-- Дело в том, что я знаю такую же историю, она произошла несколько лет
назад, -- сказал Литума. -- Ее проиграли в кости в Пьюре, так?
     -- Она мне не рассказывала, где и  как.  Сказала только, что  это с ней
было.  Но  у  меня  все  будто  оборвалось  внутри. Проиграли  в кости,  как
какую-нибудь вещь, подумать только!
     --  Она не сказала, что  это случилось в паршивеньком баре недалеко  от
стадиона? Его держала женщина по прозвищу Чунга.
     --  Она  ничего больше не хотела мне рассказывать. Только  это, чтобы я
понял, с какого дна она поднялась к своей теперешней жизни,  с чего начинала
и куда я ее снова отбросил, когда убил Борова.
     -- Как странно, -- сказал Литума. -- В  этом баре я видел, как один мой
знакомый, из  непобедимых, продал Чунге свою бабу, чтобы продолжить играть в
покер. А что,  если  это и была твоя  пьюранка? Ты уверен, что твою  любимую
женщину зовут Мерседес, а не Мече?
     --  Вообще-то,  господин  капрал,   Мече  --  уменьшительная  форма  от
Мерседес.
     -- Из-за всего этого я  решила, что мне надо скрыться, пожить одной, --
сказала она. -- Все, что было, для меня уже  прошло. Я хочу  домой,  к себе.
Хочу  искупаться  в  моей ванне, такой чистой. Смыть с  себя эту пятидневную
грязь, переодеться.
     Она  хотела  сказать  что-то еще,  но в эту  минуту  подошел официант с
тарелками, и она замолчала. Официант спросил, чем они будут есть  -- вилками
или палочками. Карреньо ответил -- палочками.
     -- Я научу тебя  есть, как  тибетцы, любимая.  Это совсем просто. Когда
научишься, будешь управляться с ними так же легко, как с ножом и вилкой.
     -- Все у меня складывалось так хорошо, -- продолжала  она за едой. -- Я
ко-
     пила деньги на поездку в Соединенные Штаты. Моя подруга в Майами должна
была найти мне там работу. А теперь все пошло прахом.
     -- Мече, Мерседес, может  быть, случайное совпадение,  -- сказал Томас.
-- А  может быть, это она  и есть, почему бы и нет?  Из-за такого совпадения
можно поверить  в чудеса. Или в пиштако. Только теперь вы должны сказать мне
одну вещь...
     -- Успокойся, Томасито, я никогда не спал с этой Мече. К сожалению. Она
была самая красивая девчонка в Пьюре, клянусь тебе.
     -- Если ты хочешь ехать в Соединенные Штаты  --  поедем, -- пообещал ей
Томас.  -- Я знаю,  как туда можно проникнуть без визы: через  Мексику. Один
мой знакомый стал миллионером на этом бизнесе.
     --  А можно узнать,  какая зарплата  у полицейского?  --  спросила  она
сочувственно. -- Вряд ли намного больше того, что я плачу своей прислуге.
     --  Возможно, и меньше,  -- засмеялся  он. -- А иначе зачем бы  я  стал
подрабатывать, сторожить разных там Боровов, пока они ведут сладкую жизнь со
своими дамами в Тинго-Марии?
     Она не ответила, и они ели молча. Томас  допил пиво, заказал мороженое,
закурил. Дым, медленно рассеиваясь, поднимался колечками к потолку.
     -- Самое  смешное во всем этом, что  ты  выглядишь таким довольным,  --
сказала она.
     --  Я и впрямь доволен.  -- Он послал ей воздушный  поцелуй. --  Хочешь
узнать почему?
     Мерседес через силу улыбнулась.
     --  Я знала, что ты это скажешь. -- Она посмотрела  на Карреньо  долгим
взглядом --  он не мог определить, чего в нем больше: сожаления или отчаянья
-- и добавила: -- Хотя ты поломал мне жизнь, я не держу на тебя зла.
     --  И  на  том спасибо,  --  обрадовался он.  -- Значит,  ты  понемногу
смягчаешься. Она улыбнулась веселее.
     -- Ты раньше влюблялся?
     -- Как сейчас -- никогда.  -- Он посерьезнел. --  Как в тебя -- никогда
ни в кого. Да по правде говоря, я до  сих пор  и не встречал  такой красивой
женщины, как ты.
     -- А что, если это и на сам ом деле  Мече?  Каких  только совпадений не
бывает в жизни. У тебя нет ее фотографии?
     -- Мы познакомились несколько недель назад в одной компании в Барранке.
Он   пришел   посмотреть   меня   в   шоу.   И  увез   к   себе   домой,   в
Чакарилья-дель-Эстанке.  Если бы ты видел, какой у него  дом! Он  делал  мне
подарки.  Обещал купить квартиру. Сулил золотые  горы. Если только я  буду с
ним одним. А потом  эта  проклятая  поездка в Пукальпу. Поедем да  поедем со
мной на выходные, увидишь  сельву. Ну  я  и  поехала. И в довершение на свою
голову согласилась поехать и в Тинго-Марию.
     Томас слушал ее все с тем же серьезным видом.
     -- А Боров бил тебя с самого  начала, с  первого  раза, как ты  легла с
ним?
     Он тут же испугался, что заговорил об этом.
     -- У тебя ко мне претензии?--В ее голосе прозвучало раздражение.  -- Не
слишком ли  серьезно ты относишься к тому, что стал моим любовником или, как
ты говоришь, мужем?
     --  Похоже,  начинается  наша  первая  ссора.  -- Он  старался  уладить
размолвку.  --  Такое  случается  с  каждой  парой.  Ладно, не  будем больше
касаться этого. Ты успокоилась?
     Они  помолчали. Карреньо заказал  чай.  Мерседес снова  заговорила, без
злости, но твердо:
     --  Хотя ты и  убил на моих глазах  человека, мне  кажется, ты неплохой
парень.  Поэтому говорю  тебе в последний раз.  Я чувствую,  что ты  полюбил
меня. Но я не могу ответить тебе тем же. Я такая, какая есть. Я давно решила
не  связывать  свою  жизнь ни с кем. Почему, ты думаешь,  я  до сих  пор  не
замужем? Именно поэтому. У
     меня были только друзья, без всяких  обязательств, как Боров. И все мои
связи были такими. И такими будут и впредь...
     --  До  тех пор,  пока  мы  не  уедем в  Соединенные Штаты, --  вставил
Карреньо. Мерседес не могла удержаться от улыбки:
     -- Ты когда-нибудь сердишься?
     --  На тебя я никогда  не буду сердиться. Можешь  спокойно говорить мне
самые ужасные вещи.
     -- Что правда, то правда. Со мной ты умеешь сдерживаться,  --  признала
она. Томас расплатился. Когда они выходили, Мерседес решила позвонить домой.
     -- Я одолжила квартиру подруге на время, пока меня не будет.
     -- Не говори ей, откуда звонишь и когда думаешь вернуться.
     Телефон  находился  рядом  с  кассой,  Мерседес  пришлось пройти  вдоль
стойки. Карреньо не слышал,  что она говорила, но по лицу понял, что новости
плохие. Когда она подошла к  нему, подбородок  у нее дрожал, лицо  покрывала
смертельная бледность.
     -- Приходили двое, расспрашивали подругу обо мне,  требовали, чтобы она
сказала, где я сейчас. Из полиции, показали ей свои удостоверения.
     -- Что ты ей сказала?
     -- Что звоню  из Тинго-Марии, что  потом все объясню. Что же нам теперь
делать, боже мой?
     -- А что было дальше с этой Мече, которую ваш друг проиграл в покер? --
спросил Томас.
     -- Покрыто мраком. Она как сквозь землю провалилась, -- ответил Литума.
     -- Одно время эта тайна занимала всю Пьюру.
     -- Теперь тебе надо уснуть и забыть обо всем, -- сказал Томас. -- Никто
не будет тебя искать у тети Алисии. Успокойся, любимая.
     -- И Чунга никогда ни словом  не обмолвилась о том, что  стало  потом с
Мече.
     --  Вам,  кажется, на роду написано  все время сталкиваться  с пропажей
людей, господин капрал. Так что не вините ни Дионисио, ни донью  Адриану, ни
терруков и  пиштако. Как я вижу,  все  дело  в вас,  вы-то и виновны во всех
исчезновениях.

        VII
     Франсиско Лопес с трудом разбудил капрала  Литуму. Еще  не рассвело, но
им пора  было  выезжать, потому что  Лопес  хотел  вернуться в Эсперансу  до
наступления  темноты.  Он  уже  приготовил  кофе, поджарил на  плитке  хлеб.
Инженеры  и  профессор спали, когда  они  выехали на  дорогу и направились в
сторону Наккоса.
     До Эсперансы они  добирались  позавчера три  часа, но  на обратный путь
времени ушло в  два раза больше: ночью в Кордильере прошел сильный  дождь, и
дорогу  местами   размыло,  местами  перегородило  осыпями.  Им  то  и  дело
приходилось выходить из  машины, чтобы освободить  дорогу от  камней.  Часто
машина  застревала  в  лужах,  и  тогда,  чтобы выволочь  ее из  грязи,  они
подкладывали под колеса палки и плоские камни.
     В  начале пути  Франсиско  Лопес  тщетно  пытался завязать  разговор  с
Литумой, тот на  все  вопросы отвечал односложно,  а  то и просто хмыкал или
кивал  головой.  Но  спустя  час капрал сам  нарушил  свое хмурое  молчание,
проворчав сквозь шарф:
     -- Скорее всего так оно и было: эти говенные горцы принесли их в жертву
своим aпy.
     -- Вы  говорите о  трех пропавших в Наккосе? Литума  кивнул  головой  и
продолжал:
     --  Трудно даже представить, на что способны эти сукины дети. А подбили
их, конечно, Дионисио и его ведьма.
     -- От Дионисио можно ожидать чего угодно, -- засмеялся Франсиско Лопес.
     -- А еще говорят, что алкоголь убивает. Если бы так было на самом деле,
этот пьянчужка уже протянул бы ноги.
     -- Вы давно его знаете?
     -- Я еще в молодости встречал его по всей сьерре. До того как перейти в
службу охраны, я был  вербовщиком.  Дионисио в  то время не имел постоянного
местожительства, он был бродячим торговцем. Продавал чичу, писко и самогонку
-- агуардиенте, ходил от шахты к шахте, от  поселка к поселку, водил с собой
бродячих танцоров и акробатов  и устраивал уличные представления. Священники
гоняли его,  натравливали  полицейских дуболомов. Простите, я забыл,  что вы
тоже из полиции.
     Подбородок и рот Литумы все так  же были укутаны  шарфом, фуражка низко
надвинута на лоб, и Лопесу видны были только широкие скулы, приплюснутый нос
и темные полуприкрытые глаза, внимательно смотревшие на него.
     -- Он уже был женат на донье Адриане?
     -- Нет, ее он встретил позднее, в Наккосе. Вам не рассказывали об этом?
Эта история  обошла Анды. Говорят, чтобы заполучить ее, он  угробил шахтера,
ее мужа, а ее похитил.
     -- Этот тип всегда добьется своего! -- с  сердцем сказал Литума. -- Где
он ни появится -- всюду разложение, кровь.
     -- Только этого нам сейчас не хватало!  --  воскликнул Франсиско Лопес.
-- Всемирный потоп!
     Дождь хлынул сразу как из ведра. Небо потемнело, ударил гром, покатился
эхом по  горам. Плотная завеса из  крупных  капель задернула  стекла,  щетки
дворников не могли с ней справиться, и дорога с ее камнями и выбоинами стала
почти невидимой.
     Они едва ползли, машина напоминала слепую лошадь.
     -- А каким был Дионисио в то время? -- Литума не спускал глаз с Лопеса.
-- Вам приходилось иметь с ним дело?
     --  Иногда  мы вместе выпивали,  вот,  пожалуй,  и все. Он приезжал  на
праздники  и  на  ярмарки  с  музыкантами  и разбитными индеанками,  которые
исполняли непотребные танцы. Однажды  на карнавале в Хаухе  я видел, как  он
бесновался,  танцуя халапато.  Вы знаете этот хаухинский танец-игру? Танцоры
впадают в  транс и на ходу отрывают голову живой  утке. Ну так вот: Дионисио
обезглавил  всех  уток  и  не  дал  играть другим.  Кончилось тем,  что  его
вышвырнули оттуда.
     Джип  двигался  с черепашьей  скоростью  среди хаоса скал и заполненных
водой расщелин  по  голой  дороге без единого  деревца или  кустика.  Литума
пребывал все в том же состоянии отрешенности, из которого его не вывела даже
гроза. Его  лоб прорезала  глубокая морщина. Руками  он упирался в  дверцу и
потолок джипа, стараясь смягчить толчки.
     -- Этот подонок Дионисио не выходит у меня из головы,  -- признался он.
-- Это он стоит за всем, что происходит в Наккосе.
     --  Как  странно, что терруки до  сих  пор его не убили.  Они же казнят
гомосексуалистов, сутенеров, проституток, извращенцев,  а Дионисио совмещает
все это в одном лице, да и не только это. --  Франсиско Лопес бросил быстрый
взгляд  на  Литуму. -- Вы,  кажется,  поверили  во  все  истории Скарлатины,
капрал? Не принимайте его слишком  всерьез, этот гринго большой фантазер. Вы
и вправду думаете, что  этих троих принесли в жертву? Хотя, впрочем,  почему
бы и  нет.  Здесь убивают кого  угодно и  за что угодно.  То  и дело находят
чьи-нибудь могилы, вот как, например, десяти евангелистов на  окраине Уанты.
Неудивительно, если где-нибудь практикуют и человеческие жертвоприношения.
     Он рассмеялся, но Литума не поддержал его штуки.
     -- Смеяться здесь не над чем, -- заметил он. Оглушительный раскат грома
не дал ему продолжить.
     -- Не знаю, как мы доберемся до Наккоса, -- прокричал  Франсиско Лопес,
когда  эхо немного стихло. -- Если там  идет такой же дождь,  значит, дорога
после перевала превратилась в поток грязи. Не лучше ли вам вернуться со мной
на шахту?
     -- Ни в коем  случае,  -- ответил  Литума. --  Я  должен раз и навсегда
разобраться с этим делом.
     -- А почему вы принимаете так близко к сердцу  тех пропавших, капрал? В
конце концов, тремя оборванцами больше, тремя меньше -- велика ли разница?
     -- Одного из них я знал. Бедняга  немой, он стирал нам белье. Добрейшая
душа, мухи не обидит.
     -- Вы  хотите  походить на этого  киногероя,  на Джона  Уэйна,  капрал.
