умрет. Хоть бы рубцов на плече не осталось. А когда я искал в ванной вату, чтобы остановить кровь, я наткнулся на пушистого желтого утенка - он у нас когда-то висел на елке, и вспомнил, какие мы с ней тогда были счастливые... А, черт, мне даже не верится, что я здесь сижу. - И, чувствуя, как рука Бэббита крепче сжала его плечо, Поль вздохнул: - Я рад, что ты пришел. Но я думал, может быть, ты станешь читать мне нотации, а когда убьешь человека и попадешь сюда и переживешь все это... там, около нашего дома, собралась огромная толпа, все смотрели, как полисмены тащат меня... Нет, давай больше об этом не говорить. Но сам он продолжал говорить монотонным, испуганным, полубезумным шепотом. Чтобы отвлечь его, Бэббит сказал: - Слушай, у тебя на щеке синяк! - Да. Меня полисмен ударил. Полисмены, как видно, любят воспитывать преступников. Огромный такой детина. Не позволили мне помочь перенести Зиллу в карету. - Поль! Перестань! Выслушай меня! Она не умрет, а когда все уладится, мы с тобой опять уедем в Мэн. Может быть, и твою Мэй Арнольд возьмем с собой. Съезжу в Чикаго, приглашу ее. Славная она женщина, честное слово! А потом я постараюсь тебя устроить где-нибудь далеко, на Западе, может быть, в Сиэтле, - говорят, чудесный город. Поль криво улыбнулся. Но Бэббит говорил без удержу. Он не знал - слушает ли его Поль, но он говорил без конца, пока не пришел адвокат Поля - П.-Д.Максвелл, суетливый и неприветливый человек, который кивнул Бэббиту и тут же сказал: - Нам бы с Рислингом не мешало на минутку остаться наедине... Крепко пожав руку Полю, Бэббит пошел в контору и дождался, пока туда мелкими шажками не выбежал Максвелл. - Слушайте, старина, - умоляюще сказал Бэббит адвокату, - чем бы я мог помочь? - Ничем. Абсолютно ничем. По крайней мере, сейчас, - ответил Максвелл. - Простите. Спешу. И не ходите к нему. Я попросил доктора впрыснуть ему морфий. Может быть, он уснет. Бэббиту казалось, что возвращаться в контору как-то непорядочно. Как будто с похорон... Он поехал в городскую больницу - справиться насчет Зиллы. Ему сказали, что она, очевидно, будет жить. Пуля из огромного револьвера - сорок четвертый калибр, военного образца, - раздробила ей плечо и прошла вверх навылет. Он отправился домой и застал жену в восторженно-испуганном состоянии, в какое нас всегда приводят трагедии друзей. - Конечно, Поля винить нельзя, но все это потому и вышло, что он бегал за женщинами, вместо того чтобы нести свой крест, как подобает христианину. У Бэббита не было сил ответить так, как ему хотелось. Он только сказал, что полагалось, насчет того, как христиане несут свои кресты, и ушел мыть машину. Упорно, терпеливо он скреб масляные пятна на крыше, счищал грязь, присохшую к колесам. Потом долго мыл руки, тер их пемзой, радуясь, что его пухлым пальцам больно. - Руки как у женщины - даже противно! Ох!.. За обедом, когда жена снова начала неизбежный разговор, он закричал: - Я запрещаю говорить о Поле! Ни слова, понятно тебе? Я сам скажу все, что нужно, слышишь! По крайней мере, хоть в одном доме, среди всех городских сплетен и пересудов, не будет разговоров, что мы, мол, не такие грешники. И выкинь, пожалуйста, эти грязные газеты из дому! Однако он сам после обеда внимательно прочел все газеты. Часов около девяти он поехал к адвокату Максвеллу. Его приняли довольно неприветливо. - В чем дело? - спросил Максвелл. - Хочу предложить свои услуги на суде. У меня явилась одна мысль. Почему бы мне не дать под присягой показания, что я был там и она первая схватила револьвер, а Поль пытался его вырвать, и револьвер случайно выстрелил. - Хотите дать ложные показания? - Что? М-да, наверно, это ложные показания. Скажите - а это помогло бы? - Да вы понимаете, что такое ложные показания! - Бросьте вы эти глупости! Простите, Максвелл, я не хотел вас обидеть. Знаю одно: каких только ложных показаний не дают, чтобы захватить какой-нибудь несчастный участок, вы это сами знаете, а тут, когда надо спасти Поля от тюрьмы... да я готов до хрипоты давать любые показания, ложные они или нет. - Нельзя. Тут не только этика не позволяет, я просто боюсь, что это бесполезно. Прокурор разоблачит вас немедленно. Всем известно, что в комнате, кроме Рислинга и его жены, никого не было. - Тогда вот что. Разрешите мне выступить свидетелем, я дам присягу - и это уже будет чистейшая правда, - что она его буквально довела до сумасшествия. - Нет. Простите, но Рислинг категорически отказывается от каких бы то ни было показаний, порочащих его жену. Он настаивает на своей виновности. - Ну, хорошо, пусть тогда я дам хоть какие-нибудь показания - все, что вы найдете нужным. Позвольте же мне хоть чем-нибудь помочь... - Простите меня, Бэббит, но самое лучшее, что вы можете сделать - мне очень неприятно говорить это, - но больше всего вы нам поможете, если не станете вмешиваться! Бэббит неловко вертел в руках шляпу, с видом несостоятельного должника, и эти слова так явно обидели его, что Максвелл смягчился: - Не хочется вас обижать, но мы оба стараемся помочь Рислингу, и больше тут ни с чем считаться не приходится. Беда ваша, Бэббит, в том, что вы из тех, кто не умеет держать язык за зубами. Слишком любите слушать свой собственный голос. Может быть, я и вызвал бы вас свидетелем, но я знаю, что, стоит вам выйти на свидетельское место, вы так разболтаетесь, что все испортите. Простите, мне нужно просмотреть кое-какие бумаги... Извините меня, пожалуйста! Все следующее утро он набирался мужества для встречи с пустомелями из Спортивного клуба. Начнется трепотня по адресу Поля, будут, облизываясь, говорить гадости. Но за столом "дебоширов" о Поле даже не упомянули. Все старательно обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. Бэббит любил их за это, как никогда. Он вообразил, очевидно, по книжкам, что суд над Полем будет сложным и долгим, с ожесточенными спорами, толпой настороженных зрителей и неожиданными сокрушительными свидетельскими показаниями. На самом деле весь суд продолжался минут пятнадцать и выслушивались, главным образом, показания врачей, которые разъяснили, что Зилла совсем поправится и что Поль находился в состоянии аффекта. На следующий день Поль был приговорен к трехгодичному заключению в Центральной тюрьме штата, куда его увезли в чрезвычайно будничной обстановке, без всяких наручников, - он просто устало плелся рядом с жизнерадостным помощником шерифа, и, попрощавшись с ним на вокзале, Бэббит вернулся в свою контору, чувствуя, что мир без Поля лишился всякого смысла. 23 Он был очень занят с марта по июнь. Он Старался не думать, не расстраиваться. И жена и соседи вели себя благородно. Каждый вечер он играл в бридж или ходил в кино. И дни проходили безличные, молчаливые. В июне миссис Бэббит с Тинкой уехали на Восток, к родственникам, и Бэббит мог делать что угодно, - только он сам не знал, что именно. Весь день после их отъезда он думал о том, как свободно стало дома, - можно, если захочется, бесноваться, ругаться на чем свет стоит и не разыгрывать примерного мужа. Он подумал: "Могу устроить настоящий кутеж сегодня вечером, вернуться хоть в два часа ночи, без всяких объяснений. Ура!" - и тут же позвонил Верджилу Гэнчу и Эдди Свенсону. Но оба в этот вечер были заняты, и вдруг ему показалось до одури скучным столько возиться ради разгульной жизни. За обедом он был молчалив, непривычно ласков о Тедом и Вероной, не возражал, хотя и не соглашался, когда Верона сообщила ему свое мнение о мнении Кеннета Эскотта насчет мнения доктора Джона Дженнисона Дрю о мнениях эволюционистов. Тед в эти летние каникулы работал в гараже и рассказывал о своих победах за день: как он нашел трещину в подшипнике, что сказал Старому Ворчуну, как объяснил мастеру будущее беспроволочного телефона. После обеда Тед и Верона ушли на вечеринку. Прислуга тоже ушла. Редко Бэббит оказывался дома в таком одиночестве. Он не знал, куда деваться. Ему хотелось развлечься как-то по-другому, а не читать вечные комиксы в газете. Он поднялся в комнату к Вероне, сел на ее голубое с белым девственное ложе и стал просматривать книги, хмыкая и что-то бормоча себе под нос солидным, респектабельным голосом. Конрад - "Спасение", томик со странным названием "Лики Земли", стихи поэта Вэйчела Линдзи (весьма странные стихи, подумал Бэббит), очерки Г.-Л.Менкена - очень неподходящая литература, издевка над церковью, над всем, что свято. Книги ему не понравились. Он чувствовал в них дух бунтарства против приличий и всяческой респектабельности. Все эти авторы - и, наверно, авторы знаменитые, подумал он, - не очень-то стараются рассказать интересную историю, которая помогла бы человеку отвлечься от неприятностей. Он вздохнул. Тут он увидел книгу "Три фальшивые монеты" Джозефа Хергесгеймера. Ага, кажется, что-то подходящее! Наверно, приключенческая история, как будто про фальшивомонетчиков, про то, как сыщики крадутся ночью в старинный дом. Он взял книгу под мышку, спустился вниз по лестнице и, торжественно усевшись под торшером, начал читать: "Сумерки синеватой пыльцой упали в неглубокие складки поросших лесом холмов. Стоял ранний октябрь, но легким морозом уже прихватило золотые листья клена, на испанских дубах появились винно-красные заплаты, ивняк ярко пылал в темнеющем кустарнике. Стая диких гусей чертила спокойный узор в низком небе над холмами, уплывая в тихий пепельный вечер. Хауат Пенни, стоя на едва заметной просеке, решил, что их медленный мерный путь лежит слишком далеко, вне выстрела... Но ему и не хотелось охотиться на гусей. День увядал, и с ним испарялась острота ощущений; обычное безразличие все сильнее овладевало Хауатом". Опять то же самое: недовольство простой добротной действительностью. Бэббит отложил книгу, вслушался в тишину. Все двери в доме были открыты. Из кухни доносилось еле слышное капанье тающего в холодильнике льда - неотвязный, настойчивый звук. Бэббит подошел к окну. Стоял пасмурный летний вечер, в сквозь металлические сетки уличные фонари походили на бледные огненные кресты. Весь мир стал неестественным. Пока Бэббит раздумывал, Верона и Тед вернулись и легли спать. В спящем доме сгустилась тишина. Он надел шляпу - свой респектабельный котелок, закурил сигару и стал прохаживаться перед домом - внушительная, достойная, ничем не примечательная фигура, - и гудел себе под нос: "Серебро в золотистых прядях". Мелькнула мысль: "Не позвонить ли Полю?" И сразу все вспомнилось. Он представил себе Поля в одежде каторжника и, мучаясь этой мыслью, сам не верил в нее. Все казалось нереальным в этот околдованный туманом вечер. Если бы Майра была здесь, она намекнула бы: "Кажется, сейчас уже очень поздно, Джорджи?" Он бродил одинокий, не зная, что делать с нежеланной свободой. Туман скрыл его дом. Мир застыл в первозданном хаосе, неподвижный, бесстрастный. В тумане показался человек, он шел такими быстрыми шагами, что под неверным светом уличного фонаря казалось, будто он в ярости мечется по улице. При каждом шаге он взмахивал палкой и с треском бил по тротуару. Пенсне на широкой фатовской ленте прыгало у него на животе. Ошеломленный Бэббит узнал в нем Чама Фринка. Фринк застыл на месте, уставился на Бэббита и торжественно изрек: - Еще один дурак. Джордж Бэббит. Живет ждач... сдачей домов. Знаешь, кто я? Я - предатель поэзии. Пьян? Р-рразболтался? Плевать! Знаешь, кем я мог быть? Джином Фильдом или Джеймсом Уиткомом Райли. А может, и Стивенсоном. Да, мог. Есть фантазия. Воображение. Вот. Вы послушайте. Сейчас сочинил: Луг переливчато летом поет: Шмели, шалопаи и честный народ. Что, слыхали? Вдохно-ве... вдохновение. Сам сочинил. И сам не знаю, что это значит. Хороший стих. Для детской песенки. А что я пишу? Дрянь! Бодрые стишки! Все дрянь! А мог бы писать иначе - да поздно!.. Фринк ринулся вперед с устрашающей быстротой; казалось, он вот-вот упадет, но все-таки он держался на ногах. Бэббит был бы удивлен ничуть не меньше, если б перед ним из тумана появился призрак, держа голову под мышкой. Однако он с полным равнодушием выслушал Фринка, пробормотал: "Обалдел, бедняга!" - и тут же забыл о нем. Он медленно побрел домой, решительно подошел к холодильнику и стал опустошать его. Когда