Оскар Лутс. Осень --------------------------------------------------------------- Осень. Новые Истории про Тоотса. 1938 Перевод с эстонского Норы Яворской, 2001. Печатный источник: О. Лутс. Осень (Новые истории про Тоотса). - Таллинн, 2003.- 327 с. OCR: Ася Сырова azazirro()inbox.lv. Spellcheck: Татьяна Дарициу piligrima()rambler.ru. Date: 14 Jun 2006 --------------------------------------------------------------- Новые истории про Тоотса I Осень с ее пожухлой листвой ... Наконец все уставшие от жизни листья опадают, и то один, то другой в сопровождении частого дождя прилипает к голенищу твоего сапога и не отстает до тех пор, пока сам не смахнешь его обратно в грязь. Кажется, будто вся земля, весь мир сделались серыми, и утешения не найти нигде. Когда же наконец наступит настоящая зима с ее сверкающим снегом! Конечно, и она тоже не Бог весть какой подарок, но все же значительно приятнее, чем неопрятная осень, эта разрушительница всего красивого. Зима, по крайней мере, если она соответствует своему истинному назначению, делает доступными для деревенских жителей и горожан заготовленные сено и дрова, а то и какое-нибудь бревно для строительства. Йоозеп Тоотс сидит в задней комнате жилого дома и беседует со своим сыном Лекси, то бишь Александром. - И сдались тебе, парень, - говорит отец между прочим, - эти рассказы о войне! Рассказы рассказами, но сама по себе война - страшное дело. Запомни это, сорванец! - Я тоже пойду в армию, - маленький Лекси усаживается на отцовское колено. - Этого еще не хватало! - бормочет Тоотс и смеется точь-в-точь как во все времена своей греховной жизни: - Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп! Мой ишиас дошел уже до точки - неужто тебе, малыш, тоже не терпится заполучить такой подарочек? - Что, что? - Глаза мальчика становятся большими, словно плошки. - Что это такое - ишиас? - Это длинная история, и черед до нее не скоро дойдет. - Хозяин хутора Юлесоо усмехается в свои теперь уже порядком погустевшие усы. - Об этом поговорим как-нибудь после, когда ты подрастешь, а сейчас тебе незачем это знать. - Вечно ты, папа, говоришь мне: потом, - возмущается любознательный Лекси. - Почему ты так говоришь? Юлесооские старики, родители Тоотса, уже давненько, словно бы сговорившись, вдвоем отправились на кладбище, с тем, чтобы никогда более оттуда не возвращаться. И покуда Тоотс шел сквозь войны и бури, раяская Тээле, спустившись с горки, где стоял ее отцовский дом, своими руками, как она выражалась, сколотила это новое юлесооское жилище; на самом же деле вовсе не своими руками, она лишь руководила его строительством - денег хватало, а с деньгами можно сделать если и не все, то очень многое. Плотник Плоом, заправский весельчак, физиономия которого смахивала на кошачью, боялся Тээле пуще огня. Таким вот образом дом и оказался выстроенным даже намного раньше намеченного срока. "Против бабы ведь не попрешь!" - разводил плотник своими километровой длины руками, и старые работяги из тех, кто уже не годился для армии, ворчливо поддакивали: "Не попрешь, твоя правда! Придет, окаянная, и такую тревогу поднимет, только держись!" Примерно так, стало быть, обстояло дело с новым юлесооским домом. Нет, раяская Тээле отнюдь, не думала при этом ничего дурного, она лишь, время от времени повторяла долговязому Плоому: "Работа существует для того, чтобы ее сделать по возможности быстро и хорошо", 3aтем она исчезала в дверях старого дома, однако вскоре вновь оказывалась возле стройки, Как уже сказано выше, все это происходило в тот период, когда молодой хозяин Юлесоо воевал с немцами и когда, будучи дважды ранен, довольно долго лежал в госпитале где-то на юге России. Затем он приехал домой на короткую побывку и увидел свое новое гнездо, но старые птицы к тому времени уже успели улететь в далекий край - обитатели хутора Рая вкупе с Кристьяном Либле и в сопровождении прочих жителей деревни Паунвере отнесли их бренные останки к месту последнего упокоения. Однако вскоре Йоозеп Тоотс вынужден был снова ринуться в битву... на этот раз уже против своих недавних соратников, потому что большая часть населения России, отрешившись от прежнего государственного устройства, явила собой совершенно иное качество. Йоозепу не было от этого ни жарко ни холодно, но чуждые силы намеревались сунуть себе за пазуху и его родину, а такого сердце старого Кентукского Льва1 вынести не могло; он встал в строй по первому же зову людей, взявших на себя ответственность за судьбу родной земли. И снова было хоть отбавляй вооруженных столкновений и на востоке, и на юге, в иные дни приходилось и вовсе плохо, однако пережили и это. Йоозеп Тоотс, хотя и с продырявленной шкурой, но все же выбрался из всех передряг, тогда как многие его школьные приятели отдали борьбе все до последнего вздоха. Так, не вернулся из боя маленький Юри Куслап, которого в приходской школе прозвали Сверчком; погиб Ярвеотс, показавший себя настоящим героем, - в стычках с врагом он не раз выкидывал прямо-таки "сумасшедшие штуки"; не сумел сторговаться со смертью и Петерсон, несмотря на то, что его склонность к торговым сделкам проявилась еще в школьные годы, да и впоследствии успешно развивалась. Кроме перечисленных выше и многих не названных, на поле брани остался также средний сын мастера-портного Кийра - Виктор, по мнению Йоозепа Тоотса, самый разумный из всех троих братьев. Но зато старший, Георг Аадниель, вернулся домой упитанный и румяный, словно земляничка. По его собственным словам, он несчетное число раз шел по колено в крови, но где вершители - там и зрители: его видели "идущим по колено в крови" лишь на тыловых складах да в обозах. Теперь он весьма озабочен тем, чтобы в качестве компенсации за жизнь брата выхлопотать родителям, то бишь себе, новопоселенческий надел.2 "Ежели из троих братьев двое были на поле брани, где один из них встретил смерть, - разглагольствует он перед всеми, - то должны же оставшиеся в живых что-нибудь получить за это. Да и младший брат Бенно, конечно, тоже пошел бы в армию, кабы не был еще слишком молод". А когда у Аадниеля спрашивают, где же его Крест Свободы,3 ежели он на фронте был таким "бравым" воякой, тот отвечает, кривя губы: он, Аадниель мог бы получить эту награду в любое время, но он не из тех парней, кто всюду сует свой нос первым. "А что же эти Кийры станут делать с поселенческим наделом, ежели они его даже и получат, ведь в семье все ремесленники, портные?" "Н-ну-у, содержать хутор не Бог весть какое искусство", - Аадниель Кийр вбирает голову в плечи. Небось, они, Кийры, с этим справятся - ни заговорных слов, ни знахарства тут не требуется. Не так ли? А не захотят обрабатывать землю сами, так ведь надел и продать можно. "Ишь ты, ишь ты!" - качают головой, пожимают плечами как исконные, так и новоиспеченные хуторяне. Нет, Йорх - мужик крепкий, будь хоть война, хоть мирное время, только вот интересно было бы поглядеть, как портные будут возить навоз да распахивать паровое поле. "Вот бестолочи!" - Аадниель в свою очередь пожимает плечами, они у него уже не такие костлявые, как в дни молодости, а заметно округлились. Разве не всякий труд, если он честный и созидательный, достоин похвалы'? Что они, право, думают? В особенности те, кто посиживал себе в своих теплых хоромах, ел свинину с капустой и спокойно спал в то время, как братья Кийры грудью сходились с врагом? И если кто-то пытается оценить обстоятельства по справедливости, усмехаться тут нечему. "Неизвестно еще, - заканчивает обычно Кийр свою тираду, - на что было бы интереснее поглядеть - на пашущего портного или же на вас самих, не окажись у отчего края отважных защитников". Обычно после этих слов наступает молчание, на сей раз уже никто ничего не может сказать, ведь, в конце концов, Аадниель Кийр говорит чистую правду. Однако огонь лишь на время затаивается под золой, чтобы вскоре вновь извергнуться языками пламени. "Пусть все будет, как оно есть, но как посмел портной затесаться в число этих отважных?" А тут еще, глядишь, среди разговаривающих объявляется какой-нибудь бывший фронтовик, основательно подвыпивший. Он хлопает Кийра по плечу и бесцеремонно брякает: "Ну, друг Аадниель, поговаривают, будто ты где-то там, то ли в Выруских, то ли в Печорских краях, в одиночку отбил у врага нужник - это правда? Пленных ты при этом не захватил, заведение в тот момент пустовало, но все же атака твоя была столь яростной, что соратники не могли надивиться и сказали: "Гляди-ка, парень мчится прямехонько в пасть смерти!" Тут глаза Аадниеля наливаются кровью, и на языке у него вертится столько ядовитых слов, что они никак не могут соскочить с него все разом. Но сдавленный смех и покашливание окружающих яснее ясного говорят о том, что мужики склоняются на сторону вновь прибывшего. Когда же последний извлекает из своей записной книжки или из портмоне крест на сине-черно-белой ленточке, Кийр начинает поглядывать на дверь. Ах, как было бы кстати, если бы и он мог откуда-нибудь вытащить что-нибудь в этаком роде и сунуть под нос этому бесстыднику! Но чего нет - того нет. Яан Имелик уже в начале Освободительной войны4 получил глубокую пулевую рану, и одно время даже хирург-оптимист Рейнталь покачивал головой, очищая и перевязывая се. Но гляди-ка, богатырский организм выстоял, и свершилось чудо. Едва поднявшись, на ноги, Имелик вновь завел речь об отправке на фронт, однако ему в этом отказали и определили на какое-то место полегче в тылу - для начала, как было сказано. И это "для начала" продолжалось до конца войны, потому что и к тому времени Имелик не вполне окреп. Старый хорек Яан Тыниссон вернулся домой со страшной ломотой в костях или, как он сам это называет, с "крематизмом". Он и до сего дня никак не избавится от этой хвори, - натирает и намасливает свое тело всяческими мазями и спиртовыми настоями, но ничто не помогает. Перед дождем и перед оттепелью он даже из дому не выходит: либо лежит в кровати под одеялом, либо сидит перед топящейся плитой, только ворчит, как свирепый пес. В сухие же дни Тыниссон - парень хоть куда, и его мощный загривок красен, как и прежде; разоблачается до пояса, работает за двоих. Однако иной раз бывает и такое: сидя где-нибудь за свадебным или же просто за праздничным столом у соседей, Тыниссон вдруг ойкает и принимается растирать свои ноги. "Хоть радуйтесь, хоть сердитесь, - говорит он в таких случаях, но завтра будет дождь". Если же кто-нибудь из соседей по столу усомнится в этом, дескать, все же не будет, поглядите, какая хорошая на дворе погода, Тыниссон готов держать любое пари, что будет. Глядишь, и впрямь ударяет по рукам с каким-нибудь приехавшим издалека хуторянином, который либо вовсе не слышал о его ревматизме, либо слышал лишь краем уха, и - всегда выигрывает. Бывает, случаются с Тыниссоном и более странные вещи. Опьянев, он хватает ногу кого-нибудь из сидящих рядом и начинает ее массировать с таким жаром, так усердно, что у соседа слезы на глаза наворачиваются и его спасает лишь громкий крик. При этом надо заметить, что в подобных ситуациях соседская нога принадлежит, как правило, существу женского пола. "Ах, простите! Тыниссон чешет в затылке. - Думал, это моя нога". Затем еще объясняет несколько пространнее, как это вышло и получилось, и обыкновенно заканчивает так: "Сама-то война - дело плевое. Но поглядите, к чему она приводит! Поглядите хотя бы и на меня. Куда я теперь гожусь, ежели мои ноги болят до того невыносимо, что я уже не могу отличить свои от чужих". - Ну, и что теперь? - молодая хозяйка хутора Юлесоо выходит из старого дома, вытирая руки о передник. - Что, что? - Тоотс приподнимает голову, глаза его слегка прищуренные, немного испуганные, мол, Бог знает, какой разговор она опять заведет. Тээле останавливается у порога, словно чужая, и произносит: - А разве мы нашу рожь не отвезем на мельницу? В задней комнате старого дома хорошо бы белье сушить, а сейчас там зерно. Я бы на твоем месте распорядилась им как-нибудь иначе, не то еще прорастет. - Так уже завтра засыплем зерно в мешки. - Йоозеп принимается скручивать цигарку. - Я только жду этого, этого ... - Кого? - Кристьяна Либле. - Странно, что ты без него ничего не