Оскар Лутс. Лето Картинки юношеских лет ------------------------------------------------------------------------ Печатный источник: Лутс, Оскар. Лето. Картинки юношеских лет. - М.: Правда, 1988. - 368 с. Перевод с эстонского Б. Лийвака. OCR & Spellcheck: Татьяна Дарициу, piligrima@rambler.ru. ----------------------------------------------------------------------- Часть первая I В один из погожих весенних дней в Заболотье приходит письмо: хозяйский сын Йоозеп собирается вернуться домой и побыть здесь подольше, чтобы поправить свое здоровье. Письмо это, судя по почтовому штемпелю, шло довольно долго; большой синий конверт изрядно потрепан, словно кое-где ему приходилось от станции до станции идти пешком. Хозяин Заболотья прочитывает письмо. Затем еще раз пробегает глазами отдельные его места и наконец, почесывая затылок, бормочет: -- Кто его поймет, чего ему приспичило как раз сейчас в самую страду, бросать место? Не пойму, разругался он там, что ли... А хозяйка, мать Йоозепа, - она стоит тут же рядом и уже знакома с содержанием письма - замечает: -- Так он же пишет: из-за здоровья... -- Здоровье... - бормочет в ответ хозяин. - Здоровье... Что это у него здоровье так разом сдало? Месяц назад еще писал: жив-здоров, раньше чем годика через три и не думает из России возвращаться. Оно, конечно, всякое бывает, но здесь, видать, не в одном здоровье дело. С прежних времен знаю: такой непоседа был, ежели что задумает - так не успокоится, пока своего не добьется. Что ж, поживем - увидим... Пусть делает как хочет; человек он взрослый, самому пора знать, что можно, а чего нельзя. Но как бы там ни было, а жаль, ежели такое место бросит. Сам же бывало пишет: такие места, как у него, на земле не валяются. -- А ежели и бросит - что с того, - отвечает хозяйка. - Он и дома нужен. Мы с тобой год от года старимся, ты вот сам погляди: чуть погода к дождю, ноги, как колоды, волочишь. Пусть приезжает, пусть хозяйничает, человек он молодой. Пусть приезжает, хутор в порядок поприведет, он поди научился там по-новому хлеб сеять и скот разводить. -- Да я-то не против, - соглашается старик. - Лишь бы из него хлебороб вышел. А то ведь они там в России этакими важными баринами делаются, ни к чему и руки не приложат. Привыкли все больше другими командовать да приказывать. А здесь командовать некем. Тут сам берись за дело и работай, тогда и проживешь. За хутором долг немалый, а станешь еще барина разыгрывать, так и вовсе все прахом пойдет. Что ж, поживем - увидим. Наперед сказать трудно. Приедет, вот тогда и посмотрим, чего он надумает здесь делать. А насчет здоровья, так что-то больно скоро оно у него пошаливать стало. -- Да ну, - замечает хозяйка, направляясь к дому. - Чего там раньше времени сетовать. Небось сделает все как следует. Ведь не всю жизнь он в барах ходил, мальчонкой, помню, даже одно лето скотину пас... И не виделись мы с ним давно. Какой-то он сейчас стал? Может, уже бороду отрастил... Хозяйка уходит в комнату, а хозяин, оставшись во дворе, еще раз перечитывает письмо сына, словно стараясь отыскать в его строках какой-то сокровенный смысл. А в письме говорится вот что: Дражайшие родители! Давно неписал вам, патамучто некогда было, спешили коньчить сев. Спозаранку уходили на поле и только позно вечиром возвращались. После этого бывал такой усталый и измученный, что как за письмо возьмусь, так перо прямо из рук валится. Да и здоровье у меня от вечного топания по полям стало совсем плохое. Сейчас уже сев коньчили, можно бы и дух перевисти. Но я думаю скоро приехать в родные места надолго, штоб подправить здоровье, патаму как здоровье - это самое драгоценное сокровище вмире. Желаю вам доброго здоровья. До радостной встречи на родной зимле! Ваш сын Йоозеп. II Радостная встреча на "родной зимле" состоялась раньше, чем можно было предположить. На другой день после того, как на хутор пришло письмо, от вокзала по дороге к Заболотью уже шагает стройный молодой человек. Он идет бодрой и торопливой походкой путника, который долго блуждал вдали от родины и сейчас спешит к отчему дому. Молодой человек этот чуть выше среднего роста, его изрытое оспой лицо за последние годы почти не изменилось; единственная более или менее заметная перемена в его внешности - это маленькие рыжеватые усики, украшающие верхнюю губу. Все то же беспокойство сквозит в его круглых совиных глазах, как будто вечно что-то выслеживающих. Его белесовато-рыжую шевелюру покрывает зеленая фетровая шляпа с пестрым пером какой-то птицы. При ходьбе перо это колышется, покачиваясь вперед и назад, словно отсчитывая шаги своего хозяина. Молодой человек одет в зеленую не то спортивную, не то охотничью куртку с двумя большими нагрудными карманами, поясом и хлястиком на спине. Узкие, особенно в коленях, серые вельветовые брюки для верховой езды обшиты сзади кожей. Обут он в коричневые сапоги. Свой чемодан и свертки приезжий оставил на вокзале, и сейчас у него в руках только хлыст, которым он помахивает на ходу и похлопывает по голенищам сапог, как бы торопя свой шаг. По внешнему виду молодого человека нетрудно догадаться, что он имеет какое-то отношение к помещичьему хозяйству: так обычно одеваются помощники управляющих имениями, писари, ветеринары и вообще люди, так или иначе связанные с поместьем. Но вот уже виднеется вдали крыша Заболотья, и путник на минуту останавливается и вздыхает. -- Привет тебе, мой отчий дом! - торжественно произносит он, снимая шляпу и проводя рукой по лбу. Затем снова надевает шляпу, бьет хлыстом по голенищу и ускоряет шаг. Невдалеке от тропинки, возле куста сирени, он снова останавливается, срывает несколько цветков и поднимает глаза к небу. -- Привет тебе, солнце отчизны моей! - говорит он. - Здесь на родине ты светишь совсем по-иному! Вам же, нежные цветочки, я говорю от всего сердца: добро пожаловать! Им снова овладевает возвышенное настроение; но как раз в этот момент, когда его охватывает умиление, ему вдруг приходит в голову мысль, что, собственно говоря, не ему следует произносить эти слова - "добро пожаловать", а так должны бы его самого приветствовать эти нежные цветочки; ведь гость-то он, а не цветочки. -- Вообще дело это путаное, - бормочет он про себя, направляясь дальше. Откровенно говоря, его не так уж сильно трогают ни это солнце, ни родные края с их нежными цветочками. Но когда-то он вычитал в книжке, что именно такие приветствия произносят люди, возвращающиеся с чужбины; так как же пренебречь этим обычаем! Приближаясь к родному дому, молодой человек значительно замедляет шаг. Он входит во двор, и глаза у него вдруг делаются усталые, щеки западают, да еще как будто и с правой ногой творится что-то неладное. Здесь, в Заболотье, сейчас никто и не узнал бы в нем того веселого парня, который только что так бодро шагал с вокзала, торопясь домой. Из-за хлева выбегает черная дворняжка и, завидев пришельца, заливается лаем. -- Не надо, не надо лаять, собачка, - надломленным голосом произносит тот. - Разве не видишь, какой усталый я и больной. Не лай ты на меня, ведь я странник, приехал издалека. Но слова эти не могут заглушить чувство долго, владеющее верным псом, и гость вынужден сделать несколько резких движений хлыстом, чтобы удержать негостеприимного стража на почтительном от себя расстоянии. -- Знала бы ты, кто я такой, - продолжает молодой человек, - ты бы не поднимала шума, а подбежала бы ко мне, положила бы лапы мне на плечи и дружески посмотрела бы в лицо, как это делал покойный... покойный лягаш, когда я, бывало, возвращался из школы домой. Но он давно издох, а ты мне чужая и сама не ведаешь, что творишь. Но как бы то ни было, у меня имеется про запас этот хлыст и... В это время открывается дверь дома и на пороге показывается хозяин Заболотья. -- Ты, Йоозеп! - вскрикивает он. - Так скоро! Вчера только пришло письмо, мы еще тебя и не ждали! -- Да! - упавшим голосом отвечает Йоозеп и склоняет голову на грудь. - Здравствуй, отец! -- Здравствуй! Здравствуй! Ну как... как... Неужто со здоровьем так плохо, что пришлось домой возвращаться? -- Да, - говорит сын, - здоровье неважное. Ох, эта правая нога раньше времени сведет меня в могилу! -- Болит? -- Болит ужасно, и судорогой ее сводит. В хорошую погоду еще ничего, терпимо. Но как дождь, так кажется, все боли со всего света сюда вот собрались и наперегонки тебя терзают. Иной раз и сюда повыше отдает, в бедро, - точно собаки грызут. Йоозеп ощупывает свою правую ногу и бедро и делает такой вид, будто и впрямь испытывает при этом адские муки. -- Плохи дела, - покачивает отец головой. -- Очень плохи, - отзывается сын. -- Я-то знаю, что это за боль, - продолжает отец. - У меня у самого в сырую погоду так ноги крутит, хоть бери костыли. Да мне особенно и жаловаться нечего, я уж стар, пора и ногам болеть. Немало они походили, немало земли поизмерили, и своей и чужой. А ты? Ты - молод, у тебя ноги должны бы еще выдерживать. И вот что я в толк не возьму, как эта хворь так разом тебя скрутила? -- Так и скрутила. Сам не заметил, когда. Затем оба собеседника входят в дом. Йоозеп волочит, как колоду, правую ногу и тихонько стонет. -- Боже ты мой! - восклицает мать, взглянув на сына. - Сущий калека! Смотри, как хромает. А ты, старик, еще спрашиваешь да удивляешься, как это он вдруг захворал. Что поделаешь, болезнь без спросу приходит. -- Да! - вздыхает Йоозеп и устало опускается на скамью. Но через несколько минут он вдруг снова оживляется. - Вот как возьмемся ее лечить, ногу эту, небось поправится. Хотелось бы мне запарить сенной трухи, ванну сделать, а потом крапивкой похлестать. -- Бог его знает, - говорит отец, - поможет ли: я пробовал и то и другое. А не видать, чтобы лучше стало. -- Поможет, - уверяет его больной. - Кроме того, я знаю еще одно лекарство... один старый лесник в России научил меня. Испробуем и это. Наконец, после того, как собеседники высказали все свои сожаления и сомнения и успели подкрепиться едой, мужчины закуривают - Йоозеп привез большую коробку дорогих русских папирос, - и речь заходит о земледелии и скотоводстве. -- Какая у вас теперь система полеводства в ходу? - любопытствует Йоозеп, кладя больную ногу на колено здоровой левой ноги и выпуская через нос струю табачного дыма. -- Как ты сказал? Какая... -- Ну да, - поясняет Йоозеп, - на сколько полей делят у вас пашню? -- А вот оно что! - Отец на этот раз понял. - Да так же, как раньше. Что у нас тут может быть нового! -- Ну что ты! - снисходительно улыбается сын. - Эта система устарела, никуда она не годится. В России, например, в крупных поместьях... И сын начинает пространнейшим образом разъяснять приемы полеводства, применяемые в крупных поместьях России. -- А как со скотоводством? - спрашивает он затем. - Сколько у нас сейчас коров? -- Семь. -- Мало! Какой породы? -- Бог их знает, какой они породы... Вон они там на выгоне... -- Э, нет! Так дело не пойдет. И в скотоводстве должна быть твердая система. Вообще, как я погляжу, да и раньше замечал, главная беда полеводства и скотоводства в наших краях - это то, что системы нету. Здесь у нас страшно неохотно вводят новшества и систему. -- Что такое... как ты сказал... ситсена?.. -- Система, система. Я сказал - система. Система - это порядок. В этот момент что-то во дворе привлекает внимание Йоозепа, он вскакивает и торопливым шагом проходит через комнату. Но возле окна он вдруг останавливается, стонет, трет себе ногу и ощупывает бедро. Родители провожают его сочувственным взглядом: их поражает, каким образом такая сильная, жестокая боль сумела забраться в такую тоненькую ногу. Затем все выходят из дому, заглядывают на скотный двор, в хлев, в амбар и в овин. Гостю из России хочется все увидеть своими глазами, прежде чем что-либо посоветовать. Он подбирает себе во дворе толстую березовую палку, опирается на нее при ходьбе и время от времени издает такие ужасные стоны, что отец в недоумении встряхивает головой. Но, несмотря на это, Йоозеп обходит и осматривает все, что может интересовать земледельца. В России Йоозеп часто наблюдал, как ковылял по двору его помещик, и сейчас ему совсем нетрудно подражать этим движениям. Он уверен, что его больная нога даже вызовет