тонко нарезанную грудку  цыпленка  с  морковью  и  манную  кашу  со
сливками. Девочка нехотя ковыряла еду и пролила молоко  на  платьице.  Биф
посидел с ними, пока в ресторан  не  повалил  народ.  Тогда  ему  пришлось
встать на свое место и следить за порядком.
   Люди едят. Широко раскрывают рты и заталкивают туда пищу. Как там  было
сказано? Он недавно  прочел  фразу:  "Жизнь  -  это  только  приобретение,
питание и  воспроизводство".  В  зале  было  полно.  По  радио  передавали
джазовую музыку.
   Наконец вошли те двое, кого он ждал. Первым переступил порог  Сингер  -
очень прямой и элегантный в своем сшитом на заказ выходном костюме. Сзади,
чуть не вплотную, следовал Блаунт. Что-то в том,  как  они  шли,  поразило
Бифа. Они уселись за столик. Блаунт сразу накинулся на еду, не  переставая
с жаром  что-то  рассказывать,  а  Сингер  лишь  вежливо  за  ним  следил.
Пообедав, оба на несколько минут задержались у кассы. Но потом, когда  они
направились к двери, то, как они шли, опять заставило Бифа задуматься. Что
бы это могло значить? Внезапное озарение из самых глубин памяти  заставило
его вздрогнуть. Тучный глухонемой кретин -  с  ним  Сингер  иногда  вместе
ходил на  работу.  Неряха  грек,  который  готовил  сладости  для  Чарльза
Паркера. Грек всегда шел впереди, а Сингер - сзади. Биф не обращал на  них
особого внимания, потому что в ресторан они никогда не ходили. Но  как  же
он мог о нем забыть?  Без  конца  ломать  себе  голову  и  упустить  такую
подробность. Углядеть букашку, а слона и не приметить. Ну  а  в  сущности,
какое это имеет значение?
   Биф сощурил глаза. Кем Сингер был раньше, не играет  роли.  Важно,  что
Блаунт и Мик сделали из него нечто вроде  доморощенного  божка.  Пользуясь
тем, что  он  немой,  они  с  легкостью  наделяют  его  всеми  нужными  им
качествами. Все это так. Но как же  могла  произойти  такая  поразительная
вещь? И почему?
   Вошел однорукий человек, и Биф угостил его виски за счет заведения.  Но
разговаривать ему ни с кем  не  хотелось.  Воскресный  обед  всегда  носил
семейный  характер.  Люди,  пившие  в  будние  дни  пиво  в  одиночку,  по
воскресеньям  приводили  жен  и  детишек.  Часто  приходилось  вытаскивать
высокий стульчик, стоявший про запас в чулане. В  половине  третьего  обед
подходил к концу, хотя многие столики были еще заняты. Биф стоял на  ногах
уже четыре часа и чувствовал усталость. Раньше он свободно простаивал и по
четырнадцать часов кряду. Но, видно, он  постарел.  И  порядком.  Никакого
сомнения тут нет. А  можно  выразиться  и  так:  он  стал  вполне  пожилым
человеком. Еще не стариком, покуда  еще  нет.  Шум  в  зале  то  накатывал
волнами в уши, то стихал. Да, он уже человек пожилой. У него резало глаза,
и будто от лихорадки все вокруг стало ослепительно ярким.
   Биф окликнул одну из официанток:
   - Замените меня, пожалуйста. Мне надо выйти.
   Воскресная улица была пустынной. Солнце  светило  ярко,  но  не  давало
тепла.  Биф  поднял  воротник  пиджака.  Оказавшись  один  на  улице,   он
почувствовал  себя  каким-то  потерянным.  От  реки  веяло  холодом.  Надо
вернуться назад в ресторан, там его место. Куда и зачем его несет? Вот уже
четыре воскресенья с ним происходит одно и то же. Бродит  по  тем  улицам,
где может встретить Мик. В этом  есть  что-то  не  совсем  приличное.  Вот
именно. Дурное.
   Он медленно шел  по  тротуару  мимо  дома,  где  она  жила.  В  прошлое
воскресенье она читала на крыльце комиксы. Но на этот раз, окинув взглядом
дом, он увидел, что ее нет. Биф надвинул на глаза фетровую  шляпу.  Может,
она попозже придет в ресторан.  По  воскресеньям  после  ужина  она  часто
заходила выпить горячего какао и всегда задерживалась возле  столика,  где
сидел Сингер. По воскресеньям она не носила синей юбки и  свитера,  как  в
обычные дни. Она надевала платье - темно-красное,  шелковое,  с  кружевным
воротничком не первой свежести. Как-то раз  на  ней  даже  были  чулки  со
спущенными  петлями.  Ему  так  хотелось  что-нибудь  для   нее   сделать,
что-нибудь ей подарить. И  не  пломбир,  не  просто  лакомство,  а  что-то
стоящее. Вот и все, что ему было надо, - право дарить. Губы у Бифа  сурово
сжались. Он не делал ничего дурного, но в  душе  ощущал  странное  чувство
вины.  Почему?  Безотчетное  чувство  вины  живет  во  всяком  мужчине,  -
неизмеримой и не имеющей названья вины.
   По дороге домой Биф нашел в  канаве  среди  мусора  пенни.  Он  бережно
поднял монетку, обтер носовым платком и спрятал  в  свой  черный  кошелек.
Было уже четыре часа дня, когда он вернулся в ресторан. Там  царил  полный
застой. В зале не было ни одного посетителя.
   Часам к пяти дела пошли на поправку. Парень, которого он недавно  нанял
на неполный рабочий день, появился сегодня рано. Его звали Гарри  Миновиц.
Жил он по соседству с Мик и Бэби. На  объявление  Бифа  в  газете  явилось
одиннадцать претендентов, но Гарри показался ему самым подходящим. Он  был
рослым для своих лет  и  аккуратным.  Пока  они  беседовали,  Биф  обратил
внимание на его зубы. Зубы всегда верный показатель. У этого  малого  зубы
крупные, очень белые, чистые. Гарри носит очки, но в работе они не помеха.
Его мать зарабатывает десять долларов в неделю -  берет  на  дом  шитье  у
портного с их улицы, а кроме Гарри, детей у нее нет.
   - Ну как, Гарри? Вот ты работаешь у меня уже неделю, -  сказал  Биф.  -
Тебе тут нравится?
   - Конечно, сэр. Конечно, нравится.
   Биф повертел на пальце кольцо.
   - Скажи мне вот что. Когда ты кончаешь занятия в школе?
   - В три часа, сэр.
   - Что ж, у тебя остается на уроки и отдых часа два в день. Ты же  здесь
с шести до десяти. Успеваешь выспаться?
   - Вполне. Зачем мне так много спать?
   - В твоем возрасте, сынок, на сон нужно девять с  половиной  часов.  На
здоровый, беспробудный сон.
   Он вдруг сконфузился. А вдруг Гарри подумает, что он лезет  не  в  свое
дело? И будет, в сущности, прав. Биф отвернулся. Но в  голову  ему  пришла
новая мысль.
   - Ты ходишь в профессиональное училище?
   Гарри кивнул и потер очки о рукав.
   - Постой-ка... Я там знаю много ребят. Альву Ричардс - я  знаком  с  ее
отцом. Мэгги Генри... И еще одну девочку, ее  зовут  Мик  Келли...  -  Ему
показалось, что у него вспыхнули уши.  Он  понимал,  что  ведет  себя  как
последний дурак. Ему хотелось повернуться и уйти, но он продолжал  стоять,
улыбаясь и потирая большим пальцем нос. - Ты с ней знаком?  -  еле  слышно
спросил он.
   - Конечно, мы с ней соседи. Но в школе я в старшем классе, а  она  -  в
младшем.
   Биф приберег  эти  небогатые  сведения  для  дальнейших  размышлений  в
одиночестве.
   - Дела тут пока идут тихо, - поспешно сказал он. - Я  все  оставляю  на
тебя. Ты уже знаешь, как распорядиться.  Только  смотри  за  посетителями,
которые пьют пиво, и запоминай, сколько кто выпил, чтобы потом не пришлось
спрашивать и  брать  их  слова  на  веру.  Не  торопись,  давая  сдачу,  и
присматривай за всем.
   Биф заперся в каморке внизу. Тут он хранил подшивки  газет.  В  комнате
было только одно окошко, выходившее на боковую улочку; воздух в ней  стоял
холодный и затхлый. Толстые кипы газет  были  навалены  до  потолка.  Одну
стену  занимал  кустарно  сбитый  шкаф  для  картотеки.  У  двери   стояли
старомодная качалка и столик, на котором лежали большие ножницы, словарь и
мандолина. Все было так завалено газетами, что нельзя было ступить  больше
двух шагов в любую сторону.
   Биф покачивался в качалке, лениво пощипывая струны  мандолины.  Прикрыв
глаза, он запел жалобным голосом:

   Я пошел на птичий рынок.
   Были птички там и звери,
   А старый бабуин при лунном свете
   Рыжий свой чесал вихор.

   Биф закончил песню струнным аккордом, и он,  дрожа,  замер  в  холодном
воздухе.
   Усыновить парочку детишек. Мальчика и девочку. Не  старше  трех-четырех
лет, чтобы они полюбили его, как родного отца. Их папа. Наш отец. Девочку,
похожую на Мик (или на Бэби?) в эти годы. Круглые  щечки,  серые  глаза  и
льняные волосики. Он ей сошьет платьице - розовое крепдешиновое платьице с
изящной оборочкой на кокетке и рукавчиках. Купит шелковые  носки  и  белые
замшевые туфельки. Красную бархатную шубку,  капор  и  муфту  на  зиму.  А
мальчик  будет  смуглый,  черноволосый.  Станет  ходить  за  ним   следом,
подражать всему, что он делает. Летом они все  втроем  поедут  на  дачу  к
морю; он оденет ребят в купальные костюмчики и осторожно поведет в зеленую
мелкую воду. Они будут цвести,  пока  он  будет  стареть.  "Наш  отец".  И
приходить к нему со всеми своими вопросами, а он будет отвечать на них.
   Биф снова взял мандолину.

   Там-ти-там, ти-тин, тай-ти.
   Крашеная куколка пошла под венец...

   Мандолина, дразня, вторила припеву. Он спел все строфы песни  с  начала
до конца, покачивая в такт ногой. Потом сыграл "К-к-кэти" и "Старую нежную
песню  любви".  Эти  песни  были  вроде  цветочной  воды  -   они   будили
воспоминания. Обо всем. Весь первый год он был счастлив, и казалось,  даже
она была счастлива. Дважды за три месяца под ними сломалась кровать, и  он
не знал, что все это время ее голова занята  тем,  как  сэкономить  лишний
медяк или выжать еще десять центов. А потом он с Рио и с другими девушками
из того места, откуда она. Джин, Маделайн и Лу. И позже,  когда  он  вдруг
все это потерял. Когда он уже больше  не  мог  спать  с  женщиной.  Матерь
божия! Поначалу ему казалось, что вообще все потеряно.
   Люсиль всегда  понимала,  как  у  них  обстоят  дела.  Она  знала,  что
представляет  собой  Алиса.  А  может,  знала  и  про  него.  Люсиль  даже
уговаривала их развестись. И делала все, чтобы уладить их ссоры.
   Биф передернулся и скинул  руку  со  струн  мандолины  так  резко,  что
оборвал музыкальную фразу. Он весь сжался. А потом  тихо  рассмеялся  себе
под нос. Чего ради он об этом вспомнил? Ах ты господи, господи...  У  него
был день рождения - ему  исполнилось  двадцать  девять  лет,  -  и  Люсиль
попросила его забежать к ней  после  зубного  врача,  к  которому  он  был
записан. Он знал, что получит маленький подарок: блюдо пирожных с  вишнями
или нарядную рубашку. Она встретила его у дверей и завязала ему глаза,  не
дав даже  переступить  порог.  Потом  сказала,  что  сейчас  вернется.  Он
прислушивался к ее шагам в тишине и,  когда  она  дошла  до  кухни,  шумно
выпустил газы. Стоя посреди  комнаты  с  завязанными  глазами,  он  громко
портил воздух. И вдруг с ужасом понял, что он не один. Сначала послышалось
хихиканье, потом его оглушили громовые раскаты смеха. Тут вернулась Люсиль
и развязала ему глаза. Она несла на блюде  торт  с  кремом.  Комната  была
полна гостей. Сидел Лерой со своей бражкой и, конечно, Алиса. Ему хотелось
провалиться сквозь землю. Он  стоял  перед  ними  понурившись,  сгорая  от
стыда. Его совсем задразнили, и целый час он чувствовал себя не лучше, чем
тогда, когда умерла мать, - так ему было тяжко. В тот вечер он выпил целый
литр виски. И целые недели потом... О господи!
   Биф хмыкнул. Он взял несколько аккордов и запел разухабистую ковбойскую
песню. У него был глуховатый тенор, и он когда пел, то прикрывал глаза.  В
комнате было почти темно. Сырость и холод пробрали его до костей, и ноги у
него заныли от ревматизма.
   Наконец он отложил мандолину и стал медленно  покачиваться  в  темноте.
Смерть. Временами он просто чувствовал ее рядом  с  собой  в  комнате.  Он
раскачивался в качалке. Понял ли он что-нибудь в жизни?  Ничего.  Куда  он
идет? Никуда. Чего он хочет? Знать. Что знать? Смысл существования. Зачем?
Непонятно.
   В его мозгу мелькали образы,  словно  разрозненные  части  головоломки.
Алиса мылится в ванной. Рожа Муссолини. Мик  тянет  в  повозочке  ребенка.
Жареная индейка в витрине. Рот Блаунта. Лицо Сингера. Ему казалось, что он
чего-то ждет. В комнате стало совсем  темно.  Из  кухни  доносилось  пение
Луиса.
   Биф встал и рукой остановил качалку. Когда он отворил дверь в  коридор,
оттуда хлынули свет и тепло. Он подумал,  что  сейчас  может  прийти  Мик.
Одернув пиджак, он пригладил волосы. Ему стало теплее, и  он  оживился.  В
ресторане стоял гам.  Там  пили  пиво  и  подавали  воскресный  ужин.  Биф
добродушно улыбнулся молодому Гарри и занял место  за  кассой.  Он  быстро
обвел взглядом зал, словно накинул на него лассо. В ресторане было  людно,
слышался гул голосов. Ваза с фруктами в окне выглядела изысканно  и  очень
живописно. Биф следил за дверью, в то же время оглядывая наметанным глазом
зал. Он был насторожен и  полон  нетерпения.  Наконец  появился  Сингер  и
написал серебряным карандашиком, что сегодня он возьмет только суп и виски
- у него простуда. Но Мик так и не пришла.