можешь! - Ну, мочь-то могу, только ... Во дворе тявкает собака, лишь два разочка, лениво, словно бы для порядка - стало быть, она знает, кто идет. Поэтому и лай такой неосновательный, как бы "здрасьте-здрасьте!" Да и то больше в угоду хозяину, дескать, я тут и на страже, видишь, я действительно тут. Во двор хутора Юлесоо входит какой-то человек, его не вдруг-то и узнаешь. Сгорбился, постарел, разве что его глаз ... ну о многом ли может поведать глаз, однако, кто знаком с его владельцем, тот знает, с кем мы имеем дело. Точно так же, как это свойственно любому жителю Паунвере, посетитель вначале прикидывается, будто никого не видит: "Здрасьте, здешние жители, - произносит он в пространство. - Ну и паршивая же нынче погодка!" Затем всплескивает руками и еще раз: "Здрасьте!" Время дает о себе знать, время давит. Иной выносит этот гнет с легкостью, словно бы и не секут его розги господни, другой же, хотя сам гладкий да румяный, охает и ахает и сжимает твою руку: "О Боже!" Поглядишь на такого и думаешь: "И с чего он паникует?" Но, видишь ли, он должен жаловаться, потому что кто-то заходил и побыл и навредил ему... И вот поднимает этот наш гость свою заволосатевшую физиономию, оглядывает, как в старое доброе время, помещение и, само собою разумеется, должен что-то да произнести. - Ну, пошли, что ли? - Да, да, - юлесооский Йоозеп поднимается со стула от плиты, - ясное дело, пойдем. Тээле, ты погляди там! - Что поглядеть? - Насчет мешков под зерно. Либле ведь затем и пришел. А ты, Кристьян, посиди немного, покуда я сам тоже погляжу. - Ну с чего я сидеть-то буду, - ворчит Кристьян, на этот раз заметно, и даже очень, в нос. - Рассопливился и все такое ... Да и дома тоже дела вроде как не поймешь какие. - Как это не поймешь какие? Что же у вас приключилось? - От жены, от старухи Мари, хруст идет, словно от мешка с живыми раками. - Заболела, что ли? - Тээле подходит к окну. - Да когда ж это мужчины заботились о своих женах! Пока жены есть, о них никто не думает, но поглядите, стоит им однажды сойти в могилу, тогда ... да, да! У всех у нас на языке добрые речи ... - Что, что? - хорохорится Либле. - Что? - Ничего! - Тоотс подправляет пряжку на брючном ремне и затягивает его потуже. - Это в мой огород камешек. - Куда ты идешь, папа? - Лекси, этот еще совсем маленький Тоотс, закладывает руки за спину. - Куда же мне еще идти ... - отец дергает мальчугана за полу. - Мы пойдем в старый дом зерно в мешки засыпать. Хочешь - пошли с нами. Мне наш старый дом нравится. Когда захожу туда, чувствую себя молодым, да хоть бы таким, как ты ... около того. - Придется его сломать, - Тээле смотрит на грязный двор. - Зачем он там торчит? - В нем торчат старые воспоминания, - усмехается Тоотс. - Что до меня, то никак бы не хотелось его ломать. Рука не поднимается. Пусть хотя бы первое время постоит. Осень и без того тоску наводит, ежели теперь и он исчезнет, то ... ну, Я не хочу показаться сентиментальным, но мне по душе все старое, все, с чем связаны годы моей молодости. - Смотри-ка, смотри-ка, разве же это не сказано достаточно сентиментально? - Так ли, не так ли, но я и впрямь оставил бы целой эту хибару, вроде музея, или как это лучше назвать. Ой, сколько их, этих старых домов, вроде нашего, сгорело в дни войны, стало пеплом! А ведь под каждой крышей хранилась своя история. Ты, Тээле, молодая. Ты не знаешь ... Я знаю. Даже и сейчас, начни я рассказывать, так ... - Садись и рассказывай! - подхватывает Лекси, готовый слушать. - Сейчас мне некогда, дружочек. Небось, вечером поговорим. - И, обращаясь уже к Либле: - Ну так пошли! - Ага, пошли! - Звонарь направляется к дверям. Тээле, бывшая хозяйская дочка с хутора Рая, смотрит вслед мужчинам и не может избавиться от одной мысли, которая не то чтобы очень гнетет ее, однако слегка тревожит! Отчего это Йоозеп так равнодушен ко всему, что происходит на свете? Даже и газету - вот она там лежит - муж не прочел толком, лишь перелистал. Нынче в Паунвере каждый мужчина - политик, ведет умные речи, старается улучшить житье-бытье, тогда как Йоозеп ... Ну, конечно, его и впрямь еще мучают раны, ну, конечно, однако ... парень все же приуныл сверх всякой меры. Если из дому исчезла радость, то в конце концов его покинут и Христова вера, и вежливое обхождение. Смотри-ка, уже теперь старый Кентукский Лев плюет в огонь, иной раз даже и на пол, а на лице у него появляется такая отчужденная ухмылка, какой в прежние годы не замечалось. И тут в голове Тээле возникает целый ворох воспоминаний о тех днях, когда Тоотс был еще ее женихом. Нет, Тээле вовсе не мечтает вернуть прошедшее, однако теперешняя ее жизнь все же не такая, какой вроде бы должна быть, всего в достатке, а чего-то такого, что делает жизнь приятной, - недостает. В какой-то степени душу Тээле угнетает и то, что сестра Лийде там, на хуторе Рая, останется старой девой. Тыниссон, правда, несколько раз заводил разговор о женитьбе и все такое, но девица, видишь ли, не загорается; дело идет к тому, что скоро сестра уже и сама не будет знать, чего или кого она хочет. Когда-то за ней - на свой манер - ухаживал некто Лутс, тоже бывший соученик Тээле, теперь же и он исчез с горизонта. - Мама! - Лекси тянет мать за рукав. - Чего ты задумалась? - Ох, дай мне иной раз и подумать немножко. Ведь и ты тоже задумываешься. - Да, задумываюсь, но сейчас мне скучно. - Скучно? Иди в старый дом. Там отец и Либле, помоги им. Правда, отчего бы и не пойти. Мальчик берет шапку и выходит во двор. Осматривается, разговаривает с собакой, по-умному, как беседовал с собаками и его отец - в свое время. Затем высматривает самую большую лужу и ступает в нее, бродит, смотрит, зачерпнет ли воду голенищем. Во двор въезжает на телеге батрак Мадис, кашляет и выговаривает: - Парень, парень, что за штуки ты выкидываешь! А те, там, в старом доме, насыпают полновесные зерна мешки. - До чего ж велика милость Божия! - Либле вытирает свой слезящийся глаз. - С чего ты теперь так вдруг это заметил? - Тоотс усмехается. Да пусть же он, наконец, сам глянет, до чего золотая ржица! - Да, рожь хоть куда. Небось, Тээле и тебе мешок отвалит. Ну, он ведь не к тому речь ведет, Кристьян Либле вроде как не цыган. - Ну да Бог с тобой. Что новенького в Паунвере? - Новенького хоть отбавляй. В воскресенье в волостном доме сходка... - Когда там без сходок обходились, - хозяин Юлесоо вновь усмехается. - Небось, Йорх снова выступать будет! Он ведь теперь большой оратор и деятель. Откуда только у него эти слова красивые берутся? Я вот не умею так складно говорить. А он - словно печатает. - А чего ему не печатать, у него отменная пачка деньжат в банке, и поселенческий надел почитай что в руках. Попробовал бы поговорить мужик вроде меня. Нет, знамо дело, теперь вроде как все подряд подались в ораторы, какое там, теперь только и есть - сиди в уголке да слушай. Но одно я должен сказать: Йорх Кийр не такой уж дурак. Учитывайте и то, что ума вроде как прибывает вместе с достатком, д-да-а, но он ... Нет, ну, хоть бы оно и так, но теперь он все одно вроде как впросак попал. - В какой еще просак? Ну тебя, Кристьян, опять ты заводишь свои россказни; что с того, что мы с ним в прежние времена были чуток не в ладах, я не люблю пустую болтовню слушать. Я ее уже вдоволь наслушался, так что в ушах гудит. - Будто бы у меня не гудит. Нет, хозяин, на сей раз это вроде как факт, а не болтовня. Видите ли, эта самая мамзель-портниха не дает Аадниелю ни сна, ни покоя. - Чего ж она от него хочет? - Ах, чего она хочет... - звонарь прищуривает свой глаз. - Ну, вы вроде как покумекайте, чего она хочет? - Откуда мне знать. - Денег хочет. Дело уже в суде. Послушайте, когда мы в детские-то времена на горке катались, нам вроде как приходилось в горку-то санки затаскивать. А Кийр-барин желает только вниз съезжать, а затаскивать санки вверх это вроде как вовсе и не его работа. И тут... у меня вдруг из памяти вышибло одно слово... Али... али... - Алименты, что ли? - Ну да, в аккурат так, и то сказать, вот что оно значит - школьная премудрость, вы сразу словцо выловили. Ну, а я вроде как должен дальше говорить? - Хватит и того, ежели ... это правда. - Как на духу - правда! Стой, кто-то во двор въехал. Давайте-ка я погляжу. - Небось, Мадис. - Нет, Мадис уже раньше заявился; это кто-то из чужих. Аг-га, я ж говорил - кистер!5 - Кистер? А этот чего тут не видел? Может, велим сказать, что меня нет дома? Больно уж любит долго поговорить. Лучше бы уж пришел мой школьный приятель Аадниель Кийр, давненько я с ним не встречался. - Не поминайте на каждом шагу этого старого висельника - не то, глядишь, тоже пожалует. Он теперь в аккурат тем и занят, что скачет по деревне и делает политику. Тут как-то я видел его даже в бор... бор... Ну вот, опять выскочило из головы одно новое словцо, вроде как розгой выбили. Э-эх, стареть я стал, ни на что уже не гожусь. Ну да один черт... дочушка-привереда проживет уже и сама по себе, а нам с Мари вроде как пора уходить куда следует. - А знаешь, Либле, что я сделаю, когда ты отправишься куда следует? Ясное дело, в том случае, ежели проживу хотя бы на четверть часика дольше тебя. Я залезу на колокольню Паунвереской церкви и ударю в колокол... в честь твоего погребения. Ты столько лет бухал в этот инструмент... надо же и мне в кои-то веки... глядишь, Йорху Аадниелю снова будет о чем поговорить. Несколько минут назад я сказал, что не люблю пустой болтовни, но иной раз... Силы небесные, куда же подевался наш кистер? Об одном тебя прошу, Либле, будь благоразумным и вежливым. Пусть меня называют хоть Иаковом, хоть Иудой,6 но он, этот чертов кистер, все же был моим... моим... Ну, теперь ты мне помоги - уже и я становлюсь забывчивым. - И, опуская наполовину наполненный мешок, Йоозеп добавляет. - Похоже, я тоже стареть начинаю. Еще эта осень ... Да, теперь я многое понимаю лучше, чем прежде - помнишь ли? - только вот никак не могу до конца смириться с этой своей вялостью - я есть и меня нету, но я все же есть. Либле ни слова не отвечает, лишь поднимает палец - он чуть было не сморкнулся на милость господнюю, отличное зерно! - Идет! - Кто? - Да кистер же. Истинно говорю вам, хозяин, я постараюсь быть вежливым. А ежели и скажу какое слово, так окажите милость, постучите меня по спине, есть эдакая порода людей - глупеют как раз со спины. Один из них вроде как я, а второй... сейчас войдет в дверь. Буду вежливым, ежели Бог поможет. Но прежде кистера успевает каким-то образом войти в старый дом маленький Лекси. - Кистер идет! - выпаливает он, запыхавшись, лицо его покраснело, палец - во рту. - Пусть себе идет, - бросает отец через плечо. - А ты с ним поздоровался? В это самое мгновение дверь распахивается, и в помещение входит тот самый, о ком шла речь. - Хе-хе, хе-е, здравствуйте. Бог в помощь! Смотрите-ка, сколько отменного зерна юлесооские поля стали давать! - И заметив Либле, кистер добавляет: - Видали, и ты, Кристьян, тоже здесь! Что ты тут делаешь? - Вроде как чуток подсобляю хозяину. - Это похвально, помогай, помогай. Но больше всего меня радует, что ты сегодня трезвый. - Когда же это я был нетрезвым? - Единственный глаз звонаря - настороже. Во рту - дурной вкус, он, Либле, не любит этого мучителя церковного органа. Однако кистер и внимания не обращает на ерничанье звонаря. - Йоозеп, - произносит он вкрадчивым, словно подмасленным, голосом, - я хотел бы тебя на пару слов. - Это можно, - с готовностью отвечает хозяин Юлесоо. - А "здрасьте" ты сказал? - пристает к нему Лекси. - Оставь меня в покое, малыш! - Тоотс мягко отстраняет сына. - Иди себе с Богом во двор, дай взрослым поговорить. - И обращаясь к кистеру: - Прошу, будьте так добры! - Нет, не здесь, - кистер пощипывает свои усы и бросает кислый взгляд в сторону Либле. - Выйдем во двор, там и переговорим. - Ну, ежели я тут вроде как лишний, - Либле вскидывает свою волосатую физиономию, - так лучше я сам выйду наружу - дите поменьше, на ногу полегше. - Ничего себе дите! - кистер усмехается вслед уходящему Либле. - Повидал я таких деток и - раскусил. Детки эти такого сорта: если ты сегодня тут кашлянешь, так завтра в Паунвере раздастся пушечный выстрел. Это дите все разнесет по