миссис Бэббит была дома, это считалось одним из самых страшных хозяйственных преступлений. Стоя около закрытых стиральных баков, он съел ножку цыпленка, полтарелки малинового желе и ворча проглотил холодную и скользкую вареную картошку. Он напряженно думал. Ему пришло в голову, что, может быть, вся его деятельная жизнь, к которой он привык, идет впустую; что и рай, каким его изображает достопочтенный доктор Джон Дженнисон Дрю, и нереален, и достаточно скучен; что делать деньги - сомнительное удовольствие, что вряд ли стоит растить детей только для того, чтобы они потом сами растили детей, а те, в свою очередь, растили своих детей. К чему все это? Что ему, в сущности, нужно? Он вернулся в гостиную и лег на кушетку, заложив руки за голову. Что ему нужно? Богатство? Положение в обществе? Путешествия? Прислуга? Да, но не это главное... - Не знаю, не знаю... - вздохнул он. Но одно он знал твердо: ему нужен Поль Рислинг, а вместе с этим он неохотно признался, что ему нужна и юная волшебница - во плоти. Да, если бы у него была любимая женщина, он убежал бы к ней, склонил бы голову к ней на колени... Он подумал о своей стенографистке, мисс Мак-Гаун. Подумал о самой хорошенькой маникюрше в парикмахерской отеля "Торнлей". И, засыпая на кушетке, он почувствовал, что нашел в жизни нечто стоящее и теперь с трепетным восторгом пойдет на разрыв со всем, что добропорядочно и общепринято. На следующее утро он позабыл, что собрался стать бунтарем, но в конторе его все раздражало, и в одиннадцать часов, когда пошли бесконечные посетители и беспрерывные телефонные звонки, он сделал то, чего давно хотел, но не смел: удрал из конторы, ничего не сказав этим рабовладельцам - своим служащим, - и отправился в кино. Он радовался, что имеет право побыть в одиночестве. Он вышел из кино с жестокой решимостью - делать все, что захочется! Но когда он пришел завтракать, весь стол "дебоширов" встретил его громким хохотом. - Ага! Вот он, наш миллионер! - сказал Сидни Финкельштейн. - Да, я видел, как он ехал в своем локомобиле! - подхватил профессор Памфри. - Эх, хорошо быть таким ловкачом, как Джорджи! - протянул Верджил Гэнч. - Наверно, прикарманил весь Дорчестер. Я бы побоялся оставить хоть самый крохотный участочек без надзора, - Джордж непременно его подцепит! Бэббит понял, что "им про него что-то известно". Да, они, видно, решили его разыграть. В другое время он пришел бы в восторг от такой чести - стать центром внимания, но тут его это вдруг задело. Он фыркнул: - Верно. Скоро всех вас возьму к себе рассыльными. Но ему хотелось, чтобы эти шутки поскорее кончились. - Может, он ходил на свидание, - хохотали они. - Нет, он ждал своего старого приятеля, сэра Джерусалема Доука! - перебил другой. Бэббит не вытерпел: - Да говорите же наконец, в чем дело, лоботрясы! С чего вас так разобрало? - Уррра!! Джордж обиделся! - захихикал Сидни Финкельштейн, и все стали скалить зубы. Наконец Гэнч выложил всю правду: он видел, как Бэббит выходил из кино среди бела дня! Шуткам не было конца. Сотни шуток, сотни смешков по поводу того, что он в рабочие часы ушел в кино. Бэббита не так раздражал Гэнч, как Сидни Финкельштейн, вертлявый, худой и рыжий, комментировавший каждую шутку. Раздражал его и большой кусок льда, плававший в стакане, - как только он хотел выпить воды, лед ему мешал, обжигал нос. В бешенстве он подумал, что Сидни похож на этот кусок льда. Но он вышел победителем: он выдержал все шутки, пока собеседникам не надоело и они не стали обсуждать более насущные вопросы. "Что это со мной сегодня? - подумал Бэббит. - Настроение из рук вон. Но зачем они столько болтают? Однако надо быть поосторожней, держать язык за зубами". Когда все закурили сигары, Бэббит заторопился: "Мне пора!" - и удрал под их крики: "Конечно, раз тебе непременно надо флиртовать с кассиршей кино..." Он слышал, как они гогочут за его спиной. Ему было неловко. И, торжественнейшим образом подтверждая заявление гардеробщика, что погода нынче теплая, он понимал, что больше всего ему хочется по-ребячески поведать свои горести юной волшебнице и найти в ней утешение. Он задержал мисс Мак-Гаун после диктовки писем. Он поискал тему для разговора, который согрел бы их отношения, превратил бы ее служебное безразличие в дружбу. - Куда вы думаете поехать в отпуск? - проворковал он. - Должно быть, к знакомым на ферму. Контракт Сиддонса вам сегодня перепечатать? - Нет, это не к спеху... Наверно, вы отлично проводите время, когда удираете от нас, чудаков? Она встала, собрала карандаши: - По-моему, тут чудаков нет, перепишу, пожалуй, когда кончу письма. И ушла. Бэббит решительно отрекся перед самим собой от мысли, что он пытался найти подход к мисс Мак-Гаун. - Глупости! Я отлично знал, что тут ничего не выйдет! - проворчал он. Эдди Свенсон, агент автомобильной фирмы, живший напротив Бэббита, устраивал воскресный ужин. Его жена Луэтта, молоденькая Луэтта, которая обожала джаз, яркие платья и развлечения, разошлась вовсю. "У нас будет так весело!" - кричала она каждому гостю. Бэббиту всегда неприятно было думать, что многим мужчинам она кажется весьма соблазнительной, но тут он признался себе, что она неотразимо соблазнительна и для него. Миссис Бэббит никогда не одобряла Луэтту, и Бэббит радовался, что в этот вечер жены здесь нет. Он настойчиво пытался помочь Луэтте на кухне, вынимал из духовки куриные котлеты, доставал сандвичи и салат из холодильника. Мимоходом он пожал ей руку, но она, к сожалению, этого не заметила. "А вы настоящая маленькая хозяюшка, Джорджи! Бегите в столовую, поставьте поднос на буфет". Бэббиту хотелось, чтобы Эдди Свенсон угостил их коктейлями, чтобы и Луэтта выпила. Ему хотелось... да, ему хотелось напустить на себя этакую богемность, как пишут в книжках. Вечеринки в студиях. Красивые женщины, независимые, без предрассудков. Не обязательно распутные. Нет, ни в коем случае! Но хотя бы не такие скучные, как на Цветущих Холмах. И как он их терпел столько лет... Но Эдди не угостил их коктейлями. Правда, за ужином было весело, и Орвиль Джонс не раз острил: "Как только Луэтта захочет сесть ко мне на колени, мигом отложу этот вкусный сандвич!" Но в общем все держались чинно, как полагается в воскресный вечер. Бэббит незаметно захватил место на диване рядом с Луэттой. И, болтая об автомобилях, слушая с застывшей улыбкой, как Луэтта рассказывает содержание фильма, который она видела в прошлую среду, и надеясь, что она когда-нибудь кончит расписывать сюжет, красоту героя и роскошь обстановки, Бэббит незаметно изучал Луэтту. Тонкая талия, перехваченная суровым шелковым поясом, густые брови, страстные глаза, тонкий пробор над широким лбом - в ней воплотилась для него вся молодость, вся прелесть, от которой становилось грустно. Он подумал, какой незаменимой спутницей она была бы в далеком путешествии на машине, в горах, на привале в сосновом лесу, над глубоким ущельем. Его трогала ее хрупкость, он сердился, что Эдди вечно с ней ссорится. Луэтта сразу стала для него юной волшебницей его снов. Он вдруг с удивлением открыл, что они оба всегда чувствовали романтическое влечение друг к другу. - Наверно, вы ведете ужасную жизнь, когда жены нет! - сказала она. - Еще бы! Я - скверный мальчишка, и тем горжусь. Вы как-нибудь вечерком подсыпьте своему Эдди снотворного в кофе и перебегите улицу: уж я вам покажу, как сбивать коктейли! - захохотал Бэббит. - А может быть, и прибегу! Ничего нельзя сказать заранее! - Отлично, как только надумаете, вывесьте в окне чердака полотенце, и я помчусь за джином! Все смеялись этим шалостям. Эдди Свенсон с довольным видом сказал, что заставит врача ежедневно делать анализы своего кофе. Остальные увлеклись разговором о наиболее сенсационных убийствах, случившихся в последнее время, но Бэббит вовлек Луэтту в интимную беседу. - Никогда в жизни не видел такого прелестного платья! - Вам действительно нравится? - Нравится? Да я заставлю Кеннета Эскотта написать в газетах, что лучше всех в Америке одевается миссис Луэтта Свенсон! - Зачем вы меня дразните! - Но она вся сияла. - Давайте потанцуем. Нет, Джорджи, вы непременно должны со мной потанцевать! Он запротестовал: - О, вы знаете, как я плохо танцую! - но сам уже неуклюже подымался с места. - Я вас научу. Я кого хотите могу научить! Глаза ее увлажнились, голос возбужденно звенел. Он был убежден, что покорил Луэтту. Крепко обняв ее, чувствуя ее нежную теплоту, он важно пошел кругами в тяжелом уанстепе. Всего раз или два он натолкнулся на других танцующих. "Ей-богу, не так уж плохо у меня выходит, смотрите, веду вас как настоящий танцор!" - ликовал он, а она деловито отвечала: "Да, да, - я вам говорю - я кого хотите могу научить, только не делайте таких больших шагов!" На миг он потерял уверенность, даже испугался и напряженно попробовал двигаться в такт музыке. Но его снова захватило очарование Луэтты. "Она должна меня полюбить, я ее заставлю!" - мысленно клялся он. Он даже попытался поцеловать локон над ушком. Она машинально отвела головку и так же машинально шепнула: "Не надо!" На миг она стала ему неприятна, но тут же в нем вспыхнула прежняя страсть. Танцуя с миссис Орвиль Джонс, он следил, как Луэтта летает по всей комнате в объятиях мужа. "Берегись! Не валяй дурака!" - предостерег он сам себя, подпрыгивая и сгибая толстые коленки в паре с миссис Джонс и бормоча этой достойной даме: "Фу, как жарко!" Неизвестно почему он подумал, что Поль сейчас в таком мрачном месте, где никто не танцует. "Я совсем спятил сегодня, надо бы уйти домой", - подумал он с беспокойством, но, оставив миссис Джонс, поторопился к прелестной Луэтте и потребовал: - Следующий - со мной! - О, мне так жарко! Я пропущу этот танец. - Тогда... - Он осмелел. - Тогда выйдем на веранду, посидим, отдохнем в прохладе. - Пожалуй... В ласковой темноте, под грохот и смех, доносившийся из комнат, он решительно взял ее руку. В ответ она сжала его пальцы и сразу же отпустила. - Луэтта! Вы лучше всех на свете! - Вы тоже хороший! - Правда? Вы должны меня полюбить! Я так одинок! - Ну, ничего, это пройдет, когда ваша жена вернется! - Нет, я всегда так одинок! Она подняла руку к подбородку, и он не решался до нее дотронуться. Он вздохнул: - Знаете, когда мне очень скверно и я... - Он чуть было не рассказал о Поле, о его трагедии, но даже ради любовных ухищрений нельзя было касаться таких священных чувств. - И когда я устаю от работы, от всего на свете, я люблю смотреть в окно, через улицу, и думать о вас. Знаете, однажды я видел вас во сне! - Хороший был сон? - Очаровательный! - А говорят, сны никогда не сбываются! Ну, мне надо идти! - Она встала. - Не уходите, прошу вас! Луэтта! - Нет, нельзя! Надо занимать гостей! - А, пусть они сами себя занимают! - Ну, как же можно! - Она беззаботно потрепала его по плечу и ускользнула. Минуты две он испытывал стыд и ребячливое желание удрать домой, но потом сказал себе: "Да я и не старался! Знал заранее, что ничего у меня не выйдет!" - и тут же побрел в зал и пригласил на танец миссис Орвиль Джонс, стараясь с подчеркнутой добродетельностью не смотреть на Луэтту, 24 Свидание с Полем в тюрьме казалось таким же нереальным, как та ночь, в тумане и путанице нерешенных вопросов. Ничего не видя, Бэббит прошел по тюремным коридорам, где воняло карболкой, в помещение, уставленное светло-желтыми деревянными скамьями, с дырочками в виде розеток, совсем как скамейки в сапожных лавках, где Бэббит бывал в детстве. Тюремщик ввел Поля - грязно-серая одежда, бледное, застывшее лицо. Он робко повиновался приказам тюремщика, покорно подал ему для осмотра табак и журналы, которые принес Бэббит. Он ни о чем не рассказывал, только проговорил: "Ничего, привыкаю!" - и еще: "Работаю в портняжной мастерской. Пальцы болят". Бэббит понял, что в этом мертвом доме и Поль омертвел. В поезде, по дороге домой, он подумал, что и в нем самом что-то умерло: умерла честная, непоколебимая вера в то, что мир хорош, умер страх перед общественным мнением, гордость своими успехами. Он был рад, что жена уехала. Он признался в этом себе, не оправдываясь. Ему было все равно. На ее визитной карточке стояло: "Миссис Дэниэл Джудик". Бэббит слышал о ней: вдова крупного торговца бумагой. Вероятно, ей было лет сорок с лишним, но в тот день она показалась Бэббиту много моложе. Пришла она узнать насчет квартиры, и, отстранив неопытную секретаршу, он сам занялся ею. Его тревожило и привлекало ее изящество, стройная фигура, черное полотняное платье в белую крапинку - такое легкое, элегантное. Широкая черная шляпа затеняла ее лицо. У нее были блестящие глаза, нежный округлый подбородок, гладкие розовые щеки. Бэббит гадал, накрашена она или нет, но в женских уловках он разбирался хуже любого мужчины. Она села, вертя в руках лиловый зонтик. Голос у нее был мягкий, но без всякого кокетства. - Не знаю, сможете ли вы мне помочь. - С наслаждением! - Я везде искала, по... Знаете, мне нужна небольшая квартира, одна - или, может быть, две спальни, гостиная, кухонька и ванная, но главное, хочется найти что-нибудь приятное, не в этих унылых старых домах, но и не в самых новых, там обычно такие ужасные, крикливые канделябры. И платить слишком дорого я тоже не в состоянии. Меня зовут Танис Джудик. - Кажется, у меня есть одна подходящая квартирка. Хотите проехаться, посмотреть? - Хорошо, у меня есть часа два свободных. В новом доме на Кэвендиш-стрит у Бэббита была квартира, которую он придерживал для Сидни Финкельштейна, но при мысли, что можно проехаться с этой приятнейшей дамой, он изменил своему другу Финкельштейну и галантно сказал: - Посмотрим, чем я могу быть вам полезен! Он вытер для нее сиденье в машине и дважды рисковал жизнью, хвастая своими шоферскими талантами. - А вы отлично правите! - сказала она. Ему нравился ее голос. "Такой музыкальный, - подумал он, - чувствуется культура, не то что у Луэтты Свенсон, - сплошной визг и хохот". Он гордо сказал: - Знаете, многие боятся и ведут машину так медленно, что только всем мешают. Самый надежный, водитель тот, кто умеет владеть машиной и вместе с тем, когда надо, не боится скорости. Вы со мной согласны? - Ода! - Ручаюсь, что вы правите как бог! - О нет, по правде говоря - не очень хорошо... Конечно, у нас была своя машина, - я хочу сказать, при покойном муже, и я иногда делала вид, будто правлю, но я не верю, что женщина может научиться водить машину не хуже мужчины! - Как сказать, некоторые женщины отлично правят! - Да, конечно, те, кто подражает мужчинам, играет в гольф и вообще портит себе цвет лица, не бережет руки... - Это верно. Я сам никогда не любил мужеподобных женщин. - Нет, я хочу сказать - я их, конечно, очень уважаю, по сравнению с ними чувствуешь себя такой беспомощной, ненужной. - О, какая чепуха! Ручаюсь, что вы играете на рояле как бог! - О нет, по правде сказать, - не очень хорошо... - А я уверен, что играете! Он взглянул на ее гладкие руки, на кольца с бриллиантом и рубином. Она перехватила его взгляд, мягким кошачьим движением сплела тонкие белые пальцы, что окончательно привело его в восхищение, - и грустно протянула: - О, я люблю играть, вернее, люблю побренчать на рояле, но я никогда не училась по-настоящему. Мистер Джудик всегда говорил, что из меня вышла бы прекрасная пианистка, если я бы только училась, но, по-моему, он мне просто льстил! - А по-моему - нет! Я уверен, что у вас есть темперамент. - О-оо... А вы любите музыку, мистер Бэббит? - Еще бы! Только, пожалуй, я не очень люблю всякую эту классику! - Что вы! Я обожаю Шопена! - Неужели? Ну конечно, я тоже хожу на всякие серьезные концерты, но больше всего я люблю хороший джаз, знаете, когда они разойдутся и контрабасист как завертит свою бандуру, как заколотит по ней смычком! - Ах да! Я тоже люблю танцевальную музыку. Люблю танцевать, а вы, мистер Бэббит? - Еще бы! Но, по правде говоря, танцую я не очень хорошо. - О, я уверена, что вы научитесь. Хотите, я поучу вас? Я кого хотите могу научить. - И вы согласитесь дать мне когда-нибудь урок? - Ну конечно! - Берегитесь, не то поймаю вас на слове! Вот погодите, приду к вам на новую квартиру и заставлю меня учить! - Ну что ж... - Она не обиделась, но и не проявила особой радости. Он мысленно предостерег себя: "Опомнись, балда! Не сваляй опять дурака!" - и снисходительно стал объяснять своей спутнице: - Конечно, мне хотелось бы танцевать, как танцует молодежь, но я вам скажу вот что: я считаю, что каждый человек должен принимать полное, я бы сказал, творческое участие в созидании жизни, изменять мир, да и чего-то достигнуть для себя лично. Вы со мной согласны? - О, безусловно! - Потому-то мне и приходится жертвовать многим, чем я с удовольствием занялся бы, хотя должен сказать, что в гольф я играю ничуть не хуже других. - О, я так и думала!.. Вы женаты? - М-мм... да... и мм-ммм... у меня много общественных обязанностей. Я вице-председатель клуба Толкачей и ведаю одной из комиссий Всеобщего объединения посредников по реализации недвижимости, а это влечет за собой большую работу и ответственность - хотя фактически дело это весьма неблагодарное! - О, я знаю! Общественные деятели никогда не получают должного признания! Они посмотрели друг на друга с величайшим уважением, а на Кэвендиш-стрит он рыцарски помог ей выйти, широким жестом обвел дом, словно преподнося ей подарок, и внушительно приказал лифтеру поторопиться с ключами. В лифте они стояли совсем близко друг к другу, и он был взволнован, но сдержан. Квартира оказалась прелестной, с белыми дверными и оконными наличниками и серо-голубыми стенами. Миссис Джудик в полном восхищении согласилась взять ее, и, когда они возвращались к лифту, она тронула Бэббита за рукав и проворковала: - Ах, я так счастлива, что обратилась к вам! Так приятно встретить человека с настоящим Пониманием. О, вы не представляете себе, какие квартиры мне показывали _некоторые_ люди! Он инстинктивно, но отчетливо ощутил, что мог бы обнять ее за талию, но воздержался, с преувеличенной вежливостью подсадил ее в машину и отвез домой. Возвращаясь в контору, он всю дорогу ругательски ругал себя: - Слава богу, очухался... А, черт, и почему я не попытался... Чудо, а не женщина! Очарование! Настоящая фея! Чудные глаза, губы - просто прелесть, и эта тонкая талия - никогда не расплывется, как у других женщин!.. Нет, нет, нет! Она - настоящая культурная леди! И умница какая, удивительно, я таких никогда не видел. Все понимает - и общественные вопросы, и все... Эх, черт бы меня подрал, ну почему было не попытаться... О, Танис!!! Он был расстроен, он недоумевал, но ему стало ясно, что его влечет молодость, именно молодость как таковая. И особенно смущала его одна девушка - хотя с ней он не сказал ни слова. Она работала маникюршей за крайним столиком справа в парикмахерской "Помпея". Девушка была маленькая, черненькая, быстрая и веселая. Ей было лет девятнадцать, от силы двадцать. Она всегда носила прозрачные розовые блузки, сквозь которые просвечивали ее плечи и черные ленточки рубашки. В обычный день он отправился стричься в парикмахерскую "Помпея". Как всегда, он чувствовал себя предателем по отношению к соседней с ним парикмахерской в Ривс-Билдинг. Но впервые он тут же отбросил всякие угрызения совести: "К черту, не стану ходить туда, раз мне неохота! Кто они мне, эти парикмахеры? Буду стричься, черт возьми, там, где мне, черт подери, захочется! И не желаю больше об этом думать! Хватит покровительствовать кому попало против собственного желания! Ничего это не дает! Кончено!" Парикмахерская "Помпея" помещалась в нижнем этаже отеля "Торнлей", самого большого и самого вызывающе модного отеля в Зените. Покатые мраморные ступени с изогнутыми медными перилами вели из холла отеля вниз в парикмахерскую. Она была отделана черными, белыми и красными плитками, с потрясающим вызолоченным потолком и фонтаном, куда дебелая нимфа без конца лила воду из малинового рога изобилия. Сорок парикмахеров и девять маникюрш работали без передышки, а у дверей шестеро цветных швейцаров встречали посетителей, почтительно отбирали у них шляпы и воротнички и провожали в зал ожидания, где на ковре, расстилавшемся, как тропический остров, среди белизны пола, стоял десяток кожаных кресел и стол, заваленный журналами. Швейцар, встретивший Бэббита, услужливый седовласый негр, оказал ему честь, высоко ценившуюся в городе Зените: он приветствовал его по имени. Но Бэббит сразу огорчился: его хорошенькая маникюрша была занята. Она делала ногти какому-то расфуфыренному франту, пересмеиваясь с ним. Бэббит возненавидел этого человека. Он подумал - не переждать ли, но немыслимо было остановить мощную машину парикмахерской, и Бэббит был тут же посажен в кресло. Вокруг него все дышало роскошью, утонченностью, богатством. Один из посвященных подвергался облучению ультрафиолетовыми лучами, другому мыли голову шампунем. Подмастерья подкатывали чудодейственные электромашины для вибрационного массажа. Парикмахеры хватали горячие салфетки из какой-то никелированной гаубицы и, приложив их на секунду к щеке клиента, небрежно отшвыривали прочь. Напротив кресел на широкой мраморной полке стояли сотни лосьонов - янтарных, рубиновых, изумрудных. Бэббиту льстило, что ему лично прислуживают два раба - парикмахер и чистильщик ботинок. Он был бы совершенно счастлив, если бы при нем была еще и маникюрша. Парикмахер подстригал ему волосы и спрашивал его мнение о скачках в Гавр-де-Грасе, о бейсбольном сезоне и мэре Прауте. Мальчик-негр мурлыкал: "Прощайте, летние встречи!" - и в такт песенке полировал башмаки вытертой до блеска бархаткой, натягивая ее с такой силой, что она щелкала, как струна банджо. Парикмахер отлично знал, как угождать клиентам, Бэббит чувствовал себя богатым и знатным от одних только почтительных вопросов: "Какой лосьон вы предпочитаете, сэр? Есть ли у вас сегодня время, сэр, для массажа лица? У вас кожа на голове суховата, разрешите, я вам сделаю также массаж головы". Больше всего Бэббит любил мыть голову. Парикмахер взбил у него на волосах пышную, как крем, пену и потом, когда Бэббит, укутанный полотенцами, нагнулся над чашкой, облил его горячей водой, щекотавшей кожу, и под конец окатил ледяной струей. От неожиданного ощущения ледяного холода у Бэббита заколотилось сердце, дыхание перехватило, по спине пробежал электрический ток. Такие ощущения вносили разнообразив в жизнь. Бэббит поднял голову и величественно обвел взглядом парикмахерскую. Мастер с особым старанием вытер его мокрые волосы и обернул голову полотенцем в виде тюрбана, так что Бэббит сразу стал похож на пухлого калифа, сидящего на превосходно сконструированном передвижном троне. Тоном доброго малого, который, однако, потрясен величием калифа, парикмахер спросил: - Разрешите протереть лосьоном "Эльдорадо", сор? Чрезвычайно полезно для кожи. Кажется, в прошлый раз я протирал вам волосы именно этим составом? Хотя этого и не было, но Бэббит согласился: - Что ж, давайте! И тут у него екнуло сердце: его маникюрша освободилась. "Пожалуй, надо сделать маникюр!" - прогудел он и с волнением смотрел, как она подходила, черненькая, улыбающаяся, такая маленькая и нежная. Маникюр придется кончать за ее столиком, можно будет поговорить так, чтобы парикмахер не подслушивал. Он ждал, довольный, стараясь не смотреть на нее, пока она подпиливала ему ногти, а мастер брил его и потом натирал его горящие щеки теми диковинными смесями, которые парикмахеры начали изобретать еще с незапамятных времен. Когда парикмахер кончил свое дело и Бэббит пересел за столик девушки, он с восхищением осмотрел мраморную доску с вделанной в нее чашкой для воды и крохотными серебряными кранами и остался очень доволен, что ему доступна такая роскошь. Когда она вынула из чашки его мокрую руку, кожа на ладони стала настолько чувствительной от теплой мыльной воды, что он особенно остро почувствовал прикосновение крепких девичьих пальчиков. Его умиляли ее розовые блестящие ноготки. Вся рука показалась ему прелестней, даже изящней, чем тонкие пальцы миссис Джудик. С каким-то мучительным восторгом переносил он боль от острого ножичка, которым девушка отодвигала кожицу на ногтях. Он старался не смотреть на линию очень юной груди, на тонкие плечи, особенно выделявшиеся под прозрачным розовым шифоном. Вся она казалась ему очаровательной безделушкой, и, когда он заговорил, стараясь произвести на нее