уважение к нему; все, кто его увидят, несомненно подумают: "Глядите, какой он умница и чего только не знает! И чего только не сделал бы этот человек, будь у него здоровье. Но он, бедняжка, болен. Такой молодой, такой умный, и уже больной". Иногда Йоозеп останавливается подольше, тычет палкой в предмет, о котором идет речь, и строго внушает отцу: -- Чтобы завтра же было в порядке! Так часто говаривал и помещик там... в России. III Йоозеп Тоотс располагается в горнице хутора Заболотье: по утрам он пьет кофе, курит взятые с собою из России папиросы и приходит к выводу, что жизнь не так уж плоха. В первые дни он в хозяйственные дела почти не вмешивается, чаще всего сидит у себя в комнате за столом и роется в каких-то бумагах, вытаскивая их пачками из бездонных нагрудных карманов свое охотничьей куртки. Время от времени, опираясь на палку, он ковыляет по двору, смотри на колодец, на крышу дома, на родное небо. Иногда заглядывает и на выгон, подолгу просиживает на пороге пустого сенного сарая, видимо, серьезно обдумывая какие-то дела. Но вот в нем просыпается его былая предприимчивость. Прежде всего он принимается за восстановление самого ценного земного сокровища: вытаскивает из овина огромный мешок и совершает с ним несколько рейсов между амбаром и сараем, стоящим на выгоне. В результате этих походов у порога амбара вскоре вырастает большая куча сенной трухи и прочего мусора. Затем он притаскивает из лесу еще и мешок свежих сосновых побегов, скашивает немного крапивы, растущей возле забора, и все это перемешивает в сенях амбара. Как-то днем, когда все это уже готово, он усаживается на пороге амбара и задумчиво глядит на возвышающуюся в углу рыхлую кучу. "Неужели все, что лежит там в углу, так-таки не поможет? - мысленно спрашивает он себя. - Ведь как бы там ни было, а в дождливую пору с правой ногой действительно что-то неладное творится. Она, окаянная, не то что болит, а как-то ноет, сонная какая-то, будто ей спать хочется. Да и вообще, - заключает он, - ванны вещь неплохая. Тот там, в России, каждый день ванну принимает". На другой день на хуторе топят баню. Кажется, будто истопник собирается до тех пор совать в печь дрова и хворост, пока труба над крышей не накалится докрасна и не воспламенит самое небо. Но наконец он, видимо, решает, что в бане достаточно жарко и можно приступить к врачеванию. Очутившись в отваре из сенной трухи, наш больной несколько минут пыхтит и кряхтит, а затем убеждается, что ему сразу же стало легче. В этот день он больше не выходит из дому, нежится в постели под одеялом и беседует с матерью, когда та по временам заглядывает к больному спросить, не нужно ли ему чего. Нет, ничего, собственно, ему не надо. Весь раскрасневшийся, здоровый, как рыжий бизон, он так отчаянно дымит папиросой, что кажется, будто в горнице Заболотья палят подсеку. -- Знать бы, что поделывают сейчас мои бывшие школьные товарищи и подруги? - спрашивает он как бы между прочим. -- Кто их знает, - отвечает мать, - одни здесь живут у родных, другие в городе или и того дальше. -- А ты не знаешь, мать, - оживляется Йоозеп, - где сейчас хозяйская дочка с хутора Рая? Аделе... или как ее там? Светловолосая такая... Ты ее помнишь, мы вместе в школу ходили. -- Ах, эта, - говорит мать. - Знаю, конечно. Дома она, в Рая. -- А-а, - бормочет Йоозеп. - В Рая, значит. Замуж не вышла? -- Нет еще. Поговаривали, будто молодой хозяин с хутора Сааре к ней сватался, а потом другой слух пошел - дело будто разладилось или что-то вроде того. Кто их разберет, они ж все больно ученые да образованные, откуда нашему брату про ихние дела знать. Просто так услышишь иной раз то тут, то там, о чем люди судачат. -- Гм... вот как, больно ученые да образованные, - бормочет Йоозеп и закуривает еще одну папироску. - Чудаки! Но скажи-ка мне, что это за молодой хозяин из Сааре? -- Ну как же! - отвечает мать. - Уж его-то тебе надо бы помнить. Он тоже в те годы в школу ходил. Арну, кажется, его зовут. -- Ага! - восклицает Йоозеп. - Так это он самый и есть! Ну, как не знать, помню его очень хорошо. Так это и есть молодой хозяин Сааре? Ну да, ну да, как же его не помнить. А где он теперь? -- В городе... тудирует. -- А-а! Ишь ты, штудирует! - Йоозеп, уставившись в потолок, видимо, силится что-то вспомнить. В сущности, не так уж много времени утекло с тех пор, как они все вместе учились в школе. И когда этак... подумаешь, много всяких забавных случаев припоминается. Как-то раз... осенью... -- Может, он сейчас уже и дома, - продолжает мать. - Он всегда летом в Сааре живет. А зимой - в городе, тудирует. Но Йоозеп не слышит последних ее слов. По-прежнему вперив взор в потолок, он задумчиво выпускает в воздух облака дыма. И вдруг, разразившись дребезжащим смехом, быстро поворачивается на другой бок. -- С этим молодым хозяином Сааре и мамзелью из Рая случилась раз потешная история, - начинает он наконец, откашлявшись. - Было это осенью, только-только подморозило, первый ледок стал. И вот они, чудаки, оба чуть в реке не утонули. К счастью, я да еще несколько парней вовремя подоспели на помощь. Вытащили их за ноги, не то они, может, до сих пор на дне лежали бы. -- Ну, сынок, - многозначительно говорит ему мать. - Ты-то в школе тоже не тихоней был. Озорник такой, что дальше некуда. Старик бывало боится в школу и нос показать, а то кистер сразу тут как тут со своими жалобами. -- Э, Юри-Коротышка! - с презрением замечает Йоозеп. - Он всякого готов был очернить, кто бы ему не попался. А все же... иногда и неплохой бывал мужик. Интересно, как он сейчас? -- А что ему - живет по-старому, школу держит. -- Надо бы к нему сходить повидаться, - говорит Йоозеп. - Потолковать о том о сем. -- Ну то ж, Паунвере не за горами. Возьми да и сходи как-нибудь. -- Надо бы. У меня там и другие старые знакомые. Портной Кийр все еще в Паунвере? -- Да, все там же. -- А не знаешь ли, мама, рыжий сынок его - как его звали, Аадниэль, что ли, - тоже в Паунвере? -- Кто их разберет, все они там рыжие. Но, кажись, все дома. Не слыхать было, чтобы уезжали куда подальше. -- Аадниэль этот... - Йоозеп хочет что-то сказать, но снова заливается смехом и дрыгает под одеялом ногами. - Аадниэль этот был тогда в школе такой чудной мальчуган. Как-то у них на крестинах... хм-хм-хм... Йоозеп кидает окурок на пол, залезает с головой под одеяло и хохочет. Но, как мы уже говорили, в этот день он не выходит из дому, а лежит в постели и хворает, как и подобает настоящему больному. Зато весьма бурную деятельность развивает он на следующий день. Вместо палки он снова вооружается хлыстом, которым то и дело похлестывает себя по голенищам. Он снова идет в хлев и овин, но уже не как посторонний наблюдатель, собирающийся познакомиться с положением дел, а как настоящий хозяин и повелитель. Батраку и батрачке сразу же отдается несколько приказаний, которые им надлежит сегодня же выполнить, причем батрака он упорно называет Иваном, а служанку Авдотьей. -- Крутой он, видать, наш молодой хозяин, - говорит батрак девушке, когда Йоозеп отходит от них. - Но какого черта он меня Иваном кличет? Какой я Иван? Меня же зовут Михкель. -- А мне сказал... - припоминает девушка. - Как же он сказал? Тотья. Подумай только, Тотья! Всю жизнь была Мари, а теперь вдруг Тотья. -- Тотья, так Тотья, разве можно молодому хозяину перечить, - замечает батрак. - А вот чего это он волочит одну ногу? Словно она одеревенела, что ли... И какие на нем штаны диковинные, с кожаным задом... -- Да, чудно все это. А ноги тоненькие, как спички. Видал, какие на нем сапоги? И работник с батрачкой еще долго обсуждают внешний вид молодого хозяина. Потом батрак спрашивает: -- Знать бы, возьмет он теперь хутор в свои руки? -- Тогда нам здесь не житье, - озабоченно говорит Тотья. - Гляди, уже и сейчас приказывает: чтоб сегодня же было сделано... -- Да-а, на манер важного барина. А Йоозеп тем временем уже побывал на конюшне и возвращается к ним. -- Иван, - произносит он строгим тоном, - в стойлах у лошадей надо разровнять подстилку сегодня же... Затем он удаляется к себе в горницу и начинает распаковывать чемодан и свертки, принесенные с вокзала. Содержимое чемодана и свертков оказывается весьма пестрым. Кроме прочего добра, из них извлекается костюм, длинный сюртук, воротнички, манишки, галстуки, несколько больших коробок с папиросами, женский портрет и два хлыста для верховой езды. Есть там еще и много мелких завернутых в бумажки вещиц, но их Йоозеп пока не разворачивает, а раскладывает на столе и стульях. В одном из этих свертков - подарки для матери: большой цветастый платок с длинной бахромой и серебряные вязальные спицы. Отца же ждет большая коробка папирос и янтарный мундштук с золотой монограммой. Мать очень рада подарку, однако высказывает свое мнение, что платок для нее вроде бы слишком ярок. Что же касается серебряных спиц, то их она так сразу не может оценить по достоинству: ведь действительно, трудно сказать, чем они лучше своих стальных собратьев. А старик смотрит на свои подарки таким взглядом, словно ему хочется сказать: "И есть и нету... Нету... и все же как будто есть". А во дворе Иван, на минуту оторвавшись от работы и поглядывая в сторону дома, говорит Тотье: -- Эдакого полоумного и впрямь будешь бояться. IV На следующий день Йоозеп просыпается ранее обычного, отдает во дворе необходимые распоряжения, быстро выпивает кофе и переодевается. Свою охотничью куртку и брюки он бережно вешает на стенку и закрывает простыней. Потом долго шагает по комнате из угла в угол и нещадно курит. Наконец останавливается перед платяным шкафом, открывает дверцу и тщательно рассматривает свой длинный сюртук. -- Черт его знает, - бормочет он про себя. - Можно и так и этак... всяко можно... но Юри-Коротышке хотелось бы все же показать, что... Уставив глаза в потолок, он пытается припомнить, какой сюртук был в свое время на кистере. Ну да, конечно... и как это он мог забыть! - кистер всегда носил серый, с "ласточкиным хвостиком". Теперь надо бы ему показать... Конечно, следует ему показать... Тут ему вспоминается и кое-что другое. Он подбегает к столу, открывает маленькую коробочку, вынимает из нее толстое кольцо, украшенное рубином, и энергичным движением надевает его на указательный палец правой руки. -- Так! - негромко произносит он при этом. Затем, постояв еще несколько минут перед шкафом, торопливо сбрасывает пиджак и облачается в сюртук. Эти движения его тоже сопровождаются еле слышным "так". Вообще пока все идет как по маслу и нет никакого основания полагать, что в дальнейшем может приключиться какая-нибудь неудача. Но тут возникает вопрос: какой головной убор ему выбрать? К этому костюму лучше всего подошла бы черная шляпа с твердыми полями, так называемый котелок, но Йоозепу до того тяжело расстаться с фетровой, украшенной пером! И что бы вы думали: действительно, последняя одерживает победу над котелком. С радостью обулся бы Йоозеп и в свои коричневые сапоги для верховой езды, но при длинном сюртуке это было бы чересчур заметным диссонансом. Меньше всего забот доставляет ему хлыст. "Эту вещь можно носить при любом костюме", - говорит он себе и, внимательно оглядевшись во дворе по сторонам, выходит за ворота. Каким-то чудом нога у него быстро поправилась и совсем не затрудняет ходьбу. Со склона холма все Паунвере видно как на ладони. Как много и вместе с тем как мало времени прошло с тех пор, когда он в последний раз шагал по этой дороге! И эти кусты сирени у обочины, и эта березовая роща там впереди - как все это знакомо Йоозепу Тоотсу! О-хо-хо, сколько раз бывало, возвращаясь из школы домой, он усаживался под этими березами и рассматривал обмененные им в школе вещицы. Сколько раз останавливался у кустов сирени и строил планы, как отомстить Юри-Коротышке! Чудесное было время! Что бы там ни говорили (спорить, разумеется, можно обо всем), но то была чудесная пора! А вот и знакомая серая колокольня! И та старая зеленоватая крыша там невдалеке! Они могли бы рассказать о многих удивительных событиях. Какие забавные штуки выкидывали порой эти букашки, которые шумной гурьбой высыпали из школы во время перемены и затевали на берегу реки веселую возню! Тоотс в