ничего такого. -- А крестный знал, что Мерседес была твоей первой женщиной? -- спросил Литума. -- Ни он и никто другой. Я ни за что бы ему не сказал. Об этом знаем только мы с Мерседес да вы, господин капрал. -- Спасибо за доверие, Томасито. -- Но это было еще ничего. Хуже -- когда крестный повел ее танцевать. Я смотрел на них и чувствовал, что внутри все закипает и я вот-вот сорвусь. -- Спокойно, спокойно, не будь идиотом, Карреньито. -- Искариоте похлопал его по плечу. -- Что тут такого, что они потанцуют и он ее немного потискает? Ведь он тебя так наказывает -- ревностью. А в глубине души он уже тебя простил и готов решить все ваши проблемы. Все идет так, как я предсказывал в Уануко. Вот об этом ты и думай. -- Но я думал только о том, что он прижал ее к себе, что его руки блуждают по ее телу -- Голос Томасито задрожал. -- Я уже готов был махнуть на все рукой и прервать это похабство. Но в этот момент майор вернулся с Мерседес к столу. Его разбирал смех: -- Ну, крестник, этой женщине палец в рот не клади. Поздравляю, -- он ласково потрепал Томаса по голове. -- Я сделал ей чертовски заманчивое предложение, чтобы наставить тебе рога, так она, представь себе, отказалась. -- Я знала, что ты устроишь мне еще один экзамен, поэтому ты и получил от ворот поворот, -- сказала Мерседес. --А кроме того, если бы я захотела с кем-нибудь изменить Карреньо, тебя я бы выбрала в последнюю очередь. -- С такой женщиной, как ты, лучше дружить, чем враждовать, -- сказал майор. -- Что ж, крестник, Мерседес -- баба что надо. -- И он нам помог, -- вздохнул Томас. -- Уже на следующий день Мерседес получила новое избирательское удостоверение. И в тот же вечер укатила. -- Ты хочешь сказать, Томасито, как только она получила документы, она тебя тут же бросила? -- И увезла с собой четыре тысячи долларов, которые я ей подарил, -- выдавил из себя помощник Литумы. -- Но это были ее деньги, я сам отдал ей их. Мне она оставила письмо, написала то же, что много раз говорила. Что у нее не такие чувства, как у меня, что у меня со временем все пройдет, короче, обычная песня. -- Так, значит, вот как оно все было, -- сказал Литума. -- Эх, Томасито. -- Да, господин капрал, -- сказал его помощник. -- Так оно все и было. IX -- Его зовут Пол, и у него такая редкая фамилия -- Стирмссон, -- сказал Литума. -- Но все знают его по прозвищу Скарлатина. Он один из тех, кто чудом спасся, когда терруки захватили Эсперансу. Вы не помните этого гринго? -- Такой любопытный, хотел знать все обо всем, -- откликнулась донья Адриана. -- Лицо ее оставалось равнодушным. -- Ходил всегда с тетрадью, вечно что-то в нее записывал. Уже давно не встречала его в этих краях. Так, выходит, он был среди тех, кто спрятался в водонапорной башне? -- Привяжется, бывало, как банный лист, -- сплюнул Дионисио. -- Он изучал нас, как каких-нибудь животных или растения. Ходил за мной хвостом по всем Андам. Сами по себе мы его не интересовали, просто он хотел описать нас в своей книге. Так он все еще жив, этот прилипала-гринго, Скарлатина? -- Он тоже удивился, когда узнал, что вы живы, -- заметил Литума. -- Он был уверен, что терруки вас казнили как антиобщественный элемент. Они разговаривали у дверей погребка под раскаленным добела полуденным солнцем, плавившим оцинкованные крыши уцелевших бараков. Пеоны, орудуя досками, бревнами, ломами, канатами и кирками, растаскивали принесенные уайко камни, они расчищали дорогу, по которой должны были вывезти из поселка сохранившуюся технику. Несмотря на суету вокруг будки, где разместилась контора после того, как прежнее здание снесла лавина, было видно, что Наккос заметно опустел. В нем осталось уже меньше трети работавших недавно пеонов. И они все продолжали уходить, чаще всего по тропе, что поднималась к дороге, ведущей в Уануко. Вот и сейчас Литума рассмотрел на ней трех человек. Они несли на плечах тюки, но шагали быстро, в ногу, будто не чувствуя веса. -- На этот раз они смирились с тем, что нет другого выхода, кроме как уйти отсюда. -- Литума кивнул на удаляющиеся фигуры. -- Без забастовок, без протестов. -- Поняли, что все бесполезно, -- сказал Дионисио без всякого выражения. -- Уайко оказался на руку компании. Они давно уже хотели остановить работы. Теперь у них есть хороший предлог. -- Это не предлог, -- возразил капрал. -- Вы же видите, в каком все состоянии. И как вести дорогу по горе, которая обрушилась и чуть ли не погребла под собой Наккос. Уайко был страшной силы, удивительно еще, что никого не убило. -- Вот это как раз я и пытаюсь вдолбить в тупые индейские головы, -- проворчала донья Адриана, презрительно махнув рукой в сторону работающих пеонов. -- Мы все могли погибнуть, нас могло раздавить, как тараканов. А они, вместо того чтобы быть благодарными за спасение, опять за свое. -- А как же иначе? От уайко они спаслись, это так, но теперь знают, что работы нет и они будут умирать понемногу от голода. -- Дионисио усмехнулся. -- Или еще от чего похуже. Ну так и пусть немного подрыгаются, конец-то все равно один. -- Вы, похоже, считаете, что лавина нас не смела потому, что так пожелали апу этих гор? -- спросил капрал, ища взгляд доньи Адрианы. -- Тогда я тоже должен их благодарить? Ведь я тоже спасся. Он ожидал, что жена Дионисио злобно буркнет что-нибудь в ответ, но она промолчала, даже не взглянула на него. Мрачно нахмурив брови, она отрешенно смотрела на окружающие поселок остроконечные горы. -- Я говорил об этом со Скарлатиной в Эсперансе, -- продолжил капрал после паузы. -- Он тоже верит, что горы имеют душу, донья Адриана. Верит, как и вы, в апу, в этих кровожадных духов. А если в это верит такой умный человек, как гринго Скарлатина, который знает все на свете, значит, так оно и есть. Спасибо, что сохранили мне жизнь, сеньоры хунинские апу! -- Нельзя говорить "сеньор апу", -- предупредил Дионисио. -- Потому что на кечуа "апу" как раз и обозначает "сеньор". А повторение может показаться им обидным, сеньор капрал. -- Нельзя говорить "сеньор капрал", -- в тон ему ответил Литума. -- Или "сеньор", или "капрал", а вместе -- это уже чересчур. Будто вы хотите меня подколоть. Впрочем, вы ведь всегда посмеиваетесь над людьми. -- Стараюсь не терять чувства юмора, -- согласился Дионисио. -- Хотя после того, что произошло, трудно не прийти в отчаянье. И он принялся насвистывать одну из своих песенок, под которые танцевал по ночам, когда все посетители заведения были пьяны в стельку. У Литумы вдруг стиснуло сердце: показалось, мелодия приходит откуда-то из глубины веков, доносит дыхание других людей, другого мира, погребенного среди этих каменных глыб. Он прикрыл глаза -- и перед ним возник неясный силуэт, пульсирующий в ослепительном солнечном свете. Силуэт постепенно превратился в нескладную фигуру Педрито Тиноко. -- До чего же не хочется карабкаться под этим солнцем на пост! -- Он снял фуражку и вытер со лба пот. -- Могу я посидеть немного с вами? Ни трактирщик, ни его жена не ответили. Он примостился на краю скамьи, на которой сидела донья Адриана. Дионисио курил, прислонясь спиной к дверям. Команды и крики пеонов, расчищавших дорогу, слышались то громче, то тише, в зависимости от того, куда дул ветер. -- Этим утром наконец заработало радио компании, теперь я смогу послать сообщение в наше управление в Уанкайо, -- снова заговорил капрал. -- Хоть бы они ответили поскорее. Не знаю, что нам с помощником здесь теперь делать. Разве что дожидаться, пока нас убьют или мы исчезнем, как бедняга немой. А вы тоже уедете из Наккоса? -- Что нам остается делать? -- пожал плечами Дионисио. -- Даже индейцы-общинники не хотят больше жить в Наккосе. Молодежь почти вся ушла на побережье или в Уанкайо. Скоро здесь останутся только несколько стариков -- дожидаться смерти. -- А после них останутся одни апу, -- иронически подхватил Литума. -- А также муки и пиштако. И будут они устраивать свои кровавые пиры между собой, по кругу. Верно, донья Адриана? Не смотрите на меня волком. Это просто шутка. Я говорю так, потому что мне не по себе, не могу забыть -- вы знаете о чем. Мысли все время возвращаются к пропавшим, и это отравляет мне жизнь. -- Но почему вам так важны эти несчастные? -- Дионисио выпустил клуб дыма. -- Почему вас меньше беспокоит убийство в Эсперансе, например? Вас привлекает тайна, вот в чем дело, я вам один раз уже сказал это. -- То, что здесь случилось, для меня больше не тайна, -- уверенно возразил Литума и посмотрел на донью Адриану, но она опять никак не отреагировала на его взгляд. -- Спасибо Скарлатине, позавчера он растолковал мне, что к чему. По правде говоря, я даже жалею, что узнал обо всем. Ведь это такая глупая и такая отвратительная вещь, и больше всего виноваты во всем вы. В первую очередь вы, донья Адриана. Но и на этот раз донья Адриана не обратила на его слова никакого внимания. Все так же напряженно, сдвинув брови, она всматривалась в горы и, похоже, ничего не слышала, будто мысль, которая ее занимала, была слишком важной, чтобы отвлекаться на мелочи, о которых распространялся Литума. -- Выкурите сигарету и выкиньте все это из головы. -- Дионисио протягивал ему пачку сигарет с черным табаком. -- Лучше думайте о том, что скоро вы уедете отсюда, может быть, даже вернетесь в ваши родные места и заживете более спокойной жизнью, чем в Наккосе. Литума вытащил сигарету, сунул ее в рот. Хозяин погребка крутанул колесико старой зажигалки с длинным фитилем, огонь опалил Литуме нос и губы. Он глубоко затянулся, с силой выдохнул и следил, как медленно поднимается облачко дыма в прозрачном, позолоченном полуденным солнцем воздухе. -- Если останусь жив, -- голос его звучал глухо, -- всегда буду помнить этих троих, где бы я ни оказался. Особенно немого. Он ведь пропал той ночью, когда шел к вам за пивом. Вы меня понимаете? -- Конечно, он вас понимает, господин капрал, -- засмеялся его помощник. -- Бутылка охлажденного пива из Куско, одна нога здесь -- другая там. Ты уверен, что понял, Педрито? Педрито Тиноко закивал, несколько раз поклонился своими обычными быстрыми поклонами -- Литуме он при этом всегда напоминал цыпленка, клюющего маисовые зерна, -- взял деньги, поклонился в последний раз, шагнул за дверь и растворился в безлунной ночи. -- Не надо нам было посылать его в такое время, в такую темь, -- сказал Литума, выпуская дым изо рта и ноздрей. -- А когда увидели, что он задерживается, надо было самим спуститься вниз, выяснить, что случилось, почему он не возвращается. Но тут как раз начался дождь, и нам очень уж не хотелось выходить из дома в такую погоду. Мы с Томасито заговорились и понемногу успокоились. Несмотря на дождь, немой спускался по склону так быстро, будто у него были лисьи глаза или он помнил тропинку наизусть -- где шагнуть пошире, где прыгнуть. Тем не менее до погребка он добрался насквозь промокший. Он постучал в дверь костяшками пальцев, толкнул ее и вошел внутрь. В густой пелене табачного дыма с трудом можно было различить людей. В нос ударил едкий запах пота, алкоголя, сигарет, мочи, испражнений, спермы, блевотины -- тошнотворная смесь, от которой у него тут же