        9

   Теперь у нее никогда не бывало в кармане  даже  пяти  центов.  Так  они
обеднели. Деньги стали главной заботой  в  доме.  Только  и  слышно  было:
деньги, деньги, деньги. Им пришлось платить втридорога за отдельную палату
для Бэби Уилсон и за отдельную сиделку.  Но  это  составило  только  малую
часть их расходов. Стоило  им  за  что-нибудь  расплатиться,  как  тут  же
появлялись новые счета. Они  задолжали  около  двухсот  долларов,  которые
необходимо было немедленно отдать. Дом им уже не принадлежал. Папа передал
банку закладную и  получил  за  это  сто  долларов.  Потом  он  занял  еще
пятьдесят долларов, и мистер Сингер подписал вместе с ним обязательство. И
теперь их уже каждый месяц мучила тревога. Но  уже  не  из-за  налогов,  а
из-за арендной платы за дом.  Они  стали  почти  такими  же  бедными,  как
фабричные. Правда, перед ними никто не смел задирать нос.
   Билл получил работу на бутылочной фабрике и зарабатывал десять долларов
в неделю. Хейзел работала помощницей косметички и получала восемь долларов
в неделю. Этта за пять долларов продавала билеты в кино. Все они  отдавали
половину заработка в семью на свое содержание. В доме было шестеро жильцов
с пансионом по пять долларов с брата. И мистер Сингер, аккуратно плативший
за комнату без пансиона. Вместе с тем,  что  удавалось  подработать  папе,
семейные доходы составляли около двухсот долларов в месяц, а на эти деньги
им надо было прилично кормить шестерых пансионеров,  хоть  как-то  кормить
семью, вносить плату за аренду дома и выплачивать  взносы  за  мебель.  Ни
она,  ни  Джордж  больше  не  получали  денег  на  завтраки.  Ей  пришлось
прекратить уроки музыки. Порция кормила их после школы остатками от обеда.
Ели они теперь всегда на кухне. Билл, Хейзел  и  Этта  либо  тоже  ели  на
кухне, либо садились за стол с жильцами - это зависело от того, сколько  в
доме бывало еды. На кухне за завтраком давали  овсянку,  жир,  грудинку  и
кофе. За ужином  то  же  самое  -  с  добавкой  того,  что  оставалось  от
постояльцев. Взрослые дети ворчали, когда им приходилось есть на кухне.  А
они с Джорджем иногда просто ходили голодные по два и по три дня.
   Но все это затрагивало только ее внешнюю жизнь. И не имело отношения ни
к музыке, ни к путешествиям по чужим странам, ни к планам на будущее. Зима
выдалась холодная. На стеклах лежала изморозь. По вечерам в гостиной жарко
потрескивал огонь. Вся семья сидела у камина  вместе  с  жильцами,  и  Мик
могла  побыть  в  средней  спальне  одна.  Она  надевала  два  свитера   и
вельветовые штаны  Билла,  из  которых  он  вырос.  Однако  она  была  так
поглощена своим делом, что забывала о холоде. Вытаскивала  из-под  кровати
свою коробку и, сидя на полу, принималась за работу.
   В большой коробке хранились картины, которые она рисовала на бесплатных
курсах живописи. Она унесла их из комнаты Билла. Кроме них, там лежали три
детективных романа, подаренные  папой,  прессованная  пудра,  коробочка  с
колесиками от часов, ожерелье из фальшивых бриллиантов, молоток и тетради.
Одна из тетрадок была сверху надписана  красным  карандашом:  "Личное.  Не
трогать. Личное" - и перевязана веревочкой.
   В этой тетрадке она всю зиму занималась музыкой. Она перестала готовить
по вечерам уроки, чтобы больше времени оставалось  на  музыку.  Записывала
она большей частью мелодии - песни без всяких слов и даже без басовых  нот
к ним. Мелодии были очень  короткие.  Но  даже  если  они  занимали  всего
полстраницы, она давала всем им название и выводила внизу свои инициалы. В
этой тетради не было ни одной целой вещи или законченного  сочинения.  Это
были просто песни, которые рождались у нее в голове и которые ей  хотелось
запомнить. Она давала  им  названия  по  тому,  что,  они  ей  напоминали:
"Африка", "Большая драка", "Снежная буря".
   Она не умела записывать мотив так, как он звучал у  нее  в  голове.  Ей
приходилось сводить все к нескольким нотам: иначе она совсем запутывалась.
Ведь она так мало знает о том, как пишут  музыку.  Но,  может,  когда  она
научится быстро записывать эти простенькие напевы, она  постепенно  сумеет
занести на бумагу и всю ту музыку, которую слышит.
   В январе она начала сочинять замечательную  вещь  под  названием  "Чего
хочу, сама не знаю". Это  была  потрясающая  песня  -  очень  медленная  и
нежная. Сначала она вздумала сама написать  к  ней  стихи,  но  не  смогла
сочинить к такой музыке ничего подходящего.  И  очень  трудно  было  найти
слово для третьей строки, которое рифмовалось бы с "знаю". От  этой  новой
песни ей было и грустно, и как-то, тревожно, и в то же  время  весело.  Но
над такой музыкой  вовсе  не  легко  работать.  Всякий  мотив  надо  уметь
записать. У нее уходила чуть не целая неделя, чтобы  записать  в  тетрадку
то, что она могла напеть себе под нос за  какие-нибудь  две  минуты.  Ведь
надо было найти тональность, размер, а потом подходящие ноты.
   Ей приходилось отчаянно напрягать внимание и чуть не сто  раз  напевать
мелодию. Голос у нее всегда был хриплый. Папа говорил, что это потому, что
она здорово орала в детстве.  Папе  приходилось  каждую  ночь  вставать  и
носить ее на руках, когда она была такая, как Ральф. Унималась она, по его
словам, только когда он пел "Дикси", отбивая такт  кочергой  по  угольному
ведерку.
   Она лежала плашмя на холодном полу и  думала.  Скоро,  когда  ей  будет
двадцать, она станет самым знаменитым в мире  композитором.  У  нее  будет
целый симфонический оркестр, и всей своей музыкой она  будет  дирижировать
сама, стоять на подмостках перед огромной толпой людей. И когда она  будет
дирижировать, на ней будет либо самый настоящий мужской фрак, либо красное
платье, расшитое искусственными бриллиантами. Занавес на  сцене  будет  из
красного бархата, а на нем золотом  вышиты  буквы  "М.К.".  В  зале  будет
сидеть мистер  Сингер,  а  потом  они  пойдут  в  ресторан  есть  жареного
цыпленка. Он придет от нее в полный  восторг,  и  она  станет  его  лучшим
другом. Джордж вынесет на сцену громадные венки цветов. Все это будет либо
в Нью-Йорке, либо даже где-нибудь за границей.  На  нее  будут  показывать
пальцами  всякие  знаменитости:  Кэрол  Ломбард  [американская  кинозвезда
(1909-1942)], и Артуро  Тосканини  [итальянский  дирижер  (1867-1957)],  и
адмирал Бэрд [полярный исследователь (род. в 1888 г.)].
   И  тогда  она  сможет  играть  симфонию  Бетховена,  когда  только   ей
захочется. Странная вещь случилась с  той  музыкой,  которую  она  слышала
прошлой осенью! Симфония, как видно, жила у нее где-то внутри и потихоньку
все  росла  и  росла.  Дело,  наверное,  в  том,  что  вся  эта   симфония
отпечаталась у нее в голове. Иначе быть  не  могло.  Недаром  она  слышала
каждую ноту; внутри у нее вся эта музыка так и ожила, точно такая, как  ее
тогда играли. Но вызвать ее наружу она не могла. Оставалось только ждать и
готовиться. Ждать, чтобы в ней вдруг возникла новая часть,  проросла,  как
медленно прорастают весной почки на ветках дуба.
   Во внутренней комнате, рядом с музыкой, жил мистер Сингер. Каждый день,
как только она кончала играть на пианино в гимнастическом зале, она шла на
Главную улицу, к магазину, где он работал. Сквозь  витрину  она  не  могла
увидеть мистера Сингера. Он сидел в самой глубине, за занавеской.  Но  она
смотрела на магазин, где он каждый день проводил столько времени, и видела
людей, с которыми он был знаком. А по вечерам она  ждала  на  крыльце  его
возвращения. Иногда она  провожала  его  наверх,  садилась  на  кровать  и
смотрела, как он убирает шляпу,  расстегивает  пуговицу  на  воротничке  и
приглаживает щеткой волосы. Почему-то от этого ей казалось, что у них есть
общая тайна. Или они вот-вот расскажут друг другу что-то такое, чего никто
никогда не рассказывал.
   Мистер  Сингер  был  единственным  обитателем  ее  внутренней  комнаты.
Когда-то там были и другие. Она мысленно  возвращалась  назад,  вспоминая,
кто же там был до того, как он появился. Девочка,  еще  в  шестом  классе,
которую звали  Селестой.  У  этой  девочки  были  прямые  светлые  волосы,
вздернутый нос и веснушки. Она носила  красный  шерстяной  джемпер  поверх
белой  кофточки.  И  ходила,  загребая  носками  внутрь.  Каждый  день  на
маленькой перемене она съедала апельсин, а на большой - завтрак из голубой
жестяной коробки. Другие ученики  быстро  проглатывали  всю  свою  еду  на
маленькой перемене, а потом бегали голодные. Но Селеста вела  себя  иначе.
Она отдирала корочку со своих  бутербродов  и  съедала  только  мякиш.  Ей
давали с собой фаршированное крутое  яйцо,  и  она  держала  его  в  руке,
придавив желток большим пальцем так, что на нем оставался отпечаток  этого
пальца.
   Селеста никогда с ней не разговаривала, и она никогда не  разговаривала
с Селестой. Несмотря на то, что ей хотелось этого больше всего  на  свете.
По ночам она не спала и думала о Селесте. Она мечтала, что Селеста  придет
к ней ужинать и останется ночевать. Но этого так и не произошло.  Чувство,
которое  она  испытывала  к  Селесте,  не  позволяло  подойти  к   ней   и
подружиться, как с другими детьми. Через год Селеста  переехала  в  другую
часть города и стала ходить в другую школу.
   Потом появился мальчик, которого все звали Козел. Высокий  и  прыщавый.
Когда она стояла за ним в строю во  время  утренней  гимнастики,  от  него
дурно пахло. Козел как-то боднул директора,  и  его  исключили.  Когда  он
смеялся, он вздергивал верхнюю губу и трясся всем телом. Она думала о  нем
так  же  часто,  как  раньше  думала  о  Селесте.  Потом  появилась  дама,
продававшая билеты на лотерею, где перед рождеством разыгрывалась индейка.
Потом мисс Энглин, учительница в седьмом классе. И Кэрол Ломбард из  кино.
Словом, их было много.
   Но с мистером  Сингером  все  было  по-другому.  То,  что  она  к  нему
чувствовала, возникало постепенно, и она теперь даже не  могла  вспомнить,
как это произошло. Все другие люди были обыкновенные, а мистер Сингер нет.
В первый же день, когда он позвонил и спросил насчет  комнаты,  она  долго
приглядывалась к его лицу. Эта она открыла ему дверь  и  прочла  карточку,
которую он ей подал. Потом она позвала маму и  побежала  на  кухню,  чтобы
рассказать о нем Порции и Братишке. Она пошла с  мамой  за  ним  наверх  и
видела, как он пробует, не продавлен ли матрац и поднимаются ли жалюзи.  В
тот день, когда  он  к  ним  переехал,  она  уселась  на  перила  и  стала
наблюдать, как он выгружает из такси свой чемодан  и  шахматную  доску.  А
потом  прислушивалась,  как  он  топает  наверху  в  комнате,  и  пыталась
представить, что там делается. Все остальное произошло постепенно.  А  вот
теперь между ними возникли эти тайные отношения. Она рассказывает ему  то,
чего никогда не могла рассказать другим. И если бы он  умел  говорить,  он
рассказал бы ей многое про себя. Ей казалось, будто  он  какой-то  великий
учитель, но только не может учить, потому что он немой. Ночью, в  постели,
она воображала, будто она сирота и живет с мистером Сингером - только  они
вдвоем - в каком-то доме за границей, где зимой идет снег. Может  быть,  в
маленьком швейцарском  городке  с  высокими-высокими  ледниками  и  горами
вокруг. И прямо над всеми домами - скалы, а крыши крутые и  остроконечные.
Или во Франции, где люди  носят  хлеб  из  булочной  без  обертки.  Или  в
заграничной стране Норвегии, у серого зимнего океана.
   Утром, проснувшись, она прежде всего думала о мистере Сингере. Так  же,
как и о музыке. Когда она надевала платье,  она  думала  о  том,  где  его
сегодня увидит.  Она  выпрашивала  у  Этты  немножко  духов  или  капельку
ванильной эссенции, чтобы хорошо пахнуть, когда встретит его в прихожей. И
даже опаздывала в школу, чтобы увидеть, как  он  спускается  по  лестнице,
уходя на работу. А после обеда и вечером никуда не ходила, если  он  бывал
дома.
   Все, что она о нем узнавала, было  необычайно  важно.  Он  держал  свою
пасту и зубную щетку на столе в стакане. Поэтому и  она  перестала  класть
свою зубную щетку на полочку в ванной, а ставила ее в стакан. Он не  любил
капусту. Ей об этом сказал Гарри, он работал у мистера Бреннона. Теперь  и
она не могла заставить себя есть капусту. Когда она узнавала о нем  что-то
новое или когда она что-нибудь  говорила  ему,  а  он  писал  ей  в  ответ
несколько слов своим серебряным карандашиком, ей  хотелось  побыть  одной,
чтобы все это хорошенько обдумать. Но когда она бывала с ним,  главная  ее
забота была получше все запомнить,  чтобы  потом  заново  это  пережить  и
вспоминать.
   Но в ее жизни была не только внутренняя комната с  музыкой  и  мистером
Сингером. Много всякой всячины случалось и в наружной  комнате.  Например,
она скатилась с лестницы и выбила передний зуб. Мисс Миннер  поставила  ей
две плохие отметки по английскому. Она потеряла двадцать  пять  центов  на
пустыре, и, хотя они с Джорджем лазали там целых три дня, монета так и  не
нашлась.
   А потом произошло вот что.
   Как-то раз после обеда она готовилась на заднем крыльце  к  контрольной
по английскому. Гарри колол дрова по ту сторону забора на своем  дворе,  и
она его окликнула. Он пришел и разобрал  для  нее  несколько  предложений.