округе, все, что увидит и услышит. Но нашего с вами разговора Либле знать не должен. Однако не стоит ли он, нечестивец, тут за дверью? - Ну нет! - Тоотс поглаживает усы. - Какой ни есть, но человек он, можно сказать, честный. Подслушивать за дверью не станет. - Ну и слава Богу, - кистер переходит на полушепот, у меня к вам (вам!) просьба. Собственно говоря, это чистая формальность, но надо и формальности выполнять, не так ли? Дело вот в чем: я предполагаю получить небольшую земельную ссуду. Ваше имя сейчас многого стоит - не подмахнете ли вы мое заявление? Нет, нет, Господь упаси, я оплачу все сам, только вот эта формальность. Они там все такие педанты, что дальше некуда. Скажу вам правду, Йоозеп. Я уже ходил к Кийру, он предложил мне кофе, но в подписи отказал. Теперь прошу вас, дорогой Йоозеп, сделайте это вы - во благо своего старого школьного наставника. Мне ссуда необходима, и я в этом случае не поступаю необдуманно. Вы прекрасно знаете мой участок, он нуждается в мелиорации. Вот эта бумага. Внезапно дают о себе знать старые, полученные в войнах раны Тоотса. Нельзя сказать, чтобы он судорожно цеплялся за жизнь, но боль есть боль; да еще эта отвратительная осенняя погода, - малейшее волнение считает своим долгом принести с собой новые приступы боли. Несчастный Кентукский Лев беспомощно осматривается; исчезла его блистательная способность с ходу принимать решения, - война съела его нервы. Да, в бою он был бесстрашным, как Вибуане,7 но тогда жизнь как бы выдала ему аванс, который пришлось выплачивать приступами боли и нервными срывами. Правда, время от времени в Тоотсе поднимает голову его прежний дух, но это случается редко. Обломала судьба нашего бравого парня, а ведь прежде у него хватало шуток на всех и на все. - Хорошо! - Тоотс несколько оторопело улыбается. Пойду спрошу, можно ли это сделать? - У кого? - удивляется кистер. - Надеюсь, не у Либле? - Зачем же у Либле?.. Спрошу у своей жены. Прежде я был тут сам более или менее в курсе всех житейских дел, теперь, она. Как же я могу поступить иначе? Вас, господин учитель, следовало бы сводить на войну, там вы много чего услышали и увидели бы... А я, к примеру, толком и не слышу. Ну так я пойду. - А это действительно необходимо? - Кистер морщится. - Ну, скажем ... для душевного спокойствия, - Тоотс усмехается, на этот раз уже с несколько виноватым видом. - Вам, досточтимый учитель, разумеется, известно, что хутор Юлесоо стал таким, какой он сейчас есть, именно благодаря усилиям Тээле? Что тут было прежде? Только куча долгов. Вроде выглядело бы странно, сделай я что-нибудь без ее ведома. Разве вы не думаете точно так же? - Да, весьма похвально, но если по деревне Паунвере поползет слух, что ... - От Тээле ничего не поползет. - Хозяин Юлесоо машет рукой. - Если у нас тут и есть какой-никакой настоящий мужчина, так это бывшая раяская Тээле. Прикиньте сами: если она потом спросит у меня, зачем приходил господин кистер, неужели я должен ей врать? Она этими юлесооскими делами заправляла уже не один год - естественно, что у нее и сейчас есть право голоса. - Хорошо, хорошо, - духовный муж пожимает плечами, - идите же во имя Господа Бога и выясните, да не оставьте меня с носом. Я уже и так боюсь, как бы Кийр не заварил какую-нибудь кашу. Этот мужичонка большой любитель покуражиться. - Небось, все будет в порядке. - Тоотс выходит, оставив своего бывшего духовного пастыря в одиночестве возле кучи ржаных зерен, словно бы покараулить, чтобы ее в отсутствие хозяина никто не стащил. В тот момент, когда Тоотс выходит в сени, от дверей отскакивает "нечто" во двор - внезапно, словно пробка, после чего раздается грохот, какой пробка вряд ли может произвести. - О-го, святые силы! - восклицает Тоотс. - Всего лишь в двух-трех шагах от него в грязной луже барахтается Либле. - Что ты тут делаешь, Кристьян? - Сами видите, хозяин, - "хрюкает" Либле, - вроде как принимаю грязевые ванны. Но за ради Бога не ставьте свою подпись. Он весь в долгах, словно в шелках. Какой из него плательщик! - Стало быть, ты подслушивал за дверью? - Не-ет, ну ... - звонарь вначале принимает сидячее положение, затем поднимается на ноги, мокрый и грязный, словно бегемот, даже с усов капает. - Видите ли, - объясняет он, - я не мог иначе; это моя вроде как старая болезнь. Хотите верьте, хотите нет, но я не всегда так делаю, только вот на этот раз вроде как почуял дурное, неведомый голос у меня в нутре сказал, мол, так и так, будь начеку, Кристьян, твоего лучшего друга хотят облапошить. Ну вот, слушал я, слушал и услышал, что он говорил. - Ох, Кристьян! А ведь я только что клялся всеми пнями и камнями, что ты не подслушиваешь за дверью. Вот видишь, Бог наказал тебя за твое деяние. - Это горе - не горе, небось мы теперь с Богом вроде как поквитались. - Звонарь отряхивает с себя грязь. - Брр! Никак не пойму, что это у меня за ноги чертовы - видали, поскользнулся и шмяк на пузо, и вот я весь тут. - Да, и впрямь ты весь тут, это я и сам вижу. Ну, а теперь ступай, чертяка, в новый дом, обсохни, согрейся. Такого страшилы я даже и на войне не видел. - Так и быть, пойду, только с одним уговором: не подписывайте Коротышке Юри бумагу! Не то, черт меня побери и дьявол тоже, я сызнова прыгну в лужу и разлягусь там, в аккурат вроде как в своей постели. - Не болтай! - произносит Тоотс недовольно. - Пошли скорее! Тоотс идет впереди, тогда как Либле плетется следом за ним. Увидев звонаря в таком жутком состоянии, батрак Мадис и Лекси громко и злорадно смеются. - Гляди-ка, какой он теперь! - Мадис хихикает в свою огненно-рыжую бороду. - Интересно, где это он побывал? Тем временем Тоотс, уже войдя в новый дом, сворачивает цигарку и разговаривает с Тээле. Так вот, пусть она теперь скажет, как поступить с кистером? - Ну как ты его отошлешь без подписи! - высказывает свое мнение молодая хозяйка. - Он же был нашим учителем. Придется подписать. - Не подписывайте! - Либле вваливается в комнату. Не делайте этого! - Ишь ты, - ворчливо произносит Тоотс, - опять за дверью подслушивал! - Да оно вроде как такой сегодня день. - Звонарь усаживается перед топкой плиты. - Так ведь я - Господи помоги! - вам не зла желаю! Я знаю кистера уж не один десяток лет, и я вовсе не говорю, будто он не захочет отдавать свои долги; он просто не сможет их отдать. Таковы эти дела. В конце концов кистер на свою просьбу, связанную с мелиоративной ссудой, все же получает от Йоозепа Тоотса желаемый ответ, а кто именно подпишет бумагу, муж или жена, не имеет никакого значения - если, конечно, имущество их не подверглось разделу, - потому что и в первом, и во втором случае главенствует право. Именно подписывая документ, Кентукский Лев вспоминает, как он некогда, чуть позже сотворения мира, выпрашивал сам банковскую подпись, или так называемое жиро, у старины Тыниссона, у того самого, с вечно сальным подбородком. Благодарение Господу, теперь Тоотсу уже не приходится совершать такие визиты к соседям! Теперь все дела подобного рода улаживает Тээле, насколько обитатели Юлесоо с ними вообще сталкиваются. Похоже, у них теперь и вовсе никогда не возникает надобности в каких-либо чужих подписях. Рая - хутор богатый! Господин кистер, уже упавший было духом, обретает желаемое. Обретает его в новом доме, тогда как Либле куда-то исчез, - словно змея в кочку; при всем своем одеянии, от которого идет пар, он удаляется в старый дом, забивается там в какой-то угол, кусает свои усы, дрожит от холода, охает, но не курит: кисет с махоркой промок, как и все прочие вещи, которые хоть выжимай. Звонарь никак не желает - да ему это и не пристало - пребывать в одном помещении с кистером. Исчезновение звонаря не проходит мимо внимания Тоотса. - Где же наш добрый друг Либле? - спрашивает он у своей женушки. - Ума не приложу, - отвечает она. - Отсюда он вышел, а куда делся - неведомо. - Не ушел ли чего доброго, этот дурень домой? Мы еще не закончили работу! - Пусть он, дьявол, катится куда хочет! - может быть впервые в жизни грубо ругается кистер. - На кой черт он нам нужен? - И все же ... - с какой-то извиняющейся улыбкой Тоотс поднимается со своего места, - он был мне очень расторопным помощником перед войной, когда я оказался в затруднении. Помогал мне и советом, и делом. Как же я могу отбросить, его в сторону, словно треснувший котел, теперь, когда в Юлесоо наведен порядок?! - Я ведь, вовсе не о том говорю! - Кистер машет рукой, однако не уточняет, что же он, собственно, имел в виду. Как юлесооский хозяин, так и его жена, понимают, в том дело, едва заметно друг другу улыбаются, но молчат, - кистер, каким бы он ни был, все-таки еще живет в их воспоминаниях как важный, очень важный господин, почитаемый во всем Паунвере. - Я на минутку выйду, - Тоотс берется за скобу двери, - ты, дорогая Тээле, свари кофе и дай господину кистеру попробовать нашего домашнего вина. - И, все еще держась рукою за дверную скобу, добавляет: - Впрочем, распорядись, как знаешь. Если же у тебя для этого нет времени, то ... Тоотс тихо выходит, словно из церкви, - вообще "осень" подействовала на него удручающе, иной раз его и не узнаешь, так человек изменился. Вот он медленно шагает к старому дому, голенища сапог в грязи, какая-то соломинка во все еще курчавых волосах цвета соломы. Усталость от жизни. И боль в ногах. Уже не тот молодец, что был прежде. Хотелось бы, вроде хотелось бы и пошутить, как в молодости, но шутливые слова не идут с языка. - Ну, ты поздоровался с ним? - снова спрашивает Лекси, сапоги его так же грязны, как у отца. - Хм-хм-хм, - смеется молодой юлесооский хозяин в рыжеватые усы, - а как же иначе? - А ладошкой по ладошке шлепнул? - Это оставим для таких, как ты, дорогой Лекси. Я уже староват для этого. - Ну и сколько тебе лет, папа? - А теперь будь паинькой, помолчи, - говорит отец. - Играй! Я скоро вернусь, тогда поговорим еще, сейчас мне некогда. Пойду взгляну, тут ли еще Либле. - Тут, тут, - радостно вскрикивает мальчуган. - Он там, в старом доме. Наверно, спит. Сидит в уголке и ... - Да? А еще что он делает? - Ругает кистера и тебя. - Ого, стало быть, и меня тоже? А меня-то за что? - Говорит, что ты баранья голова. - Вот как, а как ты думаешь, милый Лекси, ежели баранам снять голову, что останется? - Не знаю, наверное, шерсть. - Хорошо, а теперь марш домой, не мерзни! - прикрикивает на сына Тоотс. - Из тебя, похоже, и впрямь выйдет такой же мошенник, каким был я, - ворчит он себе под нос, подходя к старому дому. И еще раз через плечо: - Марш домой, Лекси, погода хуже некуда! Тебя мама звала! - Последнее он уже выдумывает. Йоозеп входит в старый дом - все там как прежде, только притулившийся в уголке Либле издаст какие-то протяжные звуки, похожие на утробное мычание теленка. - Ну? - спрашивает он наконец, - вручили? - Что? - Тоотс выпучивает глаза. - Кому? - Коротышке Юри! - качнувшись, звонарь тычется посиневшим носом в груду зерна. - Вручили Коротышке Юри свою подпись? - Да, - отвечает Тоотс спокойно. - Тээле решила, не я же. - Тут вы вроде как большого маху дали и кровавыми слезами будете плакать, но одно я вам скажу, дорогие хозяева, придется вам самим выкупать закладную, да с большими процентами. - И что с того? - Тоотс смотрит в окошко. - Это забота Тээле. Из ее имущества можно много чего оплатить. Наступает довольно долгое молчание; один лежит на животе там, где он есть, тогда как другой смотрит в окошко на улицу, внешне безразличный, но про себя думает: "Кто знает, какая завтра будет погода?" Тем временем в новом доме пьют за то и это. Кистер добился чего хотел. Лекси, весь в грязи прибегает с улицы к столу и просит: - Мама, дай и мне тоже! - Чего? - Все равно чего - мне холодно и есть охота. Хозяин возвращается в новый дом и произносит только два слова: - М-да, н-да! - Но и они, можно сказать, почти одинаковые. В нынешнее воскресенье в паунвереском волостном доме ожидается большой праздник: вступительная речь, пение хора и в заключение, разумеется, танцы. Во всяком случае, так значится в афише. Народ к волостному дому чуть не валом валит. Большак подсох, однако, как это свойственно нашим прекрасным дорогам, его еще украшают разбросанные там и сям грязные лужи. По всей