольную жизнь, ты увидишь Германию, Англию. Ты становишься уже взрослым, я многому тебя научу и сделаю из тебя настоящего человека. Вот увидишь, мой мальчик, что не все еще потеряно! Пожалуй, действительно это было единственным выходом. Теперь, вспоминая наше положение, я вижу, что Виталис сделал все возможное, чтобы найти выход из создавшихся затруднений. Но тогда я был потрясен разлукой с Виталисом и новым падроне. Во время наших путешествий по селам и городам я не раз встречал этих падроне, которые, взяв к себе на воспитание детей, кормили их колотушками. Грубые, придирчивые пьяницы, с проклятиями и ругательствами на устах, всегда готовые ударить, они нисколько не походили на Виталиса. Я мог попасть к такому ужасному падроне. Даже если мне повезет и я попаду к хорошему, то все же это еще одна перемена. После матушки Барберен - Виталис, а теперь еще какой-то новый человек За время нашей совместной жизни я привязался к Виталису, как к родному отцу. Многое, очень многое хотелось мне возразить Виталису, слова готовы были сорваться с моих губ. но я молчал. Хозяин требовал от меня мужества и покорности. Я решил подчиниться и не возражать, чтобы не увеличивать его горе. Скоро мы подошли к реке и перешли ее по такому грязному мосту, какого я еще никогда в жизни не видел Черный, как толченый уголь, снег лежал на дороге рыхлым пластом, и ноги погружались в эту грязь по щиколотку. За мостом находилась деревня с узкими уличками; за этой деревней снова потянулись поля, но уже застроенные жалкими, невзрачными домишками. По дороге непрерывно катились экипажи и повозки Я поравнялся с Виталисом и шел теперь справа от него Капи бежал сзади. Скоро сельская местность кончилась, и мы очутились на улице, конца которой не было видно По обеим ее сторонам находились бедные и грязные дома. Снег в некоторых местах был собран в кучи. и на них валялись гнилые овощи, зола и всякого рода мусор. От всего исходило нестерпимое зловоние Детишки с бледными личиками играли перед дверями домов. Поминутно проезжали тяжелые экипажи, от которых они ловко увертывались. - Где мы? - спросил я Виталиса. - В Париже, мой мальчик. - В Париже?! Неужели это Париж? А где же мраморные дворцы? Где прохожие, одетые в шелка? Как мало походила окружавшая меня действительность на то. что было создано моим пылким детским воображением! Неужели это тот самый Париж, куда я так жадно стремился попасть? И здесь мне придется провести целую зиму без Виталиса и без Капи! ГЛАВА XVI. ГАРАФОЛИ. Чем дальше мы шли по Парижу, тем большее разочарование охватывало меня. Сточные канавы были покрыты льдом; грязь, смешанная со снегом, становилась все чернее и чернее. Жидкие комья этой грязи летели из-под колес экипажа и залепляли прохожих. вывески и окна домов, где ютились жалкие лавчонки. После того как мы долго брели по одной довольно широкой улице, Виталис свернул направо, и мы очутились в совсем бедном квартале. Высокие черные дома, казалось, соединялись наверху. Посреди улицы протекал грязный вонючий поток, но на него никто не обращал внимания - на мокрой мостовой толпилось множество народа. Нигде не видел я таких бледных лиц и никогда не встречал таких дерзких и развязных ребят, как те, что шныряли среди прохожих. В многочисленных кабачках мужчины и женщины пили, стоя перед оловянными стойками, и громко орали песни На углу я прочел название улицы: де-Лурсин. Виталис, казалось, хорошо знал, куда шел; он осторожно пробирался между людьми, стоявшими на дороге. Я шел по его пятам и для большей уверенности держался за край его куртки. Пройдя двор и подворотню, мы очутились в каком-то мрачном колодце, куда, верно, никогда не проникало солнце. Хуже и отвратительнее этого