го часть простиралась впереди, словно широкая равнина. Куда же теперь? В Тарту Вирве ехать не хотела, она только недавно прибыла оттуда, да и жизнь там в такое время года, конечно, еще бесцветнее, чем была в пасхальные дни. И мы решили познакомиться с городами своей родины, съездить в Хаапсалу, Пярну, Курессааре и так далее. Но прежде чем мы собрались в путь, у меня вышел разговор с матерью. "Ну, Арно, опять ты уезжаешь, - начала старушка. - Едва появишься - и уже след простыл, будто у тебя в руках огонь". "Так снова наведаюсь, - я постарался по возможности облегчить расставание. - Может быть, этим же летом". "Наведайся, наведайся! - старушка сразу повеселела. - Но... не серчай, ежели я тебе кое-что скажу". Не рассержусь. Пусть говорит смело. "Видишь ли, дорогой Арно, - прошептала мать, - ежели ты снова приедешь, так приезжай один... как было на прошлое Рождество. Может, это и грешно - так говорить, но что тут поделаешь, золотце мое... Ежели ты приедешь один, так мне это будет двойная радость. Да и отцу тоже. Эта твоя жена для нас больно уж велика госпожа, не знаем, как под нее и подладиться. Как же сам ты умудряешься с нею ладить? По-доброму ли вы живете-то?" "Довольно хорошо", - попробовал я повернуть все к лучшему. "Благодарение Господу! Это самое что ни на есть главное". Вот, примерно, и все, о чем мы с матерью успели в тот раз поговорить, затем меня позвала Вирве: пора было спешить на поезд. Но я все же потом исполнил просьбу матери и сегодня тоже исполняю: иду в Сааре один, без жены. Вот так. Интересно, что сказал бы этот самый Якоб Лейватегия по поводу моего рассказа, будь он еще в состоянии слышать? Арно поднимается со скамейки и не спеша оглядывает округу. - Хо-хо, - произносит он наконец, - солнце заходит, вечер приходит, пора и о ночлеге подумать. Но до этого есть еще немного времени. Если ты не против, расскажу тебе еще немножечко, потом навещу могилку бабушки, а потом - на хутор Сааре. Арно Тали садится опять на то же место, закуривает папиросу, два-три раза затягивается и продолжает свое повествование. Но на этот раз делает это словно бы против воли, во всяком случае, так кажется поначалу. - Итак, поехали мы прежде всего опять в Таллинн, оттуда, как и было задумано, в Хаапсалу, затем в Пярну, далее в Курессааре. Да, Вирве осталась довольна осмотром этих городов, они даже понравились ей, но - как ни странно - она ими быстро пресытилась. Она словно бы уже побывала как тут, так и там. Мне было ясно, что мою дорогую Вирве томит какая-то невысказанная мысль, надо было только дождаться, когда жен выскажет ее. И смотри-ка - это в конце концов произошло. "Ну вот, - произнесла она однажды вечером, когда мы были в парке Курессаареского дворца, - мы увидели почти все города Эстонии, из тех, что побольше, у нас осталось достаточно времени, чтобы побывать еще и за границей". "За границей??! - Я испугался. - Сейчас, еще этим же летом? " "А почему бы и нет? " - спросила она простодушно, словно бы речь шла о Вильянди или Абрука.47 Нет, это не выйдет. Во-первых, поездку за границу мы даже и не планировали, во-вторых, времени для этого все же оставалось чересчур мало, в-третьих, для более длительного путешествия отсутствовал такой наиважнейший элемент, как деньги. Вирве сделала большие глаза, отвела взгляд в сторону, и на ее красивом свежем лице появилась слабая, несколько насмешливая улыбка. "У тебя нет денег? - спросила жена тихо. - Тогда, конечно, дело другое. Но ведь ты жил за границей еще студентом, а теперь, когда у тебя уже служба..." Тогда были отцовские деньги, я в тот раз использовал их не по назначению. Не могу же я, в самом деле, теперь снова пойти и... Это был бы неверный, даже постыдный шаг. Жену никогда не интересовали ни мои доходы, ни мое материальное положение, и вплоть до этого вечера она, вероятно, считала меня достаточно обеспеченным человеком, для которого не имеет значения - одной поездкой за границу меньше или больше. И теперь Вирве словно бы очнулась от этой иллюзии... конечно, если она вообще поверила моим словам. "Но если мы хотя бы два года как следует поэкономим, - сделал я робкую попытку ее утешить, - средней руки поездка за границу будет для нас более чем возможной". "Гм... - Вирве медленно повернула в мою сторону свою золотокудрую головку. - Не хочешь же ты сказать этим, что мы в прошлом году сорили деньгами? " "Нет, этого я сказать не хочу, но..." "Что еще за "но"? "Но все же мы можем еще урезать свои расходы". "Аг-га-а, я уже представляю, как это будет выглядеть. Прежде всего, вышвырнем Марту, потому что убирать комнаты должно хватать сил и у меня. Точно так же обстоит дело и с бельем. Почему не могу я сама чистить и драить? Зачем приготовлять пищу, если она и без того уже готова: хлеб, селедка, килька... на запивку немного снятого молока с рынка - великолепно! И пусть катятся куда подальше все эти портные, портнихи и сапожники! На таллиннской барахолке всякого старья - хоть отбавляй. Не так ли, мой экономный друг? " На такую грубую издевку я хотел ответить достаточно резко, однако, осознавая, что Вирве для меня - противник неравный, спросил только, откуда ей так хорошо известны правила экономии, можно подумать, будто она когда-то уже прошла соответствующую выучку. Жена мгновение подумала, прежде чем ответить: "А разве может быть иначе? Разве есть еще какой-нибудь другой путь? " "Да, есть. Золотая середина". Тут Вирве и вовсе умолкла. И в то время, как она молчала, я подумал: "Смотрите-ка, Вирве становится в Эстонии тесно! И это - ей, которая до замужества, как она сама однажды мне говорила, удалялась от Тарту не далее, чем до Эльва.48 Но, как гласит народная пословица, аппетит приходит во время еды". Все такими же молчаливыми мы вернулись назад к себе домой, и было нетрудно заметить, что наша летняя поездка весила в глазах Вирве немного. Я слышал, да и сам замечал, что из путешествий привозят с собой свежесть и жизнерадостность, однако с моей спутницей жизни дело обстояло как раз наоборот: она стала апатичной ко всем и ко всему, целыми днями лежала на диване, читала и поднималась лишь на время приема пищи. "Ты что, больна? - спросил я. "Больна? - ответила она вопросом на вопрос. - С чего ты взял, будто я больна?" "Ну, эта твоя всегдашняя неподвижность... а ведь на улице такое жаркое позднее лето, еще немного, и оно пройдет. От него надо бы взять, что еще возможно". "Успеется". - Жена вяло улыбнулась и снова опустилась на подушки. Там она и оставалась вплоть до начала моих занятий в школе. Вирве располнела, и под ее глазами появились мешки. "Ты все больше полнеешь", - сказал я ей однажды, возвратясь с работы, "Как так? - Она приподняла голову и подперла щеку рукой. - С чего это мне полнеть? Наверное, ты неточно выразился". Нет, почему же неточно... Пусть посмотрит в зеркало или попробует надеть на себя какое-нибудь платье прежних времен. Вирве спрыгнула с дивана и пришла в такое расстройство, что тут же, в моем присутствии, начала примерять какое-то летнее платье, "Господи Иисусе! - вскричала она. - Меня же разнесло, будто булочницу, ни на один крючок, ни на одну пуговицу не застегнуться. Святое небо, что это значит?! Я так боялась потолстеть! Посоветуй, дорогой мой, что мне теперь делать?" "Гм... Надо больше двигаться". "Да, это правда. Двигаться надо больше. Отчего ты раньше не сказал мне этого, теперь, чего доброго, уже слишком поздно! Теперь я, чего доброго, такой и останусь, а то и еще сильнее растолстею. Вот горе! Скажи что-нибудь, Арно! Посоветуй!" "Я уже сказал. Посоветовал". "Да, верно. Ни единой крошки я сегодня не съем, буду только ходить, ходить". Это - другая крайность, пусть лучше воздержится от крайностей! Давно ли у нас был разговор о золотой середине. "Да, правильно, правильно!" - Вирве поискала в шкафу платье попросторнее, и я увидел, что руки ее дрожат, она нервничала. - "Что ты думаешь о вегетарианском питании?" - Она беспомощно на меня взглянула. Не пробовал, не знаю, что думать. Да ведь и положение пока что не так трагично, надо только начать нормальный образ жизни. Пусть двигается, займется спортом, тогда она станет такой же стройной, как прежде. "Да, да, возможно, это и так, но как же я стану двигаться, как займусь спортом, если на меня уже ни одно платье не налезает. Не могу же я, в самом деле, двигаться и заниматься спортом голышом!" И она добавила уже плачущим голосом, что наблюдалось впервые за все время нашего супружества: "Помоги! Посоветуй!" Ну как же помочь существу женского пола, которое выросло из своих платьев? Я лишь наслаждался видом ее обнаженных плеч и рук, я был очарован их соблазнительной игрой. Именно такая, беспомощная и испуганная, Вирве особенно пьянила меня, зажигала мою кровь. Сердце мое пронзил восторг, и - не только сердце. "Ах! - Вирве недовольно отстранилась от моих объятий. - Не нашел более подходящего времени, чтобы..." "Я никогда еще не видел тебя такой красивой", - произнес я, запинаясь. "Разве там, за границей, было мало обнаженных женщин?" "Возможно, их там и было много, но я ни одной не видел. Я не искал их". "Откуда мне знать это?" "Ну, а если я скажу, что все было именно так?.. " "Сказать можно много чего. Но я не хочу с тобой препираться, лучше сделай для меня