закружилась голова. Но не отвратительное зловоние, не гробовая тишина, наступившая при его появлении, испугали его, заставили сжаться в комок, ощутить угрозу, почувствовать опасность -- он уловил страх, густой, вибрирующий страх, который светился в глазах пеонов, плавал в воздухе, сочился из дощатых стен, стекал со стойки, сквозил в застывших лицах и странных жестах смотревших на него людей. Все лица были обращены к нему, все взгляды скрестились на нем. Не помня себя, Педрито стал часто кланяться. -- Посмотрите-ка, кто пришел, вот кто нам нужен, -- нарушила тишину стоявшая за стойкой донья Адриана. -- Он послан нам, да, его нам послали, -- она говорила хриплым замогильным голосом. -- Это он. А что немой, так еще лучше. -- Ну, без спора тут, думаю, не обошлось, -- сказал Литума. -- Одни, наверное, соглашались: "Пусть будет он", другие возражали: "Нет, только не этот бедняга блаженный". Могу представить, как все это было. Конечно, ему сочувствовали те, кто был меньше пьян. А в это время мы с Томасито, вместо того чтобы искать немого, спали без задних ног. Или нет, скорее всего разговаривали об этой девице. Так что мы тоже соучастники. Не зачинщики, не подстрекатели, как вы, но соучастники. Пассивные соучастники, если выразиться точнее. Все были очень пьяны, некоторые с трудом стояли на ногах, хватались за стены, цеплялись друг за друга, чтобы не рухнуть на пол, и все продолжали неотрывно смотреть на Тиноко остекленевшими от алкоголя глазами. А тот, оказавшись в центре всеобщего внимания и ясно ощущая какую-то непонятную опасность, все так же стоял у дверей, не решаясь подойти к стойке. Тогда к нему приблизился Дионисио, взял за руку, поцеловал в щеку. Немой немного расслабился и принял из его рук рюмку писко. -- За твое здоровье, немой! -- Дионисио чокнулся с ним. -- Найди-ка здесь себе пару, смотри, сколько народу. -- Он невинный, чистый, он нездешний, он уже отмечен тем, что случилось в Пампе-Галерас, -- перечисляла -- нет, читала речитативом, пела донья Адриана. -- Рано или поздно его казнят терруки. А если уж ему суждено умереть, так пусть от его смерти будет какой-нибудь прок. Разве вы ничего не стоите? Разве вы не устаете до смерти, ломая спину на строительстве дороги? Не валитесь с ног, приходя в бараки? Неужели это ничего не стоит? Взвесьте все за и против и решайте. Чем больше писко согревало грудь и щекотало желудок, тем явственнее ощущал Педрито Тиноко, что пол под его вырезанными из автомобильных шин и надетых прямо на босые ноги охотами все больше начинает теплеть и кружиться. Как юла. Когда-то -- он уже не помнил, когда и где, -- он научился запускать юлу: обматывал шнуром, подбрасывал и резко дергал за конец шнура -- юла закручивалась в воздухе, ее разноцветные полосы сливались в одно яркое пятно, и она становилась похожей на зависшего над цветком колибри, потом она взлетала выше, к солнцу, и падала на землю. Острый носик ударялся о каменный бортик оросительной канавы или прыгал по скамейке у ворот, словом, там, куда его направили точный глаз и рука Педрито, и, постепенно выравниваясь, долго еще покачивалась и гудела маленькая веселая юла. А донья Адриана все говорила, пеоны согласно кивали головами. Некоторые протискивались к немому, дотрагивались до него. Их страх испарился. Педрито тоже перестал бояться и уже не чувствовал того смущения, которое испытал, войдя в погребок. Он все еще сжимал в руке деньги, время от времени его вдруг охватывало беспокойство: "Надо возвращаться". Но как было уйти? Едва он делал глоток писко, Дионисио радостно хлопал в ладоши и целовал его в щеку. -- Иудины поцелуи, -- заметил Литума. -- А я в это время храпел себе или слушал байки Томасито. Вам повезло, Дионисио и донья Адриана. Если бы в тот момент я вошел сюда и увидел, чем вы занимаетесь, вам бы не сдобровать, можете мне поверить. Он сказал это без злости и сожаления, уже примирившись с потерей. Донья Адриана все так же была занята своими мыслями и не обращала на Литуму внимания. Теперь она смотрела на пеонов, разбиравших завалы на дороге. Дионисио громко расхохотался. Он сидел на корточках. Шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи, придавал ему какой-то нелепый вид. Он явно развлекался, глядя на Литуму, моргая выпуклыми глазами, которые на этот раз были не такие красные, как обычно. Успокоившись, трактирщик сказал: -- Из вас вышел бы хороший сочинитель, капрал. В моей труппе были такие ребята. Когда мы ходили по деревням и по ярмаркам. Танцовщики, музыканты, жонглеры, фокусники, уроды всех мастей и рассказчики. Они всегда имели успех, старики и дети слушали их с открытыми ртами, а когда история подходила к концу, поднимали невероятный шум: "Еще! Еще, пожалуйста!", "Расскажите другую!" С вашей фантазией вы могли бы быть у меня звездой. Под стать донье Адриане, господин капрал. -- Да он не может больше пить, он уже дошел. В него больше не войдет ни капли, -- удивленно протянул кто-то. -- Влей в него силой, а начнет блевать -- пусть блюет, -- крикнул другой. -- Главное, чтобы он ничего не чувствовал, забыл, кто он и откуда. -- Кстати о немых: в провинциях Ла-Мар и Аякучо немым дают съесть язык попугая и этим вылечивают от немоты, -- сказал Дионисио. -- А вы этого наверняка не знали, господин капрал. -- Ты ведь нас простишь, простишь, правда? -- Кто-то тихо говорил на кечуа хриплым срывающимся голосом, с трудом выговаривая слова. -- Ты станешь нашим святым, мы будем благодарить тебя на праздниках как спасителя Наккоса. -- Дайте ему еще глотнуть, мать вашу, и не тяните кота за хвост. -- Голос прозвучал четко и грубо. -- Делать так делать! На этот раз Дионисио играл не на" кене, не на флейте, а на рондине. Тонкий металлический звук сверлил мозг немого. Множество рук поддерживало его, не давая упасть. Ноги у него стали тряпичными, плечи -- соломенными, живот -- как болото с лягушками, а голова -- круговерть ярких звезд. Неожиданно вспыхивающие радуги расцвечивали звездную ночь. Если бы у него хватило сил протянуть руку, он мог бы коснуться звезды. Может быть, она такая же мягкая, теплая, нежная, как шея маленькой викуньи. Иногда его горло стискивали рвотные позывы, но желудок был пуст. Он знал, что если вглядится и вытрет затуманивающие взгляд слезы, то в безмерном небе, над заснеженными горами, увидит бегущее к луне стадо викуний. -- Да, время было другое и по многим причинам лучше, чем теперь, -- задумчиво добавил Дионисио. -- Прежде всего потому, что люди любили развлекаться. Они были такие же бедные, как сейчас, страдали от тех же невзгод. Но здесь, в Андах, люди еще имели то, что потом потеряли: охоту к веселью. Желание жить. А теперь они хоть и двигаются, и говорят, и напиваются, но все равно какие-то полумертвые. Вы не замечали этого, господин капрал? Были только звезды, погребок исчез. Когда его вынесли оттуда на свежий воздух, холод стал покалывать щеки, кончик носа, руки, ноги, с которых по пути свалились охоты, но внутри, согревая кровь, еще теплился огонек. Больше не била в нос едкая вонь, чистый воздух был напоен ароматом эвкалиптов, запахом сухого маиса, свежестью журчащих ключей. Его несли на руках? Он восседал на троне? Он был святым покровителем праздника? Читал ли отходную священник, стоя у его ног? Или его помянула в своей молитве богомолка, уснувшая у дверей скотобойни в городке Абанкай? Нет. Это был голос доньи Адрианы. И, может, затерялся в толпе мальчик-служка с серебряным колокольчиком в одной руке и кадилом с благовониями в другой. Педрито Тиноко умел кадить, он научился этому в церкви Святой Росарио в те времена, когда его рука умела так ловко запускать юлу, он кадил, и клубы ладана поднимались к лицам святых. -- Даже провожая покойника, народ развлекался: ели, пили, рассказывали истории, -- продолжал Дионисио. -- Мы часто ходили на похороны, вся наша труппа. Тогда прощание с покойником длилось несколько суток, выпивали до дна две большие бутыли с вином. А теперь, если кто уходит из жизни, с ним прощается только родственники, притом без всяких обрядов, будто он собака какая. В этом тоже полный упадок, вы согласны, господин капрал? Процессия поднималась в гору, изредка, нарушая благоговейную тишину, раздавался чей-то вскрик, кто-то всхлипывал. Чего они боялись? О чем плакали? Куда шли? Его сердце вдруг заколотилось, слабость мгновенно улетучилась. Ну конечно! Его вели к его подружкам! Конечно же! Конечно! Викуньи уже ждут, они там, куда его поднимают. Его захлестнула волна радости. Если бы хватило сил, он закричал бы, запрыгал и, не зная, как благодарить за эту встречу, поклонился бы низко-низко, до земли. Его переполняло счастье. Сейчас они навострят уши, чувствуя его приближение, вытянут свои длинные шеи, жадно втянут воздух маленькими влажными носами, их огромные глаза, наверное, уже выискивают его, а когда они уловят его запах, все стадо придет в такое же радостное возбуждение, в котором пребывал он сам. Они бросятся друг к другу, он будет их обнимать, гладить, наконец-то они будут вместе и забудут обо всем на свете, радуясь встрече. -- Кончим с ним поскорее к чертовой матери, -- произнес все тот же грубый голос, но уже без прежней уверенности, просительно. Было ясно, что в этом человеке проснулись сомнение и страх. -- На воздухе он может прийти в себя, поймет, что с ним делают. Нет, только не это. -- Если бы вы верили в десятую часть всего этого, вы бы давно нас арестовали и отправили в Уанкайо, -- перебила его донья Адриана, очнувшись от оцепенения. -- Так что хватит рассказывать сказки, капрал. -- Вы и эти суеверные горцы принесли немого в жертву здешним апу. -- Капрал поднялся со скамьи. На него вдруг накатила страшная усталость. _ Это так же верно, как меня зовут Литума. -- Он надел фуражку. -- Но кому я смогу доказать это? Мне никто не поверит, и первыми мне не поверят мои начальники. Так что я прикушу язык и буду хранить эту тайну. Разве можно убедить кого-то, что в наше время приносят человеческие жертвы, а? -- Думаю, что нет, -- нахмурившись, сказала донья Адриана и прощально помахала рукой. Я знаю, может показаться странным, что мы осели в Наккосе, а не где-нибудь в другом месте сьерры. Но так уж вышло: когда мы устали от бродячей жизни и почувствовали приближение старости, мы оказались как раз тут. Наккос тогда не был полузаброшенным поселком, каким он стал потом. И ничто вроде бы не говорило, что дни его сочтены. И хотя шахту Санта-Рита к тому времени уже закрыли, он оставался бойким местом, здесь была крепкая крестьянская община и одна из лучших ярмарок во всей провинции Хунин. По воскресеньям вот на этой самой улице толпились слетевшиеся отовсюду торговцы, индейцы, метисы и даже благородные господа -- кабальерос. Здесь покупали и продавали лам, альпак, овец, свиней, прялки, овечью шерсть, стригальные ножницы, маис, ячмень, хину, коку, юбки, шляпы, жилеты, ботинки, инструменты, лампы. Здесь продавали и покупали все, что может понадобиться мужчине или женщине. А женщин, надо сказать, в Наккосе тогда было больше, чем мужчин, можете облизнуться, бобыли. Да и вообще народу было раз в десять больше, чем теперь. Дионисио