раздумье останавливается неподалеку от небольшого домика, стоящего близ шоссейной дороги. "Верно, это он и есть", - бормочет он про себя и медленным шагом направляется к домику. Кажется, будто он не решил еще окончательно - заходить или нет. Но из окна его, конечно, успели заметить и, должно быть, теряются в догадках - кто этот шикарно одетый господин. Во дворе возится у свинарника пожилой худощавый человек с рыжеватой козлиной бородкой. Услышав приближающиеся шаги, он поднимает голову и вытирает руки о синий фартук. Лысая голова его поблескивает на весеннем солнце подобно стеклянному шару, какие иногда садовники ставят на клумбах. Блеск сдвинутых на лоб очков еще больше увеличивает это сходство. Тоотс снова на минуту приостанавливается, как бы стараясь вспомнить что-то очень далекое, затем приближается еще на несколько шагов и здоровается. -- Здравствуйте, здравствуйте! - торопливо и приветливо отвечает человек с козлиной бородкой. При этом он, учтиво поклонившись Тоотсу, смиренно складывает руки на груди, словно ожидая приказаний. Тоотс вглядывается в лицо приветливого человека и вдруг что-то вспоминает: так и есть, если не все прочее, то глаза эти он уже где-то раньше встречал. Этот взгляд... заискивающий и улыбающийся... Ну да, так и есть! Теперь ясно: как-то однажды произошло необычайное событие, и тогда глаза эти глядели на Тоотса с такой страшной злобой. Да, да... хм-хм-хм... Тоотс с трудом подавляет смех, уничтожив его, так сказать, с корнем, и спрашивает: -- Могу я видеть Аадниэля? -- Аадниэля? - повторяет козлиная бородка. - Аадниэля - а почему бы и нет. Будьте любезны, заходите. Или, если желаете, я позову его сюда? -- Да, пожалуй, - отвечает Тоотс после некоторого размышления. - Лучше позовите сюда. -- Одну минуточку. Услужливый человек собирается уже войти в дом, но на пороге оборачивается к Тоотсу, пристально вглядывается в него и, вежливо улыбаясь, спрашивает: -- Разрешите узнать: не будете ли вы господин Тоотс? -- Он самый, - кивнув головой, подтверждает Тоотс. - Я и есть. А если я не ошибаюсь, то имею честь беседовать с портным господином Кийром. -- Именно, именно, совершенно верно! - радуется портной. - О-о, мы, значит, старые знакомые. Ну еще бы! После этих слов старые знакомые делают еще несколько шагов и долго пожимают друг другу руки. -- Ну, - произносит портной, - теперь уж вы обязательно должны заглянуть к нам. Аадниэль будет очень рад повидать школьного приятеля. Будьте любезны. Он вежливо пропускает гостя вперед, а сам идет вслед за ним, не уставая извиняться за беспорядок в прихожей. При этом он с видом знатока оглядывает сюртук гостя и сразу же обнаруживает несколько дефектов, допущенных его неизвестным коллегой... Таких недостатков он, мастер Кийр, никогда бы не допустил. В комнате на огромном рабочем столе сидят два рыжеволосых юнца и прилежно орудуют иглой. При появлении пришельца оба поворачиваются к дверям и прикидывают про себя, какой примерно костюм мог бы у них заказать такой элегантный господин. Третий находящийся в комнате юноша, по всей вероятности ученик, греет на плите утюг. -- Аадниэль! - зовет портной. - К тебе гость! Вглядись хорошенько, возможно, узнаешь его. Аадниэль краснеет до корней волос, несколько мгновений пристально смотрит на гостя и вдруг вскрикивает: -- Тоотс! Йоозеп! Он откладывает работу, живо слезает со стола, подходит к Тоотсу и с чувство жмет его руку. -- Ну, - говорит он, - как это вы... как ты сюда попал? Вас... тебя... вас и не видать было с тех пор, как мы кончили школу. Все время в России? -- В России, а то где же, - отвечает Тоотс, вытаскивая из кармана коробку папирос. - Закурим! -- Нет, - отвечает Аадниэль, втягивая голову в плечи. - Не курю. Не научился еще. -- У нас здесь никто не курит, - поясняет портной, - обводя взглядом помещение мастерской. -- Все время в России! - поражается Аадниэль, словно ему кажется немыслимым, что человек так долго прожил в России. -- Все время в России! - повторяет Тоотс, выпуская изо рта клубы дыма. - Что поделаешь: всем на родине не уместиться, приходится кое-кому зарабатывать хлеб насущный на стороне. -- Это верно, это верно! - подтверждает портной. Тоотса приглашают присесть и знакомят со вторым юнцом, который оказывается не кем иным, как родным братом Аадниэля. Но взгляд Тоотса задерживается на самом младшем отпрыске семьи, и словно из тумана всплывают в его памяти два имени: Колумбус и Хризостомус. Неужели мальчишка этот и есть тот самый, на крестинах у которого... хм-хм-хм... Вино... Граммофон... -- И мне хотелось бы, - начинает портной, - чтобы мои сыновья тоже отправились поглядеть на белый свет, поглядеть, как в чужих краях люди живут. Если б даже никакой другой пользы это не принесло, то, по крайней мере, в своем деле подучились бы. В наше время что ни день появляются новые моды, а тут в захолустье за ними не уследишь. При всем желании невозможно. Правда, мы получаем один модный журнал, но этого все же мало. Портной удаляется в другую комнату и, принеся оттуда засаленный журнал мод, с любезнейшей улыбкой протягивает его Тоотсу: -- На худой конец, - говорит он, - и здесь что-нибудь отыщешь, но все же... надо больше ездить, смотреть, учиться. Вот как раз мне и хотелось бы, чтобы они куда-нибудь съездили, да только... Они сами-то не хотят. -- А что, Аадниэль, почему бы тебе не поехать со мной в Россию? - спрашивает Тоотс, положив ногу на ногу. Аадниэль застенчиво поглядывает на своего школьного товарища и улыбаясь покачивает головой. -- Сами видите! - усмехается портной. - Так привыкли к деревенской жизни, что городом их не соблазнишь. А сейчас для Аадниэля как раз был бы удобный случай поехать вместе со школьным товарищем. Господин Тоотс уже немало побродил по свету, немало повидал, мог бы быть Аадниэлю отличным помощником. -- Разумеется, - отзывается Тоотс. - Поехали, Аадниэль! -- Нет, - снова покачивает рыжей головой его веснушчатый приятель. -- Предполагаете долго пробыть на родине, господин Тоотс? - спрашивает после короткой паузы портной. -- Я и сам еще не решил. Может, несколько недель. Зависит от здоровья. -- Здоровья? - испуганно переспрашивает портной. - Неужели вы больны, господин Тоотс? Вы так прекрасно выглядите. -- У меня ишиас в правой ноге. Собственно, из-за этого и вернулся в родные места. Каждый день ванны принимаю. -- А-а, - сочувственно произносит портной. - Какая жалость! -- Какая жалость! - с грустью повторяет за ним Аадниэль. -- Да, - с явной иронией продолжает Тоотс. - Что поделаешь. Это плата за долголетнюю честную службу. Работаешь, работаешь, носишься, как дурак, и вот в один прекрасный день у тебя уже ишиас в ноге, и только тебе и остается - волочи эту самую больную ногу домой да принимай ванны. Таковы дела. Ничего не поделаешь. Платят-то, правда, прилично, ничего не скажешь, но все же... -- Осмелюсь спросить, какое же вам там жалованье платят? - любопытствует портной. -- Жалованье... - чуть откидывая назад голову, повторяет Тоотс. - Не могу пожаловаться. В последний год стал получать свыше двух тысяч рублей на всем готовом. На несколько мгновений и портной и его трое сыновей немеют, потом покачивая головами, переглядываются и почти в один голос восклицают: -- О-го-го! -- Вот это-таки жалованье! - говорит портной, когда первый приступ изумления миновал. - При таком жалованье можно и поработать. Мы здесь втроем трудимся, и то скажи спасибо, если все вместе заработаем хоть половину этой суммы. Нет, господин Тоотс, вам на судьбу жаловаться грешно. Такое место... это кое-чего стоит... Во всяком случае, да... конечно, трудности, возможно есть... Но зато... нет, нет, нет... -- Да... это... это... уже, - бормочет Аадниэль, оборачиваясь к своему среднему брату, который в свою очередь обращается к младшему брату с теми же словами, сопровождая их удивленным покачиванием головы. Но именно в тот момент, когда Тоотсу хочется ответить на все эти замечания, из другой комнаты появляется мать семейства и разговор принимает другой оборот. Вернее говоря, никакого нового оборота разговор не принимает, а скорее все начинается сызнова. Снова расспросы, ответы, изумленные восклицания, с той лишь разницей, что теперь на многие вопросы вместо гостя отвечают портной и его сыновья. Наконец Тоотса приглашают выпить кофе, и после соответствующих приготовлений вся семья вместе с гостем усаживается в соседней комнате за накрытый стол. Три рыжеволосых юнца сидят рядом по росту, напоминая органные трубы, и скромно ждут, пока мамаша поднесет им чашку дымящегося кофе. Здесь, в этой комнате, вспоминается Тоотсу, были крестины. А там... там он завел граммофон. Странно: сейчас эти комнаты выглядят совсем иначе, чем тогда. Тогда они были полны едкого чада, от которого слезились глаза; словно туман плыл по всей квартире, и откуда-то несло острым запахом уксуса. Еще одно помещение в этом доме могло бы вызвать у Тоотса воспоминания, но его он, конечно, никогда больше не увидит. Сейчас комнаты кажутся более просторными, светлыми и веселыми. Снова завязывается беседа. Говорят о паунвереских общих знакомых, вспоминают прежние времена. Между прочим Тоотс узнает, что хозяйская дочь с хутора Рая сейчас действительно дома и что помолвка ее с молодым саареским хозяином расстроилась, потому... потому что молодой человек полюбил в городе другую девушку. Когда называют имя раяской барышни, Аадниэль краснеет и начинает так кашлять, словно у него что-то застряло в горле. Звонарь Либле, оказывается, все еще живет в Паунвере и по-прежнему дружит с чарочкой. О сражениях между учениками с пасторской мызы и ребятами из приходского училища семья Кийр ничего не слышала. Вообще, по рассказам младшего отпрыска семьи, который уже проучился одну зиму в приходской школе, там наступили теперь гораздо более спокойные времена. Учитель Лаур давно уже отсюда уехал, а кистер все еще здесь. Да, иногда и теперь еще происходят в школе необычайные происшествия, но Аадниэль, прекрасно знающий и прежний и нынешний быт школы, уверяет, что сейчас там все по-иному, не то, что тогда, когда они все еще... Рыжеголовый намекает тем самым, что нет уже больше настоящих удалых ребят, таких же как те, чьи имена неугасимыми письменами занесены в историю Паунвереского приходского училища. Между тем Тоотс, отпив из своей чашки небольшой глоток, с ужасом замечает, что кофе сильно отдает керосином. Первый глоток, правда, кое-как сошел, но со вторым и последующими дело грозит обернуться куда плачевнее. Первого глотка он не смог предотвратить из-за его неожиданности, и тот самым естественным образом проследовал туда, куда и полагалось, но дальше... Совиные глаза Тоотса становятся еще круглее, он беспомощно озирается по сторонам. Если бы появилась откуда-нибудь тайная сила, которая невидимкой вылизала бы все содержимое его чашки, как он был бы ей благодарен! Но, увы, "сила" эта, видимо, уже выпила свою чашку утреннего кофе и не появляется. Сейчас "сила" эта, должно быть, отдыхает где-нибудь под сенью леса на берегу речки, греет на солнышке пятки и вздутое пузо и даже не помышляет о том, чтобы запить свой завтрак этим накеросиненным кофе. В то же время Тоотсу бросается в глаза еще одно странное обстоятельство. На краю масленки темнеет кусочек какого-то вещества, которое никак не может иметь ничего общего с маслом. Кажется, будто кто-то, залезая в масло, предварительно вытер подошвы ботинок о края масленки. -- Пожалуйста, господин Тоотс, - настойчиво предлагает портной, - кушайте, пожалуйста! Сделайте себе бутерброд и сверху положите ветчинки, ведь до обеда еще далеко. -- Премного благодарю, - отвечает Тоотс, искоса поглядывая на масленку. - Разумеется, - продолжает учтивый хозяин, - у нас, конечно, нет того, что было у вас там в России, но чем богаты, тем и рады. При этом он вытягивает шею и заглядывает в чашку гостя. -- Да пейте же! Да ешьте же! Вы ничего не кушаете. Отведайте хотя бы вот этого. "Отведайте хотя бы вот этого, - повторяет про себя Тоотс. У него сейчас одно желание: о, если бы все эти яства очутились от нег за тридевять земель! - Никогда мне в этой семье не везло, - думает он. - Пусть это будет в последний раз, в последний из последних!" Он