впечатление, голос его прозвучал робко, как у провинциального парня на первой вечеринке: - Что, жарко сегодня работать, а? - Да, страшно жарко. Вы в последний раз, видно, сами стригли себе ногти? - М-да, кажется, сам. - Надо всегда делать маникюр. - Да, пожалуй, надо... Я... - Нет ничего приятнее хорошо отделанных ногтей. Я считаю, что по ногтям сразу можно узнать настоящего джентльмена. Вчера тут у нас был один агент по автомашинам, так он говорит, что сразу можно оценить человека по его машине, а я ему прямо сказала: "Глупости, умному человеку стоит только глянуть на ногти, он сразу скажет, джентльмен перед ним или деревенщина". - Да, пожалуй, это верно. А особенно... я хочу сказать, у такой хорошенькой девчушки всякому захочется почистить когти. - Что ж, может, я еще молодая, но я стреляный воробей, порядочного человека отличу с первого взгляда - я всех насквозь вижу! Никогда бы не стала так откровенно говорить с человеком, если бы не видела, что он - славный малый. Она улыбнулась. Ее глаза казались Бэббиту ласковыми, как апрельская капель. Он внушительно и серьезно сказал себе: есть, конечно, грубияны, которые могут подумать, что если девушка служит маникюршей и мало чему училась, так она уже бог знает кто, но он. Бэббит, демократ, он в людях разбирается! Он старался уверить себя, что она славная девушка, хорошая девушка - хорошая, но, слава богу, не ханжа. Он спросил с глубочайшим сочувствием: - Наверно, вам попадаются страшные нахалы? - Ох, да еще какие! Слушайте, ей-богу, есть такие франты, которые считают, - раз девушка работает в парикмахерской, значит, им все с рук сойдет. И чего они только не наговорят, кошмар! Но можете мне поверить, я-то знаю, чем отвадить этих котов! Как гляну на пего, как спрошу: "Вы что ж, не знаете, с кем разговариваете?" - и он тут же смывается, исчезает, как сон любви молодой. Не хотите ли баночку пасты для ногтей? Придает блеск, безвредна в употреблении, сохраняется очень долго! - Конечно, отчего не попробовать. Скажите... скажите, я тут бываю с самого открытия и до сих пор... - С деланным удивлением: - До сих пор не знаю, как вас зовут! - Правда? Вот потеха! А я тоже не знаю, как вас звать! - Нет, кроме шуток! Как ваше прелестное имя? - О, не такое уж оно прелестное! Что-то в нем есть жидовское. Но мы-то не жиды. Папаша моего папы был каким-то знатным типом в Польше, а здесь ко мне как-то заходил один джентльмен, он что-то вроде графа... - Вроде графина, наверно! - Кто рассказывает - вы или я? Какой умный! Так вот этот клиент сказал, что он знал папиных родичей там, в Польше, и у них был роскошный большой дом. Прямо на берегу озера. - С сомнением: - Может, вы мне не верите? - Нет. То есть да, конечно, конечно, верю! Что ж тут такого? Я вам вот что скажу, крошка, и не думайте, будто я вас разыгрываю, но, честное слово, каждый раз, как я вас видел, я говорил себе: "В этой девочке течет голубая кровь!" - Ей-богу, не врете? - Конечно, не вру! Ну, говорите же - мы ведь с вами друзья, - как ваше прелестное имечко? - Ида Путяк. Не особенно красиво, верно? Я всегда говорю матери: "Мама, почему вы не назвали меня Долорес или еще как-нибудь пошикарней?" - А по-моему, расчудесное имя - Ида! - А я угадала, как вас зовут! - А может, и не угадали! Конечно, нет! Не такой уж я известный человек... - Ведь вы - мистер Зондгейм, коммивояжер фирмы "Дивная посуда" - угадала? - Ну нет! Я - мистер Бэббит, посредник по недвижимому имуществу! - О, простите, пожалуйста! Да, конечно! И вы живете в Зените? - Да-с! - коротко отрезал он, как человек, оскорбленный в лучших своих чувствах. - Ах, да, да! Я читала ваши объявления. Очень красивые! - М-мм... Н-да... А может быть, вы читали и о моих выступлениях? - Ну конечно, конечно! Правда, читать мне особенно некогда, но... наверно, вы меня считаете за дурочку! - Нет, вы - душечка! - Что вы! Знаете, в нашей работе есть одна хорошая сторона. Встречаешься с ужасно интересными людьми, с настоящими джентльменами, и от разговоров становишься такой развитой, потом прямо с первого взгляда определяешь человека! - Послушайте, Ида, прошу вас, не считайте меня нахалом... - Ему стало жарко при мысли, как унизительно получить от этой девочки отказ, и как опасно, если она согласится. Он отведет ее пообедать, но что, если его друзья увидят их, осудят... Но он уже не мог удержаться: - Не сочтите меня нахалом, но как было бы чудно, если б мы с вами как-нибудь вечерком вместе пообедали... - Право, не знаю, можно ли... Один джентльмен меня тоже всегда приглашает. Ко как раз сегодня я свободна. А почему, собственно говоря, уверял он себя, почему бы и не пообедать с бедной девушкой, для которой истинное благо - общаться с таким зрелым и образованным человеком, как он. Но чтобы не попасться на глаза тем, кто этого не поймет, он решил свезти ее в ресторан Биддлмейера, на окраине города. В такой тихий жаркий вечер приятно прокатиться, может быть, он пожмет ей ручку - нет, он даже этого не станет делать! Правда, девушка, как видно, покладистая, стоит только взглянуть на ее голые плечики, но пусть его повесят, если он начнет приставать к ней только потому, что она этого ждет. Но в этот день его машина вдруг испортилась: что-то случилось с зажиганием. А ему до зарезу нужна была машина к вечеру! Со злостью он проверил свечи, долго осматривал распределительный щит. Однако даже от самых свирепых его взглядов упрямая машина не тронулась с места, и ее пришлось со стыдом волочить в гараж. Бэббит снова ожил при мысли о такси. В такси было что-то шикарное и вместе с тем заманчиво грешное. Но когда они встретились на углу, в двух кварталах от отеля "Торнлей", девушка сказала: - Ах, такси?.. А я думала, у вас своя машина! - Ну конечно! Конечно, у меня своя машина. Но сегодня она в ремонте. - Ага... - протянула она таким тоном, будто не в первый раз слышала эти сказки. Всю дорогу до ресторана Биддлмейера он пытался завести дружеский разговор, но все попытки как об стену разбивались об ее болтовню. С бесконечным возмущением она рассказывала во всех подробностях, как она осадила этого наглеца, старшего мастера, и как она с ним расправится, если он еще раз осмелится сказать, что она "лучше умеет трепать языком, чем чистить людям копыта". В ресторане Биддлмейера нельзя было достать ничего спиртного. Метрдотель не желал понять, кто такой Джордж Ф.Бэббит. Они сидели, обливаясь потом, перед огромным блюдом жаркого и разговаривали о бейсболе. Когда он попытался взять Иду за руку, она весело и дружелюбно сказала: "Осторожней! Этот официант подсматривает!" Но когда они вышли, их встретила лукавая летняя ночь, недвижный воздух и молодой месяц, плывущий над неузнаваемо преображенными кленами. - Поедем куда-нибудь, где можно выпить и потанцевать, - настаивал он. - С удовольствием, только не сегодня! Обещала маме вернуться пораньше! - Глупости! Кто же в такую чудную ночь сидит дома! - Мне и самой хочется, но мама меня заругает! Его пробирала дрожь. В ней воплотилась для него вся молодость, вся прелесть... Он обнял ее за талию. Она бесстрашно прижалась к его плечу, и он торжествовал. Но она тут же сбежала по ступенькам ресторана, щебеча: - Поедем, Джорджи, прокатимся, может быть, станет не так жарко. То была настоящая ночь для влюбленных. У обочин, по всему шоссе до самого Зенита, под ласковым невысоким месяцем, стояли машины, и в каждой смутно виднелись мечтательные пары. Бэббит жадно протянул руки к Иде и, когда она погладила их, замер от благодарности. Никаких подходов, никакой борьбы, - он поцеловал ее, и она ответила непринужденно и просто за неподвижной спиной шофера. У нее упала шляпка. Ида высвободилась из объятий Бэббита, чтобы поднять ее. - Не надо, брось! - умолял он. - Что? Бросить шляпу? Дудки! Он ждал, пока она приколет шляпку, потом его рука снова прокралась к ней. Она отстранилась и сказала наставительно-материнским голоском: - Не шали, мой дружок! Не огорчай мамочку. Сядь как следует, будь умницей, смотри, какая хорошая ночь! Если будешь пай-мальчиком, я тебя, может быть, поцелую на прощание! А теперь дай-ка мне сигаретку! Он заботливо зажег сигарету, спросил, удобно ли ей сидеть. Потом отодвинулся от нее как можно дальше. Он весь похолодел от такой неудачи. Никто не мог точнее, яснее и неоспоримее, чем сам Бэббит, сознавать, какой он дурак. Он подумал, что с точки зрения почтенного доктора Джона Дженнисона Дрю он нехороший человек, а с точки зрения мисс Иды Путяк - старый зануда, которого приходится терпеть ради того, чтобы хорошо пообедать. - Миленький, да ты, никак, вздумал дуться? Голосок у нее был нахальный. Больше всего ему хотелось выпороть ее. Он мрачно подумал: "Еще смеет так со мной разговаривать, оборвыш несчастный! Эмигрантское отродье! Нет, надо поскорей от нее отвязаться, вернуться домой, а там можно поносить себя за глупость сколько душе угодно!" Он фыркнул вслух: - Я? Дуться? Глупышка, чего мне на тебя дуться? Но вот что я тебе скажу, Ида, послушай дядю Джорджа внимательно. Я хочу сказать, что нехорошо все время ссориться со старшим мастером. У меня огромный опыт в обращении с подчиненными, и я тебе скажу - нельзя восстанавливать против себя старших. Около убогого деревянного домишка, где она жила, он торопливо и вежливо распрощался с ней, но, отъезжая, мысленно взмолился: "О господи боже мой!.." 25 Он проснулся, блаженно потягиваясь и слушая, как чирикают воробьи, и тут же вспомнил, что все плохо, что он решил было сойти с пути истинного, но это занятие ничуть его не прельщает. А зачем, подумал он, надо бунтовать? И против чего? Почему не взяться за ум, не прекратить эту идиотскую беготню, жить спокойно для своей семьи, для дела, для друзей по клубу? Что для него этот бунт? Одни терзания и стыд - стыд оттого, что всякая нищенка, вроде Иды Путяк, обращается с ним, как с нашкодившим мальчишкой! И все же... Вечно он возвращался к этому "и все же"! Несмотря на терзания, он уже не мог примириться с миром, в котором усомнился, с миром, который казался ему нелепым. И только в одном он поклялся себе: "Кончена эта беготня за юбками!" Правда, к середине дня он уже и в этом не совсем был уверен. Если ни в мисс Мак-Гаун, ни в Луэтте Свенсон, ни в Иде Путяк он не нашел той единственной - прекрасной и нежной, это еще не значит, что ее нет на свете. Его преследовало старое наваждение, что где-то существует вполне реальная "она", которая поймет его, оценит и осчастливит. Миссис Бэббит вернулась в августе. Раньше, когда она уезжала, он скучал без ее успокоительного голоса и устраивал праздник по случаю ее приезда. А теперь, хотя он и не решался огорчить ее даже отдаленным намеком в письмах, он жалел, что она возвращается, прежде чем он пришел в себя, и его смущало, что надо ехать встречать ее на вокзал, делая веселое лицо. Не спеша он приехал на вокзал и начал пристально изучать объявления разных курортов, лишь бы не разговаривать со знакомыми и не выдать свое беспокойство. Но он был человек привычный. Когда поезд с грохотом подкатил к перрону, он был уже там, заглядывал во все окна и, увидев жену среди пассажиров, двигавшихся к выходу, замахал шляпой. Подойдя к ней, он поцеловал ее и воскликнул: - Ну, здравствуй, здравствуй! А ты чудесно выглядишь, ей-богу, чудесно! Тут же стояла Тинка. Вот это настоящее - эта смешная курносая девчонка с веселыми глазами, она любит его, она в него верит, - и он обнял Тинку, подхватил на руки и так стиснул, что она запищала. В эту минуту он стал опять таким, как прежде, - уравновешенным, спокойным. Тинка уселась рядом с ним в машину, держась одной рукой за руль и делая вид, что помогает править, а он громко кричал жене: - Честное слово, девочка будет водить машину лучше нас всех! Держит руль, как заправский шофер! И все время он боялся той минуты, когда останется с женой наедине и она терпеливо будет ждать проявлений страсти. В семье было молчаливо принято решение, что отпуск он должен провести один, съездить на недельку-другую в Катобу, но его мучили воспоминания о том, как год назад он был с Полем в Мэне. Он представлял себе, как он возвращается туда и там обретает мир в воспоминаниях о Поле, в жизни простой и мужественной. Словно