каждый месяц спускался отсюда к побережью закупать большие бутыли вина. Выручки нам хватало, чтобы нанимать двух погонщиков мулов, которые сами грузили и разгружали товар. Нам обоим нравилось, что Наккос был вроде перекрестка, здесь постоянно появлялись новые люди, одни поднимались в пуны, другие спускались в сельву, многие держали путь в Уанкайо или направлялись через Наккос на побережье. Здесь мы познакомились, здесь Дионисио влюбился в меня, и здесь у нас все завязалось. Давно уже шли разговоры о дороге, которая заменит тропу для вьючных животных. О ней говорили много лет, прежде чем наконец окончательно решили строить. Жаль, что, когда начались работы, когда здесь появились вы с вашими кайлами, лопатами, отбойными молотками, было уже поздно. Смерть уже выиграла свой бой с жизнью. Такая у этой дороги была судьба -- остаться недостроенной. Я-то не обращаю внимания на эти слухи, которые не дают вам спать и заставляют напиваться. То, что работы остановят и всех уволят, я знаю давно -- я видела это в своих снах. И я слышала это в биении сердца дерева и камня, я читала об этом по внутренностям пустельги и морской свинки. Наккос обречен на гибель. Так захотели духи, и так будет. Разве только... В который раз я вам повторяю: серьезная болезнь требует серьезных лекарств. Так уж на роду написано тому человеку, это говорит Дионисио, а у него всегда был дар предвиденья. И я, живя с ним, восприняла от него этот дар. К тому же из-за этих самых гор в Наккосе есть что-то особенное, какая-то волшебная сила. Это тоже повлияло на нас с Дионисио. Нас обоих всегда привлекала опасность. Ведь именно она придает вкус жизни, заставляет ценить ее. Жизнь без опасности -- сплошная скука и глупость. Смерть. И пиштако, конечно, появились здесь не случайно, например тот, что выпотрошил Хуана Апасу и Себастьяна. Жеребец, да. Их привлек начавшийся упадок Наккоса и тайная жизнь индейцев уака. В этих горах полно древних могил. Вот почему в этой части Анд столько духов. Вступить с ними в связь нам стоило огромного труда. Благодаря им мы многому научились, даже Дионисио было чему научиться, а ведь он и так чего только не знал. Но прошло много времени, прежде чем я смогла применить эти знания на деле. Например, когда пролетит кондор, распознать, кто это: посланник или просто голодная птица? Теперь-то я различаю их с первого взгляда, можете проверить, если сомневаетесь. Только духи самых мощных гор, снежные вершины которых поднимаются выше облаков, -- только они перевоплощаются в кондоров; духи более низких гор превращаются в сокола или пустельгу; ну а духи низких гор и холмов могут обернуться дроздами, и самое большее, на что они способны, -- это посеять раздор в какой-нибудь семье. И подношения им требуются самые простые, вроде тех, что индейцы оставляют на перевалах: еда, выпивка. В старину здесь многое происходило. Я хочу сказать, еще до того, как открыли Санта-Риту. Кто имеет дар предвидения, может видеть прошедшее так же ясно, как будущее, и я увидела, каким был Наккос, когда он еще не назывался Наккосом, и до того, как упадок победил здесь волю к жизни. Раньше жизнь здесь била ключом, ее было много, и смерти поэтому тоже было много. Всего было в избытке -- и радости, и страдания, как и должно быть; плохо, когда, как сейчас в Наккосе, да и во всей сьерре, а может быть, и во всем мире, страдание взяло верх и господствует повсюду, и никто уже не помнит, что такое настоящая радость, наслаждение. Раньше люди не боялись встречаться со злом, они боролись с ним искупительными жертвами. Ведь жизнь и смерть -- это как весы, где на обеих чашах лежит одинаковый груз, или как два барана одинаковой силы -- они упираются друг в друга рогами, и ни один не может продвинуться вперед, и ни один не хочет отступить. Что они делали, спрашиваете вы, чтобы смерть не побеждала жизнь? Подтяните-ка животы, стисните желудки, а не то вас, не ровен час, начнет выворачивать. Эта правда не для слабаков в брюках, а для тех, кто хоть и в юбке, да крепок духом. Именно женщины брались за дело. Они, и только они. Брались и доводили его до конца. А мужчина, которого на общем совете выбирали главой праздника на следующий год, загодя начинал дрожать. Он знал, его власть продлится только до конца гулянья, а потом его принесут в жертву. Но он не убегал, не пытался спрятаться, когда праздник, которым он верховодил, приближался к концу, когда заканчивалась длинная череда танцев и пиров. Ничего подобного. Он оставался до конца и гордился тем, что может послужить своей деревне. И умирал как герой, окруженный любовью и уважением. Он и на самом деле был героем. Он много пил, дни и ночи напролет играл на чаранго, или на кене, или на арфе, или на каком-нибудь другом инструменте, плясал, отбивал чечетку, пел, чтобы заглушить тоску, забыться и ничего не чувствовать и отдать свою жизнь без страха и по доброй воле. А в последнюю ночь праздника женщины устраивали за ним охоту, одни только женщины. Такие же пьяные и буйные, как те помешанные в труппе Дионисио. Только этих никто не пытался остановить -- ни мужья, ни отцы. Напротив, для них точили ножи и мачете и наставляли: "Ищите его хорошенько, найдете -- обложите со всех сторон, кусайте, режьте, пусть прольется кровь, чтобы у нас был спокойный год и хороший урожай". Охотились на него так же, как индейцы охотились на пуму или на оленя, когда в этих краях водились пумы и олени, -- устраивали облаву. Он ведь тоже становился для них чем-то вроде дикого зверя. Его окружали со всех сторон, смыкали круг теснее и теснее, пока не схватят его. А через неделю на общем совете выбирали главу следующего праздника. Вот как они покупали счастье и процветание Наккоса. Все это знали, и никто не распускал из-за этого нюни. Бесплатным бывает только упадок, такой, как сейчас, например. Чтобы потерять уверенность в завтрашнем дне, жить в страхе, превратиться в быдло, каким вы становитесь на глазах, -- за это и правда ничего не надо платить. Строительство остановилось -- и вы останетесь без работы, придут терруки -- и устроят вам кровавую баню, обрушится новый уайко -- и нас окончательно сотрет с лица земли. Злые духи выйдут из гор и прощальным танцем качарпари отпразднуют конец Наккоса, и слетится столько кондоров, что небо станет черным. Разве что... Неправда, что Тимотео бросил меня, потому что струсил. Что якобы на следующее утро после праздника он встретил меня у входа в шахту Санта-Рита, а у меня в руках были наплечные украшения, которые носит глава праздника, и Тимотео испугался, что собираются выбрать его, и удрал из Наккоса. Это все пустая болтовня, вроде разговоров о том, что его из-за меня убил Дионисио. Когда в Наккосе устраивали такие ежегодные праздники с жертвоприношением, о которых я вам рассказываю, меня еще не было на этом свете, мой дух еще витал меж звезд, ожидая своей очереди воплотиться в женское тело. Музыка, как и писко, помогает лучше понять горькую правду. Дионисио всю жизнь старался научить чему-то людей, да только толку от этого мало: большинство затыкает уши, чтобы не слышать. Все, что я знаю о музыке, я знаю от него. Петь уайнито с душой, забывая обо всем, отдаваться ему, растворяться в нем, чувствуя, что сама становишься песней, что не ты ее поешь, а она сама поет твоими устами, -- вот путь мудрости. Отбивать лихую чечетку, кружиться, делать фигуры, отдаваться ритму, пока не почувствуешь, что не ты танцуешь уайнито, а уайно танцует твоими ногами, что танец проникает внутрь тебя, движет тебя, а ты только подчиняешься ему, -- вот путь мудрости. Ты уже не ты, я больше не я, а все мы другие, все, кто вокруг. Так душа выходит из тела и отправляется в мир духов. Вот что такое песня и танец. Ну, и вино, конечно. Как говорит Дионисио, когда человек хмелеет, он совершает путешествие к своему зверю, он сбрасывает заботы и открывает свою тайну, находит точку своего равновесия. В остальное время он узник, он как труп в древней могиле или на сегодняшнем кладбище. Всегда раб, всегда чей-то слуга. А когда мы пьем вино, танцуем и поем, среди нас нет ни индейцев, ни метисов, ни благородных господ -- кабальерос, ни бедных, ни богатых, ни мужчин, ни женщин. Все различия стираются, и мы превращаемся в духов: индейцы, метисы, благородные господа -- кабальерос. Но не каждый способен совершить такое путешествие, когда танцует или пьет вино. Надо иметь особое расположение к этому, надо уметь отбросить гордость и стыд и спуститься с пьедестала, на который ты вскарабкался. Тот, кто не может усыпить свои мысли, не может забыться, избавиться от тщеславия и кичливости, кто не становится ни песней, когда поет, ни танцем, когда танцует, кто не хмелеет, когда напивается, -- такой человек не может покинуть свою тюрьму, он не путешествует, не встречает своего зверя, не поднимается до духов. Он не живет, он никчемный живомертвец. Не годится он и для того, чтобы накормить собой горных духов. Им нужны другие люди, те, кто избавились от своего рабства. Многие, сколько ни пьют, не могут захмелеть или не могут раствориться в песне и танце, даже если орут дикими голосами и выбивают каблуками искры. А вот прислужник наших полицейских -- совсем другое дело. Хоть он и немой и блаженный, он чувствует музыку. И умеет танцевать, да! Я видела, как он танцует, когда с каким-нибудь поручением спускается с горы или потом поднимается в гору. Он закрывает глаза, уходит в себя, у него меняется шаг, он уже не идет, не бежит, а движется в ритме уайнито, поднимается на носки, подпрыгивает, взмахивает руками. Он слушает уайнито, которое слышит только он, которое поется только для него, и сам поет его беззвучно -- оно звучит в его сердце. Он забывает обо всем и улетает, он путешествует, приближается к духам. Терруки не убили его в Пампе-Галерас не случайно: его защитили духи гор. Наверно, они наметили его для какой-то высшей цели. Его они, конечно, встретят с распростертыми объятиями, как после тех праздников встречали других избранных людей, которых им вручали женщины. Вы же, хоть и щеголяете в брюках и имеете яйца, которыми так бахвалитесь, вы бы на их месте обделались со страха. Вы скорее согласитесь остаться без работы, согласитесь, чтобы вас уводили в свою милицию терруки, согласитесь на все что угодно, лишь бы не брать это на себя. Чему же теперь удивляться, если Наккос остался без женщин? Они защищали поселок от злых духов, поддерживали его жизнь и процветание. Понятно, что, как только они ушли, начался упадок Наккоса, у вас же не хватает мужества остановить его. Вы позволите, чтобы жизнь здесь иссякла, чтобы ее вытеснила смерть. Разве только... -- Что касается долларов, я о них нисколько не жалел. Это были ее доллары. -- Голос Томаса не допускал возражений. -- Но то, что Мерседес уехала и я понял, что никогда больше ее не увижу, что теперь она будет с кем-то другим или другими, -- это было страшным ударом, господин капрал. Я не мог пережить это. Мне даже приходила мысль покончить с собой, правду говорю вам. Но не хватило духу. -- Оно и к лучшему, -- рассудительно сказал Литума. -- Теперь я понимаю тебя, Томасито. Например, почему