в узких щелочках между складками жира остро поблескивали, разглядывая Мерседес. -- Ты и раньше ее трахал? -- неожиданно спросил он и восхищенно присвистнул. -- Нельзя ли повежливее, -- запротестовала Мерседес. -- Что ты себе позволяешь, слон? С кем, думаешь, ты... -- Она теперь со мной, поэтому обращайся с ней как положено. -- Карреньо взял женщину за руку жестом собственника. -- Мерседес теперь моя невеста, Толстяк. -- Ну ладно, мир не перевернется оттого, что я ляпнул что-то не то, -- извиняющимся голосом сказал Искариоте, переводя взгляд с одного на другого. -- Но одну вещь я все-таки хотел бы знать: за вами на самом деле не стоят колумбийцы? -- Я не имею с ними ничего общего, -- поторопилась ответить Мерседес. -- Я действовал один, Толстяк, клянусь тебе. -- Томас приложил руку к сердцу. -- Знаю, что тебе трудно поверить в это, но все было именно так. Минутный порыв. -- Признайся, по крайней мере, что она спала с тобой раньше. Признайся хоть в этом, Карреньо, -- настаивал Искариоте. -- Мы даже никогда не разговаривали друг с другом. Я ее и видел-то раньше всего два раза: в Пукальпе, когда мы встретили и отвезли ее обратно в аэропорт, да в Тинго-Марии, когда забрали ее в аэропорту. Только и всего, Толстяк, можешь мне поверить. Искариоте выдохнул сигаретный дым и потряс головой, чтобы прийти в себя. -- С ума сойти, -- пробормотал он. -- Должно быть, так оно все и было, как ты говоришь. Значит, ты убил его, потому что... -- Да будет тебе, Толстяк, довольно, -- перебил его со смехом Томас. -- Пусть они думают, что колумбийцы мне заплатили, не все ли равно. Искариоте швырнул в окно окурок и следил за его зигзагообразным полетом, пока тот не упал на землю среди прохожих. -- Боров хотел отделаться от них, ему надоело, что колумбийцы забирают себе львиную долю. Я слышал об этом много раз. Они тоже могли узнать о его намерении и организовать убийство. Логично? -- Логично, -- согласился Карреньо. -- Но неверно. Толстяк Искариоте внимательно изучал верхушки деревьев на площади. -- А могло быть и верно. -- Искариоте сделал неопределенный жест рукой. -- В конце концов, верно то, что удобно. Ты меня понимаешь? -- Ровным счетом ничего не понимаю, -- с удивлением сказал Литума. -- Что он задумал? -- Хитро придумал этот слон, -- сказала Мерседес. -- А она вот уже поняла. -- Искариоте снова уселся на кровать рядом с Томасом, обнял его за плечи. -- Подари этот труп колумбийцам, Томасито. Разве Боров не хотел покончить с ними? Не хотел стать полным хозяином, взять в свои руки все, от очистки до вывоза, и вытеснить их? Поэтому ты оказал им величайшую услугу -- ведь ты устранил конкурента. Они должны бы отблагодарить тебя, черт их побери. Если они настоящие наркобароны. Он встал, пошарил по карманам, закурил новую сигарету. Томас и Мерседес тоже закурили. Какое-то время все молчали, затягиваясь и пуская клубы дыма. За окном раздались звуки колокола, звонили сразу в нескольких церквях, низкие тягучие удары перебивались быстрым перезвоном, по комнате перекатывалось эхо. Мерседес перекрестилась. -- Как только окажешься в Лиме, надевай форму и отправляйся к своему крестному отцу, -- заговорил Искариоте. -- Я его убрал, скажи, избавил от него колумбийцев. Теперь они мне обязаны по гроб жизни за эту услугу, теперь можете выставлять им счет, крестный. Он ведь связан с ними, обеспечивает им прикрытие. Так что нет худа без добра, Карреньито. Сделаешь, как я говорю, -- крестный простит тебе все, что ты натворил. -- Ну и бестия этот Толстяк, прямо-таки ума палата, -- восхитился Литума. -- Вот это изворотливость, мать твою! -- Не знаю, не знаю, -- ответил Карреньо. -- Может быть, ты и прав. Может быть, мне и вправду стоит сделать так, как ты говоришь. Мерседес с беспокойством переводила взгляд с одного на другого. -- Почему ты должен надеть форму? Что это значит? -- Толстяк здорово придумал, -- принялся объяснять Томас. -- Такой у него сложился план. Заставить колумбийцев поверить, что я убил Борова специально, чтобы завоевать их