Глаза его живо поглядывали на Мик из-за роговых очков. После того  как  он
объяснил ей грамматику, он так и остался  стоять,  то  смущенно  запихивая
руки в карманы брезентовой куртки, то вытаскивая их обратно. Гарри  всегда
был очень деятельный и нервный - он  все  время  либо  разговаривал,  либо
что-нибудь вертел в руках.
   - Видишь ли, в наши дни человек должен выбирать одно из двух.
   Он любил, ошеломить собеседника, и она иногда просто не  находила,  что
ему ответить.
   - Да, одно из двух.
   - Что?
   - Боевую демократию или фашизм.
   - А республиканцы тебе не нравятся?
   - Чушь, - бросил Гарри. - Я совсем не про то говорю.
   Как-то раз он уже объяснял ей насчет  фашизма.  Он  ей  рассказал,  как
немецкие фашисты заставляют еврейских детей становиться на  четвереньки  и
есть траву. И сказал, что мечтает убить Гитлера.  Он  все  очень  подробно
обдумал. Говорил,  что  у  фашистов  нет  никакого  правосудия  и  никакой
свободы. А газеты нарочно врут, и люди понятия не имеют, что  творится  на
белом свете. Немецкие фашисты - это просто  кошмар,  все  это  знают.  Она
решила вместе  с  Гарри  убить  Гитлера.  Лучше,  если  в  заговоре  будут
участвовать четверо или пятеро, тогда, если ты в  него  не  попадешь,  его
прикончат другие. И даже если они умрут, все равно они  будут  героями.  А
быть героем почти то же, что быть великим музыкантом.
   - Либо то, либо это. И хотя я против войны, я  готов  драться  за  свои
убеждения.
   - И я, - сказала она. - Я бы хотела  драться  с  фашистами.  Могу  даже
переодеться мальчишкой, так что никто меня не узнает.  Остричь  волосы,  и
все такое.
   Стоял ясный зимний день. Небо было зеленовато-синим, и ветки  дубов  на
заднем дворе выделялись на его фоне своей голой чернотой. Но солнце грело.
В такую погоду она чувствовала, что ей некуда девать свои силы.  В  голове
звучала музыка. От нечего делать она взяла большой  гвоздь  и  несколькими
здоровенными ударами всадила его в ступеньку. Папа, услышав стук  молотка,
вышел на крыльцо в купальном халате. Под  деревом  стояло  двое  козел,  и
маленький Ральф деловито клал на одни козлы камушек, а потом переносил его
на другие. Туда и обратно. Он топтался, растопырив руки, чтобы не  упасть.
Ноги у него были колесом, а подгузник висел мешком до колен. Джордж  кидал
шарики. Он давно не стригся, и лицо его от этого казалось  худым.  У  него
уже выросло несколько настоящих зубов, но они  были  мелкие  и  синеватые,
словно он наелся черники. Он провел на земле  черту  и,  лежа  на  животе,
целился в первую лунку. Когда папа вернулся в дом чинить часы, он  унес  с
собою Ральфа. А скоро и Джордж убежал один в переулок. С тех  пор  как  он
стрелял в Бэби, он ни с кем не желал водиться.
   - Мне пора идти, - сказал Гарри. - Я должен попасть до шести на работу.
   - А тебе нравится там, в кафе?  Небось  можешь  бесплатно  есть  всякие
вкусные вещи?
   - Сколько хочешь. И потом, туда приходит уйма всякого народа.  Мне  там
работать нравится больше, чем во всех других местах. И платят больше.
   - А я ненавижу мистера  Бреннона,  -  вдруг  сказала  Мик.  Правда,  он
никогда не сказал ей ничего дурного, но почему-то  всегда  разговаривал  с
ней грубо и как-то странно. Да, он наверняка  знает  про  то,  как  они  с
Джорджем слямзили тогда пакетик жевательной резинки. И потом, чего ради он
ее допрашивает про ее дела, как тогда, в комнате мистера  Сингера?  Небось
думает, что они всегда что-нибудь тибрят? А вот и нет. Чего нет, того нет.
Только раз и стибрили коробочку с акварелью за десять  центов  в  магазине
стандартных цен. Да еще точилку для карандашей за пять.
   - Терпеть не могу мистера Бреннона.
   - Он ничего, - сказал Гарри. - Тоже, конечно, чудило, зато  не  ворчит.
Нет, он совсем ничего, когда узнаешь его поближе.
   - Я вот о чем думала, - сказала Мик. - Мальчишкам ведь куда легче,  чем
девчонкам. Мальчишка может найти работу на неполный день, не бросая школу,
и у него еще остается свободное время на все другое. А для девчонки  такой
работы нет. Если она хочет работать, ей надо бросить школу и наниматься на
весь день. Ей-богу, я бы тоже хотела зарабатывать хоть несколько  долларов
в неделю, как ты, но это невозможно.
   Гарри присел на ступеньку и стал перевязывать шнурки  на  ботинках.  Он
затягивал их так туго, что один шнурок лопнул.
   - К нам в кафе ходит один  тип,  некий  Блаунт.  Мистер  Джейк  Блаунт.
Интересно слушать, что он говорит. Я очень много узнаю от  него,  пока  он
пьет пиво. Он меня натолкнул на кое-какие мысли.
   - Я отлично его знаю. Он приходит сюда каждое воскресенье.
   Гарри расшнуровал ботинок и  подтянул  лопнувший  шнурок,  чтобы  снова
завязать его бантиком.
   - Послушай... - Он нервно потер очки о полу своей куртки. - Ты  ему  не
говори, что я тебе сказал. Понимаешь, он вряд  ли  меня  даже  помнит.  Со
мной-то он не разговаривает. Он разговаривает только с мистером  Сингером.
Ему даже покажется странным, если ты... словом, сама понимаешь...
   - Ладно... - Она поняла между строк,  что  он  неравнодушен  к  мистеру
Блаунту, а это чувство было ей знакомо. - Ничего не скажу.
   Стало  темно.  На  синем  небе  появилась  белая,  как  молоко,   луна.
Похолодало. Было слышно, как Ральф, Джордж  и  Порция  возятся  на  кухне.
Огонь плиты отсвечивал в кухонном окне  горячим  оранжевым  пятном.  Пахло
дымом и ужином.
   - Знаешь, я об этом никому не говорил, - начал  Гарри.  -  Даже  самому
противно подумать...
   - Что?
   - Ты помнишь, когда начала читать  газеты  и  разбираться  в  том,  что
прочла?
   - Ага.
   - Я был фашистом, вернее, воображал, что я - фашист. Дело было вот как.
Помнишь снимки  в  газетах,  там  еще  такие  ребята,  как  мы,  в  Европе
маршируют,  поют  песни  и  ходят  в  ногу?  Мне  казалось,  что  это  так
замечательно. Все друг с другом связаны клятвой,  и  у  всех  у  них  один
вождь.  У  всех  одинаковые  идеалы,  и  все  шагают  в  ногу.   Меня   не
интересовало, что там происходит с еврейским нацменьшинством, я просто  не
хотел об этом думать. Еще и потому, что в то время мне не хотелось считать
себя евреем. Понимаешь, я ничего не знал. Я просто рассматривал  картинки,
читал подписи и ни черта не понимал. Понятия не имел, какой  это  ужас.  Я
думал, что я фашист. Конечно, потом я выяснил, что это такое.
   В его словах слышалась злость на себя, и голос у него ломался -  звучал
то как у мужчины, то как у мальчишки.
   - Но ты ведь еще не знал... - вставила она.
   - Это ужасный грех. Моральное преступление.
   Вот такой он человек. Все для него  либо  черное,  либо  белое,  ничего
посередке. Нельзя до двадцати лет притрагиваться  к  пиву  или  к  вину  и
курить сигареты. Страшный грех жульничать на экзамене, но  вовсе  не  грех
списывать домашние уроки. Девчонкам безнравственно красить губы  и  носить
платья с вырезом для загара. Ужасный грех покупать вещи  с  немецкими  или
японскими этикетками, пусть даже они стоят всего пять центов.
   Она вспоминала, каким Гарри был в детстве.  Вдруг  он  начал  косить  и
косил целый год. Сидел на крылечке, зажав руки коленками, и  смотрел,  что
творится вокруг. Молчаливый  и  косой.  Он  перескочил  через  два  класса
начальной школы и  в  одиннадцать  лет  подготовился  к  профессиональному
училищу. Но там ребята прочли о еврее в "Айвенго" и стали его дразнить,  а
он уходил домой и плакал. Тогда мать забрала Гарри из школы. Он целый  год
просидел дома. Вырос и растолстел. Каждый раз, когда она лазила на  забор,
она видела, как он готовит себе на кухне  что-нибудь  поесть.  Они  с  ним
играли на улице, а  иногда  боролись.  В  детстве  она  любила  драться  с
мальчишками  -  не  по-всамделишному,  а  так,  для  интереса.   Пробовала
вперемежку приемы джиу-джитсу и бокса. Иногда Гарри удавалось ее повалить,
иногда она клала его на обе  лопатки.  Гарри  никогда  не  бесился.  Когда
малыши ломали игрушки, они приходили к нему, и он не жалел на них  времени
и все чинил. Он умел починить все на  свете.  Соседки  вечно  просили  его
починить то электричество, то швейную машинку. Потом, когда ему  уже  было
тринадцать, он  опять  пошел  в  профессиональное  и  стал  очень  здорово
учиться. Перестал покупать газеты, работал по субботам и без конца  читал.
Долгое время она видела его только изредка - до той вечеринки, которую она
устроила. Он очень изменился.
   - Видишь ли, - сказал Гарри, - раньше я всегда мечтал, что у меня будет
большое будущее. Хотел стать знаменитым инженером, знаменитым  врачом  или
адвокатом. А сейчас меня занимает совсем другое. Теперь я думаю  только  о
том, что творится в мире. О фашизме, о  тех  ужасах,  которые  творятся  в
Европе. И наоборот - о демократии. Понимаешь, я больше не  могу  думать  о
том, кем я хочу стать, и добиваться этого,  потому  что  я  слишком  много
думаю о другом. Каждую ночь мне снится, что я  убил  Гитлера.  И  я  сразу
просыпаюсь, хотя еще совсем темно, и мне хочется пить и  чего-то  страшно,
сам не знаю чего.
   Она поглядела на Гарри, и  ее  захлестнуло  такое  глубокое,  серьезное
чувство, что ей сразу стало грустно. Волосы у него свисали на лоб. Верхняя
губа тонкая, а  нижняя  пухлая  и  дрожит.  Гарри  выглядел  моложе  своих
пятнадцати лет. С наступлением темноты задул  холодный  ветер.  Он  выл  в
ветках дубов на улице и хлопал ставнями о стены  домов.  Невдалеке  миссис
Уэллс звала домой Слюнтяя. Темные сумерки совсем нагнали на нее тоску.  "Я
хочу пианино... я хочу брать уроки музыки", - вертелось у  нее  в  голове.
Она поглядела на Гарри - он снова и снова переплетал свои худые пальцы. От
него шел теплый мальчишеский запах.
   Что ее на это  толкнуло?  Может,  вспомнилось  детство?  Может,  грусть
вызвала этот странный порыв? Но она вдруг так двинула Гарри, что  он  чуть
не слетел со ступенек.
   - Катись ты... к своей бабушке! - заорала она ни с того ни  с  сего.  И
побежала. Соседские ребята всегда кричали эти слова, когда хотели  затеять
драку. Гарри встал, вид у него был растерянный. Он поправил на носу очки и
секунду молча смотрел ей вслед. А потом кинулся бежать за ней по переулку.
   Холод придал ей силы. Она захохотала, и эхо отозвалось коротко и часто.
Она пихнула Гарри плечом, а он ее охватил. Хохоча, они стали бороться. Она
была выше, зато руки у него были сильнее. Но дрался он неважнецки,  и  она
его повалила. И тут он  замер,  а  следом  за  ним  притихла  и  она.  Она
чувствовала на шее его теплое дыхание: он, видно, притаился. Коленками она
упиралась в его ребра и, сидя на нем верхом, слышала, как тяжело он дышит.
Потом они разом поднялись на  ноги.  Теперь  она  уже  не  смеялась,  и  в
переулке вдруг стало как-то очень тихо. Когда они возвращались назад через
темный двор,  она  вдруг  почувствовала  себя  как-то  странно.  В  общем,
непонятно было, что это за чувство, но так вдруг получилось. Она  легонько
его толкнула, и он толкнул ее в ответ. Тогда она опять засмеялась,  и  все
прошло.
   - Пока! - сказал Гарри. Он уже был слишком взрослый; чтобы лазать через
заборы, и побежал по переулочку к своему парадному.
   - Фу, какая жара! - сказала она. - Прямо задохнуться можно.
   Порция грела ей в духовке  ужин.  Ральф  заколотил  ложкой  по  передку
высокого стульчика. Джордж с отсутствующим видом подбирал овсянку  зажатым
в грязной ручонке куском  хлеба.  Мик  наложила  себе  мяса  с  подливкой,
овсяной каши, добавила изюму и все это перемешала.  Она  съела  целых  три
тарелки, прикончила всю овсянку, но так и не наелась.
   Весь день она думала о  мистере  Сингере  и  сразу  после  ужина  пошла
наверх. Когда она поднялась на третий этаж, она увидела, что дверь  в  его
комнату открыта и там темно. На душе у нее сразу стало пусто.
   Она не  могла  усидеть  на  месте,  хотя  ей  надо  было  готовиться  к
контрольной по английскому. Какой-то избыток  энергии  мешал  ей  спокойно
посидеть в комнате, как все люди. Казалось, что  сейчас  она  порушит  тут
стены, а потом зашагает по улицам, громадная, как великанша.
   В конце концов она вытащила из-под кровати заветную коробку,  легла  на
ковер и стала просматривать свою тетрадь. Теперь  в  ней  было  уже  около
двадцати песен, но они ей не нравились. Вот если  бы  она  могла  написать
симфонию! Для целого оркестра. Но как  их  пишут?  Иногда  ведь  несколько
инструментов играют одну и ту же ноту, поэтому нотные линейки должны  быть
очень широкими. Она начертила на большом листе бумаги для контрольной пять
линеек,  расстояние  между  ними  было  сантиметра  по  три.  Когда   нота
предназначалась для скрипки, виолончели или  флейты,  она  помечала  рядом
название инструмента. А когда все  играли  одну  и  ту  же  ноту,  она  ее
окружала кружочком. Сверху она написала заглавными  буквами:  СИМФОНИЯ.  А
ниже - такими же - МИК КЕЛЛИ. Но дальше этого дело не пошло.
   Эх, если бы она могла брать уроки музыки!
   Эх, если бы у нее было настоящее пианино!
   Она долго не могла начать. Мелодии сидели у нее в голове, но она  никак
не могла придумать, как их записывают на бумаге. Да,  видно,  это  труднее
всего на свете. Но она продолжала ломать себе голову, пока не пришли  Этта
и Хейзел, не легли в постель и не  сказали  ей,  чтобы  она  тушила  свет,
потому что скоро одиннадцать часов.