что-нибудь полезное". Что же я должен был сделать? "Сходи к какой-нибудь портнихе и скажи, чтобы сразу шла сюда, сию минуту. Я должна ходить, должна двигаться". Зачем же пороть горячку?! Она же, Вирве, не воздушный шар, который надувают, так что он с каждой минутой округляется все больше. "Ты ужасный человек! Чудовище!" - вскричала жена, бросилась ничком на кровать и начала всхлипывать. "Успокойся, Вирве, - пытался я ее урезонить. - Не теряй разума! Я немедленно пойду и позову хоть полдюжины портних". Я хотел было послать Марту, но - как всегда, когда в ней возникала срочная необходимость, - эта милая особа уже ушла либо домой, либо еще куда-нибудь. Что было дальше - не суть важно, однако уже на следующий день, моя женушка двигалась, где ей вздумается. Двигалась. И я опять узнал ее... с совершенно новой стороны. Можешь поверить мне. Леста. в моей семейной жизни были периоды, которые уже давно забылись, тогда как отдельные эпизоды сохранились в памяти так, словно я наблюдал их лишь вчера... Об одном из них я и расскажу сейчас. Но погоди, дружище, мне вспоминается еще кое-что. Позже, когда Вирве уже снова была в форме, она то и дело упрекала меня, мол, как это я в тот раз позволил ей так опуститься, не иначе - это был заранее обдуманный план, чтобы иметь основание посмеяться над нею. Разве же и это не было нечто новое?! Время однако шло своим чередом, снова наступила зима. И снова Вирве заговорила о своей поездке в Тарту, тогда как обо мне даже не упоминалось. Она словно бы догадывалась, что я недолюбливаю ее мамашу, эту живую гору мяса, с которой я доселе обменялся лишь двумя-тремя фразами. Вирве уехала, и впервые за время нашего супружества я почувствовал известное облегчение от ее отсутствия. Но так было лишь в первые дни после ее отъезда, затем начался все тот же старый танец; когда же она, наконец, вернется? И - вернется ли она вообще? Ведь в нашей совместной жизни уже обнаружилось довольно много диссонансов, этих маленьких чертенят. Однажды я совершенно случайно разговорился с каким-то странным человеком. Слово "странный" вообще-то совершенно ни о чем не говорит, каждый человек по-своему странен, однако этот пронырливый господин, этот своего рода каталог - или как его точнее определить! - прошел все земли и страны, достиг уже особой, высшей ступени осведомленности и вполне оправдывал такое прозвище. К слову сказать, было похоже, что он знает каждого жителя Эстонии, и когда наш разговор зашел о семье Киви из Тарту, почувствовал себя в нем как дома. Да, да, - распространялся этот человек без малейшей запинки, - старик Херманн Киви был в последнее время разъездным торговым агентом, то бишь коммивояжером при нескольких фирмах и одновременно - посредником при купле-продаже домов. Зашибал хорошие деньги и жил на широкую ногу, пока не угодил за решетку, где и подох". Коротко и ясно. Жизнь иного человека может быть Бог знает какой долгой, но историю его жизни можно изложить, не переводя дыхания. "У него, кажется, была жена и дочь, - заметил я осторожно, - интересно, что с ними сталось?" "Жена и сейчас живет в Тарту, - мой разговорчивый оригинал опустошил свой стакан и смахнул с усов пивную пену, - а дочка, говорят, замужем за каким-то учителем тут, в Таллинне". "Гм... а на что же теперь живет вдовая госпожа?" "Ну, госпожа Киви не из тех, кто пропадет. Во-первых, у нее еще сохранился жирок со времен покойного Херманна, а во-вторых, ведь и у нее есть свой промысел". "Что же за промысел может быть у такой горы сала?" - Мое любопытство достигло наивысшей точки. "О-о, отчего же! При необходимости она может порхать на крыльях, как птичка. Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как... хоть навсегда, хоть... на время. Как придется". "У нее, стало быть, что-то вроде брачной конторы?" "Конторы у нее нет, она сама и есть контора. Да, небось, и дочка тоже помогает. Зять, говорят, человек богатый. Но отчего это вы так интересуетесь этим семейством?" "Я в свое время знал их дочку Вирве, может быть, вы ее помните?" "А как же! Девица была лихая, красивая девица Да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь! Но в конце концов, смотрите-ка, все обернулось лучше некуда: заполучила отменного мужа и теперь - уважаемая госпожа в любое время. Подфартило!" Этот разговор поначалу привел меня в полное замешательство, когда же я пришел в себя и хотел еще что-то спросить, у моего собеседника уже не оказалось времени Он должен был поспешить на вокзал, чтобы ехать в Тарту. Видишь, дружочек, какой случай! Будто в каком-нибудь романе, не правда ли? В голове у меня роились тысячи мыслей. Покидая ресторан, где мы сидели с этим оригиналом, я был в таком расстройстве, что не замечал даже, мужчина или женщина встречается мне на пути: у всех были жуткие, внушающие ужас морды, все эти люди словно бы вышли па улицу лишь затем, чтобы сожрать меня. Но дома, когда мои нервы несколько успокоились, я стал мысленно повторять фразы незнакомца, в особенности те, которые касались Вирве. Как же выразился этот всезнающий деятель?.. "Девица была лихая, красивая девица, да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь!" Да, выражено достаточно ясно. И тут вдруг вспомнилось мне снова сказанное некогда самой Вирве: "Тогда (то есть до вступления в брак!) мы оба могли делать все, что заблагорассудится... и никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может, ни в чем упрекнуть другого". Как четко эти ее слова накладывались на то, что сказал незнакомец! И лишь, позже в моей памяти всплыла фраза странного незнакомца относительно госпожи Киви: "Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как... хоть навсегда, хоть... на время. Как придется". Силы небесные, пощадите! Может быть, она и Вирве, своей дочерью, торговала? Прямо-таки удивительно, что я, думая так, не лишился разума. "Подфартило!" - сказал этот человек о Вирве. Моим же уделом было, начиная с того дня, жить словно в кипящем котле. Тогда я совершенно самостоятельно и на своей шкуре познал истину, что на свете имеется два вида ядовитых змей: от укуса одних либо быстро умрешь, либо выздоровеешь, другие же тебя жалят из часа в час, изо дня в день, и так до бесконечности... нет, все же - до конца, но мучительного. Однако, когда моя женушка сочла уместным вновь появиться в Таллинне, я ни словом не обмолвился о моем разговоре с тем всезнающим человеком, хотя был почти уверен, что она и сейчас живет двойной жизнью. Но ведь ей было бы проще простого все до последнего отрицать, тем более, что в запасе у меня не было ни единого факта, чтобы обвинить ее. Но ты можешь себе представить, с каким удовольствием я задал бы ей вопрос, сколько парочек удалось вновь свести ее чувствительной мамаше? Вместо этого я спросил, как идет жизнь в Тарту или что-то вроде того. "Там нет ничего нового, - Вирве покачала головой и сделала пренебрежительный жест. - Но вот что странно, - она повернулась ко мне спиной, делая вид, что занята цветами, - ты никогда не поинтересуешься, как поживает моя мама! Это, как видно, тебя не беспокоит". "Ну и как же она поживает?" "А как она может поживать... Мама больна и в большом затруднении". "Так что?.." "Так что ты должен бы выделить для нее немного деньжат... если возможно". Это мы одолеем. Пусть берет хоть сейчас и отошлет по почте, нельзя же больного человека обречь на голод. Здоровый же о себе и сам позаботится. "Это правда. Да, когда папа был еще жив, мама никогда не терпела нужды. А что, если бы мы взяли ее сюда, к себе, жить?" Вот это был ударчик, от которого у меня зазвенело в ушах... в прямом смысле этого слова. К счастью, Вирве спешила в почтовую контору и сразу же добавила: "Ладно, этот вопрос обсудим когда-нибудь после". Она взяла деньги и ушла. Я посмотрел ей вслед и подумал: "А спросила ли ты когда-нибудь, как живет моя мама?" И вновь мы влачили дни нашей жизни так... полублизкими, получужими. О переезде к нам госпожи Киви речи больше не заводилось, но будто в противовес этому у нас почти ежедневно возникало множество разногласий и мелких ссор, нельзя сказать, чтобы они сами по себе, взятые по отдельности, делали погоду, однако в сумме все-таки действовали на нервы и поглощали значительную часть моей жизненной энергии. Как ты знаешь, мне свойственна, кроме всего прочего, эта удручающая черти: я очень медленно прихожу в себя даже и после малейшего волнения. Временами состояние моего духа и самочувствие были тяжелее, чем гора Синай,49 но затем рухнули старые "истины" и пришли новые, возможно, и те же самые, прежние, только с другими наклейками. Каждый отдельный день казался мне невероятно длинным, но в целом время все же шло быстро - эти же самые дни словно летели. В особенно тяжелые моменты я брал скрипку и жаловался ей на свои беды и невзгоды, мне ничего не стоило их раздуть, сделать значительнее, чем в действительности. И что бы и когда бы я ни делал, я не был собой доволен: вечно было такое чувство, будто и то и другое можно было бы сделать лучше. Но пусть будет все, что я тебе до сих пор говорил, всего лишь... предисловием к последующему. Случилось так, что в один из тихих, но морозных февральских дней, когда дымы из труб зданий поднимались прямо, как колонны, я позабыл дома очень нужную мне вещь и во время большой перемены поспешил за нею. Влетел, как был, в пальто, в галошах и в шапке, в свой рабочий кабинет. И как раз в тот момент, когда я нашел то, что искал, наружную дверь открыли, и вместе с топотом ног и прихожую ворвались женские голоса. Сколько именно было вошедших - этого я не знаю и до сегодня, но голос Вирве перекрывал все другие. Я прислушался. Женщины вошли в так называемую залу, расположенную рядом с моим кабинетом, и я услышал их разговор, который, очевидно, был начат уже на улице или же где-то там еще. "Эг-ге-е, голубицы, - произнесла Вирве без обиняков, тоном превосходства, - этак вы не сможете удержать как своих будущих, так и уже имеющихся мужей. Мужчины никогда не должны узнавать нас до конца - ни до, ни после свадьбы. Мужей надо держать в голоде, надо заставить их трепыхаться, только тогда они не сорвутся с поводка. Нет, я ведь не о голодном желудке говорю, а... ну, о любовном голоде, или как лучше сказать. Ну да вы и сами догадываетесь, дорогуши. Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно, и чем меньше, тем лучше. Возьмите это себе за правило жизни, а там будь что будет. Но без этого не будет ничего". Ей, бедняжке, и в голову не приходило, что я в это время дня могу оказаться дома, тем более, что на вешалке в прихожей не было ни моего пальто, ни шапки, да и Марта тоже куда-то отлучилась, хотя в данный момент в ней никто и не нуждался. Таким образом я за какое-то мгновение узнал ту тайну, разгадал ту загадку, над разрешением которых безрезультатно бился годами, И это открытие оказалось для меня таким мучительным, будто мою душу и сердце сжали в комок и - вдавили в шершавую стену. Но мне ни и коем случае нельзя было себя выдать. Если бы я чем-нибудь обнаружил свое присутствие, мое открытие потеряло бы половину своей ценности, вдобавок к этому женщины могли подумать, будто я шпионю за ними. Что было делать? Ждать, покуда гостьи не уйдут из моей квартиры? Но ведь я не мог опоздать к уроку в школе. И если они в конце концов сообразят удалиться, так ведь это еще не значит, что уйдет и Вирве... перед самым обедом... тем более, что она только явилась домой. В довершение всего вновь хлопнула дверь - вероятно, это пришла с черного хода Марта. Бегство стало невозможным. Я был окружен. В тот момент моим самым большим желанием было - так же, как и сегодня там, на школьном дворе, - сделаться невидимкой. Да, мне все же следовало сразу каким-нибудь образом дать понять, чти я нахожусь дома, - я вытер со лба выступивший от волнения холодный пот. Но теперь я и с этим уже опоздал, и меня с полным основанием могут назвать соглядатаем. То ли от возбуждения, то ли но какой иной причине у меня запершило в горле. Подступил приступ кашля, а вместе с ним и отчаяние. В последний момент я прокрался в спальню, сунул голову под подушку, - зажал себе рот и перемогся, хотя из глаз и потекли слезы. Когда приступ кашля прошел, я снова прислушался. Женщины продолжали щебетать, к счастью, они меня не обнаружили. И снова голос Вирве перекрывал другие. Но о чем они там теперь говорили, меня больше не интересовало, я уже уяснил суть разговора, и в том смятении чувств, в котором я находился в те минуты, мне этого хватило. Тут взгляд мой упал па окно. Единственное окно в нашей квартире, которое не было этой зимой заклеено, - его каждое утро открывали для проветривания. Осторожно, тихий, как мышь, я открыл его, вылез наружу и готов был чуть ли не кричать от радости. Я бил вне опасности... словно вор с украденной добычей. И моей первой мыслью, помнится, была такая: а что я делал бы, живи я на втором или на третьем этаже? Спрыгнул бы вниз - твердо решил я. Разумеется, мое счастье и радость были весьма короткими, скоро меня стала томить та самая "добыча", которую я выкрал из болтовни Вирве. Тут вовсе не требовалось какого-либо осмысления, достаточно было бы той одной фразы: "Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно. Итак. Итак, стало быть, и у Вирве было свое кредо и свой лейтмотив поведения, которых она придерживалась в жизни сама да еще и подружкам рекомендовала. От кого же могла она перенять подобное? Не от своей ли многоопытной мамаши? Или мою жену подвел к такому выводу собственный опыт? Затем последовали уже не просто домыслы, но - молниеносные проблески догадок, сводящие с ума короткие сцены, и все это вперемешку. Как бы то ни было, хрупкая грань между моим знанием и моим незнанием оказалась разрушенной, и в лицо мне дули леденящие осенние ветры. Вот так, а теперь ты, дорогой Микк, мог бы уже и спросить, как это я после всего случившегося мог продолжать жить одной жизнью с Вирве? Спроси же наконец! Открой свой роток и спроси! Нет, еще не спрашивай, подожди, пока я дойду до осенних штормов своей жизни. Это, правда, звучит более чем трагично, но что я могу поделать - рассказываю свою историю, как умею. Не зря же Тоотс еще в школьные годы сказал, что каждая птица поет точно так, как устроен ее клюв. "Что с тобой, Арно? - спросила однажды Вирве. когда мы сидели за обеденным столом, а "селедочная голова" Марта гремела в кухне посудой. - Ты что, болен?" "Нет", - ответил я. "Но ты стал таким тихим и неразговорчивым... Скажи, наконец, что-нибудь, как было прежде". "Небось скажу, когда сочту нужным. Сейчас в этом нет необходимости". "Гм..." - хмыкнула она. Этим ниш разговор и ограничился. Похоже. Вирве видела и чувствовала: что-то не так, но что именно - это она надеялась в скором времени не мытьем, так катаньем у меня выведать. Нет, жена отнюдь не собиралась прибегнуть к нажиму - для этого она меня достаточно хорошо знала. Но тот же опыт подсказывал ей, что я не в состоянии долго держать свои секреты при себе. Однако сам я в тот период стал чрезвычайно восприимчивым. Наблюдая украдкой за каждым движением Вирве, вслушиваясь в каждое ее слово, в тембр ее голоса я, как мне казалось, читал ее мысли. Правда, ход мыслей такой женщины как Вирве был, наверное, все же слишком замысловатым, чтобы я всегда мог правильно его улавливать. Однако, когда, к примеру. Марта испрашивала совета по какому-нибудь вопросу, касающемуся домашнего хозяйства, а Вирве в ответ лишь пожимала плечами и устало произносила "Ах, я не знаю... Я и вправду не знаю..." - мне было яснее ясного: жена разыгрывает спектакль, желая показать прислуге, что является большой госпожой и не желает снисходить до мелочей повседневной жизни. Но, по-видимому, Вирве не могла подобными фокусами даже и Марте мозги запудрить, - эту старую рыбу не так-то просто было провести. Марта уже с давних времен состояла в услужении у господ и, разумеется, замечала, что госпожа Тали частенько вникает в какое-нибудь пустячное дело больше, чем подобает даже и средней руки хозяйке. Несомненно и то, что Вирве недооценивала мои умственные способности, считала меня бестолковее, чем я был на самом деле. Надо было видеть ее насмешливо-снисходительную улыбку, когда я время от времени давал ей деловые и. безусловно, полезные рекомендации. Она, правда, заставляла себя выслушать меня, но очень редко поступала сообразно моим советам. Мне казалось, она оценивает мою особу примерно так: "Смотрите-ка, этакий недотепа, а тоже коптит небо да еще и считает себя умнее некоторых других. Но оставим ему - эту веру и позволим разглагольствовать для его же душевного спокойствия". В общем: "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало". Как-то вечерней порой, когда я был дома один и от нечего делать стриг себе ногти, в дверь позвонили, да гак громко, что я даже вздрогнул. Открыв двери, я увидел перед собой свисающую до пола шубу, внутри которой что-то пискнул тоненький женский голосок, затем спросил, дома ли госпожа Тали. "Нет", - ответил я. "Ах, как жаль", - послышалось откуда-то изнутри шубы, словно из-под кочки. "А в чем дело?" "Госпоже Тали прислали письмо и книгу". "Я могу ей все передать. Я - Тали, ее муж". "Ах так, ах так! Да, тогда будьте добры, дорогой господин, передайте что письмо и книгу госпоже, но... сразу, как только она придет домой". "Будет сделано. Еще что-нибудь?" "Нет, больше ничего, дорогой господин. Всего доброго". Я запер дверь, вернулся назад в комнату, отложил завернутую в газетный лист книгу куда-то в сторону и стал разглядывать конверт с письмом при свете настольной лампы. "Многоуважаемой госпоже В. Тали... улица, дом..." Гм, гм! А в левом верхнем углу конверта: "Срочное!" Тоже мне - важность! Я бросил письмо туда же, где лежала книга. Видали, срочное! Но... но что-то похожее на спешность во всем происходящем, несомненно, все-таки было, с чего же иначе посыльная настаивала, чтобы я передал присланное госпоже сразу, как только она придет домой. А не взглянуть ли, право, что это за книга такая? Ладно, письмо - письмом, но книгу-то все же можно бы и посмотреть. Гм, "Невидимая рука" - никчемный детективный роман, каких на туалетном столике Вирве валялось множество... Что за спешка могла быть из-за такой дряни? Нет, основанием для срочности было все-таки письмо, а вовсе не это великое литературное произведение... И слышишь ли ты, Микк, отрада моя? Я вскрыл это письмо. Ибо, если ты, душа, вступил однажды на путь ревности и подозрений, то он приведет тебя и к какой-нибудь гнусности. "Дорогая