собирается с духом, зажмуривает глаза и пьет из чашки глоток за глотком. Ух, какой жуткий напиток! Ему случалось пить ужасные напитки, но он уже убежден теперь: самый убийственный - тот, что он пьет сейчас. И вдруг он ощущает, как что-то отвратительное скапливается под грудью и ищет выхода. "Тук-тук-тук!" - стучит кто-то там у него внутри и посылает, словно предупреждение, острую отрыжку, заставляющую Тоотса зевнуть. -- Спасибо, - говорит он, не вытерпев, и быстро поднимается из-за стола. -- Так мало? - в один голос восклицают хозяин и хозяйка. - Ну выпейте же хотя бы еще одну чашечку! -- Нет, покорно благодарю! Больше одной чашки кофе не пью никогда, - отвечает Тоотс, подходя к открытому окну и жадно, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. - Видите ли, - объясняет он, стоя у окна. - Сердце мое... это самое сердце, будь оно неладно, не выносит кофе. Через несколько минут, когда уже и вся семья поднялась из-за стола, в голове Тоотса мелькает вдруг странная мысль, невольно заставляющая его поднести ко рту свой украшенный перстнем палец. "А что если эти рыжие дьяволы нарочно влили мне в кофе керосина? Ну, несдобровать им, если узнаю, что нарочно! - не может он удержаться от угрозы. - Не уберусь из Паунвере, пока не отмщу вам так, что до самой смерти будете помнить!" Но такое коварство мало вероятно: и родители и дети так милы и приветливы к гостю, выказывают по отношению к нему столько сердечности, что любой простой смертный прослезился бы. Но Йоозеп Тоотс, как о нем уже давно где-то было сказано, - далеко не простой смертный. V После кофе друзья идут прогуляться. Гейнрих Георг Аадниэль, нарядившись по-праздничному, берет на себя, так сказать, роль гида: ведь в Паунвере за время отсутствия Йоозепа произошло немало перемен. Построены новые дома, много старых заменены новыми, короче говоря, Паунвере теперь не узнать, и пояснения гида гостю так же нужны, как букве "i" - ее точка. Полуденное солнце жжет немилосердно. Тоотс то и дело вытирает платком пот со лба и оглядывает свои запыленные сапоги и брюки. Чувство у него такое, будто сюртук его стал вдруг очень узким и жмет под мышками. Затем он окидывает взглядом своего спутника. Аадниэль по-прежнему остался верен своим ботинкам на пуговичках: в таких он ходил когда-то в школу, в них шагает и сейчас по жизни, в них, должно быть, сойдет и в могилу; лишь длинный пиджак с разрезом сзади соломенная шляпа с узкими полями свидетельствуют о явной перемене во вкусах рыжеголового. В руке у него тросточка с блестящим набалдашником, которой он небрежно помахивает в воздухе. Так два одетых по-праздничному молодых человека приближаются к весьма будничному Паунвере. Тоотс похлопывает хлыстом по своим пыльным брюкам и заглядывает в небольшое зеркальце, которое он украдкой вытаскивает откуда-то из внутреннего кармана. Затем еще раз вытирает платком лоб, щеки и глаза. На мосту Киусна спутники останавливаются и, опершись грудью о перила, глядят вниз, на ручей. -- В этом месте ты тогда за Либле нырнул, - говорит Кийр, покосившись на Тоотса. -- Как это - нырнул? - спрашивает Тоотс, резко вскидывая голову. -- Ну, в школе потом говорили. Ты будто бы сам и рассказывал. -- Ничего я такого не говорил. -- Как же так? Это было в тот раз, когда ты от нас после крестин ушел. -- А-а! - припоминает теперь Тоотс. - Да, да, верно. Я в самом деле нырял здесь за Либле. Но тогда речка была куда глубже. Зима шла к концу. Тоотсу далеко не по душе этот допрос и подозрительный взгляд приятеля, который он все время ощущает на себе. Похоже на то, будто школьный товарищ пытается выведать у него тайны давно минувших лет. У Тоотса такое чувство, будто кто-то не особенно грузный, но и не совсем легкий взобрался ему на спину и горячо дышит в затылок. Имеется одно обстоятельство, которое и впрямь делает почти невероятным рассказ о спасении Либле: даже у самого мостика, где речка была якобы особенно опасной, оказывается до смешного мелко. Школьные товарищи еще несколько минут молча всматриваются в воду ручья, затем выпрямляются и идут дальше. Тоотс очень доволен, что щекотливый разговор так быстро кончился. Но рыжий сатана еще раз оглядывается на мостик и исподтишка лукаво усмехается. Его приятель из России прекрасно улавливает эту усмешку, понимает и ее скрытый смысл, но молчит. Однако где-то в незримой книге записано будет и это деяние, и если он в свое время остался перед Кийром, перед этим самым шагающим сейчас рядом Георгом Аадниэлем, в долгу, не задав ему хорошую трепку, то... то расплатиться никогда не поздно. Придется еще и добавить проценты за несколько лет. Не нравится Тоотсу и откровенно бесцеремонный переход приятеля на "ты". Сначала Кийр избегал ему говорить и "ты" и "вы", стараясь подыскать нечто среднее между ними, или же употреблял одновременно и то и другое. И вдруг сейчас, на мосту?.. Что он, собственно, думает? Или, может быть, решил, что перед ним прежний Йоозеп Тоотс, которому можно говорить в лицо все, что вздумается? Ну погоди же, это тоже будет тебе записано! Но тут рыжеволосый вдруг резко меняет тему разговора. -- Исиас, исиас, - шепчет он про себя. - Ты говорил, что у тебя в ноге исиас. Не объяснишь ли ты мне, что такое исиас? -- Ишиас, - строго поправляет его Тоотс и начинает выделывать правой ногой забавные фортели. - Ишиас, а не исиас! -- Хорошо, пусть будет ишиас. Но что это такое - ишиас? -- Ишиас? Неужели ты не знаешь, что такое ишиас? -- Никогда о такой хвори не слыхал. -- Ишиас - это такой недуг, - поясняет Тоотс, - которым хворают одни лишь богатые и образованные люди. Вам здесь в деревне на этот счет нечего беспокоиться, к вам оно не пристанет. -- Ну ладно, но что же он, этот исиас, делает? -- Ишиас, а не исиас! - снова поправляет Тоотс. - Ты спрашиваешь, что он делает? Думаешь, вероятно, что он по голове гладит? Ишиас прежде всего ударяет в ногу. Гляди, что он вытворяет. Смотри, как я хожу. Тоотс обгоняет Кийра на несколько шагов, делая при этом правой ногой странные движения и поднимая на шоссе облака пыли. -- Ой, ой! - испуганно вскрикивает Кийр. - Этот ис... ишиас - очень скверная штука. Но по деревне ты так не ходи, - предостерегающе добавляет он. -- Вот как! - Тоотс останавливается. - А как прикажешь мне по деревне ходить? -- Как раньше. -- А если не могу? -- А как ты раньше мог? -- Раньше! Раньше у меня ишиаса в ноге не было, а сейчас вдруг в ногу как ударит. Имей в виду, - продолжает объяснять больной приятель. - Ишиас - это такая болезнь, которая любит путешествовать. -- Путешествовать? -- Да-да, путешествовать, - подчеркивает Тоотс. - Путешествует она по человеческому телу, по так называемому организму. Прежде всего ударяет в ногу, посидит там, разведает все кругом и начинает блуждать. Сегодня ишиас этот у меня все время в бедре торчал, а сейчас обратно в голень залез. Но хуже всего, когда в голову ударит. Тут оратор на миг умолкает и выпускает из рук пуговицу на сюртуке приятеля, за которую он цепко ухватился, давая свои пояснения. -- В голову тоже бьет! - восклицает слушатель. - А чего ему там делать? -- Там, - многозначительно продолжает Тоотс, - там он может любой фокус выкинуть. Господину Иванову, помещику, у которого я служил, ишиас часто залезает в голову. И как ударит он господину Иванову в голову, так тот сразу хватает свою толстую палку и давай лупить первого встречного почем зря. И вот что удивительно: потом человек и сам не помнит, что натворил. Вот как, теперь понимаешь, что ишиас делает. Ты же хотел знать, что он делает. -- Гм... - рассуждает Кийр. - Так ишиас этот и вправду довольно опасная болезнь, раз она такая, как ты говоришь. А тебе она тоже в голову ударяет? -- До сих пор не случалось, - отвечает Тоотс, - но в любую минуту может ударить. -- Гм, гм... нет, пусть уж тогда лучше в ноге сидит. Лучше уж хромай и ходи, как тебе хочется. -- Сейчас мне хромать уже незачем, он у меня опять в бедро вернулся. Потоптавшись на месте, приятели идут дальше. Вскоре они приближаются к первым домикам Паунвере. В деревне много перемен, Тоотс это сразу замечает. Взять хотя бы те два новых дома, невдалеке от развилки дороги, которая ведет к кладбищу, - когда он жил в родных краях, домов этих не было. -- Здесь живет колбасных дел мастер, - говорит Кийр, указывая на первый из домов. "Колбасных дел мастер..." - повторяет про себя Тоотс эти необычные для него слова и оглядывает дом, окрашенный в красный цвет и напоминающий ему какой-то предмет, изготовленный его собственными руками когда-то очень-очень давно. В окне домика за стеклом висит круг заплесневелой колбасы, словно символ вечного круговорота жизни. На пороге сидит откормленная кошка и провожает прохожих равнодушным взглядом. В другом доме расположилась пекарня. Над дверью покачивается золоченный крендель, вертясь по ветру и словно кичась своей легкостью и внутренней пустотой. Из открытого окна выглядывает дородная белолицая женщина, как бы желая сказать, что здесь, в их доме, все белое: и мука, и булки, и люди. Дальше попадается лавка, знакомая Тоотсу издавна, - ничего достойного внимания приятели в ней не находят. Только вот вывески ее по обеим сторонам дверей за это время сильно потускнели: от изображенного на одной из них крестьянина с дымящейся трубкой дожди и буйные ветры не оставили ничего, кроме трубки, одной руки да пары сапог. И все же какие-то воспоминания влекут Тоотса заглянуть в эту лавку. К тому же, приятель говорил, что ему хочется пить, так что есть и предлог зайти сюда. Друзья входят в лавку и просят меду. Стаканов им не дают, и они прикладываются к бутылкам и "тянут", как выражается Кийр, прямо из горлышка. Тоотс пьет, а глаза его в это время обшаривают все помещение лавки; он напоминает сейчас капитана, обозревающего в подзорную трубу морской простор. -- Да, да, - говорит он, отрываясь от бутылки и кивая Кийру. - Не раз мы в эту лавчонку захаживали. Покидая лавку, Тоотс так сильно отрыгает, что даже сам с испугом оглядывается на лавочника. К счастью, тот здесь человек новый и ничего о Тоотсе не знает; будь на его месте прежний, не упустил бы случая позубоскалить. У порога Тоотс останавливается, плюет, позевывает и делает движение, которое даже Кийру кажется неожиданным и совершенно неуместным: он потягивается, будто спросонья. Ох, этот керосин, который он влил в себя вместо кофе! Будь он трижды проклят! Выпитый сейчас шипучий напиток снова поднял керосин откуда-то из глубины под самое горло, и вот теперь, о грешная душа, справляйся с ним как знаешь. Керосин этот, видимо, решил еще долго так разгуливать взад и вперед, совсем как ишиас, и даже не думает перевариваться в желудке. Кийр замечает выражение отчаяния на лице друга, и в душе его шевелятся мрачные предчувствия: в самом деле, не ударил ли ишиас Тоотсу в голову? Кийр делает несколько шагов в сторону, мурлыкая какой-то мотив, и шарит глазами по земле, словно что-то потерял на шоссе. Однако одним глазом он продолжает следить за своим другом - тот все еще плюется и позевывает. Но вскоре Тоотс приходит в себя; как бы в заключение он внушительно отплевывается, кашляет, что-то невнятно бормочет, и друзья идут дальше. Кийр с облегчением вздыхает, но спросить Тоотса о чем-либо не решается: бог знает, какие еще недуги и причуды могут оказаться у его богатого и образованного приятеля, и кто поручится, что какое-нибудь одно-единственное неосторожное слово не вызовет их новой вспышки! Впереди еще один новый дом, но уже без всякой вывески: Кийр объясняет, что дом этот предназначен для врача, но сейчас еще наполовину пуст. Затем друзья сворачивают налево и медленно идут по направлению к церковной мызе. У озера Вескиярве они снова на минуту задерживаются, и Тоотс находит, что озеро за эти годы сильно заросло. Мельница, как уверяет Кийр, судя по шуму, работает на всех парах: несмотря на жаркие дни, предвещающие близость лета, еще длится пора весеннего половодья и мельница может молоть во всю силу. Еще несколько десятков шагов по тропинке - и приятели очутились бы у церковной мызы, но тут Тоотс замечает на другой стороне озера еще нечто новое. За те годы, что Тоотса здесь не было, домик, стоящий на том берегу, перестроили, и сейчас