молнией пронзила его мысль, что теперь он и вправду может поехать один. И все-таки как ему поехать? Как оставить контору, - да и Майре покажется странным, чего это он вдруг поехал туда один. Конечно, он давно решил делать все, что ему вздумается, - какого черта, в самом деле... Но как это вдруг уехать в Мэн! После долгих раздумий он все же уехал. Так как невозможно было объяснить жене, что он едет в лесную глушь искать призрак Поля, он пустил в ход ложь, подготовленную еще в прошлом году и до сих пор практически не использованную. Он сказал, что ему надо повидать по делу одного человека в Нью-Йорке. Но даже самому себе он не сумел бы объяснить, почему он взял из банка на несколько сот долларов больше, чем могло понадобиться, и почему так нежно поцеловал на прощание Тинку, приговаривая: "Господь с тобой, крошка!" Он махал ей из окна поезда, пока она не стала казаться маленьким алым пятнышком рядом с большим коричневым пятном, в которое превратилась миссис Бэббит, стоявшая в конце длинного бетонного перрона с широкими решетчатыми воротами. С грустью он смотрел на убегающие предместья Зенита. Всю дорогу на север ему мерещились мэнские проводники: простые, сильные и смелые, веселые за игрой в покер, в хижинах под бревенчатым потолком, опытные охотники на лесных дорогах и переправах через стремнины. Особенно вспоминался ему Джо Пэрадайз - полуянки-полуиндеец. Если б только можно было купить дальнюю делянку в лесу и вместе с таким человеком, как Джо, заняться тяжелой физической работой, жить на приволье, носить фланелевые рубашки и никогда не возвращаться к скучным приличиям и условностям! А не то стать траппером, каких показывают в канадских фильмах, врубаться в чащу, ночевать в Скалистых горах, превратиться в молчаливого, сурового пещерного человека! Почему бы и нет? Он _может_ так жить! У семьи хватит денег, а потом Верона выйдет замуж, Тед станет самостоятельным. Старый Генри Т. о них позаботится. Честное слово! Почему бы и не жить так? _Жить по-настоящему!.._ Ему очень хотелось этого, он признался себе, что ему только этого и хочется, и вдруг сам почти поверил, что непременно так и сделает. И когда здравый смысл ворчал: "Чепуха! Порядочные люди не убегают от семьи, от компаньонов, это не полагается - и все!" - Бэббит с мольбой ответил себе: "Неужто это труднее, чем Полю пойти в тюрьму, - о господи, какая бы это была жизнь! Мокасины - шестистволка - пограничный городок - азартная игра - ночевки под звездами - стать настоящим мужчиной с настоящими людьми, вроде Джо Пэрадайза - о черт!" И снова он очутился в Мэне, снова стоял на той же пристани у лесной гостиницы, снова храбро сплевывал в подернутую тонкой рябью воду, и над ним шумели сосны, сияли вершины гор, и форель выскакивала из воды и падала, оставляя расходящиеся круги. Он поспешил в хижину проводников, как в родной дом, к родным людям, по которым давно стосковался. Они так ему обрадуются! Вскочат, крикнут: "Ого! Мистер Бэббит приехал! Он не из этих городских франтов! Настоящий парень!" В дощатой, тесно заставленной хижине, у засаленного стола, играли засаленными картами проводники: их было человек шесть, все немолодые, в старых штанах и просторных старых шляпах. Они мельком взглянули на Бэббита, кивнули ему. Джо Пэрадайз, загорелый старик с огромными усами, проворчал: "Здорово! Приехали?" Наступило молчание, прерываемое только стуком фишек. Бэббит сиротливо стоял около них. Понаблюдав их сосредоточенную игру, он робко спросил: - Можно и мне, Джо? - Чего ж. Садитесь. Сколько вам фишек? Вы, что ли, в прошлом году приезжали сюда с женой? - пробурчал Джо. Вот как было встречено возвращение Бэббита в родной дом! Целых полчаса он играл молча. Голова у него трещала от дыма трубок и дешевых сигар, и ему надоели флеши и пары, надоело, что никто не обращает на него внимания. Он заговорил с Джо: - Заняты? - Нет. - Хотите ко мне в проводники? - Ну что ж. Я до следующей недели свободен. Особой радости по поводу предложенной ему дружбы Джо не проявил. Бэббит уплатил свой проигрыш и вышел из хижины в какой-то ребяческой обиде. Джо высунул голову из клубов дыма, как тюлень из прибрежной пены, проворчал: "Завтра зайду!" - и снова углубился в созерцание своих трех тузов. Ни в безмолвии охотничьего домика, пахнущего свежеоструганной сосной, ни на озере, ни в красоте закатных облаков, выплывших из-за фиолетовой дымки гор, Бэббит не мог ощутить рядом с собой Поля, почувствовать его успокоительное присутствие. Он был так одинок, что после ужина разговорился у камина в холле гостиницы с древней старушкой, очень восторженной и очень болтливой. Он рассказывал ей о будущих успехах Теда в университете и о том, как умно разговаривает Тинка, пока от этих воспоминаний его не охватила тоска по дому, откуда он уехал навсегда. Сквозь тьму, сквозь северную сосновую тишь он пробрался к озеру и нашел лодку. Весел не было, но он взял доску и, неловко примостившись на середине скамьи, не греб, а скорее тыкал в воду этой доской, пока не выбрался на простор озера. Освещенные окна гостиницы и охотничьих хижин стали желтыми точками, роем светляков у подножья горы Сэчем. Сама гора казалась еще выше, еще невозмутимее в усеянной звездами темноте, озеро блестело, словно выложенное черным мрамором, и конца ему не было видно. Бэббит чувствовал себя ничтожным, безгласным, слегка запуганным, но это сознание собственного ничтожества заставило его забыть, что он - мистер Джордж Ф.Бэббит, важный гражданин города Зенита. На душе стало грустно и легко. Теперь ему казалось, что Поль с ним, он представлял себе, как его друг, свободный от тюрьмы, от Зиллы и от деловой спешки, играет на скрипке, сидя на корме. "Так и буду жить! - клялся Бэббит. - Ни за что не вернусь! Поля нет, а больше я не хочу никого видеть, надоели! Дурак я, что обиделся на Джо за то, что он не вскочил, не бросился мне на шею. Он человек лесной, себе на уме, не станет он гоготать и трещать без умолку, как городские люди. Надо уйти с ним в горы, на лесные тропы! Вот где настоящая жизнь!" Джо явился в охотничью хижину к Бэббиту в девять часов утра. Бэббит встретил его, как пещерный житель - пещерного жителя. - Ну как, Джо, хочется уйти в леса, подальше от этих дурацких сопляков-дачников, от всяких баб и прочен ерунды? - Как угодно, мистер Бэббит. - Что, если мы отправимся на озеро Бокс-Кар - говорят, там хижина пустует - и поживем в ней? - Да как хотите, мистер Бэббит, до озера Скаутвит будет поближе, а рыбалка там тоже хороша. - Нет, хочется в настоящую глушь. - Как угодно. - Навьючим на спину тюки, пойдем лесом, побродим как следует! - А не проще ли водой, через озеро Чог? До самого места на моторке - там есть плоскодонка с новым мотором. - Нет уж, слуга покорный! Нарушать тишину грохотом мотора? Ни за что на свете! Захватите пару носков и рюкзак да скажите в отеле, какой харч нам дать с собой. Я вас не задержу. - Туристы как-то больше любят на моторке. Больно далеко идти. - Слушайте, Джо, неужто вы не любите ходить? - Не то что не люблю, могу и пойти. Только я так далеко уж лет шестнадцать не ходил. Туристы больше на лодке ездят. Но раз вам угодно, - что ж, могу и пойти. - Джо ушел в очень плохом настроении. Бэббит позабыл эту жестокую обиду еще до того, как Джо вернулся за ним. Он представлял себе, как Джо разойдется и начнет рассказывать занятнейшие истории. Но Джо не разошелся даже в лесу. Он упорно тащился сзади Бэббита, и как Бэббиту ни резал плечи рюкзак, как ни пыхтел он на подъемах, он все время слышал, что его проводник пыхтит ничуть не меньше. Но дорога оказалась приятной: тропа, усыпанная коричневой хвоей, с торчащими везде корневищами, вилась между лиственниц, папоротников, неожиданных березовых рощиц. К Бэббиту вернулась прежняя вера, он радовался, что пот льет с него градом. Остановившись передохнуть, он с довольным смешком сказал: - Для таких старикашек мы неплохо справляемся, верно? - Угу! - согласился Джо. - А как тут красиво! Смотрите, вон, за деревьями, видно озеро. Клянусь честью, Джо, вы сами не цените, какой вы счастливый, что живете в лесу, а не в городе, где трамваи грохочут, машинки трещат и от людей житья нет! Вот если б я знал лес, как вы! Скажите, как называется этот алый цветочек? Джо сердито посмотрел на цветок, потирая натруженную спину. - А кто его знает! Одни так зовут, другие - иначе. А я называю его "красный цветок" - и все. К счастью, Бэббит совершенно потерял способность мыслить, когда ходьба превратилась в слепое спотыканье. Его одолевала усталость. Казалось, его толстые ножки идут сами по себе, помимо воли, и он машинально вытирал пот, застилавший глаза. От усталости он даже не обрадовался, когда, прошагав целую милю под палящим солнцем по гати через болото, где над низким кустарником жужжали тучи мух, они наконец добрались до прохладного берега озера Бокс-Кар. Когда Бэббит снял со спины рюкзак, он зашатался, теряя равновесие, и чуть не упал. Улегшись под широкогрудым кленом около охотничьей хижины, он блаженно почувствовал, как сон разливается по усталому телу. Проснулся он в сумерках, когда Джо ловко стряпал к ужину яичницу с ветчиной и оладьи, и в нем снова воскресло восхищение этим сыном лесов. Он сел на пень, чувствуя себя настоящим мужчиной. - Скажите, Джо, а что бы вы сделали, если бы у вас была куча денег? Что было бы лучше - остаться проводником или взять делянку в самой глухомани и жить вольной птицей? Впервые Джо несколько оживился. Он пожевал табачную жвачку и проворчал: - Я сам часто об этом думаю. Были бы у меня деньги, поехал бы в Тинкерс-Фоллз и открыл там хороший обувной магазин! После ужина Джо предложил сыграть в покер, но Бэббит решительно отказался, и Джо с удовольствием лег спать в восемь часов. Бэббит сидел на пне, глядя на темное озеро и отгоняя комаров. Кроме храпящего проводника, на десять миль - ни живой души. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким сильным. И его мысли снова перенеслись в Зенит. Снова он забеспокоился - не переплачивает ли мисс Мак-Гаун за копирку. Его снова обижали и радовали упорные насмешки за столом "дебоширов". Он подумал - а что сейчас делает Зилла Рислинг? Подумал и о том, будет ли Тед, после "взрослой" летней работы в гараже, заниматься как следует в университете? Он думал и о своей жене. "Если бы - если бы только она не была всегда так довольна, так удовлетворена этой налаженной жизнью... Нет! Не хочу! Не вернусь ни за что! Через три года мне будет пятьдесят. Через тринадцать лет - шестьдесят. Хочу пожить в свое удовольствие, пока не поздно! Плевать мне на все! Я так хочу!" Он подумал об Иде Путяк, о Луэтте Свенсон, об этой симпатичной вдовушке - как ее фамилия? да, Танис Джудик, - для которой он нашел квартиру. Мысленно он вел с ними разговор. Потом спохватился: - Что это, никак не могу забыть о людях! И тут он понял, что бежать глупо, потому что от самого себя все равно не убежишь. С этой минуты он уже стремился в Зенит. Со стороны его отъезд ничем не походил на бегство, но это было настоящее бегство: через четыре дня он уже сидел в зенитском поезде. Он знал, что едет обратно не потому, что ему хочется, а потому, что ничего другого не остается. Снова и снова он проверял свое последнее открытие: да, он не мог убежать из Зенита, убежать от своей семьи, своей работы, потому что в мозгу у него засели и семья, и работа, и каждая улица, каждая забота, каждая удача Зенита. - И все-таки я... я что-нибудь сделаю! - клялся он, и ему хотелось, чтобы эта клятва звучала мужественно и смело. 