"Только и  видишь тут,  что  несколько пар
длинных ходуль, да и те еле двигаются". Ну, а в-третьих, не могу  же я, если
хочу  быть  настоящим хозяином,  этакое терпеть.  Ну  вот, дорогой приятель,
из-за всего этого я и велел эти камни вообще убрать отсюда. Но теперь встает
вопрос: куда же их откатить?
     -- Но ты же сам сказал -- на дорогу.
     -- Да-а, на дорогу! На дорогу-то на дорогу. Но почему именно на дорогу?
     -- А каменная ограда?
     --  Да! Каменная ограда.  А  зачем она  --  эта  каменная ограда? Я  же
говорил, что ограду можно сделать и из жердей.
     -- Нет, Тоотс, -- восклицает Кийр, -- от тебя я совсем одурею!
     -- Вот  то-то  и  оно!  Костей твоих  даже  испытать  не успели,  а тут
оказывается -- и  голова у тебя слабая. Слушай внимательно. Вообще камни эти
надо отсюда убрать, так ведь?
     -- Так!
     -- Ну хорошо. А теперь: куда именно?  Обратно на поле тащить их нельзя:
во-первых, далеко, а во-вторых, опять же они там будут мешать. Так?
     -- Так.
     -- Тащить на болото, в яму побросать -- тоже далеко.
     -- Так. Да ну, разве можно!
     -- К тому же через два-три года камни эти понадобятся для нового хлева.
Верно?
     -- Верно.
     -- А если мы тут же выроем большую яму и закопаем их?
     -- Нет, -- улыбаясь отвечает Кийр. -- Трудно будет их  доставать, когда
понадобятся.
     --  Вот-вот-вот! Дело  уже идет  на  лад. Правильно! Из этого  следует,
что... ну, ну?
     -- Что мы их должны выкатить на дорогу и сложить каменную ограду.
     -- Ну, слава богу! И на том спасибо! Теперь давай живо, выкатывай их на
дорогу и клади ограду. Все, что я тебе сейчас говорил, это теория; а начнешь
катать камни -- тогда будет практика.
     -- Ага-а, -- моргая глазами, бормочет Кийр, -- теория и практика.
     -- Ох, чертова душа, ну тебя с твоей болтовней! -- Либле поворачивается
на каблуках, изо всей силы швыряет окурок на землю и  задыхается  от  смеха.
Рыжеволосый  подходит  к  камням, некоторое  время  раздумывает, потом робко
произносит:
     -- Но ведь они же такие огромные.
     -- Ох, приятель, -- говорит управляющий. -- Раньше они были еще больше.
Видал бы  ты  их на  поле! Ну давай, начинай. Ничего не  поделаешь -- это же
проба  твоих силенок. Мы с Либле  будем налаживать  косы, батрак пойдет пары
пахать --  каждому свое дело. Ах да, Либле,  как только каньткюлаский парень
справится с крышей хлева, пусть и на избе кровлю починит и  комнаты побелит.
И плита, плита -- про плиту и трубу не забудь! Тут как раз под рукой и песок
и  известь.  Март пойдет сейчас  вместе  с нами  на сенокос, а когда сено на
болоте скосим,  поставим  Марта  там же  канаву  копать. А ученик Кийр будет
каменную ограду класть. Как ты считаешь, Либле, по-моему, так лучше всего?
     -- Да, спервоначалу пусть так и будет. А потом посмотрим, как еще лучше
устроить.
     -- Ладно!  Пошли, давай поскорее косы  наладим.  Завтра по  росе первый
заход -- на болото.
     Управляющий и звонарь исчезают в овине, а веснушчатый портняжный мастер
остается наедине с камнями. Сначала  он беспомощно топчется  на месте, потом
засучивает  рукава и  подступает к ближайшему валуну. Тощий человек пыжится,
вытягиваясь словно уж,  кряхтит и  сопит так,  что  слушать  страшно. Солнце
поднимается все выше и  немилосердно жжет ему затылок.  Когда  Кийр в  конце
концов выкатывает первый камень на дорогу, он весь в поту и до такой степени
обессилел, что  на  несколько  минут ложится на землю  тут же,  возле камня.
Тоотс и Либле тайком наблюдают за ним из овина и хохочут, как черти.
     Но  вот  в безжизненное  тело  снова возвращается жизнь.  Сначала  Кийр
шевелит своими длинными, тонкими  ножками,  потом, приподнявшись на  локте и
подперев щеку рукой, смотрит на небо, как бы ожидая от него помощи  в тяжком
испытании. Черти же снова прячутся в овин.
     -- Посмотрим, -- говорит Либле, -- что с ним будет, когда второй камень
на дорогу выкатит.
     -- Кто его знает, -- отвечает Тоотс,  -- может, и вовсе пружина лопнет.
Нешуточное дело -- эта проба.
     Затем оба  снова звенят косами и так  отчаянно  ругаются, как будто сам
нечистый мешает им работать, все это делается для того, чтобы ученик видел и
слышал, что кругом работа кипит, люди трудятся изо всех сил и только он один
не справляется с "ландвиртшафтом".
     Действительно, со вторым камнем получается еще хуже, чем  с первым.  На
полпути рыжеволосый  резко  останавливается, садится  на  этот же  камень  и
вытирает мокрое от  пота лицо. Ох-ох,  ой-ой-ой, до чего  же тяжелые  камни!
Хоть пуп  себе  надорви, а дело не  двигается. Может быть, и в самом деле  у
него  кость слишком  слабая для  такой работы? Недаром эта сволочь Тоотс так
рьяно его предупреждал. С каким наслаждением бросил бы Кийр всю эту кутерьму
и отправился домой, к  своей привычной работе...  но Тээле, Тээле! Чертовски
упрямая и своенравная девчонка! Но погоди же!  Пусть только он ее заполучит,
он  тогда  запоет  совсем  другую песню, не  позволит  собою  командовать  и
помыкать, как собакой!  Погоди, девчонка! Придет время, когда и он ею станет
помыкать.
     Чуть   передохнув,   рыжеволосый   снова   приступает  к   работе,  но,
оказывается, камень  за  это  время  нисколько  не стал легче,  напротив, он
кажется Кийру еще тяжелее. Ничего с ним  не поделаешь, словно в землю вросла
проклятая глыба, с места ее не сдвинуть.
     -- Черт! -- злобно сплевывает Кийр.
     Но что-то необходимо  предпринять,  не годится же  так  вот  беспомощно
стоять на месте, тем более, когда проходишь испытание. Вместо большого камня
Жорж начинает перетаскивать на  дорогу мелкие камешки и обломки. Эта работа,
естественно,  подвигается  у  него  успешнее,  но  вскоре  и  тут  возникает
препятствие.
     --  Эгей-й! --  кричит  ему  звонарь, вылезая из овина.  --  Кто же так
делает!  Сначала нужно большие,  а потом  уж маленькие. Крупные  лягут вниз,
мелкие  сверху. Сперва перетащи большие, а мелочь потом носилками перенесем.
Нет, нет, погоди, земляк!
     -- Большие ужасно тяжелые, -- надув губы, ноет рыжеволосый. -- Попробуй
сам, легко ли.
     -- Да чего там! -- откликается Либле. -- Будто я не пробовал. Кто же их
с поля во двор перетаскал, ежели не  я. До дороги какой-нибудь десяток шагов
-- подумаешь, эко дело! Поднажмите, поднажмите, господин Жорж!
     --  Да-а,  как тут поднажмешь, если не получается,  -- жалуется Жорж.--
Уже поднатужился так,  что  все  кости  затрещали... Дайте мне  какую-нибудь
работу полегче, а камнями пусть Март занимается.
     -- Вот как -- работу полегче! Разве это от меня  зависит -- дать работу
полегче? Это дело  управляющего. Ну, а ежели и вправду  из сил выбились, так
сделайте передышку, пробегитесь в Паунвере, принесите нам чем подзаправиться
перед завтраком.  Управляющий  как  раз  ушел  к  себе, вы  тем  временем  и
смотаетесь.
     --  Это  можно, --  весело  соглашается Кийр.  -- Посылайте  меня  куда
хотите, пойду с удовольствием, лишь бы не эти здоровенные камни, эти...
     Как  только Жорж скрывается из виду, Либле, Тоотс и Март принимаются за
камни и быстро  перетаскивают к краю поля большую груду. Более крупные катит
Март, мелкие носят на носилках звонарь и управляющий. К приходу Кийра готова
даже часть каменной ограды,  управляющий возится около нее  один,  а оба его
помощника мигом исчезают в овине.
     -- Это что? -- пугается Кийр. -- Как эти камни очутились здесь?
     -- Сами небось не притопали, у них ног нету, -- бросает не оборачиваясь
управляющий.
     -- И ты один их перетаскал?
     -- Ясно, один, --  следует равнодушный  ответ. --  Какая еще тут помощь
нужна.
     -- Гм... Ты прямо силач, Йоозеп.
     -- Ну, уж и силач! Просто вожусь  здесь потихоньку. Жара страшная, а то
побольше успел бы. В жару работа не спорится.
     В эту минуту на  дорогу выходит  Либле  и  начинает  жалобно клянчить у
управляющего папиросу. Его кисет, говорит он, упал в хлеву  прямо в навозную
жижу,  вот  и  делай что  хочешь,  грешная  душа.  Хоть  бы  одной  затяжкой
разжиться!
     -- Да, да, -- шарит управляющий у себя по карманам. -- На, бери.
     --  Спасибо   тебе,  господин  Йоозеп!   --   благодарит   звонарь.  Но
благодарность эта оказывается преждевременной: в коробке ни одной папиросы.
     --  Вот черт! -- злится управляющий. -- Теперь  мы оба без курева, хоть
иди на болото мох собирать. Ну и угораздило тебя, Либле, с твоим кисетом. Не
нашел другого места, прямо в лужу швырнул.
     -- Да вот... -- разводит руками звонарь. -- Иди знай, где потеряешь.
     --  Послушай, Жорж, не в службу, а в дружбу, сбегай в Паунвере, принеси
нам папирос, -- решает управляющий после короткого раздумья.
     -- В Паунвере? -- пыхтя и обливаясь потом, переспрашивает Кийр. -- Чего
ж вы раньше не сказали, я же только что из Паунвере.
     -- В самом  деле? -- удивляется Тоотс. -- Почему же ты сразу не сказал,
что идешь  в Паунвере, -- мы бы попросили тебя принести. Ну да что  молодому
парню сделается!  Подтянись-ка и давай бегом  еще раз, а я посмотрю на часы,
увидим, быстро ли ты бегаешь,
     -- Ох, крест господень!  -- стонет Кийр, передавая Либле бутылку водки.
-- Бегай в такую жару, высунув язык.
     -- Да-а! Опманом стать не так-то просто, -- покачивая головой, замечает
Либле.
     Так они в этот день изводят несчастного жениха всякими способами. Около
полудня  Йоозеп начинает  рычать  от страшной боли в  ноге, Кийру приходится
снова "подтянуться" и бежать  в аптеку за лекарством.  Но управляющему всего
этого мало: он то и дело жалуется Либле,  что с сегодняшнего  дня пригревает
змею на своей груди, и так далее, и так далее. После обеда  Жоржа заставляют
мешать  известь,  мять глину  и  перекатывать эти страшные каменные глыбы. К
вечеру рыжеволосый так  устал и осоловел,  что еле ноги  передвигает. Однако
ночевать  в Заболотье  он  все  же не  остается,  а, шатаясь  от  усталости,
плетется домой.
     --  Ну  как,  опман  уже готов? -- спрашивает его  Бенно.  Он вместе  с
Виктором  кувыркается в это  время  во дворе.  Вместо  ответа старший братец
бросает на  мальчишку злобный взгляд  и сопя  вваливается в  комнату. Но  на
пороге он  еще  успевает услышать,  как этот  сорванец  вполголоса объясняет
Виктору:  скоро,  наверное,  Жорж запряжет  в  карету целую семерку свиней и
будет  раскатывать  по  всему  Паунвере. Обычно  такой добродушный мальчонка
старается теперь уязвит Жоржа при  любом удобном случае: ведь именно по вине
Жоржа  он  потерял  всякую  надежду  получить к Иванову  дню новый костюм  и
ботинки.  Поездка старшего брата в Россию обошлась папаше так  дорого, что о
других расходах и думать нельзя.
     А  старший  брат, даже  не поужинав,  бросается на кровать и  сразу  же
проваливается в сон глубокий, как бездонный колодец.
     Утром  все тело  у будущего опмана горит огнем  --  так он  сам,  охая,
жалуется  окружающим.  Несмотря  на  все усилия,  ему  до самого завтрака не
удается подняться  с  постели, да и потом  он волочит ноги, как колоды.  Да,
сельское хозяйство -- это  ужаснейшее  из самых ужасных занятий на  свете, и
Тоотс недаром говорил  об этой  так называемой пробе костей. Если  всю жизнь
придется испытывать такую боль во всем теле, то... то и в  самом деле опманы
--  самые несчастные люди в мире, и  никакая  любовь, будь  она какой угодно
пламенной, хоть восьмидесяти  пяти градусов, не сможет  вознаградить  за эти
вечные терзания. Все тело  его -- одна сплошная  боль, но хуже всего обстоит
дело с животом. Там у него, наверное, какая-нибудь  кишка затянулась мертвым
узлом -- ведь он вчера весь день так страшно надрывался.
     Но "сила  любви благодатной может и горы свернуть"  -- в этой не совсем
удачной  строке  кто-то выразил  довольно верную мысль.  Именно  сила  любви
благодатной  придает тщедушному Кийру могучие крылья, и около полудня мы уже
видим  рыжеволосого  взбирающимся на  кладбищенский  холм:  он  несет  Тээле
весточку  о  том,  что вчера проработал  целый  день и тем самым еще па  шаг
приблизился  к  своему счастью.  От  движения  одеревеневшие конечности  его
оживают, так что Жорж решает продолжить свои попытки и, побывав "там", снова
вернуться в Заболотье.