доверие и расположение. Искариоте мечтает работать на международную мафию и в один прекрасный день попасть в Нью-Йорк. -- Конечно стоит, поэтому я и говорю, нет худа без добра, -- самодовольно подтвердил Искариоте. -- Так ты пойдешь к своему крестному и скажешь ему все что нужно, Карреньито? -- Обещаю, Толстяк. Давай не терять связь в Лиме. -- Если ты доберешься до Лимы, -- ответил Искариоте. -- А это еще вопрос. Не могу же я быть твоим ангелом-хранителем каждый раз, когда ты откалываешь какой-нибудь номер. -- А знаешь, мне стало интереснее слушать про Толстяка, чем про твои шашни с этой пьюранкой, -- воскликнул Литума. -- Расскажи мне о нем подробнее. -- Большой человек, господин капрал. И мой большой друг. -- До отъезда вам лучше не показываться на улице, не мозолить глаза публике, -- посоветовал Искариоте. -- Вспомни-ка, чему тебя учили, когда обряжали в форму? -- О какой форме он говорит? -- снова всполошилась Мерседес. Искариоте рассмеялся и неожиданно задал ей двусмысленный вопрос: -- Что ты вытворяла, что мой друг так врезался в тебя? В чем твой секрет? -- А в чем, правда, был ее секрет? -- прервал его Литума. -- Как она тебе давала? Но Мерседес не обратила внимания на его слова и продолжала допытываться: -- Почему он говорит о форме, что это значит? -- Так ты, выходит, не сказал своей невесте, что ты полицейский? -- засмеялся Искариоте. -- А ты, девочка, никак дала маху. Променяла наркобарона на простого полицейского. -- А Толстяк-то был прав, Томасито, -- хохотнул Литума. -- Пьюранка и впрямь дала маху. V -- Вы хотите сказать, что мы арестованы? -- спросила сеньора Адриана. Дождь лил как из ведра, крупные капли барабанили по жестяной крыше с такой силой, что ее голос едва был слышен. Она сидела на бараньей шкуре и пристально смотрела на капрала, пристроившегося на углу письменного стола. Дионисио стоял около нее с отсутствующим видом, будто происходящее его не касалось. Его веки были воспалены, глаза казались остекленевшими. Полицейский Карреньо тоже стоял, опираясь о шкаф с оружием. -- У меня нет другого выхода, поймите, -- развел руками Литума. Эти андийские грозы не доставляли ему удовольствия, он никак не мог к ним привыкнуть, каждый раз казалось, что буря разыграется еще больше и все кончится какой-нибудь ужасной катастрофой. Не доставляло ему удовольствия и держать у себя на посту арестованных -- пьяного хозяина погребка и его жену-ведьму. -- Было бы лучше, если бы вы нам помогли, донья Адриана. -- За что нас арестовали? -- Она не поддавалась на уговоры, но в ее голосе не было ни раздражения, ни беспокойства. -- Что мы сделали? -- Вы не сказали мне правду о Деметрио Чанке, или, точнее, Медардо Льянтаке. Ведь так на самом деле звали бригадира, не правда ли? -- Литума вынул радиограмму, полученную в ответ на свой запрос из Уанкайо, и помахал ею перед лицом женщины. -- Почему вы мне не сказали, что он и есть тот самый представитель власти в Андамарке, который спасся от бойни, устроенной сендеристами? А ведь вы знали, по какой причине этот человек оказался здесь. -- Это знал весь Наккос, -- возразила женщина. -- Пришел сюда на свою голову. -- Так почему же вы мне ничего не сказали, когда я вас допрашивал в прошлый раз? -- Потому что вы меня не спросили, -- ответила она так же спокойно. -- Я думала, вы тоже знали. -- Нет, в том-то и дело, что не знал, -- повысил голос Литума. -- Но теперь, когда я знаю, я знаю также и то, что после вашей ссоры с ним у вас был самый простой способ отомстить бедняге бригадиру -- сдать его террукам. Донья Адриана широко открыла глаза, смерила его долгим взглядом, полным насмешливого сострадания, и саркастически рассмеялась: -- У меня нет никаких дел с сендеристами. Ведь нас они любят еще меньше, чем Медардо Льянтака. Нет, не они убили его. -- Тогда кто же? -- Я уже вам сказала. Такая у него судьба. У Литумы вспыхнуло желание вытолкать их взашей -- ее и ее пропойцу мужа. Впрочем, нет, она не смеялась над ним, она просто свихнулась от всей этой мерзости, однако при этом