вероятности, велосипеды, все, сколько их ни на есть, выкатили из помещений, потому что теперь на каждые два человека куплено три велосипеда, в рассрочку и тому подобное. Но стоит через подсыхающую лужу проскочить какому-нибудь мотоциклу, как лицо и одежда пешеходов - которые, правда, встречаются не чаще, чем домовые, сплошь в брызгах грязи. Перед волостным домом все в полном порядке. Только сам он выглядит несколько странно: фасад, по всей видимости, не красили ни до, ни после. Поблекший, словно старая тараканья шкурка. Но гляди-ка, жители Паунвере в этот осенний день так туда и рвутся, потому что жителям Паунвере и впрямь некуда больше податься в свободное от работы время. - Йоозеп, поехали и мы тоже, - говорит Тээле своему супругу, - сегодня в Паунвере праздник. - Можно бы, - муж пожимает плечами, - как бы только мои плечи да ноги не выкинули чего. - Ох, дорогой Йоозеп, - улещивает его Тээле, - соберись, с силами, съездим, поглядим хоть немного, что там делается. - Мадис! Куда, черт подери, подевался Мадис? Пусть запряжет лошадь, и мы, моя женушка-старушка, покатим туда, словно большие господа былых времен; все-то в последнюю минуту, хоть бы и на танцы, а уж как лихо я танцую на своих никудышных ногах. - Да все у тебя в порядке, - Тээле надевает модную шляпку, которую, кстати, прикалывает к волосам длинной булавкой. - Просто-напросто в последнее время ты стал немного вялым. Двигайся, совершай прогулки - вот увидишь, тогда здоровье твое обязательно поправится. Маленький Лекси входит в комнату, как всегда, грязный: - Вы что, уезжаете? Мадис лошадь запряг. - Да, мы с мамой съездим ненадолго в Паунвере, - отвечает Тоотс, - поглядим, как там все это будет. Небось привезем тебе чего-нибудь вкусненького. Оставайся дома с Мадисом, будь умницей, а мы особо не задержимся. Так вот и собирается выехать со двора хутора Юлесоо дружная с виду супружеская пара, чтобы направиться к волостному паунверескому дому. Стало быть, всхлипывающий Лекси стоит возле ворот. - Что ты, дурашка, плачешь! - успокаивает его мать. Ведь мы скоро вернемся. Ты же не один остаешься. - Мадис и Тильде тоже будут дома. - Тогда привезите мне оттуда этакий кусище, - говорит, всхлипывая, мальчик. - Что, что такое? - удивляются как мать, так и отец. - Большой кусище колбасы. - А-а, ладно, небось, привезем. Большак более или менее подсох, последнее время выпало два-три пригожих денька, ясных, как глаз Божий, и вся обочина дороги словно засеяна велосипедистами. Едут мужчины помоложе, но также и молодые женщины. Такое время настало, когда у каждого совершеннолетнего Должен быть свой велосипед - он не купит себе костюм и все прочее, он усядется на свой велосипед хоть голышом, но тот у него должен быть. Мимо хозяев хутора Юлесоо проносятся мотоцикл и аж два автомобиля, - не зевай, не то как бы лошадь, с телегой и седоками не измерила глубину канавы! Вокруг дома, где ожидается праздник, жизнь бьет ключом. Вообще-то ораторы уже давно должны были бы начать свои речи, но если что и сохранилось в обычаях деревенских деятелей, то, конечно же, эта вечная привычка потянуть с началом праздника два-три часа. Ни у одного из пришедших на праздник мужчин не видно шейного платка - как это бывало встарь, как было до мировой заварухи, теперь признаются только воротник и галстук. Даже серьезные хуторяне, из тех, что постарше, переняли эту манеру. А совсем уж дряхлые старички, сама собой разумеется, на праздник и вовсе не приходят; они лечат дома свои больные кости и бранят новые времена и новое поколение, которое их разум отказывается понимать. Тут уж одно из двух: либо молодежь не в меру умна, либо сами они поглупели. Нате вам, бабы даже чулки привозят из города, и шелковую материю, и шляпки... когда это было видано?! Мужчины тащат в дом всякие музыкальные инструменты - иной инструмент с виду будто шарманка, но шалишь, - рукоятки-то сбоку нету; а главное, никто не знает, как к нему подступиться. Глядишь, кто-нибудь и подойдет разок, состроит такую физиономию, будто понимает что-то, поднимет крышку, извлечет "трын-трын", вот тебе и все. Ждешь, ждешь - дескать, сейчас грянет, но ничегошеньки больше не происходит. Ну, а у них-то, у стариков, теперь уже - ни слова, ни дела, они разве что так, обиняком услышат, будто этакий ящик (без рукоятки) стоит свои семьдесят, восемьдесят, а то даже и сто рублей или марок, или как там их теперь называют ... Но, господи помилуй, - какой от него прок-то? - Тьфу ты! - Белый, как лунь соседский дед сплевывает, сидя где-нибудь в передней комнате ветхой хибары. Нет, не к добру это, старикан Юри. Теперь нам обоим самое время забиться под землю, да поглубже, чтобы не слышать, и не видеть эту нынешнюю кутерьму да смуту". Так, примерно, рассуждают о теперешней жизни старики. И стариков этих уже никто никогда не переделает. А молодое поколение, разумеется, и не думает искать с ними хоть какой-то общий язык. В старое время внуки еще кое-как выдавливали из себя в утеху им слово "дедушка", теперь же эти самые дедушки в глазах молодых - как старое, заржавевшее железо. И в заключение - новый плевок на пол передней комнаты. Тоотс ставит лошадь возле коновязи, помогает Тээле сойти с повозки и смотрит вокруг, словно бы ищет кого-то. По правде говоря, ему некого ни ждать, ни искать, но такова уж привычка у деревенских жителей: едва куда-нибудь прибудут на лошади, непременно и прежде всего - оглядеться. Но смотри-ка, смотри-ка - похоже, он все-таки не зря осматривал окрестность: со стороны бывшей корчмы приближается портной Кийр со своей ... не то чтобы молодой, а так ... со своей супругой, годы которой склоняются уже к осени. Из-за этой жены Георг Аадниель в свое время выдержал как бескровные, так и кровопролитные битвы. Это не кто иная, как бывшая мамзель-портниха, та самая, которая жила когда-то на окраине Паунвере и которой в то время дали прозвище - Помощник Начальника Станции - из-за ее огненно-красной шляпы. Поначалу, правда, Кийр был влюблен в сестру своей теперешней жены - Маали, коротенькую, толстенькую и жизнерадостную мамзель, и поди пойми, как произошла эта смена чувства, но положение сейчас именно таково, каково оно есть. Йоозеп Тоотс отводит взгляд в сторону - он не желает общаться сейчас со своим школьным приятелем, но уже поздно - его увидели. У кого еще глаза должны быть зорче, чем у портного? Можно ли представить себе слепого или полуслепого мастера иголки? Едва заметив Тоотсов, Кийр и впрямь их окликает: - Ой, силы небесные! Гляди-ка, юлесооские хозяева тоже здесь! Подходит ближе, здоровается за руку с Тээле, здоровается за руку с Йоозепом и произносит: - Знаешь что, Йоозеп, ты тоже должен бы вступить в наш духовой оркестр. Ей-богу! Это ничего, что у тебя слух плохой, если он у тебя вообще есть - небось, освоишься. У нас во время войны тоже был один такой глухой парень, а потом, веришь ли, все-таки в барабан бить научился. Очень хорошо бил в барабан ... словно старый медведь. И сейчас нам как раз нужен такой медведь. Тоотс сопит, но не отвечает ни слова. У него нашлось бы десяток острых, как сталь, ответов на это оскорбление, но ему не хочется начинать перебранку с Кийром, потому что сей фрукт, по его мнению, стал еще легковеснее, чем был до большой войны. - Ну так пошли, - Йоозеп касается руки Тээле, - посмотрим, что там будет. Но надолго мы не останемся - Лекси ждет дома. - И тихо, наклонясь почти к самому уху жены, добавляет: - Но где, черт побери, мы раздобудем этот кусище, который заказал нам Лекси? Юлесооская хозяйка прыскает со смеху, однако охотно шагает рядом с мужем к дверям волостного дома. - Небось в буфете достанем, не останется без гостинца. Кийру никакого внимания не уделяют, и тот смотрит им вслед, раскрыв рот: еще бы, ведь он ждал от Тоотса хоть какого-нибудь отпора, чтобы в присутствии зрителей проехаться насчет прежнего школьного приятеля, продемонстрировать свое остроумие. На большаке, словно поздние комары, толкутся деревенские хлыщи, отпускают шуточки вслед идущим мимо - иной раз довольно двусмысленные, но пока что этим и ограничиваются, в основном задирают друг друга. Однако для общения с себе подобными и они тоже "выработали" свой жаргон - у старшего поколения ни о чем похожем и понятия не было. Как бы ни обстояло дело со всеми другими номерами программы, но с танцами наш потрепанный войною герой Йоозеп Тоотс никак не может установить дружеские отношения. Новая музыка, совершенно незнакомые телодвижения и еще многое другое заставляет больные ноги Тоотса болеть еще сильнее, они словно выталкивают из себя занозы. Внезапно возле юлесооской пары оказывается Георг Аадниель, отвешивает Тээле поклон, ни дать ни взять городской господин, и приглашает на танец. Тээле колеблется. - Неужели ты пойдешь танцевать? - толкает Тоотс жену локтем. - Нет здесь ни старой польки, ни старого вальса, здесь нет ничего, кроме обыкновенной толчеи. Разве же это танец? - Ой, ой, дорогой Йоозеп, - Кийр с сожалением качает своей рыжей головой, - ну и отстал же ты от времени! И опять Тоотс ничего ему не отвечает, вместо этого обращается к своей жене: - Пойдем домой! И Тээле соглашается с ним. - Пойдем! - говорит она. - Наше время уже прошло. И впрямь, в Паунвере со времен мировой войны многое изменилось. Можно начать хоть бы с церковной колокольни, крыша которой заново покрыта жестью (прежняя была из дранки, поблекшей от времени), и закончить новым "городским районом" возле дороги на кладбище. Однако между любым началом и концом обычно бывает еще что-нибудь. Так и тут: новый, более или менее отвечающий духу времени пастор, отремонтированная церковь, расширенная маслобойня, торговля пивом и тонкими винами и два-три погребочка, куда попадают только свои люди вкупе с их верными собутыльниками. Поскольку у населения, по-видимому, денег куры не клюют, возле этого милого заведения, как и вообще в Паунвере, роятся всякого рода агенты, фотографы и "мануфактуристы", последние продают ткани для одежды, чаще всего в так называемых купонах. Вместо прежних торговцев старьем, продавцов дегтя и спекулянтов сахарином возник и развивается совершенно иной элемент, несравненно деловитее и энергичнее, чем тот, прежний. Глазурованные керамические миски и уточки вышли из моды; теперь, будьте любезны, не желаете ли купить велосипед, граммофон, швейную машину, радиоприемник? Разумеется, в кредит - условия выплаты более чем благоприятные. Поселенческие и всякие иные банковские ссуды раздаются такой щедрой рукой, что умом тронуться можно; друг расписывается на векселе друга, даже и не посмотрев толком, велика ли сумма, за которую он поручился, поставив подпись на продолговатом, красивом, переливающемся всеми цветами радуги бланке со штемпелем. Воистину наступил золотой век. Очень возможно, их найдется и больше, однако в Паунвере наверняка имеется одна персона, которая смотрит на своих сограждан примерно так же, как когда-то смотрел Ирод на первородных иудейских младенцев. Разница лишь в том, что один был правителем Иудеи, тогда как второй - паунвереский портной Георг Аадниель, Кийр. Правда, сама по себе эта разница не Бог весть как велика, по крайней мере, в части титулования, ибо оба мужи достойные: один - король иголки, а второй ... поди, ухвати, как его величать? Не лучше ли будет, если поиски его более точного титула мы предоставим заботам кого-нибудь из читателей нашей "Осени". Где же автору одолеть все одному? Но суть этой истории состоит вовсе не в нахождении соответствующих титулов, а... - Послушай, Юули, - обращается Кийр к жене однажды тусклым туманным утром, вытирая только что вымытое, все еще слегка веснушчатое лицо, - ты хочешь быть моей женой? То есть, моей хорошей женой? - Что за вопрос? - молодая хозяйка перестает стучать швейной машинкой и смотрит на мужа округлившимися глазами. - Когда же это я была плохой? - И добавляет сочувственно, чуть ли не со слезами в голосе: - Ты что, Йорх, дурной сон видел? - Да нет же, - рыжеволосый склоняет голову набок, оставим сны и все такое подобное в стороне, только ... Нет, серьезно, дурной сон я тоже видел, но сегодня держи пальцы скрещенными и думай обо мне. - Пальцы? - молодая супруга беспомощно оглядывается. Как