нционным зданиям, до
которых было две тысячи ярдов. Артиллерийские расчеты
Пизани работали, словно соревнуясь между собой, так что в
крышах и навесах зданий скоро появились огромные пробоины.
Мы одновременно выдвинули на левый край пулеметчиков с
задачей обстреливать длинными очередями окопы, которые
огрызались сильным упорным огнем. Однако наши отряды
прятались в естественных укрытиях, вдобавок полуденное
солнце находилось у них за спиной. Потерь у нас не было.
Как, впрочем, и у противника. Разумеется, все это было
просто игрой, и в наши планы захват станции не входил.
Нашей реальной целью являлся большой мост севернее деревни.
Кряж, где мы размещались, уходил дугой в виде рога к этому
сооружению и был естественной насыпью с одной стороны
долины, через которую был перекинут мост. На другой стороне
находилась деревня. Турки удерживали мост с помощью
небольшого укрепления и поддерживали контакт с ним через
вооруженных винтовками стрелков, расставленных под
прикрытием деревенских домов.

Мы навели два орудия Пизани и шесть пулеметов на небольшой,
но глубоко закопанный в землю блиндаж рядом с мостом,
надеясь выманить оттуда его защитников. Пять пулеметов вели
огонь по деревне. Через пятнадцать минут у нас уже были ее
взволнованные старейшины. Нури объявил им, что огонь будет
прекращен только тогда, когда крестьяне выгонят турок из
своих домов. Они пообещали выполнить это условие. Таким
образом, мы изолировали мост от станции.

Мы усилили свой натиск на оба эти объекта. Двадцать пять
пулеметов открыли ураганный огонь, но и турки явно не
испытывали недостатка в боеприпасах. Наконец мы перенесли
огонь четырех орудий Пизани на блиндаж и после нескольких
залпов увидели, как охрана моста уходила из разрушенных
окопов через мост под прикрытие насыпи железной дороги.

Высота этой насыпи составляла двадцать футов. Если бы
охрана моста приняла решение защищать его, ведя огонь
из-под его арок, их позиция была бы почти неуязвимой.
Однако, по нашим расчетам, стремление турок не отрываться
от станции заставит их выйти из-под моста. Я приказал
половине своих телохранителей взять взрывчатку и вдоль
огневых точек наших пулеметчиков на гребне подойти к
блиндажу на расстояние броска камня.

Был прекрасный вечер, в желтых тонах, мягкий и неописуемо
тихий, резко контрастировавший с нашей непрерывной
канонадой. Косые лучи заходившего солнца озаряли отроги
гор, оттеняя малейшие изломы их очертаний и создавая таким
образом утонченно-сложную картину причудливо сочетавшихся
плоскостей. В какое-то мгновение солнце опустилось
настолько, что вся поверхность оказалась в тени и на ней на
несколько секунд резко высветились бесчисленные
разбросанные по ней обломки кремня, каждая грань которых,
обращенная на запад, сверкала отраженным пламенем, как
черный алмаз.

Совсем неподходящий вечер для того, чтобы умирать, -- так,
вероятно, думали мои люди: впервые их нервы сдали, и они
отказались выйти из укрытия под пули противника. Они
устали, а их верблюды прошли так много, что теперь могли
идти только шагом. Понурые животные словно понимали, что
одной пули в пироксилиновую шашку в их вьюках достаточно
для того, чтобы отправить их на небо.

Расшевелить людей привычным жестом руки мне не удалось, и
я, отказавшись от дальнейших попыток, решил выбрать
Хемеида, самого молодого и пугливого из них, чтобы он
вместе со мной отправился на вершину. Он вздрогнул, как
потревоженный лунатик, но спокойно последовал за мною. Мы
поехали с ним по кряжу до последнего гребня, чтобы
посмотреть на мост с близкого расстояния. Там стоял
посасывавший свою вересковую трубку Нури Саид,
подбадривавший своих артиллеристов, которые вели
заградительный огонь по темневшим тропам между мостом,
деревней и станцией. Нури, который был в прекрасном
настроении, изложил мне планы нападения и альтернативных
вариантов штурма станции, которую мы не собирались
штурмовать. Мы минут десять обсуждали с Нури его теорию, а
Хемеид вздрагивал в своем седле каждый раз, когда пули,
если они не перелетали над нами, ударялись о скалу позади
нас или при рикошетах жужжали, как ленивые злые пчелы.
Иногда они попадали в куски кремня, выбивая из них белую
как мел пыль, на мгновение поднимавшуюся прозрачной завесой
в отраженном свете.

Нури согласился прикрыть мое движение к мосту чем только
сможет. Тогда я отправил Хемеида обратно с моим верблюдом,
чтобы сказать остальным телохранителям, что мое наказание
будет для них хуже пуль, если они не последуют за Хемеидом
ко мне через опасную зону. Я был намерен пойти к мосту, как
только уверюсь в том, что в блиндаже не останется турок.

Пока они колебались, приехал Абдулла, невозмутимый,
недальновидный, авантюрный и не боявшийся ничего на свете.
Приехал и Зааги. В ярости от того, что я распустил вожжи,
они набросились на уклонявшихся, которые были готовы
трястись над плечом всего с шестью царапинами от пуль.
Турки блиндаж оставили, мы спешились и подали Нури сигнал о
прекращении огня. В воцарившейся тишине мы подползли прямо
под арки моста и обнаружили, что там также никого не было.

Мы быстро разложили пироксилиновые шашки по быкам моста.
Это был хороший мост, мой семьдесят девятый по счету и
стратегически самый важный, поскольку мы были намерены
расположиться напротив него в Умтайе до выступления
Алленби. Поэтому я решил не оставить от него камня на
камне.

Тем временем Нури в сгущавшемся мраке энергично подгонял
свою пехоту, артиллеристов и пулеметчиков, спускавшихся к
линии. Они должны были отойти на милю в пустыню,
построиться в колонну и ждать.

Но переход через железную дорогу такого количества
верблюдов отнял очень много времени. Мы сидели под мостом
со спичками в руках и злились, готовые мгновенно поджечь
запалы (не обращая внимания на мои отряды), если у турок
будет объявлена тревога. К счастью, все прошло хорошо, и
через час Нури подал мне сигнал. Полуминутой позже (вот что
значил мой выбор четырехдюймовых запалов!), едва я свалился
в турецкий блиндаж, одновременно взорвались восемьсот
фунтов пироксилина, и в почерневшем воздухе засвистели
летящие камни. Взрыв, должно быть, был слышен на расстоянии
полпути до Дамаска.

Нури с глубокой тревогой думал, что я погиб. Он подал
сигнал "все чисто", прежде чем узнал, что одна рота
пехоты на верблюдах исчезла. К счастью, мои телохранители
ревностно принялись восстанавливать свою репутацию. Талаль
эль-Харейдин увел их с собой в горы; мы с Нури стояли у
зиявшей ямы, где только что высился мост, с включенным
электрическим сигнальным фонарем, чтобы обозначить место
сбора.

Через полчаса победоносно вернулся Махмуд, возглавлявший
пропавшую роту. Мы постреляли'в воздух, чтобы вернуть
продолжавших искать эту роту людей, а когда все были в
сборе, проехали две или три мили по направлению к Умтайе.
По скользкому грунту ехать было очень трудно, поэтому мы с
удовольствием объявили привал, не нарушая походного строя,
улеглись и погрузились в заслуженный сон.

<h3>ГЛАВА 113</h3>

Однако было похоже на то, что нам с Нури поспать не
придется. Поднятый нами шум в Нисибе прорекламировал нас
так же широко, как и пожары в Мезерибе. Едва мы затихли,
как с трех сторон к нам устремились посетители, чтобы
обсудить последние события. Ходили слухи о том, что мы
совершаем рейды, но не оккупируем территории, что в будущем
мы уйдем вообще, как британцы из Сальта, оставив наших
местных друзей расплачиваться по счетам.

Ночная тишина час за часом прерывалась все новыми
пришельцами, будоражившими наши бивуаки, умолявшими взять
их к себе, как пропащих людей, и по-крестьянски
припадавшими к нашим рукам, в бормотанье, что мы их высшие
хозяева, а они преданнейшие нам слуги. Прием этих людей,
говоривших, что им было мучительно стыдно нас беспокоить,
будить среди ночи, разумеется, не входил в наши планы. Мы
были в напряжении три дня и три ночи, отдавали приказания и
выполняли приказы, и вот теперь, по дороге на отдых, обидно
играть еще и в эту двойную игру завоевывания друзей.

Их подорванное моральное состояние производило на нас все
более и более тяжелое впечатление; в какой-то момент Нури
отвел меня в сторону и прошептал, что где-то поблизости от
нас существовал центр недовольства. Я велел своим
телохранителям-крестьянам смешаться с толпой и выяснить
истину. По их докладам выходило так, что причина недоверия
к нам лежала в первом поселении, в Тайибе, которое было
потрясено вчерашним возвращением бронеавтомобилей Джойса,
сопровождавшимся несколькими случайными инцидентами, а
также страхом, связанным с тем, что это поселение было
самым уязвимым местом в случая нашего отхода.

Я позвал Азиза, и мы отправились прямо в Тайибе, через
неровные языки лавы, без всяких дорог или троп, через
возвышавшиеся настоящими стенами завалы разбитого камня. В
хижине старшего сидел конклав, вдохновлявший наших
визитеров. Мы вошли туда без предупреждения, когда они
обсуждали вопрос о том, кого послать вымаливать милости у
турок. Наше появление их явно смутило, поскольку они были
уверены в полной безопасности. В течение часа мы поговорили
о посторонних вещах, о видах на урожай и о ценах на
крестьянскую продукцию, попили кофе и поднялись, собравшись
уходить. За нашими спинами снова начался невнятный
разговор, но теперь их непостоянные умы повернулись в ту
сторону, с какой дул более сильный ветер. К туркам они так
никакого обращения и не послали, и уже на следующий день на
них посыпались бомбы и снаряды за такой явный сговор с
нами.

Мы вернулись к себе перед рассветом и улеглись, чтобы
немного поспать, когда со стороны железной дороги донесся
громкий гул и за нашим спальным убежищем с треском
разорвался снаряд. Турки задействовали бронепоезд с полевым
орудием. Проспавшая шесть часов армия поднималась.

Мы стали спешно отходить по ужасной дороге. В небе появился
аэроплан противника, ходивший над нами кругами и дававший
целеуказания артиллеристам. Снаряды стали ложиться точно по
линии нашего марша. Мы удвоили скорость и превратились в
беспорядочную процессию, двигавшуюся очень расчлененным
строем. Аэроплан-наводчик внезапно словно споткнулся в
воздухе, отклонился в сторону железнодорожной линии и вроде
бы стал приземляться. Орудие сделало еще один, на этот раз
удачный, выстрел, убив двух верблюдов, но потом точность
огня снизилась, а после того как противник выпустил с
полсотни снарядов, мы оказались вне пределов дальности его
огня. И тогда орудие принялось наказывать Тайибе.

Находившегося в Умтайе Джойса разбудили звуки стрельбы, и
он вышел навстречу, готовый оказать нам гостеприимство.
Развалины за его высокой фигурой были украшены пестрой
лентой, как это было принято в любой деревне, у любого
племени в Хауране. Лента эта символизировала почтительное
уважение и выражение преданности, в чем можно было сильно
усомниться. К усталому неудовольствию Насира, я оставил
его, а сам ушел к Джойсу и Уинтертону, рассказал им о
приземлившемся аэроплане и предложил послать
бронеавтомобиль, чтобы уничтожить аэроплан на
контролируемой нами территории. В это время примерно в том
же направлении приземлились еще две машины противника.

Между тем был почти готов завтрак, первый за долгое время.
Мы уселись для трапезы, и Джойс рассказал нам, как жители
Тайибе стреляли по нему, когда он проезжал по деревне,
по-видимому, для того, чтобы продемонстрировать мнение об
иностранцах, которые растревожили осиное гнездо турок, а
потом ушли!

Завтрак завершился. Мы объявили, что нам нужен доброволец с
автомобилем, чтобы изучить аэродром противника. Все сделали
шаг вперед, молчаливо выразив добрую воле и готовность, от
чего у меня перехватило горло. Джойс выделил два автомобиля
-- один для Джунора, другой для меня, и мы проехали пять
миль до долины, в устье которой, по нашему расчету,
приземлились аэропланы.

Заглушив моторы, дальше мы пошли по долине пешком. В том
месте, где до железной дороги оставалось около двух тысяч
ярдов, она поворачивала дугой в сторону ровной луговины, в
дальнем конце которой стояли три машины противника. Это
было великолепно, мы рванули вперед и сразу же наткнулись
на совершенно непроходимый глубокий ров с растрескавшимися
отвесными стенками.

Мы побежали вдоль него по диагональной дороге и
остановились в тысяче двухстах ярдах от аэропланов. В этот
момент стартовали две машины. Мы открыли по ним огонь,
определяя дальность стрельбы по фонтанчикам пыли от пуль,
но аэропланы, оторвавшись от земли, уже набирали высоту,
покачивая крыльями над нашими головами.