она была в курсе всего, что здесь случилось; бесспорно, она сообщница. -- По крайней мере, вы были осведомлены, что трупы этих троих гниют в заброшенной шахте, так? Ведь муж рассказал вам о них? Мне-то рассказал. Он и сам мог бы подтвердить это, не будь он пьян в стельку. -- Не помню, чтобы я говорил что-нибудь такое, -- промычал, гримасничая и топая как медведь, Дионисио. -- Может, я иногда и бываю немного под мухой, но сейчас трезв как стеклышко и могу сказать совершенно точно: не помню, чтобы когда-нибудь имел честь разговаривать с вами, господин капрал. Он засмеялся, слегка согнув в поклоне свое заколыхавшееся тело, потом снова напустил на себя невозмутимый вид и стал рассматривать находившиеся в комнате вещи. Карреньо сел на скамью позади доньи Адрианы и тоже вступил в разговор: -- Все в Наккосе указывают на вас. -- Но донья Адриана даже не обернулась в его сторону. -- Говорят, все, что случилось с ними, ваших рук дело. -- А что случилось с ними? -- Женщина презрительно усмехнулась. -- Вот именно это я и хотел бы узнать от вас, донья Адриана, -- сказал Литума. -- Забудьте дьяволов, злых духов, белую и черную магию, забудьте все эти сказки, которые вы рассказываете пеонам. Скажите просто и ясно, что произошло с этими тремя? Почему в поселке шепчут, что вы и ваш муж виновны в том, что здесь произошло? Женщина снова рассмеялась, невесело, даже презрительно. Сидя на шкуре в своих мешковатых одеяниях, она смахивала на какой-то бесформенный куль, но вместе с тем в ее облике было что-то грозное, зловещее. Она совсем не казалась испуганной. Она так уверена в своей силе, подумал Литума, что может позволить себе роскошь посочувствовать ему и его помощнику, глядя, как они тыркаются вслепую. А что до трактирщика, то большего нахала и вообразить трудно. Он, видите ли, не помнит, что хотел продать свой секрет, и теперь нагло отрицает, что в разговоре у заброшенной шахты прозрачно намекнул, что пропавшие находятся на ее дне. После той встречи и до получения радиограммы из Уанкайо Литума и Томасито отбросили версию о терруках. Но теперь они снова засомневались. За этим Медардо Льянтаком из Андамарки, жившим здесь под чужим именем, конечно же, охотились терруки, тут нет сомнений. Или, может быть... А впрочем, так или иначе, все в поселке указывают пальцами на эту парочку, как сказал Томасито. Мало-помалу им удалось вытянуть кое-что у одного пеона, потом у другого и, связав воедино все недомолвки и намеки, прийти к выводу: хозяин погребка и его жена замешаны в этой истории и, уж во всяком случае, знают всю подноготную. Дождь усиливался. -- Вам обязательно надо найти кого-нибудь, на кого можно будет свалить всю вину за похищения, -- неожиданно воскликнул Дионисио; было похоже, что он очнулся специально для того, чтобы возразить Литуме. -- Да только напрасно вы хотите повесить это дело на нас, господин капрал. Мы не имеем к ним никакого отношения. Адриана может угадывать судьбы людей, но не может их изменять. -- То, что случилось с этими людьми, выше вашего и нашего разумения, -- подхватила его жена. -- Я вам уже объясняла. Такая у них судьба. Ведь судьба и на самом деле существует, хотя людям это не очень нравится. А кроме того, вы прекрасно знаете, что пересуды пеонов -- сплошная чепуха. -- Нет, не чепуха, -- подал из-за ее спины голос Карреньо. -- Жена Деметрио, то есть, я хочу сказать, Медардо Льянтака, перед тем как уехать из Наккоса, сообщила нам, что, когда она видела мужа в последний раз, он сказал, что идет пропустить рюмочку в вашем заведении. -- А куда же идти всем пеонам и бригадирам, как не к нам? -- опять подал голос Дионисио. -- Или в Наккосе есть другой погребок? -- По правде говоря, у нас нет против вас конкретных обвинений, -- вынужден был признать Литума. -- Или не все о вас знают, или боятся, но стоит нажать посильней, начинают намекать, что вы приложили руку ко всем исчезновениям. Сеньора Адриана снова засмеялась, безрадостно и в то же время вызывающе. Рот растянулся в гримасе, так делают