ты иногда плачешь во сне. Теперь-то мне это понятно. И почему ты всегда говоришь только о ней и не рассказываешь ни о чем другом. А вот чего я никак не могу взять в толк, так это почему ты после того, как Мерседес смоталась несмотря на все, что ты для нее сделал, почему ты все равно ее любишь? На самом деле ты должен бы ненавидеть ее. -- Я ведь горец, господин капрал, не забывайте, -- пошутил его помощник. -- А у нас знаете как говорят: "Чем больше бьют, тем сильнее любишь", не слыхали такой поговорки? Вполне подходит для моего случая. -- А ты не слыхал, что клин клином вышибают? Вместо того чтобы так убиваться, нужно было найти другую бабу. Сразу забыл бы свою пьюранку. -- Рецепт моего крестного отца, -- вспомнил Томас. -- Любовные страданья не терзают сто лет, такого бы никто не выдержал, -- утешил его майор. И уже другим тоном распорядился: -- А сейчас марш в "Домино" и трахни там эту вертлявую болтушку Лиру или грудастую Селестину. А если хватит пороху, трахни их обеих. Я позвоню, чтобы тебе сделали скидку. И если эта пара горячих задниц не вытрясет у тебя из головы Мерседес, то пусть у меня с мундира снимут один галун. -- Я попробовал выполнить его совет, пошел туда. -- Томас вымученно засмеялся. -- У меня в тот момент не было своей воли, я ничего не соображал, делал все, что мне говорили. Так вот, я вышел, подхватил на улице какую-то ночную бабочку и повел ее в маленький отель напротив "Домино", хотел проверить, смогу ли я таким образом забыть Мерседес. Но ничего не вышло. Пока эта бабочка ласкала меня, я вспоминал Мерседес, невольно сравнивал с ней эту девчонку. И у меня не встал, господин капрал. -- Ты рассказываешь о себе такие интимные вещи, что мне даже немного неудобно, -- смутился Литума. -- А ты сам не чувствуешь стыда, когда говоришь, что у тебя не встал, Томасито? -- Я не рассказал бы об этом никому другому, -- сказал его помощник. -- Только вам. Вам я доверяю даже больше, чем толстяку Искариоте. Вы мне как отец, господин капрал, своего-то я не знал. -- Эта женщина не для тебя, парень. С ней ты, пожалуй, угодишь в какую-нибудь историю еще почище той, -- говорил майор. -- Это птица высокого полета. Даже Боров был для нее мелковат. Не видел сам, как она задирала нос передо мной, когда ты нас познакомил? Да еще, заноза такая, называла меня родственничком. -- Чтобы иметь такую около себя, чтобы заполучить ее навсегда, я мог бы снова убить или ограбить кого-нибудь. -- Голос Карреньо срывался.-- Сделать что угодно. А хотите, я скажу вам кое-что еще более интимное? Никогда не буду спать ни с какой другой женщиной. Они меня не интересуют, не существуют для меня. Или Мерседес, или никто. -- Эх, едрена мать! -- заметил Литума. -- Сказать тебе правду, поставил бы я этой Мерседес пистон, с большим бы удовольствием, -- сипло засмеялся майор. -- Кстати, я ей кое-что предложил, когда мы с ней танцевали в "Домино". Вообще-то я хотел испытать ее, я тебе уже рассказывал. И знаешь, что она мне ответила? Она совершенно бесстыдно положила руку мне на ширинку и говорит: "С тобой -- ни за какие коврижки, и если ты даже приставишь пистолет мне к груди -- все равно нет. Ты не в моем вкусе, родственничек". На этот раз майор был в форме. Он сидел за небольшим письменным столом в своем кабинете на первом этаже министерства. На столе громоздились высокие стопки бумаг, среди них был втиснут вентилятор, рядом -- маленький перуанский флажок. Карреньо в штатской одежде стоял прямо перед портретом президента, который, казалось, ехидно рассматривал его. Майор протирал свои неизменные черные очки, крутил карандаш, играл ножом для бумаг. -- Не говорите таких вещей, крестный. Мне так тяжело слушать это, просто невыносимо. -- Да я тебе рассказываю специально, чтобы ты понял: эта женщина тебе не подходит, -- постарался успокоить его майор. -- Она наставила бы тебе рога даже со священником или гомосексуалистом. Это самый опасный тип женщин. Тебе повезло, что ты избавился от нее, хоть и не по своей воле. Ну а теперь не будем терять времени. Займемся твоим делом. Надеюсь, ты не забыл, что влип в скверную историю в Тинго-Марии? -- Он определенно твой отец, Томасито, -- прошептал Литума. -- Точно. Майор поискал что-то на столе, вытащил из стопки бумаг папку и помахал ею перед носом Карреньо: -- И тебе нелегко будет выпутаться из нее так, чтобы твое личное дело осталось чистым. А если не сможешь, останешься замазанным на всю жизнь. Но я уже нашел способ, как тебя обелить, мне тут помог один адвокат-крючкотворец. Ты -- раскаявшийся дезертир. Сбежал, потом понял, что ошибся, все обдумал, осознал свою вину и теперь вернулся, чтобы просить о прощении. В доказательство своей искренности ты просишься добровольцем в зону, где введено военное положение. Будешь бороться там с подрывными элементами, парень. Подпиши-ка вот здесь. -- Хотелось бы мне познакомиться с твоим крестным отцом! -- с восхищением воскликнул Литума. -- Что за человек, а, Томасито! -- Твоя просьба удовлетворена, и ты уже получил назначение, -- продолжал майор, дуя на подпись Карреньо. -- Ты направляешься в Андауайлас в распоряжение лейтенанта Панкорво. Крепкий мужик, между прочим. Проведешь в горах несколько месяцев, годик. Не будешь здесь мозолить глаза, о тебе за это время забудут, и твое личное дело останется в полном порядке. А когда ты уже будешь чистеньким, как пасхальное яичко, я подыщу тебе местечко получше. Не хочешь сказать мне спасибо? -- Толстяк Искариоте тоже меня очень поддержал, -- сказал Томас. -- Он купил мне билет на автобус до Андауайласа и вообще в те дни не оставлял меня одного, был моей тенью. Сам-то он считал, что от любви можно излечиться хорошей едой, для него ведь смысл жизни в том и состоял, чтобы вкусно поесть, я вам уже рассказывал. -- Пироги со свининой, мясо на шампурах, шкварки со сладким картофелем камоте, рыба горбыль в лимонном соусе, фаршированный сладкий перец, устрицы с плавленым сыром, картофельное пюре по-лимски -- с салатом, сыром и маслинами, хорошо охлажденное пиво, -- перечислил Искариоте и, небрежно махнув рукой, добавил: -- Это только начало. А потом перец ахи с курятиной и белым рисом и вяленая козлятина. А в промежутках, чтобы скоротать время, кисель из кукурузной муки и нуга от доньи Пепы. Так что не вешай нос, Карреньито! -- Да мы не съедим и половины -- лопнем. -- Это ты лопнешь. А у меня живот растягивается, как резиновый. Надо уметь жить. Мы еще не успеем дойти до козлятины, как ты уже забудешь свою Мерседес. -- Я не забуду ее никогда, -- твердо произнес Карреньо. -- Точнее, не хочу забывать. Я ведь даже не знал, что можно быть таким счастливым, господин капрал. Может, оно и к лучшему, что все так вышло. Что счастье оказалось таким коротким. Ведь если бы мы поженились и жили вместе, постепенно начались бы все эти ссоры-раздоры, которые отравляют жизнь супружеским парам. Но у нас этого не было, и у меня остались только самые прекрасные воспоминания. -- Она удрала от тебя с твоими четырьмя тысячами долларов после того, как ты убил из-за нее человека и помог получить новое избирательское удостоверение, -- возмутился Литума. -- А у тебя распрекрасные воспоминания об этой пьюранке. Ты мазохист, Томасито. -- Я знаю, что ты не позволяешь вмешиваться в свои дела, -- неожиданно серьезно сказал Искариоте. Он был весь в поту, его тучное тело колыхалось, когда он тянулся за куском и отправлял его в рот. Сейчас он держал перед собой вилку с рисом и покачивал ею в такт словам. -- Но все-таки разреши мне дать дружеский совет. Знаешь, что я сделал бы на твоем месте? -- Что? -- Я бы отомстил. -- Искариоте поднес наконец вилку ко рту и принялся пережевывать рис, прикрыв от наслаждения глаза, потом он проглотил его, запил пивом, облизнул толстые губы и только после всего этого продолжил: -- Она должна поплатиться за свое свинство. -- Что-что? -- поразился Карреньо. -- Знаешь, Толстяк, хоть у меня на душе и кошки скребут, но от твоих слов мне хочется смеяться. -- Надо бы ударить ее по самому больному месту. -- Искариоте не обратил внимания на его слова. Отдуваясь, он вытащил из кармана большой белый платок с синей каймой, расправил его обеими руками и промокнул лицо. -- Скажем, отправить ее за решетку как сообщницу Борова. Это нетрудно сделать, достаточно подложить донос в следственные материалы. И пока суд да дело, пока все будет раскручиваться, придется ей посидеть в женской тюрьме в Чоррильосе. Она не говорила тебе, что боится попасть в тюрьму? Пусть, пусть посидит, там ей не сладко придется. -- А я ее вызволю оттуда. Приду ночью с лестницей, с веревками. В общем, ты меня заинтересовал, Толстяк. -- В Чоррильосе я могу устроить так, чтобы ее поместили в зону, где держат лесбиянок, -- пояснил Искариоте с таким видом, будто речь шла об уже решенном деле. -- Вот тогда она узнает, почем фунт лиха, Карреньито. В этой зоне половина женщин сифилитички, и она тоже подцепит там какую-нибудь заразу. -- Это мне нравится уже меньше. Чтобы мою любимую заразили сифилисом? Да я этих лесбиянок своими руками разорву. -- Есть и другой способ. Давай разыщем ее, схватим и доставим в комиссариат полиции в Такоре, там служит один мой хороший знакомый. Пусть ее посадят на ночь в камеру с поножовщиками, наркоманами и прочими подонками. На следующее утро она не сможет вспомнить, как ее зовут. -- А я пойду к ее камере, встану на колени и поклонюсь ей, -- улыбнулся Томас. -- Она будет моя святая Роза Лимская. -- Вот поэтому она тебя и бросила. -- Толстяк Искариоте уже навалился на десерт и говорил с набитым ртом. -- Женщинам не нравится такое почитание, Карреньито. Если бы ты с ней обращался как Боров, она стала бы твоей овечкой, не отходила бы от тебя ни на шаг. -- Она мне нравится такая, какая есть -- капризная, ветреная, изменчивая. Характер -- хуже некуда, а все равно нравится. Несмотря ни на что. Хоть вы мне и не поверите, господин капрал. -- Почему мне не поверить, что ты сумасшедший? -- спросил Литума. -- Разве здесь вообще есть нормальные люди? Разве терруки не чокнутые? Или Дионисио и его ведьма, разве они не помешанные? Скажешь, не тронулся умом лейтенант Панкорво, который пытал огнем немого, чтобы заставить его говорить? И где ты найдешь таких психопатов, как эти горцы, запуганные потрошителями и апу? А в своем уме те, кто похищает людей, чтобы ублажить всех этих муки и апу? Твое помешательство, по крайней мере, не приносит никому вреда, кроме тебя самого, конечно. -- Только вы, господин капрал, сохранили ясную голову в этом сумасшедшем доме. -- Возможно, поэтому я чувствую себя так неуютно в Наккосе, Томасито. -- Ну хорошо, сдаюсь, не будем мстить Мерседес, пусть живет как хочет, оставляя на своем пути убитых любовников и малахольных обожателей, -- сказал толстяк Искариоте. -- Хоть этим подниму тебе настроение. Мне будет недоставать тебя, Карреньито, я уже привык работать с тобой. Надеюсь, что там, куда ты едешь, тебе будет хорошо. Смотри, чтобы терруки не пустили тебе кровь. Будь осторожен и пиши. -- И потому жду не дождусь, когда меня отзовут отсюда, -- добавил Литума. -- Давай-ка поспим немножко, уже светает. А знаешь, Томасито, ведь ты мне рассказал всю свою жизнь. Все остальное я уже знаю. Ты явился в Андауайлас, служил там у лейтенанта Панкорво, потом тебя прислали сюда, ты привел с собой Педрито Тиноко, мы с тобой познакомились. О чем же, черт возьми, мы будем говорить в оставшиеся ночи? -- О Мерседес, о чем же еще, -- решительно ответил его помощник.