Вирве! - прочел я. - Возвращаю тебе твою книгу. Чрезвычайно увлекательная. В особенности понравилось мне одно место, стр. 48. Непременно прочти его еще раз, тогда ты увидишь... Но прочти сразу! Приветствую и целую - Йоханна". Страница сорок восьмая... Я снова заклеил конверт, взял книгу и внимательно прочел сорок восьмую страницу. Там не было ничего интересного, а тем более, увлекательного... Ну, путешествовала какая-то молодая пара, прибыла в какой-то город и остановилась в семь часов вечера в отеле "Централь". Даже и на предыдущей, да и на последующей страницах я не обнаружил ничего такого, что могло бы возбудить интерес хоть у одного из читателей. Что же это в самом деле значит? - ломал я себе голову. А не скрыта ли в письме и в книге какая-нибудь закавыка? Ой, если бы эта "шуба" была в тот момент еще в пределах досягаемости, пожалуй, я бы тряс ее до тех пор, пока... Нет, так или этак, я выжал бы из нее, кто отправитель письма. Допустим, эта Йохана была одной из подруг Вирве, но... но что она подразумевала под сорок восьмой страницей "Невидимой руки"? Внезапно меня осенило: картина была проста и ясна! И как раз в тот момент, когда я решил эту загадку, пришла Вирве. "Тебе принесли какое-то письмо и книгу", - я указал на угол стола. "Аг-га. По почте?" "Нет. Почту приносят лишь в первой половине дня". "Кто бы это мог быть?" - Жена распечатала письмо и стала его читать. Я следил за выражением ее лица, словно через микроскоп, Она владела собой мастерски, но ведь даже и мастера всех мастей допускают иной раз ошибки. Чуть заметная тень скользнула по румяному с мороза лицу Вирве, и ее глаза... Она уже знала, кто есть кто, вопрос состоял лишь в том, где и когда. Небрежно бросила она письмо обратно на стол и взяла в руки книгу. "Вот еще, - она снисходительно усмехнулась (эта усмешка была мне уже знакома!), - стоило ли эту пустую книжонку присылать обратно". "Это кто же прислал?" "Из маминой родни. Тоже по фамилии Киви". "Мужчина или женщина?" "Женщина. Старая дева". И тут Вирве вновь совершила большую оплошность: стала перелистывать эту пустую книжонку, к которой якобы потеряла всякий интерес - в моем присутствии искала сорок восьмую страницу! Я смотрел на жену с напряженным интересом: сумеет ли она так же быстро, как я, разгадать это замаскированное приглашение? О-о, Вирве справилась с этим еще скорее. "Да, - она вновь усмехнулась, - все эти старые девы впадают в детство! Иной раз их даже жаль становится. Сами они, правда, уверяют, будто не пожелали выйти замуж, но на самом-то деле их никто не брал. Не так ли?" "Ну да, - ответил я с видом человека умудренного в житейских делах, - они не умели мужчин удерживать. С мужчинами дело обстоит так: перед ними никогда не следует раскрывать все карты". "Смотрите, смотрите, как хорошо ты знаешь мужчин!" - жена бросила на меня несколько удивленный взгляд. А как же! Разве сам я не был мужчиной. Жена вскинула брови и одарила меня еще одним взглядом, который означал следующее: "Ну да, мужчина, только довольно-таки наивный да и темноватый". Вирве взяла письмо и книгу и, направляясь в другую комнату, поинтересовалась: "А разве ты в город не пойдешь?" "Нет. У меня сегодня еще много работы". "Ладно. В таком случае я не стану тебе больше мешать, пойду, право, и погляжу, как поживает эта старая дева. У нее всегда очень вкусное печенье". Каждый человек хоть в чем-нибудь достигает совершенства. Я чуть было не брякнул - и это тоже было бы большой ошибкой! - что иные научаются сверхловко врать, но - вовремя прикусил язык. Действительно, умение Вирве придать лжи вид правдоподобия было достойно восхищения. ''Сейчас времени... половина седьмого, - сказала она, возвратясь в комнату, и взглянула на стенные часы. - Если я не появлюсь к ужину, - обронила она словно бы между прочим, - не делай из этого истории, ты же знаешь, где находится еда. Чай вскипяти на примусе". Справлюсь. "Прекрасно! Ну так всего доброго! Я бы не задержалась надолго, но старенькая Йоханна всякий раз никак не хочет отпускать меня. Ей одной скучно'". "Разумеется, одной ей скучно", - согласился я и поглядел вслед уходящей... можешь уже и сам представить, в каком душевном состоянии! - Позволь, дорогой мой, - внезапно обращается Леста к своему другу, - я что-то не понимаю, о чем это ты говоришь. - Погоди еще немного, - Тали усмехается, - скоро поймешь! Стало быть, я смотрел вслед своей уходящей жене и спрашивал сам себя: "Интересно, а черт проглатывает целиком или тоже изгрызает... тех, кто попал в число его жертв? Нет, он непременно изгрызает прежде, чем проглотить, - решил я, - одного поменьше, другого побольше". Затем я тоже влез в пальто, нахлобучив на голову вместо зимней шапки летнюю шляпу, вышел из дому и взял курс на отель "Централь". - Теперь до меня дошло! - Тяжело вздохнув, Леста сжимает своей рукой ладонь друга. - Вот видишь! - Тали вновь усмехается, - Я же говорил... Итак, я шел быстрым шагом и оказался позади Вирве как раз в тот момент, когда она открыла дверь отеля и исчезла за нею... Возникает пауза. Молчат двое мужчин тут, наверху, и молчит также Якоб Лейватегия там, внизу. Глубокий кладбищенский покой нарушается лишь далеким громыханием телеги со стороны Паунвере. - Надо ли рассказывать дальше. - Тали снимает с головы шляпу и проводит тыльной стороной ладони по лбу, где выступили крошечные капельки пота... - Что было бы проще, чем застать их in flagranti?..50 Достаточно было лишь посмотреть в вестибюле отеля список проживающих или же навести справку у швейцара, затем постучаться в двери указанного номера, сказать слегка измененным голосом "Телеграмма Йоханнесу Ниголю" - и все сошлось бы. Поначалу я так и собирался поступить, но дело и без того было достаточно ясным. Тут мне вновь вспомнились ужасные поучения Вирве своим подругам. Кусок раскаленного железа жег мне грудь, и чтобы как-нибудь умерить боль, я отправился в ближайший ресторан. Заодно мне именно там хотелось обдумать, что же со мною будет дальше, я чувствовал, мне нельзя идти домой и оставаться одному, я должен побыть среди людей. Мне, если можно так сказать, посчастливилось... Ко мне сразу приклеился какой-то полупьяный тип, по его словам, он был знаком со мною, и уже с давних времен, однако, несмотря на это, называл меня господином Петерсоном. Когда я сообщил ему свое настоящее имя, он решил, что я говорю неправду, и недоставало самой малости, чтобы я и сам себе не поверил, потому что моя голова была дурнее дурного. Имя того господина я уже позабыл, но облик его мне более или менее запомнился. На его крупном угловатом лице чернели два невероятно маленьких глаза, тогда как его, тоже черные, ноздри странным образом выдавались вперед. Если вдобавок ко всему этому еще представить его маленький, словно бы заросший бобовидный ротик, то у меня, наверное, и впрямь было некоторое право подумать: "Голова этого человека вся в дырках". Но этот бобовый роток еще не совсем зарос: он еще способен был пропускать сквозь себя достаточно много слов. Господин не стал долее задерживаться на моей особе - он ведь знал меня уже давно! - и сразу же заговорил о себе. "Как вам известно, господин Петерсон, - начал он, -оно все еще тянется, это проклятое судебное дело, этот мой бракоразводный процесс," Что? Как? От неожиданности я опрокинул свою рюмку с вином. Мне об этом ничего не известно. Пусть расскажет. "Не разыгрывайте комедию! - Господин отмахнулся от меня своей волосатой рукой. - Небось, знаете все. Процесс тянется уже больше года, а конца не видно. Да, теперь вы понимаете, дружище, как легко посадить себе на шею жену и как трудно от нее избавиться". "Но почему же вы хотите избавиться от нее? " - выпытывал я, и на авось соврал: "Она ведь такая милая женщина!" "Милая-то, милая, но и ее милые фокусы тоже при ней". "Что же такого она сделала?" "Не прикидывайтесь дурачком, Петерсон! Об этом в свое время говорила половина города Таллинна". "Ну а все же? Это могли быть только сплетни". "Как же - сплетни! Хорошенькие сплетни, когда я сам, собственными глазами видел, как Паула сидела в кабинете с этим... ну, знаете и сами, с кем..." "И нее же, разве вам не жаль с нею расстаться?" - спросил я в крайнем возбуждении. Его ответ был для меня очень важен. "С кем?" - ответил он вопросом на вопрос. "Ну, все с нею же, с Паулой". "Гм..." - Мой сосед по столику подвигал своим бобовидным ротиком и с ударением, чуть ли не со злостью произнес; "Жаль, не жаль, но ведь я взял ее в жены не для других, а для себя". Тали умолкает и пытливо смотрит и лицо друга. - Ты веришь моему рассказу? - спрашивает с усмешкой. - Отчего же нет, - отвечает Леста. - Но такое совпадение не может быть реальностью. - В жизни все может быть. Похоже, что так. Но расскажи я эту историю о случайном ресторанном приятеле кому-нибудь другому, мне и впрямь никто бы не поверил; все решили бы, что она придумана... хотя бы в утешение себе или вроде того... - Пили долго и много. Удивляюсь до сегодняшнего дня, как это я выдержал такую бездну алкоголя, я же никогда не был любителем спиртного. Но одно я все же могу утверждать: если в голове моего "приятеля" чернели дырки, то моя голова была утыкана гвоздями. К полуночи мы уже были на "ты" и называли друг друга свинья. "Если