Двигатель третьей машины не заводился. Пилот и его помощник
изо всех сил вертели пропеллер, а мы тем временем подходили
все ближе. Видя это, они попрыгали в кювет под насыпью, а
мы вгоняли пулю за пулей в фюзеляж машины, выпустив по ней
не меньше пятисот пуль, после чего вернулись в свое
расположение. Вечером того же дня турки сожгли эту машину.

К сожалению, обе улетевшие машины успели долететь до Дераа
и теперь, вернувшись, в ярости принялись нас бомбить. Один
пилот, видно, не слишком опытный, сбросил свои четыре бомбы
с большой высоты и, разумеется, сильно промазал, другой же,
снижаясь каждый раз почти до бреющего полета, укладывал
бомбы очень точно. Не имея возможности защищаться, мы
медленно пробирались между камней, чувствуя себя как
обреченные сардины в банке, так как бомбы разрывались
совсем рядом. Одна из них обрушила на нас настоящий дождь
мелких кусочков железа. Часть попала в смотровую щель
броневика, лишь оцарапав нам костяшки пальцев. Один пробил
шину переднего колеса, и броневик чуть не перевернулся.

Так или иначе мы благополучно вернулись в Умтайю и
рассказали обо всем Джойсу. Мы дали туркам понять, что они
не могут пользоваться этим аэродромом и что Дераа
по-прежнему оставалась не защищенной от нападения
бронеавтомобилей. Я улегся в тени броневика и уснул. Ни
арабы пустыни, ни бомбившие нас турецкие аэропланы не могли
нарушить мой сон. В суматохе событий люди становились
лихорадочно возбужденными, забывая про усталость, но в тот
день мы, к счастью, завершили наш первый круг, и мне было
необходимо отдохнуть, чтобы трезво спланировать очередные
действия. Я проснулся только после полудня.

Нашей стратегической задачей было удерживать Умтайю, что
обеспечивало нам контроль и инициативу в отношении всех
трех подходивших к Дераа линий железных дорог. Если бы мы
удерживали ее еще неделю, мы могли бы взять турок измором,
что бы ни делал Алленби. И все же с тактической точки
зрения Умтайя была опасным местом. Сосредоточенные около
нее силы противника, состоявшие исключительно из регулярных
частей, без партизанского заслона надежно контролировать ее
были не в состоянии, и мы могли бы быстро их подавить, если
бы не наша незащищенность с воздуха.

У турок было, по меньшей мере, девять аэропланов. Наш
лагерь находился в двадцати милях от их аэродрома, среди
голой пустыни, около единственного источника воды, а поить
нужно было крупные табуны верблюдов и множество лошадей,
поедавших подножный корм вокруг лагеря. Стоило туркам
начать бомбардировку, этого было достаточно для того, чтобы
привести в смятение наши нерегулярные части, которые были
нашими глазами и ушами. Турки быстро разбили бы нас и
вернулись к себе, и все выгоды нашего положения свелись бы
к нулю. Тайибе, эта первая деревня, которая прикрывала нас
от Дераа, тоже была беззащитна и дрожала от страха перед
повторявшимися нападениями турок. Если бы мы оставались в
Умтайе, Тайибе была бы довольна нами.

Ясно, что решающее значение имело для нас обеспечение
воздушной поддержки со стороны Алленби, которому удалось
послать в Азрак одну новую машину. Я решил, что мне будет
полезно отправиться повидаться с ним. Вернуться я мог бы
двадцать второго числа. Умтайя могла бы продержаться это
время, потому что мы всегда умели сбивать с толку
аэропланы, двигаясь к следующей деревне, на этот раз -- Ум
эль-Сураб.

Будь то Умтайя или Ум эль-Сураб, чтобы оставаться в
безопасности, нам следовало удерживать за собой инициативу.
Дераа была временно для нас закрыта из-за подозрительности
крестьян. Оставалась Хиджазская линия. Мост на 149-м
километре был почти восстановлен. Мы должны разрушить его
снова, как и еще один, к югу, чтобы отрезать подход к нему
ремонтных поездов. Вчерашняя попытка У интертона показала,
что первая акция -- это задача пехоты и артиллерии. Вторая
требовала рейда. Я отправился посмотреть, смогу ли это
сделать я со своими телохранители по пути в Азрак.

Что-то было не так. У моих телохранителей были красные
глаза, они колебались, просто трусили. В конце концов я
понял, что утром, пока я отсутствовал, арабские командиры
жестоко наказали тех, кто уклонился от выполнения моего
приказания в Нисибе. Это было их право, так как, начиная с
Тафилеха, я оставил дисциплину моей роты на ее собственное
усмотрение. Но в данный момент в результате этого наказания
люди оказались совершенно бесполезными для достижения моей
цели. Такому наказанию сначала обычно предшествует страх, а
потом память об экзекуции провоцирует самых сильных из ее
жертв на пренебрежение законом и на жестокие преступные
действия в отношении свидетелей. Эти люди быть опасны для
меня, для других, для самих себя или для противника, если
бы мы выступили той ночью на выполнение боевой задачи.

Поэтому я предложил Джойсу вернуть египтян и бедуинов
племени гуркас в Акабу и попросил его одолжить мне один
броневик, чтобы поехать с ними к линии железной дороги --
первому этапу их маршрута -- и сделать все, что будет
возможно. Мы пошли к Насиру и Нури Саиду, чтобы сказать им,
что я вернусь двадцать второго числа с истребителями,
которые избавят нас от воздушных разведчиков и от бомбежек.
Тем временем мы должны умаслить Тайибе, дав крестьянам
денег в качестве возмещения ущерба, нанесенного турками, а
Джойс -- подготовить посадочные площадки здесь и в Ум
эль-Сурабе к моему возвращению с нашим авиационным
усилением.

Диверсионная операция проходила той ночью фантастически
бестолково. На заходе солнца мы двинулись в долину, от
которой было три мили легкого пути до линии железной
дороги. Угроза могла исходить от станции Мафрак. Мой
броневик и сопровождавший его "форд" Джунора должны были
охранять этот фланг от возможного появления противника.
Египтянам дали приказ продвинуться до самой линии и
взорвать свои заряды.

Мой проводник куда-то запропастился. Мы три часа бродили по
лабиринту долин, но так и не обнаружили ни железнодорожной
линии, ни египтян, ни нашего исходного рубежа. Наконец мы
увидели какой-то свет, поехали на него и оказались напротив
станции Мафрак. Повернули обратно, чтобы вернуться на
обозначенное место, и услышали лязг паровоза, двигавшегося
от станции на север. Мы погнались за ним, ориентируясь по
периодически вырывавшемуся из его трубы пламени, надеясь
захватить его на подходе к разрушенному мосту. Вдруг мы
увидели далеко впереди пламя и услышали взрывы: это Пик
взорвал свои тридцать зарядов.

Мимо нас сломя голову галопом проскакали к югу какие-то
всадники. Мы открыли по ним огонь. Потом вернулся
патрульный поезд, уходивший на полной скорости от
угрожавшего ему Пика. Мы помчались рядом с ним, обстреливая
вагоны из своих "виккерсов", а Джунор поливал темноту
зелеными трассирующими пулями из пулемета Льюиса. Звуки
нашей стрельбы и шум паровоза перекрывали вой турок,
смертельно напуганных этим сопровождавшимся таким
фейерверком нападением. Они яростно отстреливались.
Громадный автомобиль внезапно зачихал и остановился. Пуля
пробила не покрытый броней край бензобака -- единственное
незащищенное место всех наших броневиков. Заделка пробоины
отняла у нас целый час.

Потом мы снова ехали вдоль линии до скрученных рельсов и
зиявших развороченных дренажных кульвертов и никак не могли
найти наших товарищей. Тогда мы отъехали на милю назад, и я
наконец смог поспать три прекрасных часа до рассвета.
Проснулся я посвежевшим и сразу узнал наше место. Мы
двинулись вперед, обгоняя египтян и бедуинов племени
гуркас, и сразу после полудня приехали в Азрак. Там Фейсал
и Нури Шаалан с нетерпением ждали наших новостей. Мы,
каждый в отдельности, все им рассказали, после чего я
направился во временный госпиталь к Маршаллу. На его
попечении были все наши тяжелораненые, но их было меньше,
чем он ожидал, и ему удалось припрятать для меня носилки,
чтобы я мог использовать их в качестве своего ложа.

На рассвете неожиданно появился Джойс. Он хотел,
воспользовавшись затишьем, поехать в Абу эль-Лиссан, чтобы
помочь Зейду и Джафару на подступах к Маану и подтолкнуть
Хорнби к племени бени сахр. Потом прилетел аэроплан из
Палестины, и мы услышали самый первый рассказ об
удивительной победе, одержанной Алленби. Он непостижимым
образом громил противника, взламывал его оборону и
преследовал турок. Лицо нашей войны изменилось, и мы
поспешили рассказать об этом Фейсалу, полагая, что великое
восстание должно использовать эту ситуацию в свою пользу.
Часом позже я был уже в Палестине.

Военно-воздушные силы предоставили мне автомобиль, на
котором я доехал из Рамлеха до Ставки главнокомандующего. Я
обнаружил там неподвижно сидевшего человека, с глазами,
загоравшимися всякий раз, когда Болс врывался в его кабинет
с сообщением об очередном, еще более крупном успехе. Перед
началом наступления Алленби был настолько уверен в себе,
что каждый такой результат, казалось, чуть ли не навевал
ему скуку. Однако ни один генерал (каким бы "победным" он
ни был), глядя на то, как его сложнейший план во всех
деталях, с одинаково полным успехом воплощался в жизнь на
таком громадном театре, не мог бы не испытывать внутреннего
радостного чувства. Особенно когда он видел в этом успехе
вознаграждение за широту кругозора и суждений, позволявшую
ему осуществлять такие неординарные идеи, отказываясь ради
них от уставного кодекса управленческих приемов и
поддерживая эти идеи всеми своими нравственными и
материальными, военными и политическими ресурсами.

Алленби кратко изложил мне свои дальнейшие намерения.
Историческая Палестина была в его руках, и разбитые турки
ожидали в горах ослабления преследования. Как бы не так!
Бартоломью и Ивенс готовились к нанесению трех новых
ударов: одного через Иордан по Амману, силами новозеландцев
Чейтора, другого через Иордан по Дераа, силами Берроу с его
индусами, и третьего через Иордан по Кунейтре австралийцами
Чевела. Чейтор должен был остаться в Аммане, Берроу и
Чевел, решив первую задачу, должны были слиться для
наступления на Дамаск. Нам же приказано было содействовать
проведению всех трех операций, и я понял, что мне уже не
суждено выполнить свою дерзкую угрозу взять Дамаск, пока мы
не соберемся для этого все вместе.

Я объяснил наши перспективы и то, как много мы потеряли
из-за господства в воздухе турецкой авиации. Алленби нажал
кнопку звонка, и через несколько минут в нашем совещании
приняли участие Селмонд и Бортон. Их воздушным машинам в
плане Алленби отводилась значительная роль (незаурядный ум
и изобретательность этого человека позволяли ему
использовать взаимодействие пехоты и кавалерии, артиллерии
и авиации, военно-морского флота и бронеавтомобилей, обман
и нерегулярные формирования, причем каждое из этих средств
-- наилучшим образом!), и они эту роль сыграли. В небе
больше не было турок, за исключением тех, что перешли на
нашу сторону. Селмонд сказал, что пошлет в Умтайю два
истребителя "бристоль" на все время, в течение которого
мы будем в них нуждаться. Есть ли у нас запчасти? А бензин?
Ни капли? Как можно все это туда доставить? Только по
воздуху? Боевыми машинами? Это неслыханно!

Однако Селмонд и Бортон были людьми, жадными до новизны.
Они продумывали план доставки грузов для аэропланов, а
Алленби сидел, слушая и улыбаясь, не сомневаясь в том, что
все будет сделано. Таким образом, были разработаны принципы
гибкого и эффективного сочетания действий авиации,
организации всех видов быстрой связи и передачи информации
с его планом развертывания. Королевским военно-воздушным
силам предстояло превратить отступление турок в
беспорядочное бегство деморализованного сброда, уничтожить
их телефонную и телеграфную связь, блокировать колонны их
грузовиков на дорогах, рассеять пехотные подразделения.

Авиационные начальники обратились ко мне с вопросом о том,
пригодны ли наши посадочные площадки для приема аэропланов
"хэндли-пейдж" с полным боекомплектом. Я всего один раз в
жизни видел эту тяжелую машину, и то в ангаре, но без
колебаний ответил: "Да", хотя было бы лучше послать
вместе со мной специалиста, чтобы окончательно
удостовериться в этом. Он мог бы вернуться к полудню, а
аэропланы перелетели бы к нам в три часа дня. Селмонд
поднялся на ноги: "Ол райт, сэр, мы сделаем все
необходимое".