он выглядит большим и нарядным. Если всмотреться пристальнее, то может показаться, будто домик этот врос в другой, выстроенный над ним, большой дом; посередине постройка эта теперь двухэтажная, и трудно сказать, в какую сторону она сейчас длиннее, в какую шире. Перед домом на берегу озера в свое время росла ива. Собственно, она и сейчас еще там, но рядом с высоким, внушительным домом кажется маленькой и жалкой. Под окном домика рос когда-то клен, но его уже нет; должно быть, это молодое красивое дерево уничтожили во время перестройки дома. -- Теперь там аптека, - говорит Кийр, указывая на изменивший свой облик дом. -- Да, вижу, - отвечает Тоотс. - Над дверью орел. Солнце палит все жарче; Тоотс теперь уже серьезнейшим образом начинает жалеть, что надел с утра свой длинный сюртук. Как свободно и приятно было бы сейчас шагать в легкой охотничьей куртке! Нынче весна необычайно жаркая, и если еще выпадут теплые дожди, то хлеба отлично пойдут в рост. Перед плотиной среди водорослей резвятся рыбешки, они ищут себе пищи возле камней, покрытых зеленой слизью; время от времени среди этих малышей поблескивает и спина более крупной рыбы, словно ей захотелось проверить, не слишком ли расшалилась ее меньшая братия. Тоотс задумчиво смотрит на озеро, испытывая нечто похожее на зависть: хорошо им плавать в прохладной воде - без воротничка, без сапог и черного сюртука! С каким наслаждением сидел бы он сейчас дома где-нибудь в тени, курил папиросы и размышлял о том о сем. На пороге мельницы появляются двое помольщиков: прислонившись к косякам двери, они закуривают и беседуют о погоде. Чтобы расслышать друг друга среди шума мельницы, они вынуждены чуть ли не кричать; как ни странно, до мостика голоса их доносятся куда яснее, чем они могли бы предположить. Когда все соображения насчет погоды уже высказаны, один из мужиков, глядя на мостик, обращается к другому: -- Это что за франты на мосту собрались? -- Кто их знает, - отвечает собеседник. - Одного я вроде бы где-то видел, а тот, в шляпе и сюртуке, совсем незнакомый. Тоотс и Кийр искоса поглядывают друг на друга, быстро отворачиваются и делают вид, будто вообще не слышат этого разговора. -- Гляди-ка, у того дьявола еще и перо на шляпе, точно граф какой, - продолжает мужичок помоложе; он, видимо, не собирается оставлять эту тему, не исчерпав ее полностью. Разговор их не очень-то интересует наших друзей, в особенности Тоотса, который внезапно начинает проявлять признаки нетерпения и делает Кийру знаки, что пора покинуть мост. Но в тот самый момент, когда друзья собираются уже свернуть к церковной мызе, открывается дверь аптеки и из нее выходит невысокий, сутулый, лысый человечек; заложив руки за спину, он начинает прохаживаться по шоссе. -- Это помощник аптекаря, - говорит Кийр, указывая на человечка. -- Ну и пусть! - через плечо бросает Тоотс. - А впрочем, погоди, - говорит он останавливаясь, - надо бы зайти и купить чего-нибудь, чтобы... -- Чего купить? - спрашивает Кийр. -- Чего-нибудь против тошноты. Меня уже с утра мутит, черт, то и дело зевать приходится. Надо бы принять чего-нибудь, чтоб растворило этот керосин, а то он всплывает и лезет к самому горлу. -- Какой керосин? - удивляется Кийр. -- Какой керосин! - отвечает Тоотс. - Мало ли какой керосин бывает на свете. При этом он, не говоря больше ни слова, поворачивается и шагает к аптеке. Кийр следует за ним, пытаясь уяснить себе смысл этих туманных фраз. Мужички провожают их недоуменным взглядом, причем тот, что постарше, так сильно тянет свою пустую трубку, что треск ее слышен на шоссе. -- И куда это их понесло? - доносятся до Кийра его слова. Тоотс подходит к аптекарю, приподнимает в знак приветствия шляпу и, указывая на дверь аптеки, что-то шепчет. Лысый человечек, который, как оказывается при ближайшем рассмотрении, помимо всего прочего обладает еще и большим красным носом, в свою очередь приветствует Тоотса кивком головы, что-то бормоча в ответ. Все трое входят в аптеку. Кийр идет последним, соображая про себя, что ему здесь купить: ведь такое солидное заведение существует не только для того, чтобы заглянуть сюда, поздороваться и выйти. -- Ну, что вам угодно? - спрашивает аптекарь, заходя за прилавок. Кийр почти уверен, что Тоотс станет говорить об ишиасе, но, к удивлению своему, слышит другое - приятель его жалуется на тошноту. Аптекарь, опершись на прилавок и обхватив руками свой большой лысый череп, заглядывает больному в глаза и, чуть усмехаясь, говорит: -- Против тошноты существует только одно лекарство, на все остальные не стоит выбрасывать деньги. С этими словами он выпрямляется, берет с прилавка стеклянную мензурку и идет к полке. Тоотс в это время разглядывает весы, блестящие медные гирьки, дробь в жестяной баночке рядом с ними и ждет, когда же начнется таинственный процесс развешивания лекарств, который с юных лет так прельщал его, когда случалось бывать в аптеках, и так интригует его и теперь. Но ничего подобного не происходит. Аптекарь снимает с полки бутыль со стеклянной пробкой, наливает мензурку до половины желтовато-красной жидкостью и, возвращаясь к Тоотсу, говорит: -- Выпейте-ка, посмотрим, пройдет ли тошнота. -- Все? - чуть испуганно спрашивает Тоотс и смотрит на полку, где бутыль со стеклянной пробкой выпятила в сторону прилавка свой круглый живот, украшенный этикеткой. "Bals. vulnerar. Kunz." - быстро прочитывает на ней Тоотс, берет мензурку и медленно ее опустошает. Аптекарь, не отрывая глаз, следит за своим клиентом, словно ожидая, что действие лекарства скажется тут же, сразу. На его красном носу, вначале казавшемся только красным, теперь сменяется все цвета радуги. Кийр замечает, как под лучами солнца, падающими в окно, капельки пота на этом необычайном носу искрятся подобно жемчугу. Тоотс морщится, вытирает платком рот и, вопросительно улыбаясь, смотрит на аптекаря. -- Ну? - спрашивает тот. - Не правда ли, лучше стало? -- Да-а, - протяжно говорит больной. - Как будто лучше. Но разрешите спросить, господин аптекарь, что это за лекарство? Пуншевое масло? -- Пуншевое масло... - повторяет аптекарь. - А вам что до этого? Главное, чтобы помогло. Начни мы каждому объяснять, какое лекарство даем, так и сами заболели бы. И что всего хуже - лекарства перестали бы действовать. Ибо имейте в виду, молодой человек, и запомните: лучшее лекарство приносят с собой сами больные. Напрасно вы будете искать это лекарство у нас на полках, имя ему - вера в силу лекарства! Да, именно так. Пейте, что вам дают и не спрашивайте, не допытывайтесь. Верьте, надейтесь и любите - и вы преодолеете все. Вы еще молоды, лучшие годы у вас впереди, вам будет принадлежать весь мир, если только сумеете правильно взяться за дело. Не так ли? Хм? Что? А сейчас, - добавляет в заключение аптекарь, - и меня самого что-то затошнило. Не будет большим грехом, если и я чуть подкреплю свою веру. Ибо учтите, молодой человек, и запомните, что еще в священном писании сказано: "Врач, исцелися сам". С этими словами аптекарь подходит к полке, наливает в мензурку желтовато-красной жидкости, поднимает на мгновение взор к потолку и, звонко прищелкнув большим и средним пальцами над головой, залпом опорожняет мензурку. Затем открывает белую банку, вынимает несколько миндалин и ловко отправляет их в рот. Там он, подперев щеку рукой, снова облокачивается на прилавок, заглядывает Тоотсу в глаза и, шамкая беззубым ртом, говорит: -- А чем же соль солить, если соль пресной стала? Хм? А? Ответьте мне на этот вопрос, молодой человек. Кийр недоуменно озирается вокруг. И это, и все, что говорилось раньше, так странно и нелепо, что он ничего не сумел бы ответить аптекарю. Но Тоотс, чьи глаза приобрели какой-то масляный блеск, закуривает папиросу и, видимо, знает, что сказать. -- Я долго пробыл на чужбине, - начинает он. - Годами блуждал по России, сейчас вернулся на родину, чтобы подлечиться, и теперь меня здесь ни один черт не узнает. После такого долгого отсутствия я сегодня впервые попал в Паунвере, встретился здесь со своим школьным товарищем, и вот я здесь. Извините... - добавляет он, откашливаясь, - разрешите представиться: моя фамилия Тоотс. -- Очень приятно! - бормочет аптекарь и тоже называет себя. Новые знакомые пожимают друг другу руки, Тоотс предлагает лысому парню папиросу и продолжает: -- Между прочим, - говорит он, - должен заметить, что Паунвере за это время сильно изменилось. Не будь со мной старого друга... разрешите познакомить - господин Гейнрих Георг Аадниэль Кийр... да, так не будь со мной старого друга, я бы здесь заблудился. Но теперь, когда со мной этот надежный провожатый... да, теперь... Вообще я очень рад, что познакомился с вами, ведь приятные знакомства на улице не валяются, особенно в деревенской глуши. -- Ну ладно, - отвечает аптекарь, - а теперь скажите мне откровенно, молодой человек, лекарство вам действительно помогло или дать еще вторую порцию, хм, а? -- Не надо, - говорит Тоотс так непринужденно, словно он знаком с аптекарем уже тысячу лет. - Нет, нет, мне теперь гораздо лучше. Но раз вы полагаете, то, пожалуй, можно бы... можно бы принять еще одну порцию, так сказать про запас. Аптекарь удаляется с мензуркой к полке, Тоотс принимает вторую порцию лекарства против тошноты. Лысый приносит и ставит на прилавок также белую баночку и велит закусить миндалем. -- Да-а, - произносят оба разом, и каждый ждет, что скажет другой. Но так как никому из них ничего особенного в голову не приходит, то аптекарь, обернувшись к Кийру, спрашивает: -- А ваш друг Рафаэль? Не желает ли и он подкрепиться немножко? Но имейте в виду, даже в песне говорится: "О, юности прекрасная пора, она ушла и больше не вернется". Ведь верно, хм, а? Нальем, что ли? Но "друг Рафаэль" покачивает головой и, вежливо улыбаясь, заявляет, что он совершенно здоров. -- Пей, пей, - поддерживает аптекаря Тоотс, - это кровь очищает и силы придает. -- Нет, не хочу, - противится рыжеголовый. -- Нет, так нет, - бормочет аптекарь и добавляет уже громче: - В наше время принуждения нету. Но однако я должен сказать: здоровье у меня, видимо, не в порядке. Придется, пожалуй, налить себе еще одну порцию спиртуозуса, а то здесь под ложечкой что-то... Такое чувство, что нужно еще пару капель из этой бутылки капнуть, на сахарной водичке принять и миндалинкой закусить. Что вы на это скажете, хм, а? При этом лысый лукаво подмигивает Тоотсу, шевелит своими седыми усами и подходит к полке, где до краев наполняет мензурку тем же лекарством. Кийр с удивлением следит за его движениями и приходит к выводу, что аптекарские капли бывают самого различного свойства: аптекарь уверял, что нальет только две капли, а между тем банка наполнялась до краев. Затем рыжеволосый разглядывает большую лысую голову аптекаря и решает, что это вполне естественное явление: ведь подумать только, какое огромное число названий лекарств должно умещаться в этой голове, и что же удивительного, если этот легион латинских слов вытеснил у него с макушки все волосы. И в то же время Кийр старается вдохнуть в свои легкие изрядную долю аптекарских запахов, считая это весьма полезным для здоровья. Аптекарь же, прищелкнув над головой пальцами, принимает свою "пару капель" без всякой сахарной водички. У Тоотса рот растягивается в широкую, благодушную и одобрительную улыбку. Он налегает грудью на прилавок, сбрасывает пепел папиросы на аптечные гири и плюет на пол. Кийр замечает все это и с испугом видит, что у школьного приятеля вдруг подкашиваются ноги. Но когда аптекарь возвращается к прилавку, его слабоногий клиент продолжает разговор в прежнем духе. -- Да, - говорит он, - Паунвере изменилось. Паунвере очень изменилось. Где раньше был камень, там сейчас пень, где был пень, там теперь камень, или же новый дом, или кто его знает, что еще. На каждом углу теперь свой колбасных дел мастер, и часовых дел мастер, и сапожных дел мастер, и... да, что я еще хотел сказать, господин аптекарь... ваше лекарство - это и впрямь замечательное лекарство. И если у меня в другой раз будет время, я снова зайду и покажу вам свой ишиас. Да, вот именно. Ик! Да... и вообще Паунвере изменилось. И... между прочим, должен сказать, что здесь собрался