ты, старый пират, вздумаешь жениться, - сказал мой любезный собутыльник, между прочим, - то гляди в оба - и вперед, и назад, чтобы и тебя не водили за нос! Я эту чашу уже испил и знаю, какой у нее вкус. Держи вожжи натянутыми! И если тебе когда-нибудь понадобится добрый совет, обратись за ним к своим друзьям. А если ты не веришь им, спроси у своих врагов. Но если ты не веришь также и врагам, то напейся, приди домой и спроси совета у своей жены. Выслушай ее ответ и поступи точнехонько наоборот. Тогда ты - на верном пути". Затем мы расстались... один Бог знает, в котором часу, пообещав на следующий день встретиться там же. Разумеется, я не пошел туда ни на следующий, ни в другие дни. И господина этого, своего собрата по несчастью, я с тех пор ни разу не видел. Несмотря на весьма поздний час, Вирве ко времени моего прихода домой еще не ложилась. "О-о! - воскликнула она с удивлением и упреком. - Ты все же ходил в город! " "Да, ходил". "И возвращаешься так поздно? " "Да, так поздно". "Ой-ой! Я уже давно дома и жду тебя". И это тоже было ложью. Ее пальто и шляпа, висевшие в теплой прихожей, были еще совсем холодными; вероятнее всего, жена вернулась лишь за несколько минут до меня. "Где же ты был так долго? " "Ну, иной раз случается..." Я собирался сочинить какую-нибудь замысловатую историю, которая напоминала бы ей о собственном сегодняшнем визите, но побоялся наделать ошибок - ведь я был пьян. Я прошел в свой рабочий кабинет и лег на диван, как был, не раздеваясь. "Ты что, спать не придешь?" - крикнула она из спальни. Я не ответил. И очевидно, спустя минуту уже заснул. - Теперь ты, дружочек, разумеется, хотел бы знать как сложилась наша последующая жизнь, - спрашивает Тали после продолжительного молчания - Частично я уже знаю это, - отвечает Леста со вздохом. - Так-то оно так, но был еще и промежуток времени - от того дня и до сегодняшнего. Хорошо же, я расскажу об этом вкратце и оставлю в покое как твою, так и свою душу... если это возможно... Особенности последнее. Ну, молчал я, молчал, говорил лишь о самом необходимом, да и то как бы в телеграфном стиле. И Вирве надо было быть глухой, чтобы этого не заметить. Вдобавок ко всему сказанному я больше не переступал порога нашей совместной спальни, поэтому жене было ясно - что-то у нас вконец расклеилось. Она сделалась очень нервной, передвигала по квартире мебель - от одной стены к другой - и без всякой необходимости перетаскивала вещи то сюда, то туда, так что Марта, эта селедочная голова, которая никогда (как она хвалилась) не занималась такой ломовой работой, подняла голос протеста и заявила: пусть все стоит, где стоит, она свой пуп сдвигать с места не станет. Тогда Вирве обратилась ко мне и сказала просительно: "Помоги хотя бы ты, дорогой Арно!" "Что именно я должен сделать?"- осведомился я ворчливо. "Помоги передвинуть этот шкаф туда". "Зачем?" "Тогда в убранстве квартиры будет больше гармонии". И тут во мне подняло голову большое рогатое упрямство... в какой-то степени, наверное в ответ на то жалкое актерство, с помощью которого Вирве, как видно, надеялась что-нибудь выяснить, что-нибудь спасти. "Передвигай этот шкаф, - буркнул я, - да и всю мебель хоть на потолок, я помогать не стану. Мой пуп тоже не железный". "Фу, какое бесстыдство!" - Руки жены бессильно повисли. И, медленно приближаясь ко мне, она спросила: "Что с тобой произошло, Арно?" "Со мною,- ответил я с ударением, - ничего не произошло". "Тогда с кем же?" Она вглядывалась в выражение моего лица и судорожно ждала, что же я скажу дальше. Но я не сказал больше ничего, лишь молчал, как стена, к которой она хотела придвинуть шкаф. Установилась жуткая тишина и... и тут мне стало жаль Вирве. Скажи, Леста, что поделать с собою мужьям, у которых каждые пять минут шесть раз меняется настроение? Секунду назад я готов был ее задушить, теперь же хотел плакать вместе с нею: ох, не беда, милая Вирве, все люди склонны заблуждаться! Я взглянул разок прямо ей в глаза - надеялся увидеть в них прежнюю темно-синюю морскую глубину, когда-то доводившую меня чуть ли не до сумасшествия. Нет, по крайней мере мне так показалось - те прежние... бездонные, как бы это лучше выразиться, стали тусклее и под ними обозначились предательские морщины. Тут, как помнится, у меня начала трястись левая рука, - моя правая, рабочая, не дрожит никогда, не задрожала бы, наверное, и перед лицом самой смерти. Мне следовало бы уйти куда-нибудь, навсегда скрыться. Но куда? Куда я мог уйти? Вирве оставила нашу мебель в покое, и сверхчувствительный пуп Марты, надо думать, остался на своем законном месте. Казалось, жизнь пошла по прежней дорожке. Только вот - молчание! Даже Марта, особа достаточно шумная, научилась ходить на цыпочках, словно в квартире находился больной. Вирве же, возможно, и похаживала в кафе, но ко времени моего прихода всегда оказывалась дома. Нет, явной приниженности в ней не замечалось, только - постоянная готовность услужить: стоило мне лишь повести глазами, и она уже знала, что именно я хочу. Это было трогательно, и к моим глазам частенько подступали слезы, но я тут же напоминал себе: "Невидимая рука", страница 48..." И сразу открывалась другая страница в книге моих настроений, не знаю, которая по счету, но, во всяком случае, бесслезная. Это была жизнь почти глухонемых - та, которую мы тогда вели. На моем месте каждый нормальный мужчина принял бы определенное решение: либо так, либо этак, - но разве можно было считать меня тогда - так же, как и сейчас! - нормальным мужчиной?! Если и я тоже когда-нибудь стану писателем и напишу книгу, то дам ей название "Прозябающий муж" или - "Муж, который прозябал". Что ты об этом думаешь, старый мастер пера? - Что я думаю... - Леста качает своей полуседой головой и возводит глаза к небу, - думаю, что я-то наверняка никогда не женюсь. - Женишься или не женишься, а пожалеешь в любом случае. Подумай только, ты, будучи холостяком, оставляешь половину своей жизни не прожитой. - Пусть остается хоть вся. - Погоди, погоди, дорогой друг: у тебя впереди еще много чего будет... Лестой овладевает сильный приступ кашля; когда кашель прекращается, Тали продолжает свою повесть. Он, правда, обещал закончить ее побыстрее, но из его страдающего сердца вырываются наружу все новые и новые признания. - Однажды под вечер - дело было ранней весною - Вирве положила свою узенькую ладонь мне на плечо, - Арно устремляет взор куда-то вдаль, - и снова спросила с необычайной нежностью: "Может, ты болен, Арно?" На языке у меня уже вертелся резкий ответ, мол, пусть оставит меня в покое, пусть идет к своему Ханнесу Ниголю, но я все же счел такой ответ чрезмерным и сказал просто: "Нет". "Но что же с тобою, дорогой мой? Или тебя гнетет какая-нибудь забота? Все время молчишь и до того ушел в себя, что страшно становится, когда на тебя посмотришь. Может быть, это я чем-нибудь тебя расстроила? Скажи! Разговаривай! Глядишь, все еще можно будет исправить, к тому же, не исключено, что свою роль тут сыграло какое-нибудь недоразумение". Опять я чуть было не заговорил о Ниголе, но... промолчал. Однако не встает ли и сейчас, так сказать, на повестку дня все тот же вопрос: почему я не выяснил до конца наши взаимоотношения? Одно несомненно: тогда жена попыталась бы не так, так этак себя выгородить ложью, по части которой она была на редкость искусная мастерица. Вирве пожала плечами и удалилась в спальню. Что она там делала, я не знаю, но вроде бы слышались всхлипывания. Однако, если она действительно плакала, то и это могло быть фальшью. Но слушай, слушай же, мой маленький невинный младенец Микк, что было потом. Моя жена разыграла свой последний козырь. Она стянула с себя платье и, полуголая, появилась на пороге спальни, поманила меня рукой и страстно прошептала: "Иди сюда, Арно, я хочу поговорить с тобой!" Она была уверена, что именно этот прием подействует на меня сильнее, чем все остальное, и она была права: все мое существо пронзила жаркая струя, а левая рука вновь начала дрожать. Никогда прежде не казалась мне Вирве такой соблазнительной, как в этот момент. Но... Поверь мне, мой друг, я продолжал неподвижно сидеть за своим столом. Этот красивый рот целовал другой, это красивое тело - лапали чужие руки! "Иди! Иди! - позвала она снова. - Иди же, наконец!" Но я не двигался с места. Ведь не исключено было, что сорок восьмая страница - далеко не все, ведь это могло происходить еще и прежде, повторяться и, может быть, не один год. Вирве исчезла в спальне, я и на этот раз также не знал, что она там делала. Но если вообще что-нибудь делала, то в полной тишине. Начиная с того весеннего вечера квартира, где мы жили, сделалась еще тише. Теперь мы не разговаривали уже и о необходимых вещах - их считали само собой разумеющимися. Прежде молчал я один, теперь молчали мы оба. Расстроенная Марта ходила едва слышными шагами, то и дело пытливо на нас поглядывая, и, наверное, готова была хоть вовсе расстаться со своим пупом, лишь бы только разведать причину нашего молчания. И еще одно обстоятельство не могло не броситься в глаза даже и совершеннейшему слепцу: госпожа Тали возобновила свои прежние повадки - ходила в кафе, принимала гостей, опаздывала на обед и ужин, являлась домой поздно, а по