Одинокого мстителя.
     Когда часа через два они добрались до перевала, дождь уже кончился,  но
небо по-прежнему  было обложено  тучами, а  вдали  погромыхивал  гром, будто
бухал большой барабан, -- там бушевала гроза.
     -- Если б вы знали, до чего мне  не хочется оставлять вас здесь одного,
-- сказал Франсиско Лопес. -- Не хотите подождать, пока подсохнет дорога?
     -- Нет, лучше я  воспользуюсь затишьем.  --  Литума вышел из  джипа. --
Пойду, пока дождь не хлынул снова.
     Он   пожал  руку  начальнику   охраны   Эсперансы  и,  не   слушая  его
благодарностей  за  проделанную работу, тронулся  в путь. Шагая  по  обочине
вниз,  он  услышал,  как  заработал   мотор  и  машина  стала  удаляться   в
противоположную сторону.
     -- Мать вашу!  --  крикнул он  тогда во весь  голос. --  Вонючие горцы!
Суеверные скоты, поганые язычники, вшивые индейцы, сучьи дети!
     И слушал,  как  голос  отражается  от  гор,  окруживших  его  каменными
стенами, неразличимыми в дождливой хмари.
     Ругательства облегчили ему душу. Он присел на камень, закурил сигарету,
прикрыв огонь сложенными лодочкой ладонями. Теперь ему было совершенно ясно,
что произошло. Загадку  решил профессор, помешанный  на Перу.  Вот  ведь как
пригодились  знания  по  истории. Литума  вспомнил  курс,  который  читал  в
пьюранском колледже Сан-Мигель профессор Нестор Мартос. Как он потешался над
ним на занятиях: одет курам на смех, и  этот дурацкий галстук, и бородища, и
запах чичи. Однако рассказывал профессор так, что все можно было представить
себе  зримо,  как в цветном  кино.  Ему тогда  и в голову  не приходило, что
изучение обычаев древних  перуанцев  может  помочь  разобраться  в  том, что
происходит сейчас в Наккосе. Спасибо тебе, Скарлатина, за то, что подсказал,
как решить эту загадку. И все-таки он чувствовал себя еще более растерянным,
более обескураженным, чем раньше. Потому  что, хотя разумом он  понимал, что
все совпадает  и для сомнений не остается места,  в  глубине души ему трудно
было  свыкнуться  с мыслью,  что это  вероятно. Да  и  как  может нормальный
человек  вообразить, что Педрито Тиноко и  других  пеонов  принесли в жертву
духам гор, где пролегает дорога, по которой он шагает? А то, что случилось с
алькальдом  из Андамарки?  Ведь  это надо: суметь  ускользнуть  от терруков,
пробраться сюда, затаиться здесь под чужим именем,  и  все  для того,  чтобы
твое изуродованное тело нашло последнее пристанище на дне заброшенной шахты.
     Он бросил окурок, проследил  за его полетом  и снова  зашагал. Размытая
дорога стала скользкой, будто  намыленной, идти приходилось с осторожностью,
чтобы не сорваться вниз.  Два дня назад они  с Франсиско Лопесом прошли этот
путь  от Наккоса  до  перевала  за  полтора часа, теперь, наверно,  придется
потратить втрое больше времени. Лучше идти медленно, чтобы не сломать ногу в
этих  пустынных  местах, где  не увидишь даже птиц,  которые  могли  бы хоть
немного  скрасить  одиночество.  Что  скажет  обо  всем  этом  Томасито?  Он
представил лицо своего помощника, представил, с  каким недоверием тот  будет
слушать его рассказ, как его начнет тошнить от того, что он услышит. Хотя не
обязательно.  Воспоминания о  пьюранке защищают его от всех неприятностей. А
донья Адриана сумела-таки убедить  пеонов: есть только  один надежный способ
сохранить работу, предотвратить уайко, землетрясение, убийства -- предложить
any  человеческую кровь.  А  чтобы  пеоны были  более податливы  и  послушно
следовали  ее  советам,  эта жаба Дионисио  спаивает  их. Не могу  поверить,
господин капрал.  Так все  и  было,  Томасито, так все и есть.  Теперь  тебе
понятно, почему о них  говорят как о  подстрекателях. Непонятно другое: если
решили принести жертву aпy, почему исчез не один
     человек, а  трое? Разве не  хватило бы  одного, Томасито?  Может  быть,
чтобы ублажить  всю  эту  шайку aпy?  Ведь дорога-то, которую строят, должна
здесь пересечь не одну гору, а несколько.
     Он поскользнулся и  сел  в грязь. Поднялся и снова упал, на этот раз на
бок.  Засмеялся  над  своей неуклюжестью,  хотя больше  хотелось заплакать в
голос. Потому что форма пришла в плачевное состояние,  руки  были в грязи, а
главное потому, что  весь  мир казался ему сейчас отвратительным, а жизнь --
невыносимой. Он вытер ладони о брюки и снова пошел,  хватаясь на каждом шагу
за камни. Как случилось, что  пеоны, уроженцы здешних мест, которые окончили
по  крайней  мере  начальную  школу,  побывали  в  городах,  слушали  радио,
одевались  по-современному,  могли  совершать такие  дикие, такие людоедские
поступки?  Еще можно было бы понять,  если бы речь шла  об индейцах в пунах,
они  ведь нигде не учатся и живут, как жили  их предки. Но это  делали люди,
которые умеют читать, играют  в карты, которых крестили  и все такое, -- как
их понять?
     Немного распогодилось. Далеко  внизу Литума  различил  огни  поселка. И
вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое
время  слышит какой-то  глухой  рокот  и  что  земля  под ногами  непрерывно
подрагивает.  Что за  чертовщина! Ага, надвигается  новая  гроза, сзади,  со
спины.  Здесь,   в   Андах,  даже   силы   природы   норовят  нанести   удар
по-предательски.  Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да,
вот  оно:  земля  и в  самом  деле  дрожит  под  ногами,  в воздухе  запахло
скипидаром. А этот  гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у  его
ног,  катились  мелкие  камни,  осколки  крупных  камней,  потревоженные   и
сдвинутые  места невидимой рукой.  Он инстинктивно пригнулся  и, опираясь  о
землю  руками,  юркнул  под  прикрытие  остроконечной скалы, поросшей бурыми
пятнами мха.
     "Да что же это такое,  Боже мой!" --  крикнул  он  снова и  осенил себя
крестным знамением;  на этот раз эхо не откликнулось на  его голос: шуршание
множества  камней, слившееся в плотный  всепроникающий  шорох, низкий  рокот
сползающей  горы  заглушали  все звуки.  Говорят,  что  мать Дионисио  убило
молнией.  Так  ведь  и в  него сейчас ударит  молния!  Он  весь дрожал, руки
вспотели  от  страха.   "Не  хочу   умирать.  Боже  милостивый,  ради  всего
святого!.." -- кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.
     Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на  самом деле  было еще не
поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно  прижав уши, не разбирая
дороги, она  промчалась мимо него  вниз и скрылась из виду. Литума попытался
молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они
уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь
друг  о друга и раскалываясь  на куски. Животные инстинктивно почувствовали,
что это катастрофа, как бедняга лама,  успевшая стрелой вылететь  из  своего
укрытия и удрать вниз. "Прости мне мои  грехи, Господи! Не  думал,  что умру
так..."  Он  стоял  на четвереньках, вжавшись в  скалу,  и  смотрел,  как по
сторонам  и  над его головой катились и летели  камни, комья  земли, обломки
причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась  от мощных ударов.
На сколько ее хватит? И он пред-,ставил себе, как огромная глыба  несется  с
самой вершины и всей своей  мощью обрушивается на  его убежище, дробит его в
пыль  и придавливает  его  самого. Он закрыл  глаза --  и увидел  свое тело:
кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все
это вперемешку с  землей и  грязью стекает с горы,  ниже, ниже,  и... Тут он
сообразил,  что  грохочущая  лавина,  эта оседающая и  обваливающаяся  гора,
выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. "Так это уайко,
--  догадался  он, все еще  не открывая глаз. -- Он погребет сначала меня, а
потом всех там внизу".
     А когда  открыл глаза, не поверил  тому, что  увидел: справа от него  в
густом  облаке пыли  стремительно  несся  огромный,  как  грузовик,  камень,
сокрушая  все на своем  пути  и  оставляя позади глубокую, будто русло реки,
борозду;  почудилось,  что в  кипящем  вокруг  камня водовороте из обломков,
земли, кусков льда мелька-
     ют зверьки,  клювы, перья, кости, а  в следующее мгновенье его  оглушил
страшный  грохот  и  тут  же  накрыло  плотной  пеленой  пыли.  Он  едва  не
задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. "Так
это уайко, -- повторял он, слыша, как стучит сердце. -- От меня не останется
мокрого  места". Он почувствовал  удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый
мост в  Пьюре,  где он  получил  такой  же удар от Камарона Панисо,  так  же
закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак
и все кончилось.
     Когда  Литума  пришел  в себя,  его по-прежнему  трясло,  но теперь  от
пробиравшего  до  костей холода. Уже наступила  ночь.  Он пошевелился -- все
тело пронзила боль, будто его переехала машина и все внутри было раздавлено.
Но  он был  жив, а вокруг -- что за чудо! -- вместо  дробного грохота камней
была разлита  мирная тишина. И еще это  небо! На  какое-то время  он забыл о
боли,  завороженный  зрелищем  мириад звезд; далекие и  близкие, они мерцали
вокруг  желтого  диска,  который,  казалось,  зажегся  специально для  него.
Никогда прежде ему не доводилось видеть такой большой луны, даже в  Пайте. И
никогда он не видел такой звездной ночи, такой тихой, ясной. Сколько времени
он был без сознания? Несколько часов? Дней? Но он жив. И нужно двигаться. Не
то замерзнешь, приятель.
     Он медленно повернулся  на один бок,  потом  на  другой, сплюнул -- рот
забило землей.  Просто  невероятная тишина  после такого  ужасного шума.  Ее
можно слышать, потрогать.  Он ощупал  туловище,  ноги, попытался сесть. Куда
девался левый  ботинок? Кости вроде  бы целы. Болит все тело, но это ничего.
Трудно  поверить, но он  спасся.  Разве это не чудо? Ведь он попал в  уайко.
Правда, с  краю. Но попал. Потрепало здорово, но  остался  жив, вот главное.
"Да уж, мы, пьюранцы, крепкий  орешек". Его  охватило приятное предчувствие:
он вообразил, как в один  прекрасный день,  после возвращения в Пьюру, будет
сидеть в баре у Чунги и рассказывать непобедимым об этом приключении.
     Он  встал на ноги,  осмотрелся. В бледном свете луны можно было  видеть
глубокий  след  от огромного  камня,  обломки,  комья  рыхлой  земли, грязь,
светлые  пятна  свежего  снега.  Но  нет  ни  малейшего  ветерка,  ничто  не
предвещает нового дождя или  снега.  Он посмотрел вниз, туда, где должен был
находиться  поселок, но там не  просматривалось  ничего, ни огонька. Неужели
эта лавина смела все -- бараки, технику, людей?
     Нагнувшись,  поискал на  ощупь  ботинок.  Вот он, полон  земли. Кое-как
вытряхнул, надел на ногу.  Он решил спускаться прямо  сейчас,  не  дожидаясь
рассвета.  При такой луне  не торопясь вполне можно будет добраться.  Он был
спокоен  и  счастлив.  Будто сдал трудный  экзамен,  будто эти  чертовы горы
признали  его  наконец  своим. Прежде чем  сделать первый шаг,  он  прижался
губами к  защитившей  его  скале и,  как какой-нибудь  дикий  горец, сказал:
"Спасибо, что спас мне жизнь, мамай, aпy, пачамама или как там тебя еще".
     "Как все это было у  вас с пиштако, донья Адриана?"  -- спрашивают они,
едва выпивают  по  первой рюмке, потому что для них нет ничего приятнее, как
послушать  о  смерти   потрошителя.  "Вы  помогли  убить  того  самого,  что
выпотрошил вашего двоюродного брата Себастьяна?" Нет, другого. С Себастьяном
все произошло  позже. А когда случилась та история, у меня еще все зубы были
на месте и ни одной морщинки на лице. Я знаю, об этом рассказывают разное, я
слышала  все,  что говорят. Точно не припомню, как "оно было  на самом деле,
кое-что уже подзабылось, ведь сколько воды утекло с тех пор. Тогда-то я была
совсем  молодая,  еще ни  разу не уезжала  из  деревни. А теперь  уж,  можно
сказать, древняя старуха.
     Кенка  находится  далеко  отсюда,  на  другом берегу  Мантаро, ближе  к
Паркасбамбе.  Когда после  дождей  вода  в реке  поднимается  и  выходит  из
берегов,  деревня превращается в остров, она стоит на вершине холма, но  все
участки  обработанной земли вокруг нее -- чакры  -- затопляет вода. Кенка --
красивая, богатая  деревня,  жила  она как  раз  за  счет этих  самых  чакр,
разбросанных  по  долине и по склонам горы. Там хорошо росли картошка, бобы,
ячмень, кукуруза, перец. Эвкалипты и
     другие деревья защищали ее от ураганных ветров, которые часто случаются
в тех местах.  Даже  самые бедные крестьяне  имели по нескольку кур, свиней,
овец, а иногда и  небольшие  стада лам, их выпасали на горных  лугах. Жила я
там мирно и спокойно и была самой веселой и  задорной среди сестер. Отец наш
был богаче  всех в  деревне.  Три  чакры он сдавал в аренду, две обрабатывал
сам,  а кроме того, держал  магазин,  продуктовую  лавку, аптеку,  кузницу и
мельницу, где молола зерно  вся деревня.  Он  часто устраивал праздники и не
жалел  на это денег:  привозил священника, нанимал в  Уанкайо  музыкантов  и
плясунов. Все было хорошо, пока не появился этот пиштако.
     Как мы узнали, что появился пиштако? По тому, как  изменился  поставщик
Сальседо, который  уже  много  лет  привозил лекарства,  одежду, посуду  для
нашего  отца. Он был с  побережья. Ездил на старом тарахтящем  грузовике, мы
слышали,  как фырчит мотор и гремят жестяные  банки,  задолго  до того,  как
грузовик въезжал  в Кенку. Все знали Сальседо в лицо, но  вдруг  один раз он
приехал таким изменившимся, что люди не узнавали его:  он  вырос, потолстел,
стал  настоящим  великаном. Теперь у него  была рыжая борода  и  выпученные,
налитые кровью глаза. На всех, кто к нему приближался, он  смотрел волком. И
на мужчин, и  на женщин. И на меня тоже, никогда не забуду его взгляд. Он на
нас тогда нагнал страху.