целый полк лысых. В каждом доме и в каждом дворе... ик! - блестит этакий шар, точно огромная электрическая лампа. Услышав эти слова, Кийр сильно пугается. Его школьный товарищ явно перешел всякие границы, и вообще пора убираться из аптеки, не то он бог знает еще чего наболтает здесь у прилавка, вон как его качает! Но пока ничего страшного не происходит. -- Ишь, черт! - говорит аптекарь, кивая Кийру головой. - Мне уже пятьдесят стукнуло, а он над моим лысым черепом издевается. Хотел бы я посмотреть, какой он будет в моли-то годы. Это говорится в шутливом тоне. Новые знакомые смеются и похлопывают друг друга по плечу. Некоторое время они еще беседуют: Тоотс рассказывает о России, о русских поместьях и о своей великолепной должности, но вскоре Кийр замечает нечто такое, от чего его мороз по коже пробирает. Аптекарь треплет Тоотса за волосы и называет его "чертовски славным парнем", а Тоотс крутит аптекарю нос и выражает желание взять себе на память "эту замечательную штуковину". Время от времени аптекарь совершает путешествие от прилавка к полке и обратно, причем содержимое пузатой бутылки заметно убывает. К счастью, в тот момент, когда новые знакомые собираются еще и померяться силой - кто кому придавит руку к прилавку, - в аптеке появляется какая-то старушка и спрашивает "зелье семи чертей"; поэтому, к удовольствию Кийра, состязание отменяется, и школьные товарища собираются уходить. Тоотсу, правда, хотелось бы еще и купить кое-что в аптеке, скажем, морскую соль, губку, зубную щетку, но Кийр советует отложить покупки до завтра. Наконец приятели прощаются с аптекарем, пообещав в скором времени навестить его снова. VI Когда они покидают аптеку и оказываются на шоссе, Тоотс неожиданно переходит на русский язык. -- Ну, пойдем, - говорит он Кийру. -- Куда? - робко спрашивает тот. Он не совсем уверен в своем запасе русских слов, но все же хочет показать, что учеба в школе и для него не прошла без толку. -- Не все ли равно, - отвечает Тоотс. - Пойдем! Сдвинув на затылок свою украшенную пером шляпу, он похлопывает хлыстом по голенищам сапог. Уголки его круглых совиных глаз слезятся, лоб и щеки лоснятся от пота. Свисающий на лоб рыжевато-белесый клок волос придает прибывшему из России другу вид человека, которому моря всего мира по колено. Кийр с минуту глядит на шагающую впереди развинченную фигуру и, моргая глазами, спрашивает: -- Что это за лекарство он тебе давал? -- А ты что, слепой, что ли? - отвечает Тоотс, по-русски. - Разве не видал, что на бутылке написано? -- Нет, не видал. -- Вот дурак! Видя, что товарищ ни за что не желает отказаться от разговора на чужом языке, Кийр старается перевести беседу на другую тему. -- Гляди-ка, Йоозеп, - говорит он, - видишь, там вдали наша новая пожарная каланча. -- А мне наплевать на ваш новый каланча. -- А там вот, чуть подальше, живет Старый бес - Ванапаган. -- Ванапаган! - удивленно восклицает Тоотс, забывая при этом даже свой русский язык. Но вскоре он, снова впадая в прежний тон, взмахивает в воздухе хлыстом и говорит: -- Так пойдем к этому Ванапагану, что ли? -- Нет, - смеется в ответ Кийр. - Так это же не настоящий Ванапаган. Это просто богач один, старый холостяк, выстроил себе дом и теперь там живет. Это окрестные жители прозвали его Ванапаганом. -- А я хочу на него посмотреть, - упрямится Тоотс. -- Не стоит, - уверяет Кийр. - Он такой сердитый, что нас и не впустит. А кроме того, во дворе у него злой пес, сразу нам в глотку вцепится. -- Ерунда! Пойдем! После длительных споров Кийру удается наконец отговорить Тоотса от посещения Ванапагана и друзья возвращаются на мост. За это время к прежним двум помольщикам присоединился и третий; он смеясь что-то им рассказывает. Когда наши друзья приближаются к мельнице, он вдруг прерывает рассказ и широко раскрытыми глазами, чуть ли не с испугом смотрит на шоссе. В то же время Кийр, взглянув в сторону мельницы, останавливается и подталкивает Тоотса локтем. -- Погляди-ка, Йоозеп, кто там, - говорит он. -- Наплевать! - отвечает Тоотс, размахивая хлыстом, и собирается идти дальше, даже не давая себе труда взглянуть в ту сторону. -- Постой, погоди! - кричит ему Кийр. - Пройдешь мимо - сам потом пожалеешь! Подожди! Но Тоотсу и не приходится ждать. Один из помольщиков уже на шоссе, он бегом обгоняет на несколько шагов неуверенно ступающего Тоотса, затем поворачивается и с серьезным видом идет ему прямо навстречу. Тот, видя перед собой незнакомого человека, отступает в сторону. То же самое делает и незнакомец. Направо, налево - но незнакомец так и остается прямо у Тоотса перед носом и загораживает ему дорогу. Этот нелепый танец на шоссе продолжается несколько минут, а Кийр в это время, стоя в сторонке, хихикает. Наконец Тоотс поднимает правую руку с хлыстом и возмущенно смотрит на этого назойливого насмешника. -- Это что за безобразие! - негодует он. -- Постой! Погоди! - смеясь отвечает ему неизвестный и хватается рукой за его хлыст. - Да не сердись, приятель! При слове "приятель" по лоснящемуся от пота лицу Тоотса пробегает тень недоумения. Вглядевшись пристальнее в лицо незнакомца, он восклицает: -- Черт побери! Имелик! -- Он самый! - отвечает тот. - Неужто ты и впрямь меня не узнал? Губы Тоотса растягиваются в широкую добродушную улыбку, совсем как тогда, когда он смотрел на аптекаря, глотавшего капли против тошноты и запивавшего их сахарной водичкой. -- Кийр, дьявол! - кричит он на подошедшего рыжеволосого. - Что ж ты мне раньше не сказал, что это Имелик! -- Я все время твердил, - оправдывается рыжеголовый, - а ты - никакого внимания. -- Имелик, Имелик! - повторяет Тоотс, словно не веря, что этот парень в перепачканной мукой одежде - действительно его бывший соученик. - Ну, здравствуй, дорогой мой однокашник! - растроганно восклицает он и бросается на шею улыбающемуся Имелику, при этом основательно пачкая мукой лацканы своего сюртука. Затем он вытаскивает из кармана коробку папирос, предлагает Имелику и, закуривая сам, продолжает: -- Чего же ты, чудак, мне сразу не сказал, что ты - Яан Имелик; а то прыгает тут у меня перед самым носом, будто кадриль танцует, а я думаю, думаю - что это за черт такой, которому на шоссе тесно стало? Под конец терпение лопнуло, хотел хлыстом огреть. Имелик сгибается в три погибели и хохочет до слез. -- А теперь скажи-ка, милый человек, - спрашивает он наконец, - как ты попал в Паунвере и откуда сейчас бредешь? Тоотс сильно затягивается папиросой и, закашлявшись от дыма, начинает объяснять, что утром, когда он выходил из дому, у него были совсем другие планы, но, как назло, подвернулся ему этот рыжий сатана, который таскает его теперь бог весть по каким закоулкам. Он-то сам, конечно, нисколько не виноват, ведь от него, как от пришельца в стране Иудейской, никто и не может требовать, чтобы он знал все тропы, все волчьи ямы и всех колбасников, которые здесь появились за время его отсутствия. -- Черт меня побери, - говорит он, - если б я мог себе представить, что этот субъект в ботиночках на пуговицах собирается сегодня со мной сделать! Прежде всего утром он решил меня угробить и напоил страшным ядом, так что я все это благословенное утро вынужден был ужасно чихать... то есть не чихать, а зевать! К счастью, аптекарь вовремя дал мне противоядие, так что... ну да, так что душа в теле уцелела. Ну вот, все это было утром, а что он со мной сейчас собирается делать, понятия не имею. Придется его самого спросить. Имеликом овладевает новый приступ смеха. Когда он глядит на своих школьных товарищей, кажется, будто смеются вместе с ним и его добрые голубые глаза. Как и в далекие школьные годы, на открытом и беззаботном лице его невозможно обнаружить даже пушка, который был бы предвестником будущих усов или бороды. Зато роскошные кудри его по-прежнему выбиваются из-под шапки и густыми прядями падают к вискам. -- Что за чушь ты несешь, Тоотс, - злится Кийр. - Кто тебя собирался убивать и кто тащит тебя по волчьим ямам? Нализался в аптеке и сам не знаешь, что говоришь... -- Я-то знаю, - упрямо твердит Тоотс. - Ей-ей, сущая правда, как только он заметил, что яд не действует, так и пристал ко мне: идем да идем к Ванапагану! Может, у тебя с ним уговор какой, поди знай, что вы еще собираетесь сделать. Хыкк! Будто у меня в свое время мало было возни с этой нечистью! Мало ли я с ними на кладбище дрался, еще тогда... когда... -- И это тоже вранье, - быстро возражает Кийр. - Ты сам хотел идти к Ванапагану. Я тебя и не звал, только показал, где он живет. -- Ну-у, - медленно цедит слова Тоотс, - если станешь отпираться, так я сразу же отведу тебя к Юри-Коротышке, он тебе задаст, чтоб ты больше о своей душе заботился. А то, гляди... Тут он неожиданно умолкает и сует палец, которым только что потрясал перед носом Кийра, себе в рот. Его осеняет вдруг мысль, от которой и так уже лоснящееся от пота лицо его начинает совсем сиять. -- Постойте, друзья! - говорит он таинственным тоном. - А что, если бы... если бы мы втроем отправились сейчас к Юри-Коротышке? Послушали бы, что он скажет; начнет ли опять ругаться да в угол ставить или задаст выучить наизусть какой-нибудь псалом. Что вы на это скажете, друзья? Пошли! -- Ну нет! - отвечает Имелик. - Сегодня не стоит. Но когда-нибудь в другой раз я охотно пошел бы с вами. Очень любопытно посмотреть, как он нас примет и как теперь станет с нами разговаривать. В свое время разговор этот был короткий и почти всегда один и тот же. -- Нет, сегодня ходить не стоит, - скорчив презрительную мину, добавляет Кийр и, указывая глазами на Тоотса, шепчет Имелику: -- Погляди, какой у него вид. Но Тоотс расслышал эти шепотом сказанные слова: -- Погляди, какой у него вид, - повторяет он, через плечо таращась на Кийра. - А какой, собственно говоря, у него вид? Чем он плох, собственно говоря? Что же, у него не такие же четыре ноги... или тьфу ты! - не четыре, а две, конечно... не такие же две ноги, как и у тебя? Ну ладно, не идем - так не идем. Пойдем в другой раз, в воскресенье, скажем, хм, а? Таких междометий, как два последние, Кийру раньше никогда не доводилось слышать от Тоотса, и теперь он силится припомнить, откуда тот их взял. Это же было совсем недавно... Так и есть, ведь аптекарь разговаривал точно так же. Рыжеволосый не может надивиться восприимчивости своего школьного друга. -- Правильно! - соглашается Имелик. - Лучше всего именно в воскресенье. Соберемся все у церкви, я притащу с собой Тиукса и пойдем. Только не забудьте! Я то уж обязательно в воскресенье буду около церкви, можете не сомневаться. -- Ну ладно, - заключает Тоотс, - все это очень хорошо, но вы, чудаки, не думаете, конечно, что я приехал в Паунвере жариться, хм, а? Ежели вам нравится торчать на солнцепеке - хыкк! - дело ваше, стойте здесь хоть до самого светопреставления или даже дольше, а я намерен поискать себе более прохладное местечко. Меня точно из льняного мочила вытащили, а на спине... посмотри, Кийр, мне кажется, у меня сюртук насквозь пропотел, хм, а? Кийр ощупывает спину своего соученика и заявляет, что пока еще "беды никакой нет", но все же лучше пойти куда-нибудь в тень, пока что... Он снова подмигивает Имелику и осторожно шепчет: -- Как бы его не стошнило... -- Ой, пошли на мельницу! - сразу же находит выход Имелик. - Хоть там всюду пыльно от муки, но потом мы эту пыль из одежды выколотим. Во всяком случае, там лучше, чем тут на солнце. Тоотс сразу же соглашается с этим предложением и без долгих раздумий поднимается на крыльцо мельницы, приветствуя двух других помольщиков, как старых знакомых. Кийр, правда, что-то бормочет про себя, вроде бы жалуясь, что ему некогда, но и он не в силах противиться приглашению Имелика. Через несколько секунд все трое уже на мельнице и Тоотс угощает всех присутствующих папиросами. Здесь разговаривать гораздо труднее. Шум мельничных жерновов совсем заглушает негромкую речь, видно лишь, как шевелятся у людей губы. -- Вот дьявольская штука! - надрывается Тоотс. - Чем больше к северу, тем погода жарче. У нас в Тамбове было совсем прохладно, а попал сюда, так словно в баню. А в Архангельске, или как его там, - наверное, до восьмидесяти градусов жара доходит. -- Ну, и одежда на вас