утрам и вовсе не показывалась. Я - хоть был, хоть не был, на меня и внимания не обращали. Д-да-а, гордый дух милой Вирве получил тяжелый удар. То, что прежде я у нее вымаливал, как подаяние, то, что мне отпускали порционно - это самое она предложила мне сама. А я оттолкнул эту жертву, словно самозваный и свежеиспеченный король. Нет, такое унижение мне могли бы простить лишь в том случае, если бы я вновь обратился в прах. Но и тогда прощение могло быть лишь показным. Я чувствовал себя совершенно одиноким и уже готов был спуститься со своего трона. Сделал... сделал, чего не должен был делать. "Какой великолепный сегодня день!" - сказал я однажды за обеденным столом. Эта фраза вырвалась и для меня самого неожиданно. Очень возможно, я действительно был настолько воодушевлен прекрасной весенней погодой, что испытывал потребность разделить с кем-нибудь свои чувства - все равно с кем. Вирве не ответила ни слова, вскоре она поднялась и ушла в свою комнату. Поди знай, насколько спустился бы я со своего шатающегося и скрипевшего трона, воздвигая который... переоценил свои силы, если бы на горизонте не возник не кто иной, как Ханнес Ниголь. "Видел сегодня Ниголя", - сказал я Вирве так... мимоходом, словно бы между прочим. "Ну и что с того?" - Жена бросила на меня вопрошающий взгляд, однако он был совершенно холодным и безразличным. "Ничего, - постарался я ответить так же спокойно, как она спросила. - Он опять в Таллинне". "Опять в Таллинне... - Вирве подняла брови. - А когда же это он еще был?" Тут-то и пронзил меня электрический ток в добрых несколько вольт: вот он, наконец, наступил, словно самим Богом посланный момент, когда Арно Тали мог окончательно рассчитаться с Вирве Киви! Гм... "А когда же это он еще был?" Все равно... - мелькнуло у меня в голове, - что бы я сейчас ни сказал, потом я так или иначе стану жалеть об этом. "Он был в Таллинне, когда Невидимая рука отвела тебя к нему в отель "Централь". - Я старался говорить как можно спокойнее, но насколько мне это удалось, судить не берусь; весьма возможно, я говорил слишком громко, потому что выталкивал из себя слова, как из-под пресса. "Что? Что?" - Госпожа Киви побледнела и, прикусив палец, отступила от меня на два-три шага. Удивительно, что бледность поначалу возникла у нее только, и именно, в подглазьях и лишь затем распространилась по всему ее розовому, как у девушки, лицу. Странно, продолжал я рассуждать, что половые излишества отнюдь не скоро меняют лицо женщины... если при этом она живет трезвой и здоровой жизнью. Все, что говорили об этом предмете некоторые мужчины, было пустой болтовней. Вирве в тот раз можно было дать года двадцать два, не более, хотя ей уже было под тридцать". "Ты сумасшедший! - прокричал красивый рот Вирве некрасивые слова. - У тебя фантазия умалишенного! Ты и сам не знаешь, что говоришь! В Сеэвальди51 твое место!" Примерно так... и еще покруче... чего я не хочу повторять - и все это вперемешку с площадной бранью. Затем она ушла в свою комнату. А я стал потихоньку паковать самые необходимые мне вещи, чтобы поехать в клинику "Тарту", где меня должны были разрезать на куски, затем вновь сшить их воедино и составить нового человека. Так, во всяком случае, я написал в официальной бумаге, которую подал в школьное управление. Поэтому я и околачиваюсь тут, хотя занятия в школе еще не кончились. Странно, что ты до сих пор не поинтересовался, почему и каким образом я очутился здесь именно в это время. - Что же будет теперь? - спрашивает Леста тихо, почесывая свой трясущийся, слегка обросший подбородок, серебряные нити делают это дрожание особенно заметным. Возникает весьма продолжительная пауза. Даже Якоб Лейватегия, тот, который там, внизу, не отвечает на заданный вопрос. Не отвечают на него и легкие кучевые облака, те, что там, наверху, принимают различные очертания - то богов, то дьяволов. Однако оттуда, сверху, словно бы доносится приглушенная мелодия скрипки. Неподалеку скрипит на ветру какое-то больное дерево. Лесная пчела перелетает с цветка на цветок, но почему-то некоторые то тут, то там пропускает, не трогает. Выбирает. Стайка ласточек со щебетом проносится над головами умолкнувших друзей, а на соседнюю с Якобом Лейватегия могилу словно бы ссыпается откуда-то ватага воробьев. - Что же теперь будет?.. - Арно Тали тяжело вздыхает. - Теперь будет то... ну, то, что я ни на час не должен оставаться один. Пойду к тебе, отправлюсь в гости к Тоотсу, ткнусь своей больной головой в колени Тээле... Знаешь ли, как я теперь смотрю на Тээле? Как смотрел на мою мать. Может быть, пожалуюсь на свое горе и невзгоды. Как все же может человек упустить из рук свое счастье... счастье своей жизни! Очень возможно. Вирве все же права, что мое место в Сеэвальди. Поначалу я, конечно, прилеплюсь к тебе, как смола к коже. Прекрасное сравнение, не правда ли? Знаешь. Микк, я не пьяница, но сейчас и впрямь готов порядком накачаться, чтобы хоть ненадолго забыть весь этот бред. - Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить - мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся - эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась. Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь - она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери... до тех пор, пока она вообще живет... потому что болезнь у нее, как она уверяла, серьезная. Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает: - Ты, что ли, Арно? - Да, я. Здравствуй, Кристьян! - Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит? - Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать. - Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито - мол, "Это ты - звонарь Либле?" - "Да, и впрямь я". - Ну, тогда, мол: "Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать". - "Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу". - И что было потом? - Потом ничего не было. - Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. - Барышня сказали: "Черт побери!" - и пошли прочь. - А ты так и остался без кроны? - Остался, а то как же. Я вроде как не мог сказать, где они могли сыскать тебя. - На, старый мой дружок, вот тебе эта крона, - Тали протягивает старику денежную купюру, - и ступай своей дорогой. Мы с Лестой спешим. Либле благодарит тысячу раз, он не прочь бы поговорить еще о многом, но горожане уже отошли, - у них теперь опять сеть о чем обменяться мыслями. - Смотри-ка, Арно, - Леста качает головой, - она ищет тебя. Припекло. Но одного я не пойму: почему она не переговорила с тобой еще в Тарту, когда вы там встретились? - Она надеялась, что я заговорю первым. О-о, Микк, ты не знаешь этого человека. Даже и в самые интимные мгновения она могла быть холодной, словно лишь выполняла неизбежную обязанность. По правде говоря, если быть совершенно беспристрастным, ей следовало бы стыдиться себя, потому что внутри у нее - черно, как в дымовой трубе. Что же до ее болезни - это, разумеется, выдумка, рассчитывает возбудить к себе сочувствие. - Благословение Богу, что нас не оказалось в Рая и в Сааре, когда она туда наведывалась! Небось, она ходила и в Юлесоо тоже... тем более, Либле сказал ей, что видел тебя там. - Вполне возможно. Но какой трезвон пойдет теперь по деревне Паунвере! Сколько будет судов да пересудов! Ой-ой! - Ну, тебя от этого не убудет. Меня волнует совершенно другой вопрос. - А именно? - Что произойдет, - произносит Леста с ударением, - если ты все же снова повстречаешься с Вирве? - Тогда... Гм... Я с нею больше и не повстречаюсь. - Откуда тебе это знать? Не сможешь же ты подняться в воздух и улететь, если она вдруг выйдет тебе навстречу откуда-нибудь из-за угла? - Я не поеду больше ни в Таллинн, ни в Тарту. Останусь тут, в Паунвере, начну хозяйствовать на хуторе Сааре. Отец уже стар и с делами не справляется. - Мысль хорошая. Но почему ты думаешь, что тут Вирве до тебя не доберется? Смотри-ка, она уже и теперь наведывалась в Сааре. - Но не сможет же она увезти меня к себе насильно? - А зачем ей тебя к себе увозить, она переберется к тебе. - Гм... Гм... - Тали смотрит себе под ноги. Затем с ожесточением говорит: - Я не хочу ее! Я потребую развода, стану платить ей алименты, если понадобится. - Ну, ежели это, действительно, так, то... то да благословит тебя Господь! Боюсь только, что... Ты же сказал мне как-то, что у тебя каждые пять минут шесть раз меняется настроение. - Нет, в этом случае уже не так. В этом вопросе я уже... как бы это лучше сказать... перепекся, перегорел. Мост между мною и этой женщиной сожжен. Пусть себе Вирве Киви идет теперь по тому мосту, который у нее был в запасе, да и теперь еще в целости - пусть будет счастлива со своим Ханнесом Ниголем. Нет, нет, здесь она никогда больше не появится: ее спесивый и строптивый характер не позволит ей новых унижений... в особенности передо мною. С Ниголем, возможно, все обстоит иначе. Да... А теперь покончим с этим. Точка и точка с запятой. Друзья делают небольшой круг по кладбищу, затем выходят обратно на большак и медленно шагают в направлении своих хуторов. Возле высокой ивы, где ответвляется проселочная дорога к хутору Рая, Арно Тали останавливается, указывает рукой на старое дерево и печально произносит: - Смотри-ка, Микк, сохнуть начинает