     Одет он был во все черное, обут в сапоги до  колен, и пончо на нем было
такое  широкое, что,  когда ветер развевал  полы, казалось: Сальседо  сейчас
полетит. Он разгрузил свой фургон и, как обычно,  направился  в помещение за
магазином.  Только  на  этот  раз  он  не  вступал  ни с кем в разговоры, не
рассказывал новостей, не узнавал знакомых. Все молчал, думал о чем-то своем,
говорил  только самое необходимое  и  время от времени  бросал  на нас такие
взгляды, что мужчины подбирались, а женщины обмирали.
     Он пробыл в Кенке три дня, получил от моего отца список  заказов и рано
утром выехал  из  деревни. А на следующий день в деревню вернулся  с  горных
пастбищ один  из наших пастухов  и сказал,  что  на  крутом повороте дороги,
ведущей  в Паркасбамбу, фургон Сальседо  свалился в пропасть: с края  обрыва
можно было видеть на дне ущелья его обломки.
     Наши  люди  все  там  обыскали, нашли  колеса,  рессоры, какие-то мятые
жестянки,  кузов, детали  мотора.  Но нигде не  было тела Сальседо. Обшарили
весь склон, думали, он вывалился из грузовика, но  тоже ничего  не нашли. Не
обнаружили и  следов крови ни среди обломков, ни  среди камней вокруг. Может
быть,  он  успел  выскочить из  машины,  когда  почувствовал, что  не  может
удержать ее  на  дороге? "Так  оно,  наверно, и  было,  --  решили  все.  --
Выпрыгнул,  а потом  его подобрала какая-нибудь  машина, и сейчас  он уже  в
Паркасбамбе или Уанкайо, приходит в себя от испуга".
     На самом же деле он нашел прибежище недалеко от Кенки, в старых пещерах
той  самой  горы,  с которой  свалилась  его  машина. Эти  пещеры  похожи на
пчелиные соты,  а стены у них  расписаны рисунками древних людей.  И вот  он
начал  злодействовать, потому  что окончательно превратился  в  пиштако.  Он
выходил  по   ночам  на  дорогу,  прятался  под  мостом  или  за  деревом  и
подкарауливал припозднившихся пастухов,  погонщиков, крестьян, которые везли
урожай на рынок или возвращались с ярмарки. В темноте он неожиданно возникал
перед  путником, будто с неба падал, из  глаз его  сыпались искры.  Огромная
фигура в развевающемся пончо наводила ужас. И  он спокойно уводил обомлевшую
от страха жертву в пещеры, где в  темных и холодных норах и закоулках у него
хранились хирургические инструменты. Там он  разрезал свою добычу от заднего
прохода до  рта  и начинал еще живую поджаривать над тазом, куда стекал жир.
Потом  отрезал голову, чтобы  из кожи лица  сделать маску, разрубал  тело на
куски, перемалывал  кости  и готовил из них сонные порошки. Много народу там
пропало.
     Однажды  он  подкараулил  скототорговца  Сантьяго  Каланчу,  когда  тот
возвращался  в Кенку из Паркасбамбы  с чьей-то  свадьбы,  но не повел  его к
себе, а сказал, что если Каланча хочет сохранить свою жизнь и жизнь близких,
то должен привес-
     ти  к  нему одну из своих  дочерей,  и  она  будет жить  в  пещере  как
стряпуха.
     Нечего и говорить, что Каланча, хотя  и поклялся отдать  дочь, вовсе не
собирался  выполнять   требование   пиштако.  Он  заперся   в   своем  доме,
вооружившись мачете  и кучей  камней, готовый дать  отпор Сальседо, если тот
заявится к нему. В первый день ничего не случилось, во второй тоже, и первые
две  недели прошли без всяких происшествий.  А на  третью  неделю,  во время
грозы, в  крышу  его дома ударила молния.  Сам Каланча, его жена  и все  три
дочери сгорели.  Я видела их обугленные скелеты. Да-да, почти так же погибла
мать Дионисио. Этого я, правда, не видела сама, говорю, как рассказывают. Ну
так вот. Когда промокшие  соседи растерянно толпились  вокруг  пожарища,  то
сквозь  завывание  ветра  и удары  грома до  них  донесся  хохот. Со стороны
пещеры, где жил Сальседо.
     И когда в следующий раз пиштако потребовал, чтобы ему  прислали девушку
в стряпухи, жители посовещались  и решили повиноваться. Первой пошла к  нему
моя  старшая  сестра. Вся наша семья и многие  другие семьи провожали ее  до
самого входа в  пещеру,  все ее благодарили, молились  за  нее, и много слез
было пролито при прощании.
     Он  не  выпотрошил  ее,  как  это случилось  с  моим двоюродным  братом
Себастьяном, хотя  отец, между прочим, заметил, что было бы  совсем  неплохо
убрать  у  нее немного  жира.  Сальседо  сохранил  ей  жизнь и  сделал своей
помощницей. Но  сначала он над ней надругался: опрокинул на сырой пол пещеры
и  пронзил  своим штопором. Стоны и крики моей сестры в эту ее  брачную ночь
были слышны во всех домах Кенки. А потом она потеряла волю и жила только для
того, чтобы угождать своему господину и повелителю. Варила его  любимую кашу
из картофельного  крахмала, вялила,  солила  и жарила куски мяса, которые он
вырезал  из  своих  жертв,  они  ели  его  с  вареной  кукурузой,   помогала
подвешивать приведенных  людей на крючья, вбитые в стены пещеры, -- так было
легче собирать жир в медные
     тазы.
     Моя сестра была  первой,  а после нее много других  девушек приходили в
пещеру,  чтобы стать стряпухами  и помощницами пиштако. Кенка превратилась в
его вотчину.  Мы платили  ему подать едой. Еду оставляли  у входа,  туда  же
приводили девушек. Нам  пришлось смириться и с тем,  что  время  от  времени
исчезал один-другой  житель нашей деревни,  которого Сальседо уводил к себе,
чтобы пополнить запасы продовольствия.
     Пока  не появился отважный принц, вы говорите? Не было никакого принца,
а был чернявый объездчик лошадей. Кто уже знает эту историю, может  заткнуть
уши  или выйти. Так вы считаете, стоит  освежить  ее в памяти? Она поднимает
настроение? Доказывает, что на всякую гадину найдется рогатина?
     Носатый Тимотео прослышал про то, что случилось в Кенке, и пришел к нам
из Аякучо, чтобы встретиться в пещерах с пиштако  и сразиться с ним. Тимотео
Фахардо  его полное.имя. Я знала его очень хорошо, ведь он  стал моим первым
мужем,  хотя мы так и не обвенчались. Разве  может простой смертный победить
это дьявольское отродье, говорили ему. Мой  отец тоже отговаривал его, когда
тот со всем уважением сообщил, что собирается идти в пещеру, отрубить голову
пиштако и освободить деревню. Но Тимотео стоял на своем. Никогда больше я не
видела  таких храбрецов. Он был  крепкий,  хорошо  сложенный, только вот нос
сильно выдавался. И он умел раздувать и сжимать ноздри так, что казалось, он
разговаривает ими. Этот нос и сослужил  ему добрую  службу. "Я смогу сделать
то, что  задумал, --  говорил он со спокойной  уверенностью. -- Я  знаю, как
подойти  к  нему, чтобы он  меня  не  заметил, вот  рецепт: зубчик  чеснока,
крупица  соли,  корочка сухого хлеба, катышек ослиного навоза. Да еще  надо,
чтобы перед тем, как я войду в пещеру, на меня помочилась девственница,  вот
сюда, где сердце".
     Я как раз подходила для этого, была молода, еще не тронута, а к тому же
меня захватили  его смелость и уверенность, и  я,  даже не посоветовавшись с
отцом,  предложила  ему  свою  помощь.  Была,  правда,  одна  закавыка:  как
выбраться из пещеры после того, как он убьет Сальседо? Эти пещеры были такие
длинные и запутанные,
     что  никто   никогда   не  мог  в   них   до  конца  разобраться.  Ходы
разветвлялись,   спускались,   поднимались,    переплетались,   разбегались,
пересекались,  словно корни  эвкалипта.  Да еще многие  галереи были  забиты
летучими  мышами,  а некоторые  полны  такого ядовитого газа, что достаточно
было вдохнуть его один раз, чтобы тут же отравиться.
     Как  же сможет выбраться оттуда Тимотео,  когда расправится  с пиштако?
Его  огромный  чуткий  нос  и  подсказал  мне  решение.  Я  приготовила  ему
картофельную запеканку с  яйцами и  сыром и  приправила ее  острым перцем --
ахи, которым пользуются  при самых сильных запорах. Он съел ее целый горшок,
а когда начало при-спичивать, сдерживался сколько мог. И только когда совсем
уже стало невтерпеж,  вошел в пещеру. Дело было днем, светило солнце, но уже
через несколько шагов Тимотео оказался в непроглядной  тьме. Он шел на ощупь
и  каждые  две-три  минуты останавливался, снимал штаны и  оставлял  на полу
небольшую густую лужицу. Ему приходилось  прикрывать глаза рукой  от летучих
мышей, они слетали с потолка и шелковистыми крыльями щекотали ему лицо.  Так
он и шагал, останавливаясь время  от  времени и  оставляя на полу содержимое
своего желудка,  пока впереди не забрезжил свет. Он направился туда и вскоре
добрался до логова пиштако.
     Великан спал, рядом с ним  спали три девушки-стряпухи. Тимотео едва  не
задохнулся от зловония. При свете плошек он рассмотрел также развешанные  на
крючьях окровавленные куски человеческих тел, с которых в подставленные тазы
стекал жир. Не мешкая, он одним ударом отрубил голову потрошителю и разбудил
его помощниц. А те, проснувшись и увидев, что их  хозяин обезглавлен, начали
плакать и  кричать как сумасшедшие.  Тимотео успокоил  их,  растолковал, что
спас  их  от  рабства и теперь  они  могут вернуться домой и жить нормальной
жизнью. И когда  они  вчетвером пошли обратно, он находил дорогу  по  запаху
лужиц, что оставил по пути, нюх-то у него был что у охотничьей собаки.
     Вот как кончилась история с великаном  Сальседо  -- история с кровью, с
трупами, с дерьмом.
     -- Ладно,  Томасито,  доставь  себе удовольствие, рассказывай  дальше о
своих приключениях и злоключениях, -- сказал Литума. -- Тебе повезло: у меня
в последнее время из-за этих  исчезновений, будь они  неладны, совсем пропал
сон.
     --  Те две  недели  в  Лиме были  моим  медовым  месяцем, -- начал  его
помощник. -- Две недели тревог и страха, ведь на нас обрушились все беды. Мы
даже думали,  что  нас хотят  убить.  Но опасность  и страх  еще  больше нас
разжигали,  и мы  занимались  любовью  каждую  ночь.  По  три  раза  подряд.
Неописуемое блаженство, господин капрал.
     -- Мерседес в конце концов тебя полюбила?
     -- Ночью я  был уверен, что да. Но днем все менялось: она бросала мне в
лицо, что я загубил ее жизнь, что она никогда не станет моей женой.
     После двух дней, прожитых в доме тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес
решила взять  свои деньги, хранящиеся в филиале  Народного банка на  площади
Виктории. Она вошла в банк, а Карреньо ждал ее на углу. Чтобы не бросаться в
глаза,  он сел  на скамейку к чистильщику  сапог.  Мерседес очень  долго  не
выходила, а когда  она наконец появилась в дверях, невысокий метис, читавший
до  этого  у столба  газету,  с  решительным  видом  шагнул вперед  и  вдруг
набросился на нее. Он пытался вырвать у нее  сумку, но Мерседес не выпускала
ее,  она   кричала  и  отбивалась  руками  и   ногами.  Несколько   прохожих
остановились и  смотрели, не решаясь  вступиться. Когда подбежал  Карреньо с
револьвером в руке,  налетчик  отпустил женщину и бросился  наутек. Карреньо
быстро  повел  ее на авениду  Манко Капак  и там остановил первое попавшееся
такси. Мерседес была скорее  взбешена, чем напугана: хотя этот тип и не смог
отнять деньги, он порвал ее избирательское удостоверение.
     -- Почему ты решил, что это был не просто вор? Разве мало в Лиме воров,
грабителей, бандитов и прочих подонков?
     -- По тому,  что произошло потом. Это оказалось только  первой  пробой.
Потом были другие, гораздо хуже. Мне уже стало казаться, что сам Боров встал
из гроба, чтобы отомстить нам. "Ты чувствуешь: опасность все больше и больше
укрепляет нашу любовь", -- говорил я ей.
     --  Как  ты  можешь  думать  сейчас  о  любви, дурачок  несчастный,  --
сердилась Мерседес. -- Ты понимаешь, что я осталась без документов? Поговори
лучше со своим крестным отцом, не тяни, пусть он нам поможет.
     Но все попытки связаться с  ним  заканчивались  ничем.  Звонить  ему на
службу  мне было строго  запрещено, а  домашний телефон постоянно был занят.
Справочная ответила, что линия в порядке, должно быть, просто плохо положили
трубку.  Жена Искариоте сказала, что Толстяк еще не возвращался из сельвы. А
мать Карреньо, которую он попросил наведаться в его квартиру на улице Римак,
принесла оттуда плохие новости.
     --  Дверь  сорвана  с  петель,  все перевернуто,  разграблено,  кровать
подпалена, а  сверху  --  куча дерьма, что  еще больше  напугало мать. Такое
впечатление, что сначала они хотели поджечь комнату, но не решились и вместо
этого  обгадили  мою  постель, --  сказал  Томас.  --  Разве  это могло быть
случайным совпадением, господин капрал?
     -- Но говно как  раз  и  доказывает,  что это  были воры,  --  возразил
Литума.  --  У  домушников существует  такое  поверье,  Томасито:  чтобы  не
загреметь  за  решетку,  после того  как обчистили дом,  надо  там  насрать.
Неужели не слышал?
     -- Когда я рассказал Мерседес, что квартиру ограбили, она расплакалась,
-- вздохнул Томасито. --  Ее  прямо трясло, господин капрал, и я сам чуть не
заплакал. Успокойся, говорю, любимая, не убивайся так, умоляю.
     -- Нас  преследуют, нас ищут, -- всхлипывала Мерседес, не утирая градом
катившихся слез.  --  Это не может быть случайностью: сначала банк, а теперь
квартира. Нас ищут люди Борова, они нас убьют.