-- Я снова буду вам рассказывать о моей любви, с самого начала. -- Едрена мать! -- Литума зевнул, раскладушка под ним заскрипела. -- Снова с самого начала? Эпилог Снимая высохшее белье с веревки, протянутой от двери дома к укрепленной мешками с землей ограде, Литума вдруг заметил среди эвкалиптов на противоположном склоне фигуру человека. Литума силился разглядеть ее на фоне багрового шара, медленно закатывающегося за гору. Его глаза слезились, контуры идущего человека теряли ясность и растворялись в вечернем свете, но все-таки он догадался, что это женщина. "Вот оно, пришли", -- пронеслось у него в голове. Он застыл на месте, не в силах пошевелиться, непроизвольно тиская пальцами влажные трусы. Впрочем, нет, какие терруки, ведь она одна, у нее вроде нет оружия, и она, похоже, не знает толком, куда идти. Она озирается, устремляется то в одну сторону, то в другую и никак не может выбрать одно направление. Но тут, заметив Литуму, она вообще остановилась, будто именно его и искала, именно его хотела увидеть. Она стояла неподвижно, и, хотя капрал не мог с такого расстояния видеть выражение ее лица, ему почему-то казалось, что, увидев его у дверей домика, среди болтающейся на веревке одежды, такого, как он есть, -- в крагах, хлопчатобумажных брюках, расстегнутой гимнастерке, в фуражке и со "смит-вессоном" в кобуре на боку, -- женщина обрадованно улыбнулась. Во всяком случае, не было сомнений что она приветливо махала ему высоко поднятой рукой, словно они были добрые друзья, пришедшие на условленную встречу и издали узнавшие друг друга. Но кто она? Куда идет? Что надо женщине -- неиндеанке -- здесь, в горах, среди пустынных пун? Что она была неиндеанка, Литума определил сразу: волосы не заплетены в косички, нет ни широкой юбки-польеры, ни шали, ни шляпы, одета в брюки и свитер, сверху куртка или жакет, а в правой руке держит не узелок, а сумку или чемодан. Она все еще махала рукой, но у же нетерпеливо, видно, была недовольна тем, что капрал ей не отвечает. Тогда Литума тоже поднял руку и тоже помахал. Те полчаса или сорок минут, что понадобились женщине, чтобы спуститься со склона противоположной горы и подняться к посту, Литума неотрывно и настороженно следил за каждым ее шагом, энергичными жестами показывая, куда идти, где повернуть, выбирая для нее самый удобный путь, самые надежные и безопасные тропинки, где было меньше риска, что она поскользнется, покатится по склону или сорвется с крутизны; он боялся, что, не зная здешних мест, женщина оступится или споткнется как раз там, где достаточно одного неверного движения, чтобы потерять равновесие и упасть на дно ущелья. Сразу было видно, что прежде ей не приходилось карабкаться по горам. Глядя на нее, Литума вспоминал, что всего несколько месяцев назад, когда он был еще новичком в этих местах, он шагал так же неуклюже, так же спотыкался и падал, как эта женщина, шедшая сейчас к посту. Когда она стала подниматься к их хижине и уже могла его услышать, он начал кричать ей: "Туда, между этими пузатыми камнями!", "Хватайтесь за траву, она выдержит!", "Не поворачивайте туда, там рыхлая земля, может осыпаться!" А когда до поста оставалось метров пятьдесят, капрал спустился ей навстречу, взял кожаный чемодан и, поддерживая за руку, помог пройти последний отрезок пути. -- Снизу я приняла вас за полицейского Томаса Карреньо, -- сказала она, поскользнувшись и освобождаясь из рук подхватившего ее Литумы. -- Вот почему я так обрадовалась, когда вас увидела. -- Нет, я не Томас, -- ответил он, чувствуя, что говорит глупость, но не в силах сдержать радость. -- Но если бы вы знали, как мне приятно слышать пьюранский говор! -- Вы догадались, что я пьюранка? -- удивилась она. -- Конечно, я ведь тоже пьюранец. -- Литума протянул ей руку. -- Из самой что ни на есть Пьюры. Капрал Литума к вашим услугам. Я начальник этого поста. Ну не странно ли, что два пьюранца встречаются в пунах, так далеко от родной земли? -- А Томас Карреньо служит здесь, с вами? -- Он отлучился ненадолго в поселок, скоро вернется. Женщина облегченно вздохнула, лицо ее просветлело. Они уже подошли к дому, и она рухнула на один из мешков с землей, которые Литума, его помощник и Педрито Тиноко уложили между больших камней. -- Слава богу. -- Она тяжело дышала, ее грудь поднималась и опускалась, будто с трудом удерживая готовое выпрыгнуть сердце. -- Ведь проделать такой путь напрасно... Автобус из Уанкайо высадил меня очень далеко отсюда. Мне сказали, что до Наккоса не более часа ходьбы, но у меня эта дорога заняла три часа. А что за поселок там внизу? Там пройдет дорога? -- Там она должна была пройти, -- сказал Литума. -- Но строительство остановлено, так что дороги не будет. Тут несколько дней назад уайко разнес все вдребезги. Но эта тема ее не интересовала. Она с нетерпением смотрела на склон холма. -- Мы увидим отсюда, как он возвращается? Не только ее манера говорить, но и жесты, да и вся она казалась ему такой знакомой, такой близкой. "Пьюранки даже пахнут лучше других", -- с удовольствием констатировал он. -- Если только раньше не стемнеет, -- сказал он вслух. -- Солнце здесь в это время садится рано. Видите? Почти уже скрылось. Вы, наверное, падаете от усталости после дороги. Хотите выпить чего-нибудь холодного? -- С удовольствием, а то я умираю от жажды. -- Она обвела взглядом жестяные крыши уцелевших бараков, нагромождения камней, развороченный склон. -- Отсюда красивый вид. -- Издалека все выглядит красивее, чем вблизи. Он вошел в комнату и, пока доставал бутылку из ведра, где они держали напитки, спокойно рассмотрел гостью. Она вся была забрызгана грязью, волосы растрепаны, но -- настоящая конфетка! Сколько же времени он не видел ни одной хорошенькой женщины? Цвет ее лица, шея, руки вызвали целую вереницу воспоминаний о годах юности в родных краях. А какие глаза, боже ж ты мой! Немного зеленые, немного серые и еще какого-то неуловимого цвета. А этот рот, эти смело очерченные губы. Откуда у него ощущение, что он знал ее раньше, по крайней мере видел? Как бы она выглядела, если бы привела себя в порядок -- юбка, туфли на каблуках, в ушах серьги, на губах яркая помада. Как быстро забываются такие вещи, если живешь безвыездно в Наккосе. Да, вполне может быть, что их пути однажды пересеклись, когда он жил в тепле, в цивилизации. У него вдруг екнуло сердце: Мече? Неужели она? Он вышел с бутылкой содовой, извинился: -- Простите, что у нас нет стаканов. Придется вам пить из бутылки, ничего не поделаешь. -- А с ним все в порядке? -- спросила женщина между глотками; струйка воды бежала у нее по шее. -- Он не болен? -- У него железное здоровье, с чего бы ему болеть, -- успокоил ее Литума. -- Он ведь не знал, что вы приедете, правда? -- Я его не предупредила, хотела сделать сюрприз. -- Женщина лукаво улыбнулась. -- Да и письма, я думала, сюда не доходят. -- Так вы, значит, Мерседес? -- Карреньито вам рассказывал обо мне? -- Она живо повернулась к Литуме и взглянула на него с некоторым беспокойством. -- Кое-что, -- смущенно признался Литума. -- Точнее сказать, болтал как попугай. Ночи напролет -- и все о вас. В этих местах, где нечем заняться, человеку только и остается, что изливать душу. -- Он очень сердит на меня? -- Думаю, что нет. Потому что, между нами говоря, по ночам он иногда беседует с вами во сне. Литума тут же испытал неловкость оттого, что сказал ей об этом. Он суетливо похлопал себя по карманам, достал и раскурил сигарету и принялся выпускать дым изо рта и ноздрей. Да, это была она, та самая, которую Хосефино проиграл Чунге и которая потом исчезла. Когда он наконец осмелился поднять на нее глаза, она озабоченно всматривалась в склон холма. Было заметно, что она встревожена. "Теперь понятно, Томасито, почему ты так плакал о ней", -- вздохнул Литума. Чего только не бывает в этой жизни, будь она неладна. -- Вас здесь только двое? -- Да, и скоро, слава богу и недавнему уайко, мы уйдем отсюда. Больше мы и не смогли бы выдержать. -- Он сделал глубокую затяжку. -- Пост закрывают. Поселок тоже. Наккос исчезнет. Разве газеты в Лиме не писали об этом уайко? Он разбил здесь всю технику, разрушил насыпь, пустил коту под хвост всю работу за последние шесть месяцев. Меня уайко застал высоко в горах и едва не унес на себе, как на салазках. Но Мерседес думала о своем. -- Если он разговаривает со мной во сне, значит, не ненавидит меня за то, что я сделала. -- Томасито любит вас несмотря ни на что. Мне никогда еще не доводилось видеть, чтобы так кого-нибудь любили. Клянусь вам. -- Он сам вам это сказал? -- Он дал мне это понять, -- деликатно уточнил капрал и искоса взглянул на нее. Она стояла все в той же напряженной позе, не отводя своих серо-зеленых глаз от тропинки, поднимающейся к посту. "Томасито, конечно, таял, когда глядел в эти глаза", -- подумал Литума. -- Я тоже его очень люблю, -- тихо сказала Мерседес. -- Но он еще этого не знает. Я пришла, чтобы сказать ему об этом. -- Это будет самая большая радость в его жизни. Томас не просто любит вас, он болен вами, можете мне поверить. -- Он единственный настоящий мужчина, который мне встретился в жизни, -- прошептала Мерседес. -- Он обязательно вернется, да? Они замолчали и оба стали смотреть вниз, в ущелье, откуда должен был появиться Томас. Там уже сгустилась и быстро поднималась вверх темнота, вскоре горы до половины утонули в ней. Похолодало. Литума видел, что Мерседес плотнее укуталась в куртку, подняла воротник, зябко съежилась. Кто он такой, его помощник? Рядовой полицейский, но ради него эта умопомрачительная женщина, не побоявшись трудностей, добралась сюда, на край света, чтобы сказать ему о своей любви. Значит, ты раскаялась, что бросила его? А принесла ли она с собой эти четыре тысячи долларов? Ты потеряешь голову от счастья, Томасито. -- Вы очень смелая, раз пришли сюда одна по пуне от самой дороги. Здесь ведь нет никаких указателей, недолго и заблудиться. -- Яи заблудилась, -- засмеялась она. -- Мне помогли индейцы. Они не говорят по-испански, и мы объяснялись как глухонемые. Наккос! Наккос! Они смотрели на меня так, будто я явилась с другой планеты. В конце концов до них дошло. -- Но можно было встретить и еще кое-кого, это было бы не так приятно. _ Литума швырнул окурок вниз, в ущелье. -- Вам не говорили, что в этих местах орудуют терруки? -- Да, верно, мне повезло, -- согласилась она. И без перехода заговорила о другом: -- Как странно, что вы узнали пьюранский говор. Я думала, что избавилась от него. Я ведь давно уехала из Пьюры, когда еще была совсем пигалицей. -- Пьюранский говор никогда не исчезает полностью. Хоть немного, да остается, -- объяснил Литума. -- В Пьюре такой красивый выговор, нигде не слышал лучше. Особенно если говорят