это делается? И... и зачем? - Сегодня в волостном доме, пожалуй, что в последний раз, станут давать землю - участникам Освободительной войны; если я и на сей раз не получу свою долю, то может случиться, не получу ее никогда - эти болваны уже все лучшие куски отхватили. А ведь и я тоже был одним из тех, кто ... - Высоко ли поднималась кровь врагов, когда ты сражался? - спрашивает младший брат Бенно с совершенно невинным видом, но не трудно заметить, что где-то внутри этого пустомели хихикает полдюжины доморощенных дьяволят. - В деревне поговаривают, будто кровь доходила тебе до колен? Это правда? - Нет, - Георг мотает головой, - эта кровь, она доходила до твоего носа. Жалко, что ты в ней не утонул! - И бросив полотенце на раскаленную плиту, добавляет: - Скажи, оболдуй, бывал ли ты на войне? - Почему это я должен был пойти именно туда, где и без того было полно бравых вояк вроде тебя? В то время, как вражеская кровь поднималась до твоего кадыка, я реквизировал для эстонской армии лошадей своих земляков, ремни для седел, вообще все, что подворачивалось под руку, и за хорошие деньги скупал порванные и окровавленные шинели. Так что ты и впрямь можешь убедиться, что и я имел дело с кровью. Ах да, я еще порядком повозился с плесневелой мукой. Видит Бог, мы заплати хорошую цену, а если кому и задолжали, так по сей день выплачиваем, да еще и с большими процентами. Тут Георг натягивает на себя свой военных времен френч и не удостаивает больше своего младшего брата даже взглядом, только бросает через плечо свистящим шепотом: - Кто тебе наплел такое? Я убью этого человека! - Ах, дорогой Аадниель стало быть, тебе придется выловить и укокошить множество людей, только как ты их всех изловишь? - Но тебя-то, мерзавца, во всяком случае поймаю! Разъяренный, как бык, Георг подступает к брату. - Попробуй ты мне!.. - Дети! Дети! - Постаревшая мамаша Кийр кидается разнимать сыновей. - Неужели вы не можете поладить?! Вспомните хотя бы своего покойного брата Виктора, который и вправду... Подумай только, Йорх, ты же идешь получать новопоселенческий надел его именем. Сам бы ты ничего не получил. - Я? Я? - Старший сын свирепо фыркает, стуча себя в грудь. - Я уже давно должен бы получить надел в самом сердце какой-нибудь бывшей рыцарской мызы.8 - Ну да, - бормочет младший брат, - сердце рыцарского замка и... еще хвост впридачу. - Не стану! - поворачивается Георг спиной к матери, когда она приглашает его пить кофе. - Не сяду я за один стол с таким пустомелей! - Боже милостивый! - мать семейства всплескивает руками. - Теперь, когда мы одолели внешнего врага, неужели именно теперь станем враждовать друг с другом! Вот, дорогой Виктор нас покинул и... - Будто мы одни ссоримся! - Аадниель хватает с плиты дымящееся полотенце. - То-то я чувствую, что пахнет паленым! Это, конечно, Бенно подбросил его сюда, назло мне. Интересно, - он смотрит выпученными глазами на родителей, - как это вы умудрились сотворить и всучить белому свету такое животное! - Выходит, сотворили... - мамаша Кийр вытирает уголки век. - Разве ж он... ведь он все же наш сын и твой брат. Что же тут... Никак не пойму, отчего ты после войны стал таким ядовитым? Мы же не виноваты, что тебе не выделяют землю. И вообще, Йорх, золотко мое, что бы ты стал делать с этой землей? - Слушай ты его болтовню! - произносит совершенно состарившийся мастер-портной Кийр, почесывая свою лысую голову. - Сидел бы дома да шил... пока есть что шить, и незачем без конца нести всякий вздор. Прежде всего, на нашей земле мир, и это самое главное. - Йорх хочет заделаться герцогом Курляндским,9 - подзуживает младший брат, влезая на портновский стол, - но он не получил не только топора, но даже и топорища, вот и накидывается на любого, кто только под руку подвернется. - Заткнись, - рявкает Георг Аадниель. - Если тут и имеет право кто-нибудь говорить, так это - я. Не будь меня, что бы со всеми вами было? - А что, нас уже и на свете нету? - тихо спрашивает отец. - Что ты бушуешь? Это я и твоя мать тебя взрастили и в меру сил выстроили этот дом, эту хибару. А что сделал ты? Если у тебя есть какая-то копейка в банке, так и она тоже была приобретена с нашей помощью. Да, да не смотри на меня так, - именно с нашей помощью. Покойный Виктор... действительно был настоящим мужчиной, и его я по сей день оплакиваю, но... Что ты сделал хотя бы с той же Юули? - Я должна держать пальцы скрещенными! - Всхлипнув, молодая хозяйка склоняется над швейной машинкой. - Благодарение Господу, что хоть вы, старики, относитесь ко мне по-доброму, иначе я... уже давно была бы... - Помолчи и ты! - вновь рявкает Кийр на свою чувствительную жену. - Разве ты не видишь и не слышишь, что здесь, в этом чертовом доме, карканья и без тебя хватает? А пальцы можешь скрестить только часу в десятом. - Говори мне, что хочешь, - отвечает сквозь слезы Юули, - только оставь в покое родителей. Что они сделали тебе плохого? Не они же распределяют землю. - Я вообще больше не скажу тебе ни одного слова, - огрызается разъяренный Йорх, - а пойду в корчму; накачаю их, дьяволов как следует - поглядим, что из этого выйдет. Я поездил по России и знаю, что в таком случае говорят русские: не подмажешь - не поедешь. Вот я пойду и подмажу этих уполномоченных так, что небесам жарко станет. Ничего, эдак не разорюсь. Свиное г... с опилками! - Ну да-а, - растягивая слова, произносит Бенно с портновского стола, - только смотри, не вымажься этим свиным добром. - Это не твоя забота, ты, швабра! Поди постригись - глянь в зеркало, как ты выглядишь! Чучело гороховое! Скажи-ка, поганыш, когда ты в последний раз чистил зубы? - А что, зубы тоже надо постричь? Тогда уж лучше ты постриги свой язык, чересчур острым стал у тебя этот инструмент. - Оболдуй! - Это я слышу сегодня уже не первый раз; удивительно, что ты при своей необыкновенной мудрости не нашел для меня за это время какого-нибудь другого почетного звания. У самого в кармане украденные у казны деньги, а еще и похваляется! Стыдно тебе должно быть. Неужели ты и вправду считаешь, будто мы твою службу тряпичником принимаем всерьез? Не принимаем! - Бенно качает головой, сидя спиной к брату, - Не принимаем! Я хоть и молод, но столько-то почитания и еще кое-чего другого по отношению к матери и отцу у меня есть, чтобы не оскорблять их на каждом слове. - А что ты делал, когда ходил в школу, ты, прохвост? - Это было тогда, но теперь - это теперь! К одному разум приходит в голову с годами, а у другого, наоборот, исчезает. Итак - заседание уполномоченных в паунвереском волостном правлении ... Но еще до его начала волостной служитель, иначе посыльный, Якоб Тюма, отдает своей жене распоряжение приготовить сегодня к завтраку что-нибудь позабористее, или вроде того, - поди знай, сколько времени продлится заседание и выберет ли он минутку пообедать. - Ишь ты, - усмехается госпожа Тюма, - сегодня заседание, это мне известно, а вот что за фрукт это твое позабористее, я запамятовала, Однажды ты и впрямь просил что-то похожее, но мне уже не вспомнить, что именно, - Не придуривайся! - произносит супруг серьезно. Приготовь, пока я расставляю в зале скамейки. - Хорошо, а что именно? - Поджарь ветчину и залей яйцом - это достаточно забористо и очень хорошо идет под кофе. - Ах, та-ак! - произносит, растягивая слова, госпожа Тюма. - Да, так, - ворчливо говорит глава семьи, выходит из своей квартиры, пересекает прихожую и вступает в так называемый судебный зал, как именуют это помещение по старинке, невзирая на то, что теперь здесь происходят, главным образом, заседания иного порядка. В одном из углов зала помощник волостного секретаря, молодой человек по фамилии Сярби, устроил нечто вроде филиала канцелярии, ибо незачем по каждому пустяку беспокоить самого господина секретаря, если вопрос можно решить тут же, на месте. Когда Тюма заходит в зал, помощник секретаря оказывается уже на своем посту, перебирает какие-то бумаги на крохотном столике. - Доброе утро, молодой господин! - 3драсьте, здрасьте, господин здешний домовой! - дружески кивает Сярби в ответ. - Как идут дела? - Ничего идут, знай подстегивай, - говорит служитель, тогда как мысли его заняты жареной ветчиной с яичницей. - Хо-хо, черт побери! - Секретарь откидывает на положенное ей место прядь своих белесых волос. - Кого же это вы собираетесь подстегивать? - Там будет видно ... - "Домовой" пожимает плечами. Но теперь ему и впрямь придется немного помешать молодому человеку. Перво-наперво надо подмести пол, затем расставить, как положено, скамейки - сегодня совещание уполномоченных. - Скамейки - еще куда ни шло, хотя заседание пройдет как-нибудь и без того, а уж пол мести - глупость. - Как так? - А то - не глупость? Придут сюда в грязных сапожищах, нанесут слякоти, и потом все равно придется делать уборку. - Так-то оно так, но я все же немного пройдусь метелкой. - Пройдитесь, пройдитесь, вольно вам напускать на себя важность. По мне, хоть вымойте этот пол, навощите и отполируйте. Служитель, он же домовой, споро заканчивает свою работу. - Так, - говорит он, - теперь я на время оставлю вас в покое. Теперь надобно ... Дальше он не продолжает - зачем говорить о вкусном завтраке, если это не относится к делу. Помощник секретаря, или просто помощник, как его называет волостной люд, вновь остается наедине со своими бумагами. Это один из тех молодых людей, кто родился в городе, рос и ходил в школу в городе, а затем под давлением обстоятельств, чуть ли не со слезами на глазах, перебрался в деревню. Однако, чтобы получить хотя бы эту должность, пришлось проявить большое упорство да изворотливость, поскольку претендентов было густо, словно песка на берегу моря, и не окажись у него в паунвереских краях влиятельных родственников, кто знает, чем бы все кончилось. Да, здесь его юную душу гнетут тяжкое одиночество и скука, особенно теперь, в осеннюю пору, но что поделаешь - не может же он, в самом деле, годами жить на иждивении своих малоимущих родителей. Старикам Сярби и без того пришлось достаточно побороться с судьбой, чтобы помочь сыну закончить, школу. Единственное, что хоть немного утешает его в свободные от работы часы, это книги из местной библиотеки. Утешение, конечно, слабоватое, потому что художественная литература поновее капает в библиотеку словно сквозь игольное ушко. Разве только газеты ... Без них можно было бы умереть. Более или менее близкими знакомствами он здесь не обзавелся, хотя мог бы иметь их даже и в избытке, - ибо он все же помощник. Однако в таком случае он должен был бы чаще бывать в "погребке друзей" и участвовать в застольях, которые изо дня в день там устраиваются. Туда захаживают зажиточные хуторяне, из тех, кто построил себе модные дома и обзавелся новой обстановкой с роялем и радиоприемником; там развлекается даже некая особа с высшим образованием, но царящая в этом заведении атмосфера не вполне устраивает нашего молодого человека, и кроме того ... Кроме того, когда молодой Сярби покидал отчий кров, его видавший виды родитель сказал: "Будь начеку, парень! Я знаю, в деревне тебе поначалу будет скучно, там некуда пойти: ни театра, ни кино, ни кафе, нет молодых людей твоего круга. Смотри, не вздумай от скуки кутить! На такой волостной должности, какую ты теперь собираешься занять, эта опасность особенно велика. Предлагающих и соблазняющих, без сомнения, найдется предостаточно. В свое время я тоже жил в деревне и видел, во что превращался какой-нибудь вполне достойный человек, стоило ему только быть избранным волостным старостой или судьей ... Не один крепкий хутор пришел в упадок, пропал ни за понюх табаку, а его бывший хозяин закончил дни своей жизни где-нибудь в баньке-развалюхе, а то даже и в богадельне. Поэтому будь начеку". Эти отцовские слова всегда вспоминаются молодому "помощнику", когда он проходит паунвереским поселком и слышит доносящиеся откуда-то громкие голоса и нестройное пение. "Конечно, - думает он, усмехаясь, нет у меня еще ни кола ни двора, но я смогу обрести и то, и другое, если ... Ведь неспроста же старик давал мне наставления". И если его иной раз в лавке или еще где приглашают зайти ненадолго в заднее помещение, он, бывает, и впрямь заходит, однако