     Но  они не нашли его  тайник  -- замаскированное несколькими  кирпичами
укромное местечко в уборной, где он хранил свою скромную пачку долларов.
     -- Долларов? -- встрепенулся Литума. -- У тебя были сбережения?
     --  Хотите  верьте,  хотите  нет, но у меня  было около  четырех тысяч.
Конечно,  не  из жалкой зарплаты  полицейского,  а из  того,  что  мне давал
подработать мой крестный: то  пару дней охранять кого-нибудь,  то  доставить
пакет или посторожить дом, в  общем, всякие мелкие  поручения.  Каждый грош,
что я от него получал, я обменивал на доллары в квартале  Оконья и тут же --
в тайник. Я думал о будущем. А моим будущим стала Мерседес.
     --  Вот это  я  понимаю!  Твой  крестный прямо  как Господь  Бог.  Если
выберемся из  Наккоса живыми, приведи меня к нему.  Хотел  бы я до того, как
умру, увидеть  живьем великого  человека. До сих пор мне приходилось  видеть
таких людей только в газетах и фильмах.
     -- С этим мы  не доберемся до Соединенных Штатов, -- сказала  Мерседес,
прикинув расходы.
     --  Я достану все, чего нам не хватает,  дорогая, поверь мне. Я  вытащу
тебя отсюда и в целости и сохранности доставлю в Майами, увидишь. А когда мы
уже  будем там, среди небоскребов, золотых пляжей  и шикарных машин, ты ведь
скажешь мне: "Я люблю тебя всем сердцем, Карреньито"?
     -- Сейчас не до шуток. Не будь таким легкомысленным. Ты что, не видишь:
нас ищут, хотят отомстить.
     --  Зато я тебя  рассмешил,-- улыбнулся юноша. -- Ты мне так нравишься,
когда смеешься, у тебя такие ямочки на  щеках,  что у  меня учащается пульс.
Как только моя  старушка  передаст  мне  доллары,  мы пойдем  и  купим  тебе
какое-нибудь платье, о'кей?
     -- Нельзя в первый раз трахаться в двадцать три года, Томасито, слишком
поздно,  --  философствовал Литума.  -- Извини, но я скажу. Просто  ты узнал
женщину, ну и тебе моча ударила в голову.
     --  Вы  ее  не знаете, вы не представляете,  что  значит обнимать такую
куколку, как моя Мерседес, -- вздохнул Карреньо. -- Каждый день уже с утра я
не  мог дождаться, когда  наступит  ночь, чтобы отправиться в  рай  со своей
любимой.
     -- Когда ты говоришь  все это, мне кажется,  ты шутишь или насмехаешься
надо мной, -- сказала Мерседес.
     -- Что мне сделать, чтобы ты поверила?
     -- Не знаю, Карреньито.  Я как-то теряюсь, когда то  и дело слышу такие
вещи. Когда ты возбужден и ласкаешь меня, это нормально. Но ты ведь говоришь
так целый день.
     -- Ну и размазня ты, парень, -- прокомментировал Литума.
     Томас  договорился  встретиться  с  матерью, когда  стемнеет,  на улице
Аламеда-де-лос-Дескальсос.  Он взял с  собой Мерседес. Такси он остановил не
доезжая до  Аламеды,  на улице  Пласа-де-Ачо, и  дальше пошли пешком. Сделав
несколько  кругов,  подошли к  церкви, где их ожидала мать Томаса, низенькая
сутулая женщина в длинном черном платье. Она молча обняла и поцеловала сына,
а  когда  он  представил ей  Мерседес, так же молча  протянула  ей маленькую
холодную  ладошку.  Они  уселись  на  шаткую  скамью  в  темном закоулке  --
ближайший фонарь был  разбит -- и  только тогда начали  разговор.  Откуда-то
из-под юбок женщина извлекла завернутую в газету пачку долларов и вручила ее
Карреньо. Она ни о чем не спросила Мерседес, даже не взглянула на нее. Юноша
вытащил из свертка  часть  долларов и, не говоря ни слова, сунул  их в сумку
матери. Ее лицо не выразило ни удивления, ни радости.
     -- Удалось узнать что-нибудь о крестном? -- спросил Томас.
     Она кивнула. И слегка  наклонилась  вперед, чтобы видеть его глаза. Она
говорила почти  шепотом  на  хорошем испанском  языке, но с сильным  горским
акцентом:
     -- Я  собиралась  передать ему весточку от тебя,  но он пришел сам. Был
такой хмурый, что я подумала, сейчас  скажет,  что с  тобой случилось что-то
ужасное, что тебя  убили, а  он  сказал, чтобы ты связался с  ним  как можно
скорее.
     -- Я ему звоню  по нескольку раз в день, но его домашний телефон всегда
занят.
     -- Он не хочет, чтобы ты звонил ему домой.  Звони ему  на службу, лучше
до десяти, называйся Чино.
     -- Когда я  это услышал, у меня немного  отлегло от сердца,  --  сказал
Томас. -- Если  он сам пришел к моей маме, если хочет, чтобы я ему позвонил,
значит, еще  не  совсем от  меня отвернулся. Правда, мне пришлось ловить его
десять дней, Мерседес  очень  переживала из-за этого, я  же,  напротив,  был
только  рад,  ведь задержка продлевала наш медовый месяц. И вообще, хотя  мы
тогда боялись, не знали,  что  нас ждет,  все равно у  меня  это были  самые
счастливые дни в жизни, господин капрал.
     Когда они попрощались с матерью Томасито и вернулись в дом тети  Алисии
в Барриос Альтос, Мерседес засыпала его вопросами:
     --  Не понимаю,  почему  твоя мать принимает все так  спокойно?  Ее  не
удивляет, что ты скрываешься, что пришел со мной, что ограбили твою комнату?
Разве все, что с тобой происходит, нормально?
     --  Она  знает, как  опасно жить  в Перу,  дорогая.  На  вид  она такая
невзрачная,  а на самом деле -- железная женщина.  На какие только ухищрения
ей не приходилось идти, чтобы прокормить меня. В Сикуани, в Куско и в Лиме.
     Получив доллары, Карреньо пребывал в прекрасном настроении и подшучивал
над Мерседес, хранившей деньги в банке:
     -- В нашей стране опасно доверять деньги банкам, самое подходящее место
для них --,под матрасом. Вспомни-ка  этого метиса на площади Виктории:  едва
тебя  не прикончил.  Правда, я  доволен, что он  порвал  твое избирательское
удостоверение, теперь ты зависишь от меня. Давай отметим это, приглашаю тебя
потанцевать.Ты мне покажешь какие-нибудь фигуры из твоего шоу в "Василоне"?
     -- Как  ты  можешь  думать  сейчас  о развлечениях?  --  запротестовала
Мерседес. -- У тебя одни забавы на уме.
     -- Это оттого, что  я  влюблен  в  тебя, дорогая, и  умираю от  желания
танцевать
     с тобой cheek to cheek (Щека к щеке (англ.)).
     В  конце  концов  Мерседес   уступила,  и  они  отправились  в  "Уголок
воспоминаний"  на  Пасео-де-ла-Република,  там  никто  не   смог  бы  хорошо
рассмотреть их  лица: романтический уголок почти не был освещен. Там крутили
старые пластинки  --  танго  Гарделя,  болеро  Лео  Марини, Аугустина Лары и
Лос-Панчос. Они заказали коктейль "Куба либре", им тут же наполнили стаканы.
Карреньо  говорил без умолку  о  том, как они будут жить в Майами: он вложит
деньги  в какое-нибудь транспортное  предприятие,  лучше по перевозке ценных
вещей, разбогатеет,  они поженятся, пойдут дети. Танцуя,  он сильно прижимал
Мерседес к себе, жадно целовал ее лицо,
     шею.
     -- Покаты со мной, все  у тебя  будет  в порядке, можешь  поверить. Вот
погоди, вернется толстяк Искариоте, я  поговорю с  крестным --  и жизнь  нам
улыбнется. Мне-то она уже улыбнулась -- подарила тебя.
     --  Какое  замечательное название -- "Уголок воспоминаний", -- вздохнул
Литума. -- Знаешь, от твоего рассказа я затосковал по таким вещам: полумрак,
тихая  музыка,  отличная выпивка, ты танцуешь с симпатичной  крошкой,  и она
льнет к тебе всем телом.
     --  Эта была  прекрасная ночь,  -- сказал Карреньо.  -- Она  тоже  меня
целовала, сама, первая. И я тешил себя мыслью, что в ней просыпается любовь.
     --  Твои  поцелуи  и  ласки  возбудили  меня,  Карреньито,  --  шептала
Мерседес,  покусывая его ухо. --  Идем  скорее в постель,  завершим достойно
нашу дурацкую
     вылазку.
     Они вышли  оттуда около трех часов ночи, оба сильно навеселе. Но винные
пары  сразу улетучились, когда, подходя к пансиону тети Алисии, они  увидели
патрульную машину, несколько пожарных машин и толпу зевак. Выскочившие в чем
попало на улицу соседи объяснили, что в доме прогремел взрыв.
     --  Они подъехали на  грузовичке  и  спокойно, не  торопясь  установили
взрывное устройство около  деревянного  домика шагах в двадцати  от пансиона
тети  Алисии. Это была  уже третья попытка.  По-вашему, это  тоже  случайное
совпадение, господин капрал?
     -- Томасито, больше  я не верю ни одному твоему  слову. Насчет бомбы ты
здорово загнул. Если бы наркос (Множественное число от "нарко" -- перевозчик
и продавец наркотиков) хотели тебя убить, они бы сделали это, не заливай мне
мозги.
     Взрывом  выбило  окна   ближайших  домов,  заполыхал  мусоросборник  на
задворках. Среди соседей,  кутаясь  в шаль,  стояла тетя  Алисия. Встречаясь
взглядом с Карреньо и Мерседес,  она  делала  вид, что не знает  их. Остаток
ночи  они  провели на крыльце особняка неподалеку  и  вернулись, когда около
пансиона  не  было  уже  ни  патруля,  ни  пожарных.  Тетя  Алисия торопливо
захлопнула за ними дверь. В ее доме все было в полном порядке, и сама она не
казалась  испуганной,  ей не  приходило  в голову,  что  бомба  могла  иметь
какое-то  отношение к  Карреньо; как  и  соседи, она  считала, что это  было
покушение  на  чиновника  префектуры, жившего  на  той же улице.  Грузовичок
проехал мимо ее  дома,  когда она  как раз  открывала окно, чтобы проветрить
комнату, было слышно, как разговаривают в кабине; высунувшись из  окна,  она
увидела, что машина остановилась  на углу и из  нее вышли эти бандиты . Они,
верно,  ошиблись и  подложили  бомбу под пустующий дом. А может,  они  и  не
собирались  никого  убивать,  а   только  хотели  попугать   этого  типа  из
префектуры.
     --  Мерседес ни  на минуту не поверила  в эти  разговоры о чиновнике из
префектуры,   она  была  уверена,  что  искали  нас.  При  тете  Алисии  она
помалкивала, но стоило нам остаться одним, она накинулась на меня:
     --  Эта бомба  была для нас  с тобой, для  нас! Какой  еще  чиновник из
префектуры?   Чушь  собачья!   Нас  выследили!   Они  и   не  думали  никого
предупреждать, они готовили убийство, пока  мы с тобой отплясывали в "Уголке
воспоминаний". Теперь ты доволен, псих несчастный?
     Голос  у нее  дрожал и  прерывался, она так  стиснула  руки, что пальцы
побелели,  и Карреньо пришлось  силой разъединять их:  он испугался, что она
причинит  себе  вред.  Он  никак  не мог ее успокоить,  она  совсем потеряла
голову:  плакала навзрыд, кричала, что не хочет умирать, осыпала его бранью,
бросалась на кровать и билась в истерике.
     -- Я думал, с ней случится что-то ужасное -- хватит удар или того хуже,
--  сказал  Томас.  --  Я-то ничего не боялся,  но видеть ее такой не мог  и
совсем  растерялся,  не знал,  как ее утешить,  что сказать, что  пообещать,
чтобы она только перестала плакать. Все мои слова, объяснения, клятвы -- все
было ни к чему.
     -- И что же ты сделал? -- спросил Литума.
     Он пошел в уборную, достал спрятанный сверток  с долларами и, присев на
край кровати, стал  уговаривать  Мерседес взять их. Целовал ее глаза, гладил
волосы, губами расправлял морщинки на лбу.
     -- Они твои, любовь моя,  останешься ты со мной или бросишь меня -- они
твои. Я тебе их дарю.  Сохрани их, спрячь получше, чтобы даже я не знал, где
они лежат.  Ты  почувствуешь себя  уверенней,  спокойно будешь ждать, пока я
смогу поговорить с крестным, тебе не будет казаться, что земля уходит из-под
ног. Так ты не будешь привязанной ко мне  и, если захочешь, сможешь уйти. Не
плачь же, прошу тебя.
     -- Ты это сделал, Томасито? Ты подарил ей все свои доллары?
     -- Зато она перестала плакать, господин капрал.
     --  Это же  еще  хуже,  чем убить  Борова  за  то, что он  ее  бил,  --
подпрыгнул на своей раскладушке Литума. -- Дерьмо ты, Карреньо, вот что!

        VIII
     -- Так вас настиг уайко, но вы остались  живы и  здоровы? -- Трактирщик
похлопал Литуму по плечу. -- Поздравляю, капрал!
     В погребке царило похоронное настроение, один только  Дионисио пребывал
в  прекрасном  расположении  духа. Зал  был переполнен. Пеоны, разбившись на
группы, со стаканами  в руках, беспрерывно курили  и говорили все  сразу, их
голоса сливались  в  какое-то  пчелиное гудение. Вид у них был  мрачный, а в
глазах,  как  показалось  Литуме, застыл животный  страх.  После разрушений,
причиненных  уайко, никто уже не  мог надеяться на  возобновление работ. Так
что им, этим горцам, и впрямь было из-за чего прийти в отчаяние.
     -- Можно считать, я  родился во второй  раз там,  наверху, -- признался
Литума. -- Никому  не  пожелаю пройти через это. В  ушах до  сих  пор  стоит
грохот этих камней, едрена мать, они неслись на меня отовсюду.
     -- А  ну-ка, ребята, выпьем за  капрала! -- поднял рюмку Дионисио. -- И
поблагодарим наккосских aпy: они спасли ему жизнь!
     "А ведь эта жаба подкалывает меня", -- подумал Литума. Но поднял рюмку,
с  улыбкой  поблагодарил Дионисио  и  несколько  раз  кивнул пившим  за него
пеонам. Томас Карреньо, выходивший помочиться, вернулся в зал, потирая руки.