     Очутившись  "там", Кийр протягивает дрожащие руки к Тээле  и пространно
объясняет,  какую  огромную  жертву принес он ради нее и на какие величайшие
жертвы он готов и  дальше.  Девушка с нетерпением ждет, когда он кончит свою
исповедь, затем говорит раздраженно, с едва сдерживаемой злобой:
     -- Ступайте, Кийр, и делайте все, что вам  угодно, но  меня  оставьте в
покое. Меня нисколько не интересует, как вы живете и чем занимаетесь.


        XII

     Этот неожиданный  удар  совсем  сбивает  Кийра  с  ног;  до  конца  дня
несчастный  не  поднимается больше с  постели.  В  его  ушах  стучат  колеса
товарных вагонов всей России,  и целый легион свирепых кондукторов требует у
него то  билет, то деньги за проезд.  Братишка  Бенно  вместо  лекарства  от
глистов накупил себе конфет и  как назло грызет их над самым  ухом больного.
Видимо,  бесенок,  вселившийся  в  меньшого  братца,   считает  свое  наглое
поведение вполне оправданным, ввиду неудачи Георга Аадниэля.
     А хозяйская  дочь  с хутора  Рая, как бы мимоходом нанесшая Кийру такую
душевную рану, в  этот  день как ни в чем  не  бывало  совершает  длительную
прогулку,  даже  не  вспоминая  больше о том,  что произошло утром. Сначала,
пройдя по меже, она  украдкой заглядывает во двор Сааре. Убедившись, что там
царит  тишина  и не  видно  ни  единой  живой  души,  она, напевая  песенку,
сворачивает  на  проселочную   дорогу.  Издали  девушка  еще  несколько  раз
оглядывается, но двор по-прежнему пуст: видно, все ушли на покос, а вместе с
ними и тот, кого она надеялась увидеть.
     В таком одиночестве и с  таким настроением,  как  у  нее сегодня, можно
дойти  и  до беды.  Этим  летом  часто  бывали  у  нее такие дни; и все-таки
появлялись какие-то мысли, какие-то  мгновения, которые  несли ей утешение и
даже радость; а сегодня с самого утра девушку тяжким грузом гнетет  душевная
пустота и усталость. Еще тоскливее делается у нее на сердце, когда, дойдя до
Паунвере, она узнает, что  и барышни  Эрнья нет дома.  Ей начинает казаться,
будто все ее паунвереские знакомые сговорились между собой и решили оставить
ее  в  полном одиночестве; будто все они  сейчас где-то  веселятся вместе  и
только  она  бродит одиноко,  словно  волк за изгородью.  Ей становится жаль
себя, в душе вскипает чувство злобы против окружающих.
     На церковном дворе у коновязи стоят  лошади с повозками.  Как раз в тот
момент, когда  Тээле приближается к дому пастора, из канцелярии выходят двое
-- молодой крестьянский парень и девушка. У обоих  лица красные и смущенные.
Особенно растеряна девушка: сойдя со ступенек, она поворачивает совсем  не в
ту сторону. Парень с усмешкой тянет ее за рукав и указывает на лошадь:
     -- Ну куда ты пошла, лошадь-то вон где.
     -- Да, да, тьфу ты пропасть! Прямо как очумела я.
     Оба смеясь усаживаются  на телегу и  катят  прочь.  Тээле глядит  вслед
поднятому  телегой облаку пыли... эта счастливая  пара только что побывала у
пастора, чтобы заявить о своей помолвке и выслушать его наставления.
     На другой телеге  сидит  нищий старичок  с  ломтем хлеба  на коленях  и
пытается раскрыть большой складной нож. Его тонкие, бледные пальцы  никак не
могут  с этим справиться; словно ожидая помощи, старик  смотрит на Тээле  --
тем двум счастливцам, разумеется, некогда было его заметить.
     -- Дай-ка сюда нож, я открою, -- говорит Тээле.
     -- Не  могу, --  отвечает  старичок.  -- Он у меня  к пиджаку  веревкой
привязан, чтоб не потерялся.
     Девушка подходит к телеге и  раскрывает  нож. Старичок  смотрит  на нее
взглядом, полным благодарности.
     Ни в его  беспомощности, ни в этой пустячной ее услуге нет, собственно,
ничего  необыкновенного,   но  Тээле  вдруг  чувствует,  как  глаза   у  нее
наполняются слезами. Настроение ее резко меняется -- теперь  ей хотелось  бы
одарить кого-нибудь безграничной нежностью и добротой. Те двое, что вышли от
пастора, уехали, сидя  на телеге рядом неподвижно, словно два чурбана, и все
же у  каждого из них есть кому дарить свои нежные  чувства. Ах да, неужели у
старичка ничего нет, кроме этой краюхи хлеба, к тому же она такая сухая, что
застрянет в горле. Вот здесь немного денег, пусть он купит  себе чего-нибудь
в лавке. Как? Он не может бросить лошадь? Его  оставили здесь сторожить? Кто
же это велел ему сторожить лошадь?
     -- Не знаю, какой-то молодой парень.
     -- Вот как. Обожди, я сама тогда схожу и принесу. В лавке она встречает
волостного  рассыльного  Митта;  увидев Тээле, он  тотчас же  прерывает свой
разговор с  лавочником,  вытаскивает  из  кармана  конверт и протягивает его
девушке.  Не  будет  ли  раяская  Тээле  так  добра,  не  передаст ли письмо
саарескому студенту --  они  ведь живут  по соседству, и  ей проще будет это
сделать. В течение дня кто-нибудь, наверное, пойдет в Сааре, пусть захватит.
Но чтобы только Тээле  не  забыла  передать  или  сама  отнести письмо: оно,
должно быть,  очень важное, студент его ждет  -- не дождется. В другое время
он,  Митт,  и  сам отнес бы, но  сейчас  некогда: дьявол этот ночью удрал из
кутузки, теперь за ним  и  десятский и  волостное начальство гоняются:  поди
знай, в  какой  трясине  или болоте он прячется. Да и вообще неизвестно, как
ему, Митту, удастся из этой истории выкрутиться.
     Конечно,  конечно, письмо  будет доставлено.  А  Митт  пусть ловит свою
птицу и не  теряет времени на пустяки. Ей, Тээле, надо только сперва отнести
нищему чего-нибудь  съестного, а потом она сразу же -- с  письмом  на  хутор
Сааре!
     Ну  да, ну  да, спасибо!  За это  Митт  в другой раз  и раяской барышне
письма доставит.
     В церковном дворе Тээле  видит,  что  старичок  уже  не один. С  другой
стороны  к телеге подходят какой-то молодой  человек и  девушка. Гляди-ка, с
кем только здесь не повстречаешься: Яан Имелик и барышня Эриья!  Странно  --
будний день, самая горячая пора, а Имелик нашел время приехать в Паунвере. А
впрочем,  стоит  ли  удивляться?  Ведь и  те  двое,  что  недавно побывали у
пастора, тоже не посчитались  со страдной  порой; жизнь идет  своим чередом,
жаль  только, что  она,  Тээле, должна стоять, как  верстовой столб, и молча
наблюдать за бурлящим вокруг нее потоком.
     --  Ну-у!  --  восклицают обе стороны  в один голос. --  А вы  как сюда
попали?
     --  Нет,  скажите лучше, как  вы  сюда  попали?  Вот  почему,  куда  ни
заглянешь, никого дома нет!
     -- Мы повстречались с  Имеликом и  немного прошлись  тут  неподалеку. У
Имелика времени нет, не то поехали бы в Рая.
     -- Это  было  бы мудрое  решение. Я  с  самого  утра ищу кого-нибудь из
знакомых,  с кем можно бы словечком перекинуться;  в этих поисках  и забрела
сюда.
     Тээле передает старичку  купленную в лавке снедь, и он снова устремляет
на девушку  взгляд, полный благодарности. Должно  быть, не часто приходилось
ему сталкиваться с отзывчивыми людьми, и теперь  ему  хочется повнимательнее
рассмотреть,  как же они на самом деле выглядят. Друзья еще несколько  минут
болтают о том  о сем, затем  Тээле  неожиданно прощается, говоря, что только
сейчас вспомнила об одном очень важном деле.
     -- Подумать только! -- удивляется барышня Эрнья. -- Весь день  вы ищете
человека,  с  которым  можно бы перекинуться  словом-другим, а теперь, когда
нашли сразу двоих, вы уходите.
     -- Ничего не поделаешь,  --  отвечает Тээле, --  случаются и еще  более
удивительные вещи. Ах да, тут недавно от  пастора вышла молодая пара, видно,
приходили просить, чтобы их "огласили" с кафедры... Может быть, и вы... тоже
побывали там?
     --  Ах, вот  как!  Да,  да,  разумеется!  -- смеясь, восклицает барышня
Эрнья. -- Мы только что оттуда.
     Имелик   краснеет  и  принимается  внимательно  рассматривать  верхушки
деревьев.
     -- Почем  знать! -- говорит  Тээле,  на  прощанье кивая им головой.  --
Почем  знать,  --  повторяет  она про  себя,  уже  выйдя на  дорогу. --  Все
возможно, Яан  Имелик всегда любил действовать потихоньку,  осторожно.  Поди
знай...  поди  догадайся...  --  И  ей вдруг  вспоминается замечание младшей
сестры, когда-то брошенное ею  в шутку: "Смотри,  Тээле, будешь так долго на
одного метить, а других перебирать -- в конце концов на бобах останешься".
     Возле  кладбищенской  ограды   девушка   останавливается,   на   минуту
задумывается и  затем быстро входит  в ворота. Вокруг  тишина и покой,  лишь
пташки  щебечут в листве  старых деревьев.  Сюда она бывало в школьные  годы
приходила  погулять  с  Имеликом,  с  тем  самым  Имеликом,  который  сейчас
сопровождает барышню Эрнья.  Близ боковой  дорожки виднеется заросшая травой
могилка и скамья, почти скрытая кустами, -- Тээле направляется туда, садится
и дрожащей рукой вынимает из-за корсажа чужое письмо. Она долго разглядывает
конверт, адрес,  написанный мелким, но четким почерком,  смотрит на почтовый
штемпель, тщательно исследует заклеенные места конверта и, наконец, приходит
к  следующему  выводу: почерк женский,  письмо  прислано  из дальнего уголка
родного края  и  уже один раз было распечатано. Это последнее обстоятельство
напоминает ей слухи, которые идут по деревне насчет всех писем, приходящих в
Паунвере и посылаемых  из  Паунвере:  существует  будто  бы  какой-то  не то
цензор,  не  то  ревизор, который почти  ни одного письма не  пропускает, не
вскрыв его. Неудивительно, что и это  письмо постигла та же участь. Но какое
чувство должен испытывать человек, который вскрывает чужие письма и роется в
чужих тайнах? Неужели это  доставляет ему удовольствие? Вот  если  она  сама
сейчас  распечатает  письмо,  этому,  пожалуй, можно  найти  оправдание.  Ей
необходимо знать,  кто  ее соперница и что она пишет  Арно,  -- ведь письмо,
несомненно, оттуда.  Тээле  слышит учащенные удары  своего  сердца. Дрожащей
рукой вытаскивает она из волос шпильку и подсовывает ее под клапан конверта.
При этом  она  зажмуривается и еще раз мысленно перебирает  мотивы,  которые
могли бы  оправдать ее поступок. "Я должна, -- убеждает  она себя, -- должна
распечатать это чужое  письмо, я делаю это в первый и в последний раз в моей
жизни. Никому не открою  я тайн, содержащихся в нем, никогда не злоупотреблю
ими. Арно получит письмо в полной сохранности. Я ничего оттуда  не возьму  и
ничего от себя не добавлю. Я должна... должна..."
     Во время этой короткой, но острой внутренней борьбы ее охватывает почти
горячечное возбуждение.
     Плохо заклеенный клапан конверта приоткрывается, показывается сложенный
вдвое  листок бумаги,  и девушка жадно проглатывает  редкие  строчки письма,
кончающегося на первой же странице.
     Разочарованная,  Тээле  роняет  листочек  на  колени. Письмо  это...  В
сущности,  даже  не письмо,  а  лишь  несколько скупых,  наспех  набросанных
строчек...  привет и две-три  пустые фразы. Все это, да и  еще немало  строк
могли  бы отлично уместиться на почтовой открытке. И эту записочку Арно ждал
с таким страстным нетерпением! Нет, конечно, он ждал большего, но приславшая
ему  это письмо была не особенно щедра на слова. Какие широкие пробелы между
строками!  Может  быть,   автору  письма  было  трудно  заполнить  даже  эту
единственную страничку. Несколько наспех брошенных фраз... ни одного нежного
слова...  Ой,  Арно,  помнит  ли он те  письма, что  Тээле  посылала  ему из
Паунвере!  По  двенадцати  страниц...  никогда не  меньше восьми...  да  еще
приписки  на  полях,  в уголках,  всюду,  где  только  оставалось  свободное
местечко. Ой, Арно, Арно, что с тобой сталось? Ведь она тебя ни капельки  не
любит, она только считает себя обязанной  черкнуть тебе несколько  слов.  Ты
слеп,  дорогой Арно, если не понимаешь, что такого письма не напишет человек
любящий.
     Да и открыть такое письмо совсем не грех; напрасно она так волновалась,
считая себя чуть ли не преступницей. Это письмо она  может спокойно передать
адресату -- в нем нет ничего,  кроме холода равнодушия; она  с удовольствием
протянет  Арно  этот  замызганный конверт  с  его убогим содержимым -- пусть
посмотрит и сравнит его с письмами Тээле, если они еще сохранились.