        10

   Порция уже полтора месяца ждала вестей от  Вильяма.  Каждый  вечер  она
приходила к доктору Копленду и задавала ему один и тот же вопрос:
   - Не знаешь, никто не получал письма от Вилли?
   И каждый вечер ему приходилось отвечать, что он ничего не знает.
   Наконец она перестала его спрашивать. Она просто входила в  приемную  и
смотрела на него, не говоря ни слова. Она начала выпивать. Кофточка на ней
часто бывала полурасстегнутой, а шнурки на туфлях болтались.
   Наступил февраль. Погода стала помягче,  а  потом  прочно  установилась
жара. Солнце бросало вниз палящие, ослепительные лучи. В голых ветвях пели
птицы, а ребятишки бегали по улице босиком и голые  до  пояса.  Ночи  были
душные, как в середине лета. Но прошло несколько дней, и  на  город  снова
спустилась зима. Нежная голубизна неба потемнела.  Пошел  холодный  дождь;
сырость пронизывала до костей. Негры очень страдали  от  непогоды.  Запасы
топлива кончились, и люди выбивались из сил, чтобы хоть как-то  согреться.
На мокрых узких улицах бушевала эпидемия пневмонии, и целую неделю  доктор
Копленд спал урывками, не раздеваясь. А от  Вильяма  по-прежнему  не  было
вестей. Порция написала ему четыре письма, а доктор Копленд - два.
   Большую часть суток ему некогда было думать. Но  иногда  ему  удавалось
урвать минутку для отдыха. Он пил кофе возле кухонной плиты,  и  в  сердце
его поднималась сосущая тревога. Пятеро его пациентов умерли. Одним из них
был  глухонемой  мальчик  Огастэс-Бенедикт-Мэди  Льюис.  Доктора   просили
сказать надгробную речь, но, так как у него было правило никогда не ходить
на похороны, он отклонил это предложение. Все пятеро пациентов  умерли  не
по его недосмотру. Виной были долгие годы нужды; ведь питались  они  одним
кукурузным хлебом, грудинкой и патокой, а жили в тесноте - по  четыре-пять
человек в одной комнате. Смерть от бедности. Доктор мрачно  раздумывал  об
этом и пил кофе, чтобы не заснуть. Он часто придерживал рукой подбородок -
в последнее время, когда он уставал, из-за легкой дрожи  шейных  связок  у
него начинала трястись голова.
   Но вот как-то в конце февраля к нему пришла Порция. Было  только  шесть
часов утра, и он сидел на кухне у плиты и грел  молоко  себе  на  завтрак.
Порция была сильно пьяна. Он почуял острый, сладковатый запах джина, и его
ноздри раздулись от отвращения. Ему не хотелось  на  нее  смотреть,  и  он
занялся приготовлением завтрака. Накрошив хлеба  в  миску,  он  залил  его
горячим молоком. Потом заварил кофе и накрыл на стол.
   Только сев завтракать, он поднял на дочь суровый взгляд.
   - Ты уже ела?
   - Я не хочу.
   - Надо поесть, если ты собираешься на работу.
   - Я не пойду на работу.
   Он почувствовал страх. Но расспрашивать ему тоже не хотелось. Он  тянул
нетвердой рукой ложку ко рту, не поднимая глаз от миски. Поев,  он  уперся
взглядом в стену над ее головой.
   - Ты что, языка лишилась?
   - Сейчас скажу. Не бойся, сейчас  все  услышишь.  Дай  только  с  духом
собраться, и я тебе расскажу.
   Порция неподвижно сидела на стуле, только медленно водила  взглядом  из
одного угла в другой. Руки ее беспомощно свисали вниз, а ноги  она  как-то
нелепо  зацепила  одну  за  другую.  Доктор  отвернулся,  на  миг   ощутив
губительный покой и свободу, и ощущение это было тем острее, что он  знал,
как скоро оно пройдет. Подправив огонь, он погрел возле него  руки.  Потом
свернул себе сигарету. На кухне царили безукоризненная чистота и  порядок.
Сковородки на стене горели,  отсвечивая  огонь  от  плиты,  и  отбрасывали
круглые черные тени.
   - Это насчет Вилли...
   - Знаю. - Он стал неуверенно  катать  сигарету  в  ладонях.  Его  глаза
кидали быстрые отчаянные взгляды вокруг, словно не могли  насмотреться  на
всю эту прелесть.
   - Я же тебе говорила про этого Бастера Джонсона -  про  то,  что  он  в
тюрьме, там же, где Вилли. Мы с ним  раньше  были  знакомы.  А  вчера  его
отпустили домой.
   - Ну и что?
   - Бастера покалечило на всю жизнь.
   Голова у него затряслась. Он прижал подбородок рукой, чтобы  остановить
эту дрожь, но она упорно не поддавалась его усилиям.
   - Вчера вечером к нам пришли наши друзья и  сообщили,  что  Бастер  уже
дома и что он хочет нам рассказать кое-что насчет брата  Вилли.  Я  бежала
туда всю дорогу, и он мне сказал...
   - Да?
   - Они были втроем - Вилли, Бастер и еще один парень. Трое приятелей.  И
тут с ними случилась эта  беда...  -  Порция  замолчала.  Она  послюнявила
палец, а потом намочила им пересохшие губы. -  Все  началось  потому,  что
белый охранник к ним все время  цеплялся.  В  тот  день  они  работали  на
дороге. Бастер не смолчал, а другой парень - давай  в  лес.  Забрали  всех
троих. Всех троих отвели в лагерь и посадили в холодную как лед каморку.
   Он снова сказал: "Да?" Но голова у него тряслась, и  слово  надтреснуто
продребезжало в горле.
   - Это произошло почти  шесть  недель  назад,  -  продолжала  Порция.  -
Помнишь, какие стояли холода? А Вилли и тех двоих парней засадили просто в
настоящий ледник.
   Порция говорила тихо; слова догоняли друг друга без остановки,  а  лицо
словно закаменело в горестном удивлении. Речь  ее  была  похожа  на  тихий
напев. Но доктор  не  понимал  того,  что  она  говорит.  Звуки  отчетливо
достигали его ушей, но были лишены склада и смысла. Словно голова его была
носом лодки, а звуки - волнами, которые бились о нее  и  текли  мимо.  Ему
казалось, что, если он обернется назад, он там найдет упущенные им слова.
   - ...и ноги у них пораспухали, и лежали они там, и корчились на полу, и
вопили не своим голосом. Но никто не приходил. А они вопили три дня и  три
ночи, но никто не приходил...
   - Я, наверно, оглох, - сказал доктор Копленд. - Ничего не понимаю.
   - Нашего Вилли и тех двоих кинули в холодное, как ледник, помещение.  С
потолка висела веревка. Со всех троих сняли ботинки и босые ноги привязали
к этой веревке. Вилли и те двое лежали на холодном полу на спине, а ноги у
них были вздернуты вверх. И ноги у них пораспухали,  и  корчились  они  на
полу, и орали не своим голосом. И было там холодно, как в леднике, и  ноги
у них пораспухали и отмерзли. И орали они три дня и три ночи. Но никто  не
приходил...
   Доктор Копленд сжал голову руками,  но  все  равно  не  мог  остановить
неотвязную дрожь.
   - Я не слышу, что ты говоришь!
   - И вот наконец за ними пришли. И быстро потащили Вилли и тех  двоих  в
больницу - ведь ноги у них распухли и отмерзли. Гангрена. У  нашего  Вилли
отпилили обе ноги. Бастер Джонсон потерял только одну ногу, а  у  третьего
все обошлось. А наш Вилли на всю жизнь остался калекой. Обе  ноги  у  него
теперь отпилены.
   Произнеся эти слова. Порция нагнулась и стукнулась головой о стол.  Она
не стонала, не плакала, только билась головой о добела вымытую столешницу.
Миска и ложка задребезжали, и доктор убрал их в раковину. Слова  ее  никак
не укладывались у него в голове, да он и не пытался их усвоить. Он ошпарил
кипятком миску и ложку и сполоснул посудное полотенце. Потом что-то поднял
с пола и куда-то это положил.
   - Калека? - спросил он. - Кто, Вильям?
   Порция билась головой о стол; удары были ритмичны,  как  медленный  бой
барабана, и  сердце  его  переняло  этот  ритм.  Слова  потихоньку  ожили,
наполнились смыслом, и он наконец понял.
   - Когда его отошлют домой?
   Порция уронила голову на руку.
   - Бастер не знает. После этого их троих распределили по разным  местам.
Бастера послали в другой лагерь. А  нашему  Вилли  осталось  сидеть  всего
несколько месяцев, он небось скоро будет дома.
   Они долго пили кофе, глядя друг на друга. Зубы у него  стучали  о  край
чашки. Она налила себе кофе в блюдце, и несколько капель пролилось  ей  на
колени.
   - Вильям... - заговорил доктор Копленд. Когда он произносил это имя, он
крепко прикусил язык, и челюсть дернулась от  боли.  Они  долго  просидели
молча. Порция держала его за руку. Блеклый утренний свет серел за  окнами.
Там все еще шел дождь.
   - Уж если идти на работу, то пора, - сказала Порция.
   Он проводил ее до прихожей и подошел к вешалке, чтобы надеть  пальто  и
шаль. В  открытую  дверь  ворвался  сырой,  холодный  воздух.  На  обочине
тротуара сидел Длинный, с головы его свисала промокшая газета, которой  он
спасался от дождя. Вдоль тротуара тянулась  ограда.  Порция  держалась  за
нее, чтобы не упасть. Доктор Копленд шел за ней в нескольких шагах и  тоже
хватался то и дело за штакетины. Длинный плелся сзади.
   Доктор ждал, что на него нападет черный, неукротимый гнев, словно зверь
из ночи. Но гнев не приходил. Внутренности его словно были налиты свинцом,
и он шел медленно, то и дело придерживаясь за забор или за холодную мокрую
стену. Он неуклонно погружался в  бездну,  пока  уже  дальше  некуда  было
падать, - наконец он достиг самого дна отчаяния и мог отдохнуть.
   Он даже почувствовал  от  этого  какую-то  могучую  священную  радость.
Недаром гонимые смеются и  черный  раб  под  ударами  бича  поет  о  своей
оскорбленной душе. Вот и сейчас в нем звучала песня, хотя это  и  не  было
мелодией, а лишь ощущением ее. Но свинцовая тяжесть примирения налила  его
ноги, и толкала его вперед  только  истинная,  неуклонная  цель...  Однако
зачем идти дальше? Почему не остаться здесь, на самом  дне  беспредельного
унижения, и не отвести хотя бы на время душу?
   Но он продолжал свой путь.