     -- Вы единственный,  кто  смог остаться  в  живых,  угодив в  уайко! --
воскликнул он с тем же  простодушным восхищением, с каким уже  слушал раньше
рассказ своего начальника. -- Надо, чтобы о вас напечатали в газетах.
     -- Что  правда, то правда,  --  сказал пеон с изрытым  оспой  лицом. --
После истории с Касимиро Уаркаей здесь  никогда больше  не слышали  ни о чем
подобном. Попасть в уайко -- и уцелеть!
     --  Касимиро  Уаркая,  Альбинос? --  встрепенулся Литума.  --  Тот, что
исчез? Тот, что выдавал себя за пиштако?
     Альбинос  пришел поздно,  когда, как всегда по субботам, в погребке дым
стоял коромыслом --  все уже были сильно навеселе. Он тоже был под градусом.
Взгляд  его  красноватых  выпученных  глаз,  опушенных  белесыми  ресницами,
приводил  людей в смущение. Он, как обычно, возвестил о себе с порога пьяным
задиристым голосом: "А вот и  потрошитель --  пиштако!  Все слышали? А если,
черт подери, не верите, я вам кое-что покажу". С  этими словами он  вынул из
заднего  кармана небольшой нож и,  ухмыляясь, помахал  им в воздухе.  Потом,
покачиваясь и паясничая,  подошел к  стойке,  где  донья  Адриана  и  ее муж
обслуживали  посетителей,   и,   стукнув   кулаком,  потребовал  чего-нибудь
покрепче. В это мгновенье Литума понял, что произойдет дальше.
     -- Конечно он,  а кто  же еще, -- ответил тот, с  оспой. -- Вы разве не
знали, что терруки его казнили, а он воскрес, как Иисус Христос?
     --  Нет, не знал, здесь я  вообще узнаю обо всем последний, -- вздохнул
Литума. -- Так его казнили, а он воскрес?
     --  Да  нет, Пичинчо  немного  загибает, -- вмешался в разговор смуглый
пеон  с волосами как у дикобраза.  -- Я  думаю, его казнили понарошку. Разве
такое возможно, что в него выстрелили по-настоящему, а он потом встал как ни
в чем не бывало, даже без раны?
     --  Я вижу, все тут знают назубок историю  Касимиро Уаркаи, -- вмешался
Карреньо. -- Так почему же,  интересно, когда он исчез, все вы говорили нам,
капралу и мне, что вам ничего о нем не известно?
     Наступило тягостное  молчание, лица окружавших их пеонов, угловатые,  с
приплюснутыми  носами,  толстыми губами,  маленькими недоверчивыми глазками,
застыли  в  какой-то  потусторонней  непроницаемости, а  Литума  ошутил себя
существом из другого мира, кем-то вроде марсианина, неожиданно упавшего сюда
с неба. Но вот шевельнулся горец с рябым лицом, его рот растянулся в широкой
улыбке, открыв белоснежную полоску зубов:
     -- Потому что тогда мы не доверяли капралу.
     Раздался  одобрительный  гул,  и  Дионисио  поспешил  наполнить   рюмку
Альбиносу,  поглядывая на него со своей  всегдашней насмешливо-настороженной
улыбкой.  Лицо его отекло более обычного,  студенистые щеки  розово блестели
сквозь небритую щетину. В плавающем табачном  дыму  он казался выше и толще,
чем был на самом деле. И  хотя он  двигался  разболтанно, будто  у него были
вывихнуты  руки  и ноги,  Литума  знал,  что трактирщик  обладает недюжинной
силой, он видел однажды, как  тот поднял на руки пьяного пеона, донес его до
двери и вышвырнул на улицу. Кстати, не потому, что тот буянил, а потому, что
начал плакать; тем  же, кто затевал ссоры и лез  в драку, Дионисио  позволял
оставаться в погребке, он иногда даже стравливал своих завсегдатаев, похоже,
пьяные скандалы  доставляли ему удовольствие. Альбинос  выпил свою  рюмку, и
Литума весь превратился  во внимание, он сидел  как на углях,  с нетерпением
ожидая, когда тот  заговорит. И тот  заговорил, обернувшись к  одуревшим  от
шума и выпивки посетителям:
     -- Ну что, даст кто-нибудь закурить потрошителю? Скопидомы! Жлобы!
     Никто не обратил внимания на  его слова, даже не взглянул на него. Лицо
Альбиноса исказилось, будто  его захлестнул приступ злобы или вдруг схватило
живот. Волосы, брови,  ресницы Касимиро Уаркаи были совсем белыми, но больше
всего бросались в глаза белый пушок на коже и белая щетина на  щеках. На нем
был  комбинезон и расстегнутая прорезиненная куртка с капюшоном, открывавшая
поросшую седыми волосами грудь.
     --  На, возьми, Касимиро, -- протянул ему сигарету  хозяин погребка. --
Сейчас снова будет музыка, и ты сможешь потанцевать.
     -- Что  ж, неплохо, --  сказал Литума. --  То  есть,  я  хочу  сказать,
неплохо, если теперь  вы  будете относиться ко  мне  как к горцу, а не как к
горному стервятнику. Это стоит обмыть. Дионисио, достань-ка вон ту бутылку и
пусти ее по кругу за мой счет. Пейте, друзья.
     Пеоны благодарно зашумели, Дионисио принялся открывать бутылку, донья
     Адриана раздавала рюмки тем, у кого их не было, а капрал и его помощник
разговаривали  с  завсегдатаями.  Они  подошли  к  стойке, пеоны окружили их
тесным кольцом,  как во  время  партии в  кости, когда  на кону  уже выросла
высокая кипа денег.
     --  Стало быть, терруки стреляли  в Уаркаю,  а  он остался невредим? --
переспросил Литума. -- Расскажите подробнее, как это было.
     --  Он  сам рассказывал об  этом, когда в него вселялся бес, или, проще
говоря,  вино ударяло в голову, -- сказал пеон,  похожий на дикобраза. -- Он
колесил по всей  сьерре,  искал  девчонку,  которая  родила ему сына. И  вот
однажды  вечером приехал  он  в одну деревню в  провинции Ла-Мар, а  его там
приняли  за  пиштако и чуть не убили. Но его  спасли терруки, они как раз  в
этот момент вошли в деревню. И кто же, вы думаете, командовал ими?  Та самая
девчонка, которую он искал!
     -- Как  это спасли?  --  перебил  его  Карреньо. -- Разве  не  они  его
казнили?
     -- Помолчи, -- приказал Литума. -- Не мешай, пусть рассказывает.
     -- Терруки спасли его от  самосуда  жителей, но потом сами устроили над
ним  народный  суд и приговорили к смерти, -- продолжал дикобраз. -- Казнить
его поручили его же девчонке. А та и бровью не повела, застрелила его.
     -- Ну и ну, -- поразился Литума. -- Но  как же он после смерти пришел в
Наккос?
     Альбинос не  произносил ни слова. Он долго возился с сигаретой, пытаясь
раскурить ее, он был уже так пьян,  что никак не мог удержать пламя спички у
кончика сигареты.  Взглянув  на  чумазое, лоснящееся  лицо  Дионисио, Литума
перехватил  его  взгляд -- быстрый, насмешливый, ожидающий взгляд  человека,
который знает, что  сейчас  произойдет,  предвкушает  развлечение и радуется
ему. Он тоже знал, что сейчас  случится,  но его от этого бросало  в  дрожь.
Остальные же, казалось, ничего не замечали, одни сидели на ящиках, другие --
большинство -- стояли группками по два-три человека с бутылками пива, писко,
анисовой  в  руках,  пили из  горлышка,  передавали бутылки  друг  другу. Из
радиоприемника, подвешенного высоко  над стойкой, сквозь треск электрических
разрядов неслись песни района Анд и тропиков --  субботняя  программа  радио
Хунина. Самолюбие  Альбиноса,  по-видимому,  было уязвлено тем, что  на  его
слова  не обращают внимания;  он повернулся  спиной  к хозяину и  с  вызовом
уставился  на  толпу своими  выпученными, как  у  вытащенной из  воды  рыбы,
глазами.
     --  Вы слышали,  что  я  потрошитель? Пиштако, или нака, как говорят  в
Аякучо. Нарезаю людей ломтиками.
     Он снова помахал в воздухе  ножом и состроил гримасу,  явно ожидая, что
его заметят, обрадуются, посмеются над ним или похлопают ему. Но  и  на этот
раз его присутствие не привлекло внимания пеонов. Тем не менее Литума  знал:
все пять  чувств  всех  без  исключения присутствующих  обращены на Касимиро
Уаркаю.
     -- Ведь так все было, по крайней мере,  он так  рассказывал,  верно? --
спросил рябой, и несколько пеонов утвердительно кивнули. -- Что эта терручка
казнила его, выстрелила в него из ружья  с расстояния в один  метр. И Уаркая
умер.
     -- Ему показалось, что он умер, Пичинчо, -- поправил его дикобраз. -- А
на самом деле он  просто потерял сознание. От  страха, ясное  дело.  А когда
пришел в себя, на нем  даже раны не оказалось, только синяки, он получил их,
когда жители приняли его  за  пиштако  и пинали  ногами. Терручка же  просто
хотела попугать его, только и всего.
     -- Уаркая говорил, что видел, как ружье выстрелило прямо ему в  голову,
-- стоял на своем рябой. -- Она его убила, а он воскрес.
     --  Ну  и  ну,  --  повторил  Литума,  внимательно  следя  за  реакцией
рассказчиков и окружавших их пеонов. -- Значит, он спасся от казни, пришел в
Наккос, и тут его похитили. Похоже, он и на этот раз спасся1?
     Они пили писко и  анисовую, передавали  друг  другу  бутылки  с пивом и
стаканы, коротко возглашали: "За  тебя, браток!"; они курили, разговаривали,
насвистывали  мелодии  звучавших по  радио  песен. Кто-то, опьяневший больше
других,  обнял воображаемую  женщину  и стал танцевать, глядя на  свою  тень
полузакрытыми  глазами. Дионисио  в  состоянии  лихорадочного возбуждения, в
которое он обыч-
     но  впадал  в  это время,  раззадоривал  клиентов:  "Давайте,  давайте,
танцуйте, не важно, что нет юбок, ночью  все кошки серы". Они вели себя так,
будто  Касимиро Уаркаи здесь не было.  Лицемеры.  Литума прекрасно знал, что
они притворяются, что краем глаза следят за Альбиносом.
     -- Пиштако, который прячется под мостом и за камнями и живет в пещерах,
как тот, кого  убила донья  Адриана,  этот пиштако  -- я!  -- крикнул Уаркая
громовым голосом.  -- Вы понимаете, о чем  я говорю,  донья Адриана, правда?
Ну-ка  попробуйте убить  меня  тоже,  как  вы  с вашим  носатым  мужем убили
Сальседо.  Даже  терруки  не  смогли  угробить  меня,  хотя  и  пытались.  Я
бессмертный!
     Лицо  его  искривилось, будто  снова  спазма  стиснула  желудок,  но  в
следующее  мгновенье  расправилось, он весь  подобрался, выпрямился, схватил
рюмку. Не замечая, что рюмка пуста, Касимиро жадно  глотал воздух, облизывал
ее края, вертел ее, пока она не выпала у него из рук, покатилась по стойке и
упала на пол. После этого он наконец  успокоился, крепко потер руками лицо и
вперился выпученными лягушачьими глазами в надписи,  пятна, следы сигарет на
досках стойки. "Главное, не  уходи, -- прошептал Литума, зная, что  Альбинос
не может  его услышать. -- Не  вздумай податься куда-нибудь отсюда. Останься
здесь  до конца, пока  все не  уйдут или не напьются до бесчувствия". Литуме
вдруг  почудилось,  что  Дионисио  ехидно  улыбается. Он  присмотрелся:  да,
действительно, хотя  тот делал вид, что поглощен  посетителями,  которых все
еще   приглашал  жестами  танцевать,  его  толстощекое  лицо  улыбалось  так
злорадно, что у Литумы  не  осталось  сомнений: Дионисио издевается  над его
попыткой изменить ход вещей, не дать случиться тому, что все равно случится.
     -- Вполне возможно,  что  он  спасся и на этот  раз, -- сказал Пичинчо,
ощупывая оспины, будто они  у него зудели.  -- После той истории с терруками
он  немного тронулся.  Вам  не рассказывали,  какие номера он тут выкидывал,
чтобы его приняли  за пиштако? Может быть, его и не похищали вовсе, а просто
ему в голову пришла новая блажь -- незаметно улизнуть из Наккоса.
     Рябой явно лицемерил,  и Литуме  захотелось спросить, уж  не  думает ли
тот,  что  он и  его помощник такие  лопухи, что смогут поверить в  подобную
чушь. Но
     его опередил Томасито:
     --  Улизнуть, не получив зарплату? Вот лучшее доказательство того,  что
Альбинос исчез не по своему желанию и не по своей воле. Он не получил деньги
за последние  шесть  дней работы. Кто же добровольно подарит  компании  свою
недельную зарплату?
     -- Никто,  конечно,  если  он  нормальный человек,  а не  чокнутый,  --
ответил Пичинчо, сам явно не веря в то, что говорит. -- Но у Касимиро Уаркаи
после истории с терруками поехала крыша.
     --  А в конце концов, что из того, что он исчез? -- сказал другой пеон,
до  сих пор  не произносивший  ни слова,  --  маленький  горбун с  запавшими
глазами  и  позеленевшими  от  коки  зубами.  --  Разве мы  все  не исчезнем
когда-нибудь?
     -- А  после  этого  проклятого  уайко даже скорей, чем ты  думаешь,  --
гортанно воскликнул кто-то, Литума не рассмотрел кто.
     И тут же  увидел, как  Альбинос,  пошатываясь, идет  к двери.  Люди, не
глядя  на  него, расступались, давая  дорогу, но  делали  вид,  что Касимиро
Уаркаи  нет  среди них, что  его не существует.  Прежде  чем открыть дверь и
раствориться в холодной темноте, Альбинос в последний раз запальчиво крикнул
осипшим от злости и усталости голосом:
     --  Кое-кого из вас я обязательно выпотрошу!  И  на  вашем же жире буду
жарить ломти вашего мяса и есть их! Отличный будет праздник у потрошителя. А
вы
     все подохнете, засранцы!
     -- Да что ты  все плачешься, ведь уайко  же никого не убил, --  сказала
донья Адриана горбуну с другого конца стойки. -- Даже не ранил. Вот и капрал
попал в самый камнепад и остался цел. Лучше скажи спасибо, что мы уцелели, и
радуйся, вместо того чтобы жаловаться, нытик несчастный.