женщины. -- Могу я здесь умыться и немного привести себя в порядок? Не хочу, чтобы Карреньито застал меня в таком виде. Литума чуть не сказал ей: "Да вы и так чертовски красивая", но вовремя прикусил язык. -- Да, пожалуйста, какой я дурак, сам не догадался. -- Он встал. -- У нас есть умывальник, вода, мыло, зеркальце. Конечно, это не ванная комната, не надейтесь, здесь все очень примитивно. Он повел ее внутрь дома и сконфуженно крякнул, когда увидел, с какой брезгливостью она рассматривает их раскладушки, скомканные одеяла, продавленные чемоданы, на которых они частенько сиживали, и уголок, служивший им туалетной комнатой: разбитый рукомойник над бочкой с водой и маленькое зеркальце, укрепленное на шкафу, где хранилось оружие. Он налил в рукомойник свежей воды, достал новое мыло, принес со двора чистое сухое полотенце и снова вышел из дома, плотно прикрыв за собой дверь. Он сел там же, где они разговаривали с Мерседес, и через несколько минут увидел в уже подступающих к дому сумерках своего помощника. Тот шел, держа карабин в руке, сильно наклонившись вперед, ускоряя шаг на крутых подъемах. Ты даже не можешь представить, какой сюрприз тебя ждет, парень. Это будет самый счастливый день в твоей жизни. Когда Карреньо подошел ближе, капрал заметил, что он улыбается и машет ему листом бумаги. "Радиограмма из Уанкайо", -- догадался он и встал ему навстречу. Приказы и инструкции из управления, и, судя по лицу Томасито, хорошие приказы. -- Ни за что не угадаете, куда вас посылают, господин капрал. То есть, я хочу сказать, господин сержант. -- Что? Меня повысили? -- Надеюсь, что это не шутка. Вас переводят с повышением в Санта-Мария-де-Ньева, начальником поста. Поздравляю, господин сержант! -- и он протянул Литуме лист бумаги со штампом компании. В наступившей темноте Литума не мог уже прочитать текст радиограммы, буквы были похожи на паучков, густо усеявших лист бумаги. -- Санта-Мария-де-Ньева? Где это? -- В сельве, в верховьях реки Мараньон, -- засмеялся Томас. -- Но самое смешное -- это куда направляют меня. Попробуйте-ка угадать -- и вы умрете от зависти. -- Нет, не говори мне, что в Пьюру, не говори, что тебя направляют на мою родину. -- Именно туда, в комиссариат района Кастилья. Крестный сдержал слово, вытащил меня отсюда даже раньше, чем обещал. -- Сегодня твой день, Томасито. -- Литума похлопал его по спине. -- Сегодня тебе выпал счастливый билет. С этого дня в твоей жизни начнется счастливая полоса. Я дам тебе рекомендацию, обратишься к моим друзьям, непобедимым. Смотри только, Чтобы эти сорвиголовы не сбили тебя с пути истинного. -- Что там за шум? -- спросил удивленно Томас, показывая на дом. -- Там кто-то ходит. -- К нам пожаловала такая гостья -- ты не поверишь своим глазам. Кто-то, кого ты знаешь. Иди -- и увидишь, Томасито. А обо мне не думай. Я спущусь сейчас в поселок пропустить рюмку-другую анисовой в компании Дионисио и его ведьмы. И знаешь, пожалуй, я здорово напьюсь. Так что не жди меня, вряд ли я вернусь этой ночью, переночую там, где меня сморит сон, -- в трактире или в каком-нибудь бараке. Залью в себя столько, что любое место мне покажется ложем из роз. Увидимся завтра. Давай же, Томасито, иди и приветствуй твою гостью. -- Какой сюрприз, господин капрал, -- сказал Дионисио, увидев в дверях Литуму. -- Вы еще не уехали из Наккоса? -- Остался специально, чтобы попрощаться с вами и доньей Адрианой,-- засмеялся Литума. -- Найдется у вас что-нибудь поесть? -- Пресные галеты с вареной колбасой. Зато выпивки -- хоть оптом берите. -- И то хорошо, -- отозвался Литума. -- Я собираюсь провести с вами всю ночь и налакаться до чертиков. -- Ну и ну. -- Дионисио улыбался, облокотясь о стойку, его маленькие водянистые глазки с удовольствием оглядывали капрала. -- Вы собираетесь набраться уже во второй раз. В первый-то раз оттого, что натерпелись страху, попав в уайко, а теперь, стало быть, решили напиться просто так? Что ж, никогда не поздно начать жить. Он налил рюмку писко и поставил ее на стойку около жестяного подноса, на котором лежали ажурные пресные галеты и кружочки колбасы. Сеньора Адриана подошла поближе, тоже облокотилась о стойку и с обычной своей бесстыдной и холодной прямотой уставилась на капрала. Маленький зал был почти пуст, только у задней стены три посетителя стоя пили пиво из одной бутылки и тихо разговаривали о чем-то. Литума поднял рюмку, пробурчал под нос "Ваше здоровье" и одним глотком осушил ее. Огненный язык лизнул глотку, его передернуло. -- Хорошее писко, верно? -- хохотнул Дионисио и торопливо налил вторую рюмку. -- А какой аромат, чувствуете? Чистый виноград, господин капрал! Литума втянул воздух. И правда, в запахе писко, где-то в самой его глубине, он уловил свежесть виноградной лозы, аромат только что срезанного винограда, принесенного в давильню, где его будут топтать умелые ноги икийских виноделов. -- Никогда не забуду этот свинарник, -- пробормотал Литума, ни к кому не обращаясь. -- И даже в сельве буду вспоминать, что здесь произошло той ночью, когда я перепил и ненадолго отключился... -- Вы опять о пропавших? -- прервала его донья Адриана. -- Выкиньте наконец это из головы, капрал. Почти все пеоны уже ушли из Наккоса, а те немногие, что здесь остались после уайко и закрытия работ, озабочены теперь совсем другим. Никто больше и не вспоминает об исчезнувших. Забудьте о них и вы и хоть один-единственный раз развейтесь немного. -- Тоскливо пить одному, -- вздохнул Литума. -- Не составите компанию? -- Это мы всегда с удовольствием, -- откликнулся Дионисио, налил себе рюмку и чокнулся с капралом. -- Вы всегда приходили к нам такой мрачный, -- снова заговорила донья Адриана. -- У вас было такое лицо, будто вы попали в лапы дьявола. -- Будто вы нас боялись, -- подхватил Дионисио. -- А я вас боялся, -- согласился Литума. -- И сейчас боюсь. Потому что в вас есть какая-то тайна, я вас не понимаю. Мне больше нравятся открытые люди. Кстати, донья Адриана, почему я никогда не слышал от вас эти истории о пиштако? Ведь вы рассказывали их всем. -- Если бы почаще приходили сюда, тоже бы их услышали. Вы даже не представляете, сколько потеряли оттого, что держались так официально. -- Женщина засмеялась. -- Я на вас не сержусь, хоть вы и говорили о нас бог весть что, -- вступил Дионисио . -- Я ведь знаю, что это не со зла. Может быть, немного музыки, чтобы оживить это кладбище? -- Кладбище -- самое подходящее слово, -- закивал головой Литума. -- Наккос! Каждый раз, когда я слышу это слово, у меня волосы на голове встают дыбом, едрена мать. Извините за грубость, донья Адриана. -- Можете говорить все, что пожелаете, если это поможет вам встряхнуться, -- благодушно разрешила донья Адриана. -- Я готова терпеть все что угодно, лишь бы люди были довольны. Она снова засмеялась неизвестно чему, но в этот момент Дионисио включил радио и громкая музыка заглушила смех. Литума внимательно оглядел ее: несмотря на всклокоченные волосы -- настоящая ведьма! -- и затрапезный вид, ее лицо действительно еще хранило следы былой красоты. Очевидно, правду говорили люди, в молодости эта баба давала мужикам жару. Но, конечно, не Мерседес, никакого сравнения с пьюранкой, которая в это самое время, наверно, была уже на седьмом небе вместе с его помощником. Так все-таки Мече или нет? Если судить по этим искрящимся, лукавым серо-зеленым глазам, то, безусловно, Мече. Да, глядя на такую женщину, нетрудно понять страдания Томасито. -- А где полицейский Карреньо? -- дошел до его сознания вопрос доньи Адрианы. -- Купается в блаженстве, -- ответил он. -- К нему из Лимы приехала его женщина, и я их оставил на посту одних, пусть у них будет медовый месяц. -- Она добралась до Наккоса одна? Должно быть, смелая женщина, -- прокомментировала донья Адриана. -- А вы, я думаю, умираете от зависти, господин капрал, -- сказал Дионисио. -- Еще бы, -- признался Литума. -- Она ведь ко всему прочему настоящая королева красоты. Хозяин погребка снова наполнил рюмки, на этот раз и для доньи Адрианы тоже. Один из посетителей, пивших пиво в глубине зала, начал подпевать звучавшему по радио уайнито: "Ах, голубка, голубка лесная ..." -- Она пьюранка. -- Литума ощутил внутри приятное тепло, теперь все не казалось ему таким серьезным и важным, как раньше. -- Достойная представительница пьюранских женщин. Ну и счастливчик ты, Томасито, что тебя направляют в район Кастилья! Ваше здоровье! Он сделал глоток и взглянул на Дионисио и донью Адриану, те лишь слегка пригубили вино. Похоже, им очень хотелось, чтобы капрал напился допьяна, ведь он и на самом деле за все месяцы пребывания в Наккосе ни разу у них не напивался, а что касается той ночи после уайко, она, как справедливо заметил хозяин погребка, не в счет. -- Сколько же народу осталось в поселке? -- Совсем немного. Только те, кто охраняет технику, да еще несколько лентяев. -- А вы? -- Что нам здесь делать, если все уйдут? Я хоть и старик, но в душе остался бродягой. Смогу работать в любом другом месте. -- Это уж как водится: каблуки не собьешь -- работы не найдешь. -- А кто не умеет искать, тех и научить можем, -- сказала донья Адриана. -- Может быть, достану где-нибудь медведя, обучу его и снова буду ходить по ярмаркам со своим номером. -- Дионисио подпрыгнул и зарычал. -- Когда я был молодым, у меня был медведь, он раскладывал карты и задирал девкам юбки. -- Не наткнитесь на терруков, когда будете обходить ярмарки. -- И вам того же желаем, господин капрал. -- Потанцуем, старушка? -- Один из трех пеонов, пивших пиво у задней стены, шел к стойке, протягивая руки к донье Адриане. Та, не говоря ни слова, вышла танцевать с ним. Его приятели подошли поближе и принялись хлопать в ладоши в такт уайно. -- Так вы и унесете с собой ваши тайны? -- Литума поискал взгляд Дионисио. -- Может, попозже, когда мы с вами хорошо выпьем, все-таки расскажете мне, что случилось с теми тремя? -- Было бы недурно хорошо выпить. -- Дионисио опять прошелся, косолапя по-медвежьи, тяжело подпрыгнул. -- А хорошо выпьем -- все забудем. Учитесь вот у них и веселитесь! Ваше здоровье, господин капрал! Он поднял призывно свою рюмку, и Литума последовал его примеру. Но веселиться в этом подозрительном заведении не очень-то тянуло. Хотя попойки горцев всегда удивляли его своей молчаливостью и даже казались мрачными, сейчас капрал позавидовал Дионисио, его жене, трем пеонам, пившим пиво: достаточно им было сделать несколько глотков -- и вот они уже забыли обо всем на свете. Он поднял глаза на танцующую пару: донья Адриана и пеон топтались на месте, при этом пеон был настолько пьян, что не обращал никакого внимания на музыку. С рюмкой в руке Литума подошел к двум другим мужчинам. -- А вы остались, чтобы, уходя, погасить за собой свет в поселке? -- обратился он к ним шутливо. -- Вы охранники? -- Я механик, а он бурильщик, -- ответил ему старший, низенький мужичок с несоразмерно большим лицом, изрезанным глубокими, как шрамы, морщинами. -- Мы уходим завтра, будем искать работу в Уанкайо. А сегодня прощаемся с Наккосом. -- Когда здесь еще была нормальная жизнь, поселок казался красивым, как