     Едва ли, однако, он их сохранял. Но все равно... все равно... Интересно
только, что  ответит Арно, будет  ли ответ равноценен этому письму или же из
Паунвере  отправится  в путь  одно из тех  шаловливо-нежных посланий,  какие
когда-то получала она?
     Девушка  вздыхает,  вкладывает  письмо обратно  в  конверт  и  медленно
покидает кладбище. Жаль уходить отсюда,  из этого царства тишины и покоя, --
там, за оградой, жизнь не сулит больше ничего радостного.  Хотелось  бы даже
остаться здесь, уснуть под сенью вековых деревьев.
     В березняке, что тянется близ проселочной дороги, стоит лошадь с пустой
телегой. Подойдя поближе, Тээле видит,  как из леса почти бегом  выбегают те
самые парень и  девушка,  которых она недавно  видела в пасторате. Оба снова
смущенно глядят на Тээле, взбираются на телегу и катят дальше.
     Во второй половине дня Арно получает письмо, которого он так ждал.


        XIII

     Пары вспаханы, наступила  горячая пора сенокоса. Теперь в Заболотье уже
не  увидишь  мужчин на дворе или  в  доме,  кроме разве  Краави-Яана -- того
оставили в полном одиночестве возиться с ремонтом избы. Все  хлопоты по дому
легли на плечи старой хозяйки, только в обеденное время ей немного  помогает
пастушка. Даже старик и  тот отправился на покос и работает вместе со всеми,
насколько позволяет слабое здоровье и больные ноги.
     На  болоте  сено уже  скошено; Март копает сейчас там канаву, роется  в
грязи,  как  крот. Этого  силача  стараются  удержать на  работе  с  помощью
всяческих посулов  и  приманок. Иногда, правда,  он на денек-другой  куда-то
исчезает,  но потом снова возвращается. Тоотс и Либле помогают на  сенокосе,
но как только  выдается свободная  минута, идут корчевать  пни  на вырубке у
болота. Таким образом даже в самый  разгар сенокоса им удается отвоевать под
пашню новые куски земли.
     Но кого в Заболотье  больше не видать -- это Кийра; заглянул он однажды
на хутор  Тоотсов, точно солнечный луч с хмурого неба,  но  потом  исчез,  и
исчез уже навсегда. Управляющий и Либле решили,  что рыжеволосый не выдержал
знаменитого испытания костей и  именно поэтому  убрался восвояси; о том, что
произошло на хуторе Рая, они до сих пор и понятия не имеют. Известно только,
что рыжеволосый вернулся к своему прежнему ремеслу. Говорят, его игла теперь
еще  проворнее мелькает в  окне хутора Супси и в последнее время он стал еще
громче сопеть. Вот и все, что Либле о нем слышал в деревне; каковы его планы
на будущее и,  в  частности, относительно  Тээле, этого  никто  не знает. По
слухам, хозяйская дочь из Рая больше никогда этого вопроса и не затрагивает,
а если кто-нибудь спросит, лишь улыбнется уголком рта.
     Как бы там ни было,  Либле удалось разузнать о Тээле и  кое-что другое.
По его словам, Мари слышала в лавке такой разговор: раяская барышня надумала
вообще уехать  из Паунвере, не  то в город,  не то еще  куда-то... Один  бог
знает, куда именно, но вроде бы решила стать учительницей.
     В  Заболотье на эти  слухи  не обращают  особого внимания и  продолжают
спокойно работать, идут  своей  дорогой.  Давно сюда  никто  из Паунвере  не
заглядывает, никто  им  не  мешает.  Теперь Тоотс понял, что чем  больше  он
трудится, тем радостнее  делается у него  на душе, тем  больше растет в  нем
чувство удовлетворения самим собой и всем окружающим. Мысли о  Тээле. уже не
мешают  ему  больше насвистывать так  громко,  как  вздувается, и сердце уже
совсем не щемит. Тоотс смело и жизнерадостно смотрит в будущее.
     Но однажды доводится ему услышать разговор, который слегка  портит  ему
настроение.  Старый хозяин  сидит у  плиты и  толкует  с  хозяйкой  о  делах
Заболотья,  полагая, что они  одни  в  доме  и он может  выложить  все,  что
накопилось  на сердце.  Йоозеп в  это время  набивает  в горнице папиросы  и
подслушивает стариковские рассуждения.
     -- Да-а,  все  это  распрекрасно,  --  начинает  старик,  -- ничего  не
скажешь, с работой справляется вовремя, хлев до толку довел... избу чинит...
Ничего не скажешь.
     -- Ну,  ты,  видно,  нашел что сказать,  раз уж  такую  речь  завел, --
отвечает мать.
     -- Да  нет, ничего,  --  возражает старик, посасывая трубку.  --  Все в
отменном порядке.  Даже вперед соседей ушли в работе.  Сейчас  еще и вырубку
раскорчевывает, там тоже засеет... Ничего не скажешь.
     --  Ну  да,  наконец-то  ты хоть перед  смертью  увидишь,  что  соседей
опередил, а  то вечно позади плелся. Те бывало  уже давно управятся... а  он
все еще... Ну, так какая же у тебя еще беда?
     -- Беды никакой нету,  а только иной раз как подумаешь... Вообще-то все
ладно, да опять-таки  --  едоков  много. Народу  на хуторе полон  двор, всем
жалованье положено... Вот и думаю, откуда же эти самые деньги возьмутся всем
заплатить? Я бы  не решился столько  народу набирать. Ну,  да все бы ничего,
лишь  бы  не  довел  меня  Йоозеп  до  того,  что  за всю  эту  канитель мне
расплачиваться придется. Вот и получится: по работе-то я впереди других, а в
долгах по уши  увяз. И  так их достаточно. Бог  его знает, этого Йоозепа, --
ветрогоном  был с малолетства, ни  о  чем никогда мне  не говорил, совета не
спрашивал. И сейчас орудует, как полный хозяин. Да-да, так ничего плохого не
скажешь да только вот деньги... деньги...
     -- Не ной ты зря и не кряхти,  --  отвечает  мать.  -- Раз  все дела он
сумел наладить, сумеет  и с платежами справиться. Приехал он  --  ты боялся,
что лентяйничать будет,  а  теперь, когда парень взялся за работу,  -- опять
беда!
     -- Ну  да, кто  его знает, -- сплевывая, говорит старик. -- Поживем  --
увидим. Ты всю жизнь  за сынка заступалась. Я про  него и слова не скажи. Да
мне и говорить-то нечего, пусть только сам расплачивается за свои штуки.
     Тоотс-младший, притаившись, слушает  этот разговор и хмурит брови.  Ишь
ты, старикан, вот какая у него забота! Разве  он, Йоозеп, все еще мальчишка,
не знает, что делать, чего не делать? Да ну его, пусть!
     Старики  заговаривают  о чем-то  другом,  а  Йоозеп,  захватив  набитые
папиросы,  тихонько открывает  окно  и  выскакивает  во  двор.  Пускай  себе
рассуждает, чем ему на старости лет еще заниматься! Во всяком случае, Йоозеп
знает теперь, что отец  о нем думает. Между прочим, иногда  совсем не плохо,
если  тебя считают глупее, чем ты есть  на самом деле. Ничего, ничего. Время
бежит, а счастье не минует.  Хотя у него денег  не бог весть как много, зато
во всей  округе не найдешь человека, который лучше него знал бы поле и скот;
а это тоже чего-нибудь да стоит. Главное -- пусть дадут время.
     И   Йоозеп  действительно  расплачивается  с  Либле,  с   Мартом  и   с
кровельщиком, даже глазом не моргнув. Самая большая прореха появляется в его
бюджете  после того, как  он, заглянув  однажды в  аптеку, встречается там с
каким-то  приехавшим  издалека  хуторянином  и  покупает  у  него  две  пары
племенных  поросят и корову настоящей  фризской породы. После  такой покупки
он, правда, чешет в затылке, но спустя несколько дней  корова и поросята все
же оказываются в Заболотье  и управляющий  окружает  их прямо-таки отеческой
заботой.
     Затем  происходит  небольшое   событие,   которое,   однако,  вносит  в
однообразную  жизнь Заболотья  большую  перемену и вновь  нарушает  душевное
равновесие Тоотса.
     В этот день благодаря прекрасной погоде работа идет особенно успешно, и
вечером у Тоотса  есть полное  основание  сказать  себе: "И на том спасибо".
Возвратясь  домой, он  находит на  столе в горнице сложенный  вдвое листочек
бумаги.
     --  От  кого  это  может  быть? -- бормочет  он про себя,  разворачивая
листок.
     Взгляд его  сразу падает на  подпись, и загорелое лицо  покрывается еще
более  густой краской. Тээле! Что ей  вдруг понадобилось?  Наверно, зовет на
свадьбу, что ж еще. И, лихорадочно закуривая, он читает:
     "Мой милый школьный товарищ!
     Была сегодня на вашем хуторе, но, к сожалению, вас, вернее  -- тебя, не
застала  дома.  Собственно,  никакого  дела  у  меня  тут  не  было,  просто
захотелось посмотреть почти новый хлев в  Заболотье и вообще поглядеть,  что
вы... ты тут поделываешь. В последнее время ты  совсем  скрылся с горизонта,
как Иоанн на остров Патмос. Показывайтесь на глаза  хоть изредка или хотя бы
пришлите листочек из своей Книги откровения.
     Ах  да -- самое главное! За то  короткое  время, что вы находитесь дома
(опять  "вы" --  ну,  пусть уже  до конца  будет "вы"), вы до неузнаваемости
изменили хутор Заболотье. Теперь вам  недостает  только хорошего сада -- мне
это  сразу бросилось в глаза. Думали ли вы сами об этом? В Рая много молодых
яблонь, осенью сможете получить сколько угодно саженцев.
     Итак, желаю здоровья и сил! До скорого свидания!
     Ваша школьная подруга Тээле".
     --  Гм, -- произносит управляющий,  прочитав  письмо, затем  снова  его
перечитывает и опять произносит: -- Гм!
     -- Что она пишет? -- спрашивает  мать.  Она зашла за чем-то в горницу и
видит, что сын читает письмо.
     --  Да чего ей писать,  -- отвечает  Йоозеп,  засовывая листочек в свою
записную книжку. -- Чего ей писать. Предлагает купить у них саженцы яблонь.
     -- Ишь ты, -- удивляется мать. -- Что она в таких делах понимает.
     -- Видно, понимает.
     От этого письма сердце у Тоотса начинает биться взволнованно. Это нечто
такое, чего он меньше всего мог ожидать. Во-первых, тут и намека не было  на
свадьбу, да  и кто перед  свадьбой пойдет на  чужой хутор предлагать яблони!
Во-вторых, здесь проявлялась заинтересованность в том, чтобы хутор Заболотье
стал красивее, и расхваливалась его,  Йоозепа, предприимчивость; за короткое
время... как это там было написано? Ну  да, за то короткое время, которое он
прожил дома,  он  до неузнаваемости изменил  хутор Заболотье. Так, так. Нет,
черт побери, значит, акции Кийра все еще стоят  не слишком высоко,  если  на
столе в каморке Заболотья оставляют такое письмо! Кто его знает, может быть,
поссорились  из-за того, что Кийр не захотел  учиться  на управляющего? Поди
знай. Но теперь он, Тоотс, действительно покажет, во  что  можно  превратить
Заболотье! Если уже такой его маленький успех вызвал похвалу,  то что скажет
Тээле  этак годика  через  два? Молодые яблони...  Молодые яблони  растут не
только на хуторе Рая, растут они и в других местах, и почему это в Заболотье
обязательно  должны быть те же самые  сорта  яблок,  что и в  Рая? Во всяком
случае, раздобыть  яблони --  невелика забота, есть и  посерьезнее. Да, но о
чем  другом, собственно, могла  бы  писать  ему  Тээле?  Не  о  молочном  же
хозяйстве или о поросятах? Ей  хотелось хоть  чем-нибудь  быть ему полезной,
вот она и предложила  то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется,
дело обстоит именно так.
     Ну  ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но
как ему, Йоозепу, теперь  поступить после  этого письма? Ах да, ему  следует
хоть изредка показываться на глаза или  же послать листочек  из своей  Книги
откровения... Из  какой  такой  Книги откровения?  Черт  побери,  он  же  не
писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги  и сочиняет  стишки!
Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это
можно,   хотя  почерком  своим  он  никогда  не  славился,  да  и  ошибки  в
правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс --  прежде
всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая
дело обстоит точно так же!
     "Во всяком  случае, -- и  он подносит палец к губам, -- на первых порах
не  надо  ничего  делать. Пусть  все  уляжется.  Жизнь  сама подскажет,  как
поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых".
     За  ужином хозяйского сына  почему-то начинает  разбирать смех, и среди
общей беседы вдруг слышится неожиданное "хм-хм-хм-пум-пум-пум!".
     Едва кончив  есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу  и на
шкафу, находит  потрепанную  библию,  усердно ее  перелистывает и,  наконец,
вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время
собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит:
     -- Будь добр,  отнеси это письмо сегодня же в  Рая. Зато  завтра можешь
прийти на работу чуть попозже.
     И долго еще  ворочается после  этого в постели, представляя себе, какие
глаза  сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение
меркнет;  сидя  на краю кровати,  он  несколько минут  смотрит  в  потолок и
бормочет:
     -- Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул.
     Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает
себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше.


        XIV

     Но так как  ему приходится слова и снова нести всякие  расходы, а денег
ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают
иссякать. Однажды воскресным утром управляющий,  подсчитав все свои ресурсы,
приходит  к  выводу,  что  необходимо  что-то  предпринять:  либо  раздобыть
откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а  в таком  случае придется
прекратить и осушку болота и корчевку пней.