26 Он шел по вагонам, отыскивая знакомые лица, но встретил только одного знакомого, да и то это был всего лишь Сенека Доун, адвокат, который имел счастье окончить университет вместе с Бэббитом, потом стал юрисконсультом какой-то корпорации, а впоследствии совсем свихнулся, выставил свою кандидатуру по списку фермеров и рабочих и якшался с отъявленными социалистами. И хотя Бэббит объявил себя бунтарем, ему, естественно, не хотелось, чтобы его увидели вместе с таким фанатиком. Но во всех пульмановских вагонах не было ни одной знакомой души, и он нерешительно остановился. Сенека Доун, худощавый и лысоватый, очень походил на Чама Фринка, но на лице у него не было постоянной ухмылки, как у Чама. Он читал книгу с заглавием "Путь всякой плоти". Бэббиту эта книга показалась религиозной, и он подумал, что, может быть, Доуна обратили на путь истинный и он стал порядочным человеком и патриотом. - Привет, Доун! - окликнул он адвоката. Доун поднял глаза. Голос у него был удивительно добрый. - А, Бэббит, здравствуй! - сказал он. - Далеко ездил? - Да, был в Вашингтоне. - Ого, в Вашингтоне! Как там наше правительство? - Ну, как сказать... да ты присаживайся! - Спасибо. Пожалуй, сяду. Да, да! Много воды утекло с тех пор, как мы с тобой в последний раз говорили, Доун. А я... я даже огорчился, что ты не пришел на наш товарищеский обед. - А-а, спасибо! - Ну, как твои профсоюзы? Опять выставишь свою кандидатуру в мэры? Доуну, видно, не сиделось на месте. Он перелистал свою книгу. Потом сказал: "Возможно!" - и при этом улыбнулся, как будто разговор шел о пустяках. Бэббиту понравилась его улыбка, захотелось поддержать разговор. - А я видел замечательное ревю в Нью-Йорке, называется "С добрым утром, милашка!". Они выступают в отеле "Минтон". - Да, там много хорошеньких. Как-то танцевал в этом отеле. - Ты разве любишь танцевать? - Разумеется. И танцевать люблю, и хорошеньких женщин, и хорошую еду люблю больше всего на свете. Как все мужчины. - Фу-ты, пропасть, Доун, а я-то думал, что ваша братия хочет отнять у нас всю хорошую еду и все удовольствия. - О нет! Ничего подобного. Просто мне хотелось бы, чтобы, скажем, профсоюз работников швейной промышленности устраивал митинги, скажем, в отеле "Ритц", да еще с танцами после собрания. Разве это неразумно? - М-да, конечно, идея неплохая. Вообще... Жаль, что мы с тобой так мало встречались в последние годы. Да, скажи, ты, надеюсь, на меня не в обиде, что я помешал тебе пройти в мэры, агитировал за Праута. Видишь ли, я - член республиканской партии и, так сказать, считал... - А почему бы тебе и не выступать против меня? Наверно, ты - искренний республиканец. Вспоминаю - в университете ты был настоящим вольнодумцем и вообще добрым малым. Помню, как ты мне говорил, что станешь адвокатом и будешь бесплатно защищать всех бедняков и бороться с богачами. И помню, как я говорил, что сам стану богачом, накуплю картин, построю виллу в Ньюпорте. Но ты всех нас умел вдохновить! - Да, да... Мне всегда хотелось быть свободомыслящим. Бэббит был необычайно смущен, и горд, и растерян; он старался снова стать похожим на того юношу, каким он был двадцать пять лет назад, и, сияя улыбкой, торопливо уверял своего старого друга Сенеку Доуна: - Беда в том, что большинство наших сверстников, даже самые деятельные, даже те, кто считает себя передовыми... беда их в том, что нет в них терпимости, широты, свободомыслия. Я-то всегда считал, что надо и противника выслушать, дать ему высказать свои взгляды. - Прекрасно сказано. - Я себе так представляю: небольшая оппозиция для всех для нас - хорошая штука, и человек, особенно если он делец и занимается полезным делом, должен смотреть на вещи широко. - Да... - Я всегда говорю - у человека должна быть Прозорливость, Идеал. Наверно, многие мои товарищи по профессии считают, что я - фантазер, ну и пусть думают что хотят, а я буду жить по-своему, как и ты... Честное слово, приятно посидеть с человеком, поговорить и, так сказать, поделиться своими идеалами. - Но нас, фантазеров, очень часто бьют. Тебя это не смущает? - Ничуть! Никто мне не смеет указывать, что думать и чего не думать! - Знаешь, ты как раз тот человек, который может мне помочь. Если бы ты поговорил кой с кем из деловых кругов, убедил бы людей быть снисходительнее к этому несчастному Бичеру Ингрэму... - Ингрэм? Слушай, да это же тот сумасшедший проповедник, которого выкинули из конгрегационалистской церкви, тот, что проповедует свободную любовь и раскол? Доун объяснил, что и в самом деле таково общее мнение о Бичере Ингрэме, но он-то считает, что Бичер Ингрэм проповедует братство всех людей, а ярым заступником этого является и сам Бэббит. Не может ли Бэббит защитить от своих знакомых Ингрэма и его несчастную церквушку? - Непременно! Поставлю на место любого, кто посмеет издеваться над Ингрэмом! - с чувством обещал Бэббит своему дорогому другу Доуну. Доун оживился, стал вспоминать прошлое. Он рассказал о студенческой жизни в Германии, о том, как он участвовал в делегации, требовавшей единого налога в Вашингтоне, о международных рабочих конгрессах. Он упомянул о своих друзьях - среди них был лорд Уайком, полковник Веджвуд, профессор Пикколи. Бэббит всегда думал, что Доун якшается исключительно с членами ИРМ, но тут он серьезно кивал головой, словно тоже знал десятки лордов Уайкомов, и сам дважды ввернул имя сэра Джеральда Доука. Он чувствовал себя смельчаком, идеалистом и космополитом. И вдруг, в свете своего нового духовного величия, он почувствовал жалость к Зилле Рислинг и понял ее так, как не понимал никого из этих примитивных людишек - членов клуба Толкачей. Часа через два после того, как Бэббит прибыл в Зенит и сообщил жене, как жарко было в Нью-Йорке, он поехал навестить Зиллу. Он был полон добрых намерений и всепрощения. Он освободит Поля, сделает для Зиллы очень много хорошего, хотя и неясно, что именно, он будет великодушен, как его друг, Сенека Доун. Зиллу он не видел с тех пор, как Поль в нее стрелял, и она все еще представлялась ему пышной, краснощекой, подвижной, хоть и слегка увядшей. Подъезжая к ее пансиону в унылом узком переулке за оптовыми складами, он испуганно затормозил машину. В окне верхнего этажа он увидел женщину, облокотившуюся на подоконник и похожую на Зиллу, но она была бледная, очень немолодая и напоминала пожелтевший сверток старой мятой бумаги. Зилла, наверно, уже бежала бы ему навстречу с громкими восклицаниями, а эта женщина была до ужаса неподвижна. Он прождал полчаса, пока она спустилась в гостиную. Пятьдесят раз он открывал и закрывал альбом фотографий международной ярмарки 1893 года в Чикаго, пятьдесят раз смотрел на снимок почетного президиума. Он вздрогнул, когда Зилла вошла в комнату. На ней было черное поношенное платье, которое она попыталась оживить поясом из красной ленты. Лента была рваная, аккуратно заштопанная в нескольких местах. Бэббит все это заметил, потому что не хотел смотреть на ее плечи. Одно плечо было ниже другого: одна рука скрючилась, словно парализованная, а под высоким воротником из дешевых кружев кривилась тонкая бескровная шея, которая когда-то была гладкой и полной. - Что скажешь? - спросила она. - Здравствуй, здравствуй, Зилла дорогая! Честное слово, как я рад тебя видеть! - Он может сноситься со мной через адвоката. - Это еще что за глупости! Да разве я пришел от него? Пришел как твой старый друг. - Долго же ты собирался... - Сама знаешь, как оно бывает. Думал, может быть, ты не захочешь видеть его товарища сразу, после всего... Да ты сядь, детка. Давай поговорим серьезно. Все мы наделали много такого, чего не следовало, но, может быть, еще удастся как-то все исправить. Честное слово, Зияла, я бы дорого дал, чтобы вы оба опять были счастливы. Знаешь, о чем я сегодня думал? Имей в виду, Поль ничего не знает, он даже не знает, что я к тебе приехал. Вот что я подумал: Зилла - славная, добрая женщина, она поймет, что Поль, - ну, как бы сказать, - уже получил хороший урок. Вот было бы чудесно, если бы ты попросила губернатора помиловать его! Поверь, он его помилует, если об этом попросишь именно ты. Нет! Погоди! Только подумай, сколько радости тебе самой доставит такое великодушие. - Да, я хочу быть великодушной! - Она сидела прямо, говорила ледяным голосом. - Именно поэтому я хочу, чтобы он остался сидеть в тюрьме, пусть это будет примером всем грешникам и злодеям. Я стала религиозной, Джордж, после того, как этот человек заставил меня пережить такой ужас. Да, я часто злилась, да, я любила светские удовольствия, танцы, театры. Но когда я попала в больницу, проповедник общины святой троицы приходил навещать меня, и он мне точно доказал, по Священному писанию, что близится день Страшного суда и вся паства необновленных церквей пойдет прямо в ад, оттого что они служат богу не сердцем, а языком и попустительствуют всему мирскому, плотскому, дьявольскому. Минут пятнадцать она говорила как одержимая, без остановки, уговаривая его бежать гнева господня, и лицо ее раскраснелось, а помертвевший голос снова зазвучал решительно и визгливо, как у прежней Зиллы. В последних ее словах слышалась неприкрытая злоба: - Сам бог велел, чтобы Поль сейчас томился в тюрьме, пришибленный, униженный таким наказанием, пусть он хоть этим спасет свою душу, пусть это будет примером другим подлецам, которые гоняются за женщинами, за плотскими радостями. Бэббита передергивало, он еле сидел. Как в церкви он боялся пошевелиться во время проповеди, так и тут он притворялся внимательным и слушал, хотя ее визгливые обличения кружили над ним, словно злые стервятники. Он решил быть спокойным, по-братски мягким. - Да, я все понимаю, Зилла. Но, честное слово, самое главное в религии - милосердие, не так ли? Ты меня выслушай: по-моему, в жизни нужнее всего широта взглядов, терпимость, если мы чего-нибудь хотим добиться. Я всегда считал, что надо быть свободомыслящим, терпимым... - Ты? Ты терпимый человек? - Она опять заговорила как прежняя Зилла. - Слушай, Джордж Бэббит, да в тебе терпимости и широты меньше, чем в бритве! - Ах, так! А я тебе... я тебе вот что скажу: уж во всяком случае, я такой же терпимый, как ты - верующая, ничуть не меньше! Ты - и верующая! - Да, я верующая! Наш пастор говорит, что я и его веру укрепляю и поддерживаю. - Еще бы! Деньгами Поля! А я тебе покажу, насколько я терпим: пошлю чек на десять долларов этому Бичеру Ингрэму! Зря люди болтают, будто он, бедняга, проповедует раскол и свободную любовь, даже хотят выгнать его из города. - И они правы! Надо его вышвырнуть из города! Да ведь он где проповедует? В театре, в сатанинском вертепе! Ты не знаешь, что значит обрести бога, обрести мир, узреть тенета, которыми тебя опутывает дьявол! Да, я счастлива, что господь неисповедимыми путями заставил Поля ранить меня и вывести из греха, а Поль заслужил кару, так ему и надо за его жестокость; даст бог, он и умрет в тюрьме! Бэббит вскочил, схватил шляпу, буркнул: - Ну, если ты это называешь миром, так предупреди, ради бога, когда ты начнешь войну! Сильна власть города, неуклонно влечет он путника к себе. Больше, чем горы, больше, чем море, размывающее берега, город всегда остается самим собой, непоколебимый, безжалостный, скрывая за мнимыми изменениями свою извечную сущность. И хотя Бэббит, бросив свою семью, бежал в глушь к Джо Пэрадайзу, хотя он стал вольнодумцем и в самый канун своего возвращения в Зенит был убежден, что ни он, ни город уже никогда не будут такими, как прежде, - не прошло и десяти дней после его приезда, как ему уже не верилось, что он вообще уезжал. А его знакомым и вовсе было невдомек, что перед ними совершенно новый Джордж Ф.