     Уаркая  переступил  порог  и  двинулся  к  баракам,   слабо  освещенным
несколькими  голыми  лампочками, которые  по  субботам  компания выключала в
одиннадцать  часов,  на  час  позже, чем в  остальные дни.  Сделав несколько
шагов, он  споткнулся и как подкошенный рухнул на землю. Бестолково копошась
и  чертыхаясь,  попытался  подняться,  что удалось ему  только после  долгих
усилий:  кое-как  поставил одну  ногу,  оперся  на колено  другой,  стал  на
четвереньки и,  сильно  оттолкнувшись руками, с  трудом выпрямился. Чтобы не
упасть  снова,  он согнулся, как обезьяна, и широко расставил руки, стараясь
сохранить  равновесие.  Это бараки? Желтые  огоньки лампочек порхали,  будто
светлячки, но он знал, что это не светлячки, разве они водятся так  высоко в
Кордильере?  Он засмеялся и стал ловить их  руками. Глядя  на эту  шутовскую
пляску,  Литума  тоже  засмеялся,  но  невесело,  его прошиб  холодный  пот,
начинало знобить.  Дойдет ли Альбинос когда-нибудь до своего барака, где его
ждет  деревянный  топчан, набитый  сеном матрас и одеяло?  Он поворачивал то
вправо, то влево, возвращался назад, кружил на  месте; шел  на эти убегающие
огоньки, терял их, путался, и в нем опять закипала злоба. Хотел  выругаться,
отвести душу, но так устал, что не смог.  Наконец он добрался до барака, там
его  снова занесло, и  он  уже на четвереньках  подполз  к  своему  топчану,
вскарабкался на  него, ударившись  лицом о  перекладину и  расцарапав  лоб и
руки.  И теперь,  лежа ничком с закрытыми  глазами, прислушивался, как в нем
волной поднимается тошнота. Он попытался вызвать рвоту, но не удалось. Хотел
перекреститься и прочитать молитву, но не было сил поднять  руку,  а молитвы
он,  оказывается,  не  помнил  ни одной,  ни  "Отче  Наш",  ни "Дево  Мария,
радуйся". Он  впал  в  тяжелое  полузабытье, время  от  времени  вздрагивал,
началась   отрыжка,   приступы  боли  стискивали   желудок,   грудь,  горло.
Догадывался ли он, что скоро за ним придут?
     -- А что толку, что мы уцелели, если уайко оставил  нас без работы,  --
возразил  горбун  донье  Адриане.   --  Не  знаешь  разве,  что   он  разбил
экскаваторы, катки, трактора?
     -- Этому, что ли, мы должны радоваться, донья Адриана? -- поддержал его
дикобраз. -- Объясните мне кто-нибудь, я не понимаю.
     -- Разве он не оставил нас без крыши над головой? Не засыпал сто метров
дороги, уже подготовленной,  чтобы  класть  асфальт?  -- подхватил, как эхо,
другой  пеон из  глубины зала.  -- А ведь это  все предлог, чтобы остановить
строительство. Нет денег -- и баста! Затяните ремни и подыхайте!
     --  Могло  быть еще  хуже, так  что  не  скулите,  -- парировала  донья
Адриана. -- Могли вообще остаться без  ног, без рук, с переломанными костями
и ползали бы остаток жизни,  как черви.  А вы, точно безмозглые  бараны,  не
понимаете этого и распускаете нюни.
     -- Будем пить и веселиться! -- гаркнул Дионисио. -- Будем танцевать!
     Он стоял в центре  зала,  подталкивая пеонов друг к другу, сцеплял их в
вереницу,  притопывал  и  поворачивался  в  такт  льющейся  из  репродуктора
мелодии.  Но  Литума  видел,  что  даже  самые  захмелевшие  пеоны не  хотят
танцевать. Алкоголь не только не помог им отвлечься от безрадостных мыслей о
будущем, но, наоборот, еще больше их омрачил. От прыжков и криков Дионисио у
Литумы закружилась голова.
     -- Вы себя плохо чувствуете, господин капрал? -- сжал его руку Томас.
     -- Немного перебрал, -- пробормотал Литума. -- Сейчас пройдет.
     В  поселке  уже остановили  движок,  до  рассвета оставалось  несколько
часов. Но у них были ручные фонари, и они шагали уверенно, раздвигая темноту
желтыми  лучами. Их было так много,  что они едва умещались 6 узком проходе,
однако они не толкались, не натыкались друг на друга, двигались спокойно, не
торопясь.  Они  не  казались  ни  испуганными,  ни  озлобленными,  в них  не
чувствовалось  ни  растерянности,  ни  нерешительности,  и  самое  странное,
подумал Литума, нельзя было уловить ни  малейшего запаха алкоголя в холодном
воздухе,  который  они принесли  с  собой  снаружи.  Во  всем  их  поведении
ощущалась осознанная решимость людей,  которые знают, что  делают и  что  им
предстоит сделать дальше.
     -- Надо, чтобы вас вырвало. Хотите, я вам помогу? -- спросил Томас.
     -- Нет, -- ответил Литума. -- А вот если меня потянет плясать, как этих
остолопов, держи меня покрепче и не отпускай.
     Кто-то  потряс  за  плечо   Альбиноса,   сделал   он  это  без   всякой
враждебности, даже
     деликатно:
     -- Эй, Уаркая, эй. Давай-ка вставай.
     -- Так ведь еще темно,  -- тихо откликнулся тот, а потом, растерявшись,
вообще сморозил глупость, по  мнению Литумы:  --Сегодня же воскресенье, а по
воскресеньям мы не работаем.
     Никто не засмеялся.  Они стояли молча, не проявляя нетерпения, и капрал
со страхом подумал, что они могут услышать, как колотится его сердце.
     -- Эй, Уаркая, -- скомандовал -- кто? -- дикобраз? рябой? горбун? -- Не
будь
     бабой, вставай!
     Несколько  рук  протянулись из  темноты  к топчану,  помогли  Альбиносу
подняться. Он едва стоял на ногах и, если бы его не поддерживали, упал бы на
пол,
     как тряпичная кукла.
     --  Ноги  не держат,  --  пожаловался он  и тут же беззлобно, как бы по
обязанности, выругался: -- Говнюки вы поганые!
     -- Тебя просто мутит, Уаркая, -- искренне посочувствовал кто-то.
     --  Не могу  идти, черт подери,  --  все еще отнекивался Альбинос.  Его
грустный  голос совсем  не походил на тот,  каким  он кричал в погребке. Он,
наверно,  говорит как человек, который знает свою судьбу и  смирился  с ней,
подумал Литума.
     -- Тебя просто мутит, -- ободряюще повторил  кто-то.  -- Не беспокойся,
Уаркая, мы тебе поможем.
     -- Я тоже набрался, господин капрал, -- подхватил Томас, все еще сжимая
его  руку. -- Только по  мне  незаметно,  у меня хмель играет внутри.  Да  и
мудрено было не набраться, ведь мы выпили по пять рюмок писко.
     --  Ты  убедился,  что  я был  прав? -- Литума поискал  глазами  своего
помощника и обнаружил, что тот  сидит страшно далеко  от него, хотя при этом
сжимает его руку. -- Эти паршивые горцы знали об Альбиносе все, а нас просто
водили за нос. Могу поспорить, они знают и где он сейчас.
     -- Этой  ночью я столько выпил, что не  смогу  даже думать о тебе  , --
сказал Томасито. -- Нет, я ничего не праздную, это  господин капрал, он  тут
попал в  уайко, но уцелел. Ты только представь себе, Мерседес, дорогая,  что
было бы со  мной, если бы я остался  на посту  один  и мне  некому  было  бы
рассказывать  о  тебе. Уже  из-за  одного  этого  сегодня  стоило  напиться,
любимая.
     Его  взяли под  руки и вели  к дверям барака, почти  несли на весу,  но
никто  не  подталкивал,  не торопил  его,  хотя  их было так  много, что под
напором тел скрипели и трещали деревянные топчаны по обеим сторонам прохода.
Прыгающие лучи фонарей на  мгновенье выхватывали из темноты лица, наполовину
скрытые  шарфами, низко натянутыми шерстяными шапочками,  железными касками.
Литума узнавал их и тут же забывал.
     -- Этот козел Дионисио дал мне какой-то яд вместо анисовой. -- Альбинос
хотел разъяриться, но  получилось жалобно. --  Или  эта ведьма донья Адриана
подлила мне в рюмку отравы. Меня всего ломает.
     Все  хранили  молчание. Никто  не произносил  ни слова, но это  грозное
молчание  говорило Литуме о  многом. Капрал тяжело  дышал, ловя полуоткрытым
ртом воздух. Так вот  как это было. Все это кривляние, вызывающее поведение,
приступы бешенства Альбиноса -- все это  на  самом деле было  из-за мерзкого
пойла, которое  ему наливали в кабаке. Вот почему он  нес несусветную чушь и
был  так взвинчен. И вот почему никто не обращал на него внимания,  когда он
всех задирал.  Ну конечно,  конечно, как они могли на  него обижаться,  если
сами привели  его в такое состояние.  Для  них он уже был  наполовину мертв,
этот Касимиро Уаркая.
     -- Снаружи, должно быть, собачий холод, -- поежился Томас.
     -- Да  нет, терпимо, --  отозвался  кто-то.  --  Я  только  что выходил
отлить, так там вроде ничего.
     -- Это тебя выпивка согревает, приятель.
     -- И хорошо, что тебя мутит, Уаркая, не почувствуешь ни холода, ничего.
     Они его несли, вели, поддерживали, передавали с рук на руки,  и  Литума
быстро потерял его из  виду: его поглотила смутно различимая в темноте толпа
людей,   дожидавшихся  у  барака.   Они  переходили  с   места   на   место,
переговаривались,  но  как только увидели Альбиноса, замолкли и замерли, так
же, подумал Литума, как вдруг  замирает толпа у  церкви, когда распахиваются
двери  и  выносят  Христа,  Богородицу,  святого  покровителя  и  начинается
крестный  ход.  В холодной ночи, торжественно мерцающей россыпями  звезд,  в
окружении густо темнеющих гор, среди почти невидимых бараков наступила такая
глубокая,  такая  благоговейная  тишина,  какая,  вспомнил  Литума  детство,
наступала  раз в  году,  когда начиналась пасхальная  служба.  Как же далеко
теперь эти  мессы  и как далеко  от  него  побагровевшее лицо  Томасито.  Он
прислушался  и  уловил  голос Уаркаи, которого все дальше относила  от  него
толпа:
     -- Я вам  не враг и не  хочу  быть ничьим врагом. Это все  яд! Дионисио
меня отравил! Дал мне  пойло, которое приготовила его жена.  Из-за них я нес
всю эту белиберду.
     -- Мы знаем, Уаркая. -- Его  успокаивали, хлопали по спине. -- Не порть
себе напрасно кровь, приятель. Мы тебе не враги.
     --  Мы  все  тебе  благодарны,  брат, --  сказал кто-то так мягко,  что
почудилось -- женщина.
     "Да, да, благодарны", -- подхватили другие голоса, и Литума представил,
как закивали  десятки  голов,  подтверждая  свою благодарность  и  любовь  к
Альбиносу. Никто не командовал,  но каждый  знал,  что надо делать, и  толпа
сразу,  как  один   человек,  тронулась  в   путь;   не   разговаривая,   не
перешептываясь,   слаженно,  слитно,  охваченные  единым   чувством,  единым
трепетом,  они  шли по  дороге, ведущей  в  горы.  "К заброшенной  шахте,  к
Сайта-Рите, -- догадался Литума. -- Вот куда  они направляются". Он  слышал,
как  множество  ног шаркает по  камням,  шлепает по воде, слышал шуршание их
одежды и вдруг спохватился, что уже давно не слышит жалоб Альбиноса.
     -- Что, Касимиро Уаркая уже умер?
     -- Лучше не разговаривай.
     Но другой сосед, слева, едва слышно пояснил:
     -- Чтобы его приняли хорошо, он должен достичь дна шахты живым.
     Они  сбросят  его  в  шахту живым,  в полном  сознании,  догадался  он.
Погруженные в свои мысли, в глубоком молчании они отведут его наверх, крепко
держа под руки, подхватывая,  когда он споткнется, утешая и подбадривая его,
объясняя, что не испытывают  к нему никакой ненависти, а, наоборот,  ценят и
благодарят его  за то,  что  он для них делает;  и когда дойдут  до зияющего
устья  и  осветят  его  фонарями,  тогда  под   заунывный  свист  ветра  они
попрощаются с  Уаркаей,  и спихнут его  вниз, и услышат удаляющийся вопль  и
глухой удар  в глубине, и  поймут, что  он разбился  о  камни на дне  шахты,
достигнув предназначенного ему места.
     -- Он уже  ничего не чувствует, ничего не соображает, -- сказал кто-то,
словно озвучив его мысли. -- Капрал Литума в нокауте.
     Тимотео  Фахардо  вовсе  не  был  моим первым мужем,  мой  единственный
законный муж  -- Дионисио. С Тимотео мы просто сошлись. Моя семья на дух  не
принимала его, да и все в Кенке терпеть его не могли. Хоть он и освободил их
от пиштако Сальседо, никто не захотел помочь ему уговорить моего отца, чтобы
тот разрешил нам жениться. Напротив, все только подзуживали отца, еще больше
натравливали его на Тимотео: "Ты же не позволишь, чтобы твою дочь  взял этот
черный носатый  урод?  Знаешь ведь, как  говорят: такие  -- все  конокрады".
Поэтому нам ничего не оставалось, как сбежать. Мы решили идти в Наккос. Стоя
на краю ущелья, откуда видна вся деревня, мы прокляли этих зловредных людей.
Больше я никогда не возвращалась в Кенку. И никогда не вернусь туда.
     Я не соглашаюсь и  не  возражаю, я молча смотрю на эти горы и  думаю  о
своем, сомкнув губы. Но не потому, что мне неприятны вопросы.  А потому, что
прошло много  времени. И я уже не  знаю  точно,  были мы  счастливы или нет.
Наверное, все-таки  в первое время были, пока  я думала, что ровная  жизнь и
скука -- это и есть счастье.  Тимотео нашел работу на шахте Санта-Рита, а  я
ему стряпала, стирала, и все нас считали мужем и женой. Тогда не как теперь:
в  Наккосе было  много  женщин.  И  когда,  случалось,  приходил  со  своими
плясунами  и помешанными  Дионисио,  все  женщины  в  поселке тоже  начинали
сходить  с ума.  Мужья  и  отцы,  бывало, охаживали их  по спинам кнутами  и
палками, да только они все равно бегали за Дионисио.