   - Дядечка, - сказала ему Мик. - Выпейте горячего кофе, может,  это  вас
подкрепит?
   Доктор Копленд поглядел на нее, но не подал виду,  что  слышит.  Они  с
дочерью пересекли весь город и наконец дошли до переулка за  домом  Келли.
Сначала вошла Порция, а за ней и он. Длинный остался  сидеть  на  крыльце.
Мик и ее двое братишек были уже на кухне. Порция рассказала ей о  Вильяме.
Доктор Копленд не вслушивался в  слова,  но  голос  ее  то  повышался,  то
понижался: в каждой фразе было начало, середина и конец.  Кончив  рассказ,
она повторила его сначала.  В  кухню  пришли  другие  люди  и  тоже  стали
слушать.
   Доктор Копленд сидел на стуле в углу. От его пальто и шали, висевших на
другом стуле возле печки, шел пар. Шляпу он держал на коленях  и  длинными
темными пальцами нервно перебирал ее потертые  поля.  Желтые  ладони  были
такими влажными, что  ему  то  и  дело  приходилось  их  обтирать  носовым
платком. Голова у него тряслась, и все мускулы ныли от старания держать ее
неподвижно.
   В кухню вошел мистер Сингер. Доктор Копленд поднял голову.
   - Вы слышали? - спросил он.
   Мистер Сингер кивнул. В глазах его не  было  ни  ужаса,  ни  гнева,  ни
сострадания. Из всех,  кто  знал,  что  произошло,  только  его  глаза  не
выражали ни одного из этих чувств. Ибо он один до конца  понимал  то,  что
произошло.
   Мик шепнула Порции:
   - Как зовут твоего отца?
   - Его церковное имя Бенедикт-Мэди Копленд.
   Мик  нагнулась  к  доктору  Копленду  и  закричала  ему  в   ухо,   как
глухонемому:
   - Бенедикт, выпейте горячего кофе, он вас подкрепит.
   Доктор Копленд даже привскочил.
   - Не ори, - сказала Порция. - Он слышит не хуже твоего.
   - А-а, -  растерялась  Мик.  Она  вылила  из  кофейника  гущу  и  снова
поставила его кипятить.
   Немой все еще стоял в дверях. Доктор Копленд не сводил с него глаз.
   - Вы слышали?
   - А что теперь сделают с этими тюремщиками? - спросила Мик.
   - Детка, почем я знаю? - устало ответила Порция. - Ничего я не знаю.
   - Ну, уж я бы с ними что-нибудь сделала. Непременно сделала.
   - Ничего не поможет, что тут ни делай.  Самое  лучшее  для  нас  -  это
держать язык за зубами.
   - С ними надо поступить так, как  они  поступили  с  Вилли  и  с  двумя
другими. Еще похлеще. Эх, если бы я могла собрать народ, я бы просто убила
этих тюремщиков своими руками!
   - Нехорошо так говорить, не по-христиански,  -  сказала  Порция.  -  Мы
можем только утешать себя, что их порубят вилами на куски и  будут  жарить
на вечном огне у сатаны.
   - Слава богу, что Вилли хоть может играть на своей гармонике.
   - Раз ему отрезали обе ноги, что ему еще остается?
   В доме было шумно и суматошно. В комнате над кухней  кто-то  передвигал
мебель. В столовой было тесно, там завтракали  постояльцы.  Миссис  Келли,
подавая им, бегала из столовой в кухню и обратно. Мистер Келли  разгуливал
в старых брюках и купальном халате. Младшие дети с жадностью ели на кухне.
Хлопали двери, и во всех уголках дома слышались голоса.
   Мик  подала  доктору  Копленду  чашку  кофе,  разбавленного  водянистым
молоком.  Молоко  покрывало  темную  жидкость  серовато-голубой   пленкой.
Немного кофе пролилось на блюдце, поэтому он сперва обтер  блюдце  и  края
чашки носовым платком. Ему вовсе не хотелось пить кофе.
   - Я бы их убила собственными руками, - повторила Мик.
   Дом притих. Люди, сидевшие в  столовой,  разошлись  на  работу.  Мик  и
Джордж отправились в школу, а младенца закрыли в одной из комнат с  окнами
на улицу. Миссис Келли повязала волосы полотенцем и, вооружившись  половой
щеткой, поднялась наверх.
   Немой по-прежнему стоял в дверях, а доктор Копленд на него смотрел.
   - Вы знаете, что произошло? - спросил он снова. Произнес он  эти  слова
беззвучно - они застревали у него в  горле,  но  глаза  его  требовательно
задавали вопрос. Потом немой вдруг исчез. Доктор Копленд и Порция остались
вдвоем. Он посидел еще немного в углу. И наконец собрался уходить.
   - Садись-ка назад, на место, отец. Давай сегодня побудем вместе. Сейчас
я буду жарить рыбу, гренки и картошку  на  обед.  А  ты  побудь  здесь,  я
накормлю тебя вкусным, горячим обедом.
   - Ты же знаешь, что мне надо обойти больных.
   - Давай побудем вместе хоть один этот день.  Ну  пожалуйста.  Не  то  я
просто не знаю, что натворю. И потом, я не хочу, чтобы ты шатался один  по
улицам.
   Доктор заколебался и пощупал воротник своего пальто. Он был еще сырой.
   - Дочка, мне самому неохота уходить. Но ты же знаешь - у меня больные.
   Порция подержала  шаль  над  плитой,  пока  шерсть  не  нагрелась.  Она
застегнула на нем пальто и подняла повыше воротник. Он прочистил  горло  и
сплюнул в одну из бумажных салфеток, которые всегда носил в кармане. Потом
сжег ее в печке. Выйдя во двор, он поговорил с сидевшим на крыльце Длинным
и посоветовал побыть с Порцией, если ему удастся отпроситься с работы.
   Ветер на улице был пронизывающим и очень холодным. С  низкого,  темного
неба безостановочно сыпал мелкий дождик. Он  залил  мусорные  ящики,  и  в
переулке воняло гнилыми отбросами.  Доктор  уставился  хмурыми  глазами  в
землю и кое-как умудрялся сохранять равновесие, хватаясь за штакетник.
   Он сделал самые  неотложные  визиты.  Потом,  от  двенадцати  до  двух,
принимал больных у себя. После этого он долго сидел за письменным  столом,
крепко  сжав  кулаки.  Но  над  тем,  что   случилось,   бесполезно   было
раздумывать.
   Ему хотелось бы никогда больше не видеть ни одного человеческого  лица.
И в то же время невтерпеж было сидеть в пустой комнате  одному.  Он  надел
пальто и снова вышел на мокрую, холодную улицу. В кармане  у  него  лежало
несколько рецептов, которые надо было сдать в аптеку. Но ему  не  хотелось
разговаривать и с Маршаллом Николлсом. Он вошел в аптеку и  молча  положил
рецепты  на  прилавок.  Фармацевт  оторвался  от  порошков,   которые   он
развешивал,  и  протянул  ему  обе  руки.  Его  толстые   губы   безмолвно
шевелились, пока наконец он не овладел собой.
   - Доктор, - сказал он церемонно, - я хочу довести до  вашего  сведения,
что и я, и все наши коллеги,  так  же  как  и  члены  нашей  ложи,  и  все
прихожане  глубоко  потрясены  вашим  горем  и  хотим  выразить  вам  свое
глубочайшее сочувствие.
   Доктор Копленд круто повернулся и вышел, не произнеся  ни  слова.  Нет,
этого ему мало. Тут нужно что-то большее. Неуклонная, истинная цель,  воля
добиваться справедливости... Он шел прямо, держа руки по швам,  к  Главной
улице. И безуспешно пытался решить, что ему делать. Во всем городе  он  не
знал ни одного влиятельного белого, который  был  бы  человеком  смелым  и
справедливым. Он перебрал  в  памяти  всех  адвокатов,  всех  судей,  всех
официальных лиц, которых знал хотя бы понаслышке, - но мысль о  каждом  из
этих белых вызывала у  него  только  горечь  в  душе.  Наконец  выбор  его
остановился на члене Верховного суда. Дойдя до  здания  суда,  доктор,  не
колеблясь, вошел, решив повидать судью сегодня же.
   Просторный вестибюль был пуст, только в дверях судейских комнат по  обе
его стороны околачивалось несколько  бездельников.  Доктор  не  знал,  где
сидит тот, кого он ищет, и стал неуверенно бродить по всему зданию,  читая
таблички  на  дверях.  Наконец  он  вошел  в  узкий  коридор.   Посредине,
загораживая проход, разговаривали трое белых. Он прижался к  стене,  чтобы
их не задеть, но один из белых обернулся и его остановил.
   - Чего тебе?
   - Не  будете  ли  вы  любезны  сказать  мне,  где  помещается  приемная
верховного судьи?
   Белый ткнул большим пальцем в конец коридора. Доктор  Копленд  узнал  в
нем помощника шерифа. Они встречались десятки раз, но тот его  не  помнил.
На взгляд негра, все белые  выглядят  одинаково,  но  негры  стараются  их
различать. С другой стороны, все негры кажутся одинаковыми белым, но белые
редко дают себе труд запомнить лицо негра. Поэтому белый спросил:
   - Чего вам нужно, преподобный?
   Привычная шутовская кличка его разозлила.
   - Я не священник, - сказал он. - Я - врач, доктор медицины. Меня  зовут
Бенедикт-Мэди Копленд, и я хочу увидеть судью по очень срочному делу.
   Как и все белые, помощник приходил в  бешенство,  если  негр  правильно
выговаривал слова.
   - Да ну? - с издевкой осведомился он и подмигнул своим дружкам. - А вот
я - помощник шерифа, меня зовут мистер Вильсов, и я тебе говорю, что судья
занят. Зайди как-нибудь в другой раз.
   - Мне необходимо видеть судью, - сказал доктор Копленд. - Я обожду.
   В начале коридора стояла скамья, и он на нее сел. Трое белых продолжали
разговаривать, но доктор знал, что помощник за ним  наблюдает.  Он  твердо
решил не уходить. Прошло больше получаса. Несколько белых  прошли  взад  и
вперед по коридору без всякой помехи. Доктор знал,  что  помощник  за  ним
следит,  и  сидел  как  каменный,   сжав   руки   между   колен.   Чувство
самосохранения ему подсказывало, что лучше уйти и вернуться попозже, когда
шерифа уже не будет. Всю  жизнь  он  был  крайне  осторожен  в  общении  с
подобными людьми.  Но  сейчас  что-то  мешало  ему  отказаться  от  своего
намерения.
   - Эй ты, поди-ка сюда, - в конце концов крикнул помощник шерифа.
   Голова у доктора затряслась, и, когда  он  встал,  ноги  с  трудом  ему
повиновались.
   - В чем дело?
   - Для чего, ты сказал, тебе нужен судья?
   - Я ничего не сказал, - ответил доктор. - Я говорил только, что у  меня
к нему срочное дело.
   - Ты же на ногах не держишься!.. Напился  небось,  а?  От  тебя  так  и
разит.
   - Это ложь, - медленно произнес доктор Копленд. - Я не...
   Шериф ударил его по лицу. Он откачнулся к стене.  Двое  белых  схватили
его за руки и потащили по лестнице вниз. Он не сопротивлялся.
   - Вот в чем беда нашей  страны,  -  сказал  помощник.  -  В  таких  вот
паршивых черномазых, которые забывают свое место.
   Он не произнес ни слова, позволяя им делать с собой все, что они хотят.
Прислушиваясь к себе, он ждал приступа неукротимой ярости и  почувствовал,
как она просыпается. Бешенство сразу обессилило его, и он споткнулся.  Его
посадили в полицейский фургон с двумя стражниками, отвезли  в  полицию,  а
оттуда в тюрьму. И только когда его ввели в тюрьму, ярость взяла свое.  Он
вдруг вырвался у них из рук. Его загнали в угол и окружили.  Его  колотили
по голове и по плечам дубинками. А он чувствовал в себе могучую,  чудесную
силу и, отбиваясь, слышал, как громко хохочет вслух. Он  и  всхлипывал,  и
смеялся. Он яростно пинал их ногами. Он бил  их  кулаками  и  даже  ударил
кого-то головой. Тогда его прижали так, что он не мог даже пошевельнуться.
Его волоком протащили через приемную тюрьмы. Дверь  в  камеру  отворилась.
Кто-то лягнул его в пах, и он упал на колени.
   В темной каморке было еще пять заключенных - три  негра  и  два  белых.
Один из белых, глубокий старик, был пьян. Он  сидел  на  полу  и  чесался.
Другому белому, совсем мальчику, не было и пятнадцати лет. Все трое негров
были молодые. Лежа на койке, доктор Копленд вгляделся в их  лица  и  узнал
одного из них.
   - Как вы сюда попали?  -  спросил  молодой  человек.  -  Вы  же  доктор
Копленд!
   Доктор кивнул.
   - А я - Дэри Уайт. В прошлом году вы у моей сестры вырезали гланды.
   Ледяная камера насквозь провоняла какой-то гнилью. В углу стояла полная
до краев параша. По стенам ползали тараканы. Он закрыл глаза и, как видно,
сразу же заснул, потому что,  когда  он  снова  их  открыл,  в  оконце  за
решеткой стало черно, а в коридоре горел яркий свет. На полу  стояло  пять
пустых жестяных тарелок. Его ждал обед из капусты с кукурузной лепешкой.
   Он присел и сразу же отчаянно расчихался. Его душила  мокрота.  Немного
погодя зачихал и белый мальчишка. У доктора  Копленда  кончились  бумажные
салфетки, и ему пришлось пустить в ход листки из  записной  книжки.  Белый
мальчишка либо сморкался в парашу, либо вовсе не  вытирал  носа,  и  сопли
текли у него прямо на рубаху. Зрачки у него были расширены, щеки горели от
жара. Он скорчился на краю койки и стонал.
   Вскоре их повели в уборную, а вернувшись, они стали готовиться ко  сну.
На шестерых было только четыре койки. Старик храпел на полу. Дэри и другой
парень кое-как умостились вдвоем на одной койке.
   Часы текли медленно. Свет из коридора бил в  глаза,  а  вонь  в  камере
мешала дышать. Он никак не мог согреться. Зубы у него  стучали,  его  тряс
озноб. Он сел, укутавшись в грязное одеяло, и стал  раскачиваться  взад  и
вперед. Дважды  он  наклонялся,  чтобы  укрыть  белого  мальчика,  который
бормотал и раскидывал руки во сне. Доктор  раскачивался,  подперев  голову
руками; из горла его то и дело вырывался певучий стон. Думать о Вильяме он
не мог. И даже не в силах был  размышлять  о  своей  истинной,  неуклонной
цели, черпая из этого силу. Он был слишком поглощен своими страданиями.
   Потом на смену ознобу пришел жар. По телу разлилось  тепло.  Он  лег  и
словно погрузился во что-то горячее, красное и очень приятное.


   Наутро  показалось  солнце.  Нелепая  южная  зима  кончилась.   Доктора
Копленда выпустили. У ворот тюрьмы его дожидалась кучка людей. Там  был  и
мистер Сингер. Пришли также Порция, Длинный и  Маршалл  Николлс.  Лица  их
расплывались, и он был не в силах их разглядеть.  Солнце  светило  слишком
ярко.
   - Отец, неужели ты не понимаешь, что так нашему Вилли  не  поможешь?  И
чего ты поднял скандал у белых в суде? Самое для нас лучшее - это  держать
язык за зубами. И ждать.
   Ее громкий голос надсадно отдавался у него в ушах. Они влезли в  такси,
и вот он уже дома - лежит, уткнувшись лицом в чистую белую подушку.