места я ничего в своей жизни не видел. - Дома ли Гарафоли? - спросил Виталис какого-то человека, который, светя себе фонариком, развешивал на стене тряпки. - Откуда я знаю! Пойдите и посмотрите сами. Его дверь на самом верху, против лестницы. - Гарафоли это тот падроне, о котором я тебе говорил, - объяснил мне Виталис, поднимаясь по лестнице, ступеньки которой были так скользки и грязны, словно они были вырыты в сырой глине. - Он живет здесь. Улица, дом, лестница уже внушали отвращение. Каков же будет хозяин? Поднявшись на четвертый этаж, Виталис без стука открыл дверь, которая выходила на площадку, и мы очутились в большой комнате, похожей на просторный чердак. Середина ее была пуста, а по стенам стояло двенадцать кроватей. Стены и потолок, когда-то белые, стали теперь от копоти, пыли и грязи совсем неопределенного цвета, штукатурка местами отвалилась. На одной из стен рядом с нарисованной углем головой были изображены цветы и птицы. - Гарафоли, вы дома? - спросил Виталис входя. - Я никого не вижу. Ответьте, пожалуйста, с вами говорит Виталис. Комната, освещенная тусклой лампой, висевшей на стене, казалась пустой, но на слова моего хозяина откликнулся слабый детский голос: - Синьора Гарафоли нет дома, он вернется через два часа. К нам подошел мальчик лет десяти. Он еле тащился, и я был так поражен его странным видом, что даже сейчас, столько лет спустя, вижу его перед собой. Казалось, у него не было туловища, а непомерно большая голова сидела прямо на ногах, как это часто изображают на карикатурах. Лицо его выражало глубокую грусть, кротость и покорность судьбе. Он был некрасив, но его большие кроткие глаза и выразительные губы обладали каким-то особым очарованием. - Ты уверен, что хозяин вернется через два часа? - спросил Виталис. - Совершенно уверен, синьор. В этот час мы обедаем, и он сам раздает обед. - Если он возвратится раньше, скажи ему, что Виталис придет сюда через два часа. - Через два часа? Хорошо, синьор Я хотел последовать за Виталисом, но он меня остановил: - Побудь здесь, ты отдохнешь до моего прихода. Видя, что я испугался, он прибавил: - Не беспокойся, я вернусь. Когда на лестнице затих стук тяжелых шагов Виталиса, мальчик обернулся ко мне. - Ты из нашей страны? - спросил он меня по-итальянски. Живя с Виталисом, я настолько хорошо выучил итальянский язык, что свободно понимал все, хотя сам на нем не говорил - Нет, - ответил я по-французски - Ах, как жаль! - сказал он, печально глядя на меня своими большими глазами. - Я бы хотел, чтобы ты был из нашей страны. - Из какой страны? - Из Лукки8. Ты бы тогда сообщил мне какие-нибудь новости. - Я француз. - Тем лучше. - Ты разве больше любишь французов, чем итальянцев? - Нет. Я говорю: тем лучше для тебя Потому что итальянец, верно, приехал бы сюда для того, чтобы служить у синьора Гарафоли, а это мало завидная участь. - Разве синьор Гарафоли такой злой? Мальчик ничего не ответил, но взгляд его был красноречивее слов. Потом, как бы не желая продолжать разговор на эту тему, он повернулся ко мне спиной и направился к большой печке, занимавшей конец комнаты. В печке горел сильный огонь, и на этом огне кипел большой чугунный котел. Желая погреться, я подошел к печке и тут заметил, что этот котел был какой-то особенный. Крышка с узкой трубочкой, через которую выходил пар, была с одной стороны плотно прикреплена к котлу, а с другой заперта на замок. Я уже понял, что не следует задавать нескромные вопросы относительно Гарафоли, но спросить про котел - это дело другое. - Почему котел на замке? - Для того, чтобы я не мог отлить себе супу. Я не мог удержаться от улыбки. - Тебе смешно? - грустно продолжал он. - Ты, наверное, думаешь, что я страшный