     Что было в нем такого, в этом толстом пьянчужке, что они позволяли себя
охмурять? Слухи, пересуды,  окружавшая его  тайна, веселый нрав, пророческий
дар, оплетенные бутыли ароматного писко из Ики, которые он привозил с собой,
а может, его красноречие, в котором никто с ним не мог сравниться. Его знали
по всей сьерре,  без него  не обходилась ни одна  ярмарка, ни  один храмовый
праздник в деревнях вокруг Хунина, Аякучо, Уанкавелики и Апуримака. А точнее
сказать --  без них. Ведь Дионисио ходил тогда с целой свитой  музыкантов  и
танцоров из Уанкайо и Хунина, которые никогда с ним не расставались. И кроме
того, с ним всегда была орава этих помешанных  -- разнузданных бабенок, днем
они готовили еду, а по ночам бесились и вытворяли всякие пакости. И пока эта
пестрая  шумная гурьба, колотя в барабаны, дуя в кены, бренча на чаранго, не
входила, приплясывая  и притопывая, в  деревню,  праздник не  начинался.  Их
приглашали повсюду, вечно они куда-то шли, откуда-то  возвращались,  словом,
несмотря на  свою дурную славу, везде  были желанными  гостями. Из-за чего у
них была дурная слава? Якобы они делали всякие гадости,  были исчадьями ада.
Поджигали  церкви,   обезглавливали  статуи  святых   и  Богородицы,   крали
новорожденных  младенцев. Все это  злые языки. Многие  завидовали Дионисио и
клеветой мстили ему за популярность.
     Когда я увидела  его  в  первый раз, у  меня  по коже  змейками побежал
мороз. В  то время он  продавал здесь вино из больших глиняных  кувшинов  --
тинах. Эти  тинахи он привозил на мулах  и выставлял на площади Наккоса, она
была  тогда на том месте,  где теперь стоит контора  компании. Он положил на
козлы доски и рядом приделал вывеску: "Это трактир". И зазывал шахтеров: "Не
пейте  пива,  парни,  не  пейте  канью   .   Учитесь  пить  по-настоящему!",
"Наслаждайтесь чистым виноградным писко из Ики, с ним  вы забудете о заботах
и  огорчениях,  с ним к  вам придет радость". Тогда как раз был  праздник --
День Отечества, тут и там играли музыканты, проходили танцевальные конкурсы,
выступали фокусники. Но все эти развлечения не привлекали  меня,  ноги сами,
против моей воли, несли  меня к  Дионисио, глаза высматривали  его  в толпе.
Хотя  тогда  он  был  моложе,  но выглядел  почти  как  сейчас.  Полноватый,
пухловатый, черные-пречерные глаза, вьющиеся волосы и та же походка  -- чуть
подпрыгивая и пришаркивая. Наливая и подавая вино, он пританцовывал, напевал
и всех  заражал весельем. "А теперь  --  мумису!" --  и все  плясали мумису,
"Пасильо!"  -- и все послушно переходили на пасильо, "Танцуем уайнито!" -- и
все выбивали ногами уайнито, "Змейку!" -- и все выстраивались за ним длинным
хвостом.  Он пел, выкрикивал здравицы, прыгал, скакал, играл на чаранго,  на
кене, бил в тарелки, колотил  по барабану. Целыми часами как заводной, и вот
уже весь Наккос превращался в сплошной водоворот. Все, пьяные и  счастливые,
уже не соображали, кто есть кто, где кончается один и начинается другой, кто
человек, а кто  животное, кто мужчина, а кто женщина. В тот день был как раз
такой праздник,  и он  вдруг потащил меня танцевать,  крепко  прижал  меня к
себе, тискал  и  мял руками, уперся в живот  своим  тугим  членом и чуть  не
задушил  языком,  который извивался у меня  во рту, как уж  на сковороде.  А
ночью Тимотео Фахардо избил меня до крови, пинал меня ногами и кричал: "Если
бы он тебя позвал, ты пошла бы с ним, ты ведь блядь!"
     ' Канья -- тростниковая водка (исп.).
     Он меня не  позвал, но если бы  позвал,  я,  наверное, пошла бы  с ним,
стала еще одной женщиной в его ораве, еще одной помешанной, ходила бы с ними
по всем уголкам сьерры, по андийским дорогам, взбиралась на  холодные  пуны,
готовила ему  еду,  стирала  одежду,  выполняла бы  все его  капризы,  а  по
субботам, на ярмарках,  веселила бы народ, отпускала соленые  шуточки, чтобы
понравиться  ему  еще  больше. Рассказывали,  что, когда  они  спускались  к
побережью  запастись  провизией  и  писко,  его  помешанные  лунными  ночами
танцевали нагишом  на пустынных пляжах,  у  самой  кромки воды,  а  Дионисио
вызывал дьявола, одетого в женскую одежду.
     Чего  только о нем  не  болтали,  какие только были  и небылицы  --  со
страхом  и восхищением -- не рассказывали, на самом деле о  его  жизни никто
ничего точно не знал, все это были только сплетни. Говорили, например, будто
его  мать сожгла молния во время грозы.  Будто его  воспитали женщины  одной
индейской  языческой  общины в  горах Уанта, что в  провинции Ика,  будто он
сошел с ума, когда  жил в миссии монахов-доминиканцев, но  дьявол, с которым
он подписал  соглашение, вернул  ему разум. Будто приходилось  ему жить и  в
сельве среди индейцев-каннибалов  племени чунчо.  Будто,  бродя по пустынным
местам побережья, он открыл для  себя писко  и с тех пор торгует им по  всей
сьерре. Будто у него повсюду есть женщины и дети, и он уже один раз  умер  и
снова  воскрес,  и  что  он  пиштако,  муки,  колдун,   целитель,  астролог,
волшебник. Не было такой тайны  или ужасной вещи, которую не связывали бы  с
ним. А ему нравилась его дурная слава.
     Конечно, он был не просто бродячим торговцем писко,  это понимали  все;
не  только  руководителем  фольклорной  группы  музыкантов и  танцоров, и не
только главным актером этой бродячей  труппы, и, конечно, не только хозяином
кочевой  забегаловки. Это было ясно. Но кем же еще? Демоном, ангелом? Богом?
Тимотео  Фахардо прочитал в моих глазах, что  я  чувствую  к  Дионисио, и  в
ярости набросился на меня. Мужчины ревновали к нему, но все признавали: "Без
него  праздник не в праздник". И едва он появлялся и раскладывал свой товар,
они сбегались  к  нему,  покупали писко, угощали  его  самого,  чтобы только
чокнуться с ним. "Вижу, вижу, я вас воспитал, -- говорил Дионисио. -- Раньше
вы  травились  чичей,  пивом,  каньей,  а  теперь  пьете напиток,  достойный
дарохранительниц и серафимов".
     Кое-что мне рассказала  о нем  знакомая  женщина из Аякучо. Раньше  она
была  одной из его помешанных, но потом ушла от  них. Сюда  она приехала уже
как жена бригадира на шахте Санта-Рита, это было  примерно в то время, когда
пиштако выпотрошил Хуана Апасу. Мы с ней подружились, вместе  ходили наручей
стирать белье и одежду, и  как-то раз я  ее  спросила,  откуда у нее столько
шрамов. Тогда-то она мне и рассказала. Долгое время она скиталась по Андам с
труппой  Дионисио, они  спали под  открытым небом,  где  их  заставила ночь,
ложились прямо друг на друга,  чтобы спастись от холода, ходили по ярмаркам,
базарам, праздникам и жили за счет щедрости зрителей, которых  они веселили.
А  когда  они веселились сами, вдали  от чужих глаз, то прямо-таки сходили с
ума,  встречались  со  своим  зверем,  как говорил  Дионисио,  бесились. Эти
сумасшедшие женщины то и дело  переходили от любви к драке: то они ласкались
-- то  царапались,  то  обнимались --  то толкались,  то  целовались  --  то
кусались,  и все это не прерывая  танца.  "А не больно бывало, подружка?" --
"Больно бывало потом. А когда музыка гремит, все танцуют, голова идет кругом
от  веселья  -- тогда  все нипочем.  Улетают куда-то заботы, радостно бьется
сердце, кажется, что взлетаешь ввысь, чувствуешь себя певчей птицей,  дюной,
горной вершиной, кондором или прохладной рекой. Танцуя, мы как бы  сливались
в одно целое, мы любили друг друга и уносились к звездам". -- "Если тебе так
нравилось, почему ты от них ушла?" -- "Потому что у меня начали опухать ноги
и я уже не  могла  повсюду ходить с  ними.  Нас было  много, и мы  не всегда
умещались  в  попутный  грузовичок,  который   нас   подвозил.   Приходилось
добираться  до места на своих двоих. И так то  туда, то сюда. В  те  времена
люди ходили еще без опаски, в горах не было  терруков". В общем, эта женщина
должна была уйти от них; в конце  концов она утешилась  тем, что вышла замуж
за бригадира из Наккоса и стала жить здесь. Но  она не переставала тосковать
о  прежней вольной жизни, скучала  по бесконечным дорогам, разгульным ночам.
Она  пела грустные  уайнито, вздыхала и шептала: "Ах, как я была счастлива".
Воспоминания бередили ей душу.
     Ну так вот. Я прямо умирала от любопытства и тревоги после того танца с
Дионисио,  и, когда он снова пришел в Наккос и спросил, не  хочу ли я  стать
его женой, я тут же согласилась. Шахту тогда уже забросили: кончился металл,
а народ дрожал от страха после того, как пиштако Жеребец выпотрошил приятеля
Тимотео -- Себастьяна. Нет, Дионисио не предлагал мне венчаться у ракитового
куста, не зазывал в свою свиту помешанных. Он полюбил меня, когда узнал, как
я помогла  Тимотео расправиться с пиштако Сальседо в пещерах Кенки. "Тебе на
роду  написано быть  со  мной", -- уверял он меня.  Уже потом звезды и карты
подтвердили мне, что он был прав.
     Мы поженились в Мукияуйо, там ему  устроили большой праздник за то, что
он  вылечил их  юношей  от эпидемии дубинита. Ну  да, от  стоянита.  Болезнь
напала на них  в одно дождливое  лето. Над этим, конечно,  можно посмеяться,
только тем, кто заболел, было не до смеха, они не знали, что  им делать. Они
открывали  глаза  с  первыми петухами,  а  он у них уже  стоял --  набухший,
красный, как перец ахи. Они и холодной водой его обливали,  и чего только не
делали, а он все равно вскакивал, как на пружинке. Трудно  было доить коров,
работать в поле, он ведь не опадал, а торчал, как таран, или  болтался между
ног,  как   язык   большого  колокола.  Привезли  священника  из   монастыря
Сан-Антонио  в Окопа. Тот отслужил молебен, окурил ладаном. Никакого  толку.
Они у них все росли да  росли,  уже стали  разрывать  ширинки,  высовываться
наружу. Тут как раз приехал Дионисио. Они рассказали ему о своих бедах, и он
тогда  организовал  веселое  шествие  с музыкантами, танцорами,  похожее  на
крестный   ход,  только   вместо  святого  несли  большой   глиняный   член,
изготовленный лучшим  горшечником Мукияуйо. Оркестр  играл  военный марш,  а
девушки украшали скульптуру гирляндами цветов. Так они подошли к реке и, как
им наказал Дионисио, погрузили член в воду, а вслед за ним стали окунаться и
больные  юноши. А когда они вышли на берег, все у  них было в порядке: члены
съежились до нормальных размеров и висели спокойно, как им положено.
     Священник в  Мукияуйо  сначала не хотел нас венчать: "Он не католик, он
язычник, да к тому же дикарь" -- и отмахивался от Дионисио, как от  нечистой
силы. Но  потом они пропустили по  нескольку  рюмочек, священник смягчился и
обвенчал нас.  Свадьбу  играли  три дня, танцевали и ели,  танцевали и пили,
танцевали и танцевали до  упаду, забывая обо всем на свете. А ночью  второго
дня Дионисио взял меня  за руку и повел на вершину холма. Там он показал мне
на небо  и сказал: "Видишь это  созвездие? Оно  похоже  на корону". И я ясно
увидела  корону среди других звезд.  "Да,  да, вижу!"  -- "Это мой свадебный
подарок".
     Но взять меня он тогда  еще не мог. Прежде ему надо было исполнить одно
обещание, в  местечке, которое называется  Янакото,  где прошло его детство,
это  довольно  далеко от Мукияуйо, на другом берегу Мантаро,  в горах Хауха.
Когда он потерял  там свою мать -- ее сожгла молния, --  он не смирился с ее
смертью,  не  признал ее. Он решил во что  бы то ни стало  найти свою мать и
начал  искать  ее повсюду,  уверенный,  что  где-нибудь  встретит.  Жил  как
бродяга,  исколесил  вдоль  и  поперек  всю  сьерру.  Как-то  раз в  Икс  он
попробовал тамошнее писко и с тех пор начал продавать его и  приучать к нему
народ в сьерре.  И вот однажды  ему приснилась  его мать:  она назначила ему
встречу в полночь, во время карнавала, на кладбище Яна-кото. Обрадовался  он
и  поспешил  туда,  но  кладбищенский сторож --  его  звали Яранга,  он  был
полупарализованный  и   с   носом,  изъеденным  утой   (кожное  заболевание,
разновидность лейшманиоза (кечуа).), --  сказал, что  не  пустит Дионисио на
кладбище, если  тот  не  спустит  перед  ним  штаны.  Долго  они  спорили  и
договорились так: Яранга пропускает Дионисио на кладбище, но с условием, что
тот не притронется к  своей жене после свадьбы,  пока не вернется к Ярангe и
не  позволит  сделать с  собой  все,  что  тот захочет.  Дионисио  вошел  на
кладбище,  встретился  со  своей матерью,  простился с  ней,  и  вот теперь,
пятнадцать лет спустя, он должен был выполнить свое обещание.
     Мы добирались до Янакото два дня, сначала на грузовике, потом  на муле.
Пуна  уже была  покрыта снегом, люди  ходили с  белыми  от  холода губами  и
задубевшими щеками. Кладбище теперь не было огорожено стеной, как его помнил
Дионисио, и мы не нашли на нем  старого  сторожа. Нам рассказали, что Яранга
окончательно свихнулся и давно умер.
     Дионисио настоял, чтобы ему показали могилу. А ночью, когда в доме, где
нас приютили, все  уснули, он  взял меня за руку и привел  на могилу Яранги.