        11

   Мик не спала всю ночь. Этта заболела, и ей пришлось  лечь  в  гостиной.
Кушетка для нее была слишком короткой и узкой. Ей снились кошмары о Вилли.
Прошел уже почти месяц с  тех  пор,  как  Порция  рассказала,  что  с  ним
сделали, а она все не могла этого забыть. Два раза за  ночь  ей  приснился
страшный сон, и она просыпалась на полу.  На  лбу  у  нее  даже  выскочила
шишка. А в шесть часов утра она услышала, как Билл пошел на кухню готовить
себе завтрак. День уже настал, но шторы были спущены, и в  комнате  царила
полутьма. Ей было странно просыпаться в гостиной. Даже  как-то  неприятно.
Простыня сбилась и свисала на пол. Подушка валялась посреди  комнаты.  Она
встала и открыла дверь в прихожую. На лестнице никого не было. Тогда она в
одной ночной рубашке побежала в комнату окнами во двор.
   - Джордж, подвинься!
   Мальчишка лежал, свернувшись, на  самой  середине  кровати.  Ночь  была
теплая, и он был совсем голенький. Кулаки у него были крепко сжаты, и даже
во сне глаза прищурены, словно он решал какую-то трудную задачу.  Рот  был
открыт, и на подушке виднелось мокрое пятнышко. Она его толкнула.
   - Погоди... - пробормотал он во сне.
   - Подвинься на свою сторону.
   - Погоди... дай досмотреть сон... дай досмотреть...
   Она столкнула его на положенное место и легла рядом.  Когда  она  снова
открыла глаза, было уже поздно - солнце светило в  окно.  Джорджа  и  след
простыл. Со двора доносились детские голоса и плеск воды.  Этта  и  Хейзел
разговаривали в соседней комнате. Пока она одевалась, ей  вдруг  пришла  в
голову одна мысль. Она попыталась подслушать их разговор сквозь дверь,  но
слова трудно было разобрать. Тогда она  с  маху  распахнула  дверь,  чтобы
застать их врасплох.
   Они читали киножурнал. Этта еще лежала в кровати. Рукой она до половины
прикрыла фотографию какого-то актера.
   - Вот отсюда он правда похож на того мальчика, который ухаживал за...
   - Как ты себя чувствуешь, Этта?  -  спросила  Мик.  Она  заглянула  под
кровать - коробка ее стояла на том же месте, где она ее поставила.
   - Очень тебя это волнует, - огрызнулась Этта.
   - Чего ты задираешься?
   Лицо у Этты осунулось. У нее ужасно болел  живот  и  яичник  был  не  в
порядке. Это имело какое-то отношение к ее нездоровью. Доктор сказал,  что
ей срочно надо вырезать яичник. Но папа сказал, что придется подождать.  В
доме нет никаких денег.
   - А как, по-твоему, я могу себя вести? - сказала Мик. - Я тебя  вежливо
спрашиваю, а ты сразу начинаешь лаяться.  Хотела  тебя  пожалеть,  что  ты
больная, но разве с тобой можно по-человечески. Понятно, что  я  злюсь.  -
Она откинула со лба прядь  волос  и  погляделась  в  зеркало.  -  Господи!
Видишь, какая шишка! Лоб у меня наверняка треснул, факт.  Два  раза  ночью
грохнулась; видно, ударилась головой о столик возле  кушетки.  Не  Могу  я
спать в гостиной. На этой кушетке я ноги вытянуть не могу.
   - А нельзя ли потише? - вмешалась Хейзел.
   Мик встала на колени и вытащила из-под кровати  свою  большую  коробку.
Она внимательно осмотрела веревку, которой та была перевязана.
   - Эй вы, лучше скажите, трогали вы ее или нет?
   - Иди ты... - сказала Этта. - Очень нужно пачкаться твоим хламом.
   - Только попробуйте! Я вас задушу, если тронете мои вещи.
   - Ну, знаешь! - сказала Хейзел. - Мик Келли, ты самая большая эгоистка,
какую я видала! Тебе на всех наплевать, кроме...
   - Иди ты на фиг! - Она хлопнула дверью. Как она их ненавидит!  Наверно,
нехорошо так думать, но это правда.
   Папа был на кухне с Порцией, пил  кофе  в  своем  неизменном  купальном
халате. Белки глаз у него  были  налиты  кровью,  и  чашка  дребезжала  на
блюдце. Он как заводной шагал с чашкой в руке вокруг кухонного стола.
   - Который час? Мистер Сингер еще не ушел?
   - Ушел, милушка, - сказала Порция. - Да ведь уже скоро десять часов.
   - Десять! Ого! Никогда еще так долго не спала.
   - Что там у тебя в этой шляпной коробке, которую ты вечно таскаешь?
   Мик сунула руку в духовку и вытащила полдюжины оладий.
   - Не спрашивай, и я тебе не буду врать. Не суй нос в чужие дела, не  то
плохо кончишь.
   - Если осталось немножко молока, я намочу  в  нем  хлебушка,  -  сказал
папа. - Это называется "кладбищенская  похлебка".  Может,  живот  поменьше
будет болеть.
   Мик  разрезала  оладьи  пополам  и  положила  внутрь  ломтики   жареной
телятины. Усевшись на заднем крыльце,  она  стала  завтракать.  Утро  было
теплое и солнечное. Тоща-Моща и Слюнтяй играли с Джорджем на заднем дворе.
На Слюнтяе был купальный костюм, остальные сняли с себя все, кроме трусов.
Они поливали друг друга из шланга. Струя воды сверкала  на  солнце.  Ветер
разносил брызги облачком, и облачко это переливалось всеми цветами радуги.
На ветру хлопало развешенное на веревке  белье.  Белые  простыни,  голубое
платьице Ральфа, красная кофта и ночные рубашки - все это, мокрое, свежее,
было надуто ветром, как разноцветные шары.  Погода  стояла  почти  летняя.
Мохнатые желтенькие шмели гудели вокруг жимолости у забора,  выходящего  в
переулок.
   - Смотри, я буду держать его над головой! - кричал  Джордж.  -  Смотри,
как потечет вниз!
   Энергии в ней было хоть отбавляй, она не могла усидеть на месте. Джордж
набил  мешок  из-под  муки  землей  и  подвесил  его   на   ветку   вместо
тренировочной груши. Она стала бить по нему. Хлоп! Хлоп! - в  такт  песне,
которая звучала у нее в уме, когда она проснулась. Джордж нечаянно положил
вместе с землей в мешок острый камень, и она поранила костяшки пальцев.
   - Ой! Ты пустил мне воду прямо в  ухо.  У  меня  лопнула  перепонка!  Я
совсем оглох!..
   - Дай сюда. Дай я пущу...
   Струя воды попала ей в лицо, а потом ребята направили шланг прямо ей на
ноги. Она испугалась, что промокнет ее коробка, и  понесла  ее  кругом  по
переулку к парадному. Гарри сидел у себя на ступеньках и читал газету. Она
открыла коробку и вынула тетрадь. Но ей трудно было сосредоточиться, чтобы
записать песню. Гарри смотрел на нее, и это мешало ей думать.
   В последнее время они с Гарри много разговаривали. Чуть не каждый  день
они вместе возвращались  из  школы.  Говорили  о  боге.  Иногда  она  даже
просыпалась ночью, такая жуть ее брала от того, о чем они  позволяли  себе
говорить.  Гарри  был  пантеистом.  Это  тоже  такая  вера,  вроде  как  у
католиков, баптистов или евреев. Гарри верил, что, когда ты умрешь и  тебя
похоронят, ты превращаешься в растение, огонь,  землю,  облака  или  воду.
Пусть на это уйдет тысяча лет, но потом в конце концов ты  станешь  частью
вселенной. Он сказал, что, на его взгляд, это  лучше,  чем  быть  каким-то
ангелом. Во всяком случае, лучше, чем ничего.
   Гарри швырнул газету к себе в прихожую и подошел к ней.
   - Совсем уже лето, - сказал он. - А только март.
   - Ага. Хорошо бы пойти выкупаться.
   - Ну да, если бы было где.
   - Негде. Разве что в бассейне загородного клуба.
   - Хорошо бы что-нибудь  такое  сделать.  Уехать,  что  ли,  куда-нибудь
подальше...
   - Ага, - сказала  она.  -  Погоди!  Я  знаю  одно  место.  За  городом,
километрах в двадцати пяти отсюда. Глубокий, широкий ручей  посреди  леса.
Скауты разбивали там летом лагерь. В прошлом году миссис Уэллс возила туда
нас с Джорджем, Питом и Слюнтяем поплавать.
   - Хочешь, я достану велосипеды, и мы завтра туда поедем. Раз в месяц  у
меня выходной в воскресенье.
   - Поедем и устроим пикник, - сказала Мик.
   - Ладно. А я у кого-нибудь попрошу велосипеды.
   Ему было пора идти на работу. Она смотрела, как  он  Шагает  по  улице,
размахивая руками. Недалеко от перекрестка рос раскидистый лавр с  низкими
ветвями. Гарри разбежался, подпрыгнул, ухватился за ветку и подтянулся. Ей
стало приятно, что они так  дружат.  И  потом,  он  красивый.  Завтра  она
попросит у Хейзел голубые бусы и наденет шелковое платье. А  на  обед  они
возьмут бутерброды с вареньем и лимонад. Может,  Гарри  захватит  с  собой
что-нибудь этакое необыкновенное из еды: ведь они правоверные  евреи.  Она
следила за ним, пока он не свернул за  угол.  Ей-богу,  теперь,  когда  он
вырос, он стал очень красивый.


   Гарри за городом был совсем не такой,  как  Гарри  на  заднем  крыльце,
когда он читал газеты и размышлял  о  Гитлере.  Они  выехали  очень  рано.
Велики, которые он достал, были мужские, с перекладиной между ногами.  Они
привязали еду и купальные костюмы сзади к сиденьям и отправились  в  путь,
когда не было еще девяти часов. Утро было солнечное, жаркое. Через час они
уже были далеко за городом и ехали по красному,  глинистому  проселку.  По
сторонам тянулись ярко-зеленые поля, и пронзительно пахло  соснами.  Гарри
оживленно разговаривал.  В  лицо  им  дул  теплый  ветер.  Во  рту  у  нее
пересохло, и очень хотелось есть.
   - Видишь вон тот дом на холме? Давай остановимся и попросим воды.
   - Нет, лучше потерпи. От воды из колодца можно подхватить брюшной тиф.
   - Он у меня уже был. И еще воспаление легких, и раз я сломала  ногу,  а
потом у меня был нарыв на ступне.
   - Это я помню.
   - Ага, - сказала Мик. - Когда у нас был брюшняк, мы с Биллом  лежали  в
передней комнате, а Пит Уэллс, проходя мимо нашего дома,  всегда  пускался
бежать, заткнув нос, и боялся даже посмотреть на наши окна. Биллу от этого
было как-то не по себе. А у меня все волосы вылезли, я была совсем лысая.
   - Ручаюсь, что мы уже отъехали от  города  километров  пятнадцать.  Уже
полтора часа гоним, и довольно быстро.
   - До чего же я пить хочу, - пожаловалась Мик. - И есть. Что  у  тебя  в
мешке?
   - Паштет из печенки, бутерброды с куриным салатом и пирог.
   - Вот это здорово! - Ей стало стыдно, что она взяла с собой так мало. -
А у меня два крутых яйца, но зато  фаршированные,  и  отдельно  пакетик  с
солью и перцем. А потом бутерброды с маслом и черносмородиновым  вареньем.
Завернутые в пергаментную бумагу. И еще у меня есть бумажные салфетки.
   - Я вообще не хотел, чтобы ты брала с собой еду, - сказал Гарри. - Мама
наготовила  на  двоих.  Я  ведь  тебя  пригласил.  Вот  скоро  доедем   до
какой-нибудь лавки и купим чего-нибудь холодного попить.
   Но они проехали еще полчаса, пока им наконец  не  попалась  заправочная
станция с буфетом. Гарри прислонил велосипеды  к  стене,  и  она  побежала
вперед. Когда она вошла с яркого солнца в буфет, ей там показалось  темно.
Полки были заставлены сырами, банками оливкового масла и пакетами с мукой.
На прилавке над большой липкой банкой с рассыпными леденцами роились мухи.
   - Что у вас есть из напитков? - спросил Гарри.
   Хозяин принялся перечислять. Мик открыла ледник и заглянула внутрь.  Ей
было приятно подержать руки в ледяной воде.
   - Я хочу шоколадный напиток. У вас он есть?
   - И я, - присоединился Гарри. - Дайте две бутылки.
   - Нет, обожди. Тут есть очень холодное пиво. Я бы  хотела  еще  бутылку
пива, если у тебя хватит денег на такое угощение.
   Гарри заказал бутылку пива и для себя. Он,  правда,  считал,  что  пить
пиво до двадцати лет - грех, но тут уж решился за компанию. Сделав  первый
глоток, он сморщился. Они сидели на ступеньке у входа в буфет. Ноги у  Мик
так устали, что даже икры дрожали. Она вытерла  горлышко  ладонью  и  тоже
сделала долгий холодный глоток. По той стороне  дороги  тянулось  большое,
незасеянное, поросшее травой поле, а  за  ним  виднелась  опушка  хвойного
леса. Деревья были самых разных оттенков зелени - от яркого желто-зеленого
до темного, в черноту. А небо надо всем этим - паляще-голубое.
   - Люблю пиво, - сказала она. - Раньше я всегда  макала  хлеб  в  папины
опивки. И еще люблю лизать с руки соль, когда пью. Это  вторая  бутылка  в
жизни, которую я выпила одна.
   - Первый глоток показался мне кислым. Ну а теперь вкусно.
   Буфетчик сказал, что до города почти двадцать километров.  Им  осталось
проехать еще шесть. Гарри расплатился, и они опять вышли на жару. Голос  у
Гарри стал громкий, и он часто беспричинно смеялся.
   - Черт, от пива и этого пекла у меня голова закружилась.  Но  зато  так
хорошо! - сказал он.
   - Скорее бы выкупаться.
   Дорога была песчаная, им приходилось изо всех сил нажимать  на  педали,
чтобы не увязнуть.  У  Гарри  рубашка  взмокла  и  прилипла  к  спине.  Он
разговаривал не умолкая. Дальше опять пошла красная глина,  песок  остался
позади. В голове у Мик звучала медленная негритянская песня, одна из  тех,
которые брат Порции наигрывал на гармонике. Она вертела педали в такт ей.
   Наконец они добрались до долгожданного места.
   - Вот!.. Видишь надпись:  "Частное  владение".  Теперь  надо  перелезть
через колючую проволоку, а потом пойдем по вон той тропинке, смотри!
   В лесу было необычайно тихо. Землю покрывала подстилка  из  шелковистых
сосновых игл. Через несколько минут они  добрались  до  ручья.  Коричневая
вода текла очень быстро. Она была такая  прохладная.  Не  слышно  было  ни
звука, кроме журчания воды и  пения  ветерка  в  верхушках  сосен.  Густой
молчаливый лес нагнал на них робость, и  они  неслышно  шагали  по  берегу
ручья.
   - Ну, разве не красиво...
   Гарри засмеялся.
   - Почему ты разговариваешь шепотом? Послушай! - Прихлопнув  рукой  рот,
он издал долгий индейский клич, который тут же вернуло эхо. - Пошли! Давай
поскорее в воду, надо остыть.
   - А есть ты не хочешь?
   - Ладно, тогда раньше поедим. Половину сейчас, а остальное потом, когда
выкупаемся.
   Они развернули  бутерброды  с  вареньем.  Когда  они  их  съели,  Гарри
аккуратно скатал бумагу и засунул в дупло соснового пня. Потом он  вытащил
плавки и прошел по дорожке дальше. Она скинула за кустом все, что  на  ней
было, и натянула купальный костюм Хейзел. Он был ей тесен  и  резал  между
ногами.
   - Готова? - крикнул ей Гарри.
   Она услышала всплеск; когда она подошла к берегу, Гарри уже плавал.
   - Не ныряй, пока я не выясню, нет ли тут коряг или мели, -  сказал  он.
Она молча смотрела на его голову, подпрыгивающую, как мячик,  в  воде.  Да
она вовсе и не собиралась нырять! Она и плавать-то не умела. Она  купалась
в реке всего несколько раз в жизни, да и то либо с плавательными пузырями,
либо там, где вода  была  не  выше  головы.  Но  ей  стыдно  было  в  этом
признаться. Она засмущалась. И вдруг ни с того ни с сего соврала:
   - Я уже больше не ныряю. Раньше ныряла с высоты, все время  ныряла.  Но
один раз раскроила себе башку и теперь больше не могу нырять.  -  Подумав,
она  добавила:  -  Я  тогда  сделала   двойной   прыжок.   Знаешь,   когда
складываешься сначала пополам. А когда я вынырнула, вся вода была в крови.
Но я ничего не  заметила  и  продолжала  делать  разные  фокусы.  Тут  мне
закричали. И тогда я поняла, откуда в воде столько крови. С тех пор я даже
плавать как следует не могу.
   Гарри вскарабкался на берег.
   - Господи! Я этого даже не знал.
   Она хотела дополнить свой рассказ для пущего  правдоподобия  кое-какими
подробностями,  но  вдруг  загляделась  на  Гарри.  Кожа   у   него   была
светло-коричневая и от воды золотилась. На груди и на ногах у  него  росли
волосы. В тесно облегающих плавках он казался совсем голым. Без очков лицо
его стало шире и красивее. Глаза у него были  влажные,  голубые.  Он  тоже
смотрел на нее, и вдруг они оба засмущались.
   - Тут метра четыре глубины, только у того берега мелко.
   - Пошли в воду. Она холодная, вот здорово небось купаться.
   Ей было совсем не страшно. Все  равно  как  если  бы  она  застряла  на
верхушке очень высокого дерева и теперь хочешь не  хочешь,  а  надо  лезть
вниз; внутри у нее как-то все оцепенело.  Она  боком  слезла  с  берега  в
ледяную воду. Уцепилась за какой-то корень, пока он не сломался  у  нее  в
руках, а потом поплыла. Раз она захлебнулась и пошла ко дну, но продолжала
барахтаться и в общем не опозорилась. Она плыла, покуда  не  добралась  до
противоположного берега, где можно было достать ногами дно. Там  ей  стало
легче. Она заколотила кулаками по воде и принялась кричать всякую  ерунду,
чтобы послушать эхо.
   - Гляди!
   Гарри вскарабкался на высокое тоненькое деревцо.  Ствол  был  гибкий  -
когда Гарри добрался до верхушки, он под его тяжестью накренился, и  Гарри
свалился в воду.
   - Я тоже, я тоже! Смотри!
   - У тебя совсем молоденькое!
   Лазала она не хуже других ребят на улице. Она точно повторила  то,  что
сделал Гарри, и шумно шлепнулась в воду. Да и плавать  она  теперь  могла.
Плавать она уже умеет. Потом они играли в пятнашки, носились по  берегу  и
прыгали в холодную коричневую воду. Орали во весь голос,  падали  в  воду,
снова вылезали на берег. Дурачились они, наверное, часа два.  Потом  вышли
из воды и оглядели друг друга, словно не зная, что бы сделать  еще.  Вдруг
она спросила:
   - Ты когда-нибудь плавал голый?
   В лесу было очень тихо. Гарри ответил не сразу. Он озяб. Соски  у  него
затвердели и стали лиловыми. Губы посинели, а зубы стучали.
   - П-по-моему, н-нет...
   В ней проснулось что-то бедовое, и она сказала, не подумав:
   - Я бы попробовала, если и ты попробуешь. Что, слабо?
   Гарри пригладил темные мокрые пряди:
   - Почему...
   Они сняли купальные костюмы. Гарри стоял к ней спиной.  Он  споткнулся,
уши у него покраснели. Потом они повернулись  друг  к  другу.  Может,  они
простояли так полчаса, а может, не больше минуты.
   Гарри достал с дерева лист и разорвал на мелкие кусочки.
   - Давай лучше оденемся.
   За время обеда оба не проронили ни слова. Они разложили  еду  прямо  на
земле. Гарри все поделил поровну. Вокруг царил сонный зной летнего дня.  В
глухом лесу не было слышно ни звука,  кроме  медленного  журчания  воды  и
пения птиц. Гарри, держа фаршированное яйцо, мял желток  большим  пальцем.
Что ей это напомнило? Она услышала свой вздох.
   Потом он сказал, глядя куда-то вверх, через ее плечо:
   - Послушай, Мик, по-моему, ты очень красивая. Раньше я как-то этого  не
думал. Не то чтобы я тебя считал уродиной, а просто...
   Она кинула в воду сосновую шишку.
   - Пожалуй, нам пора двигаться, чтобы засветло попасть домой.
   - Нет, - сказал он. - Давай полежим. Ну хоть минутку.
   Он принес несколько охапок сосновых веток, листьев и  серого  мха.  Она
смотрела на него, посасывая колено. Руки ее были крепко сжаты в кулаки,  а
все тело натянуто, как для прыжка.
   - Теперь можно поспать и со свежими силами ехать домой.
   Они легли на мягкую подстилку и стали смотреть в небо, на темно-зеленые
верхушки сосен. Птица пела такую грустную и прозрачную  песню,  какой  Мик
никогда не слышала. Высокая нота была словно у гобоя, а  потом  спустилась
на пять тонов ниже и снова позвала, как вначале. Песня была печальная, как
бессловесный вопрос.
   - Ну и прелесть эта птица, - сказал Гарри. - Наверное, зеленушка.
   - Вот если бы тут был  океан!  Лежать  бы  на  песке  и  смотреть,  как
далеко-далеко плывут корабли. Ты ведь как-то  летом  ездил  на  взморье  -
расскажи, какое оно.
   Голос у него почему-то был сдавленный, хриплый.
   - Ну... во-первых, там волны. Когда голубые, когда зеленые, а на солнце
блестят, как стекло. И на песке можно собирать ракушки. Вроде тех, что  мы
привезли в коробке из-под сигар, видела? И над водой там белые  чайки.  Мы
были на берегу  Мексиканского  залива,  из  бухты  всегда  дул  прохладный
ветерок, там никогда не бывает такой жары, как здесь... Никогда...
   - Снег, - сказала Мик. - Вот что  мне  хотелось  бы  увидеть.  Холодные
белые снежные заносы, как в кино. Метель... Белый холодный снег - и падает
неслышно, падает, падает всю зиму напролет. Как на Аляске.
   Оба повернулись разом. И прижались друг к другу. Она почувствовала, как
он дрожит, а кулаки у нее были сжаты так, что казалось, сейчас треснут. "О
господи", - снова и снова повторял он. Казалось, будто голову ей  оторвали
от тела и куда-то закинули. Глаза ее глядели прямо в  слепящее  солнце,  и
она что-то считала в уме. А потом все и случилось...
   Оказывается, вот как это бывает.