     Обдумав положение, он говорит старику:
     -- Нам придется занять немного деньжат.
     -- Долгами не  проживешь, --  отвечает отец. -- Заемный хлеб  -- что от
соломы огонь: надолго ли его хватит!
     -- Оно конечно... Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь,  потом
вернешь с лихвой.
     --  Кто  его знает, --  тянет старик, -- осенью надо в кредитную  кассу
платить, еще один долг есть с давних времен... боюсь опять занимать: хутор в
конце концов с молотка пойдет.
     -- Не  пойдет, -- уверяет сын. -- А если и  пойдет, так пусть  уж лучше
хутор  с  молотка  идет, чем мы и  дальше будем  этак небо коптить.  Надо же
что-то делать, вперед пробиваться.
     -- Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек  молодой,  и  тебе  все
едино -- как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе,
а ты подумай --  каково нам со  старухой будет под старость идти по  миру  с
сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.
     -- Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем --  ни с
сумой, ни без сумы, -- говорит сын, заканчивая разговор.
     Конечно, этого и следовало ожидать -- от старика никогда ничего путного
не добьешься.
     Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников  не рассчитывает, а
сам  едет  в город.  Оказывается, что  Леста как  раз  в  этот  день получил
небольшой отпуск.  Школьные друзья отправляются на  квартиру Тали, где Леста
поселился после отъезда приятеля.
     --  Ну,  -- говорит  Тоотс,  -- первым делом  рассказывай, как с  твоей
книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.
     --  С  книгой...  -- улыбаясь повторяет  Леста.  -- Книга отпечатана. Я
собирался  поехать в деревню и взять с несколько  экземпляров для тебя и для
других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.
     Леста идет к  полке  и приносит  оттуда своего духовного первенца, свою
книгу.
     -- Вот она, -- говорит он. --  Именно тебе я  больше всего  обязан тем,
что  она вышла  в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне
свое мнение.
     --  Гм,  гм, --  разглядывая книгу, бормочет  приятель,  --  прекрасная
книга. Я  хочу сказать  -- внешний  вид  хорош,  с  содержанием придется еще
познакомиться. По  правде говоря, я  не очень-то люблю стихи.  Стихи  -- они
стихи  и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за
них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное -- человек что-то делает.  Не
все  удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна -- по крайней мере,
ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал  на первой  страничке:
"Дорогому соученику Тоотсу на память  от благодарного автора". Да ну, к чему
эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?
     --  Книг?  К  сожалению, нет.  Первая  партия вышла  только  на прошлой
неделе, остальные  еще в типографии,  Я  и  сам  не  знаю,  как будет с этой
продажей. Книга,  правда,  готова,  но иногда страх берет,  что  теперь-то и
начнется главная забота -- как ее распродать. Куча денег затрачена... Ах да,
свой долг я  тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку.
Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.
     -- Да ну тебя! -- восклицает Тоотс. -- Я же не потому спросил, что хочу
долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается...
     --  Да  вот... --  Леста втягивает  голову  в  плечи.  -- Никак  еще не
двигается.
     -- Как это -- никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?
     -- Поверишь ли, Тоотс, ни одной.
     -- Мало, -- покачивает головой Тоотс.
     --  Мало,  мало,  --  подтверждает  Леста.  --  Послал  в  редакцию  на
рецензирование, как полагается...  Один экземпляр отправил старому писателю,
другой знакомому книготорговцу...  Знаешь,  тому самому,  который сказал мне
золотые  слова. Книги эти были посланы бесплатно...  в подарок  или  бог его
знает, зачем.  Сослуживцы  мои, разумеется, вправе получить  даром. У других
знакомых тоже как-то неудобно брать деньги...
     -- Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!
     -- Да что поделаешь. Киппель схватил  тут вчера штук двадцать под мышку
и ушел.
     -- Куда же Киппель с ними ушел?
     --  Да кто  его поймет, куда он  пошел.  Может быть,  на  реку Пори, на
рыбалку.
     -- Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?
     -- Конечно,  предлагал,  некоторые  лавки взяли по две-три штуки, но  в
долг,  продадут -- уплатят  деньги, за вычетом сорока процентов с  продажной
цены.
     -- Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.
     -- Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я
взвалить  себе  на спину связку книг и  пойти торговать на  улицу. И дальше:
если я буду расхаживать  со связкой книг, мне придется бросить свою основную
профессию.
     -- Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что
вот появилась такая-то и такая-то книга, очень  интересная...  Кто ее в руки
возьмет,  тот уж  не выпустит,  пока не прочтет до конца.  И еще добавь, что
продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес
укажи: там-то и там-то...
     --  Дорогой  Тоотс, и  это невозможно! Во-первых, тогда  я  должен буду
сидеть,  как  паук, на своих  книгах и ждать  покупателей  --  у меня на это
времени  нет. Во-вторых,  у  меня  нет  помещения. Не  могу  же я  открыть в
квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей  книги
приезжать  в  Тарту  только  потому,  что   нельзя  получить  ее  где-нибудь
поблизости.  В-четвертых,  в-пятых,  в-шестых  и даже  в-седьмых,  я  всегда
начинаю  трястись от  страха, когда  кто-нибудь смотрит  на  меня в  упор  и
говорит: "А,  так это вы и есть -- тот  самый писатель Леста... гм, гм, гм!"
Тогда мне  кажется, будто  человек этот давно уже следят за мной и что  ждал
подходящего  момента,  чтобы  за   меня   взяться.  В-восьмых,  в-девятых  и
в-тридцать  шестах -- меня  так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу,
как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами...
     -- Ну  хорошо, -- рассуждает Тоотс,  закуривая папиросу. Но  ведь  груз
твоих долгов  не станет  легче от  того, что ты  будешь сидеть  сложа руки и
ныть.  Я тоже  ныл в свое время, и у меня  есть причины то же самое делать и
сейчас,  но  я  понял,  что  это  глупо.  Ужасно  глупо.  Если  ты уж  такой
застенчивый  и не хочешь,  чтобы  на тебя смотрели, то сделай вот так... Что
это  я хотел  сказать...  да, чертовски жаль, что  я так  мало знаком с этим
книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка... Ну да, сделай так:
отнеси  всю эту кучу -- тысячу книг или сколько  их там у тебя -- отнеси все
это какому-нибудь порядочному  книготорговцу, посули ему небольшой барыш,  и
пускай себе  продает  их  и рассылает.  Через какое-то  время, скажем, через
месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги.
В России так делают со всякими  другими товарами, я думаю, то же самое можно
сделать и в Эстляндии с книгами.  Это называется сдать на комиссию. Вот и ты
сдай свою книгу какому-нибудь  книготорговцу  на  комиссию. Для таких людей,
как ты, это самый подходящий вид коммерции.
     -- Тоотс!  -- с восхищением восклицает  Леста. -- У тебя же самый живой
ум, какой я  только встречал! Если уж  ты не  добьешься успеха в жизни,  так
никто не добьется. Вот ты как хорошо  разбираешься в чужой для тебя области,
а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле -- в сельском
хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный
литератор, который много лет соприкасался с этими вещами.  Поверь, Йоозеп, я
говорю чистейшую правду -- то, что думаю.
     -- Ну,  ну,  --  улыбается польщенный Тоотс. --  Писателем  я, конечно,
никогда не был, даже дела  никогда не имел  с  пишущей братией, ты -- первый
писатель, которого я знаю.
     --  Тем удивительнее,  об этом-то  я  и  говорю. Сколько  пришлось  мне
обивать  пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я  узнал  то, чтоты сам
сообразил.  Короче говоря, я  тоже узнал, что это  за комиссионная продажа и
чем  это дело  пахнет. Всякий  приличный  книготорговец потребует  с меня за
такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.
     --  Пятьдесят процентов? -- с  испугом переспрашивает  Тоотс. --  Ох ты
черт!
     -- Да,  пятьдесят!  Я плохой делец, но считать все-таки немножко  умею.
Этому искусству  я  научился  еще  а  приходской  школе,  а  потом а  городе
напрактиковался. Но  я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш
и бумагу и  подсчитай сам, увидим,  сойдутся  ли наши цифры. Вот  карандаш и
бумага.
     -- Карандаш  и  бумага, --  повторяет Тоотс,  --  ладно  -- карандаш  и
бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?
     -- Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
     -- Хорошо, записано. А во сколько  ты оцениваешь свой труд, свою работу
над рукописью?
     -- Что такое? -- с удивлением спрашивает Леста.
     -- Твою собственную работу... Писание, или составление, или как это там
называется?
     -- Писание... Составление... Разве это тоже нужно учитывать?
     -- Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?
     -- Об этом я и понятия не имел, -- покачивает Леста головой и почему-то
краснеет.  --  Но оставим это...  Не будем приписывать.  Вообще не будем это
считать. Скажем, всего было  расходов на триста пятнадцать рублей  пятьдесят
копеек.
     -- Нет!  -- Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. -- Я
так считать не умею.
     --  Но, дорогой Тоотс,  -- жалобно возражает Леста, -- о каком же труде
тут можно говорить?  Ну, изредка пописывал по  вечерам... иногда  и ночью...
для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам --  разве это
было мне трудно?
     --  Каждая работа должна  быть  оплачена,  -- серьезным тоном  заявляет
Тоотс,  --  все  равно  --  делаешь  ты ее шутя и  смеясь или же со стоном и
скрежетом  зубовным.  Когда комедиант  смеется  и кривляется, он ведь за это
деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он  тоже
плату получает.  Не  понимаю,  что ты  за человек такой? Послушай, что  тебе
скажет  твой старый школьный  товарищ Тоотс,  - он парень  бывалый, не вчера
родился.  Или постой,  подожди! Ты не хочешь плат  за свой труд... Вернее не
хочешь  платы  сейчас, потому что  у тебя есть другой надежный заработок. Но
скажи  мне, молодой человек, как ты  будешь сводить концы с концами, если  в
один прекрасный день  оставишь свою нынешнюю  профессию  и займешься  только
сочинительством? Гм?  А?  Ответь  мне сначала на  этот вопрос,  тогда я буду
продолжать.  Удивляюсь,  что Киппель не  разъяснил  тебе  все это --  он  же
отрекомендовался прожженным коммерсантом.
     -- Видишь  ли, дружище, -- говорит писатель  улыбаясь, --  дело  в том,
что... Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но...  не знаю, как тебе
на все это ответить. Во-первых,  никогда я не  добьюсь такого  успеха, чтобы
иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых... Во-вторых,
если  даже когда-нибудь и  наступит  такое время...  тогда видно  будет, что
делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму  мы сейчас ни прибавляли за мои
усилия  и  труд  -- это не  изменит  цену книги.  Ты  видишь  -- цена  здесь
напечатана.
     -- Черт побери!  -- раздражается Тоотс.  -- Давай хоть выясним, сколько
ты  потерял!  "В большом  деле не без  убытка", -- говорят русские, и с этим
должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток,
чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в
школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!
     -- Ну ладно, -- машет рукой Леста. -- Пиши.
     -- Сколько? -- спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.
     -- Пиши... пиши... ох, крест святой!
     -- Чего еще -- крест святой?
     -- Нет, погоди... я стараюсь припомнить. Прямо холодный  пот прошибает.
Бумага -- семьдесят пять копеек, керосин... керосин... керосин для  лампы...
чернила... так, готово! Пиши -- девять рублей.
     -- Всего? А почему не десять?
     -- У Юхана Лийва есть рассказ, -- отвечает Леста, -- где автор говорит,
что за одну свою повесть он получил девять рублей. А  я никак не считаю себя
более крупным писателем, чем Юхан Лийв.
     -- Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная
ли она. Но девять рублей за  целую книгу -- это безусловно мало! Безусловно,
как  любит говорить  Киппель... Повесть  Лийва,  может быть  очень хороша  и
поучительна, но... она, вероятно, много короче  твоей  книги.  К тому  же, в
твоей книге есть еще  и стихи. А главное, слышишь, главное -- Лийва  писал в
старое моллеровское<sup>6</sup> время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем
теперь. Да... И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы
и как  их  там  еще, все те,  кто чужими трудами себе дома  строят, --  они,
должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку.
     --  И  я так думаю, -- произносит  Леста. --  Последнее, пожалуй, самое
правильное.
     --  Ну видишь!  --  радостно  восклицает Тоотс. --  Ты и сам  начинаешь
соображать.  Итак,  отбросим девять рублей  и назовем  совсем другую  сумму.
Постой, я вижу -- ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше
уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить  за  свою книгу. Долго  ты ее
писал?
     -- Трудно сказать. Может быть, год, может  быть, два или еще больше. Но
скажем -- год.
     --  Отлично!  Скажем,  год. Ладно  -- год. Волостной  писарь  в среднем
получает в год пятьсот рублей,  да  сверх того еще  побочный заработок. Черт
побери, неужели ты над своей  книгой меньше трудился, чем волостной писарь в
течение года! Запишем -- пятьсот рублей, а?
     -- Да что ты!
     -- Что? Мало?
     --  Много!  Много,  дорогой Тоотс.  Не  валяй  дурака!  Давай  говорить
серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать!
     -- Ладно!  Запишем тогда -- двести  пятьдесят, а если и  теперь станешь
спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен?
     -- Ну,  пусть будет по-твоему, -- покорно соглашается Леста. -- Пиши --
двести пятьдесят.
     --  Так.  Печатание  --  триста  пятнадцать  рублей  пятьдесят  копеек.
Писателю за работу --  двести  пятьдесят рублей.  Вего:  пятьсот  шестьдесят
рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы?
     -- Нет.