Накануне днем он  был чем-то озабочен, я видела, как он  выстругивал  что-то
своим ножом из толстой ветки ивы.  Оказалось, он выстругал мужской член, вот
что.  Он смазал его свечным салом, воткнул в  могилу  Яранги, спустил брюки,
сел на него  -- и взвыл. А потом, не обращая внимания, что  все  вокруг было
занесено  снегом, сдернул  с меня штаны и опрокинул на землю. Он брал меня и
спереди  и сзади, много  раз.  И хотя я не была  девственницей,  я  кричала,
думаю, еще сильней, чем он. Такая вот была у нас брачная ночь.
     На   следующее  утро  он  стал  учить  меня  своей   мудрости.  У  меня
обнаружились  хорошие способности, я  научилась  распознавать  разные ветры,
слышать шум внутри земли, могла говорить с сердцем человека, дотронувшись до
его лица. Я думала, что умею танцевать, но он научил меня входить в музыку и
впускать музыку в себя -- так, что я танцевала под музыку, а она под меня. Я
думала,  что умею  петь, но  он  научил меня отдаваться  песне, следовать ее
воле, быть ее служанкой. Мало-помалу я  научилась  читать линии руки, гадать
по  тому, как  упадут на землю брошенные листья коки, находить больное место
человека, проводя  по его телу живой  морской  свинкой. Я разъезжала повсюду
вместе  с  ним, время от  времени мы спускались на побережье, чтобы обновить
запасы писко,  выступали  на  праздниках. Но  дороги становились  все  более
опасными,  начались  убийства, люди закрывались  в  своих деревнях  и волком
смотрели на  приезжих. Понемногу разбрелись его  помешанные,  бросили нас  и
музыканты, разошлись кто куда  танцоры. И в  один  прекрасный день  Дионисио
сказал: "Настало время и нам пустить корни". Наверное, мы уже  постарели. Не
знаю,  что сталось с Тимотео Фахардо, никогда мне не довелось  узнать этого.
Что об этом говорили, конечно, мне  известно. Пересуды долгие годы следовали
за  мной  как тень. "Это правда, что  ты подсыпала  ему  яд  в  картофельные
оладьи, что  ты  убила его, чтобы сбежать с  этим толстым пьяницей? Его убил
этот  пьяница,  сговорившись с муки?  Ты  его подарила  пиштако?  Вы  отвели
Тимотео  на гору, на ваш шабаш, и там помешанные растерзали его?  А потом вы
его  съели, ведь  так, ведьма"?  Меня  уже  тогда начали называть  ведьмой и
доньей.
     -- Я заставил тебя поволноваться,  Карреньо? Не отвечал на твои звонки,
не назначал  встречу, о которой ты меня просил, -- бросил вместо приветствия
майор. -- Это чтобы ты понял, что ты щенок. И еще я хотел спокойно обдумать,
как лучше тебя наказать, сукин ты сын.
     --  Ага, наконец-то появился знаменитый  крестный отец!  --  воскликнул
Литума.  -- Я давно  дожидаюсь  его. Он-то меня и интересует  больше всего в
твоей  истории.  Рассказывай, рассказывай,  Томасито,  может,  так я  скорее
забуду о том уайко.
     -- Да, крестный. -- Карреньо потупился. -- Конечно, крестный.
     Чтобы  не  встречаться  с ним взглядом,  толстяк Искариоте уставился  в
рисовую запеканку с жареным картофелем и  яйцами и принялся  яростно жевать,
запивая ее пивом. Майор был в штатском, с  шелковым платком на шее, в черных
очках.  Его  лысый  череп  смутно  поблескивал  в  полумраке   зала,  скудно
освещенного  несколькими люминесцентными лампами. Говоря,  он не вынимал изо
рта тлевшую сигарету, правая рука покачивала стакан с виски.
     -- То, что ты убил Борова, я рассматриваю как неуважение ко мне: ведь я
послал тебя в Тинго-Марию охранять его. Но больше  меня занимает даже не то,
что
     ты сделал, а причина.  Ну-ка расскажи мне сам, из-за чего ты его  убил,
олух.
     --  Вы,  наверно, и  сами  знаете из-за чего.  Разве Искариоте  вам  не
рассказал?
     -- Вы сидели в борделе? -- с интересом спросил  Литума. -- С музыкой, с
девочками? А твой крестный там вроде как паша?
     -- Это была  дискотека,  бар, дом  свиданий --  все вместе,  -- пояснил
Томас.  -- Номеров там не  было, и мужикам приходилось  водить своих  ночных
бабочек в отель напротив. Крестный, по-моему, совладелец этого заведения. Но
я, господин капрал, по правде  сказать, ни во что там не вникал, мне было не
до этого, у меня тогда душа ушла в пятки.
     -- Я хочу услышать обо всем от тебя самого, рассукин ты сын!  --  майор
решительно рубанул воздух ладонью.
     --  Я убил  Борова, потому  что  он избивал ее, ни  за  что ни про что,
просто  для своего удовольствия, -- еле слышно  сказал Томас и низко опустил
голову. -- Но вы же все знаете, Искариоте вам рассказал.
     Майор не засмеялся. Он сидел все с тем же серьезным видом, рассматривая
Томасито сквозь черные  очки и  постукивая  о стол стаканом  с  виски в такт
сальсе.  Неожиданно он  схватил за  руку проходившую около  стола женщину  в
пестрой блузке, притянул ее к себе и спросил в упор:
     -- Тебе понравится, если твои кобели будут тебя бить, да или нет?
     -- Все, что сделаешь со мной ты, мне понравится, -- засмеялась  женщина
и ущипнула его за усы. -- Хочешь, потанцуем?
     Майор повернул ее лицом  к тацевальной  площадке  и  легонько  шлепнул.
Потом придвинул голову к замершему Карреньо:
     --  Женщинам нравится, когда их немного  наказывают в постели, сосунок.
Ты этого еще не  уразумел? -- Его лицо выразило отвращение. -- Но что больше
всего задевает меня  в  этой  истории, так это то, что я положился на такого
болвана. Тебя  следовало бы убить,  и  не за Борова,  а за твою  собственную
дурость. Ты хоть раскаиваешься?
     --  Я очень виноват,  что подвел  вас,  человека,  которому мы с  мамой
стольким обязаны, -- пробормотал Карреньо. Но, помолчав немного и собравшись
с  духом,  твердо  добавил: -- А в том, что я  сделал  с Боровом,  крестный,
извините меня, я не раскаиваюсь. Если бы он воскрес, я бы убил его снова.
     --  Вот как?  --  удивился майор. -- Ты  слышишь,  что  он  тут  мелет,
Искариоте?  Тебе не  кажется,  что  он  и  последнего ума решился?  Подумать
только,  так возненавидеть беднягу  Борова, и из-за чего? Только из-за того,
что он отвесил пару шлепков своей девке.
     -- Она не была его девкой, просто знакомая, крестный. -- Голос Карреньо
звучал  теперь просительно.  --  Не говорите, пожалуйста,  о ней  так, я вас
очень  прошу, потому  что  она моя жена.  Вернее,  скоро  будет  женой. Мы с
Мерседес женимся.
     Майор какое-то время молча смотрел на него, потом расхохотался.
     --  И  тогда у  меня душа  вернулась на место, господин капрал.  По его
смеху я понял, что  хотя он и поносил меня последними словами, но в душе уже
был готов простить.
     -- Он ведь  тебе не просто  крестный отец, Томасито? -- спросил Литума.
-- Сдается мне, он твой настоящий отец.
     -- Я  сам себе много раз задавал этот вопрос,  господин  капрал. Меня с
детства мучило  подозрение. Но все-таки, кажется, нет.  Моя мать проработала
служанкой в его доме больше двадцати лет, сначала  в Сикуани, потом в Куско.
Она одевала, умывала и кормила с ложечки мать крестного, та  была инвалидом.
А с другой стороны, кто его знает, может, он и впрямь мой отец. Моя старушка
никогда не говорила, от кого забеременела.
     -- Ясно,  от него,  --  сказал Литума.  --  Ведь он  не должен был тебя
прощать за то, что ты сделал. Ты мог крепко  подвести его, впутать в историю
с  нарко.  А если  он тебя после этого простил, значит, он твой отец.  Такие
вещи можно прощать только детям.
     -- Согласен, я поступил не очень хорошо по отношению к нему, но я также
оказал  ему  и услугу, -- сказал Томас.  -- Благодаря  мне  он  улучшил свой
послужной список,  ему  даже  какую-то  медаль повесили  на  грудь.  Он стал
известным, все считают, что это он разделался с наркодельцом.
     -- Судя  по тому, как ты влюбился,  у этой Мерседес задница должна быть
величиной с дом, -- все  еще смеясь, сказал майор. -- Ты ее уже  попробовал,
Искариоте?
     --  Нет,  не  пришлось.  Да  она уж  и не  такая особенная,  как  можно
подумать,  если  послушать  Карреньито.  Он  фантазер  и  приукрашивает  ее.
Смугляночка с хорошенькими ножками, вот и все.
     -- Ты ведь куда лучше разбираешься в еде,  чем  в женщинах, Толстяк, --
тут  же  отреагировал Карреньо. --  Так что  ешь свою запеканку  и молчи. Не
обращайте внимания  на  его  слова, крестный.  Мерседес  --  самая  красивая
девушка в Перу. Вы-то меня поймете, ведь вам приходилось влюбляться.
     -- Я никогда не влюбляюсь, просто пользуюсь ими, и поэтому у меня все в
порядке, -- жестко отрезал майор. -- Убить из-за любви, в наше-то время?  Да
тебя надо  в  цирке показывать, в клетке, черт возьми. Ну а мне ты позволишь
попробовать этот зад, чтобы узнать, стоил ли он того, что ты натворил?
     -- Мою  жену  я  не одолжу никому,  крестный. Даже  вам,  при всем моем
уважении.
     -- Не думай, что если я тут пошутил немного, значит, я тебя простил, --
сказал  майор.  -- Эта  твоя выходка может  обойтись  мне  в пару  яиц, моих
собственных, которыми меня наградил Бог.
     --  Но  ведь вам дали  медаль  за  смерть  этого  нарко, -- еле  слышно
возразил  Карреньо.   --  Ведь  вы  стали   национальным  героем   борьбы  с
наркобизнесом.  Разве  я  причинил вам  вред? Признайтесь,  крестный,  что я
принес вам пользу.
     --  Это  я  сумел  извлечь  выгоду  из  тяжелой  ситуации,  болван,  --
усмехнулся майор. -- Но как там ни рассуждай, ты  меня засветил,  у меня еще
могут быть крупные неприятности.  Если люди Борова захотят  отомстить за его
смерть, кому достанется -- тебе или мне? Кому тогда придется отдуваться? А я
даже не знаю, уколет ли тебя совесть, когда меня понесут на кладбище.
     -- Я бы никогда себе этого не простил, крестный. Если с вами что-нибудь
случится, я из-под земли достану того, кто вас тронул, не успокоюсь, пока не
рассчитаюсь с ним.
     -- Ишь как поет, прямо заслушаешься. Ты меня просто до слез довел своей
преданностью. -- Майор  глотнул виски,  почмокал, смакуя. И без перехода, не
допускающим возражения голосом приказал: -- Чтобы мне легче было решить, что
с  тобой делать,  давай-ка  приводи  сюда эту  Мерседес. Прямо сейчас.  Хочу
собственными глазами увидеть задницу, из-за которой весь сыр-бор разгорелся.
     -- Эх, черт побери! -- вскричал Литума. -- Так и вижу перед собой этого
извращенца!
     --  У меня ноги подкосились от страха, --  признался Томасито. -- Что я
мог  сделать, что я сделал  бы, если бы крестный позволил  себе что-нибудь с
Мерседес?
     -- Как что? Выхватил бы пистолет и хлопнул его, как Борова.
     -- Что мне было делать? --  повторил  Карреньо,  беспокойно  заерзав на
раскладушке.  -- Мы  же полностью зависели  от него. Надо было  восстановить
избирательскую карточку Мерседес,  уладить как-то мои дела.  Ведь формально,
заметьте, я дезертировал. В общем, положение было хуже не придумаешь.
     -- Ты думаешь, я его боюсь? -- засмеялась Мерседес.
     --  Нужно  принести эту  жертву, и тогда  мы сможем  выбраться  отсюда,
любовь моя. Надо будет потерпеть каких-нибудь полчаса. Он уже успокаивается,
уже начал  отпускать шутки.  Просто его  вдруг  разобрало любопытство, и  он
захотел познакомиться с тобой. Я не позволю ему  неуважительно  обращаться с
тобой, вот увидишь.
     -- Да я  сама могу постоять за  себя, Карреньито. -- Мерседес поправила
при-
     ческу, одернула юбку. -- Мне не отказывали в уважении ни полковники, ни
генералы. Ну как, майор, я выдержала экзамен?
     -- На отлично, -- охрипшим голосом ответил  майор. -- Садись же, садись
сюда. Я вижу, ты сметливая. Тем лучше. Люблю смелых девочек.
     --  Значит,  будем на ты? -- спросила Мерседес.  -- Я думала, мне  тоже
нужно будет называть вас крестным. Ну что ж, на ты так на ты, родственничек.
     -- У тебя хорошенькая мордашка, хорошее тело,  красивые ножки, признаю,
-- сказал  майор.  -- Однако этого недостаточно, чтобы превратить человека в
убийцу. В тебе должно быть что-то еще,  из-за чего мой крестник сразу поднял
лапки кверху. Можно узнать, что ты с ним сделала?
     -- Самое интересное, что я ничего с ним не делала. Я сама была напугана
до смерти, не могла понять, что на него нашло, он  был как бешеный. Он  тебе
не рассказывал? Сначала он убил того типа, а потом  сказал,  что  сделал это
ради меня, что влюбился в меня. Я не могла поверить, да и сейчас не очень-то
верю. Все было так, Карреньито?
     -- Да, крестный, все было так. Мерседес ни в  чем не виновата. Я впутал
ее  в  эту  историю.  Вы  нам  поможете?  Сделаете ей  новое  избирательское
удостоверение? Мы хотим уехать в Соединенные Штаты и там начать все сначала.
     -- Нет, ты, должно быть, сделала что-то совсем особенное с этим парнем,
смотри, как он влюблен в тебя.  -- Майор наклонился к Мерседес и взял  ее за
подбородок. -- Чем ты его одурманила, малышка?
     --  Прошу  вас,  обращайтесь с  ней  со  всем  уважением,  --  поспешил
вмешаться  Карреньо.  -- Ради  всего святого, крестный.  Даже вам я не  могу
позволить