Я вышел из кабинета и пошел завтракать. Штаб Алленби
находился в превосходном месте: прохлада, много воздуха,
чисто побеленный дом, защищенный от мух и в какой-то
степени музыкальный, если напрячь воображение и услышать
музыку в шуме ветра между листьями окружавших его деревьев.
Я чувствовал себя стесненно, словно было безнравственным
пользоваться белоснежными столовыми салфетками, пить кофе
из чашечек, позволять прислуживать себе
официантам-солдатам, в то время как наши люди в Умтайе жили
как ящерицы среди камней, ели пресный хлеб и ждали, когда
их разбомбит очередной аэроплан противника. На душе у меня
было беспокойно, когда пробивавшиеся через просветы в
листве пыльные лучи солнца озаряли ромбовидный узор
выложенной плиткой садовой дорожки, потому что после
долгого пребывания в голой пустыне цветы и трава вызывали
подсознательное беспокойство, а повсеместно буйно
наливающаяся соками зелень полей представлялась вульгарной.

Безукоризненная сервировка и подчеркнутая
предупредительность главнокомандующего были верхом комфорта
для усталого человека после долгих дней, проведенных в
напряжении. Сидевшие со мной за столом Клейтон, Дидс и
Доуни были воплощением самого дружеского расположения, как
и весь штаб военно-воздушных сил. Бартоломью принес карты и
объяснил, что они намерены предпринять. Я сообщил несколько
новых подробностей к тому, что ему было известно о
противнике, так как был самым лучшим из его офицеров
разведки, а раскрытые им в ответ на это их соображения
убедили меня в неизбежности победы, какие бы неожиданности
в дальнейшем ни возникали. И все же мне казалось, что выбор
принадлежал арабам, -- либо согласиться с тем, чтобы эта
победа была всего лишь еще одной победой, либо, еще раз
рискнув собой, сделать ее окончательной. Не то чтобы этот
выбор в такой формулировке был реальным, но когда тело и
душа были так изнурены, как мои, они инстинктивно
заставляли думать о благовидном предлоге избежать опасного
пути.

<h3>ГЛАВА 114</h3>

Перед самым рассветом на аэродроме австралийцев выстроились
два "бристоля" и один DH-9. В кабине одной из машин сидел
Росс Смит, мой старый знакомый, которого назначили пилотом
нового "хэндли-пейджа", единственной машины этого класса
в Египте, предмета гордости Селмонда. Тот факт, что именно
Смиту поручили рутинное дело доставки багажа через линию
обороны противника, было проявлением особого расположения к
нам.

Мы долетели до Умтайи за один час, поняли, что армия ушла,
и нам пришлось повернуть обратно, к Ум эль-Сурабу. Здесь
находилась группа прикрытия из нескольких броневиков, а
также арабы, попрятавшиеся кто куда при приближении
подозрительного для них шума нашего мотора. По равнине
бродили симпатичные верблюды, поедавшие великолепную траву.
Увидев наши опознавательные знаки, Янг выложил посадочный
сигнал и дымовые шашки на площадке, очищенной от камней его
и Нури Саида заботами.

Росс Смит обошел по периметру подновленную площадку,
тревожно изучая неровности импровизированной
взлетно-посадочной полосы. Грунт был пригоден для
приземления "хэндли-пейджа". Янг рассказал нам о
непрерывной вчерашней и позавчерашней бомбежке, в
результате которой были убиты двое солдат и несколько
артиллеристов Пизани. Люди были настолько измучены этой
постоянной угрозой, что ночью их отвели к эль-Сурабу.
Идиоты турки продолжали бомбить Умтайю, хотя солдаты
заходили туда только для того, чтобы набрать воды, и то
только в нейтральные полуденные часы и ночью.

Мне рассказали о последнем ударе Уинтертона по железной
дороге той поначалу такой приятной, но потом так печально
запомнившейся ему ночи, когда он встретил какого-то
незнакомого солдата, которому на ломаном арабском языке
рассказал о том, как хорошо у него шли дела. Солдат вознес
хвалу Богу за его милости и скрылся в темноте, откуда через
мгновение справа и слева обрушились пулеметные очереди! Тем
не менее Уинтертон взорвал все свои заряды и отошел в
полном порядке, без потерь. К нам пришел Насир и пересказал
все местные сплетни: такой-то был ранен, другой убит, этот
клан в полной готовности, те уже присоединились, другие
разошлись по домам... Три сверкающих аэроплана сильно
взбодрили арабов, расточавших похвалы британцам за
храбрость и стойкость, когда услышали от меня о легендарных
успехах Алленби, в которые было трудно поверить, -- взяты
Наблус, Афулех, Семах и Хайфа. Умы моих слушателей
воспламенились. Бедуины племени руалла выкрикивали
требования немедленно выступить на Дамаск. Даже мои
телохранители, тусклые глаза и подавленные лица которых все
еще хранили память о жестокости Зааги, воспряли духом и
даже стали прихорашиваться перед этой толпой, что было
верным признаком улучшения их настроения. Людей охватила
лихорадка уверенности в себе. Я решил, что пора было
готовить Фейсала и Нури Шаалана к последнему удару.

Было время завтрака, и в воздухе разносился аромат сосисок.
Мы сели в круг, с нетерпением ожидая начала трапезы, но
наблюдатель, дежуривший на полуразрушенной башне, крикнул:
"Воздух!", увидев аэроплан, приближавшийся со стороны
Дераа. Наши австралийцы кинулись к своим машинам и
мгновенно завели еще не остывшие моторы. В один аэроплан
вскочили Росс Смит и его наблюдатель и свечой ушли в небо.
За ними взлетел Питерс, а третий пилот стоял рядом с DH-9 и
смотрел на меня тяжелым взглядом.

Я не мог понять, в чем дело. Мне преподавали теорию, я знал
названия и назначение многочисленных приборов управления
полетом, а также приемы ведения стрельбы по противнику в
условиях воздушного боя, с учетом скорости и направления
движения своей машины и машины противника, я многое
запомнил и даже мог ответить на какие-то вопросы, но вести
воздушный бой я не мог, сколько бы ни потерял из-за этого в
глазах так пристально смотревшего на меня пилота. Он был
австралийцем, из народа, обожающего всякий риск, а отнюдь
не арабом, под чьи вкусы мне приходилось долгое время
подстраиваться.

Он был слишком респектабелен, чтобы разговаривать со мной,
и лишь с укором смотрел на то, как я наблюдал за воздушным
боем. В небе был один двухместный аэроплан и три разведчика
противника. Росс Смит погнался за самым большим из них, и
уже через пять минут пулеметной перестрелки немец внезапно
стал спускаться к линии железной дороги. Когда он вспыхнул
за низким мостом, сначала поднялся узкий столб дыма, а
потом место падения накрыло мягкое темное облако. У
стоявших вокруг нас арабов вырвалось изумленное "Фх!".
Через пять минут вернулся Росс Смит. Он весело выпрыгнул из
своей машины, клятвенно уверяя, что арабский фронт это как
раз такое место, которое его устраивает.

Наши сосиски еще не остыли, мы их съели, выпили чаю (наш
последний английский запас, который мы берегли для гостей),
но не успели расправиться с виноградом из Джебель Друза,
как наблюдатель, размахивая платком, снова крикнул:
"Воздух!" На этот раз первым взлетел Питерс, вторым Росс
Смит, а безутешный Трейл опять остался в резерве. Робкий
противник развернулся обратно, и Питерс нагнал его только
под Араром, где и доконал свою добычу. Позднее, когда волна
войны откатилась, мы нашли в этом месте груду обломков и
два обгоревших трупа немцев.

Росс Смит говорил, что мог бы навсегда остаться на этом
арабском фронте, где можно встречаться с противником каждые
полчаса, и очень завидовал Питерсу, которому предстояло
остаться с нами. Сам же он должен был вернуться за
"хэндли-пейджем", загруженным бензином, продуктами и
запасными частями. Третий аэроплан улетал в Азрак, чтобы
забрать наблюдателя, высаженного там накануне. Я отправился
с ним, чтобы переговорить с Фейсалом.

Для тех, кто летал, время раздвигало свои границы, и мы
снова были в Азраке, покинув его всего тридцать часов
назад. Бедуинов племени гуркас и египтян я отправил
обратно, чтобы они соединились с армией для проведения
новых диверсий на севере. Потом мы с Фейсалом и Нури
Шааланом набились в зеленый "воксхолл" и поехали в Ум
эль-Сураб посмотреть на приземление "хэндли-пейджа".

Мы быстро ехали по гладкому кремню грязной низины, тем не
менее сильный автомобиль очень трясло. Но судьба бывает
зла: завязавшийся диспут вынудил нас повернуть в местный
лагерь племени серахин. Однако мы извлекли пользу из этой
нашей потери, приказав воинам этого племени отправиться в
Умтайю, а заодно разнести по всей железной дороге слух о
том, что дороги через Аджлунские горы, по которым
попытаются уйти в более безопасные места разбитые турецкие
армии, могут быть перекрыты.

Потом наш автомобиль продолжил путь на север. За двадцать
миль до Ум эль-Сураба мы встретили одинокого бедуина, в
страшном волнении ехавшего на юг. Его седые волосы и борода
развевались по ветру, а заткнутая за веревку, заменявшую
ему пояс, рубаха надувалась пузырем за его спиной. Уступив
дорогу, чтобы пропустить нас, он воздел к небу костлявые
руки и прокричал: "Самый большой аэроплан в мире!"-- и
снова помчался на юг распространять свою величайшую новость
среди палаток, разбросанных по пустыне.

В Ум эль-Сурабе на траве площадки стоял величественный
"хэндли", а "бристоли" и 9А, словно неоперившиеся
птенцы, укрылись под его крыльями. "Наконец-то они
прислали нам аэроплан, от которого этим тварям не
поздоровится", -- говорили столпившиеся у машины
восхищенные арабы. Еще до наступления ночи слух о новом
ресурсе Фейсала перелетел через Джебель Друз и Хауранскую
долину, возвещая народу о том, что весы клонились в нашу
сторону.

Прилетел сам Бортон, чтобы оказать необходимую помощь. Пока
мы разговаривали с ним, наши люди вытаскивали из бомбовых
отсеков и фюзеляжа машины тонны бензина, масла и запасных
частей для истребителей "бристоль", чай, сахар, пайки для
солдат, письма, телеграммы агентства Рейтер и лекарства для
нас. Затем массивная машина с началом сумерек взлетела и
взяла курс на Рамлех, для выполнения согласованной
программы ночных бомбардировок Дераа и Мафрака, чтобы
окончательно расстроить движение по железной дороге,
завершая дело, начатое нашими диверсиями.

Мы, со своей стороны, должны были продолжать давление на
противника с помощью пироксилина. Алленби поручил нам
беспокоить Четвертую турецкую армию и сдерживать ее до
разгрома ее Чейтором из Аммана, а затем уничтожить
окончательно при отступлении. Отступление это было вопросом
дней и казалось настолько несомненным, насколько это может
быть на войне. На следующей неделе нам предстояло поднять в
воздух свои аэропланы в зоне между нами и Дамаском. И
Фейсал решил придать нашей колонне всадников Нури Шаалана
из племени руалла, дислоцировавшихся в Азраке. Это должно
было увеличить нашу численность примерно до четырех тысяч,
что составило бы больше трех четвертей нерегулярной армии,
и это было надежно, потому что твердый, молчаливый,
циничный старик Нури твердо держал это племя в своей руке.

Такой человек, как он, лишенный чувств и не признававший
доводов, был большой редкостью в пустыне. Он что-то делал
или чего-то не делал, и на этом все кончалось. Когда
остальные наговорились, он объявил свою волю несколькими
плоскими, лаконичными фразами, спокойно ожидая повиновения,
которое тут же приходило, потому что он был старым и
мудрым, иными словами -- усталым и разочарованным:
настолько старым, что мне оставалось лишь удивляться тому,
как его угораздило поддаться нашему энтузиазму.

Я провел следующий день в палатке Насира, среди его
посетителей-крестьян, разбираясь в слишком обильной
информации, которой нас снабжали их быстрый ум и добрая
воля. В этот день моего отдыха Нури Саид с Пизани,
прихватившим с собой два орудия, со Стерлингом, Уинтертоном
и Янгом с его бронеавтомобилями и значительной группой
солдат открыто направились к железной дороге, очистили ее
испытанными военными средствами, разрушили километр пути и
сожгли пробную деревянную конструкцию, с помощью которой
турки собирались восстановить мост, взорванный Джойсом и
мною перед нашим первым нападением на Дераа. Нури Шаалан, в
плаще из тонкого сукна с шелковистой отделкой, лично привел
своих конников из племени руалла, галопируя с самыми
лучшими из них. Под его присмотром племя демонстрировало
отвагу, удостоившуюся похвалы даже Нури Саида.

<h3>ГЛАВА 115</h3>

Сегодняшняя операция Нури была последним ударом, после
которого турки отказались от намерения восстановить линию
на участке между Амманом и Дераа. Мы этого не знали; их
аэроплан по-прежнему кружил над нами, и мы торопились
привести в негодность все еще довольно длинную
взлетно-посадочную полосу. На следующий день Уинтертон,
Джемиль и я выехали на автомобилях, чтобы изучить линию
железной дороги, отходившей к югу от станции Мафрак. Нас
встретил яростный пулеметный огонь, прицельность и
интенсивность которого превосходили ожидаемое нами на
основании нашего опыта. Позднее мы захватили в плен этих
"стрелков" и выяснили, что они представляли собою
немецкое пулеметное подразделение. Озадаченные, мы на
короткое время отъехали, а потом поехали снова к
соблазнительному мосту. Я планировал въехать под него на
автомобиле, насколько позволит свод арки, и, укрывшись
таким образом, заложить заряд под каменную опору. Я пересел
в броневик, положил на заднюю часть машины шестьдесят
фунтов пироксилина и велел водителю ехать под арку.