эта ивушка, моя давнишняя подружка. Видишь, как мало листьев на ее ветках. Старость! Неужто и мы станем такими же старыми, как она? - Не станем. - Леста мотает головой. - А с чего это ты называешь эту иву подружкой? Ты еще никогда не говорил мне о ней. - Присядем здесь, на краю канавы, передохнем, и я расскажу тебе. Ведь мы уже близки к тому возрасту, когда живут, в основном, воспоминаниями юности. Возле этой самой ивы я каждое утро ждал раяскую Тээле... когда мы еще учились в паунвереской школе. Я в ту пору был влюблен в Тээле так глубоко, насколько это вообще возможно. Ох-хо, уже тогда я познал дни мучений, потому что и у Тээле тоже были свои настроения и настроеньица. Я был простодушным мальчиком и воспринимал все чересчур трагично, однако будет уместно сразу добавить, что я и теперь не намного изменился. И в то время тоже и любовь была, и боль, только в меньших масштабах. Когда же у меня особенно невыносимо ныло сердце, и жаловался на свои муки этой самой иве, так же, как давеча - тебе возле могилы Якоба Лейватегия. Будет видно, кто из нас кого переживет. Это еще ничего не значит, что у моей подружки мало зеленых листьев: может быть, и оголен еще больше, только внутри. - Мы, кажется, покончили с этим? - произносит Леста нетерпеливо. - Да, разумеется. Покончили. Это сказалось так... само собой... словно бы по инерции. - Лучше ответь мне, каким образом разошлись ваши с Тээле пути? - Пути Господни и пути любви неисповедимы. Об этом уже кто-то где-то писал - и, похоже, не ошибся. Конечно, и тебе доводилось читать такое. Со стороны кладбища доносится громкий стук колес, и, взглянув в том направлении, друзья видят, что к ним, сопровождаемая клубами пыли, быстро приближается напряженная сильным рысаком рессорная коляска - она поблескивает в ярких лучах солнца. В колеснице - трое мужчин: двое сидят сзади, третий, скорчившись, примостился спереди, у них в ногах. - Интересно, что это за господа? - Тали пожимает плечами. - Сейчас - в будний день?.. - Тех, двоих, я пока что не узнаю, а третьего - знаю наверняка. Борода и заплечный мешок принадлежат Киппелю, стало быть, и сам старый Носов тоже при них. - Аг-га-а, в таком случае, других незачем и разглядывать, и без того понятно, кто там мчится как на пожар. Внезапно коляска сворачивает на проселочную дорогу, да так круто, что чуть не перевертывается. Затем взгляд того, кто держит вожжи, падает на тех, кто сидит на краю канавы. "Тпру! Тпру! Тпру!" - Мокрую, всю в мыле, лошадь осаживают, и раскрасневшийся запыленный Тыниссон кричит зычным голосом: - Гляньте-ка, господа, кто это тут посиживает! - Ого! - восклицают в один голос Киппель и Паавель. - Это же... Здрасьте! - Тыниссон же спрашивает: - Что вы тут делаете, парни? - Проводим отпуск, проводим отпуск, - отвечает Леста. - Сейчас же поднимайтесь! Айда в Рая! - Но прежде чем мы двинемся дальше, - произносит Киппель, выбираясь из коляски, - проверьте как следует, жив ли я еще. Ну и жуткая была езда! - он передергивает плечами, борода его отвисла, глаза - какие-то очумелые. - Не езда, а смертоубийство! Все время я сидел, затаив дыхание, и думал, вот-вот развалюсь на куски. - Эге-ге, господа! - Паавель тоже спрыгивает с коляски. - Это была, так сказать, настоящая гонка: пять верст за четверть часа! - И обращаясь к Тыниссону, он добавляет: - Пусти теперь шагом, пусть мерин поостынет. Все равно на этой дороге уже не разгонишься. - Не сдвинусь я с места до тех пор, пока господин Киппель меня и всех нас не освятит содержимым своего рюкзака. Ну, Леста и Тали, подойдите, подойдите поближе! Не стесняйтесь, ведь сродник - не барин. Да, странная все же происходит история с этим заплечным мешком Киппеля: чем больше из него брали и берут, тем сильнее он раздувается, - и впрямь можно подумать, будто мы тут имеем дело с какими-то колдовскими проделками. Кажется, содержимое рюкзака опять пополнилось новыми бутылками и, поди знай, чем еще, и очень похоже, что Тыниссон - совладелец всего этого богатства, иначе с чего бы он так уверенно отдавал Киппелю приказания. Таким образом вся компания в конце концов вваливается во двор хутора Рая. Киппель и Паавель не устают восхищаться добротным жилым домом, который ничуть не уступает домам Тоотса и Тыниссона. - До чего же тут, в Паунвере, зажиточный народ! - восклицает отставной капитан, всплескивая руками. - Мы там, в Ныве, выглядим в сравнении с вами, как настоящие бобыли. Что же касается меня лично, так я и на бобыля не потяну. Говорю это вовсе не из зависти, но когда видишь всюду такое изобилие, невольно задаешься вопросом: что же из меня-то получится? - Не беда, дорогой Антс, - Тыниссон кладет свою тяжелую руку на плечо Паавелю, - я из тебя сделаю мужика, точно так же, как ты из меня солдата во время войны сделал. Дай время плуг наладить. Не оставлю я в беде и господина Киппеля. - Ой, большое спасибо, господин Тыниссон! - Предприниматель щелкает каблуками и прикладывает ладонь к козырьку шапки. - Ну, не стоит того! - Хуторянин из деревни Кантькюла машет рукой. Ежели я обещал, стало быть, будет сделано. Мужика - по слову...52 Тем паче - старого солдата!.. На пороге жилого дома показывается женщина, на вид еще совсем молодая, бросает робкий взгляд во двор и быстро исчезает. Появившись снова, она ведет себя уже смелее, сходит по ступеням крыльца вниз и с улыбкой приближается к мужчинам. - Ой, Лийде! - Тыниссон забывает все остальное на свете, кидается ей навстречу, хватает обе ее руки в свои. - Ой, Лийде, милая Лийде! - Он долго жмет руки женщины и склоняет свою большую голову к ее красивой головке. - Как живешь? Ждала ли ты меня? Гляди-ка, теперь я приехал да еще и гостей тебе привез - тут и твои старые знакомые, тут и мои старые друзья. - И обратившись к мужчинам, он продолжает: - Поглядите, господа, вот моя невеста. Ее зовут Лийде. Будьте знакомы! Несколько нерешительно вступают мужчины в уютную раяскую гостиную. Лишь Тыниссон, на этом хуторе, по всему видно - человек свой, проходит "дальше", разговаривает там с кем-то, возвращается обратно, он светится радостью и озорством, как это и подобает жениху. Затем гостей приглашают в столовую. Стол богато накрыт, словно бы жениха и его друзей, действительно, ожидали. Иначе с чего же Тыниссон спросил у Лийде "Ждала ли ты меня?" Когда же Киппель "выковыривает" из своего бездонного мешка несколько пузатых бутылок, стол становится еще богаче. Настроение у всех поднимается. Тыниссон произносит нечто вроде речи, она до того путаная, что не понять, где конец, где начало, но столько-то из нее все же можно уразуметь, что скоро он, Тыниссон, увезет отсюда свою милую Лийде, сюда же прибудет совершенно новая хозяйка, а именно, госпожа Паавель, потому что этот хутор будет сдан капитану Паавелю в аренду и... и так далее. Ведь в каждом доме должны быть хозяин и хозяйка, без них - дом сирота. "Будет видно, сдержит ли он свое обещание, когда протрезвеет, - рассуждает про себя Леста. - Пожалуй, что и впрямь сдержит, - приходит он к выводу. - Тыниссон -человек слова. Кстати, он и не в состоянии протрезветь, потому что - жених, а по уши влюбленный человек - тот же пьяный. Да здравствует!" - Ну что же, видит Бог, разговор этот правильный. - Паавель поднимается со стула, держа в руке рюмку с вином. - Дело решенное! Выпьем за это еще по одной, дорогие господа, ибо не странно ли будет покинуть этот свет, эту юдоль печали, недобрав, и предстать пред лицом Господним трезвым. Господь Бог может спросить: "Что за комедию ты разыгрываешь, Антс Паавель? На земле ты всегда норовил набраться, как губка, теперь же являешься сюда и хочешь втереть мне очки, будто прожил жизнь трезвенником". Ваше здоровье! Долгие лета молодой паре! И пусть детей у нее будет - как луковиц! - Браво! - гудит Тыниссон. - Хорошо сказано! Лийде же густо краснеет и наклоняется над своей тарелкой, можно подумать, будто она увидела там вместо рыбы - рака. Арно Тали пытливо наблюдает за Лийде. Она уже вовсе не так молода, но весьма привлекательна, и из нее выйдет хорошая жена, а хозяйка - и того лучше. И как она похожа на Тээле! А давно ли эта Лийде была еще совсем малышкой... Как быстро летит время! Скоро, скоро все минет, отойдет в вечность. И есть ли смысл принимать слишком серьезно эту бренную жизнь?! Но еще глупее было бы самому себя уничтожить из-за кого-то, кто того не стоит, к примеру, как... ну... хотя бы эта самая Вирве Киви. Примечания Часть I 1 - Кентукский Лев - школьное прозвище Йоозепа Тоотса, в детстве страстного любителя рассказов про индейцев. (Он даже мечтал в Америку сбежать, как гимназист Чечевицын - "Монтигомо Ястребиный Коготь" - из чеховских "Мальчиков". Да и взгляд проказника Тоотса не зря "ястребиный"...) У Георга Аадниеля Кийра - Йорх - уменьшительное имя от Георга. По первой повести этот цикла, "Весне", все они - Тоотс, Кийр, Тыниссон, Имелик, Тали, Леста - бывшие соученики Паунвереской приходской школы. 2 - Новопоселенческий надел - это земельный надел, который мог получить участник Освободительной войны (1918 - 1920) в результате радикальной земельной реформы и передела отчужденной в пользу государства помещичьей земли. Так в первой Эстонской Республике в 20-е годы поднялись десятки тысяч новых крестьянских хуторов. Их хозяевам-новопоселенцам Эстонский Банк выдавал ссуды на обустройство. 