        12

   Они медленно вертели педали,  катясь  по  дороге.  Гарри  ехал  опустив
голову, сгорбившись. Длинные черные тени их тянулись по пыльной обочине, -
приближались сумерки.
   - Послушай... - начал он.
   - Ага?
   - Надо все толком понять... Необходимо. Ты... что-нибудь понимаешь?
   - Не знаю. Наверно, нет.
   - Послушай... Надо же что-то делать! Давай сядем.
   Они бросили велосипеды и сели у дороги,  на  краю  канавы.  Сидели  они
далеко друг от друга. Позднее солнце припекало им голову,  а  вокруг  было
полно бурых осыпающихся муравьиных куч.
   - Надо все толком понять... - повторил Гарри.
   Он заплакал. Он сидел неподвижно, а слезы бежали по  его  белому  лицу.
Она даже думать не могла о том, из-за чего он плачет. Муравей укусил ее  в
щиколотку; она поймала его и поднесла к глазам.
   - Понимаешь, - сказал он, - я ведь до сих  пор  даже  не  поцеловал  ни
одной девочки.
   - Я тоже. Я ни разу не целовалась с мальчишками. Кроме родных.
   - Вот и все, о чем я думал - только бы поцеловать ту девочку. Мечтал об
этом на уроках и даже ночью, во сне. И вот  один  раз  она  назначила  мне
свидание. Я догадался, что она, наверное, хочет, чтобы я ее поцеловал. А я
смотрел на нее в темноте и не мог решиться. Вот и все, о чем  я  мечтал...
только бы ее поцеловать... А когда было можно, я просто не сумел, и все.
   Она вырыла пальцем ямку в земле и закопала мертвого муравья.
   - Виноват во всем я. Прелюбодеяние -  ужасный  грех,  как  на  него  ни
смотри. А ты еще на два года моложе меня, совсем ребенок.
   - Ну уж вранье. Вовсе я не ребенок. Хотя теперь я хотела бы им быть.
   - Послушай. Если ты считаешь, что это надо, мы поженимся... тайком  или
все равно как.
   Мик помотала головой.
   - Мне это не подходит. Я никогда не женюсь ни на каком мальчишке.
   - Я тоже никогда не женюсь. Честное слово... Я не просто так говорю,  -
это правда.
   Его вид ее напугал. Нос  у  него  вздрагивал,  а  нижнюю  губу  он  так
искусал, что она была вся в пятнах и в крови. Глаза  у  него  горели,  они
были мокрые и сердитые. А такого бледного лица она еще никогда в жизни  не
видела. Она отвернулась. Все было бы не так ужасно, если  бы  он  хоть  не
болтал. Она медленно обвела взглядом слоистую красно-белую  глину  канавы,
разбитую бутылку из-под  виски,  сосну  напротив,  где  висело  объявление
окружного шерифа о чьем-то розыске. Ей хотелось сидеть долго-долго,  ни  о
чем не думать и ничего не говорить.
   - Я куда-нибудь уеду. Я хороший механик и могу получить работу в  любом
месте. Если я останусь, мама все поймет по моему лицу.
   - Скажи... А во мне заметна какая-нибудь перемена?..
   Гарри долго вглядывался в ее лицо и потом кивнул: да, заметна.
   - И вот еще что, - продолжал он. - Через месяц или два  я  пришлю  тебе
свой адрес. Напиши, все ли у тебя обошлось.
   - В каком смысле? - медленно спросила она.
   Он объяснил.
   - Напиши только одно слово: "Порядок", и я пойму.
   Они шли домой пешком, ведя  за  руль  велосипеды.  Их  гигантские  тени
вытягивались впереди. Гарри сгорбился, как  старый  нищий,  и  то  и  дело
вытирал рукавом нос. На минуту все вокруг залило  ярким  золотым  сиянием,
потом солнце зашло за деревья, и тени их сбежали с дороги. Она чувствовала
себя ужасно старой, а внутри словно давила какая-то  тяжесть.  Теперь  она
уже взрослая, хочется ей этого или нет.
   Они  прошли  около  двадцати  километров  и  постояли  в  своем  темном
переулке. Ей был виден желтый свет, падавший из их кухонного окна. В  доме
у Гарри было темно - мать его еще не вернулась. Она работала в  портняжной
мастерской на соседней улице. Иногда  даже  по  воскресеньям.  Заглянув  в
окно, можно было увидеть ее в глубине комнаты над швейной  машиной  или  с
длинной иголкой в руке, когда она сметывала тяжелые куски ткани. И сколько
на нее ни смотри, она даже головы не поднимет. А по вечерам  она  готовила
свою правоверную пищу - для них с Гарри.
   - Послушай... - начал он.
   Она молча ждала в темноте, но он так и не договорил. Они попрощались за
руку, и Гарри зашагал по темному переулку. Дойдя до угла, он  обернулся  и
кинул на нее взгляд через плечо. На лицо его падал свет - оно было бледным
и суровым. Потом он ушел.


   - Вот тебе загадка, - сказал Джордж.
   - Ну?
   - Идут три человека, родной матери дети, меж собой не братья.
   - Сейчас... Сводные братья.
   Джордж улыбнулся, показывая Порции мелкие квадратные голубоватые зубы.
   - А кто же еще?
   - Не можешь угадать? Сестры. Весь фокус в том, что тебе и в  голову  не
придет, что дама - это человек.
   Она стояла у порога и смотрела на них. Проем двери обрамлял кухню,  как
картину. Внутри было чисто и уютно. Горела только лампа над  раковиной,  и
повсюду в комнате густели тени. За столом Билл и Хейзел играли в джокер на
спички. Хейзел то и дело щупала пухлыми розовыми  пальцами  свои  косы,  а
Билл, втянув щеки, сдавал карты с крайне серьезным видом.  Возле  раковины
Порция чистым клетчатым полотенцем перетирала посуду. Она похудела, кожа у
нее была золотисто-желтая, а напомаженные черные волосы гладко  прилизаны.
Ральф смирно сидел на полу, а Джордж завязывал  на  нем  сбрую  из  старой
рождественской мишуры.
   - А вот тебе, Порция, еще загадка. Если  стрелки  на  часах  показывают
половину третьего...
   Она вошла в кухню. Ей показалось, что при виде  ее  все  отшатнутся,  а
потом встанут вокруг и будут ее разглядывать. Но они только мельком на нее
посмотрели. Она выжидательно присела к столу.
   - Вот еще принцесса какая - является, когда все уже; поужинали. Так мне
никогда и домой не уйти.
   Никто не обращал на нее внимания. Она съела большую тарелку лососины  с
капустой и закусила творожной массой. Но думала она только о  маме.  Дверь
отворилась, вошла мама и сказала Порции, что  мисс  Браун  уверяет,  будто
нашла у себя в комнате клопа. Надо достать бутыль с керосином.
   - Не сиди насупившись, Мик. Тебе уже пора за собой следить и вести себя
как барышня. Погоди,  не  смей  убегать  из  комнаты,  когда,  я  с  тобой
разговариваю, - я хочу, чтобы  ты  перед  сном  хорошенько  помыла  Ральфа
губкой. Почисть ему нос и уши получше.
   Мягкие волосенки Ральфа  слиплись  от  овсяной  каши.  Она  обтерла  их
посудным полотенцем и ополоснула ему под краном лицо и руки. Билл и Хейзел
кончили играть. Билл, собирая выигранные спички, царапал по столу ногтями.
Джордж потащил Ральфа спать. Они с Порцией остались на кухне вдвоем.
   - Слушай! Погляди на меня. Замечаешь какую-нибудь перемену?
   - Конечно, замечаю, милуша.
   Порция надела красную шляпу и переобулась.
   - Ну и как?..
   - Возьми немножко жира и вотри в кожу. Нос у  тебя  здорово  облупился.
Жир, говорят, лучшее лекарство от ожога.
   Она стояла одна на темном дворе и отщипывала ногтями  кору  с  дубового
ствола. Это, пожалуй, еще  хуже.  Может,  ей  стало  бы  легче,  если  бы,
поглядев на нее, они сразу бы все поняли. Если бы они знали.
   Папа позвал ее с заднего крыльца:
   - Мик! Эй, Мик!
   - Да?..
   - К телефону.
   Джордж сразу  же  к  ней  прилип  -  хотел  подслушивать,  но  она  его
оттолкнула. Голос у миссис Миновиц был громкий, встревоженный.
   - Гарри уже давно пора быть дома. Ты не знаешь, где он?
   - Не знаю.
   - Он говорил, что вы вдвоем собираетесь куда-то на велосипедах. Где  же
он может быть? Ты не знаешь?
   - Не знаю, - повторила Мик.