Уинтертон и Джемиль ехали за нами в автомобиле поддержки.
"Очень жарко", -- ворчал Джемиль. "Там, куда мы едем,
будет еще жарче", -- возразил Уинтертон, когда мы
медленно ехали по нейтральному участку, поглядывая на
падавшие вокруг снаряды и выбирая дорогу примерно ярдах в
пятидесяти от насыпи, осыпаемые из пулеметов таким
количеством отскакивавших от нашей брони пуль, какого
хватило бы на неделю боев. Вдруг кто-то бросил в нас из-за
линии ручную гранату.

Это новое обстоятельство сделало невозможным выполнение
моего плана скрыться под мостом. С одной стороны, попадание
в заднюю часть броневика вызвало бы детонацию нашего
пироксилина, и нас разнесло бы в куски, с другой-- машина
была бы беспомощна против ручной гранаты. Поэтому мы уехали
обратно, чтобы повторить попытку с наступлением темноты.
Вернувшись в Ум эль-Сураб, мы узнали о желании Насира снова
разбить лагерь в Умтайе. Это был первый этап нашего похода
на Дамаск; его намерение было мне приятно, и мы решили
двинуться туда, считая это хорошим оправданием того, что
этой ночью ничего не будет сделано на линии. В ожидании
наступления полуночи мы рассказывали друг другу всякие
истории из нашего опыта, когда "хэндли-пейдж" начал
бомбить станцию Мафрак. Стофунтовые бомбы, одна за другой,
разносили в клочья вагоны, забивавшие запасные пути, пока
все их не охватило огнем, турки прекратили обстрел.

Мы уснули, наградив очередного рассказчика за историю о
выходке Энвер-паши после того, как турки взяли обратно
Шаркей. Чтобы посмотреть на него, он приплыл на каком-то
дрянном пароходишке вместе с принцем Джемилем и своим
блестящим штабом. Когда пришли болгары, они устроили резню
туркам. Когда те отошли, ушли и болгарские крестьяне,
поэтому туркам было уже некого убивать. На борт привели
какого-то седобородого старика, чтобы главнокомандующий мог
над ним поиздеваться. Наконец забава утомила Энвера. Он
подал знак двоим своим храбрецам и, открыв дверку топки
пароходной машины, приказал: "Суньте его туда!" Старик со
страшным криком сопротивлялся, но офицеры были сильнее, и
дверка захлопнулась за его извивавшимся в агонии телом.
"Мы отвернулись, почувствовав тошноту, и хотели уйти, --
продолжал рассказчик, -- но Энвер, склонив голову набок и
к чему-то прислушиваясь, остановил нас. Прислушались и мы.
Наконец в топке раздался какой-то треск. Он улыбнулся и
проговорил: "Их головы всегда лопаются, как эта".

Всю ночь и весь следующий день огонь над вагонами полыхал
все ярче и ярче. Разгром турок был очевиден, и слухи об
этом пошли среди арабов еще накануне. Они говорили, что
Четвертая армия беспорядочной толпой отходила из Аммана.
Бени Хасан, отсекавший отставших солдат и бессильные
отряды, сравнивал их с цыганским табором на марше.

Мы собрались на совет. Наша работа против Четвертой армии
закончилась. Тем ее остаткам, которые не попали в руки
арабов, предстояло вернуться в Дераа безоружным сбродом.
Нашей новой задачей было вынудить турок быстро
эвакуироваться из Дераа, чтобы они не смогли сформировать
из беглецов арьергард для охраны тыла. Поэтому я предложил
пройти на север, мимо Тель Арара, через железную дорогу,
чтобы утром следующего дня быть в деревне Шейх Саад. Это
знакомая нам местность, там много воды, оттуда можно
отлично вести наблюдение, а в случае прямого нападения без
проблем отойти на запад, на север или даже на юг. Это
отрежет Дераа от Дамаска, как и Мезериб.

Меня энергично поддержал Талаль. Одобрительно кивнули Нури
Шаалан, Насир и Нури Саид. Мы стали готовиться к удару по
лагерю. Броневики с нами не пойдут, им лучше оставаться в
Азраке, пока не падет Дераа, после чего нам понадобится их
помощь на пути в Дамаск. Свою работу сделали и истребители
"бристоль", очистив небо от турецких аэропланов. Они
могли вернуться в Палестину с информацией о нашем
продвижении к Шейх Сааду.

Машины сделали прощальный круг над нами. Глядя им вслед, мы
заметили большое облако пыли, смешавшееся с дымом, медленно
поднимавшимся над разрушенным Мафраком. Одна машина
вернулась назад и сбросила нам записку о том, что от
железной дороги к нам направлялось крупное подразделение
кавалерии противника.

Это была плохая новость, потому что мы не были готовы к
сражению. Броневики уехали, аэропланы улетели, одна рота
пехоты на верблюдах была уже на марше, мулов Пизани
навьючивали и выстраивали в походную колонну. Я направился
к Нури Саиду, стоявшему с Насиром на куче золы у вершины
холма, и мы стали думать вместе о том, уходить нам или
остаться. В конце концов решили, что лучше уйти, поскольку
Шейх Саад был более надежным местом, и приказали нашим
строевым подразделениям быстро сниматься.

С грузом же было сложнее, и поэтому Нури Шаалан и Талаль
повели всадников руалла и хауран навстречу приближавшейся
кавалерии, чтобы задержать преследование. У них оказался
неожиданный союзник, потому что наши броневики,
направлявшиеся в Азрак, тоже заметили противника.
Оказалось, что эти турки были не собиравшейся напасть на
нас кавалерией, а сбитыми с толку всадниками, искавшими
кратчайшего пути восвояси. Мы захватили несколько сотен
изнывавших от жажды пленных и много лошадей, вызвав
страшную панику. Страх распространился по всей линии, и
турки, находившиеся на расстоянии многих миль от арабов,
которые могли бы им угрожать, выбрасывали все лишнее,
вплоть до винтовок, и как безумные убегали в Дераа,
полагая, что будут там в безопасности.

Однако эти обстоятельства нас задержали, и ночью, без
местной кавалерии, которая могла бы нас защитить от
подозрительных деревенских жителей, принявших нас, одетых в
форму хаки, за турок, нам вряд ли стоило двигаться, поэтому
перед самыми сумерками мы остановились, чтобы дождаться
Талаля, Насира и Нури Шаалана.

Эта остановка дала кое-кому время для того, чтобы оценить
происходившее, и возникли новые вопросы о целесообразности
нового перехода через железную дорогу, ведь мы могли
оказаться в опасной зоне Шейх Саада, на пути отхода главных
турецких сил. Наконец около полуночи, когда я лежал без сна
на своем ковре среди спавших солдат, ко мне пришел Сабин.
Он высказался в том духе, что мы сделали достаточно много.
Алленби назначил нас следить за Четвертой армией. Мы только
что видели ее беспорядочное бегство. Свой долг мы выполнили
и могли бы с почетом отойти к Босре, в двадцати милях к
северу от дороги, где для оказания помощи нам
сосредоточивались друзы под командованием Несиба эль-Бекри.
Мы могли бы вместе с ними подождать, пока британцы возьмут
Дераа, победоносно завершив кампанию.

Эта позиция меня не заинтересовала, поскольку, если бы мы
отправились в Джебель Друз, наша активная служба
прекратилась бы до того, как была бы выиграна игра, и
основная тяжесть главного удара легла бы на плечи Алленби.
Я очень ревниво относился к чести арабов, служа которым
должен был идти вперед любой ценой. Они присоединились к
войне, чтобы выиграть свободу, и возвращение своего старого
капитала силой своего собственного оружия должно было стать
наиболее понятным для них символом.

Очевидно, что, прорываясь за Дераа в Шейх Саад, мы оказали
бы большее давление на турок, чем любое британское
подразделение. Это лишило бы турок возможности снова
сражаться по эту сторону Дамаска, а для этой цели небольшое
количество наших жизней было бы недорогой ценой.

Дамаск означал конец войны на Востоке и, в чем я был
уверен, конец войны вообще, потому что Центральные державы
зависели друг от друга, а выпадение их слабейшего звена --
Турции -- ослабило бы всю группу. Поэтому из всех
соображений -- стратегических, тактических, политических и
даже нравственных -- мы продолжали борьбу.

Переубедить упрямо сопротивлявшегося Сабина было
невозможно. Он вернулся ко мне с Пизани и Уинтертоном, и
начался спор. Мы говорили тихо, потому что Нури Саид спал
на соседнем ковре вполуха, но он услышал спор и пожелал
участвовать в этом совещании. Он подчеркивал военный аспект
проблемы: достигнутую нами цель и опасность Хиджазской
железной дороги. Разговор затянулся до глубокой ночи.
Пытаться начать операцию на следующий день было бы
безумием. Линию из конца в конец наверняка будут охранять
десятки тысяч турок, уходивших из Дераа. Если они дадут нам
перейти линию, мы окажемся в еще большей опасности. Он
сказал, что Джойс назначил его военным советником
экспедиции, и, как это ему ни неприятно, он считал своим
долгом подчеркнуть, что как кадровый офицер он знает свое
дело.

Я терпел его жалобы, тяжело вздыхал и наконец сказал, что
хочу спать (ведь нам придется рано встать, чтобы перейти
через линию) и что я намерен идти вперед с моими
телохранителями, вместе с бедуинами, где бы они ни
оказались, потому что было странно, почему нас не догнали
Нури Шаалан и Талаль. Так или иначе, теперь я пошел спать.

Пизани, проживший всю свою долгую военную жизнь в роли
подчиненного, со всей учтивостью корректно заявил, что
имеет приказ и обязан ему подчиняться. Он мне нравился за
добросовестность, и я попытался рассеять его сомнения,
напомнив ему, что мы проработали вместе полтора года без
единого повода для того, чтобы он мог считать меня
легкомысленным человеком. Он с чисто французским юмором
ответил, что легкомысленным ему казалось все, но он был
солдатом.

Интуиция Уинтертона заставляла его присоединяться к
слабейшей и более спортивной стороне в любом случае, кроме
верховой охоты на лис с гончими.  Нури Саид на всем
протяжении нашего разговора тихо лежал, притворяясь спящим,
но когда Сабин ушел, он повернулся на другой бок и
прошептал: "Это правда?" Я ответил, что не вижу особой
опасности, если мы перейдем линию в середине дня. При
соблюдении осторожности мы сможем избежать ловушки в Шейх
Сааде. Удовлетворенный, он снова лег и уснул.

<h3>ГЛАВА 116</h3>

Насир, Нури Саид и Талаль разъехались с нами в темноте.
Наши объединенные силы шли навстречу сильному ветру, от
которого сводило зубы, на север через плодородные
вспаханные долины, через убранные поля, где колосья,
наверное, просто обрывали со стеблей, а не жали и где эти
стебли, ростом с ребенка, стояли пожелтевшие, высохшие и
мертвые. Ветер отрывал их от полых корней и укладывал их
ветвистые верхние концы на землю, сплетая друг с другом; их
огромные шары перекати-поле носились по поверхности почвы.

Арабские женщины, вышедшие со своими ослами, чтобы привезти
в дом воды, подбежали к нам с криками о том, что только что
поблизости приземлился какой-то аэроплан. На его фюзеляже
было изображено клеймо в виде двух колец, которым метили
верблюдов шерифа. Пик пошел туда и обнаружил двух
австралийцев: радиатор их аэроплана был пробит пулей над
Дераа. Они были рады встретить друзей, хотя и удивлялись
этой встрече. После заделки течи мы взяли у женщин воды,
наполнили радиатор, и австралийцы спокойно улетели на свою
базу.

Каждую минуту подъезжали и присоединялись к нам люди, в
каждой деревне юные любители приключений подбегали к нам,
просясь в наши ряды. Продолжая двигаться дальше, мы, словно
плотно вплетенные в золотые лучи солнца, могли
воспользоваться случаем посмотреть на себя как на единое
целое: мы быстро превращались в один характер, в единый
организм, гордость за который нас возвышала. Мы то и дело
отпускали непристойные шутки, чтобы вырваться из этой
всеобъемлющей красоты.

В полдень мы дошли до полей, усеянных арбузами. Пока армия
буквально паслась на таком поле, мы изучали линию железной
дороги, пустынную, дрожавшую впереди под солнцем вместе со
знойной дымкой. Пока мы вели наблюдение, прошел поезд.
Дорога была отремонтирована только прошлой ночью, и это был
третий по счету состав. Мы беспрепятственно подошли к линии
всей своей ордой и принялись взрывать путь. Каждый, у кого
была взрывчатка, использовал ее по-своему. Сотни наших
новичков проявили огромное усердие, и разрушения были
обширными, хотя все делалось без всяких инструкций.