картинка, -- сказал Литума. -- А теперь, когда он опустел, завален камнями, когда от многих бараков остались одни развалины, вид у него довольно мрачный, -- попытался продолжить беседу капрал. Но в этот момент второй пеон, помоложе, в сером свитере, из-под которого выглядывала темно-синяя рубашка, засмеялся и что-то сказал. Он наблюдал за своим приятелем, танцевавшим с доньей Адрианой: тот был чем-то недоволен и затевал ссору. -- Какого черта ты от меня отодвигаешься? -- протестовал он гнусавым голосом и пытался покрепче прижать к себе женщину. -- Хочешь сказать, это тебе не нравится? Что с тобой, старушка? Он был среднего роста, с сильно выдающимся носом и глубоко посаженными бегающими глазками. От алкоголя и возбуждения они горели как угли. На нем был выцветший комбинезон, сверху альпаковый свитер -- такие свитера делают индейцы-общинники, а потом спускаются с гор и продают их на ярмарках,-- а сверху еще тесный пиджак. Вся эта упаковка сковывала его движения. -- Успокойся и убери руки, иначе не буду танцевать. -- Донья Адриана говорила без всякой злобы, слегка отодвинувшись от пеона и поглядывая искоса на Литуму. -- Одно дело танцевать и совсем другое -- то, что ты хочешь, сукин сын. Она засмеялась, пеоны, пившие пиво, тоже засмеялись. Хрипло засмеялся за стойкой Дионисио. Но пеон, танцевавший с доньей Адрианой, и не думал смеяться. Он стоял покачиваясь, обратив перекошенное злобой лицо в сторону трактирщика: -- Эй, Дионисио! -- Литума увидел на его скривившихся губах зеленоватую пену -- наверно, он недавно жевал коку. -- Эй, скажи ей, пусть танцует со мной! Почему она не хочет танцевать? -- Она-то как раз хочет танцевать, а вот ты хочешь не танцевать, а лапать ее. -- Дионисио снова засмеялся и изобразил медведя. -- А это вроде бы не одно и то же, а? Как ты думаешь? Донья Адриана уже вернулась на свое обычное место около мужа. Облокотясь о стойку и подперев подбородок рукой, она со спокойной холодной полуулыбкой следила за разговором, будто он ее вовсе не касался. Мужчина вдруг резко прекратил спор, похоже, его пыл уже угас. Спотыкаясь на каждом шагу, он побрел к приятелям, те поспешили подхватить его под руки, чтобы он не грохнулся на пол. Ему протянули бутылку с пивом, он пил его большими глотками. Но глаза его, заметил Литума, по-прежнему горели как угли. А кадык бегал вверх-вниз, словно зверек в клетке. Литума вернулся к стойке и тоже облокотился о нее, став напротив Дионисио и его жены. "Я уже пьян", -- пронеслось в голове. Но опьянение было без радости, без душевного подъема, совсем не похожее на то, что он испытывал в Пьюре, сидя со своими братьями-непобедимыми в баре Чунги. Теперь он был уверен, что это она, Мече. "Она, ясно, она". Та самая девчонка, которую прибрал к рукам Хосефино и которую он отдал под залог, чтобы получить деньги на игру в кости, и она потом исчезла -- никто больше ее не видел. Сколько же воды утекло с тех пор, мать честная! Он так ушел в воспоминания, что не заметил, как пеон, пытавшийся потискать донью Адриану, подошел к стойке и теперь стоял в позе боксера, злобно глядя на Дионисио. -- А почему я не могу пощупать ее, почему только танцевать? -- Пеон бухнул кулаком по стойке. -- Почему? Объясни-ка мне, Дионисио! -- Потому что здесь находится представитель власти, -- Дионисио указал на Литуму, -- а в присутствии представителя власти надо вести себя подобающим образом. Он вроде бы шутил, но Литума заметил, что за его словами, как всегда, крылись насмешка и подзуживание. Трактирщик с еле уловимым злорадством переводил взгляд с пьяного пеона на капрала. -- Какая еще власть, пошел ты на хрен! -- заорал пьяный, не удостоив Литуму взглядом. -- Здесь мы все равны. А если кто хочет повыпендриваться, мне на него наплевать! Не ты, что ли, говорил, что вино всех равняет? Так что лучше заткнись. Дионисио посмотрел на Литуму, как бы желая сказать: "Ну и как вы теперь поступите? Дело-то касается больше вас, чем меня". Донья Адриана тоже ожидала, что он скажет, и другие пеоны, он чувствовал спиной, выжидательно уставились на него. -- Я здесь не как полицейский, а как любой другой клиент, -- сказал он. -- Ведь поселок уже закрыт, и я не имею никаких служебных обязанностей. Давайте-ка лучше выпьем. Он поднял рюмку, пьяный пеон скопировал его жест, подняв пустую руку, и с полной серьезностью сказал: -- Ваше здоровье, капрал. -- А ведь я знал эту женщину, которая сейчас с Томасито, когда она была еще совсем пигалицей, -- сказал вдруг Литума, сам удивляясь своей откровенности. -- Она и тогда, в Пьюре, была красивой, а теперь и вовсе стала красавицей. Если бы ее сейчас увидели Хосефино или Чунга, они бы рты разинули от удивления -- до чего хороша! -- Оба вы все врете! -- Пьяный пеон снова озлобился, снова грохнул кулаком и угрожающе наклонился к хозяину погребка. --Говорю вам прямо в лицо. Вы тут можете морочить кого угодно, только не меня. Дионисио нисколько не обиделся, на его физиономии не дрогнул ни один мускул, она осталась такой же оживленной и добродушной, он только перестал изображать медведя. В руке он держал бутылку, из которой все время подливал Литуме. Он неторопливо наполнил еще одну рюмку и протянул ее пьяному пеону: -- Знаешь, чего тебе не хватает, приятель? Глотка чего-нибудь покрепче. Пиво -- для тех, кто не умеет толком пить, кто только и может, что накачаться и рыгать. На-ка вот, попробуй этого, почувствуешь вкус винограда. "Не может того быть, что Мерседес -- Мече", -- думал Литума. Конечно, он ошибся. Из-за этого писко все перепуталось в голове. Смутно, как сквозь туман, он увидел, что пьяный пеон послушно взял из рук Дионисио рюмку, вдохнул запах писко и, полузакрыв глаза, стал медленно пить его маленькими глотками. Казалось, он наконец утихомирился, но не тут-то было: едва рюмка опустела, он снова рассвирепел: -- Вы вруны, чтобы не сказать чего-нибудь похуже! -- рычал он, угрожающе надвигаясь на хозяина погребка. -- Кто обещал, что ничего не случится? Но все случилось! Уайко прошел, строительство закрыли, нас всех уволили. Несмотря на все ваши мерзости, здесь стало еще хуже, чем раньше. Нельзя столько времени пудрить людям мозги, а потом делать вид, будто это вас не касается. Он вдруг задохнулся и замолчал, лицо его исказилось, он с подозрением озирался. Испугался, что наговорил лишнего? Литума взглянул на хозяина погребка. Тот как ни в чем не бывало наполнял рюмки. Донья Адриана вышла из-за стойки, подошла к пьяному пеону и взяла его за руку. -- Идем потанцуем, чтоб прошла твоя злость. Ты же знаешь, что злиться вредно для здоровья. По радио передавали музыку, но ее едва было слышно из-за постоянных помех. Пеон начал танцевать болеро, прижимаясь всем телом к донье Адриане. Как сквозь туман Литума видел, что он уткнулся носом ей в шею, а его руки гладят ей ягодицы. -- А где остальные? -- спросил капрал. -- Ну те, что пили пиво тут недавно? -- Минут десять как ушли, -- ответил Дионисио. -- Не слышали, как хлопнула дверь? -- А вам все равно, что лапают вашу жену? У вас на глазах? Дионисио пожал плечами. -- Пьяные не соображают, что делают. -- Он засмеялся и с удовольствием вдох- нул запах писко из рюмки. -- А вообще-то, велика важность. Подарим ему десять минут счастья. Вы только посмотрите, как он наслаждается. Не завидно? Пеон почти повис на донье Адриане. Он уже не танцевал, не двигался, только его руки блуждали по плечам, спине, груди и рукам женщины, а рот искал ее губы. Она не останавливала его, ее лицо выражало скуку и легкое отвращение. -- Ну и нажрался. -- Литума сплюнул на пол. -- Как я могу завидовать этой скотине? -- Животные счастливее нас с вами, господин капрал. -- Дионисио засмеялся и опять превратился в медведя. -- Они живут, чтобы есть, пить и спариваться. Они ни о чем не размышляют, у них нет забот. Это мы с вами несчастные, нас можно пожалеть. А он сейчас встречается со своим зверем, и посмотрите, как он счастлив. Капрал подвинулся поближе к трактирщику, положил руку ему на плечо: -- Он упоминал о каких-то мерзостях, которые вы здесь вытворяли. Что он имел в виду? Что вы делали, чтобы предотвратить то, что все равно случилось? -- Литума говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. -- Что здесь было? -- Спросите его самого, господин капрал, -- ответил Дионисио, двигаясь медленно и неуклюже, как медведь, выполняющий команды дрессировщика. -- Если вы верите тому, что несет этот пьяница, то слушайте его и дальше. Разговорите его -- он вам все выложит. Литума закрыл глаза. В голове все закружилось, и в этот круговорот затянуло Томасито и Мече в тот самый момент, когда они обнимались и любили друг друга. -- Мне уже все равно, -- пробормотал он невнятно. -- Я уже закрыл лавочку. Мне прислали новое назначение. Уеду в верховья Мараньона и там забуду о сьерре. Я рад, что апу наслали уайко на Наккос. И что остановится строительство дороги. Благодаря апу я могу убраться отсюда. Никогда в жизни не чувствовал себя так погано, как здесь. -- Писко поможет вам узнать всю правду о себе. -- Голос хозяина погребка звучал ободряюще. -- Так бывает со всеми. Продолжайте, как начали, и скоро вы посетите своего зверя. Кстати, кто он? Ящерица? Или поросенок? Пьяный пеон что-то крикнул, Литума повернулся в его сторону. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть от отвращения. Пеон распахнул свой тесный пиджак, расстегнул ширинку и обеими руками держал свой темный отвердевший член. Демонстрируя его донье Адриане, он заплетающимся языком выкрикивал: -- Полюбуйся, старушка! Стань на колени, сложи руки и скажи ему: "Ты мой бог". Не ломайся, ну! На Литуму напал приступ смеха. И в то же время он едва сдерживал рвоту, а в голове не переставая проносились мысли о Мерседес. Неужто и впрямь это та самая пьюранка, которую он знал когда-то? Да разве возможны такие совпадения, прости,господи? Сеньора Адриана повернулась и направилась на свое обычное место. Там она опять облокотилась о стойку и с безразличным видом воззрилась на пьяного пеона с расстегнутой ширинкой. А тот, оказавшись в одиночестве в середине зала, удрученно созерцал свой член. -- Вы тут спрашивали о мерзостях, господин капрал, -- сказал Дионисио. -- Вот перед вами одна из них, полюбуйтесь. Видели вы что-нибудь мерзопакостнее этого закопченного члена? Он насмешливо хмыкнул, донья Адриана засмеялась, Литума тоже улыбнулся из вежливости, хотя ему совсем не было смешно. Тошнота снова подступила к горлу -- вот-вот его могло вырвать. -- Сейчас я уберу этого хмыря, -- сказал он. -- Уже поздно, его совсем развезло, он вам не даст покоя всю ночь. -- Обо мне не беспокойтесь, я привык, -- сказал Дионисио. -- Такие спектакли -- часть моей работы. -- Сколько я вам должен? -- спросил капрал, потянувшись за бумажником. -- Сегодня все за счет заведения. -- Дионисио протянул ему руку. -- Я вам не сказал, что мы завтра закрываем его? -- Тогда большое спасибо. Литума подошел к пьяному, обхватил его за плечи и стал потихоньку подталкивать к двери: -- Пойдем-ка, выйдем на свежий воздух, приятель. Давай, давай. Тот и не думал противиться. Уже на ходу он быстро застегнул