3 - Крест Свободы - эстонский государственный знак отличия, учрежденный в 1919 году. Им награждались (вплоть до 1925) участники Освободительной войны. Имелось три степени Креста Свободы: I - за военные заслуги, II - за личную храбрость в бою, III - за гражданские заслуги. Всего Крестом Свободы было награждено 3135 человек, из них 2078 -граждане Эстонии, 1057 - иностранцы, среди которых было много и глав государств, а также неизвестные солдаты Англии, Франции, Италии и город Верден. По законам, принятым в 1933 и 1935, кавалерам Креста Свободы и членам их семей полагались различные льготы. 4 - Освободительная война - борьба эстонцев за государственную самостоятельность. 24 февраля 1918 года был опубликован Манифест "О независимости Эстонии". Но фактически власть оставалась еще в руках оккупационных немецких войск. После ноябрьской революции и развала Германии обстановка изменилась. 19 ноября 1918 года в Риге был заключен договор, по которому Германия передавала власть на территории Эстонии Временному правительству во главе с Константином Пятсом. Воспользовавшись нестабильной ситуацией, в Эстонию вошла Красная Армия: Советская Россия поспешила поддержать Эстляндскую Коммуну. Оборонительным силам, которыми руководил генерал Йохан Лайдонер, пришлось (призвав на помощь британский флот, добровольцев и Белую гвардию) сражаться как с большевиками, так и с ландесвером (частями мобилизованных прибалтийских немцев). Победа в битве под Вынну (Цесис, север Латвии) 23 июня 1919 года и считается национальным праздником. 31 декабря между Эстонией и Советской Россией было подписано соглашение о прекращении военных действий, а 2 февраля 1920 года заключен Тартуский мир: Россия безоговорочно признала независимость Эстонского государства. Во время Освободительной войны в Эстонии погибли в боях, умерли от ран и стали жертвами красною террора почти 5000 человек, ранения получили - около 12000 человек. 5 - Кистер - помощник пастора и органист церкви. В его ведении находилась и церковно-приходская школа, где он преподавал Закон Божий. В данном случае речь идет о бывшем паунвереском учителе по прозвищу Коротыш Юри (с. 20). 6 - Наверное, имеется в виду хитрость библейского Иакова, купившего у брата первородство за чечевичную похлебку и обманом получившего благословение отца своего Исаака; а предательство учителя расценивается как поступок Иуды... 7 - Вибуане (Вибоане) - имя божества, заимствованное из финского эпоса во время эстонского национального возрождения. В карело-финских рунах и эпосе "Калевала" есть образ спящего под землей великана и мудреца Антеро Вапанена. от которого Вяйнямейнен, один из главных героев "Калевалы", узнает три колдовских слова. Эстонский литератор и просветитель Фр. Р. Фельман задумал, по образу и подобию Вяйнямейнена - вождя племени, колдуна и певца - бога песни Ванемуйне. Замысел Фельмана по созданию эстонского национального эпоса "Калевипоэг" претворил в жизнь Фридрих Рейнхольд Крейцвальд (1803-1882). 8 - "Рыцарские мызы" - земли, которые раздавались участникам Освободительной войны. Ранее эти усадьбы, мызы, принадлежали немецким баронам, то есть потомкам рыцарей. 9 - Курляндское герцогство возникло в XVI веке на территории современной Латвии. 10 - Подразумевается, видимо, завоевание библейским царем Давидом крепости на горе Сион (один из холмов Иерусалима). 11 - Тоомпеа - верхний город на холме, в центре Таллинна (русское название - Вышгород), где расположены правительственные здания. 12 - В церковно-приходской школе Паламузе учился сам Оскар Лутс. Она и послужила прообразом паунвереской школы в повести "Весна" (1912 - 1913). 13 - "Государственный Вестник " - официальное эстонское издание (1918-1940), где публиковались законы, указы и другие правительственные документы, а также постановления Государственного суда. 14 - Книга Премудрости Сираховой - неканоническая книга Ветхого Завета, своеобразный "учебник" по воспитанию нравов. Вот Кийру таким же мудреным кажется и свод законов. 15 - Когда-то Киппель служил управляющим в торговом доме Носова, чем впоследствии чрезвычайно гордился. По этой же причине окружающие иной раз и самого Киппеля называли Носовым, безусловно, насмехаясь над ним. 16 - Иру - местечко недалеко от Таллинна, где находилось древнее городище эстов; предполагают, что оно и дало начало городу. 17 - Пародийное замечание, так как Иаков (он же Израиль.) - один из библейских патриархов. По Священному Писанию: "Восходит звезда от Иакова, и восходит жезл от Израиля" - символы спасения мира, могущества и власти. 18 - Согласно библейскому преданию, в соляной столб превратилась жена Лота, ослушавшись ангелов и оглянувшись назад, на разрушенные Содом и Гоморру. Жители этих городов понесли наказание за тяжкие грехи, а благочестивый Лот с семейством был выведен за их пределы... 19 - Локоть - старинная мера длины, равная 53,3 см. 20 - Тщеславный Кийр сравнивает себя с библейским Иосифом, жизнь которого изобиловала опасными приключениями. В юности он был продан братьями в рабство. Они сняли с Иосифа одежду, омочили се кровью заколотого козла и принесли отцу. И тот, узнав одежду сына, сказал: "...хищный зверь съел его; верно, растерзан Иосиф". 21 - Хутор Пихлака - в переводе с эстонского - Рябиновый. 22 - Сивву, Супси, Сузи - Змеиный, Слякотный, Волчий. 23 - Wie knnen Sie so kena sein (нем.) - как Вы можете. 24 - Пильбасте - в переводе с эстонского - Щепкино. 25 - Святая Женевьева (1419) - покровительница Парижа. Вела аскетический образ жизни, пользовалась особым уважением за то, что не раз оказывала городу помощь в трудные времена. Ее мощам приписывали чудотворную силу. 26 - Аи revoir! - До свидания! (франц.). 27 - Кийр в переводе с эстонского "луч", "спешка", "поспешность", "скорость". 28 - Тооминга - в переводе с эстонского - черемуховый 29 - "Дай мне уйти, дай мне уйти!.. " - строка из эстонской на родной песни. Часть II 30 - Вийлиас Воокс - персонаж пьесы Оскара Лутса "Дельцы" Киппель некогда принял себя за прототипа этого персонажа. 31 - "Лето" (1918 - 1919) - вторая книга из серии повестей Оскара Лутса о жителях деревни Паунвере. 32 - cum laude - с наградой (иск. лат.). 33 - Германский император Генрих IV (1056 - 1106) попытался выйти из-под власти папы римского Григория VII, но проиграл борьбу и вынужден был перед ним покаяться для чего и отправился пешком в Каноссу (Северную Италию), где три дня униженно простоял перед воротами папского замка в ожидании прощения. Выражение "идти в Каноссу" стало нарицательным (каяться, смиряться, идти с повинной к своему злейшему, но победившему врагу, унижаться перед ним). 34 - Место в Тарту, где в 1848 году был установлен памятник герою войны 1812 года генерал-фельдмаршалу М Б Барклаю-де-Толли. 35 - Имеется в виду стихотворение эстонского поэта Юхана Вейценберга (1838 - 1877) "Тынис Лакс, или Отечество эстонцев". 36 - Morgenstunde hat Gold im Munde! - букв.: "У занятий в утренние часы во рту - золото" (нем.). Соответствует русскому "Кто рано встает, тому Бог разум дает". 37 - Strin - искажение от stren (нем.) - мешать, беспокоить 38 - От выражения "Валаамова ослица" - о покорном, молчаливом человеке, от которого и не ожидают, что он выразит свое мнение, "заговорит". (Из библейского Писания о Валааме, предсказателе и провидце, "возлюбившем мзду неправедную, но обличенном ослицею бессловесною", неожиданно запротестовавшей человеческим языком.) 39 - Штоф- 1,123 литра. 40 - Ландрат - в некоторых странах должностное лицо земельного самоуправления, обычно крупный землевладелец. Здесь - иронически. 41 - Бобылями называли безземельных крестьян, которые арендовали землю и обычно жили на хозяйском хуторе в каком-нибудь старом строении, иногда в старой бане. 42 - Иск. от англ. all right - хорошо, все в порядке. 43 - "...словно в ладошку мне птичка какнула " - у эстонцев это считалось доброй приметой. 44 - Эпизод из Священного Писания. Библейский царь Ахав захотел расширить свой сад за счет виноградника Навуфея, пообещав выделить взамен землю в другом месте, но тот заупрямился. Тогда Навуфея с помощью лжесвидетелей обвинили в государственной измене и казнили. Виноградник отошел к царю. Это вызвало молчаливое осуждение в народе. Голос протеста осмелился поднять лишь пророк Илия. 45 - Моисей - вождь иудеев, законодатель и пророк - вывел своих соплеменников из Египта, где они были в рабстве. Благодаря его мудрости и прозорливости, им удалось преодолеть все тяготы многолетних скитаний по пустыне. 46 - Лейватегия - в переводе с эстонского "хлебопек". 47 - Абрука - небольшой островок, Вильянди - город на юге Эстонии. 48 - Эльва - местечко возле Тарту. 49 - На горе Синай, согласно Священному Писанию, Бог продиктовал библейскому пророку Моисею десять заповедей и предписаний, которые были высечены на каменных скрижалях (досках). Эти заповеди должны были стать основой коллективной жизни израильтян. Событие сопровождалось рядом трагических происшествий. 50 - in flagranti - на месте преступления, с поличным (лат.). 51 - Сеэвальди - название психиатрической лечебницы в Таллинне. 52 - Мужика - по слову... - начало поговорки "Мужика - по слову видно, быка - по рогам".