Ясно, что наше возвращение было сюрпризом для изумленного
противника. Мы должны были воспользоваться этим, чтобы
расширить и усилить это впечатление, и поэтому отправились
к Нури Шаалану, Ауде и Талалю и попросили каждого
предпринять какую-нибудь местную боевую акцию. Энергичный
Талаль решил напасть на Эзраа, большой склад зерна на
севере, Ауда нацелился на Хирбет эль-Газале, такую же
станцию на юге, Нури должен был прочесать со своими людьми
шоссейную дорогу, ведшую в Дераа, надеясь встретить там и
разгромить турецкие отряды.

Все три идеи были хороши. Командиры отправились проводить
их в жизнь, а мы снова, приведя в порядок колонну,
продолжили свой путь мимо разрушенной колонии Шейх Мискин,
которая в лунном свете представилась нам совершенно
запущенной. Канавы, полные воды, остановили до рассвета
наше тысячное войско на покрытой стерней равнине. Многие
развели костры, желая разогнать пронизывающий туман этого
глинистого Хаурана, другие заснули, как были, на влажной от
росы земле. Потерявшие друг друга окликали в темноте своих
товарищей резкими гортанными голосами, характерными для
жителей арабских деревень. Луна зашла, весь мир стал черным
и очень холодным.

Я поднял своих телохранителей, которые помчались так
быстро, что мы въехали в Шейх Саад с рассветом. Земля в
очередной раз возвращалась к жизни с приходом нового
солнца. Утренние ветры заставляли вспыхивать серебром
листву оливковых садов, а люди из стоявшего справа большого
шатра, крытого козьими шкурами, звали нас к себе погостить.
Мы спросили, чей это лагерь. "Ибн Смеира", -- ответили
они. Это угрожало осложнениями. Рашид был врагом Нури
Шаалана, непримиримым, ждавшим только случая. Мы немедленно
послали человека предупредить об этом Насира. К счастью,
Рашида ибн Смеира в лагере в то время не оказалось. Таким
образом, нашими временными хозяевами должна была стать его
семья, и Нури, как гостю, предстояло соблюдать все правила.

Это было большим облегчением, потому что и так уже в наших
рядах имелись сотни смертельных врагов, кровная вражда
между которыми едва сдерживалась Фейсалом. Напряжение,
связанное с поддержанием их способности выполнять свое
назначение, и использование их горячих голов в операциях, в
ходе которых они не могли бы встретиться, соблюдение
равновесия возможностей и требований службы, которое наше
руководство могло бы оценивать как превосходящее зависть,--
- одно это уже было достаточным злом. Ведение войны во
Франции было бы гораздо более трудным, если бы каждая
дивизия, чуть ли не каждая бригада нашей армии ненавидела
другую лютой ненавистью и внезапно затевала бы драку при
встрече с другой. Однако мы поддерживали в арабах
спокойствие в течение двух лет, здесь же речь шла всего о
нескольких днях. Ночные отряды вернулись с обильными
трофеями. Алжирец Абдель Кадер со своими слугами,
несколькими добровольцами и солдатами едва удерживал Эзраа.
Когда пришел Талаль, все добровольцы перешли к нему,
солдаты разбежались, а слуг было так мало, что Абдель
Кадеру пришлось сдать город без боя. Наши люди были слишком
обременены своими трофеями, чтобы догнать его и схватить.

Громко хвастаясь, вернулся Ауда. Он взял эль-Газале
штурмом, захватил бесхозный поезд, орудия и пленил двести
солдат, в числе которых было несколько немцев. Нури Шаалан
доложил о четырехстах пленных с мулами и пулеметами.
Турецкие офицеры и рядовые были отправлены в отдаленные
деревни зарабатывать деньги на свое содержание.

Над нами долго кружил английский аэроплан, желая, видимо,
понять, действительно ли мы арабские силы. Янг выложил для
него наземные сигналы, и тогда ему сбросили записку о том,
что Болгария сдалась союзникам. Хотя мы не знали, что на
Балканах шло наступление, эта новость не имела для нас
большого значения. Несомненно, конец не только большой
войны, но и нашей был близок. С тяжелыми усилиями и с
нашими испытаниями скоро будет покончено, и каждого
отпустят заниматься своими делами, а это безумие будет
забыто, поскольку для большинства из нас это была первая
война, и мы смотрели на ее окончание как на отдых и покой.

Прибыла армия. Рощу забила толпа, так как каждый отряд
стремился занять самое лучшее свободное место и расседлать
верблюдов либо рядом с фиговыми деревьями, либо под
пальмами или оливами, из листвы которых с многоголосыми
криками взлетали тучами перепуганные птицы. Солдаты
заводили своих верблюдов в речку, извивавшуюся между
зелеными кустами, цветами и плодоносящими деревьями, --
все это казалось нам странным после того, как мы годами
любовались только кремнистой пустыней. Люди Шейх Саада
робко приходили полюбоваться армией Фейсала, которую
шепотом называли легендарной. И вот теперь она была в их
деревне, со своими командирами, либо широко известными,
либо внушавшими ужас людьми, -- Талалем, Насиром, Нури,
Аудой. А мы смотрели на них, втайне завидуя их крестьянской
жизни.

Когда у всех пришли в нормальное состояние ноги, онемевшие
от жестких седел, мы впятером или вшестером поднялись на
руины, откуда, глядя через южную равнину, смогли оценить
степень безопасности нашего лагеря. К нашему удивлению, мы
заметили прямо за стенами лагеря небольшую группу военных
регулярной армии противника -- турок, австрийцев, немцев
-- с восемью пулеметами на вьючных верблюдах. Они
пробирались из Галилеи к Дамаску после поражения,
нанесенного силами Алленби, не проявляя ни малейшей
осторожности, двигаясь свободно и неторопливо, очевидно
полагая, что находятся милях в пятидесяти от любой войны.

Мы не объявили тревогу, чтобы поберечь свои усталые отряды,
просто Дурзи ибн Дугми с Хаффаджи и несколькими своими
людьми спокойно сели в седла и напали на противника на
узкой тропе. Пытавшиеся сражаться офицеры были мгновенно
убиты. Солдаты побросали оружие, за пять минут были
обысканы и ограблены, и их погнали цепочкой вдоль арыков
между садами к открытому загону для скота, который
показался подходящим для использования его в качестве
тюрьмы.

Далеко на востоке показались три или четыре черные группы
людей, ехавших на север. Мы выпустили на них бедуинов
племени ховейтат, и те через час вернулись, не сдерживая
смеха: каждый из них вел в поводу мула или вьючную лошадь,
жалких, усталых, покрытых ссадинами кляч, более чем ясно
характеризовавших состояние разбитой армии.

Всадники оказались невооруженными солдатами, бежавшими от
британцев. Брать таких людей в плен бедуины ховейтат
считали ниже своего достоинства. "Мы отдадим их в
услужение деревенским мальчишкам и девчонкам", --
улыбнулся Зааль своей тонкогубой улыбкой.

С запада пришло известие о том, что небольшие группы турок
отступали в местные деревни под натиском Чевела. Мы выслали
против них вооруженные группы крестьянского племени наим,
присоединившегося к нам этой ночью в Шейх Мискине. Насир
решил поручать им делать то, что они могут. Приток к нам
масс, который мы так долго готовили, превратился в
настоящее половодье, и количество восставших росло с каждым
новым успехом. За два дня мы могли бы иметь вовлеченными в
движение шестьдесят тысяч человек.

Мы не пренебрегали никакой мелочью на Дамаскской дороге и
как-то увидели густой дым над горой, за которой скрывалась
Дераа. Прискакал человек, сообщивший Талалю, что немцы
подожгли свои аэропланы и склады и теперь готовы к тому,
чтобы оставить город. Британский аэроплан сбросил записку о
том, что войска Бэрроу находились близ Ремты и что две
турецкие колонны, одна в составе четырех тысяч, другая двух
тысяч солдат, отступали по направлению к нам,
соответственно из Дераа и Мезериба.

Мне казалось, что этими шестью тысячами человек
ограничивалось все, что осталось от Четвертой армии в Дераа
и от Пятой армии, сопротивлявшейся продвижению Бэрроу. С их
разгромом цель нашего пребывания здесь исчерпывалась. И все
же, пока не будет приказа, нам следовало удерживать Шейх
Саад. Мы должны были беспрепятственно пропустить более
крупную, четырехтысячную колонну и силами воинов руалла под
командованием Халида, с участием северных крестьян,
отрезать ее фланги и тыл.

<h3>ГЛАВА 117</h3>

Ближайшие две тысячи солдат противника казались более
соответствовавшими нашей численности. Мы должны были
встретить их силами половины солдат нашей регулярной армии,
с двумя орудиями Пизани. Талаль был в тревоге, потому что
указанный нам маршрут турок проходил через его собственную
деревню Тафас. Он уговорил нас быстро направиться туда и
захватить кряж к югу от деревни. К сожалению, скорость была
всего лишь относительным понятием, когда речь шла о сильно
уставших людях. Я отправился со своим отрядом в Тафас,
надеясь занять на подступах к нему скрытую позицию и
отходить с боем до подхода остальных. На полпути нам
встретились арабские всадники, гнавшие толпу раздетых
пленных в направлении Шейх Саада. Они безжалостно подгоняли
пленных, на чьих спинах цвета слоновой кости были видны
синие полосы от ударов. Я не стал вмешиваться, потому что
это были турки из полицейского батальона Дераа, из-за
жестокости которых крестьяне соседних деревень не раз
обливались слезами и кровью.

Арабы сказали нам, что турецкий уланский полк под
командованием Джемаль-паши уже входил в Тафас. Оказавшись
на расстоянии прямой видимости, мы поняли, что турки взяли
деревню (со стороны которой доносилась лишь случайная
стрельба), и остановились на подходе к ней. Между домами
кое-где виднелся слабый дым от костров. На склоне,
поднимавшемся к обращенной к нам стороне деревни, в
доходившем до колена чертополохе стояли уцелевшие старики,
женщины и дети, рассказывавшие ужасные вещи о том, что
произошло час назад, когда в деревню ворвались турки.

Мы лежа вели наблюдение и видели, как силы противника
уходили из зоны сосредоточения за домами. Они в строгом
порядке направились в сторону Мискина, с уланами впереди и
в хвосте, компактными отрядами пехоты, колонной с фланговым
охранением из пулеметчиков, с орудиями и большим
количеством транспортных средств в центре. Мы открыли огонь
по голове колонны, едва она показалась из-за домов.

Они развернули на нас два полевых орудия. Как обычно,
шрапнель прошла над нашими головами, не причинив никакого
вреда.

Подъехал Нури с Пизани. Впереди их отрядов ехали
настороженный Ауда абу Тайи и Талаль, почти обезумевший от
рассказов своих земляков о том, что с их деревней сделали
турецкие солдаты. Теперь из нее выходили последние турки.
Мы устремились за ними, чтобы облегчить переживания Талаля,
а наша пехота, заняв позицию, начала сильный обстрел из
пулеметов. Пизани выдвинул туда же полубатарею. Мощные
французские снаряды вызвали замешательство в турецком
арьергарде.

Деревня словно замерла под медленно поднимавшимися к небу
кольцами дыма. Высокая трава была примята телами лежавших
людей. Мы отводили от них глаза, понимая, что они были
мертвы, но одна из маленьких фигур зашевелилась, как если
бы хотела спрятаться от нас. Это была девочка трех или
четырех лет, по ее грязному халату от плеча по боку
расползалось красное пятно крови, сочившейся из большой
рваной раны, возможно, от удара пикой точно в место
соединения шеи с туловищем.

Девочка сделала несколько шагов, потом остановилась и
крикнула нам на удивление сильным голосом: "Не бей меня,
Баба". Задохнувшийся Абдель Азиз -- это была его деревня,
и девочка могла быть из его семьи -- спрыгнул с верблюда и
упал на колени рядом с ребенком. Его резкие движения
напугали девочку, она протянула вверх руки и попыталась
закричать, но вместо этого упала на землю, кровь хлынула на
ее одежду с новой силой, и она тут же умерла.

Мы проехали к деревне мимо других мужских и женских тел и
мимо еще четырех мертвых детей, казавшихся очень грязными
под лучами яркого солнца. По околице тянулись темные низкие
стены, загоны для овец, и на одном из заборов виднелось
что-то красно-белое. Я присмотрелся и понял, что это было
тело женщины, брошенное на забор головой вниз, проколотое
штыком, рукоятка которого отвратительно торчала из
промежности между ее голыми ногами. Она была беременна.
Рядом лежали другие, может быть, человек двадцать, убитые
разными способами людьми без сердца, с извращенной душой.

Люди из племени зааги разразились диким хохотом. "Лучше бы
вы притащили мне как можно больше мертвых турок", --
проговорил я, и мы устремились за исчезавшим в дымке
противником, по пути расстреливая отставших от своей
колонны турецких солдат, взывавших с обочины дороги о
пощаде. Один раненый турок, наполовину голый и, видно,
неспособный держаться на ногах, сидя плакал, протягивая к
нам руки. Абдулла отвернул в сторону морду своего верблюда,
но бедуины зааги с проклятиями преградили ему дорогу и
влепили в голую грудь турка три пули из своего
автоматического оружия. Кровь из раны с каждой секундой все
медленнее вытекала толчками в такт ударам его сердца.

Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый
зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел
некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять
бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к
нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал
меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень
медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то
вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока
кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле
и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части
колонны противника.

Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через
низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и
топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то
неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки
остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся,
покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера,
а когда расстояние до противника сократилось до нескольких
корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом
прокричал свой боевой клич: "Талаль! Талаль!" Мгновенно
загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он,
продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед
под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких
пик.

Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением
лица. "Да простит его Аллах. Мы за него отплатим". С
этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять
противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных
страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую
колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды
просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим
естественным, непременным предводителем. Искусным маневром
он завел турок на плохо проходимый участок местности и
разделил их походный порядок на три части.

Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла
из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся
вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или
кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас
снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы
дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала
глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах,
так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за
всю войну приказал не брать пленных.

Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за
своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны
турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили
всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить
хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к
нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно
ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал
штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те,
кто шли все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах.
В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у
противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены
трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и
животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже
стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали
животных противника, словно их смерть и бессмысленное
кровопролитие могли облегчить нашу муку.

Но одна группа арабов, не слышавшая наших новостей, взяла в
плен последние две сотни солдат центральной части турецкой
колонны. Их передышка была короткой. Я пошел к нашим, чтобы
объяснить, что оставлять в живых этих последних турок было
нежелательно потому, что они были свидетелями той цены,
которую турки заплатили за Талаля. Вдруг какой-то солдат,
лежавший на земле, что-то резко крикнул, и арабы с бледными
лицами подвели меня к нему. Это был один из наших бойцов, и
у него было раздроблено бедро. Он рассказал о том, что с
ним произошло. Кровь текла на уже покрасневшую землю, унося
из него последние силы жизни, но, несмотря на это, турки
его не пощадили. В безумии сегодняшнего сражения его
продолжали колоть штыками, вдавливая плечо и другую ногу в
землю, к которой в конце концов его пригвоздили, как
насекомое в коллекционной коробке.

Он был в полном сознании. Когда мы спросили: "Хасан, кто
это сделал?" -- он перевел глаза на теснившихся друг к
другу притихших и подавленных пленных. Те не проронили ни
слова. Мы открыли огонь. Наконец груда тел перестала
шевелиться. Умер и Хасан. Мы снова оседлали своих верблюдов
и во мраке, ставшем ледяным после захода солнца, медленно
поехали домой: домом сейчас был мой ковер в трех или
четырех часах езда отсюда, в Шейх Сааде.

Как ни давили на мое сознание все эти ужасные раны,
страдания и всеобщая усталость, мне не давали покоя мысли о
Талале, блистательном вожде, великолепном наезднике, верном
и сильном товарище в долгой дороге. Я велел привести мне
другого верблюда и с одним из телохранителей отправился в
ночь, чтобы присоединиться к нашим людям, преследовавшим
самую большую колонну, отходившую из Дераа.

Было очень темно, с юга и востока беспрерывно налетали
порывы шквалистого ветра, и только ориентируясь по звукам
выстрелов, доносившихся к нам через равнину, да по
периодическим вспышкам орудийных залпов мы наконец доехали
до района активных действий. По каждому полю, по каждой
долине вслепую, спотыкаясь, двигались на север турки, а
почти вплотную за ними шли наши солдаты. С наступлением
ночи завязывались бои с противником. Каждая деревня, к
которой подкатывалось сражение, включалась в бой, и черный
ледяной ветер разносил далеко по округе какофонию
винтовочных выстрелов, криков, орудийных залпов и топота
копыт галопом сходившихся небольших групп каждой стороны,
неистово схватывавшихся друг с другом.

На заходе солнца противник попытался остановиться и разбить
лагерь, но Халид не давал ему покоя. Кое-кто из турок
продолжал движение, некоторые останавливались, многие
засыпали от усталости прямо на дороге. Их походный строй
нарушился, и они, обезумевшие, двигались под обстрелом
разрозненными группами, готовые стрелять при каждом
столкновении с нами или же друг с другом. Арабы были
разобщены не меньше турок и почти так же сбиты с толку.

Исключением были немецкие отряды, и здесь я впервые
почувствовал уважение к противнику, убивавшему моих
братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома,
лишенные надежды и проводников, в ужасных условиях,
способных сломить даже нервы храбрейших. И все же их
подразделения держались, вместе и в строгом порядке, как
броненосцы между обломками поверженных кораблей. Молча
двигались они с высоко поднятыми лицами между остатками
турок и арабов. При нападении на них они останавливались,
занимали позицию и стреляли по приказу, не проявляя спешки,
без колебаний и истерик. Они были великолепны.

Я наконец разыскал Халида и попросил его отозвать бедуинов
руалла, предоставив завершение разгрома времени и окрестным
крестьянам. Возможно, более тяжелая работа предстояла нам
на юге. К вечеру по нашей равнине прошел слух о том, что
Дераа пуста, и Трад, брат Халида, с доброй половиной
бедуинов племени аназех отправился туда, чтобы убедиться в
этом. Я опасался, как бы он не попал в ловушку, потому что
в городе еще должно было оставаться некоторое количество
турок и еще больше могло пытаться пробиться к городу по
железной дороге, а также через Ирбид Хиллз. Действительно,
если бы Бэрроу, который, как нам сообщили, задерживался в
Ремте, вышел бы из соприкосновения с противником, пришлось
бы сражаться с арьергардом турок.

Я хотел, чтобы Халид поддержал брата. Через час или два к
нему присоединились сотни всадников на лошадях и верблюдах.
По пути в Дераа он при слабом мерцании звезд разметал
несколько отрядов турок и, приехав к Траду, нашел, что он
надежно закрепился в Дераа. Уже поздно вечером он прошел
через весь город, с ходу взял станцию, перепрыгивая через
траншеи и сметая последних, все еще пытавшихся
сопротивляться турок.

С помощью местных жителей бедуины племени руалла разграбили
лагерь, особенно стараясь захватить трофеи в охваченных
яростным огнем складах, чьи пылавшие крыши угрожали их
жизни, но эта ночь была одной из тех, в которые люди идут
напролом, когда смерть казалась просто невозможной, хотя
справа и слева умирало множество людей, а жизни других
становились игрушками, которые можно сломать и выбросить.

Шейх Саад пережил тревожный вечер со стрельбой и криками
крестьян, грозивших перебить пленных в добавление к каре за
смерть Талаля и за зверства в его деревне. Деятельные шейхи
продолжали преследовать турок, оставив арабский лагерь без
опытных начальников, которые были его глазами и ушами. В
послеполуденной атмосфере кровожадности и вседозволенности
убийства проснулась завистливая межклановая ревность, и
Насиру, Нури Саиду, Янгу и Уинтертону стоило большого труда
и напряжения поддерживать в лагере покой.

Я приехал туда после полуночи и узнал, что из Дераа только
что прибыли посланцы Трада. Насир пошел к ним. Мне хотелось
спать, потому что я проводил в седле уже четвертую ночь, но
мой мозг не позволял мне ощутить физическую усталость, и
около двух часов ночи я оседлал третью верблюдицу и
поскакал против ветра по все той же тафасской дороге в
Дераа.

Нури Саид со своим штабом ехал по той же дороге впереди
своей пехоты на лошадях, и наши отряды двигались вместе,
пока наполовину не просветлело предрассветное небо. Скоро я
понял, что мое нетерпение и холод больше не позволяли мне
не сдерживать верблюдицу, приноравливаясь к темпу конного
отряда. Я дал ей волю -- а это была моя крупная, мятежная
Баха, -- и она понеслась, распластываясь в полете над
землей, обгоняя моих уставших попутчиков и пожирая милю за
милей, так что, когда совсем рассвело, я был уже в Дераа.

Насир в доме мэра организовывал городское управление и
полицию и изучал состояние города. Я ему помогал: ставил
под охрану насосные станции, паровозное депо и все то, что
осталось от мастерских и складов. Потом потратил целый час
на разъяснение горожанам того, что они должны делать в
сложившейся ситуации, если не хотели потерять город.

Я пытался выяснить, что было с генералом Берроу. Один
солдат, недавно приехавший с запада, сказал нам, что тот
был обстрелян англичанами, когда они развертывались для
штурма города. Для предотвращения подобных случаев я с
бедуинами из племени зааги решил подняться на Бувейб, на
гребне которого была видна сильная позиция индийских
пулеметчиков. Они потренировались в стрельбе из своего
оружия по нам, прельстившись нашим превосходным форменным
обмундированием, однако вскоре показался какой-то офицер в
сопровождении нескольких британских стрелков, и я с ними
объяснился. Они действительно были в центре боевого
развертывания против Дераа, и, пока мы вели наблюдение, их
аэропланы бомбили невезучего Нури Саида на пути к
железнодорожной станции. Это было ему наказанием за потерю
темпа при движении из Шейх Саада, но, чтобы их остановить,
я поспешил вниз, туда, где генерал Берроу в машине объезжал
передовые посты.

Я рассказал ему о том, что мы провели ночь в городе и что
выстрелы, которые он слышал, были всего лишь стрельбой
вверх от избытка радостных чувств. Он был со мною краток,
но мне не было его жалко, потому что он опоздал на сутки,
задержавшись для водопоя у скудных колодцев Ремта, хотя на
его карте были ясно обозначены озера и река перед
Мезерибом, на дороге, по которой отступал противник. Однако
генералу было приказано прибыть в Дераа, и он должен был
прийти туда вовремя.

Он попросил меня ехать с ним, но его лошади не выносили мою
верблюдицу, так что Генеральный штаб прижался к кювету, и я
спокойно проехал по освободившейся дороге. Он сказал, что
должен выставить караул в деревне для поддержания порядка
среди населения. Я тактично объяснил ему, что арабы
назначили своего военного управляющего. По поводу колодцев
он заметил, что его саперы должны осмотреть насосы, и я
охотно согласился на эту помощь. Мы разожгли топки котлов
паровых насосов, намереваясь начать поить его лошадей. Он
фыркнул по поводу того, что мы чувствовали себя здесь как
дома, и заявил, что берет на себя ответственность только за
железнодорожную станцию. Я указал ему на паровоз,
двигавшийся в сторону Мезериба (где наш маленький шейх
предотвратил подрыв турками моста в Тель эль-Шехабе, ныне
ставшем арабской собственностью), и просил
проинструктировать его караульных не вмешиваться в наши
дела.

Он не получал никаких приказаний в отношении статуса
арабов. Клейтон оказал нам эту услугу, полагая, что мы
заслуживали того, на что претендовали, поэтому Берроу,
пришедшему сюда с уверенностью в том, что они завоеванный
народ, и даже удивленному моим допущением того, что он
являлся моим гостем, не оставалось иного выбора, как в
дальнейшем исходить именно из этого своего статуса. В эти
минуты моя голова работала на полной мощности над нашим
взаимным поведением, чтобы предотвратить первые фатальные
шаги, которыми лишенные воображения британцы из самых
прекрасных побуждений на свете обычно парализовали чувство
естественной дисциплины ответственности и создавали
положение, требовавшее многолетней агитации и
последовательных реформ.

Я изучил Берроу и был готов к общению с ним. Много лет
назад он обнародовал свой символ веры в страх как во
всеобщий и главный мотив, побуждающий к действию на войне и
в мирное время. Теперь я считал страх слабым,
переоценивавшимся мотивом, не сдерживавшим, а просто
стимулировавшим, ядовито стимулировавшим, каждая инъекция
которого служила очередному каждый раз более широкому
усвоению системы, к которой применялась. Это провоцировала
моя интуиция в отношении неизбежного. Поэтому-то я и был
очень колючим и возвышенным.

Берроу сдался, попросив меня найти для него фураж и
продовольствие. Действительно, мы скоро пришли к согласию.
Когда я на площади обратил внимание генерала на небольшой
шелковый вымпел Насира, выставленный на балконе обугленного
губернаторского офиса с дремавшим под ним караулом, Берроу
вытянулся по стойке "смирно" и четко отдал честь этому
символу власти под одобрительный гул арабских офицеров и
солдат.

Мы, в свою очередь, старались настойчиво подчеркивать свои
притязания в рамках политической необходимости. Мы
создавали у всех арабов впечатление, что эти индийские
солдаты были гостями и что им следует позволять и даже
помогать делать все, чего они пожелают. Эта доктрина
поставила нас перед лицом неожиданных осложнений. Так,
например, в деревне исчезли все цыплята, а трое конных
индусов стащили с балкона вымпел Насира, пытаясь снять с
его изысканного древка серебряные украшения и наконечник.
Все это подчеркивало резкий контраст между английским
генералом, отсалютовавшим арабскому флагу, и
солдатами-индусами, занимавшимися грабежом, контраст,
способствовавший окрашенной расовыми чувствами
недоброжелательности арабов к индусам.