ширинку. -- Конечно, господин капрал, -- бормотал он, заваливаясь на бок. Если с людьми говорят по-человечески, люди понимают. Снаружи их встретила ледяная темнота. Не было ни дождя, ни ветра, как в другие ночи, но температура сильно понизилась, и Литума чувствовал, что у бурильщика зуб на зуб не попадает, он дрожал, съежившись под своими одежками, которые, как смирительная рубашка, сковывали его движения. -- Ты, верно, ночуешь в бараке, уцелевшем от уайко, -- сказал Литума, поддерживая его за локоть. -- Я тебя провожу, дружище. Давай-ка возьмемся за руки, не то в этой темноте угодим в какую-нибудь яму и сломаем шею. Они шли медленно, спотыкаясь о камни, толкая друг друга во мраке, который не могли рассеять мириады звезд и узкий серп луны. Неожиданно бурильщик остановился и, схватившись за живот, согнулся пополам. -- Тебя мутит? Поблюй -- станет легче. Натужься, чтоб вся дрянь вышла. Я тебе помогу. Бурильщик, скорчившись, содрогался от приступов рвоты, а Литума, стоя позади, сдавливал ему обеими руками живот, как он это обычно делал в Пьюре с непобедимыми, когда те перебирали в баре Чунги. -- Ты ко мне подкатываешься, -- вдруг запротестовал пеон, с трудом выговаривая слова. -- Этого тебе, наверно, хочется, -- засмеялся Литума. -- Нет, мужчины меня не интересуют, мудак. -- Меня тоже, -- промямлил пеон, все еще давясь от приступов рвоты. -- Но в Наккосе все становятся гомиками, а то и похуже. У Литумы забилось сердце: этого пеона тоже что-то грызло, он хотел от чего-то освободиться, искал, кому излить душу. Бурильщик наконец выпрямился, с облегчением вздохнул. -- Вроде стало лучше. -- Он сплюнул. -- Собачий холод. -- Пробирает до костей, -- согласился Литума. -- Пойдем-ка поскорей. Они снова взялись за руки и, спотыкаясь, с трудом вытаскивая ноги из грязи, побрели дальше, проклиная все на свете. Вскоре в ночной темноте они смогли различить еще более черное пятно -- барак. Слышно было, как среди горных вершин свистит ветер, но здесь все было тихо и спокойно. Хмель у Литумы прошел, голова стала ясной, мысли четкими. Он даже забыл о Мерседес и Томасито, которые миловались сейчас там наверху, забыл и о Мече тех давних времен, когда видел ее в маленьком баре неподалеку от стадиона Пьюры. В голове кружились другие мысли и все более отчетливо вырисовывалось решение: "Я должен расколоть его". -- Покурим, приятель? -- обратился он к пеону. -- Перед сном? -- Вы останетесь здесь? -- Бурильщик, похоже, тоже протрезвел. -- Неохота карабкаться вверх в такую пору. А кроме того, не хочу мешать влюбленной парочке. Думаю, в бараке найдется для меня свободная кровать. -- Не кровать, а топчан. Но все матрасы уже унесли. До Литумы из глубины барака донесся храп. Бурильщик рухнул на первый же топчан справа от двери. Капрал зажег спичку и осмотрелся: рядом стояли еще два пустых топчана. Он сел на ближайший, раскурил две сигареты, протянул одну бурильщику и радушно сказал: -- Нет ничего лучше, как хорошенько затянуться перед сном, уже лежа в постели, когда начинаешь засыпать. -- Я могу хватить лишку, что и говорить, -- сказал пеон. -- Только я не дурак. -- Литума видел, как заметался в темноте огонек сигареты, и ощутил запах дыма, который бурильщик пустил прямо ему в лицо. -- Почему вы остались здесь? Что вам от меня надо? -- Узнать, что случилось с теми тремя, -- тихо, почти шепотом, ответил Литума, сам удивляясь охватившему его страху: не упустит ли он сейчас последний шанс? -- Не для того, чтобы арестовать кого-нибудь. Не для того, чтобы отправить подозреваемого в Уанкайо. Не по службе. А просто из любопытства, друг. Клянусь тебе чем хочешь. Что случилось с Касимиро Уаркаей, с Педрито Тиноко и Медардо Льянтаком, он же Деметрио Чанка? Расскажи мне, пока выкурим по последней сигарете. -- Ни за что на свете, -- прохрипел в ответ пеон и шумно задышал. Литума услышал, как он возится на своем топчане. А вдруг сейчас вскочит и бросится вон из барака? Укроется у Дионисио и доньи Адрианы? -- Можете меня убить. Можете облить меня бензином и чиркнуть спичку. Можете делать со мной все, что вы делаете с терруками. Все равно ничего не скажу. -- Я тебя и пальцем не трону, что ты, браток. -- Литума говорил медленно, всячески подчеркивая дружеское расположение к пеону. -- Просто ты мне расскажешь по-приятельски -- и я уйду. А завтра ты покинешь Наккос насовсем, и я тоже. Каждый пойдет своей дорогой. И мы с тобой никогда больше не встретимся. Если расскажешь, нам обоим будет легче. Ты вытащишь эту занозу, что сидит у тебя внутри. И я тоже избавлюсь от занозы, что мучила меня все это время. Я даже не знаю, как тебя зовут. Расскажи только, что тут произошло. Чтобы мы оба спали лучше, ты и я, приятель. Наступило долгое молчание, изредка нарушаемое храпом пеонов, спавших в глубине барака. По тому, как разгорался огонек сигареты, Литума мог следить за жадными затяжками бурильщика. От дыма, который тот выдыхал в его сторону, стало пощипывать ноздри. Литума немного успокоился. Появилась уверенность, что пеон сейчас заговорит. -- Их принесли в жертву апу, ведь так? -- Апу? -- Пеон заерзал. Его нервозность передалась капралу, он почувствовал зуд во всем теле. -- Ну, эти духи гор, -- принялся он растолковывать, волнуясь все больше. -- Эти муки, амару, божки, дьяволы, как их там еще называют, которые живут в горах и навлекают всякие несчастья. Это им приносили жертвы, чтобы они не вызвали уайко? Чтобы пиштако не потрошили пеонов? Так или нет, говори! -- Я не понимаю на кечуа, -- просипел бурильщик. -- Никогда раньше не слышал таких слов. Апу? -- Нет, ты скажи, им приносили жертвы, чтобы избавиться от уайко и пиштако? -- настаивал Литума. -- Медардо был мой земляк, я тоже из Андамарки, -- сказал пеон. -- Он представлял там администрацию, вот из-за чего он пострадал. -- Ты больше переживаешь за бригадира? -- спросил Литума. -- Других тебе не так жалко, как земляка. Что ж, это понятно. Я, например, больше всего жалею о немом, о Педрито Тиноко. А вы были друзья, ты и Медардо Льянтак? -- Знали друг друга. Он с женой жил наверху, на склоне горы, они боялись, что терруки пронюхают, что они теперь в Наккосе. Он ведь ускользнул от суда терруков. И знаете как? Спрятался в могилу. Иногда мы разговаривали с ним. Его тут постоянно пугали парни из Аякучо, Абанкая, Уанкавелики. Говорили ему: "Рано или поздно тебя сцапают". Или еще: "Ты тут живешь среди нас, и нам потом от твоих дел не отмазаться. Катись-ка лучше отсюда подобру-поздорову". -- Поэтому его и принесли в жертву? Чтобы не испортить отношения с терруками? -- Не только поэтому, -- живо возразил бурильщик. Он часто затягивался и по-прежнему пускал дым в лицо Литуме, было похоже, что он снова захмелел. -- Не только поэтому, будь оно все проклято. -- А тогда почему еще? -- Эти суки сказали, что терруки его казнят. А так как все равно надо было выбрать кого-то, то лучше было взять его, ведь смерти ему вроде бы так или иначе не избежать, он у терруков занесен в список. -- То есть ты хочешь сказать, нужно было найти кого-то, кем пожертвовать? -- Но все это был сплошной обман! -- все больше негодовал пеон. -- Разве мы после этого не остались без работы? И знаете, что они еще говорят? -- Что? -- Что мы не оказали полного уважения и поэтому вызвали недовольство. Эти говнюки сказали, что мы должны сделать кое-что похлеще. Понимаете? -- Прекрасно понимаю, -- прошептал Литума. -- Только что может быть хлеще, чем убить Альбиноса, или этого твоего бригадира, или беднягу немого ради каких-то апу, которых никто никогда не видел и никто толком не знает, существуют ли они вообще. -- Да убить это было бы еще ничего, -- повысил голос бурильщик, и Литума подумал, что те, что спят в глубине барака, могут проснуться и заставить их замолчать. Или подкрадутся на цыпочках и заткнут бурильщику рот. А его самого за то, что он слышал то, что слышал, отведут к заброшенной шахте и сбросят вниз. -- Мало ли людей убивают повсюду? Убить -- это самое простое. Теперь это такая же пустяковина, как пойти облегчиться, разве не так? Нет, вовсе не убийство та заноза, что мучит здесь людей. Не меня одного, но и многих других, тех, кто ушел. Не убийство, а совсем другое. -- Что другое? -- Литума похолодел. -- Этот вкус во рту. -- Бурильщик перешел на шепот: -- Он не проходит, сколько ни полощи рот. Я и сейчас его чувствую. На языке, на зубах. И даже в горле. И глубже, чувствую его в желудке. Будто только что перестал жевать. Окурок обжигал Литуме палец. Он кинул его на пол, растоптал. Он понял, что ему сказал пеон, и не хотел знать больше. -- Так, значит, и это тоже. -- Он ловил воздух открытым ртом, никак не мог вдохнуть. -- Даже когда я сплю, не могу от него избавиться, -- говорил бурильщик. -- Только когда пью. Вот почему я запил, стал алкоголиком. А мне нельзя пить, у меня открылась язва. Я испражняюсь с кровью. Литума хотел вытащить другую сигарету, но руки дрожали, пачка упала. Он искал ее, шаря в темноте руками по сырому полу, усеянному мелкими камушками и обгорелыми спичками. -- Все в этом участвовали, все, и я тоже, хотя и не хотел, но тоже, -- зачастил пеон. -- Вот что меня мучит, вот от чего меня мутит -- эти куски, которые я глотал. Литума наконец нащупал пачку. Вытащил две сигареты. Сунул одну в рот, подождал, пока перестанут трястись руки. Зажег спичку, молча протянул раскуренную сигарету лежавшему пеону. Смотрел на тлеющий в темноте огонек, морщась время от времени от вонючего дыма. -- И ко всему прочему я боюсь спать, -- снова заговорил бурильщик. -- Стал трусом, а раньше ничего не боялся. Но что делать со снами? Если не напьюсь, всю ночь меня душат кошмары. -- Ты видишь себя -- как ты ешь своего земляка? Это тебе снится? -- Себя-то я редко вижу во сне, -- послушно стал объяснять пеон. -- Только их. Как я вырезаю им яички, нарезаю ломтиками, пробую на вкус, будто это лакомство. -- Литума почувствовал, что пеон снова скорчился, -- видно, у него опять начался приступ тошноты. -- А когда вижу себя -- еще хуже. Эти двое являются ко мне и прямо руками выдирают мне яйца. И поедают их у меня на глазах. Поэтому уж лучше пить, чем видеть такое. А тут язва, чтоб ее. Да разве это жизнь? Провались все пропадом! Литума резко поднялся. -- Надеюсь, это у тебя пройдет, приятель. -- Он почувствовал головокружение и вынужден был опереться о топчан. -- Желаю тебе найти работу там, куда ты идешь. Думаю, тебе будет нелегко. Вряд ли ты все скоро забудешь. И знаешь, что я тебе еще скажу? -- Что? -- Я жалею, что так добивался правды. Лучше бы я остался при своих подозрениях. А теперь я ухожу, а ты поспи. Мне, правда, придется провести ночь под открытым небом, не хочу мешать Томасито. Но я не хочу спать здесь, около тебя и тех пеонов, что там храпят. Не хочу проснуться завтра утром и увидеть твое лицо и разговаривать с тобой как ни в чем не бывало. Пойду на свежий воздух. Спотыкаясь в темноте, он дошел до двери барака, распахнул ее и вышел наружу. В лицо пахнул ледяной ветер, и как ни был потрясен Литума, он залюбовался великолепным серпом луны и яркими звездами, блистающими в чистом небе над зубчатыми вершинами Анд