     -- Нет. Ну, а теперь подсчитаем  выручку,  то  есть  сумму,  которую ты
надеешься  или  рассчитываешь получить  после  того,  как  отдадим книгу  на
комиссию.  Брутто --  цена  книги  шестьдесят копеек... Девятьсот  пятьдесят
экземпляров,   поскольку  пятьдесят   экземпляров  уйдут   бесплатно...  Это
получается...
     Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает
в уме,  затем  подчеркивает  итог двойной  чертой. Быстро  закуривает  новую
папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит:
     -- Влип ты, Леста, влип!
     -- Знаю, -- живо откликается писатель. -- Да, влип.
     --  Или,  говоря  иными  словами,  ты  работаешь  с  дефицитом.  Убыток
составляет  двести  восемьдесят рублей  пятьдесят копеек, если считать нетто
цену книги  тридцать  копеек. Пятьдесят процентов  пойдет  книготорговцу  за
комиссию -- так ведь ты сказал?
     -- Да.
     -- Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек... Запиши себе где-нибудь
эту сумму,  чтобы прибавить  ее к следующей книге. И когда станешь назначать
цену своей будущей  книги,  позови  меня на помощь. Весь этот убыток оттого,
что ты продешевил со своей первой книгой.
     -- Но откуда я  мог знать, что придется отдавать такой большой процент,
что львиная доля  выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я  получил всю цену
книги, я бы не потерпел никакого убытка.
     -- Ха-а! --  улыбается  Тоотс. --  Семь раз  отмерь -- один раз отрежь.
Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю  прибыли
получают те,  кто  меньше  всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда
нельзя забывать. И если хочешь знать,  дефицит у тебя еще больше --  это мне
сейчас только в голову пришло.
     -- Оставь, Тоотс! --  с горькой улыбкой говорит  Леста.  -- У меня  уже
голова кружится.
     --  Ничего, -- отвечает управляющий. --  Пусть немного покружится  -- в
другой раз умнее будет. Слушай!  Ты вложил  в свою  книгу триста  пятнадцать
рублей  пятьдесят копеек. Еще хорошо  если  тебе удастся через год полностью
вернуть  себе  эти  деньги. Так  ведь?  Ну  вот,  А  проценты?  Если  бы  ты
кому-нибудь одолжил эту сумму,  то через  год... подожди-ка... ну  да, через
год  она принесла бы тебе  по крайней мере пятнадцать  рублей семьдесят семь
копеек  процентов, а сейчас эта  сумма тебе ничего не  приносит, только душа
из-за нее болит.
     -- Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести.
     -- Нет. Боль душевная полагается тебе  сверх  всего,  в  назидание, как
урок,  чтобы в  следующий раз не был таким дураком.  О боли душевной  будешь
знать  только ты  сам да господь бог, а  вот эти пятнадцать рублей семьдесят
семь копеек все-таки  придется причислить к убыткам. Итак  всего  --  двести
девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой
окончательный дефицит.
     -- Ну, да чего там, влип,  конечно... бросился  очертя голову... рублем
больше или меньше -- не все ли равно,-- вздыхает Леста.
     -- Ну, не беда, -- чуть помолчав, снова начинает управляющий. -- Теперь
мы, по  крайней мере, знаем,  как велик  убыток, а это  уже  кое-что значит.
Запиши себе  эту сумму -- нам  она еще  понадобится. Кроме того, хотелось бы
мне и  самому  сходить  к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать  у
него  несколько процентов.  Не  беда,  не  беда. Время бежит, а  счастье  не
минует. Но  вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и
говорят:  "Ах, вы и  есть тот  самый  писатель Леста!" Не то ты  мог  бы сам
продавать свои книги и вернул бы все затраты.
     --  Так оно  и  есть, -- разводит руками Леста, --  тут  уж  ничего  не
поделаешь. Таким уж, видно, я уродился.


        XV

     --  Не беда, не беда,  -- снова  повторяет управляющий и собирается еще
что-то  добавить  Лесте в  утешение,  но вдруг  начинает  прислушиваться.  В
передней кто-то возится у двери, затем с  треском ее захлопывает и отпускает
по чьему-то адресу несколько крепких словечек.
     -- Киппель, -- говорит Леста, кивая на дверь.
     -- А-а! -- широко улыбается Тоотс. -- Пусть зайдет сюда, давно я его не
видел.
     -- Киппель! -- зовет Леста. -- Зайдите сюда!
     --  Jawohl<sup>7</sup>, -- доносится из передней, затем Киппель, что-то
еще пробормотав, резким движением распахивает дверь в квартиру Тали.
     --  Ага!  --  восклицает  он  еще  с  порога.  --  Господин опман  тут!
Замечательно! Сегодня погода для рыбалки -- как по заказу, таких дней за все
лето  только  два-три  насчитаешь.  Господин Тоотс пришел  как  раз вовремя.
Здравствуйте,  здравствуйте! Ну что вы  скажете! Эти проклятые жулики  опять
вломились в  мою  комнату,  изорвали сети  и все перевернули вверх дном. Ух,
дьяволы! Попадись мне кто-нибудь из  них, я б  его  взял за  глотку! Это  же
открытый  разбой  и  грабеж!  Черт  побери, тут убытков  не  оберешься. Нет,
придется  сегодня  же мережи  и сети сюда  перетащить,  к  Тали,  не то они,
чертово отродье, все дотла растащат.
     --  Так, так, --  замечает  Леста. --  Вернется  Тали и  найдет  у себя
книжную лавку и склад  рыболовных снастей. Несите и свои ящики сюда. А  Тали
пускай  перебирается  в  вигвам и  открывает какую-нибудь  другую  торговлю,
например, продажу певчих птиц.
     -- Ах  да! --  вдруг вспоминает Киппель. --  Правильно! Книги! Господин
опман, пожалуй, еще и не знает,  что  у нас  книга  уже продается.  О-о, это
Auflage<sup>8</sup>  мы  безусловно распродадим  за два месяца. Но  господин
писатель чуточку нетерпелив и  впадает  в уныние. Человек должен  иметь хоть
маленький  деловой опыт, тогда любая коммерция пойдет как по маслу. Покойный
Носов...
     --  Оставьте вы Носова, --  перебивает  его Леста,  --  скажите  лучше,
сколько штук вам удалось продать, с вашим деловым опытом.
     --  Много!  Все  двадцать  экземпляров,  которые я  вчера  отсюда взял,
проданы! Вот деньги: четыре  рубля восемьдесят копеек. Завтра возьму  порцию
побольше.
     --  Четыре  рубля  восемьдесят  копеек  за  двадцать   экземпляров?  --
удивляется Леста, пересчитывая деньги. -- Почему так мало?
     --  Как это -- мало? А шестьдесят  процентов перекупщикам?  Это же надо
вычесть из брутто-цены.
     --  Шестьдесят процентов!  --  стонет Леста. -- Час  от часу  не легче!
Почему  не  все  семьдесят?..  восемьдесят,  девяносто,  сто...   сто   пять
процентов?  Вы старый коммерсант, слышали вы когда-нибудь, чтобы за  продажу
какого-нибудь товара платили шестьдесят процентов? Разве ваш Носов,  которым
вы мне тычете в нос по шестьдесят раз на день, разве этот самый Носов платил
перекупщикам шестьдесят процентов?  Крест святой! Помоги мне хоть ты, Тоотс,
если хоть капельку меня жалеешь! Мое издательское дело лопнуло, я больше чем
банкрот и у меня сейчас такое чувство, будто некая невидимая сила стаскивает
с меня последние брюки. Скоро  мне придется обернуть ноги  газетной бумагой,
повязать чресла  лохмотьем  или же Киппелевой сетью  и тогда...  тогда опять
подойдет  ко мне прохожий и с хитрой усмешкой скажет: "Ах, так это вы и есть
тот самый издатель Леста? Хм-хэ-хэ!.."  -- "Да, я и есть знаменитый писатель
Леста и  еще более  знаменитый  издатель  Леста,  все  мировое  пространство
заполнено  моими книгами и моими лавками. Даже в преисподней  у меня имеется
отделение,  или  филиал, --  там  я  доверил  ведение  моих  дел  известному
коммерсанту  Носову,  которому  скоро явится на помощь  еще  более известный
коммерсант Киппель.  На  небесах мои книги распространяет Юхан Лийв, так как
он, при жизни вынужденный довольствоваться малым, теперь поставлен  мною над
многими...  Ох-хо-хо! Будь оно  трижды проклято,  это издательское дело, эта
торговля, все  эти комиссионные операции! Тали  был  тысячу раз  прав, когда
говорил: "Пиши и  читай  сам.  Почему тебе  хочется,  чтобы все  читали твои
стихи". Единственную  подлинную радость доставляли мне лишь те минуты, когда
я писал, а все, что было потом, -- это от лукавого!
     Леста бросается ничком на постель Тали и прячет голову в подушки.
     -- Спокойно, спокойно! -- сочувственно улыбается Тоотс. -- Дело обстоит
вовсе не так скверно.
     -- Но позвольте, господин писатель, -- оправдывается Киппель, -- как вы
можете сравнивать себя с Носовым? Носов -- это была старая, известная фирма,
ему уже не было надобности  платить шестьдесят процентов; хорошо, если давал
тридцать,  у него и  так  было достаточно  покупателей. Вы же, насколько мне
известно, только начинающий, поэтому вам на первых порах необходимо привлечь
клиентов  большими процентами; вам нужно,  так  сказать, привадить  публику,
пусть даже  это сначала  принесет убыток.  Позже,  когда  ваша  фирма станет
популярной, можете натянуть вожжи потуже и  платить, по мне, хоть и двадцать
пять  процентов. Да,  да,  безусловно.  Начинающий  делец никогда не  должен
гнаться за прибылью. Вы,  господин писатель,  еще молоды, у вас  еще слишком
мало коммерческого опыта. Как бы то ни было, первый задаток  у вас  в руках.
Еще  два-три  раза бросите  публике  такую приманку  и увидите,  как  начнет
клевать!  Осенью  дадим  второе  Auflage  и  тогда цена книги  будет уже  не
шестьдесят копеек, а рубль шестьдесят.  Ну, а теперь, когда начало положено,
да  и господин опман  как  раз  тут,  не плохо бы  нам  вместе  распить "три
звездочки"  -- за  старую  дружбу  и процветание молодой фирмы, а? Как  ваше
мнение, друзья?
     --  Там  на столе  четыре  рубля восемьдесят копеек, --  откликается  с
кровати Леста.
     --  Нет,  ни за что!  --  твердо заявляет  Тоотс.  --  Это твоя  первая
выручка. Ее  нельзя тратить. Это счастливые деньги,  они  потянут  за  собой
другие  --  их  нельзя трогать. На этот  раз  деньги даю  я.  Но  принесите,
господин Киппель, и  чего-нибудь закусить, у меня сегодня маковой росинки во
рту не было.
     --  Безусловно!  Не беспокойтесь, господин опман,  уж  я-то  знаю,  что
принести.  Сидите  себе  тут спокойненько  и  утешайте  господина  писателя.
Разъясните  ему,  что  настоящий коммерсант никогда не должен падать  духом,
вам, как  старому  школьному  товарищу, он,  может быть, поверит больше, чем
мне, хоть я и был двенадцать лет правой рукой у покойного Носова. Так-то! До
свидания! Через четверть часа вернусь.
     С этими  словами Киппель  хватает  деньги и быстро исчезает. В  комнате
воцаряется тишина. Леста вздыхает. Залетевшая в дом дикая  пчела с жужжанием
бьется  о стекло -- ищет пути на волю. Во  дворе плачет  маленький  ребенок.
Кто-то качает воду из колодца и  пытается утешить малютку: "Не плачь  ты, не
плачь, мама скоро придет. Мама пошла за булками".
     Тоотс выпускает на свободу дикую пчелу, выглядывает через окно во двор,
затем обращается к лежащему на кровати Лесте:
     -- Вставай, вставай Леста! Не будь чудаком! Я недавно тоже и кряхтел, и
стонал,  и проклинал Заболотье за то,  что такое  оно  маленькое и жалкое. А
теперь  вот взялись  мы  с Либле, выкорчевали  пни, выжгли подсеку и, словно
играючи,  заполучили еще два-три пурных места пашни. К осени дела пойдут еще
лучше.  Если удастся  еще  осушить  болото,  так, чтобы на нем хлеб рос,  то
Заболотье станет ничуть не меньше и не хуже других хуторов; а  если еще поле
от камней  очистим да хорошо  унавозим, так это самое Заболотье, на  которое
раньше смотрели свысока, еще и других за пояс заткнет. Тогда надо  будет ему
и название  новое дать: не Заболотье, а Заполье. Вот какие у меня планы.  Но
если б я, вместо того, чтобы дело делать, только  кряхтел да стонал, --  как
ты  думаешь,  Леста,  добился  бы  я  чего-нибудь? Нет, нет,  вставай!  Будь
мужчиной,  не  будь  бабой! Вставай,  спрячь  свои  четыре рубля восемьдесят
копеек и  жди новой  прибыли. Спасай что  еще можно спасти. Некрасиво, когда
человек все готов бросить  из-за какой-то мелкой неудачи... Тебе же придется
еще  издавать  книги,  и  это  будет  очень  трудно,   раз   ты  сейчас  так
распускаешься. Имей в виду, человек должен быть гибким, как лоза, или же как
паунвереский  портной Кийр, Жорж  Аадниэль. Я потом тебе расскажу,  что этот
Аадниэльчик  в Паунвере  вытворяет.  О-о,  это  забавная, но  и поучительная
история,  в  особенности  для тебя,  Леста. У Жоржика иногда  вместо  сердца
остается одно лишь пепелище, и  все-таки он снова выпрямляется и упорно гнет
свою линию, как и подобает мужчине. Не нравятся мне люди, которые поступают,
как  та  самая обезьяна с  горохом, --  знаешь эту  сказку? Обезьяна  где-то
раздобыла пригоршню гороха, идет с ним домой, хвост колесом,  а сама думает:
"Вот я его дома пощелкаю".  Вдруг одна горошинка -- шлеп! -- и упала наземь.