Бэббит, - разве только он с большим раздражением относился к вечным подшучиваниям в Спортивном клубе и однажды на замечание Верджила Гэнча, что Сенеку Доуна надо повесить, даже пробормотал: - Глупости, совсем он не такой плохой! Дома он что-то мычал, когда жена своими разговорами мешала ему читать газету, приходил в восторг от нового красного берета Тинки и заявлял: "Этот сборный гараж никакого вида не имеет. Надо строить настоящий, деревянный". Верона и Кеннет Эскотт как будто наконец обручились по-настоящему. Эскотт провел в газете кампанию за "здоровую еду", против скупщиков-оптовиков. В результате он получил отличное место в одной скупочной фирме, зарабатывал столько, что мог подумать о женитьбе, и поносил безответственных репортеров, которые осмеливаются критиковать скупщиков, ничего не понимая в таких делах. Этой осенью, в сентябре, Тед поступил в университет, на факультет искусства и литературы. Университет находился в Могалисе, всего в пятнадцати милях от Зенита, и Тед часто приезжал домой на конец недели. Бэббит очень беспокоился за него. Тед "вошел" во все, кроме занятий. Он пытался "пролезть" в футбольную команду полузащитником, с нетерпением ждал баскетбольного сезона, его выбрали в комитет по устройству бала первокурсников и, как уроженца Зенита (аристократа среди провинциалов), его старались "привлечь" две корпорации. Но на вопросы Бэббита о занятиях Тед ничего толком не отвечал и только отмахивался: "Да знаешь, все эти профессора - сплошная мертвечина, читают всякую чушь про литературу, про экономику..." В одну из Суббот Тед спросил: - Слушай, папа, почему бы мне не перевестись из университета в инженерное училище, на механический факультет? Ты сам вечно кричишь, что я не занимаюсь, а там я бы здорово стал заниматься, честное слово! - Нет, инженерное училище по сравнению с университетом не марка! - рассердился Бэббит. - То есть как это? Инженеры в любую команду могут попасть! Начались пространные объяснения, что "даже в долларах и центах можно выразить, насколько ценен университетский диплом для юридической карьеры", - и красочные описания адвокатской профессии. Под конец Бэббит уже произвел Теда в сенаторы Соединенных Штатов. Среди великих адвокатов, перечисленных Бэббитом, был также и Сенека Доун. - Вот так штука! - удивился Тед. - По-моему, ты всегда говорил, что этот Доун - настоящий псих! - Не смей так говорить о большом человеке! Доун всегда был мне другом, я даже помогал ему в колледже, я его наставил на путь истинный, я его, можно сказать, вдохновил! И только потому, что он сочувствует рабочему движению, некоторые тупицы, не обладающие широким кругозором и терпимостью, считают его чудаком. Но разреши тебе сказать, что вряд ли кто-нибудь из них загребает такие гонорары, как он, и потом он дружит с самыми влиятельными, самыми консервативными людьми в мире, например с лордом Уайкомом, с этим - м-ммм... с этим выдающимся английским аристократом, которого все знают. Что же ты предпочитаешь - торчать среди грязных механиков и рабочих или подружиться с настоящими людьми, вроде этого лорда Уайкома, бывать у них в доме, в гостях? - Да как сказать... - вздыхал Тед. В следующее воскресенье он примчался радостный, веселый. - Скажи, папа, а можно мне перейти в Горный институт, бросить эти академические занятия? Ты говоришь - марка. Конечно, может, инженерное училище - не марка, но горняки! Да ты знаешь, что они получили семь мест из одиннадцати на выборах в Ну-Тау-Тау! 27 Забастовка, расколовшая Зенит на два враждебных лагеря - белый и красный, - началась в конце сентября: сначала забастовали телефонистки и монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь организованный профсоюз работников молочной промышленности тоже забастовал, отчасти из солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь застопорилась, весь город волновали слухи о возможной забастовке вагоновожатых, печатников, о всеобщей забастовке. Граждане выходили из себя, пытаясь дозвониться по телефону через бастовавших телефонисток, и беспомощно топтались у аппаратов. Каждый грузовик, выезжавший с заводов на железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который, стараясь принять равнодушный вид, сидел рядом с шофером-скэбом. Пятьдесят грузовиков, принадлежавших зенитскому сталелитейно-машиностроительному тресту, были атакованы забастовщиками, они бросались к машинам, стаскивали водителей, ломали карбюраторы и аккумуляторы под радостные крики телефонисток, стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов. Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни был мистером Калебом Никсоном, секретарем Пуллморской компании грузовых машин, облачившись в длинный защитный френч, разгуливал в толпе с автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм - торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты в Спортивном клубе и удивительно напоминавший мопса времен королевы Виктории, - превратился в свирепого капитана и, семеня ногами, перетянув толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы, пискливым голосом кричал толпам зевак на перекрестках: - Расходись! Не потерплю сборищ! Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда толпа стала ломать газетные киоски, около них выставили охрану из гражданской милиции - какого-нибудь молодого, растерянного штатского в очках - бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный вид, в то время как мальчишки вопили: "Бей оловянных солдатиков", а шоферы-забастовщики ласково спрашивали: "Скажи, Джо, когда я воевал во Франции, ты где был - отсиживался в тыловом лагере или делал шведскую гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!" Не было человека в Зените, который не говорил бы о стачке, не было никого, кто не стал бы на ту или другую сторону. Либо ты был храбрым другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности - и те и другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего друга, не выражавшего ненависти к врагу. Подожгли склад сгущенного молока. Противники обвиняли в этом друг друга, и в городе поднялась паника. И такое время Бэббит выбрал, чтобы во всеуслышание заявить о своем свободомыслии. Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и сначала соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень огорчился, когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы, но, прочтя листовку, где сообщалось, что даже до снижения зарплаты телефонистки голодали, он растерялся. - Все это вранье, цифры подтасованы! - сказал он, но в голосе его прозвучало сомнение. На следующей неделе в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд была объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на тему "Как спаситель прекратил бы стачки". В последнее время Бэббит пренебрегал посещением церкви, но на этот раз пошел туда, надеясь, что у доктора Дрю действительно имеются сведения о том, как небесные силы относятся к забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом скамье, сидел Чам Фринк. Фринк шептал Бэббиту: - Надеюсь, что док отчитает этих чертовых забастовщиков по первое число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего вмешиваться в политику - пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит дискуссии, - но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он должен выступать, должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах! - Н-да-а! - протянул Бэббит. Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в поэтическом и социологическом раже и взывал трубным гласом: - Неожиданные индустриальные беспорядки, которые в последние дни - признаемся в этом откровенно и смело - петлей захлестнули деловую жизнь нашего прекрасного города, вызвали поток пустых разговоров о том, что можно предотвратить беспорядки научным путем - подчеркиваю: научным! Разрешите же вам сказать, что нет в мире более ненаучного понятия, чем наука! Возьмите нападки на незыблемые догмы христианской церкви, столь распространенные среди "ученых" прошлого века. О да, это были мощные умы, и к тому же - горластые критиканы! Они стремились разрушить церковь, стремились доказать, что сотворение мира и все высшие достижения морального совершенства и цивилизации - только слепой случай. Однако церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его бесхитростной веры - это улыбка сожаления! А сейчас те же псевдоученые стремятся заменить естественные условия свободной конкуренции какими-то путаными системами, и хотя они и придумывают всякие высокопарные названия, по существу это сплошной деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража и вообще против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую те превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я решительно возражаю против систем, где свободное распределение независимой рабочей силы заменяется заранее сфабрикованной шкалой заработной платы, минимальными окладами и всякими государственными комиссиями, рабочими союзами и прочей чепухой. Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и предпринимателями зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят от братской любви, от практического применения христианской веры! Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение, есть хозяин, который проходит среди своих рабочих с улыбкой, и они отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем они должны быть - братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки будут так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи. В этом месте Бэббит проворчал: - Чушь! - Что? - переспросил Чам Фринк. - Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов. - Может быть, но... Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все время смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по себе. Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но, по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в десять утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел толпу плохо одетых людей, направлявшихся в грязный, густо заселенный квартал за площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них он испытывал страх. "Бездельники проклятые! Была бы у них настоящая хватка, не остались бы чернорабочими!" - ворчал он. Он опасался бунта. Подъехав к сборному пункту демонстрации - треугольному скверику с вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, - он остановил машину. И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели забастовщиками, молодыми людьми в синих полотняных рубашках и стариками в кепках. Среди толпы, перемешивая ее, как варево в котле, двигались представители Национальной гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: "Проходи - проходи - не задерживайся! Живей!" Бэббита восхищало их спокойное добродушие. Толпа орала: "Оловянные солдатики! Грязные псы - прислужники капитализма!" - но гвардейцы только ухмылялись: "Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!" Бэббит был в восторге от Национальной гвардии, ненавидел мерзавцев, мешавших спокойному процветанию промышленности, восторгался жгучим презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и когда толстый торговец обувью - а теперь капитан - Кларенс Драм, запыхавшийся и злой, просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал ему: "Молодцом, капитан! Не пропускайте их!" Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были плакаты: "Никому не остановить нашу мирную демонстрацию!" Гвардейцы вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли дальше редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит с разочарованием понял, что никаких столкновений и вообще ничего интересного не будет, и вдруг ахнул. Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым рабочим, шагал Сенека Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор Брокбенк, декан исторического факультета университета, старик с седой бородой, потомок одной из лучших массачусетских фамилий. - Что это? - изумился Бэббит. - Такой почтенный человек - и с забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же! Дураки, нашли с кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное - без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем... с виду все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как мы все! Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки. - Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из нас! Это их улица, так же как и Кларенса Драма или Американского легиона! - ворчал Бэббит. - Конечно, они... они элемент отрицательный, и все же... э, черт! Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая, как другие раздраженно говорили: "Черт знает, чем это кончится!" - или утешались, "разыгрывая" друг друга, как всегда. Мимо прошествовал капитан Кларенс Драм во всем великолепии военной формы. - Как дела, капитан? - спросил Верджил Гэнч. - Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно, у них весь пыл угас, они и разошлись по домам. - Чистая работа! И никакого насилия! - Какая к черту "чистая"! - гаркнул мистер Драм. - Если бы моя воля, я бы им показал, так бы с ними расправился, что больше сунуться бы не посмели! Незачем смотреть им в рот, нянчиться с ними! Все эти забастовщики, как один, бомбисты, проклятые социалисты, убийцы! Один с ними разговор - дубинкой по башке! Так и надо - избить их всех в кровь! И тут Бэббит вдруг услышал свой голос: - Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди, как мы с вами! И никаких бомб я у них не заметил. Драм рассердился: - Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить забастовку? Расскажите полковнику Никсону, что забастовщики - невинные агнцы! Вот обрадуется! - И Драм прошагал мимо, а все соседи по столу уставились на Бэббита. - Что за выдумки? Хотите, чтобы мы целовались и обнимались с этими подлецами, что ли? - спросил Орвиль Джонс. - Неужели вы защищаете лодырей, которые хотят вырвать кусок хлеба у наших детей? - возмущенно крикнул профессор Памфри. Только Верджил Гэнч угрожающе промолчал. Он сделал суровое лицо, будто маску надел: челюсть у него окаменела, жесткая щетина волос грозно встопорщилась, - его молчание было свирепее раскатов грома. И когда другие стали уверять Бэббита, что они его, очевидно, не поняли, по лицу Гэнча было видно, что он-то понял его отлично. Словно судья в тоге слушал он, как Бэббит, заикаясь, лепетал: - Да нет, конечно, они хулиганы... Но я просто подумал... По-моему, нехорошо говорить, что их надо дубинками по башке. Кэйб Никсон так не думает. Он человек политичный. Потому его и назначили полковником. А Кларенс Драм ему просто завидует. - Возможно, - сказал профессор Памфри. - Но вы обидели Кларенса, Джордж. Все утро он там торчал, весь пропотел, пропылился, не удивительно, что он готов выбить зубы этим сукиным детям! Гэнч ничего не сказал, он только наблюдал за Бэббитом, и Бэббит чувствовал, что за ним наблюдают. Выходя из клуба, Бэббит услышал, как Чам Фринк возмущенно говорил Гэнчу: - Не знаю, что это с ним. В прошлое воскресенье док Дрю прочел потрясающую проповедь насчет справедливости в деловых взаимоотношениях, и Бэббиту она тоже не понравилась. Я подозреваю... Бэббит почувствовал смутный страх. Он увидел толпу, которая слушала оратора, взобравшегося на кухонную табуретку. Он остановил машину. Судя по газетным фотографиям, это и был небезызвестный проповедник-вольнодумец Бичер Ингрэм, о котором ему говорил Сенека Доун. Ингрэм был высокий худой человек, с взметенной гривой волос, обветренным лицом и беспокойным взглядом. Он уговаривал собравшихся: - ...и если эти несчастные телефонистки могут держаться, хотя они едят раз в день, сами на себя стирают и, несмотря на голод, еще улыбаются, так неужто вы, крепкие, здоровые мужчины, не можете... Но тут Бэббит заметил, что на тротуаре, не спуская с него глаз, стоит Верджил Гэнч. Бэббиту стало как-то не по себе, и, тронув машину, он поехал дальше, ощущая на себе враждебный взгляд Гэнча. - Есть же люди, - жаловался Бэббит жене, - которые считают, что, если рабочие бастуют, значит, они все сплошь негодяи. Конечно, тут идет борьба между крепким деловым миром и подрывными элементами, и, если они бросают нам вызов, мы их должны сломить, но, честное слово, не понимаю, почему нельзя бороться благородно, как порядочные люди, зачем называть их "сукины дети" и орать, что всех их надо перестрелять! - Да что ты, Джордж! - спокойно сказала она, - мне казалось, будто ты сам всегда утверждал, что всех забастовщиков надо упрятать в тюрьму. - Я! Ничего подобного! То есть я хочу сказать - некоторых из них безусловно надо. Безответственных вожаков. Но я хочу сказать, что человек должен быть терпимым, свободомыслящим. - Как же это, миленький! Ты же сам говорил, что хуже так называемых "свободомыслящих" никого на свете нет. - Чушь! Женщины никогда не разбираются в словах. Важен смысл, понимаешь? И вообще нельзя быть такими самоуверенными. Возьми этих забастовщиков. Честное слово, не такие уж они скверные люди. Просто им ума не хватает. Они понятия не имеют ни о товаре, ни о прибыли, как понимаем это мы, деловые люди, но в остальном они такие же, как все, и насчет зарплаты жадничают ничуть не больше, чем мы - насчет прибылей. - Джордж! Если б тебя услыхали, - я-то тебя знаю, знаю, каким ты был сумасшедшим, необузданным мальчишкой, да ты и не думаешь того, что говоришь, - но если бы люди, которые тебя не знают, услышали, чего ты тут наговорил, они бы сказали, что ты настоящий социалист! - Да какое мне дело, что про меня подумают! И, пожалуйста, запомни, - прошу тебя раз и навсегда понять: никогда я не был сумасшедшим мальчишкой, и если я говорю, значит, я так и думаю, я своих убеждений не меняю и вообще... Скажи честно, неужели меня станут называть чересчур свободомыслящим только за то, что я считаю забастовщиков порядочными людьми? - Ну конечно! Но ты не волнуйся, милый: я-то знаю, - ты этого не думаешь. Пора ложиться. Не замерзнешь ночью под одним одеялом? Он долго размышлял, лежа на веранде: "Не понимает она меня. Я и сам себя не понимаю. Почему я не могу относиться ко всему спокойно, как бывало? Хорошо бы пойти в гости к Сенни Доуну, поговорить с ним по душам. Нет, нельзя - вдруг Вердж Гэнч увидит, как я вхожу в этот дом! Познакомиться бы с какой-нибудь женщиной, настоящей умницей и милой, которая поняла бы меня, выслушала и... А вдруг Майра права? Вдруг люди действительно подумали, что я спятил, - и только из-за моей терпимости, свободомыслия... Как этот Вердж на меня смотрел..." 28 Мисс Мак-Гаун зашла к нему в кабинет в три часа дня и сказала: - Послушайте, мистер Бэббит, там звонит какая-то миссис Джудик, хочет поговорить насчет ремонта, а в конторе никого нет. Может быть, вы поговорите с ней? - Ну что ж. Голос у Танис Джудик был звонкий, приятный. В черной телефонной трубке, казалось, отразился ее портрет в миниатюре: блестящие глаза, тонкий нос, мягкий подбородок. - Говорит миссис Джудик. Вы меня помните? Мы с вами ездили сюда, на Кэвендиш-стрит, вы помогли найти мне эту прелестную квартирку. - Еще бы! Конечно, помню! Чем могу служить? - О, это, в сущности, мелочь... Не стоило бы вас беспокоить, но от нашего управляющего ничего нельзя добиться. Вы знаете, моя квартира на верхнем этаже, и от осенних дождей крыша начинает протекать, и я была бы бесконечно благодарна, если б вы могли... - Непременно! Я сам приеду, взгляну, в чем дело! - С волнением в голосе: - Когда вас можно застать? - О, я по утрам всегда дома. - А сегодня днем, через час или два? - О да! Может быть, ждать вас к чаю? Надо мне как-то отблагодарить вас за ваши заботы! - Отлично! Как только освобожусь - заеду! Он сидел и думал: "Да, вот это женщина! Сколько в ней тонкости, такта, породы! "Отблагодарить за ваши заботы - может быть, ждать вас к чаю?" Эта сумела бы оценить человека! Возможно, я дурак, но, в сущности, неплохой малый, надо только узнать меня поближе! Да и не такой уж я дурак, как кажется!" Большая стачка окончилась, бастующие были побеждены. Отступничество Бэббита никаких видимых последствий не вызвало, разве только Верджил Гэнч стал с ним суше и холодней. Рассеялся страх, что его будут порицать, осталось только робкое одиночество. И сейчас он был так возбужден, что, желая доказать обратное, целых пятнадцать минут провозился в конторе, смотрел какие-то планы, растолковывал мисс Мак-Гаун, что эта самая миссис Скотт хочет взять за свой дом подороже, что она уже повысила цену, повысила с семи тысяч до восьми с половиной, - и пусть мисс Мак-Гаун ни в коем случае не забудет занести на карточку: дом миссис Скотт, цена повышена. И, доказав таким образом, что он человек нечувствительный и интересуется исключительно делами, он выплыл из конторы. Он особенно долго возился с машиной, пробовал, не спустила ли шина, протер спидометр, подтянул гайки, закреплявшие ветровое стекло. Радостный, он ехал к району Бельвю, и образ миссис Джудик сиял ему, как далекий свет на горизонте. Уже опали клены, устлав листьями канавку вдоль шоссе. День был соткан из бледного золота и блеклой зелени, спокойный, медлительный. Бэббит ощущал и задумчивое спокойствие этого дня, и непривычную пустоту Бельвю - пустовали целые кварталы деревянных домиков, гаражи, лавчонки, заросшие участки. "Не мешало бы подстегнуть тут строительство, такие люди, как миссис Джудик, могли бы создать тут нужный тон!" - думал Бэббит, проезжая по длинным, неприветливым, пустынным улицам. Поднялся ветер, бодрящий, свежий, и Бэббит приехал к Танис Джудик в отличном настроении. Она встретила его взволнованно, на ней было черное шифоновое платье - скромный круглый вырез открывал красивую шею. Танис показалась ему бесконечно утонченной. Он смотрел на кретон и цветные литографии на стенах и ворковал: - Да, чудесно отделали квартирку! Только умная женщина умеет создавать такой уют! - Вам действительно нравится? Как я рада! Но вы совсем забыли меня, нехорошо! Помните, вы обещали прийти, поучиться танцевать? Бэббит неуверенно пробормотал: - Но я думал, что вы предлагали это не всерьез! - Возможно! И все-таки вы могли бы хоть попытаться! - Что ж, вот я и явился брать урок и, раз на то пошло, останусь обедать! Оба засмеялись, словно показывая этим, что он, конечно, шутит. - Давайте-ка я сперва погляжу, где тут течет крыша. Вместе с ним она забралась на плоскую крышу большого дома, в особый мир дощатых переходов, веревок для сушки белья, водяного бака в башенке. Он трогал носком башмака всякие трубы и пытался произвести впечатление знатока по части оцинкованных водостоков, водопроводных труб, которые желательно пропускать сквозь оловянные муфты и прокладки и закреплять медной проволокой, а также по части водосборных чанов, которые предпочтительно делать из дерева, а не из железа. - Как много надо знать в вашем деле! - восхищалась она. Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней. - Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? - спросил он. - Господи, конечно, нет! Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые дачки со слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие, но зато смело разукрашенные разноцветным кирпичом и терракотовыми финтифлюшками. За домами высился холм с карьером, похожим на глубокую рану, - там добывали желтую глину. За каждым жилым домом, за каждой дачей виднелся небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных, работящих, доверчивых. Осенний свет смягчал явную новизну квартала, воздух казался озером, пронизанным солнцем. - Да, денек чудесный. Замечательный у вас отсюда вид - до самого Таннер-хилла, - сказал Бэббит. - Да, очень красиво, все открыто! - Мало кто ценит хороший вид! - Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят... понимают красивый вид. Я хочу сказать - нет в них ощущения поэзии, красоты. - Вот именно - нет! - восторженно шепнул он, восхищаясь ее стройной фигурой, ее задумчивой, слегка рассеянной манерой любоваться далекими холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой. - Что ж, надо позвонить кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу. Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски грубоватым голосом, потом с нерешительным видом вздохнул: - Ну, мне, пожалуй, пора... - О нет! Вы обещали выпить чаю! - Что ж, я не прочь. Какая роскошь - сидеть в глубоком кресле, обитом зеленым репсом, вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский столик с телефоном и цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в крохотной кухоньке - совсем рядом - миссис Джудик напевает "Моя красавица креолка". С нестерпимо сладостным чувством, с глубоким удовлетворением, переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел магнолии в лунном свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы. Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле. Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся: - Как у вас приятно! Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и ответ ее прозвучал приветливо и спокойно: - А мне так приятно, что вы пришли. Вы были так добры, помогли мне найти этот милый дом. Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины в доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже осмелели. Они намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово, юбки чересчур коротки! Они гордились тем, что их не шокирует такая откровенность. Танис даже решилась сказать: - Знаю, вы меня поймете... я считаю... мне трудно выразить это как следует, но я думаю, что девушки, которые своей м