особо там не задерживается, - нельзя, его ждет работа. В то самое время как помощник волостного секретаря перебирает свои бумаги, а достопочтенный господин Тюма наслаждается любимым блюдом, один из жителей Паунвере проявляет лихорадочную активность и выжимает из себя все, что только возможно. Георг Аадниель Кийр сидит в вышеупомянутом "погребке" в компании нескольких членов правления и щедро угощает своих дорогих друзей. На столе перед собравшимися стоят фужеры, несколько бутылок необыкновенно вкусного лимонада, груда нарезанного хлеба, два ополовиненных круга колбасы, слегка позеленевших и со скользкой кожицей. Сам портной пылает лицом, словно раскаленная каменка, время от времени смахивая со лба пот. - Ну, угощайтесь, друзья! - он подвигает фужеры и колбасу. - Не то остынет! Все равно скоро надо будет идти в волостное правление и поглядеть, что там выйдет. Ужо-тка, тогда увидим, есть ли еще справедливость на паунвереской земле или и она тоже эмигрировала куда-нибудь в Аргентину или в Бразилию. Чего ты ждешь, Юри? Что ты зеваешь, Яан? И вообще все, кто тут есть! Поддадим так, чтобы дым коромыслом стоял. Э-эх, после совещания еще добавим, но сначала надо как следует подкрепиться. Послушай, вяэнаский Март, ты ничего не пьешь - что за комедию ты ломаешь? - Ох, господин Кийр, - бормочет Март, щуря глаза и едва ворочая языком, - я и т-так п-перебрал. Уже в-вроде бы ... - Э-эх, что значит перебрал! Лучше растянуть брюхо, чем добрую еду на тарелке оставить. - И то правда, но ... ик, ик ... - И взъерошенный вяэнаский Март, каждый волосок на голове и в бороде которого норовит расти в собственном направлении, тяжело опускается щекой на руку; перед носом у него огрызок колбасы, на нее он теперь роняет пепел папиросы, будто это лучшая приправа. - Ой, черт побери! - вдруг вскрикивает Кийр, взглянув из окна на грязную дорогу. - Там едет мой старый школьный друг, Тыниссон, как вы думаете, не позвать ли его сюда? - Ясное дело, позвать! - раздаются голоса. - Пусть старый бочонок с салом тоже поставит пару бутылок. - Нет, речь не о том! - Георг Аадниель машет руками, поспешая к двери. - Я просто так хотел с ним поговорить, он парень башковитый. Тыниссон произносит "тпру" И останавливает лошадь. - Ну, что стряслось? - Его плотно сбитое тело принимает в телеге полулежачее положение. - Зайди! - А чего я там потерял? - Да просто так ... перекинемся парой слов. Там сидят еще и другие хозяева. - Шел бы ты лучше на ярмарку горшками торговать! - бормочет Тыниссон, вновь принимает сидячее положение и едет дальше. - Видали, вот чертов пентюх! - Портной морщит нос. - Боров объевшийся, лень даже с телеги слезть! Гордец дерьмовый! Ишь ты, компания паунвересцев ему не подходит! Удивительно, как этот толстомясый получил на войне крест за какую-то ерундовую царапину. Правда, поговаривают, будто у него было тяжелое пулевое ранение, но это, ясное дело, пустая болтовня. Однако крест есть крест - тут уж ничего не попишешь. Эх, если бы и у него, Йорха, был такой! Тогда бы он ... ог-го-о! А теперь, черт подери, даже немного неловко возвращаться назад к этим выпивохам на даровщинку: они небось видели, что Тыниссон ни во что не ставит его приглашение. Но вернуться придется - нельзя же такое мероприятие на полпути бросить, раз уж оно начато. - Подайте сюда еще пару бутылок! - приказывает он как ни в чем не бывало, тогда как в душе у него мрак, а в сердце - затаенная злоба. В мыслях же: "Тряхну еще чуток мошной, поди, не разорюсь, ведь на весы положено многое". Во всяком случае, хотя бы эти деятели, кого он сейчас тут ублажает, его люди. А иной раз бывает достаточно даже и одного горластого мужика, чтобы провести какое-нибудь решение, из тех, на которые по началу не очень-то можно и надеяться. - Ваше здоровье! Да здравствует справедливость в Паунвере, так же как и во всем мире! - Ваше здоровье, ваше здоровье! - подхватывают участники застолья. - Да здравствует! Однако дело в конце концов доходит все же до того, что откладывать больше нельзя - надо идти на заседание. Кийр держит в руке карманные часы, переминается с ноги на ногу, понуждая своих дорогих друзей поспешать. Скоро уже час, как уполномоченным следовало быть в волостном доме. Начало заседания, разумеется, затягивается, как обычно, но все же оно еще никогда не затягивалось до ночи. Нет, Господь видит, пора уже двигаться, гут ничего не поделаешь. - Двигаться так двигаться, - недовольно соглашаются уполномоченные, поднимаясь из-за стола, где было очень приятно посиживать, тем более, что их уже так и подмывало затянуть песню. Под прикрытием возникшей при этом сумятицы Карла из Подари решил еще кое-что урвать, - схватив со стола изрядный кус колбасы, он с жадностью запихивает его себе в рот и пытается проглотить. Но что слишком, то слишком: не в меру большой кусок застревает у мужика в горле и на минуту-другую лицо Карлы становится таким же зеленым, как и та колбаса, которую он незаметно для собутыльников вознамерился съесть. Картина удручающая. Вот-вот покинет этот мир человек, который находится в расцвете своих сил и от которого еще многого можно ожидать. Однако кризис разрешается: половина куска вылетает наружу, тогда как вторая благополучно следует в желудок. И к тому времени, когда Кийр со своим изрядно накачавшимся ударным отрядом направляет шаги в сторону волостного дома, хозяин хутора Подари вновь - парень хоть куда, только слезы все еще катятся из его набрякших глаз. И когда развеселая команда приближается к волостному дому, словно бы собираясь взять его штурмом, даже лошади навостряют уши: интересно, кто это там опять идет? Нет ничего удивительного в том, что в этот день и час во дворе паунвереского волостного дома образовывается настоящая ярмарка; здесь почти столько же лошадей и телег, как в Сионском войске.10 Страдная пора позади сюда прибыли даже и многие из членов правления хотя бы просто затем, чтобы посмотреть и послушать, что творится на белом свете. Гляди-ка, даже старый раяский хозяин приехал и беседует с саареским. - Эхма, что говорить, небось ... Ну да теперь, видать, дело это так далеко зашло, что говорить, небось ... Нет, ну чего уж опосля-то... По-прежнему молодой и свежий Яан Имелик приостанавливается то тут, то там, жаль только, нет у него с собою каннеля, не то отхватил бы какую-нибудь веселую пьеску, порадовал бы сердце. Увидев подъезжающего не спеша Йоозепа Тоотса, старого друга, он готов чуть ли не задушить того в своих объятиях. - Ох ты, дорогой Йоозеп, неужто жив? - Живой, как видишь, - смеется юлесооский хозяин, - только живу неважно. - Чего же тебе не хватает, старый герой? - Не болтай вздора - герой! Скажи это слово Кийру, ему, может быть, оно больше по душе придется, а мне все одно. Я с удовольствием стал бы ничем ... будь это возможно. - Что же такое с тобой стряслось? - спрашивает Имелик, глядя на друга простодушными синими глазами, которые у него, так сказать, всегда при себе. - Ты же ведь не какой-нибудь... какой-нибудь... Не знаю, как и выразиться. Имелик трясет руки школьного друга, весь - готовность помочь. Однако больше им ничего не удается сказать друг другу, возле них внезапно, словно челнок в ткацком стане, возникает их школьный приятель, рыжеголовый Кийр. - Ну так здравствуйте! - произносит он кисло-сладким голосом. - Здрасьте, здрасьте! - отвечает Яан Имелик, доброжелательства которого хватает на всех. - Ты тоже пришел на заседание? - Не-ет, - портной трясет головой, - я же в волостном правлении не состою. Пришел просто так ... посмотреть. А впрочем, чего попусту скрытничать, все и без того уже более или менее всем известно, так вот, пришел из-за того самого земельного надела, который по всей правде и справедливости должен бы получить мой брат, погибший на Освободительной войне. - Скажи теперь, Яан, - Тоотс усмехается, - это свое недавнее слово, ну, ты знаешь. - Да Бог с ним! - Имелик подталкивает своего школьного друга. И, обращаясь к Кийру, продолжает: - А разве твой погибший брат уже не получил свой надел? - Так-то оно так, но и его наследникам тоже должно бы что-нибудь достаться. Неужели ты, Имелик, считаешь, что это много, если родители моего братишки за жизнь своего сына обретут маленький поселенческий хутор? - Я сейчас так вдруг не могу сказать, много это или мало, однако мне все же известно, что у родителей твоего брата есть еще два рослых сына, которые прекрасным образом могут их прокормить. Да и что станут делать старики с поселенческим наделом? Какие из них работники на лугу или на пашне? - Ах, черт! - Йорх Аадниель хватается за живот и сгибается крючком. - Что с тобой? - сочувственно спрашивает Имелик. - Страшная резь, - жалуется Кийр, вращая глазами. - Ох ты, черт побери! Погодите тут немного, я кое-куда сбегаю, и чем это они меня там, в заведении для хуторян, напичкали?! И Кийр исчезает из глаз с проворством веретена, однако совершенно непонятным образом он спешит отнюдь не туда, куда следует, а прямиком влетает в судебный зал к помощнику секретаря, словно бы ищет у последнего совета и помощи по случаю рези в желудке. Вначале кажется, будто Аадниель и сам ошарашен своим поведением, вся его фигура выражает растерянность. Зачем он, черт побери, вторгся именно сюда? Какая-то побудительная причина все же должна была быть - без этого ничего не движется в этом мире. Штанины хорошо сшитых брюк Кийра дрожмя дрожат, как на ветру, как бывало в школьные годы, кота он предотвращал и разоблачал всевозможные штуки и трюки своих "добронравных" соучеников. - Господин Сярби, - останавливается он перед столиком помощника секретаря, - дайте мне бумагу. - Бумагу? - Молодой человек оглядывает пришельца. Какую бумагу? Со штемпелем или без? - Ох, - охает Йорх, - мне совершенно все равно, хоть так, хоть эдак. Главное, дайте поскорее. У меня ... - Что у вас? Какое-нибудь торговое дело? - Да, - поджимает Кийр ляжки, - чисто господнее дело. Но вроде бы уже поздно. Тысяча чертей, дьявол побери эту столетнюю колбасу цвета радуги! - Какой-нибудь, незаполненный листок я для вас найду, - Сярби роется в груде всяких бумаг. - Минуточку ... Это требует некоторого времени. Но... может быть, присядете? - Нет, - Кийр оглядывается на дверь, - недосуг мне присаживаться. Он получает два листка чистой бумаги и бочком-бочком удаляется; к чести его, и истины ради, надо заметить, что он не забывает поблагодарить. В дверях Кийр сталкивается со служителем Тюма, последний еще носит на усах кусочки яичницы и почему-то несколько не в духе. - Дьявольщина! - бранится он, не ответив на приветствие портного. - Только что начисто подмел все полы, а теперь отсюда несет такой вонью, словно кто себе в штаны наклал. - Ну-у, - бормочет Йорх, - ветром вонь развеет. И после этого Аадниель направляется, наконец, в то место, куда должен был пойти в первую очередь; следом за ним, словно трос, тянется мощный аромат. Портной спускает в очко свои подштанники и смотрит им вслед с таким видом, будто хочет сказать: "Мир праху твоему!" Однако во всем этом еще не было бы ничего особенного - подобные действия остаются личным делом каждого человека - не подоспей к месту действия вездесущий Кристьян Либле, которому, конечно же, совершенно нечего делать в волостном доме, но... Но когда это было, чтобы звонарь не объявился там, где в связи с каким-нибудь скандалом сошлись двое или трое или хотя бы один единственный человек? - Ой ты, поганая шкура! - Звонарь прищуривает свой единственный глаз. - Стало быть, вот оно как создают этот новый мировой порядок: до того, как сесть на рундук, штаны вроде как напрочь скидывают! Мой дедушка, - продолжает Либле, - он был чуток постарше, чем я сейчас, держал кобылу Манни; и он ее, стало быть, берег, как медведь свои бубенчики, и ежели эта его дорогая Мани, хоть среди дороги, хоть еще где, настраивалась помочиться, дедушка сей же час снимал с нее дугу. Ну да Бог с ним, со всем этим! Но такого я еще вроде как не видел ни во сне ни наяву, чтоб человек, когда он идет по делу, все как есть с себя посбрасывал и стоял гольем, что твоя морковка. Хе-е, хе-е, господин Кийр, а вы сюда, часом, зашли не спортом заниматься! - Замолчи, Либле! - шепчет портной. - Ни слова больше - не знаешь ты, что ли, как иной раз дело обернуться может. Видишь ли, эта чертова колбаса весь организм расстроила. - Да, да, - бормочет Либле в ответ. - Оно вроде бы так. - При этом он вешает брюки своего собрата на единственный ржавый гвоздь, который торчит в стене нужника. - А теперь, - добавляет звонарь ворчливо, - отойди чуток подальше - и у меня тоже тут кой-какие дела есть, не могу я их улаживать, ежели кто другой смотрит. Будь так добр, выдь наружу. - А мои штаны? - в отчаянии вскрикивает Кийр. Нижние отправились туда, куда они отправились, но верхние?! Они куда подевались? Отдай их, дорогой друг! - Да Бог с ними, с этими штанами! - Паунвереский звонарь машет рукой. - Ведь не штаны мужика красят, а в аккурат наоборот. Ступай, ступай! - и выталкивает голого до пояса, словно журавль, портного за дверь. - Силы небесные и вся чертова рать! - восклицает Имелик, обращаясь к Тоотсу, - погляди-ка туда! Кийр разгуливает по волостному двору без штанов! Ты когда-нибудь видел такое? - Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп, - смеется Тоотс. - Нет, не видел. Кто знает, может Йорх по новому кругу пошел. Может, он именно таким манером рассчитывает побыстрее заполучить свой поселенческий надел. Хм-хм-хм. Вскоре после этого на крыльце волостного дома, словно живое воплощение указующей власти, появляется помощник секретаря и звонит в колокольчик: заседание начинается. К этому времени у портного Кийра брюки уже на положенном им месте, и он, с какой стороны ни возьми, парень-хват; только вот опять небольшая загвоздка - он вынужден остаться с наружной стороны дверей, поскольку не является членом совета уполномоченных. Но подслушать-то все же можно, о чем говорят там, внутри, в судебном зале, возле стола секретаря и так далее. Председателем собрания избирается весьма напористый мужик, это можно заключить даже по звуку его голоса. В этом голосе сила и властность человека, от которого зависит благополучие многих граждан Паунвере. Урезают жалованье, где только можно, однако в то же самое время какому-нибудь своему мужику даже и прибавляют: пусть живет и здравствует, у него невпроворот работы: шуточное ли дело, когда человек... Протокол пишет секретарь сам, и уж от себя-то он любую беду отведет. Если какой-нибудь горластый бобыль рвется обкарнать его жалованье, то получает в ответ такую мощную отповедь, что у всех уполномоченных начинают гореть уши. В конце концов дело все же доходит до обсуждения и тщательного взвешивания того самого прошения Георга Аадниеля Кийра, которое он в письменном виде подавал уже трижды. Бог Троицу любит, как говорит народная мудрость. - Да, - берет слово тот самый вяэнаский Март, - вообще-то поселенческий удел сгодился бы каждому, но у нас есть мужики и победнее, из тех, кто на войне угробил свое здоровье ... Вроде бы не мешало и на них обратить внимание. - Видали, какой дьявол! - буравит Кийр ухо Кристьяна Либле. - Налопался за мой счет, как пиявка, а теперь напрашивается на скандал. Я пойду и пристукну его. - Послушай, приятель, - от тебя несет. - Ну и что с того, но этого мужика я пристукну, моя душа не вытерпит. И Аадниель Кийр, словно очумелый, сопровождаемый своим ароматным "тросом", врывается в судебный зал и рявкает под самым носом председательствующего: - Получу я этот надел или не получу? Мой брат ... - Прошу вас выйти отсюда! - Председательствующий делает легкий взмах рукой, - вам здесь не место! Поселенческого надела Кийр, разумеется, не получает и в страшном душевном расстройстве устремляется прямиком домой, по дороге думая: "Кто же из нас свалял олуха, я или эти дьяволы там, в волостном доме - вот вопрос?" А некоторые из его недавних собутыльников, выйдя из судебного зала, смачно плюют куда придется и спрашивают друг друга: - Куда же делся господин Кийр? Он ведь обещал нам кое-что поставить после заседания. Но господин Кийр к тому времени уже приходит домой; бормоча проклятия, спешит он в свою спальню. - Послушай, Йорх, - говорит сквозь полуоткрытую дверь Бенно, терпение которого лопнуло словно костюм по наметке, - ты хоть бы сказал, как решилось твое дело в волостном доме. - А ты, сорока, поди спроси у них самих, у тех, кто мутит воду, Не желают дать мне завоеванную мною территорию, и все тут. - Какую территорию ты имеешь в виду, дорогой братец? Турцию, что ли? Говорят, там полно огромных кусищ земли, которые только и ждут могучих земледельцев. - Ты - последний мерзавец! - гудит Йорх из глубины комнаты, что, между прочим, вовсе не так уж и далеко: жилые помещения Кийров отнюдь не из просторных. Тут разражается плачем женушка Георга Аадниеля: она видит, что ее дражайший супруг вконец выведен из равновесия, что с ним случилось нечто из ряда вон выходящее; и жизнь, которая сулила столько радостей, так и норовит ускользнуть сквозь пальцы. В чем, собственно, суть - этого Юули, привыкшая к чисто практической деятельности, не понимает. Да, в каком-нибудь заказанном ей платье она разбирается, а вот по какой такой причине ее законный супруг в последнее время то и дело бушует этого ее ум уяснить не в состоянии. Из одних острых углов состоит теперь ее муж. Вот и милую Маали он вроде бы до того довел, что народ болтает... Кто бы мог ожидать от Георга чего-либо подобного! Внезапно гремит щеколда наружной двери, и все в доме умолкают. - Кто это может быть? - спрашивает мамаша Кийр, распространяя вокруг резкие кухонные запахи. - Идите же наконец поглядите, кто там. - Сию минуту, - ворчит Бенно, слезая с портновского стола. В сопровождении Бенно в рабочую комнату входит господин средних лет, в котором хозяева узнают Арно Тали. - Иисусе Христе! - вскрикивает госпожа Кийр необычайно звонким голосом, - никак это вы, саареский Арно? - Да, я и есть. Приехал на несколько дней поглядеть, как поживают паунвересцы. Пока что вижу, по меньшей мере, у вас все в порядке. Старая госпожа Кийр вытирает передником сидение одного из стульев и предлагает гостю присесть. - Садитесь, господин Тали! - говорит она радушно. Как это вы тут очутились? - Очутиться тут - не диво, получил два-три дня отпуска - вот и приехал поглядеть, что поделывают в Паунвере; зашел и к вам немного передохнуть и спросить, как идут у вас дела. Нет, не беспокойтесь, надолго я у вас не задержусь, скоро я снова пойду дальше. - Арно Тали садится на предложенный стул. - А что, Йорха нет дома? - Где же мне еще быть? - Из-за дверей высовывается старший сын. - О-о! - восклицает он слегка сиплым голосом. - Никак ты, дорогой школьный друг, в кои-то веки! Аадниель Кийр подходит к Арно Тали, пожимает ему руку, - по всему видно, он действительно рад приходу школьного приятеля. - Ну, как там у вас, в Таллинне, живут? - спрашивает Аадниель, слегка кривя рот. - У нас тут дела отнюдь не на высоте. Вот хоть и сегодня, ходил я в волостное правление, надеялся получить немного землицы за своего погибшего на войне брата Виктора, но - вышвырнули. А не мог бы ты, дорогой друг Тали, там, в Таллинне, замолвить за меня словечко? - Я ... настолько слаб в аграрной политике, что в этом отношении ничего не могу обещать, - Тали улыбается, - я никогда не беру на себя обязательства, если не в состоянии их выполнить. Но... поговорить-то я все же тут и там могу, кое-какие знакомства у меня есть. Однако, насколько я понимаю, дела такого рода лучше начинать именно тут, на месте. - Тут они уже давным-давно начаты, - отвечает Кийр, - только вот местные власти настроены на иной лад. Получается так, что мои справедливые слова всерьез не принимаются. - Хорошо, - устало произносит Арно, барабаня по столу пальцами, - так и быть, я сделаю для тебя все, что смогу, только дай мне соответствующие бумаги. Через два дня я опять поеду в Таллинн, к тому времени уже будут позади эти "клистирные праздники", как их называет некий тартуский писатель, который нам обоим прекрасно известен. - Нет, я от своего не отступлю, - Георг Аадниель подтягивает брюки, при этом ан помочах отрывается одна из пуговиц и со стуком катится под портновский стол. Снова громыхает наружная дверь. Нельзя сказать, чтобы это испугало хозяев, однако некоторое возбуждение они все же испытывают. - Кто это там опять? - Бенно бросает из рук ножницы. С иголкой во рту спешит он отворить дверь, которая в эти неспокойные дни обычно на крюке. Хотя еще и не совсем стемнело, Бог знает, кто может пожаловать. Но на этот раз для тревоги нет оснований, - нарушитель спокойствия не кто иной, как давным-давно известный всему Паунвере звонарь Кристьян Либле. - Ах, это ты! - Бенно делает шаг в сторону и пропускает гостя в дом. - Ну привет, Йорх! Чего это ты оттуда, из волостного дома, так быстро убег? После-то все обернулось вроде как в твою пользу. - И лишь после этих слов Либле добавляет: - Здрасьте, хозяева дома! - Что обернулось в мою пользу? - Аадниель смотрит на Либле расширенными глазами. - Все! - машет звонарь своими заскорузлыми руками. - Все вроде как шло путем. Только вот горе, что от тебя несло. Будь я трижды проклят, ежели бы знал, где ты понабрался этакой дьявольской вонищи! - Да говори наконец, мазурик, что там в конце концов произошло? - Мастер-портной чешет себе живот. - Все в порядке. - Либле скручивает, как обычно, себе цигарку толщиною с хорошую жердь. После этого его единственный глаз проясняется - звонарь замечает своего старинного друга Арно. - Господи Боже мой! - Либле даже приседает. - Неужто это и впрямь Арно? - А кто же еще, - отвечает Тали, улыбаясь, - куда же я мог деться? Или ты желал моей смерти? Я ведь тебе ничего плохого не сделал, старина Кристьян. - Силы небесные! - Звонарь пытается поцеловать руку Арно Тали. - Кто же, когда же такое говорил, будто ты... вы... мне зла желали? Сердце у меня так и прыгает от радости, что я снова сподобился увидеть вас тут, в наших краях... или все одно где. Я даже и во сне вас видал. - Можешь меня и теперь на "ты" называть, мы же с тобой были друзьями, говорили друг другу "ты", ну, тогда... Помнишь ли ты еще, как я однажды рождественским вечером залез на колокольню? - Ох, дорогой господин Арно, как не помнить! - Единственный, покрасневший глаз Либле увлажняется, звонарь трет его грязным рукавом пальто. - Как же не помнить. А так-то я здорово поглупел, это говорят все паунвересцы, но память у меня вроде как ясная. Не знаю, дорогой Арно, хотел бы я еще что-нибудь сказать в этой своей радости, но... Позволь мне поцеловать твою руку! - Не дури, Кристьян! - Тали прячет руки за спину. И нить беседы старинных приятелей все тянется и тянется, пока наконец Георг Аадниель Кийр не произносит велико слово: - Теперь, черт подери, рвану в столицу. - Добро, - отзывается Арно Тали. - В таком случае поедем вместе. - Поеду в Таллинн, - повторяет портной, - и проверю, неужели же и впрямь на этом свете нет правды и справедливости; а если все же есть, то я схвачу их за рога и рвану к себе, если же нет, брошу к чертовой бабушке всю эту возню и беготню. И чем дольше Кийр разговаривает об этом с братом и женой, тем злее становятся его душа и мысли; когда же наступает отмеченный в календаре день, Кийр хватает из угла зонтик, угрожающе насупливает брови и произносит: - Ну вот, теперь я пойду и погляжу! - Йорх отправляется в Печоры поросят крестить, - Бенно спрыгивает с рабочего стола. - Вот было бы здорово посмотреть, как он поведет свои дела, как заполучит свой законный надел, который завоевал своей грудью. Ох, святые силы, до чего же мне хочется оказаться рядом с Йорхом, когда он будет улаживать свои отношения с правдой и справедливостью. Супруга же Йорха скрещивает на груди руки, и только одному Богу известно, какие мысли роятся в ее благонравной голове. Муж уходит, это бесспорно, но куда именно, этого она, как всегда, не знает наверняка. Георг Аадниель Кийр добирается вместе с Арно Тали до станции, с угрожающим видом требует билет прямиком до Таллинна и, уже сидя в поезде среди других пассажиров, вновь возвышает голос. - Разве же это порядок? - вопрошает он сипло, ни на кого не глядя. - Вот я еду в столицу Эстонии к великим и могущественным деятелям и не знаю, что со мною будет, а ведь ищу только правды и справедливости. Арно Тали слушает речь школьного приятеля, но сам лишь изредка вставляет какое-нибудь словечко. Кийра же это ничуть не смущает, слишком он озабочен своими планами во время этой важной для него поездки. У отца нашего Господа много утренних благодатей, и одну из них он протягивает через свой рабочий стол Кийру в руки, когда последний прибывает на таллиннский вокзал. Сонный и хмурый Кийр выбирается следом за Арно Тали из вагона, проходит в помещение буфета и выпивает стакан горячего чая. Погодите, погодите, теперь-то он покажет этим землемерам, где раки зимуют! Примерно через час наши старые приятели расстаются; Тали направляется своей дорогой, Кийр же грозится немедля "двинуть" на Тоомпеа.11 И герой войны Георг Аадниель Кийр действительно начинает двигаться к центру города...