Тем временем мы захватывали все больше и больше турецких
солдат и оружия. Пленных насчитывались уже тысячи.
Некоторых мы передавали англичанам, и тогда их учитывали
для статистики повторно, большинство же разместили на
постой по деревням. Новости о полной победе дошли до
Азрака. Днем позже приехал в своем "воксхолле" Фейсал, в
сопровождении вереницы наших броневиков. Он обосновался на
станции. Я явился к нему с докладом. Когда я его закончил,
комната содрогнулась от слабого землетрясения.

<h3>ГЛАВА 118</h3>

Напоивший и накормивший своих верблюдов Берроу должен был
поехать на встречу с Чевелом под Дамаском, где они могли бы
договориться-о совместном вступлении в город. Он просил нас
удерживать правый фланг, что меня устраивало, потому что
там вдоль Хиджазской железной дороги действовал Насир,
сокращавший численность главных сил отступавших турок,
непрерывно атакуя их днем и ночью. Мне все еще предстояло
сделать многое, а для этого остаться в Дераа на следующую
ночь, наслаждаясь покоем, наступившим после ухода войск.
Станция находилась на границе открытой местности, и
расположившиеся вокруг нее индусы раздражали меня своею
неприкаянностью. Сущность пустыни открывается, когда едешь
по ней в одиночестве, как сын дороги, отрешившийся от всего
мира. Эти отряды, похожие на отары медлительных овец,
казались недостойными привилегии находиться в необъятном
пространстве.

Мой рассудок воспринимал индийских офицеров и солдат как
что-то хилое и ограниченное, как людей, которые сами
считали себя посредственностями. Они были совершенно
непохожи на здравомыслящих, цветущих здоровьем бедуинов.
Обращение индийских офицеров со своими солдатами внушало
ужас моим телохранителям, никогда раньше не встречавшимся с
таким неравенством личности.

Здесь я почувствовал человеческую несправедливость; я так
ненавидел Дераа, что каждую ночь спал со своими людьми на
старом аэродроме. Мои телохранители по привычке о чем-то
препирались у обгорелых ангаров, и в тот вечер Абдулла в
последний раз принес мне рис в серебряной миске. Поужинав,
я попытался на досуге мысленно заглянуть вперед, но мыслей
не было, а мечты угасли, как свечи, под сильным ветром
успеха. Впереди маячила наша вполне ощутимая цель, позади
же было двухлетнее напряжение с его забытыми или, наоборот,
прославлявшимися страданиями и лишениями. В голове роились
названия, всплывавшие в памяти в превосходной степени:
великолепный Румм, блестящая Петра, очень далекий Азрак,
очень чистая Батра. Самых кротких и мягких взяла смерть, а
какая-то резкая пронзительность остававшихся причиняла мне
боль.

Сон не приходил, перед рассветом я разбудил Стирлинга и
своих водителей, и мы вчетвером забрались в "Синий туман"
-- так мы называли летучку технической помощи на шасси
"роллса", -- и отправились в Дамаск по грязной дороге,
которую сначала изрезали колеями, а потом и вовсе забили
транспортные колонны и арьергард дивизии Берроу. Мы доехали
до Французской железной дороги, приличной, хотя и не
слишком ровной, и прибавили скорость. В полдень мы увидели
вымпел Берроу у речки, из которой он поил своих лошадей.
Мои телохранители были рядом, я взял у них свою верблюдицу
и поехал к нему. Как все убежденные кавалеристы, он
относился с некоторым презрением к верблюдам и как-то
высказал в Дераа предположение о том, что мы вряд ли
угонимся за его кавалерией, которая дойдет до Дамаска
примерно за три форсированных марша.

Он удивился, увидев меня совсем не усталым на верблюде, и
спросил, когда я выехал из Дераа. "Этим утром", --
ответил я. "И где же вы намерены сегодня ночевать?" --
"В Дамаске", -- весело ответил я и поехал дальше, нажив
себе еще одного врага. Меня немного мучила совесть за
подобные шутки, потому что он был ко мне благосклонен, но
ставки были слишком высоки, и мне было безразлично, что он
обо мне подумает.

Я вернулся к Стирлингу, и мы продолжили путь. В каждой
деревне мы оставляли записки для британских авангардов с
указанием, где мы находились и насколько далеко от нас
противник. И Стирлинга, и меня раздражала осторожность
продвижения Берроу: его разведчики разведывали пустые
долины, взводы старались оседлать каждый пустынный холм и
скрытно пробирались по вполне дружественной территории. Это
подчеркивало разницу между нашими решительными действиями и
неуверенными приемами ведения нормальной войны.

Никаких критических обстоятельств не могло возникнуть до
Кисве, где мы должны были встретиться с Чевелом и где наша
дорога подходила близко к Хиджазской железной дороге. На
ней были Насир, Нури Шаалан и Ауда со своими племенами,
по-прежнему не дававшими покоя четырехтысячной колонне
турок (в действительности их было почти семь тысяч),
замеченной нашим аэропланом вблизи Шейх Саада три дня
назад. Они сражались непрерывно все это время, пока мы
практически отдыхали.

Продолжая двигаться дальше, мы услышали стрельбу и увидели
разрывы шрапнели за кряжем справа от нас, где проходила
железная дорога. Вскоре появилась голова турецкой колонны
примерно из двух тысяч солдат, двигавшихся разрозненными
группами и время от времени останавливавшихся, чтобы
сделать несколько выстрелов из своих горных орудий. Мы
поехали вперед на хорошо видном на открытой дороге нашем
ярко-синем "роллсе", чтобы догнать их преследователей.
Несколько арабских всадников, ехавших за турками, в галоп
помчались к нам, заставляя лошадей неловко перепрыгивать
через ирригационные канавы. Мы узнали Насира на его, цвета
горного минерала куприта, жеребце -- великолепном
животном, все еще полном энергии после сотни миль скачки с
боями. Здесь же был и старый Нури Шаалан, примерно с тремя
десятками своих слуг. Они рассказали нам, что эти турки --
все, что осталось от семи тысяч. Воины племени руалла
нависли на них с обоих флангов, тогда как абу тайи Ауды
поехали за Джебель Манья, чтобы собрать бедуинов племени
вулд али и залечь в засаде в ожидании турецкой колонны,
которая, как они надеялись, перевалив через холм, должна
была оказаться под их огнем. Означало ли наше появление
давно ожидаемую помощь?

Я рассказал им о том, что британцы со своими силами уже
совсем близко. Если бы они смогли задержать противника
всего на час... Насир смотрел вперед, на обнесенную стеной
и окруженную деревьями ферму. Он позвал Нури Шаалана, и они
устремились вдогонку за противником, чтобы задержать его
отход.

Мы вернулись на три мили назад к индусам и объяснили их
угрюмому почтенному полковнику, какой подарок готовили
арабы. Нам показалось, что ему не хочется нарушать
прекрасный порядок его марша, но он наконец поднял один
эскадрон, который в медленном темпе отправился через
равнину в сторону турок, развернувших навстречу ему свои
небольшие орудия. Один или два снаряда разорвались вблизи
эскадрона, и тогда, к нашему ужасу (потому что Насир,
рассчитывая на существенную помощь, сознательно поставил
себя в трудное положение), этот полковник приказал
отступить и быстро отойти к дороге. Мы со Стирлингом сломя
голову бросились к нему и стали просить его не бояться
горных орудий, которые не более опасны, чем осветительные
ракеты, но ни учтивость, ни гнев не сдвинули старика ни на
дюйм. Мы в третий раз поехали обратно по дороге в поисках
более авторитетного начальства.

Аид сказал нам, что таким начальством здесь был генерал
Грегори. Чудовищно неправильное управление войсками почти
довело Стирлинга до слез. Мы взяли нашего друга к себе в
машину и разыскали его генерала, которому одолжили машину,
чтобы его подчиненный срочно передал приказ кавалерии.
Посыльный помчался также к артиллерии на конной тяге,
которая открыла огонь как раз в тот момент, когда последний
луч солнца поднялся по горе до ее вершины и скрылся в
облаках. Турки были вынуждены отойти назад, и с
наступлением ночи мы узнали о разгроме противника. Он
побросал орудия, весь транспорт и все запасы и устремился
вверх по седловине к двум вершинам Маньи, чтобы уйти на
местность, которая, по распускавшимся арабами слухам, была
пуста.

Однако на этой земле был Ауда, и в эту ночь своей последней
битвы старик убивал и убивал, грабил и захватывал в плен до
самого рассвета. Так погибла Четвертая армия, которая была
для нас камнем преткновения целых два года.

Счастливая решительность Грегори ободрила нас, и мы
поспешили увидеться с Насиром. Мы поехали к Кисве, где
договорились встретиться с ним до полуночи. Вслед за нами
туда же стали подходить индийские отряды. Мы присмотрели
себе укромное место, но уже и там были солдаты, их были
тысячи повсюду.

Беспрестанное движение и противотоки такого множества
толпившихся людей постоянно выводили на улицу и меня. По
ночам цвет моей кожи не был виден, я мог ходить где угодно,
как праздный неузнанный араб, и сам факт моего присутствия
среди них, но вместе с тем и отстраненность от них, делал
меня каким-то странно одиноким. Наши солдаты из боевого
расчета броневика были мне близки, так как, во-первых, их
было мало, а во-вторых, они были моими постоянными
товарищами в течение долгого времени, да и сами они,
оставаясь долгие месяцы не защищенными от пылавшего солнца
и жестокого ветра, изрядно намучились. В этом непривычном
сборище солдат -- британцев, австралийцев и индусов --
они становились такими же неловкими и робкими, как и я сам,
отличаясь только неопрятностью, потому что приходилось
неделями не снимать с себя одежду, которая, пропитываясь
потом, принимала жесткие формы и становилась скорее некоей
оболочкой, нежели одеждой в полном смысле этого слова.

Но эти были настоящими солдатами, и это было новизной после
двух лет жизни среди нерегулярных сил арабского движения. И
я заново осознал, как единая военная форма делает толпу
консолидированной, придает ей чувство собственного
достоинства, вырабатывая у солдат целеустремленность,
подтянутость, прямую осанку мужчины. Эта ливрея смерти,
отгораживающая тех, кто ее носит, от обыкновенной жизни,
была знаком того, что они продали свои способности и тела
государству и законтрактовались на службу менее
унизительную по той единственной причине, что ее начало
было добровольным. Некоторые из них подчинились
инстинктивному желанию быть неподсудными закону, другие --
просто голодными, третьи жаждали возможности очаровывать
женщин или предполагаемого приятного колорита воинской
жизни, но удовлетворение получали только те из них, кто
увидел, что деградирует, потому что для мирного взгляда они
были ниже остальной массы людей. Только женщины, одержимые
вожделением, прельщались такой броской одеждой, да
солдатскими карманными деньгами, так непохожими на те,
которые рабочий зарабатывает на жизнь и которые гораздо
более соблазнительно потратить на выпивку и забыть про них.

Осужденные преступники несут бремя жестокости. Рабы могли
бы стать свободными, если бы к этому стремились. Тело же
солдата принадлежит его хозяину все двадцать четыре часа в
сутки, и тот один направляет ход его мыслей и пристрастий.
Осужденный имеет право ненавидеть закон, ограничивший его
свободу и отделивший его от всего человечества за
склонность к ненависти, но угрюмый солдат -- плохой
солдат, да фактически и вовсе не солдат. Его эмоции ему не
принадлежали.

Странная власть войны, возводящая в степень нашего долга
самоунижение! Эти австралийцы, бесцеремонно задевавшие меня
плечом в грубой возне, вызвали у половины цивилизации
отвращение. Они доминировали надо всеми в этот вечер,
слишком самоуверенные, чтобы быть тактичными, и все же я
чувствовал за всем этим незначительность характера,
пустоту, инстинктивность поведения, но и готовность к
серьезным действиям, которую можно сравнить с беспокоящей
гибкостью сабель, наполовину вынутых из ножен. С
беспокоящей, но не угрожающей.

Английским парням была чужда инстинктивность, небрежность,
свойственные австралийцам, они держали себя в руках, вели
почти застенчиво, не поднимая глаз. Они были строги в
одежде и спокойны, скромно гуляли парами. Австралийцы
стояли группами, а прогуливались по одному. Британцы
соединялись попарно, верные узам холостяцкой дружбы, с
учетом различия в рангах, в повседневной армейской форме.
Они называли ее "все одинаково".

Арабы были людьми, пристально смотревшими серьезными
глазами из совершенно другой сферы. Мой несчастный долг
сослал меня к ним на два года. В этот вечер я был ближе к
ним, чем к регулярным войскам, и стыдился этого. Этот
бесцеремонно вторгавшийся в сознание контраст примешивался
к страстному желанию уехать домой, обостряя восприятие моих
органов чувств и делая плодотворным мое отвращение до того,
что я не просто видел расовое различие и слышал непохожесть
языка, но различал даже запахи: тяжелую, застойную, едкую
кислоту пота, высохшего в складках хлопчатобумажной
материи, присущую толпам арабов, и какой-то затхлый,
похоронный аромат, исходивший от английских солдат, эту
перехватывающую дыхание аммиачную остроту, горячий,
вызывающий брожение запах солдат в шерстяном
обмундировании.