Обезьяна давай ее ловить,  а сама двадцать штук уронила. Обозлилась обезьяна
и как швырнет весь горох на все четыре стороны! Вот, дорогой однокашник, как
поступают обезьяны и глупые люди...
     А оставь обезьяна одну горошину да хоть  и те двадцать  -- черт с ними!
-- и понеси остальные домой, это было бы  куда разумнее. Верно? Ну ладно, ты
потерял  на первой партии книг двести восемьдесят  рублей или сколько там...
Ладно... Но ведь ты раньше совсем не хотел считать свой труд, так теперь, на
худой конец, сбрось с общей  суммы убытка те двести пятьдесят,  что мы потом
приписали, и посчитай,  сколько  остается.  Остается  что-то около  тридцати
рублей. Так  неужели же  эта безделица тебя так угнетает, что надо в постель
бросаться? Да и этот тридцатирублевый убыток еще не  окончательный; если мне
не  удастся выторговать  у  комиссионера  десять  процентов, то  уж  пять  я
обязательно выговорю. Безусловно,  как говорит этот Носов...  или Киппель. В
конце  концов выходит, что ты никакого убытка и  не понес. А выиграл то, что
книжка твоя все-таки вышла в свет, всем книготорговцам и толстобрюхим назло.
Хм,  верно  ведь? Ты должен  радоваться и благодарить  судьбу  --  и на  том
спасибо! А ты валяешься в  кровати, как Семен Коротышкин в Тамбове, когда он
прогорел со своим кирпичным заводом. Хм-хм-пум-пум-пум, ну и шишига был!
     -- Тоотс!  -- вскакивает вдруг  Леста с кровати. -- Вот тебе  моя рука!
Будь я неладен, если еще хоть раз запищу "ох" или "ах"!
     --  Ну  вот. Так-то.  А  сейчас, будь  добр,  убери со  стола  деньги и
запомни:  копейка  рубль  бережет.  И  кто  со  зла  промотает четыре  рубля
восемьдесят копеек, тот и сорока  восьми рублей не увидит. Вот так. Пол-яйца
всегда лучше, чем пустая скорлупа, а для эстонцев господь  бог испокон веков
отбирает самые  упорные  души. Ты,  как  эстонский  писатель, должен  теперь
служить примером для других и даже,  если понадобится,  утешать  несчастного
Кентукского Льва.
     -- Других -- возможно, только не тебя, -- отзывается Леста. -- Ты и сам
мужик крепкий.
     -- Как  знать.  Моя  телега еще не  на  ходу, рано  еще радоваться. Все
только складывается и устраивается. Во всяком случае, я доволен, что хоть на
один день  удрал с хутора:  мой старикан иногда на меня прямо тоску наводит.
Ага, вот и Киппель со своими тремя звездочками!
     -- Чертовы жулики! -- начинает коммерсант, едва ступив на порог. Только
тем  и  занимаются, что навязывают  покупателям всякую дрянь.  "Возьмите две
звездочки, возьмите, две звездочки!"  А  на что мне эти две звездочки? Ну, я
их и отбрил: "Я,  -- говорю,  -- друг всякой четвероногой твари, но двуногую
скотину не выношу". Дали-таки три звездочки.
     -- Удивительное  дело,  -- с улыбкой замечает  Леста. -- Куда бы  вы ни
пошли, с вами обязательно что-нибудь случится.
     --  Удивительное  дело,  -- повторяет за ним бородач. -- Не  могу же  я
купить коньяк  и вылить его в водосточную канаву. Если уж я покупаю  коньяк,
значит, я  хочу  его  пить;  а  раз я  хочу его  пить, так  это должен  быть
приличный напиток, а не та бурда, которую мне пытаются всучить. Удивительное
дело!..
     -- Ну хорошо, хорошо, -- пытается управляющий примирить своих городских
знакомых. --  Давайте быстренько  раскупорим,  опрокинем  по  одной  и  живо
чем-нибудь закусим. У  меня кишки уже марш  играют... а может, это солитер в
моем животе квакает. Слышите, как квакает!
     --  Да, в  самом  деле  квакает,  --  отвечает Киппель, суетясь  вокруг
бутылки и закусок.
     Затем   друзья   садятся   к  столу   и   устраивают   себе   "приятное
времяпрепровождение",  как говорит  Кицберг  в  своем "Брате  Хенна".  Тоотс
рассказывает  паунвереские новости, то и дело вспоминая рыжеволосого  Кийра.
За  столом  подробнейшим образом обсуждается  поездка  портного в  Россию  и
другие  его  неудачи,  над ним  потешаются и хохочут.  Затем Леста  приводит
кое-какие  подробности  своей  издательской  деятельности  и  между   прочим
описывает свой визит к знакомому книготорговцу.
     "Здравствуйте,  --  произносит  книготорговец,   даже  не  взглянув  на
вошедшего. -- Что вам угодно?"
     "Мне...  -- запинаясь говорит  Леста. -- Книга...  уже  отпечатана... я
пришел узнать, не возьмете ли вы сколько-нибудь экземпляров для продажи?"
     "Что, что? Что вы сказали?  Для  продажи?" -- спрашивает торговец,  все
еще не поднимая глаз и продолжая что-то писать.
     "Да, это та самая книга, рукопись которой я вам в свое время предлагал.
О рукописи нам не удалось  договориться, может  быть, теперь возьмете  часть
книг?"
     "Книг... часть  книг... Почему это я обязан у вас брать книги,  когда у
меня самого их полно? Посмотрите, все полки заняты. Я был бы рад, если бы вы
у меня купили несколько книг. А-а, это вы!"
     Только теперь старик, почесывая нос, поверх очков разглядывает Лесту.
     "Вы опять здесь, молодой человек,  -- продолжает  он. -- Как; видно, вы
все еще не желаете зарабатывать  себе  на хлеб честным путем. Ну что же, чем
позже вы поймете  свою ошибку, тем хуже для вас. Но  не воображайте, что вам
удастся меня уговорить. Не  для того я честно дожил до седых волос, чтобы на
старости лет иметь  дело со  всякими  лодырями. Нет! Пока я нахожусь в  этом
помещении, оно останется незапятнанным; а после меня пускай тут хоть чеканят
фальшивые деньги  -- за это я уже  не отвечаю. А  теперь,  молодой  человек,
будьте так любезны и закройте дверь лавки с той стороны!"
     Леста отвечает  на эти слова весьма вежливым поклоном и закрывает дверь
с наружной стороны.
     -- Да-а, -- заканчивает свое повествование Леста. -- Это и  был тот мой
старый друг и благодетель, который сказал мне однажды такие золотые слова.
     -- Но те слова,  которые он тебе потом  сказал, были далеко не такие уж
золотые, -- замечает Тоотс.
     -- Ничего, хорошо,  что хоть так обошлось, -- отвечает Леста. -- В  тот
же  день я  случайно  встретился  с другим  писателем.  Это был  уже  старый
человек, и  на лбу у него синела большая шишка. Когда я поведал ему о  своей
беде, он  выслушал мой "плач  Иеремии" и,  едва я закончил, грустно  покачал
головой. У  него в  тот день  тоже  была  встреча  с  одним  книготорговцем.
"Взгляните-ка сюда,  --  сказал  он, поднося  руку  к своей  шишке.  --  Да,
взгляните-ка сюда, молодой друг, и скажите, что это  такое?" Я ему  в ответ:
"Это синяя шишка". -- "Нет, это не синяя шишка, -- возражает он.  -- Это так
называемый  гонорар,  который заплатил  мне  за  мою  рукопись книготорговец
Выммур". Я никак  не мог поверить, что за литературу платят и таким образом,
но старичок говорил об  этом со  слезами на глазах. Сначала Выммур предложил
ему в  виде платы  за рукопись другие  книги,  вроде  Лехтвейса  и  Ринальдо
Ринальдини,  и сказал:  "Возьмите книг на всю сумму гонорара. Денег от  меня
еще  ни  один  писатель  не  получил".  Но  когда старичок  настойчиво  стал
требовать свое,  почтенный господин Выммур рассердился и  ударил старичка по
лбу. Может быть, и вам покажется эта история невероятной и вы подумаете, что
я  преувеличиваю, и все-таки это -- подлинный случай. И такая вещь произошла
в Тарту, в "центре духовной жизни" нашей родины, как  называют  город  Таары
наши газеты. Тогда я взял своего старого собрата под руку, повел его в  одну
из столовых этого "духовного центра", купил ему поесть и заказал порцию чая.
И  это была первая маковая росинка,  какую вкусил  старый  писатель  за весь
день.
     Затем  коммерсант  Киппель в свою очередь рассказывал кое-какие эпизоды
из   жизни   делового   мира;   на   этом   друзья   заканчивают   "приятное
времяпрепровождение" и расходятся по своим делам.


        XVI

     Киппель  уходит куда-то  к  знакомому  торговцу  договориться  о  новой
должности, а Леста и Тоотс направляются прежде всего  в тот книжный магазин,
куда Леста  собирается  сдать на  комиссию  свою  книгу.  Тоотс призывает на
помощь все свое  красноречие и действительно  "сбивает" процент комиссионера
до сорока пяти. Таким образом, молодой писатель может хоть  сегодня  отнести
свои книги в магазин и сравнительно  безмятежно думать о поездке  на  лето в
отпуск.
     Затем приятели идут  в старейшее кредитное учреждение Эстонии. В городе
время бежит незаметнее,  чем в деревне, и нашим друзьям нужно спешить, чтобы
вовремя, до закрытия этой конторы быть на месте.
     --  Надо  занять  денег, --  рассуждает  по пути Тоотс.  --  Ничего  не
поделаешь. Заболотье немалую сумму  съест, прежде  чем станешь с него  доход
получать. Но не беда -- для того  и существуют все эти финансовые заведения,
чтобы помогать поднимать сельское хозяйство, да и вообще поддерживать всякие
полезные предприятия.
     -- Возможно, -- угрюмо отвечает Леста. -- Я здесь  в свое время никакой
поддержки не нашел.
     -- Вот как! Значит, ты тоже здесь побывал?
     -- Бывал. Бывал. Говорили, будто это патриотическое учреждение, которое
поддерживает  все хорошие  и  честные  предприятия,  как ты сам  только  что
сказал.
     -- Ну, и не дали?
     -- Не дали. Сказали, что недостаточно надежные у меня поручители. Потом
мне,  правда,  удалось достать  новых  поручителей,  но  ничего не  помогло.
Киппель  говорил:  мне оттого не выдают ссуду,  что  мое  имя в деловом мире
неизвестно, Носову сразу дали бы.
     -- Да, да, -- в раздумье замечал Тоотс, -- посмотрим. Школьные приятели
входят в помещение кредитного товарищества; управляющий объясняет служащему,
зачем они пришли.
     --  Да,  -- отвечает  служащий --  укажите  сумму,  которую  вы желаете
получить, свое имя  и адрес, а также поручителей.  Завтра вам сообщат, будет
ли выдана ссуда: сегодня вечером у нас заседание совета, и там решат.
     -- Н-да, -- говорит управляющий, вопросительно поглядывая на Лесту,  --
значит, мне придется до завтра остаться в городе.
     -- Вот и отлично, -- весело отвечает приятель.
     -- Да,  иначе  не получится,  если  желаете  узнать решение совета,  --
подтверждает служащий. -- Вы попали в удачный день, совет собирается  только
два раза в неделю.
     -- Ладно! -- говорит  Тоотс. -- Значит, придется  до утра задержаться в
городе. Ничего не поделаешь. Когда еще мне удастся в самую страду второй раз
выбраться в город.
     Затем служащий записывает нужные сведения и спрашивает, кто поручители.
     --  Поручители...  -- повторяет  проситель.  -- Первый -- это, конечно,
старикан, то есть хозяин Заболотья Андрес Тоотс.  Второй... второй... Кто же
второй?  Ах да,  пишите: Пээтер Леста, аптекарь и  писатель. Третий --  Арно
Тали,  студент, родом из Паунвере, с хутора  Сааре. Так. Но, -- добавляет он
тут же, -- вы, сударь, скажите и объясните совету, что ссуда нужна мне не на
какую-нибудь там пирушку  или  попойку,  а  для  нужд  хутора...  чтобы поля
улучшить,  болота осушить. Совету следует иметь в виду, что деньги нужны мне
только для полезного дела.
     -- Ну, -- улыбается  чиновник, -- совет и  сам в  этом разберется и все
обсудит.
     -- Нет, вы все-таки объясните и со своей стороны, ведь совет не  знает,
что я за личность.
     -- Хорошо, хорошо, -- кивает головой чиновник. -- Будет сделано.
     Тоотс  вежливо   благодарит  чиновника  и,  попрощавшись   с   ним,   в
сопровождении Лесты  выходит  на улицу. Итак, с  важными  делами  покончено,
можно немного погулять, осмотреть в городе его достопримечательности. Тоотс,
несколько  лет  подряд пробыв  в  России,  теперь  совсем  почти  не  узнает
духовного центра своего родного края: ему  смутно вспоминается, как он  раза
два еще  мальчишкой  приезжал  сюда  с  отцом.  Последний приезд со стариком
прошел  в  страшной спешке, только  и успели, что попасть из  "Ээстимаа"  на
рынок да побродить поблизости от  рынка. Самым  дальним пунктом был квартира
Тали.
     Школьные  приятели  проходят  по  Каменному  мосту,  где  реке  Эмайыги
надлежит по  приказу  Екатерины "укротить свой бег"<sup>9</sup>, идут  вдоль
берега до деревянного моста и здесь на несколько минут останавливаются.