как всегда, бочком вперед. Намерение похвальное, однако туда, куда он направляется, найти дорогу оказывается не так-то просто; по пути он ворчит и подает сам себе какие-то знаки, и чертыхается, - сдалась ему эта поездка и это хождение! Добравшись до Тоомпеа, самого святого места эстонской столицы, наш путешественник до того устает, что вынужден присесть на скамейку. Школяры и государственные чиновники проходят мимо него и вскидывают брови. "Этот фрукт - из провинции", - думают они, чувствуя себя умудренными и проницательными. - Прекрасно, и куда же вы желаете пойти? - спрашивает вдруг чей-то голос. - Я? - Кийр поднимает свою хмурую физиономию. - Я хочу пойти к самому главному начальству, я хочу посмотреть, получу ли я свой поселенческий надел или не получу? - Отчего же вам и не получить, я имею отношение к этому самому учреждению, вот я и выхлопочу вам поселенческий надел и еще кое-что сверх того. Кийр становится приветливее. Мысленно он уже и речь готовит, чтобы произнести ее перед высоким государственным чиновником, который раздает поселенческие наделы. Великий деятель продолжает свой путь, поднимается все выше и выше в гору, Кийр же, наш рыцарь из Паламузе,12 неуверенно, все так же бочком, двигается следом, - черт знает, далеко ли тот его заведет. Там, на Тоомпеа, портному удается попасть на прием к какому-то огромному, толстому господину. Непонятным образом штанины Аадниеля начинают вибрировать, - стоять перед лицом высокого господина вовсе не так просто, как ему представлялось, в сравнении с этим даже сама дорога от Паунвере до Таллинна была пустяком. Большой господин извлекает из кармана длинную папиросу, вставляет ее в еще более длинный мундштук и говорит нашему Кийру: - Документы, документы, мой дорогой! Георг Аадниель начинает мусолить во рту какое-то слово, будто хочет обкатать его до тонкости. В конце концов он все же находит соответствующее обращение, которое так долго вертелось у него на языке ... - Идемте! - изрекает "глубокоуважаемый капитан", - я посмотрю ваше дело. В то время, как Кийр отправился в Таллинн, чтобы провернуть великое коммерческое предприятие на предмет получения надела, старый молотило Либле, а может, и кто другой, пустил по Паунвере завиральный слушок: "Господин Георг Аадниель Кийр поехал в Таллинн с тем, чтобы повеситься, ежели ему не дадут земельного надела". Супруга Кийра, Помощник Начальника Станции, эта молодая женщина, ходившая когда-то в красной шляпке, тайком плакала, слушая болтовню Либле, которую она прекрасно разумеет, потому что женщина эта, с тихой и понимающей душой, отнюдь не глупа, разве что излишне меланхолична. Если в предыдущей книге мы позволили себе немного пошутить в ее адрес, то теперь должны втихомолку взять свои слова обратно, ибо сплошь и рядом человек оказывается гораздо достойнее, чем представлялось нам по первому впечатлению. И вот теперь молодой Бенно тоже не стесняется. - Что ты хнычешь! - восклицает он, сидя на портновском столе. - Очень возможно, что из Йорха - когда перебесится - еще толк выйдет, а не выйдет, так тоже не беда. Умудренный жизнью старый папаша Кийр усмехается и тому, и этому, и наконец сам вставляет в разговор два-три слова: - Ну да, вообще-то у него, поганыша, большого изъяна нет, только очень уж он вспыльчивый. - Кого это ты называешь поганышем, неужели своего кровного сына? - спрашивает мамаша Кийр. - Он же собирается привели тебе из Таллинна целый хутор, то-то будет счастлив, если ему это удастся. Под окном слышится громкое урчание: Бенно подцепил где-то пса и теперь с ним играет - пес голоден, а у младшего мастера в кармане имеется кое-что из съестного. К кому же собака может быть более расположена, чем к человеку, у которого есть еда в кармане?! В это время мимо домика портного, прихрамывая, бредет мужчина, имя которого Йоозеп Тоотс. Пишущий эти строки уже запамятовал, куда именно он ковыляет, однако совершенно ясно, что юлесооский хозяин опять становится активным; а может, им движет какая-нибудь старая обида на Кийра? Бенно же, который слывет самым общительным среди паунвересцев мужеского пола, хватает Тоотса за одну полу, собака - за вторую, и таким образом они удерживают его на месте; бывалый солдат Йоозеп Тоотс ничуть не пугается, он лишь смеется своим обычным смехом: хм-хм-хм-пуп-пуп-пуп. - Нет, зайти-то я зайду, - говорит он, - но в последнее время я что-то не встречаю своего приятеля и бывшего одноклассника Георга Аадниеля. Куда он подевался? - Поди знай ... - Бенно пожимает плечами. И, отгоняя собаку в сторону, добавляет: - Сказал, что поедет в Таллинн. - Ах вот оно что, - юлесооский хозяин усмехается. Ну да, я уже слышал в паунвереской лавке, будто он поехал туда, чтобы себя ... ну, как бы это сказать ... себя повесить. - Повесить?! - Младший отпрыск Кийров таращит глаза. - Дома-то он об этом ни словечком не обмолвился. Вроде бы собирался о земельном наделе похлопотать, мол, как бы заполучить поселенческий хутор. Насколько я знаю, о том, чтобы повеситься, и речи не было. Брехня все это - такой человек себя не повесит, скорее кому-нибудь другому накинет петлю на шею. - Ясное дело. Черт знает, кто такую ахинею выдумал. Ежели бы Йорх и впрямь захотел себя на сук вздернуть, с чего бы ему ради этого в Таллинн ехать? Нет, нет, у твоего братца живучая и жилистая душа - уж он-то подобной глупости не выкинет; мог, конечно, где и обронить какое-нибудь словцо, просто так, шутки ради. - И, взглянув через плечо, Тоотс спрашивает: - А это ваша собака? Нет, не их. Да и что они стали бы делать с этакой мохнатой мочалкой. Просто околачивается тут, бродячая. Или, поди знай... Может, это сам Йорх обернулся псом, если не получил земельного надела. - Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп ... Эти слова не мешало бы услышать, какому-нибудь паунверескому сплетнику - вот была бы потеха! А как вообще-то ваши домашние поживают? - Вполне сносно ... когда Йорха нет дома. Но стоит ему переступить порог - никому никакого покоя, поедом всех ест, считает, что все человечество - его враги. Интересно, что он там, в волостном доме, натворил? По слухам, выкинул и вовсе непристойную штуку ... - Ничего особенного там не было. - Тоотс машет рукой. - Твой брательник чуток попринимал солнечные ванны. - Но он вроде бы разгуливал без штанов во дворе волостного дома? Вы, господин Тоотс, мне хоть и мало знакомы, но вообще-то, между нами говоря, у Йорха, я думаю, не все дома. Будь он на войне контужен, так и сомнений бы не было, но он ведь там словно за спиной старика Боженьки сидел! - Да-а, - говорит Тоотс, растягивая слова, - такова она, жизнь на белом свете. Но... но... - он вдруг делает жест в сторону большака, - Бенно, посмотри, кто там идет! - Кто? Где? - Ну, там. - Гм ... - молодой человек смотрит в указанном направлении, - так это же Йорх, если не ошибаюсь. Нет, не ошибаюсь, он, собственной персоной. Подождем, пусть, подойдет к дому, небось узнаем, с какими барабанами и фанфарами его там, в Таллинне, встречали. Поначалу над ним не стоит подтрунивать не то ничего не скажет. - А не лучше ли будет, ежели я уйду? - Йоозеп Тоотс закуривает папиросу. - Почему же лучше? Правда, он ни ко мне, ни к вам особой симпатии не питает. Но мы и без того сразу увидим, с какими козырями он оттуда, от больших господ, возвращается. Имейте в виду, если он громко сопит, это не предвещает ничего хорошего. Аадниель Кийр подходит ближе и - по-видимому, он уже увидел Тоотса, да и Бенно тоже, - намеревается зайти во двор с другой стороны, обогнув дом. - Э-гей, приятель! - окликает его Бенно. - Куда это ты спешишь? Иди к нам! - Чего ты разорался? - доносится с большака. - Вовсе я не разорался. Иди сюда и расскажи, как в Таллинне решилось. - Тьфу, - фыркает Георг Аадниель. - Я едва на ногах стою. Зайдемте в дом, я там все и расскажу, ежели есть что рассказывать. Здравствуй, Йоозеп! Заходи - у меня в кармане двадцать капель "вакханалиуса", выпьем-ка его с сахарной водицей. Уф, уф, ноги мои до того устали, что хоть прямо в грязь ложись не сходя с места. Входите! - Идем, идем, раз приглашают! - торопит Бенно Тоотса. - Братишка, как видно, в сравнительно хорошем настроении. Не исключено, что ему повезло. - Можно и войти. - Тоотс пожимает плечами. - Интересно послушать, какие такие добрые известия привез Аадниель, или же какую - как говаривал он сам в прежние времена - весть. Собеседники входят во двор, тогда как Георг Аадниель уже плетется в дом. Если он не валяет дурака, то, похоже, и впрямь сильно устал. - Ну так здравствуй, юлесооский законный хозяин! - посмуглевший путешественник кладет руку на плечо Тоотса, когда тот входит в дом. - В кои-то веки я и тебя повидаю. - Меня? - Йоозеп усмехается. - Меня можно повидать в любое время, а вот тебя что-то нигде не было видно. Я только что услышал от Бенно, будто ты ездил в столицу. - Да, - Аадниель устало опускается на стул, - это святая истина, по меньшей мере на сей раз этот недоносок сказал правду. Именно из Таллинна я сейчас и приехал. И что же хорошенького он там услышал? - Хорошенького! - Йорх качает головой. - Кто тебе сказал, будто я там мог услышать непременно хорошенькое? Садись, дорогой Йоозеп, это разговор длинный. Только дай мне чуточку перевести дух; даже сердце стучит, словно с цепи сорвалось. - Ты, Йорх, назвал меня недоноском, - вмешивается в разговор младший брат, - в таком случае разреши этому недоноску спросить, не ты ли привел с собою этого страшного пса? - Какого еще пса? Что ты несешь! Пусть подойдет к окну и поглядит. Георг Аадниель - хотя он и смертельно устал - подгоняемый любопытством, тащится через силу к окну. - Да я в жизни не видал такого страшилища. - Он мотает головой. - Даже и во сне не видал. Вот как. А он, Бенно, уже подумал было, что брат привел пса в подарок домашним. - Помолчи, Бенно! - ворчливо обрывает сына старый глава семьи. - Пусть Йорх рассказывает, что он видел и слышал там, в дальних краях. - Да что я мог там увидеть и услышать, - Георг снова садится на стул, - гонять кулаком ветер да решетом воду носить можно и здесь, в Паунвере, с тем же успехом, что и в Таллинне. Ик! Только теперь, по тону школьного приятеля и по распространившемуся в помещении запаху перегара, Тоотс замечает, что Аадниель слегка подвыпил. Вдобавок к этому его платье порядком помято, волосы слиплись сосульками, а обувь испачкана, словно ею месили грязь. - Выходит, ты так ничего и не узнал? - робко спрашивает мамаша Кийр. - Ничегошеньки! - Сын откидывается на спинку стула. И после недолгой паузы добавляет: - Там и впрямь, была добрая дюжина капитанов и больших господ, но какой мне от этого толк? Разговор у всех один и тот же: пусть я принесу бумаги, документы; мол, такие вопросы, как выделение поселенческого надела, должны первоначально рассматриваться в местном самоуправлении. Сами же они только взвешивают принятое решение и, если найдут, что все в порядке, тогда утверждают. И все время на языке у них одно и то же, словно бы я требую для себя этот причитающийся нам надел и за свои военные заслуги! Объяснял я, объяснял, что дело обстоит вовсе не так, что этот надел пошел бы моим родителям за их погибшего сына; но ничего поумнее в ответ не услышал. Нужны бумаги, документы, доверенность, я уж не помню, что еще. И когда они мне, вдобавок ко всему, начали разъяснять, что у них среди претендующих на землю чуть ли не десять категорий или очередей, то в моей голове и вовсе все смешалось. Ох у