<h3>ГЛАВА 119</h3>

Наша война была окончена. Но мы все же спали этой ночью в
Кисве: арабы сказали, что дороги оставались опасными, а у
нас не было никакого желания глупо погибнуть во мраке перед
воротами Дамаска. Спортивные австралийцы воспринимали войну
как бег с препятствиями, с финишем в Дамаске, в
действительности же над всеми нами теперь был Алленби, и
победа была логическим плодом только его гения и усилий
Бартоломью.

Согласно их тактическому плану австралийцы должны были
занять участки севернее и западнее Дамаска, за железной
дорогой, до того, как в него сможет войти южная колонна.
Мы, арабские военачальники, должны были ждать более
медленно двигавшихся британцев. Алленби никогда не
спрашивал о выполнении нами того, что было приказано.
Просто у него была спокойная уверенность в том, что наше
полное повиновение всегда будет соответствовать его полному
доверию.

Он надеялся на то, что мы будем присутствовать при
вступлении в город, отчасти потому, что знал: для арабов
Дамаск был намного больше, чем просто трофей, отчасти из
соображений осторожности. Действия Фей-сала по мере
продвижения союзников делали страну противника все более
дружественной по отношению к ним, что позволяло караванам
двигаться без охраны, управлять городами без военных
гарнизонов. При осуществлении захвата Дамаска австралийцев
могли бы вопреки приказу заставить войти в город. Если бы
кто-то оказал им сопротивление, это повредило бы
дальнейшему. Нам была дана одна ночь для того, чтобы
подготовить население Дамаска к принятию британской армии
как своих союзников.

Это была революция в образе действий, если не в
общественном мнении, но фейсаловский Дамаскский комитет уже
несколько месяцев назад был готов взять управление городом
в свои руки после разгрома турок. Нам оставалось только
войти в контакт с деятелями этого комитета и рассказать им
о продвижении союзников и о том, что требовалось от них
самих. Поэтому, когда сгустились сумерки, Насир послал в
город конный отряд бедуинов руалла, чтобы разыскать
председателя нашего комитета Дли Резу или его помощника
Шукри эль-Айюби и сказать им, что освобождение возможно уже
завтра, если они немедленно создадут администрацию для
управления городом. И это действительно было сделано к
четырем часам следующего дня, прежде чем мы приступили к
действиям. Али Реза отсутствовал, так как турки в последний
момент назначили его командовать отходом своей армии из
Галилеи, над которой нависла угроза со стороны войск
Чевела. Что же касается Шукри, то он получил неожиданную
поддержку со стороны братьев-алжирцев -- Мухаммеда Саида и
Абдель Кадера. С помощью их людей еще до рассвета, когда
уходили последние эшелоны немцев и турок, над зданием
муниципалитета был поднят арабский флаг.

Я отговорил Насира от намерения войти в город. Это была бы
ночь смятения, и поэтому лучше спокойно, с достоинством
вступить в город на рассвете. Они с Нури Шааланом
перехватили второй отряд всадников руалла на верблюдах,
выступивший со мной этим утром из Дераа, и направили его
вперед, в Дамаск, чтобы поддержать шейхов руалла. Таким
образом, к полуночи, когда мы укладывались спать, в городе
было уже четыре тысячи наших вооруженных людей.

Мне хотелось поспать, потому что на следующий день
начиналась моя работа, но это мне не удалось. Дамаск был
кульминационной точкой нашей двухлетней неопределенности, и
мне не давали покоя обрывки идей, которые в это время либо
находили свое воплощение, либо отвергались. Не давал покоя
и Кисве с его удушающим дыханием множества деревьев,
растений и массы людей: это был какой-то микрокосмос
людского столпотворения.

Оставляя Дамаск, немцы поджигали склады боеприпасов, и мы
каждые пять минут слышали взрывы, в первую секунду
высвечивавшие небо белым пламенем. Каждый раз земля
сотрясалась, мы поднимали взор к северу и видели, как
бледное небо словно прошивалось желтыми точками, когда
снаряды из каждого взорванного склада выбрасывало на
невероятную высоту, где они затем разрывались, как ракеты
гигантского фейерверка. "Дамаск горит", -- пробормотал
я, повернувшись к Стирлингу и с болью думая о том, что
ценой свободы будет испепеленный город.

Когда рассвело, мы направились к вершине горного отрога,
нависшего над оазисом города, с ужасом ожидая увидеть
руины, но вместо развалин в дымке зеленели молчаливые сады
со струившейся между деревьями рекой, обрамлявшие
по-прежнему прекрасный город, похожий на жемчужину под
утренним солнцем. Ночной грохот взрывов сжался до высокого
столба густого дыма, поднимавшегося над грузовым двором
Кадема, терминала Хиджазской линии железной дороги.

Мы ехали по прямой дороге, проложенной по насыпи между
орошаемыми полями, на которых крестьяне приступали к своей
повседневной работе. Догнавший нас галопом всадник
остановил машину и, радостно приветствуя нас, вручил нам
связку гроздьев желтого винограда. "Хорошие новости.
Дамаск приветствует вас", -- проговорил посланец Шукри.

Прямо за нами ехал Насир. Мы передали ему хорошие новости и
сказали, что ему, командовавшему пятьюдесятью сражениями,
предоставляется привилегия первому вступить в город. Вместе
с Нури Шааланом он отдал своим конникам команду на
последний галоп, и они скрылись в облаке пыли. Мы со
Стирлингом остановились у небольшого ручья, чтобы умыться и
побриться.

Несколько индийских солдат уставились на нас, на наш
автомобиль и на его водителя в армейских шортах и
гимнастерке. На мне была полностью арабская одежда.
Стирлинг же предпочитал форму британского штабного офицера,
которую дополнял арабский платок на голове. Индийский
сержант, тупой и, как видно, с плохим характером, решил,
что захватил пленных. Освободившись из-под его ареста, мы
подумали, что могли бы поехать вслед Насиру.

Мы совершенно спокойно ехали по длинной улице к
административным зданиям на берегу Барады. Улица была
забита горожанами, выстроившимися плотными рядами на
тротуарах и на самой дороге. Люди стояли у домов, на
балконах и даже на крышах. Многие плакали, некоторые
одобрительно улыбались, кое-кто посмелее выкрикивал наши
имена, но большинство просто смотрели и смотрели, и в
глазах у них светилась радость. Все это было похоже на
долгий вздох облегчения, сопровождавший нас от ворот города
до его центра.

В здании городской ратуши все выглядело по-другому. По
лестницам сновала масса людей. Все что-то выкрикивали,
обнимали друг друга, плясали, пели. Они с трудом очистили
для нас проход в вестибюль, где сидели сияющие Насир и Нури
Шаалан. По обе стороны от них стояли мой старый враг Абдель
Кадер и его брат Мухаммед Саид. От изумления я лишился дара
речи. Мухаммед Саид буквально прыгнул вперед и прокричал,
что они, внуки эмира Абдель Кадера, вместе с Шукри
эль-Айюби из дома Саладинов, сформировали правительство и
вчера провозгласили Хусейна "королем арабов" на глазах у
униженных турок и немцев. Пока он с пафосом излагал свое
заявление, я повернулся к Шукри, который был не политиком,
а просто популярным в народе человеком, почти жертвой в его
глазах, сильно пострадавшим от Джемаля. Шукри рассказал
мне, что эти алжирцы, одни во всем Дамаске, были заодно с
турками, пока те не поняли, что нужно уходить. Потом они со
своими земляками-алжирцами ворвались в фейсаловский
комитет, где скрывался Шукри, и силой взяли все под свой
контроль.

Они были фанатиками, вдохновленными теологическими, а не
логическими идеями. Я повернулся к Насиру, намереваясь с
его помощью пресечь эту наглость в самом начале, но тут
произошло неожиданное. Вокруг нас возникла сопровождавшаяся
пронзительными криками давка, как если бы сработал
какой-нибудь гидравлический домкрат, между разломанными
стульями и столами забегали во все стороны люди, и наконец
к потолку вознесся ужасающий победный звук знакомого
раскатистого голоса, заставивший всех умолкнуть.

На свободном от людей пятачке дрались Ауда абу Тайи и вождь
друзов Султан эль-Атраш. Рвались вперед их сторонники,
устремился туда и я, чтобы их разнять, столкнувшись с
Мухаммедом эль-Дейланом, задавшимся той же целью. Мы вместе
с ним растащили дравшихся и заставили Ауду на шаг отойти,
тогда как Хусейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в
толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был
слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих
действиях. Мы увели его в большой зал здания -- огромное,
помпезное помещение с золотой отделкой, где царила
могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта
только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в
кресло и крепко держали, а он в припадке пускал изо рта
пену и кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом.
Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико
искали любого оружия, лицо налилось кровью, длинные волосы
падали с непокрытой головы на глаза.

Султан первым ударил старика, и его неуправляемое сознание,
опьяненное вином вечного упрямства, требовало отмщения
кровью друза. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или
шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со
стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он
достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще
полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить
удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все
это время мы с Мухаммедом не выпускали его из рук. Я вышел
и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из
города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира
и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в их
правительстве.

Они, оказывается, ушли. Алжирцы уговорили Насира пойти в их
дом, чтобы подкрепиться. Это была полезная случайность,
потому что здесь было много неотложных общественных дел. В
нашу задачу входило доказать, что прошлому нет возврата, и
поставить у власти местное правительство, потому что
последним моим инструментом для этого был Шукри,
действующий правитель. И мы сели в свой "Голубой туман",
чтобы показаться народу, так как сам авторитет Шукри был
для горожан знаменем революции.

В городе нас встречали громкими возгласами растянувшиеся на
несколько миль многие тысячи приветствовавших нас людей.
Казалось, что на улицы вышли каждый мужчина, каждая
женщина, каждый ребенок этого города, населенного четвертью
миллиона душ, ожидавших от нашего появления всего лишь
одной искры, чтобы воспламенились их души. Дамаск обезумел
от радости. Мужчины подбрасывали в воздух фески, женщины
разрывали чадры. Домовладельцы бросали на дорогу перед нами
цветы, драпировки, ковры, их жены кланялись, смеялись из-за
решеток и обрызгивали нас ароматическими снадобьями.

Бедные дервиши, превратившись в ливрейных лакеев, бежали
впереди и сзади машины, неистово завывая. И, перекрывая все
эти крики и визг, разносились размеренные громовые голоса
мужчин, скандировавших: "Фейсал, Насир, Шукри,
Лоуренс!"-- и волны этих ритмичных возгласов катились по
площадям, через рынки, по длинным улицам до Восточных
ворот, вокруг городской стены и обратно до Мейдана и
превращались в настоящую стену криков вокруг нас,
остановившихся у этой цитадели.

Мне сказали, что к городу приближался Чевел. Наши
автомобили встретились на южной окраине. Я рассказал ему о
царившем в городе возбуждении и о том, что наше новое
правительство отложило свои административные функции до
следующего дня и что я буду ожидать его для обсуждения
наших потребностей. Тем временем я взял на себя
ответственность за общественный порядок, однако при
условии, что он выведет своих солдат из города, потому что
вечером предстояло такое празднество, какого город не видел
уже шестьсот лет, и гостеприимность горожан могла бы
отрицательно подействовать на их дисциплину.

Чевел нехотя последовал моему совету, так как моя
уверенность возобладала над его колебаниями. Как и у
Берроу, у него не было инструкций по поводу того, как
следовало поступить с захваченным городом, и поскольку мы
им овладели, знали, что делать дальше, имели перед собой
ясную цель, подготовили необходимые меры и средства, у него
не было иного выбора, как предоставить нам право продолжать
начатое. Начальник его персонала солдат Годвин, отвечавший
за техническую работу, был в восторге от того, что ему не
придется заниматься вопросами гражданского управления.

Чевел просил для себя свободы действий с целью обхода
города. Я предоставил ее тем более радостно, что он
спросил, не будет ли удобно, чтобы он вступил в город со
своими войсками на следующий день. Я охотно согласился, и
мы немного поговорили. У меня всплыло воспоминание о том,
как обрадовались мои люди в Дераа, когда Берроу отсалютовал
их флагу, и я привел этот случай как хороший пример,
которому было бы неплохо последовать при проходе Чевела
мимо ратуши. Эта мысль пришла мне в голову случайно, но он
увидел в этом серьезное осложнение, так как считал, что не
может салютовать никакому флагу, кроме британского.
Поначалу я хотел состроить печальную мину по поводу этой
глупости, но вместо этого, в свою очередь, заметил, что не
менее серьезная проблема возникнет, если он, проезжая мимо
арабского флага, демонстративно его не заметит. Мы попали в
нашем разговоре в тупик, а радостная, не подозревавшая о
предмете дискуссии толпа по-прежнему приветствовала нас. В
качестве компромисса я предложил отказаться от следования
мимо ратуши и выбрать другой маршрут, например мимо
почтамта, сам воспринимая это как фарс, потому что уже едва
не терял терпение. Однако Чевел принял эту идею всерьез,
как спасительную, и пошел на уступку ради меня и арабов.
Таким образом, вместо "вступления" в г