     --  Да,  -- говорит  Тоотс, глядя  на воду, -- красивая река, ничего не
скажешь, но если бы ты видел Волгу!
     -- Ну  да, --  отзывается Леста. -- Волга, разумеемся,  гораздо больше,
зато Эмайыги милее. Мне  сейчас подумалось -- как странно,  что народы зовут
свои  наиболее крупные  реки  матерями,  матушками<sup>10</sup>; об  озерах,
холмах  и лесах  никогда не говорят  так по-детски  ласково. И они, конечно,
могут быть в своем  краю любимцами, но никогда не слышал, чтобы возводили их
в сан матери. Это, наверное, потому, что река часто протекает по всей стране
и поэтому вызывает в народе такое почитание.
     -- Кто его знает, -- пожимает плечами управляющий. -- Волга, к примеру,
кормит много народу, может быть, поэтому и зовут ее матушкой.
     Затем друзья  снова идут через мост к  центру города и вскоре достигают
прекрасного холма Таары.
     -- Это,  -- говорит  Леста, сопровождая свою речь порывистым  движением
руки, -- это  и есть тот знаменитый холм Тоомемяги, о котором ты и в книжках
читал и от людей слышал. Смотри! Смотри, Тоотс!
     --  Да,  --  восторгается  его  приятель,  раздувая  ноздри.  --  Здесь
действительно чудесно. И какой большой! Я не думал, что холм Тоомемяги такой
большой. А вот это, наверное, те самые руины, о которых нам еще в приходской
школе рассказывали?
     --  Да,  те  самые.  Подойдем  поближе,  посмотрим.  А  в другом  конце
расположено университетское книгохранилище, библиотека.
     -- А-а, там, значит, и находится седьмая книга Моисеева. Давно хотелось
мне ее  увидеть. Мой  старикан  рассказывал  о ней, когда я  еще был  совсем
малышом.
     -- Не верь, Тоотс. Это народное поверье, нет там никакой седьмой  книги
Моисеевой.
     -- Есть, есть, -- возражает управляющий. --  Я знаю,  что есть. Она еще
цепями к полу прикована, чтобы...
     -- Чтобы?..
     -- Ну, чтоб не украли ее или же... чтобы сама не удрала.
     -- Тоотс, Тоотс! -- смеется Леста. -- Неужели ты все еще веришь в такие
вещи?  Украсть книгу можно,  это верно, но  чтобы книга сама  убежала...  Не
знаю... это может случиться только в сказке.
     -- Ну пусть, -- уступает ему  приятель. -- Но как бы там ни было, книга
эта существует, это факт!
     --  Да нет  ее, ты ошибаешься, дружище. Раньше  и я твердо верил в это,
как и ты теперь, -- кто же  из нас не слышал легенд о седьмой книге  Моисея.
Но сейчас  я знаю, что ее нет,  во всяком  случае, здесь в библиотеке нет. К
счастью, я знаком с библиотекарем; если он еще не ушел,  мы сможем заглянуть
туда и посмотреть. Не хочу, чтобы человек заблуждался, тем более, если он --
мой школьный товарищ. Пошли, Тоотс!
     -- Интересная история!  --  бормочет про себя  гость из  России,  шагая
рядом со своим  провожатым к другой стороне руин. Наверху меж стен каркают и
переругиваются  вороны,   словно  чувствуя  себя   единственными   хозяевами
развалин.  У  подножия  холма  два  господина  в  белом  играют   в  теннис,
беспрестанно выкрикивая одно и то же слово: аут, аут.
     -- Сюда! -- произносит Леста, открывая дверь и поднимаясь  по  каменной
лестнице. --  Посмотрим, здесь еще Александр  Тимофеевич или уже ушел домой.
Обычно,  после  того как все  уходят, он еще  работает часа два в  тишине  и
одиночестве.
     Постучав несколько раз, они слышат  за дверью чьи-то  тихие шаги, затем
дверь осторожно приоткрывает старый лысый господин. Он пристально смотрит на
пришедших поверх очков.
     Школьные товарищи кланяются.
     --  Ах, это  вы,  Леста,  -- приветливо  восклицает старик. -- Входите,
входите, я совсем один, если не считать общества мышей и книжной моли.
     -- Извините, что помешали, Александр Тимофеевич, -- говорит Леста, -- и
утешьте себя сознанием, что мы  не  будем  вас беспокоить долго. Мой друг  и
школьный товарищ Тоотс... разрешите  представить... вот этот самый  школьный
товарищ  очень  просит вас показать ему седьмую книгу Моисея, которая  у вас
где-то здесь прикована цепью к полу.
     -- Седьмая книга Моисея! -- всплескивает руками старик. -- К сожалению,
у нас в библиотеке всего пять книг Моисея.
     -- Правда? -- с недоверием спрашивает Тоотс. -- Но ведь говорили...
     --  Говорили!  Кто говорил? Леста? Не верьте ему -- ваш товарищ  просто
пошутил. Он бывал здесь не раз и прекрасно знает, что такого чуда у нас нет.
Но  чтобы  вы  могли и сами убедиться, что  вас  обманули, пройдемся по всем
комнатам. И  не беда, если даже вы не найдете того, что ищете,  здесь немало
других  вещей,  достойных внимания.  Хотя бы  вот  эти портреты...  Все  это
произведения  довольно  известных  мастеров  и  на  них  изображены  крупные
исторические деятели. Думаю,  что многих вы знаете по картинкам, которые вам
раньше доводилось видеть.
     --  Безусловно,  -- поддакивает  Тоотс, глядя на  портреты  и шагая  по
большому темноватому залу, где каждый шаг отдается вдали гулким эхом. Старик
во время  своих  объяснений изредка  покашливает,  и кашель этот звучит  так
торжественно  в погруженном в  тишину помещении, что управляющего охватывает
чувство благоговения и перед библиотекой и перед ее хранителем.
     Несколько  статуй  из  мрамора  и  гипса   --  музы,  как  называет  их
библиотекарь...  Затем  бесконечное множество  книг.  Сплошной  книжный лес,
целое книжное царство. И ведь над каждой из этих книг люди думали, трудились
годами, десятками лет, часто получая в награду лишь нищету и страдания.
     --  Погляди,  Тоотс, --  шепчет  ему  Леста,  --  сколько  писателей  и
издателей.
     -- Никогда бы не поверил, что в мире вообще столько книг, -- встряхивая
головой, отвечает ему управляющий. --  Ты умно поступил, притащив меня сюда:
много  я бродил  по свету, но ничего  подобного  еще  не видывал. Интересно,
сколько здесь может быть книг?
     -- Около полумиллиона.
     Услышав такую цифру, гость из России разевает рот, словно  хочет что-то
крикнуть или сказать, но так и не произносит ни слова.
     -- А теперь сюда! -- И библиотекарь ведет гостей на второй этаж.
     Собственно,  это  еще не  второй  этаж,  а скорее  какая-то бесконечная
галерея; проходя по ней, гости продолжают  слушать пояснения старика. Словно
сквозь сон слышит Тоотс незнакомые ему имена, лишь изредка промелькнет среди
них  где-то  уже  ранее  слышанное  имя.  Названия  разделов  библиотеки  --
философия, математика, естествознание --  кое-что ему говорят, но,  по  сути
дела, очень  немного. Тоотс  попал в какое-то  неведомое царство, он ощущает
мощь всего того, что его окружает, но осмыслить его не в состоянии.
     -- Времен Гуттенберга,  -- говорит  старый господин,  протягивая Тоотсу
толщенную книгу.  -- Того, кто изобрел книгопечатание, как вы знаете. Редкий
экземпляр,  во  всем мире их сохранилось всего несколько.  Раскройте  книгу,
взгляните.
     Тоотс открывает книгу и внимательно  рассматривает  большие, угловатые,
словно  беспомощные буквы.  Каждая новая  глава  открывается огромной буквой
красного  цвета,  занимающей почти  треть  страницы.  Он пытается читать, но
книга  написана на иностранном языке и даже от чтения  по  складам  никакого
толку не получается. Старик сам  прочитывает несколько  строк и переводит их
своему внимательному слушателю -- в книге говорится о Римском государстве. А
вот здесь -- первая книга,  изданная в России, пусть молодые люди положат их
рядом  и  сравнят.  Буквы, конечно, разные,  речь может идти лишь о  технике
печати. И  -- примечательное явление: разве  буквы Гуттенберга не напоминают
остроконечные готические шпили, а те,  другие,  разве не  похожи  на пузатые
купола православных церквей?
     И  путешествие по  книжному  царству  продолжается. Даже крепкая голова
Тоотса  начинает  кружиться  от  этого изобилия  книг;  в  глазах  рябит  от
всевозможных  названий  на кожаных переплетах.  Над  длинными  рядами  полок
вместе с тишиной реет какой-то своеобразный запах -- запах книг, несравнимый
ни с каким другим.
     Время от времени старый господин мимоходом нежно трогает тот или другой
полюбившийся  ему  том -- кажется, будто он гладит по голове повстречавшихся
ему детей. Но вот на его высоком лбу появляются морщины, большие карие глаза
сердито  смотрят  поверх очков:  там опять летает проклятая моль, этот самый
страшный  враг его  подопечных. Ага-а, лежит! В библиотеке становится  одной
молью меньше; ловкие руки Александра  Тимофеевича  одним ударом отправили ее
на тот свет.
     На  следующем этаже старый господин показывает молодым людям редкостную
старинную вещицу -- настольные часы Ивана Грозного; здесь же гипсмовая маска
Пушкина,  а  также макеты  руин на холме  Тоомемяги, анатомического театра и
обсерватории; все это наш управляющий осматривает с особым усердием. Имеются
тут  и другие  подаренные  библиотеке  более или менее  ценные вещи.  Старый
господин обо всем дает  краткие  и  точные пояснения.  Потом друзья проходят
мимо запертой комнаты, о которой старик не говорят ни слова.
     --   Извините,   Александр   Тимофеевич,   а   здесь?  --   спрашивает,
останавливаясь, Тоотс.
     --   Здесь,  --  улыбается  их  провожатый,  --  здесь  так  называемая
запрещенная  литература,   литература,  направленная  против   существующего
государственного строя. К сожалению, я не имею права подробнее знакомить вас
с  книгам, находящимися в этом помещении, но  чтобы вы  не  подумали,  будто
именно  здесь я  скрываю седьмую книгу Моисея, заглянем и сюда. Как  видите,
тут  большей частью маленькие, тоненькие  книжки,  так  называемые  брошюры,
томов потолще здесь немного; а книг, прикованных к полу, и вовсе нет.
     -- Верю,  -- улыбается  в свою очередь Тоотс.  Приятелям показывают еще
одно-другое, затем все возвращаются в зал, откуда начали свой путь.  Великие
деятели  смотрят  со  стен  и,  кажется,  провожают  пришельцев  задумчивыми
взглядами.  Под  этими  взглядами  Леста  всегда  чувствовал  себя  каким-то
ничтожным и бесконечно жалким. Еще более ничтожным и жалким  кажется он себе
среди титанов мысли, которые здесь продолжают жить в своих книгах. Смущение,
всегда овладевающее им в присутствии чужих, сказывается и тут: ведь здесь на
него  смотрят  тысячи чужих,  а остроумные сатирики подмигивают  друг другу,
словно говоря: "Ах, так это и есть тот самый писатель Леста, хм-хм-хм... Он,
значит, тоже стремится стать таким, как мы..."
     Школьные товарищи благодарят старого господина за любезность, прощаются
с ним и  снова уходят гулять на холм Таары.  Тоотс в восторге от библиотеки;
прохаживаясь по аллее, они снова подробно обсуждают все только что увиденное
и  услышанное.  О  таинственной  книге  Моисея  больше  не   упоминается  --
управляющий считает себя достаточно просвещенным.
     Друзья осматривают памятник знаменитому  ученому  Бэру, останавливаются
возле дома Гренцштейна,  бывшего  редактора  газеты  "Олевик",  и  окидывают
взглядом северную часть города.
     --  Везет  мне  на провожатых,  --  говорит Тоотс, слушая Лесту.  --  В
Паунвере был у меня этот шишига Кийр, а здесь ты. В Паунвере я и сам кое-как
справился бы,  а здесь многого бы не увидел. Одним словом -- мне везет. Если
и  с займом все пройдет гладко, то я могу быть более  чем доволен поездкой в
город.
     Друзья шагают  дальше,  проходят через  так  называемый Ангелов мост  и
задерживаются только возле обсерватории.  Гость из России охотно осмотрел бы
и это учреждение, но здесь  у  Лесты нет знакомых.  Может быть, как-нибудь в
будущем им удастся заглянуть и сюда,  ведь  Леста постоянно живет в городе и
сможет разузнать, когда и как можно попасть в обсерваторию.
     Спустя некоторое время друзья снова оказываются в центре города, где их
встречает шум повозок и уличная пыль.
     --  Неудивительно, --  рассуждает  управляющий,  --  что столько народу
гуляет на Тоомемяги -- люди спасаются там от всего этого шума и гама.
     --  Возможно,  --  отвечает  Леста. -- Но  некоторых  господ  ты можешь
встретить там в любое время -- с утра до вечера; их в насмешку даже прозвали
"тоомескими барами".
     -- Вот как, -- бормочет Тоотс. -- Но будь  добр, Леста, посмотри-ка вон
туда --  не знаменитый ли это коммерсант Киппель беседует на углу с каким-то
господином?
     -- Он и есть.
     Но коммерсант успел и сам  заметить молодых людей. Быстро распрощавшись
со своим собеседником, он шагает им навстречу.
     --Ну хорошо,  --  обращается он к ним еще издали, -- а как  же  с нашей
рыбалкой, господин опман? Вы, конечно, ночуете в городе?