   Снова наступила жара, и в "Солнечном  Юге"  постоянно  толпился  народ.
Мартовские ветры стихли. Деревья покрылись  густой  охристой  листвой.  На
голубом небе не видно было ни облачка, и солнечные лучи жгли все  сильнее.
Стояла духота. Джейк Блаунт ненавидел  такую  погоду.  От  одной  мысли  о
долгих знойных летних месяцах впереди у него кружилась голова;  чувствовал
он себя прескверно. С недавнего времени его стали донимать головные  боли.
Он  растолстел,  и  у  него  вырос  живот.  Верхняя   пуговица   брюк   не
застегивалась. Он понимал, что толстеет от пьянства,  но  продолжал  пить.
Спиртное помогало от  головной  боли.  Стоило  ему  выпить  рюмку,  и  она
проходила. А теперь одна рюмка действовала на него так, как  раньше  целая
бутылка. Взбадривало его не то, что он выпил сейчас, -  первый  же  глоток
приводил в действие все спиртное, которым он  пропитал  свой  организм  за
последние несколько месяцев. Столовая ложка пива снимала  биение  крови  в
висках, но и целая бутылка виски не давала желанного забвения.
   Тогда он бросил пить вчистую. Несколько дней он потреблял только воду и
апельсиновый сок. Боль точила его череп, как червь. Он с  трудом  работал;
долгий день и вечер, казалось, никогда  не  кончатся.  Спать  он  не  мог,
читать для него было пыткой. Сырая, кислая вонь в комнате приводила его  в
ярость. Он метался на кровати, а  когда  наконец  засыпал,  уже  наступало
утро.
   Его преследовал один и тот же кошмар. Впервые он ему  приснился  месяца
четыре назад. Он просыпался в холодном поту, но самое странное заключалось
в том, что он никак не мог  припомнить,  что  же  ему  снилось.  Когда  он
открывал глаза, оставалось  только  ощущение  страха.  Но  этот  страх,  с
которым он пробуждался, был всегда один и  тот  же,  значит,  и  сон,  без
сомнения, повторялся уже не первый раз. Он привык к тому, что ему  снились
уродливые пьяные кошмары, которые  уводили  его  в  безумие,  в  полнейшее
душевное расстройство, но утренний свет всегда  разгонял  эти  сумасшедшие
сны, и он сразу о них забывал.
   А вот этот слепой, ускользающий сон был  совсем  другого  свойства.  Он
просыпался и не мог ничего вспомнить, но его долго потом  мучило  ощущение
нависшей над ним угрозы. И вот как-то раз  он  проснулся  с  уже  знакомым
страхом, но где-то рядом жило смутное воспоминание о том, что было  с  ним
во тьме ночи. Он шел в толпе людей и нес что-то в руках. Вот и все, что он
мог  припомнить.  Украл  ли  он  что-нибудь?  Старался  ли  спасти  чье-то
достояние? Преследовали ли его все эти  люди  вокруг?  Пожалуй,  нет.  Чем
больше он вдумывался в этот несложный сон, тем меньше он  его  понимал.  И
некоторое время потом сон его больше не терзал.
   Он познакомился  с  человеком,  писавшим  на  стенах  воззвания  мелом,
которые он заметил  в  прошлом  ноябре.  И  с  первой  же  встречи  старик
присосался к нему, как злой дух. Фамилия его была Симс, он проповедовал на
улицах слово божие. Зимние холода мешали ему выйти из дому, но  весной  он
весь день проводил в городе. Его пушистые седые волосы  неровными  прядями
спускались на шею; он вечно  таскал  за  собой  большую  дамскую  шелковую
сумку, набитую религиозными прокламациями. Глаза у него  горели  безумием.
Симс пытался и Блаунта обратить в свою веру.
   - Дитя злосчастия, я чую греховную вонь пива, исходящую из уст твоих. И
ты куришь. Если бы господь желал, чтобы мы курили, он бы так  и  сказал  в
своем писании. На челе твоем печать Сатаны. Я ее  зрю.  Покайся.  Дай  мне
открыть тебе свет.
   Джейк закатывал глаза и чертил в воздухе знак креста. Потом он разжимал
свою выпачканную машинным маслом руку.
   - Я открою это тебе одному,  -  произносил  он  театральным  шепотом  и
показывал Симсу шрам на своей ладони. Потом, нагнувшись к старику, шептал:
- Но есть и другой знак. Знак, который тебе известен.  Ибо  я  был  с  ним
рожден.
   Симс  пятился  от  него  к  забору.  Женственным  движением   откидывал
серебряный локон со лба и приглаживал его. Он нервно облизывал уголки рта.
Джейк смеялся.
   - Богохульник! - вопил Симс. -  Бог  тебя  накажет.  Тебя  и  все  твое
отродье. Бог не прощает хулителей. Он меня бережет. Бог охраняет всех,  но
меня особенно. Как когда-то Моисея. По ночам он беседует со мной. Бог тебя
накажет.
   Джейк повел Симса  в  угловую  лавчонку  выпить  кока-колы  и  закусить
крекерами с ореховым маслом. Симс снова принялся его  обрабатывать.  Когда
Джейк отправился на работу, Симс побежал за ним.
   - Приходи сюда на угол вечером в семь часов. Христос хочет  тебе  лично
что-то поведать.
   Первые дни апреля были теплыми и ветреными. По голубому небу проплывали
белые  облачка.  Ветер  нес  запах  реки,  а  также  более  свежие  запахи
пригородных полей. В увеселительном заведении  толпился  народ  с  четырех
часов дня и до полуночи. Толпа была буйная.  С  наступлением  весны  Джейк
чувствовал в ней глухое возбуждение.
   Как-то вечером, когда он ковырялся в механизме качелей,  его  пробудили
от задумчивости сердитые голоса. Он поспешно протискался  сквозь  толпу  и
увидел, что возле  кассы  летающих  вагончиков  белая  девушка  дерется  с
молодой негритянкой. Он  их  разнял,  но  они  продолжали  друг  на  друга
наскакивать. Симпатии толпы разделились, и вокруг царил настоящий  бедлам.
Белая девушка была горбуньей. Она что-то крепко сжимала в руке.
   - Я видела! - вопила негритянка. - Погоди, вот я тебе горб посбиваю!
   - Заткни пасть, черная образина!
   - Ах ты, фабричная подстилка, я свои кровные уплатила и кататься  буду!
Послушай, белый мужчина, пущай отдает мой билет.
   - Черномазая потаскуха!
   Джейк молча на них смотрел. Кольцо людей сжималось. Мнения разделились,
в толпе слышался ропот.
   - Я сам видел, как Люри уронила билет и как  вот  эта  белая  дама  его
подняла. Ей-богу! - уверял молодой негр.
   - Пусть только черномазая посмеет тронуть белую девушку, я ей...
   - Ну-ка не толкайся. А то как дам сдачи - не погляжу, что у  тебя  рожа
белая...
   Джейк грубо полез в самую гущу толпы.
   - Хватит! - заорал он. - А ну-ка ступайте отсюда, кончайте  лавочку!  К
чертям собачьим  вас  всех,  до  единого!  -  Кулаки  у  него  были  такие
громадные, что народ угрюмо стал  расходиться.  Джейк  обернулся  к  обеим
противницам.
   - Да ведь как было дело, - кипятилась негритянка.  -  Могу  поручиться,
что мало кто смог скопить за неделю больше  пятидесяти  центов,  а  я  вот
смогла: перегладила белья вдвое больше нормы. И свои кровные десять центов
заплатила за тот билет, который она вон держит. Как хотите, а  кататься  я
буду.
   Джейк быстро уладил распрю. Он оставил у горбуньи спорный билет и выдал
негритянке другой. Остаток вечера обошелся без новых скандалов.  Но  Джейк
бдительно сновал  в  толпе.  Он  был  встревожен,  на  душе  у  него  было
неспокойно.
   Кроме него в заведении было еще пятеро служащих. Двое мужчин  управляли
качелями и проверяли билеты, а три девушки сидели в кассах. Это не  считая
Паттерсона. Владелец аттракционов почти все время  играл  сам  с  собой  в
карты в прицепе. Глаза у него были оловянные, с суженными зрачками, а кожа
на шее висела желтыми вялыми складками. За последние два месяца Джейку два
раза повышали жалованье.  В  полночь  ему  полагалось  отчитываться  перед
Паттерсоном и сдавать выручку за день. Иногда Паттерсон по нескольку минут
не замечай его присутствия; он сидел словно в оцепенении,  уставившись  на
карты. Воздух в прицепе был спертый, воняло пищей и  дешевыми  сигаретами.
Паттерсон держал руку на животе, словно от чего-то его обороняя. Но всегда
очень тщательно проверял отчеты.
   Джейк переругался с обоими механиками. Раньше они работали  шпульщиками
на одной из местных фабрик.  Поначалу  он  пытался  с  ними  беседовать  -
помогал им прозреть. Однажды даже пригласил в бильярдную  выпить.  Но  они
были такие тупицы, что он скоро отчаялся. А тут еще он невзначай подслушал
разговор, из-за которого у них вышел скандал.  В  воскресенье  около  двух
часов утра он кончил проверять с Паттерсоном отчет.  Когда  он  вышел,  на
пустыре у прицепа не было ни души. Луна ярко светила. Он думал о Сингере и
о предстоящем отдыхе.  Но,  проходя  мимо  качелей,  услышал,  что  кто-то
произнес его имя. Оба механика, кончив работу, курили. Джейк прислушался:
   - А еще пуще черномазых я ненавижу красных!
   - Меня от него только смех разбирает. Плевать я на него хотел... Корчит
из себя невесть что. Отродясь не видывал  таких  коротышек  -  словно  его
обрубили. Какой, по-твоему, у него рост?
   -  Да  метра  полтора  с  небольшим  гаком.  А  воображает!  Тоже   мне
проповедник нашелся. В тюрьме ему место - вот где. Красная сволочь.
   - А мне от него только ржать охота. Не могу без смеха на него глядеть.
   - Нечего ему передо мной нос задирать.
   Джейк смотрел, как они шагали к Уиверс-лейн. Первым его движением  было
кинуться вслед и вызвать их на прямой разговор, но  у  него  почему-то  не
хватило на это духу. Несколько дней он молча кипел. А как-то вечером после
работы прошел за этими двумя несколько кварталов и, когда они свернули  за
угол, перерезал им дорогу.
   - Слышал ваш разговор, - произнес он, задыхаясь, - так получилось,  что
я слышал каждое ваше слово в прошлую субботу. Да, я красный, это  так.  Во
всяком случае, себя им считаю. Но вы-то  кто?  -  Они  стояли  втроем  под
уличным фонарем. Те двое попятились. Кругом не было  ни  души.  -  Эх  вы,
мутноглазые заячьи вы душонки, рахитики, черви ползучие! Да я вам  каждому
запросто одной рукой шею перекручу! Пусть я коротышка, а разложу вас обоих
тут же на улице - потом вас метлой не соберешь.
   Оба механика,  оробев,  только  переглядывались  -  им  очень  хотелось
пуститься наутек. Но Джейк стоял поперек дороги. Потом он, пятясь, пошел с
ними в ногу, с яростной издевкой на лице:
   - Одно вам скажу: когда вам захочется  отпустить  какую-нибудь  шуточку
насчет моего роста, веса, манеры говорить, поведения  или  образа  мыслей,
ступайте прямо ко мне. А что  касается  "красного",  то  тут  мне  бояться
нечего, зарубите себе это на  носу.  Всегда  готов  на  эту  тему  с  вами
побеседовать.
   После этого случая Джейк стал относиться к ним  недоброжелательно  и  с
презрением. А они за спиной у него  издевались  над  ним.  Как-то  раз  он
заметил, что механизм одних качелей  нарочно  поврежден,  и  ему  пришлось
проработать лишние три часа, чтобы его починить. Он вечно подозревал,  что
над ним потешаются. Каждый раз, когда он видел, что девушки, собравшись  в
кружок, о чем-то разговаривают, он  вытягивался  во  весь  рост  и  громко
хохотал, словно вспомнил что-то смешное.
   Теплые  юго-западные  ветры,  дувшие  с  Мексиканского   залива,   были
перенасыщены запахами весны. Дни  становились  длиннее,  и  солнце  сияло.
Ленивое тепло томило его. Он снова начал пить. Кончив работу, он сразу  же
шел домой и валился  на  кровать.  Иногда  он  так  и  лежал,  одетый,  по
двенадцать-тринадцать часов кряду.  Беспокойство,  вынуждавшее  его  всего
несколько месяцев назад рыдать и грызть ногти,  казалось,  прошло.  Однако
под теперешней вялостью Джейк ощущал знакомое возбуждение. Из  всех  мест,
где он жил, в этом городе он чувствовал себя наиболее одиноким. Если бы не
Сингер. Только они с Сингером понимали, в чем истина. Он ее ясно видел, но
не мог втемяшить слепцам. Это все равно что бороться с темнотой, жарой или
вонью. Джейк угрюмо смотрел в окно. Чахлое,  закопченное  дерево  на  углу
выпустило  новую  желчно-зеленую  листву.  Небо  неизменно  было   резкого
густо-голубого цвета. В комнате жужжали москиты, налетавшие  со  зловонной
речушки, которая текла поблизости.
   У него началась чесотка. Он растер серу со свиным салом и  каждое  утро
мазал тело. Но все равно расчесывался до крови и никак не мог  унять  зуд.
Как-то ночью он совсем сорвался с цепи. До этого  он  много  часов  подряд
просидел в одиночестве. И, мешая джин  с  виски,  здорово  напился.  Время
приближалось к рассвету. Он вы-сунулся  из  окна,  оглядел  сонную  темную
улицу и подумал обо всех тех, кто  жил  вокруг.  Сони,  слепцы.  Вдруг  он
заорал:
   - Это же истина! А  вы,  скоты,  ничего  не  видите.  Не  видите...  Не
видите?..
   Улица проснулась и пришла в ярость. Повсюду зажглись лампы,  и  по  его
адресу посыпались сонные проклятья. Соседи по дому стали бешено колотить в
его дверь. Девочки из борделя напротив высунули головы из окон.
   - Вы тупые, тупые, тупые скоты. Вы тупые, тупые, безмозглые...
   - А ну заткнись! Заткнись!
   Соседи стали ломиться к нему в комнату.
   - Ах ты, пьяный боров? Мы тебя  сейчас  так  отделаем,  что  костей  не
соберешь.
   - Сколько вас там? - зарычал Джейк.  Он  застучал  пустой  бутылкой  по
подоконнику. - Валяйте сюда  все!  Все  до  единого.  Троих  одним  ударом
сокрушу.
   - Так их, миленький! - подзадоривала одна из проституток.
   Дверь поддавалась. Джейк выпрыгнул из окна и побежал по переулку.
   - Гей, гей! Гей, гей! - пьяным голосом орал  он.  На  нем  не  было  ни
рубашки, ни  ботинок.  Час  спустя  он,  спотыкаясь,  ввалился  в  комнату
Сингера. Растянувшись на полу, он хохотал, пока не заснул.
   Как-то утром, в апреле, он нашел труп; убитый был молодой  негр.  Джейк
обнаружил его в канаве, метрах в двадцати от  "Солнечного  Юга".  Горло  у
негра было перерезано и голова неестественно откинута назад. Солнце палило
в его открытые остекленевшие глаза, а на груди, покрытой засохшей  кровью,
роились мухи. Мертвец  сжимал  красно-желтую  трость  с  кисточкой  -  они
продавались у них в ларьке, где торговали бутербродами с котлетами.  Джейк
постоял и угрюмо поглядел на покойника. А потом  позвал  полицию.  Никаких
следов убийцы не нашли. Через два дня семья забрала тело убитого из морга.
   В "Солнечном Юге" ссоры и драки были не редкостью. Придут, бывало,  под
руку двое друзей, смеются, пьют, а перед уходом вдруг подерутся, пыхтя  от
ярости. Джейк зорко следил за гуляющими. Под всем этим мишурным блеском  и
яркими огнями в  лениво  посмеивающейся  толпе  таилось  ка