добротная, - замечает один из мужиков, тот, что постарше, - поэтому вам и жарко. В этакую погоду надо было полегче одеться, чтоб ветерочек продувал. -- Полегче, - повторяет Тоотс. - У меня дома есть кое-что и полегче, но черт знает, почему я утром именно это надел. А теперь в нем прямо таешь. С этими словами он вытирает со лба пот, делает несколько неуверенных шагов и садится на мешок с мукой недалеко от дверей. Кийр втягивает голову в плечи, закрывает рот рукой и хихикает. До чего же нравится ему смотреть, как шикарный черный сюртук Тоотса все больше белеет, словно им вытирали мучной закром! Снизу, от мучных сусеков, что-то насвистывая, поднимается подручный мельника, поглядывает на странного посетителя, сидящего на мешке, и говорит: -- Ох, послушайте, зачем вы сюда сели, вы же испачкаетесь в муке. -- Ничего не поделаешь, - устало отвечает Тоотс, - у вас тут такая жара, что и носа не высунешь. -- Ну, ежели так, - предлагает услужливый парень, - ежели вам хочется отдохнуть, зайдите ко мне в комнату, присядьте или на кровать можно прилечь. Совет этот кажется Тоотсу вполне приемлемым. Он сует парню под нос коробку с папиросами и зажигает спичку. Еще несколько вопросов и ответов - и вся компания перебирается в комнату подручного мельника, где Тоотс сразу чувствует себя бодрее и начинает вдруг требовать, чтобы его взвесили. Это его желание немедленно исполняют, причем выясняется, что взвешиваемое тело весит ровно четыре пуда и тринадцать фунтов. -- А теперь, - говорит он Кийру, - становись-ка ты на весы, а я положу на другую сторону пять с половиной фунтов; увидишь - ни одна сторона не опустится. Помольщики откликаются на эту шутку громким смехом, отчего Тоотс ощущает еще больший прилив бодрости и приходит в превосходное настроение. Взмахнув несколько раз в воздухе хлыстом, он отзывает подручного мельника в сторону, хлопает парня по плечу и шепчет ему что-то на ухо. Тот слушает его сначала одним ухом, потом другим, но из-за шума мельницы собеседники, видимо, никак не могут понять друг друга. Тогда они еще больше удаляются от других и еще громче начинают что-то обсуждать, после чего парень кивком головы выражает свое согласие. Тоотс вытаскивает из кармана кошелек и выкладывает ему на ладонь несколько монет. Парень, насвистывая, выскакивает на шоссе и быстрым шагом направляется к дому с широкой крышей, как будто ему и дела нет ни до мельницы, ни до ее водяного колеса. x x x Спустя некоторое время в комнатке подручного можно наблюдать такую картину. У окна за столом сидит Тоотс в одной жилетке и без шляпы. Напротив разместился Имелик и наигрывает на каннеле, взятом у парня, любимую мелодию Тоотса - "рейлендер". Чуть подальше, прислонившись к стене, стоит Кийр и с хитрой усмешкой глядит на своих однокашников. Двое помольщиков уселись на кровать. Подручный мельника и пожилой крестьянин ушли в помещение мельницы. -- Забирай свою! - кричит вниз, в сусеки, подручный и сыплет в желоб из мешка зерно одного из помольщиков, сидящих в комнате. Бородач внизу быстро сгребает свою муку, минутку-две ждет и забирает также и кучку свежесмолотой чужой муки... -- Да-а, - говорит Тоотс, когда Имелик прерывает игру. - Я страшно рад, что через столько лет снова встретился со старыми друзьями. Теперь я могу со спокойной душой вернуться в Россию, потому... потому что повидал вас. -- То есть как это? - спрашивает Имелик. - Неужели ты так скоро собираешься обратно? -- Черт его знает, когда еще соберусь, - отвечает Тоотс. - Все будет зависеть от здоровья. А может, и вообще больше не поеду обратно в Россию... хыкк!.. Ведь каким бы ты барином там ни был, а все под чужим началом ходишь. Здесь вот, дома, сидишь себе на пороге сарая, и приходят тебе в голову всякие довольно-таки приятные мысли. А что, если бы взять Заболотье в свои руки да сделать из него образцовый хутор... Да... Приезжайте тогда в Заболотье учиться, как надо хлеб сеять, скот разводить, увидите, что значит система. Да, да... хыкк! Вы, дурачье, не думайте, будто я не знаю, что с хутором делать. Ого-го! Он в моих руках - что дудочка. Конечно... гм... гм... со стариком будет еще немало стычек, но с ним я справлюсь. У меня там на дне чемодана кое-что припасено, стоит мне эти рублики извлечь на свет божий, как старик согласится. Но пока пусть все остается как есть, я сперва чуточку осмотрюсь, подожду, что будет, а уж потом мы... При этом Тоотс берет со стола бутылку и разливает по стаканам желтоватый пенящийся напиток. Все пьют, Тоотс кричит: "За ваше здоровье!", а Имелик с еще большим подъемом наигрывает новую мелодию, которая припоминается друзьям смутно, словно сквозь туман. С лица Кийра исчезает лукавая улыбка, его серые тусклые глазки почти с испугом глядят на приятелей, и когда он, отойдя от стены, приближается к столу, то походка у него оказывается странной, кособокой, как у собаки. -- Нет, - произносит он наконец. - Мне денег не жаль, мне ничего не жаль, но я страшно боюсь - вдруг я таким останусь, как сейчас. -- Чего это ты? - удивленно спрашивают его однокашники. - Какие деньги? Каким это ты боишься остаться? -- Видите ли... - бормочет Кийр и снова опирается о стену. - Видите ли, у меня голова кружится. Я, наверное, пьян. Я не переношу этого... этого... ну как его?.. пива. Голова моя... Вдруг я таким и останусь - что тогда? Звонкий хохот покрывает эти полные отчаяния слова. Вошедшие в эту минуту парень с мельницы и бородатый крестьянин вопросительно глядят на смеющихся, потом переводят взгляд на тощего рыжего человечка, который, прислонившись спиной к стене, выставляет вперед то правую, то левую ногу, словно опасаясь, что в любое мгновение может грохнуться на пол. -- Да, да, - поддразнивает его Тоотс, - именно таким ты и останешься. От этой хвори никто еще не излечивался. Теперь ты на всю жизнь калека. Иди сейчас же к старому Кийру и скажи ему: "Корми меня и пои меня, шей для меня одежду, сам я больше ни к чему не способен, кривой я и кособокий, как еврейская буква, и башка у меня сейчас такая дурацкая, еще хуже, чем раньше, и дурацкой она навеки и останется". Так и скажи старому Кийру, а мы придем да поглядим, что он с тобой сделает. Хорошо было раньше надо мной потешаться, да еще пальцем указывать и приговаривать: "Гляди, какой у него вид!" Теперь сам в беду попал! А Тоотс, видишь, сидит себе за столом, как герой, и в ус не дует. По этому поводу вновь и вновь наполняются стаканы, все пьют и кричат: "Ваше здоровье!", поют какую-то песню, Имелик играет на каннеле марш и кто-то отпускает шуточки, главным образом по поводу несчастного рыжеголового парня, с каждой минутой все более впадающего в мрачную меланхолию. Под конец танцуют еще какой-то удивительный танец, только что придуманный, вместе с его названием, Тоотсом. Этот на первый взгляд очень несложный танец, задуманный главным образом для того, чтобы подразнить Кийра, вскоре становится популярным во всей округе и его потом часто танцуют в Паунвере. Это тот самый широко известный танец-свалка, когда парни, обхватив друг друга за плечи и образовав нечто вроде большого живого клубка, притопывая, разом прыгают с места на место. Посередине же, где толкотня и давка больше всего, стонет и потеет несчастный Кийр. Затем Имелик подгоняет к воротам мельницы свою лошадь, сажает обоих приятелей на телегу и везет их по домам. Перед домом арендатора с церковной мызы стоит высокий мужик с пышными усами и с изумлением глядит вслед проезжающим. -- Не узнаешь его? - спрашивает Имелик Тоотса, едва они успели отъехать подальше. -- Не заметил, - отвечает Тоотс и оборачивается. -- Это же твой старый приятель, арендатор с церковной мызы. -- А-а! - восклицает Тоотс; он готов уже спрыгнуть с телеги, но в этот момент Имелик подстегивает лошадь, и они едут дальше. Но Имелику приходится еще немало повозиться с Тоотсом, когда они подъезжают к дороге, ведущей к кладбищу. Здесь Тоотс снова порывается слезать с телеги и куда-то улизнуть; куда именно - он не говорит, одно только твердит, что "очень-очень нужно там побывать". После короткой потасовки, во время которой Тоотс вдруг упоминает хутор Рая, Имелик догадывается, что у приятеля на уме, и еще больше противится его попытке; в конце концов победа остается за Имеликом. Кийра, ослабевшего, с желтым лицом, "отпускают на волю" возле дома портного, и он бочком, спотыкаясь, медленно плетется домой. -- Ну и достанется ему от старика, - злорадствует Тоотс, глядя ему вслед. - Так ему и надо за его утренний керосин. И Тоотс с таким юмором описывает Имелику свой утренний кофе в семье Кийров, что тот всю дорогу хохочет. У ворот хутора Заболотье приятели долго пожимают друг другу руки и уславливаются в воскресенье встретиться возле церкви. VII Ночью Тоотс просыпается, шарит вокруг себя руками и пытается сообразить, где он сейчас находится. Вокруг кромешная тьма и жуткая тишина. В первое мгновение Тоотсу мерещится, что он в России, странно только, как он очутился здесь, на этом подозрительном ложе. Лежит он на какой-то рыхлой куче, из которой странно торчит множество шуршащих колючек, и пахнет она не то сеном, не то смолой. Постепенно нить его мысли приводит его в родные края, переносит внезапно во двор хутора Заболотье, затем в комнатушку отцовского дома, а потом уже, дав ему возможность поблуждать по Паунвере, ведет обратно во двор Заболотья. Но дальше? Что было дальше? Тоотс нащупывает кошелек с деньгами и кольцо и убеждается, что и то и другое при нем; во всяком случае, до сих пор он имел дело с честными людьми. Он роется в карманах, обнаруживает коробок со спичками и зажигает одну из них. Что это за странное помещение, куда он забрался на ночлег? Ни окон, ни дверей, ни стола, ни стула, одна лишь эта подозрительная зыбкая куча в углу, в которой там, где он лежит, образовалась глубокая ямка. И все-таки, погоди, дверь тут есть, он просто ее не заметил при тусклом свете спички. Дверь и должна быть, иначе как бы он мог сюда пробраться? Тоотс наступает ногой на тлеющую спичку, несколько секунд стоит в темноте, затем снова зажигает огонь, осторожно приоткрывает дверь и выглядывает в щель. Ага! Вдруг все становится ясным. Сомнений нет: он в сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он сюда попал - это уже другой вопрос. Так, так... теперь вчерашний день возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь - это была все же безумная затея! Тоотс, прислонившись к косяку двери, почесывает затылок и сплевывает. У, какой ужасный, противный вкус во рту! И все этот... Bals. vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что он еще сильнее не накрутил ему его красный нос! Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку коростель. Со скотного двора доносится тихое позвякивание колокольцев и погремушек, мычание сонных животных. Наверху что-то шуршит, кто-то ступает по крыше амбара едва слышными, робкими шагами. Потом звонко хлопают сильные крылья и громкий, пронзительный голос возвещает о близости рассвета. Вершины ив, растущих на лугу, словно плывут в серебристом тумане. Полная луна смотрит вниз на землю с тихой улыбкой, будто ей и самой приятно нести эту ночную вахту. Но красота весенней ночи не приводит Тоотса в умиление. Он глядит на луну равнодушно, ее спокойное сияние не производит на него никакого впечатления. Все это он уже видывал не раз, все это успело ему порядком надоесть. Одного лишь ему хотелось бы: посмотреть, как выглядит луна с обратной стороны. Но эта дуреха там наверху только и знает, что выпячивать один бок, совсем как Кийр, когда тот пробирался домой, и не думает показывать свою спину. Тоотс охотно раздобыл бы какой-нибудь длиннущий шест и навел бы там наверху порядок, но... бес его знает... И вообще, если подумать, так латинский язык этот, да и вся аптекарская премудрость - совсем не такая сложная штука, какой кажется с первого взгляда. Bals. vulnerar. Kunz... Ясно: слова эти неполные, сокращенные... Но если написать их полностью, едва ли что-нибудь уж очень изменится. Есть такое окончание - "ум", и с его помощью можно в латинском языке чудеса творить... Ох, с каким наслаждением выпил бы он сейчас чего-нибудь кисленького, чего-нибудь очень кислого... кваску или чего-нибудь в этом роде. Да, кстати, он не успел еще проверить, скрипит ли у них колодезный журавль, когда набираешь воду. Надо бы попробовать. Тоотс шагает к колодцу, вытаскивает полное ведро, ставит на сруб, пьет большими глотками через край и прислушивается, как вода булькает у него в горле. На мгновение у него возникает страстное желание выпить все ведро до дна, причем единственным толчком к этому оказывается такая мысль: "А почему это лошади могут?" Затем он снова прислушивается к песне коростеля и думает: "И чего он попусту орет! Спал бы, черт, когда все спят, и не каркал бы! И как только у него глотка не заболит!" - добавляет он про себя. Этого коростеля можно бы очень легко поймать, надо лишь незаметно подкрасться. Да о каких это, черт побери, деньгах болтал вчера Кийр на мельнице? Ведь он и ломаного гроша на пиво не дал; чего же он там пищал, что ему денег не жалко? А сколько у него самого, у Тоотса, в чемодане? Ага... ну да... ну хорошо. Пусть там и остаются про запас; во всяком случае, кольцо и часы тоже чего-нибудь да стоят. А мелочь не имеет смысла считать - это мусор. Но вообще-то лучше, если думаешь, что у тебя денег меньше, чем на самом деле, тогда словно бы спокойнее жить и меньше у тебя разочарований. Нить мысли у Тоотса обрывается через каждый вершок, многие отдельные кусочки ее такие коротенькие, что их никак не свяжешь; если бы их удалось как-нибудь сделать зримыми, то утром вокруг колодца оказался бы толстенный слой бахромы. К колодцу подходит дворняжка, сначала она вежливо помахивает хвостом, потом усаживается на задние лапы и принимается так ожесточенно почесываться, будто ей хочется начесаться впрок на всю ночь и будто эту важную процедуру она может проделывать только в чьем-либо обществе. Своим собачьим умом она уже успела все обдумать и пришла к выводу, что этот молодой человек, который так неожиданно появился у них во дворе, размахивая хлыстом, - не обычный гость, а существо, могущее оказать весьма значительное влияние на ее дальнейшую собачью судьбу. -- Ну? - произносит Тоотс, обращаясь к дворняге. Собака перестает чесаться и вопросительно глядит на Тоотса, словно хочет сказать: -- Что - "ну"? Давай дальше, ведь на одно-единственное слово мне и ответить-то нечего. -- Ты чего это тут ночью бродишь? - и в самом деле продолжает Тоотс. - Мой лягаш никогда не блуждал по ночам, а спал. И в словах, и в тоне, которым они сказаны, собака улавливает упрек по своему адресу и виновато опускает глаза. Собственно говоря, она прекрасно понимает, что ни в чем решительно не виновата, но считает все же уместным показать, будто и сама смущена своим поведением и раскаивается в грехах своих. Она накопила достаточный житейский опыт и сочла бы сейчас легкомыслием вместо прежних, испытанных приемов придумывать что-то новое. Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув исподлобья на собеседника, пытается снова почесаться. Но теперь она делает это очень небрежно, видимо, лишь для того, чтобы выйти из неловкого положения. Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что поможет выяснить их отношения. Но молодой человек не говорит ничего; по-прежнему царит молчание. Он присаживается на скамью у колодца, где сушатся вычищенные подойники, закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается взад и вперед и вопросительно смотрит на него. Имеется вполне надежное средство, с помощью которого можно вызвать людей на беседу, испробовать его или нет? Конечно, можно бы попробовать - сейчас удобный случай поближе познакомиться с этим чужаком, ведь днем они почти не встречаются. Собака встряхивается всем телом, неожиданно застывает на месте и прислушивается, поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она, однако, продолжает следить за молодым человеком, стараясь не упустить ни его движений, ни выражения лица. Такая позиция, думает собака, для начала вполне достаточна, чтобы вызвать в сидящем на скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами. И что ты скажешь - действительно, клюнуло! -- Что там, Кранц? - спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. - Чего ты прислушиваешься? Но радость победы собаке удается испытать всего один миг, потом она забывает свою роль и ей самой начинает казаться, что она и впрямь почуяла что-то подозрительное со стороны дороги. Мохнатое тело ее вздрагивает, а большие обвислые уши начинают так усиленно двигаться, словно пес решил с их помощью взметнуться в воздух. И не успевает Тоотс что-либо сказать, как тихий двор оглашается звонким лаем. -- Не понимаю, что там такое, - шепчет про себя Тоотс, встает и выходит вслед за собакой на дорогу. - А вдруг воры? Тогда просто повезло, что я вовремя проснулся. Но нигде - ни на дороге, ни далеко вокруг, насколько видит глаз при ясном лунном свете, - ни живой души. То же самое понимает и собака. Но, разумеется, она считает необходимым еще несколько раз тявкнуть - ведь надо же доказать, что весь этот сыр-бор загорелся не без причины. "Что-то было, - говорит ее лай. - Но это "что-то" черт знает куда исчезло и сейчас его уже не поймаешь. Когда мы были во дворе, то "оно" определенно было здесь, на дороге, но стоило нам зашуметь, как "оно" исчезло". Виляя хвостом, собака вертится в ногах у Тоотса, явно ожидая похвалы своему геройству. "Видишь, - хотелось бы, конечно, ей сказать, - как мы тут настороже! Малейший шорох от нас не ускользнет. Верно ведь, хм? Да скажи же мне что-нибудь!" Но Тоотс с минуту следит за извивающимся перед ним животным и отпускает затем весьма нелестное для Кранца замечание: -- Ну и глупый же ты пес, Кранц. Моя легавая была куда умнее. Она спокойно спала и поднимала шум лишь тогда, когда и в самом деле было что-нибудь подозрительное. Как-то раз мы с ее помощью даже воров поймали. А ты, дуреха, слышишь и видишь то, чего и вообще-то нет. Кажется, будто собака понимает его слова: она виновато опускает глаза. В то же время она вспоминает, из-за чего, собственно, пришлось ей поднимать лай. С этим трюком ей и правда не повезло, но надо все же как-то спасать положение. "То, чего и вообще-то нет, - чуть обиженно повторяет она про себя. - То, чего и вообще-то нет... А уверены ли вы, молодой барин, что тут ничего нет? Откуда можете вы, посторонний человек, знать, что тут ничего нет? Обождите немножко, - добавляет она, оборачиваясь, - сейчас я вам докажу, что тут все же есть что-то". Кранц деловито снует взад-вперед, прислушивается, встает на задние лапы, опираясь о стену амбара, фыркает, бежит на ржаное поле, возвращается и, наконец, где-то обнаруживает кошку, за которой и устремляется с оглушительным лаем. Оба в диком порыве проносятся мимо Тоотса и исчезают в полумраке дороги. Затем преследователь, прихрамывая, возвращается, садится перед Тоотсом, свешивает на сторону свой мокрый язык и, тяжело дыша, как бы говорит: "Видите, молодой барин, я же сказала: здесь что-то есть. Попробуйте-ка теперь назвать меня глупым псом, который суетится зря!" А луна медленно плывет по небу, все с той же спокойной улыбкой на полнощеком добродушном лице. От крыши хлева падает на ржаное поле тень, напоминающая очертания гроба. Над дорогой навис запах свежего сена и крапивы. Снизу, с болота, клубясь подымается туман... болото дышит. С шоссейной дороги доносится грохот телеги, где-то далеко лает собака, и крылатые часовые, перекликаясь, передают друг другу свой ночной пароль. Тоотс бормочет Кранцу что-то невнятное, почесывает затылок и смотрит вверх, на звездное небо. Вокруг луны бродят редкие белые облачка. -- Нет! - произносит наконец Тоотс одно-единственное слово и медленно шагает к амбару. VII Утром отец и сын обмениваются долгим, многозначительным взглядом. Говорят, что и молчание бывает красноречивым; что же тогда сказать о многозначительном взгляде, который подкрепляется еще и многозначительным молчанием! Весь этот день Йоозеп не отдает ни одного распоряжения, которые следовало бы выполнить "тотчас же". Он молча выпивает свой утренний кофе, перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый порошок, морщится и несколько раз повторяет: "Черт возьми!" Затем он усаживается на пороге сарая и, болтая ногами, грызет соломинку. Потом снова возвращается во двор, немного беседует с матерью, заводит разговор о том, как выращиваются свиньи, и о других хозяйственных делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара. Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и вообще из всей жизни Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется обмякшим и вялым. В окрестностях Паунвере шатался в поисках пристанища примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине у Тоотса. В полдень мать Йоозепа подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и зовет: -- Йоозеп! Кушать хочешь? -- Да что-то не особенно, - доносится из сеней слабый голос. -- Что с тобой? Болен ты? -- Нет... нет... Только ишиас этот, или как его звать... ломота в ногах. Лежу тут на сосновых ветках да на сенной трухе - может, выгонят болезнь. -- Но кушать-то все равно нужно, - не унимается мать. - Ломота - хворь упорная, это верно; гляди, как она тебя вчера подкосила, ты и ходить не мог... А только поесть надо, это лечению не помешает. -- Оно, конечно, не помешает, - слышится голос из темноты. Голос этот такой низкий и глубокий, что есть все основания надеяться: если хорошо над ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом. -- Так иди же! - говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом. Через несколько часов мы видим Тоотса на пороге амбара - он сидит в позе человека, глубоко над чем-то размышляющего. "Гм... - старается он припомнить. - Купил я вчера мочалку и морскую соль или не покупал? Или все же купил, но где-то забыл? Сам бес не разберет!" Вообще можно подумать, что Тоотсу нравится размышлять, вспоминать прошедшие времена и строить планы на будущее именно так, сидя на пороге. А если случается, что ему некоторые вещи недостаточно ясны, то неизменный виновник этого - "бес". "Гм, гм... - продолжает он рассуждать. - Купил я морскую смолу... фу ты! морскую соль, а не морскую смолу... так вот - купил я морскую соль и мочалку или не покупал? Но все эти штучки, конечно, ерунда по сравнению с этим самым... этим, ну как его... Так и есть!" Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль. "Неужели я вчера и впрямь ходил туда? - с ужасом спрашивает он себя. - Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как..." Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко, а Кийр... О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б даже он прожил тысячу лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не туда! Но что же тогда делать? Под вечер Тоотс напяливает свою украшенную пером шляпу, снимает с гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере. Сегодня он уже в своем обычном охотничьем костюме, так как одно все же запомнилось ему твердо: сюртук - далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую жаркую пору. Поравнявшись с домом портного, он переходит на быстрый петушиный шаг и старается смотреть совсем в другую сторону, словно никогда и не имел ничего общего с обитателями этого дома. На перекрестке он на мгновение останавливается, глядит в сторону кладбища и чуть слышно бормочет про себя: -- Здесь мы были - это факт. Но пошел ли я по этой же дороге к кладбищу... разрази меня гром - не припомню. Все-таки, видимо, не пошел, - чуть погодя добавляет он. - Вспоминается, будто мы прощались с Имеликом у ворот Заболотья и о чем-то уславливались... Если бы я пошел на хутор Ра... Рая, как мог бы я потом встретить Имелика? Нет, должно быть, вчера я туда не ходил. Обсуждая таким образом преданные забвению события, Тоотс медленно, как бы нехотя бредет к кладбищу. Солнце уже заходит, на крестах среди деревьев вспыхивают медные дощечки. Неожиданно откуда-то появляется длинноногий юноша в соломенной шляпе с узкими полями и, поигрывая тросточкой, приближается к кладбищу с противоположной стороны. Он успел уже взобраться на гребень холма, где лежит кладбище, и в лучах заходящего солнца напоминает сейчас огромный гвоздь о двух ножках, скрепляющий небо с землей.