обжора. Нет, я просто голоден и от запаха супа становлюсь еще голоднее. - Неужели синьор Гарафоли морит вас голодом? - Если ты будешь у него работать, то узнаешь, что здесь не умирают с голоду, но жестоко страдают от него. В особенности страдаю я, потому что таково мое наказание. - Наказание? Умирать с голоду? - Да. Об этом я могу рассказать. Если Гарафоли станет твоим хозяином, тебе это может пригодиться Синьор Гарафоли мой дядя, он взял меня к себе из милости. Надо тебе сказать, что моя мать вдова и очень бедна. Когда Гарафоли в прошлом году приехал в нашу деревню, чтобы набрать себе детей, он предложил матери взять меня с собой. Нелегко было моей матери со мной расставаться. Но что поделаешь, раз это необходимо! А это было необходимо, так как у нее нас шесть человек, и я самый старший. Гарафоли предпочел бы взять моего брата Леонардо, потому что Леонардо очень красив, а я безобразен. Красивому легче зарабатывать деньги, но мать не захотела отдать Леонардо. "Раз Маттиа старший, - решила она, - то пускай он и едет". И вот я уехал с дядей Гарафоли. Представляешь себе, как мне тяжело было покидать дом, плачущую мать и в особенности маленькую сестренку Кристину, которая очень любила меня. Мне было также очень жаль расставаться с братьями, товарищами и родной деревней. Я очень хорошо знал, как трудно расставаться с любимым домом, и до сих пор не забыл, как сжалось мое сердце, когда я в последний раз увидел белый чепчик матушки Барберен. Маленький Маттиа продолжал свой рассказ: - Когда мы уезжали, я был у Гарафоли один; но через восемь дней нас уже было двенадцать, и мы все отправились во Францию. Ах, какой длинной и печальной показалась мне и моим товарищам эта дорога! В конце концов мы прибыли в Париж. Здесь нас рассортировали: более крепких отобрали для работы печниками и трубочистами, а более слабых заставили играть и петь на улицах. Я оказался недостаточно сильным для того, чтобы надеяться на хорошую выручку от игры на гитаре. Поэтому Гарафоли дал мне двух белых мышек, которых я должен был показывать в подворотнях, и заявил, что я должен приносить домой ежедневно не меньше тридцати су. "Сколько су ты не доберешь до тридцати, - добавил он, - столько ударов палкой получишь вечером". Набрать тридцать су очень трудно, но выносить палочные удары еще труднее, особенно когда тебя бьет Гарафоли. Я делал все, чтобы собрать нужную сумму, и не мог. Не знаю почему, но мои товарищи были счастливее меня. Это выводило из себя Гарафоли. "Какой идиот этот Маттиа!" - говорил он. Наконец Гарафоли, видя, что колотушками ничего не достигнешь, придумал другое средство. "За каждое недоданное су я буду удерживать одну картошку из твоего ужина, - объявил он мне. - Надеюсь, что твой желудок будет чувствительнее твоей шкуры". Через месяц или полтора после такой голодовки я здорово исхудал. Я сделался бледным - таким бледным, что часто Слышал, как про меня говорили: "Вот ребенок, умирающий с голоду". Меня стали жалеть в нашем квартале, и я частенько получал кусок хлеба или тарелку супа. Это было для меня хорошим временем. Гарафоли не колотил меня больше, а когда он лишал меня картошки за ужином. я не очень огорчался, так как имел уже кое-что на обед. Но раз Гарафоли увидел, как одна торговка фруктами кормила меня супом, и понял, почему я не жалуюсь на голод. Тогда он решил не пускать меня больше на улицу, а заставил варить суп и заниматься уборкой комнаты. Но чтобы при готовке супа я не мог попробовать его, он и изобрел этот замок. Утром перед уходом он кладет в котел говядину и овощи, а затем запирает крышку. Я должен следить за тем, чтобы суп кипел. Отлить его через узкую трубку невозможно. С тех пор как я работаю на