     -- Ночевать-то он будет, -- отвечает за приятеля Леста. -- Но не думаю,
что пойдет рыбу ловить. Да и  вообще я не  слыхал, чтобы кто-нибудь приезжал
из  деревни в  город на  рыбную ловлю. Господин опман в  сущности впервые  в
Тарту, и у него здесь есть дела поважнее, чем ваша рыбалка. А если вы так уж
сильно  жаждете  ухи, так  вот вам четыре рубля  восемьдесят  копеек, купите
завтра  на рынке рыбу и варите. А  господина опмана оставьте на вечер мне. Я
поведу его в сад "Ванемуйне"; по-моему, это интереснее вашей рыбной ловли.
     -- Как сказать -- возражает  коммерсант. -- Если я утром притащу домой,
скажем, пару щук, так их, во всяком случае, можно будет в котел положить; но
чтобы кто-нибудь был сыт одной музыкой...  как-то не верится.  Ну, а что сам
господин опман на это скажет?
     -- Нет, -- отвечает Тоотс,  -- лучше пойду  в "Ванемуйне".  Раз  уж  мы
начали осматривать в Тарту самое важное, так надо это довести до конца.
     -- Как хотите. Но, по крайней мере, раздобудьте утром "три звездочки" к
моему приходу.
     -- Это дело другое. Это можно.


        XVII

     Закусив в одном из ресторанов, друзья еще некоторое время прогуливаются
по городу,  останавливаясь  по  дороге перед витринами магазинов.  Мимоходом
заглядывают и в магазин сельскохозяйственных орудий: управляющий внимательно
осматривает здесь сеялку  я пробует ее механизм. К  этой сеялке, говорит он,
надо будет "приглядеться", если удастся получить ссуду.
     Наконец наступает час, когда в  саду  "Ванемуйне" начинается концерт, и
школьные друзья  направляют  свои  стопы к  прославленному  храму эстонского
искусства. Гость из России поражен при виде столь внушительного сооружения в
таком сравнительно небольшом городе; и главное --  ведь это свой,  эстонский
театр, свидетельство культурного роста родного  края и всего народа. У Лесты
глаза прямо-таки сияют от счастья, когда он рассказывает другу историю этого
замечательного  здания.  При этом  он  останавливается  и  на  всей  истории
общества "Ванемуйне", вспоминает и наиболее известных эстонских общественных
деятелей, группировавшихся вокруг  него.  Это было  еще  в  те  годы,  когда
эстонский  народ впервые стал освобождаться от ига духовного рабства или, по
крайней  мере,  существовала  уже вера в это освобождение. В наши дни период
этот называют "эпохой пробуждения". Тех, кто пробуждал народ, было, конечно,
не  так  уж  много  -- это  была  всего лишь горсточка  эстонцев, веривших в
национальный подъем; большинство же интеллигентов устремилось в широкое лоно
Российской империи или  же предпочло пристроиться к  прибалтийским немцам. И
пусть  не  кажется школьному товарищу, что  народ сразу  услышал  призыв той
горстки.  Нет, имеется и в  наше время немало людей, еще  только протирающих
глаза и раздумывающих: встать им или снова погрузиться  в дремоту  -- а  там
будь  что  будет. И пусть не обижается школьный товарищ, что Леста говорит с
ним  о  вещах,  вообще-то  всем  известных: он делает это  для  того,  чтобы
воссоздать  перед  приятелем более  или менее полную картину истории народа.
Ведь Тоотс давно  уехал из  родных мест и, вероятно, не имел  ни времени, ни
возможности познакомиться  как с  более отдаленным,  так и недавним  прошлым
своих соотечественников.
     --  Ничего, ничего, -- живо откликается управляющий.  --  Все,  что  ты
говоришь, очень поучительно. В  этих вещая я действитеьлно должен начинать с
азов. Сызмальства ничему не учился и вырос -- ничего не знаю. А мне о родном
крае следовало  бы  знать побольше: уеду опять в Россию или  останусь здесь,
все-таки я -- эстонец.
     -- Ну, а  сейчас, -- продолжает Леста, --  сейчас, когда ты уже знаешь,
что Тарту -- это "центр  духовной  жизни" Эстонии, следует знать  и то,  что
центр этого центра по вечерам  слушает музыку в саду "Ванемуйне". К  счастью
сегодня прекрасная погода и  тебе  удастся  увидеть, кое-кого из  тех видных
деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие
из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог
знает где, но некоторые остались и здесь.
     -- Очень интересно.
     -- Я  мелкая сошка, -- замечает Леста. -- Мало с кем из важных деятелей
знаком, но в лицо я их знаю.
     -- Ладно, покажешь их мне хоть издали.
     --  Погоди немного, -- отвечает  Леста.  -- Сначала пройдем  по аллее и
поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю  на
него  со стороны улицы,  оно  мне кажется  чуть  сумрачным и громоздким, как
рыцарский замок,  зато со стороны сада оно  выглядит  гораздо веселее. Плющ,
вьющийся по стене,  делает его еще красивее. Здание это построено по проекту
финского  архитектора Линдгрена, и стоило  оно около  ста  пятидесяти  тысяч
рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге
у  него  только и было, что одна-единственная линия.  Эту  самую  линию он и
показывал  посланцам  из  Эстонии,  когда  те  несколько  раз  приезжали  за
чертежами,  а  он  их  уверял:  "Скоро  будет готово. Видите  -- начало  уже
положено!".  Но  затем маэстро  вдруг  загорелся  и вдохновенный проект  был
быстро закончен.
     --  Вполне возможно, -- замечает  Тоотс,  -- архитектор ждал, когда  на
него низойдет вдохновение.
     -- Ну да. А сейчас, Тоотс, я  покажу  тебе одного из тех самых. Видишь,
там вот наверху  за  столиком... молодой человек в  соломенной шляпе...  это
молодой писатель, больше, правда, критик, во  всяком случае очень популярная
личность.
     -- Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот
закроет -- он  сейчас зевает. Ага, вот этот самый.  Да,  я в газете встречал
его фамилию, но... неужели он эстонец?
     -- Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец?
     -- Да он скорее на  арапа похож. Я  когда-то видел картинку, на которой
негр рассказывает  что-то важному барину...  а рядом стоит девушка... Так же
выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты?
     -- Больше,  гораздо больше книг, Тоотс. Ради  бога, не сравнивай меня с
другими. Я же сказал -- я человек маленький... начинающий... даже меньше чем
начинающий. Короче  говоря, меня даже не существует. А он  написал уже много
-- печатался в газетах,  в альманахах, выпустил несколько  своих книг. Кроме
того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать,
представляет  уже определенное литературное  течение. Ах да, кроме того,  он
еще и политический деятель. Не  помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему
ходил со  своей рукописью. Он был  очень  любезен, хвалил меня  за то, что я
именно  к  нему обратился  за советом. Он, мол, всегда  поощрял  молодежь  и
стремился  ей помочь,  чем  только мог. Он прочел мне пространную лекцию  об
искусстве  и литературе  и похвалил кое-какие из моих стихов. Но... не знаю,
то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял,
что мне, собственно,  следует делать. "Да, талант у вас  есть, -- сказал он,
-- это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне".
     -- И ты наведывался?
     --  Разумеется. И  все  с одними и теми же  стихами,  ничего  к  ним не
добавляя и не убавляя.
     -- Ну и что?
     -- Он сказал: "Ага, вот видите, теперь они  гораздо лучше. Еще разок их
переработайте и снова придите ко мне".
     -- И ты пришел снова?
     --  Пришел.  Пришел, дорогой.  И  опять с  теми  же самыми.  Тогда меня
похвалили  за  прилежание  и упорство  и  сказали:  насколько  беспомощны  и
нескладны были мои  стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него
нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но...
     Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением  кланяется какому-то
пожилому господину.
     -- Это и  есть тот известный книготорговец,  который  велел мне закрыть
дверь его  лавки с наружной  стороны, -- говорит  Леста, когда  они  отходят
подальше.
     -- И ты с ним так вежливо здороваешься? -- удивляется Тоотс.
     -- Ну и что же! --  отвечает Леста. -- Все-таки порядочный человек. Мне
кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А  вот кого мне как раз
хотелось тебе показать... посмотри туда -- прямо  под  фонарем, за маленьким
столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в
эстонской драматургии в  последние два  десятилетия. Если ты о других ничего
не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам.
     --  Знаю-таки, -- отвечает  управляющий.  -- Одну из его пьес  играли в
Паунвере, когда я  еще был мальчишкой.  Занятно было. Сейчас,  правда, почти
уже забыл,  о чем  там шла  речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль
сверху, из-за пучков соломы.
     -- Как это из-за соломы?
     --  Ну да, а  как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно,
не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели
из-за связок соломы.
     -- Вот как. Если бы писатель  сейчас узнал, как вы  оттуда  глазели, он
бы, наверное, написал пьесу о вас самих.  А ведь, честное  слово,  Тоотс, ты
уже попал в  книгу.  Не  хотел  тебе раньше говорить,  думал, тебе неприятно
будет, но раз уж так... к слову пришлось...
     -- Как так? В какую книгу? -- настороженно спрашивает Тоотс.
     -- В книгу.  О тебе  уже  написали... повесть  или  что-то в этом роде.
Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка.
     --  Да не  дури  ты!..  Обо  мне? Кто  обо мне  станет писать?  И  что,
собственно,  обо мне писать?  Я давным-давно  уехал в Россию, был  там  тише
воды,  ниже травы,  па родине меня никто  и не знает. Брось ты  эти шуточки,
дорогой приятель...
     --  О школьных годах,  Тоотс, о школьных  годах. А  не о твоей жизни  в
России. Не знаю и не могу  тебе сказать  ничего более  подробно,  не то  еще
наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто
встречается и  твое имя, и имена многих других ребят -- бывших школьников из
паунвере.
     -- Что все  это значит? Что за бес такой пишет про наших  ребят? Неужто
не ншел себе лучшего занятия?
     -- Этого я не знаю.  А ты помнишь со школьных  лет мальчишку по фамилии
Лутс?
     -- Черт его знает... -- пожимает плечами Тоотс. -- Вроде был такой.
     -- Ну да, был. Он был старше  нас, в другом классе, а потом вдруг исчез
-- неизвестно  куда. С той поры я  ничего  о  нем  не  слыхал...  до  самого
последнего времени.
     -- Ну и что с этим Лутсом?
     -- Он и есть автор той книги.
     -- Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не
видел, и чем он там пишет?
     -- Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем.
     -- Черт знает, чего он там наворотил.  Но скажи  мне хотя бы вот что...
Скажи, ты с ним знаком?
     -- Как-то раз  встретил  его в типографии -- вот и все. Когда учились в
школе, он был среди старшеклассников, я его  и  там почти не знал. А когда я
сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе.
     В это мгновение мимо друзей проходит какой-то  человечек в черной шляпе
и  с зонтиком.  Он улыбается Тоотсу  и кивает  головой в  знак  приветствия.
Управляющий с изумлением глядит ему вслед.
     -- Это он и есть, -- шепчет Леста.
     --  Кто?  Что?  --  оторопело  спрашивает  гость  из России.  --  Давай
остановим его!
     -- Да,  но...  --  Леста  хочет  еще  что-то  сказать, по  умолкает  на
полуслове   и  смотрит  в  сторону  эстрады:  концерт  начинается.  Компания
запоздавших спешит  к скамьям и на минуту  оттирает приятелей друг от друга.
Когда школьные  товарищи снова  оказываются  рядом, Тоотс  уже забыл о своем
намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:
     -- А это в самом деле был он?
     <b>--</b> Он самый.
     Управляющий  еще раз  оборачивается  и  покачивает головой.  Начинается
концерт.  Школьные  товарищи  останавливаются  близ  рядов и  молча  слушают
музыку,  слушают,  как  стонет  и  жалуется  виолончель  в "Ранах  сердца" и
"Последней  весне"  Грига,  как  словно  сочувствуя  ей, вступают  остальные
инструменты.
     Медленно  темнеет над  городом вечернее  небо. Ярче  светятся  в  парке
цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели
кажутся  какими-то сказочными существами, которые собрались на  таинственное
празднество и движутся под звуки музыки.
     -- Известный  эстонский деятель, --  говорит вдруг Леста,  указывая  на
веранду. --  Главным образом его усилиями  и заботами и выстроен этот  новый
"Ванемуйне".  Ты,  разумеется, о нем много слышал,  теперь  посмотри на него
собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и
не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со
своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там
занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот
самый человек,  который сперва  окинул  взглядом  эпоху древности эстонского
театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок
в неизвестность, вернее -- в неизвестную  эпоху. Не  знаю,  добрался ли он и
доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что
мы  зовем  новым временем,  но  на  средневековье  он во  всяком  случае  не
останавливался.  Вот и  существует  в  нашем драматическом искусстве  только
древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет.  Скачок был
такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним,
даже голова закружилась, и им долго еще  пришлось бродить на ощупь, пока они
обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить  корни в
чужую  почву,  так  как  от  своего-то  дома мы отошли, а останавливаться по
дороге  нельзя  было,  даже  оглядываться  строго  запрещалось.  Безусловно,
придется нам еще какое-то  время брести ощупью  во мраке неизвестности, пока
перед  глазами   не  прояснится.   Снаружи  мы  уже  немножко  подкрашены  и
приглажены, но  внутренне не ощущаем того, что  можно было бы назвать своим.
Наши   оригинальные    пьесы    так   основательно    кадельбургированы    и
блументализированы<sup>11</sup>, а  с молодыми драматургами  поговорили  так
внушительно,  что  на нашей  сцене  замелькала  нелепая  фигура...  какой-то
лапотник с  моноклем в глазу.  Но это разговор долгий,  дорогой мой Тоотс, и
тебе будет скучно слушать;  погляди-ка  лучше на соседний столик, та