кухне, я чувствую себя ужасно. Запах горячего супа только увеличивает мой голод. Скажи, очень ли я бледен? Мне никто не говорит правды, а зеркала здесь нет. Зная, что не следует огорчать больных, говоря им, как они плохо выглядят, я ответил: - Да нет, ты совсем не бледный! - Ты говоришь неправду для моего успокоения. Напрасно. Я был бы счастлив, если бы узнал, что я очень бледен и болен. Мне так хочется по-настоящему заболеть! Я с изумлением посмотрел на него. - Тебе это непонятно? - спросил он улыбаясь. - Однако это очень просто. Когда человек болен, его или лечат, или дают ему умереть. Если я умру, то не буду больше голодать, меня не будут бить. Если же меня вздумают лечить, то положат в больницу, а попасть в больницу - настоящее счастье! Я, наоборот, очень боялся больницы; когда я изнемогал от усталости, мне стоило только подумать о больнице, как я уже опять был в силах идти. И потому слова Маттиа сильно поразили меня. - Если бы ты знал, как чудесно в больнице! - продолжал он. - Я уже лежал однажды. Там есть один врач. высокий блондин, у него всегда в кармане ячменный сахар - правда, ломаный, он дешевле, но от этого не менее вкусный. Сиделки разговаривают ласково: "Сделай так, мой маленький", "Покажи язык, бедняжка". Я очень люблю, когда со мною ласково разговаривают. Моя мама всегда говорила со мною очень ласково. А когда ты начинаешь выздоравливать, тебе дают вкусный бульон, вино. Теперь я только на то и надеюсь, что Гарафоли отправит меня в больницу. К сожалению, я еще не настолько болен, чтобы это мешало Гарафоли, и потому он держит меня дома. Но, на мое счастье, Гарафоли не оставляет своей любимой привычки наказывать. Восемь дней назад он изо всех сил стукнул меня палкой по голове. На этот раз, я думаю, дело мое выгорит: голова у меня распухла. Видишь вот здесь большую белую шишку? Вчера Гарафоли сказал: "По-видимому, опухоль". Не знаю, что значит "опухоль", но по его тону я понял, что это что-то серьезное. Во всяком случае, я очень мучаюсь. У меня такая боль - сильнее, чем зубная! Голова тяжелая, как котел, я чувствую головокружение и дурноту, а ночью, во сне, не могу удержаться от стонов и криков. Я надеюсь, что дня через два-три Гарафоли придется отправить меня в больницу. Своими стонами я мешаю всем спать, а Гарафоли не любит, когда его беспокоят. Какое счастье, что он так сильно ударил меня палкой! Ну, а теперь скажи откровенно, очень ли я бледен? Он встал передо мною и посмотрел мне прямо в глаза. Хотя теперь у меня не было причин молчать, но все же я не решился сказать ему прямо, какое ужасное впечатление производили его большие горящие глаза, впалые щеки и бескровные губы. - Я думаю, что ты действительно серьезно болен и тебе нужно лечь в больницу. - Наконец-то! И он попытался шаркнуть своей больной ногой. Затем подошел к столу и принялся его вытирать. - Хватит разговоров! - заявил он. - Гарафоли сейчас вернется, а у меня еще ничего не готово. Раз ты находишь, что я получил достаточно побоев для того, чтобы лечь в больницу, не стоит добиваться новых. Он, прихрамывая, ходил вокруг стола и расставлял тарелки и приборы. Я насчитал двадцать тарелок. Значит, у Гарафоли жило двадцать детей. Но кроватей стояло только двенадцать - очевидно, спали по двое. И что это были за кровати! Без простыней, прикрытые одними порыжевшими одеялами, купленными где-нибудь в конюшне, после того как они стали негодными для лошадей. - Неужели всюду так? - спросил я с ужасом. - Что всюду? - Всюду так плохо обращаются с детьми и так плохо кормят? - Не знаю, я нигде больше не был. Только ты постарайся попасть в другое место. - Куда же? - Все равно куда. Думаю, что везде будет лучше, чем здесь. "Все равно куда" - это