взрослые, когда хотят позабавить малышей. -- Я никому не вкладываю в голову мысли, -- тихо сказала она. -- Я извлекаю мысли из головы и тычу человека мордой в то, что он думает. В том-то и дело: этим индейцам не нравится смотреться в зеркало. -- А я только помогаю им: они у меня пьют и забывают о своих бедах, -- перебил ее Дионисио. -- Что было бы с пеонами, если бы у них не было места, где они могут завить горе веревочкой? Вдалеке сверкнула молния, покатился гром. Все замолчали, слушая, как постепенно замирают его раскаты и снова становится слышен стук дождя. Склон горы сразу вспух жидкой грязью, она бесчисленными языками устремилась вниз, к поселку. Через приоткрытую дверь Литума видел водяную завесу дождя на фоне черных туч. Поселок и окрестные горы растворились в серой мгле. А было только три часа дня. -- Скажите, правда ли то, что о вас тут рассказывают, донья Адриана? -- спросил вдруг Карреньо. -- Что, когда вы были молодой, вы и ваш муж, шахтер вот с таким носищем, убили пиштако? На этот раз ведьма слегка обернулась, чтобы взглянуть на Томаса. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Томасито моргнул и отвел взгляд. -- Дай-ка мне твою руку, молодой человек, -- мягко сказала донья Адриана. Литума видел, как Карреньо слегка отпрянул, хотел было засмеяться, но улыбка быстро сошла с его лица. Дионисио насмешливо ухмыльнулся и пробормотал что-то себе под нос. Донья Адриана, повернувшись к Томасу, ждала с протянутой рукой, ее голова сбоку походила на воронье гнездо. Томас вопросительно взглянул на Литуму, тот пожал плечами. Томас вздохнул, женщина взяла его правую ладонь. Капрал слегка вытянул шею. Донья Адриана размяла ладонь и поднесла ее к своим огромным, выпуклым глазам; Литуме почудилось, что они вот-вот выкатятся из орбит. Томасито затаил дыхание, его лицо побледнело, взгляд стал напряженным. Дионисио снова отключился: прикрыл глаза и чуть слышно затянул какую-то монотонную песню, вроде тех, что напевают погонщики мулов, отгоняя сон во время длинных переходов. Ведьма наконец отпустила руку, шумно вздохнула, будто разглядывание ладони стоило ей большого труда, и тихо, почти шепотом, сказала: -- Ты страдаешь от любви, юноша. Я поняла это еще раньше по твоему лицу. -- Это любая гадалка может сказать кому угодно, -- заметил Литума. -- Вернемся к серьезным вещам, донья Адриана. -- А сердце у тебя вот такое большое, -- добавила донья Адриана, широко разводя руки. -- Счастлива та, кому достанется такое сердце. Литума нарочито громко хмыкнул и, подойдя к Карреньо, сказал ему на ухо: -- Она пытается умаслить тебя, Томасито. Не поддавайся. Но молодой полицейский не засмеялся вместе с ним. Лицо его оставалось серьезным, он завороженно смотрел на женщину. Та снова взяла его руку и, потискав ладонь, снова поднесла к глазам. Хозяин погребка напевал вполголоса все ту же мелодию и, раскачиваясь из стороны в сторону, постукивал в такт ногой, безразличный ко всему вокруг. -- Любовь принесла тебе несчастье, заставила страдать, -- продолжала донья Адриана. -- Твое сердце кровоточит каждую ночь. Но эта же любовь помогает тебе жить. Литума пришел в замешательство и не знал, что делать. Он не верил колдунье и еще меньше верил тому, что рассказывали о ней не только в поселке, но и во всей округе: будто она и ее первый муж, шахтер, собственноручно убили пиштако. И тем не менее ему всегда становилось не по себе, когда он сталкивался с нею. Правда ли, что она могла прочитать жизнь человека по линиям его руки? Или по картам? По листьям коки? -- Но все кончится для тебя счастливо, так что не горюй, -- завершила гадание донья Адриана и отпустила руку гвардейца. -- Не знаю только когда. Может быть, тебе придется пострадать еще немного. Не так-то просто выйти из-под влияния злых сил, они ведь ненасытны. Но то, что мучит тебя сейчас, кончится благополучно. Она шумно вздохнула и повернулась к Литуме. -- Вы стараетесь заговорить нам зубы, сеньора, чтобы мы забыли о пропавших? -- А вам, капрал, я не стала бы гадать по руке, даже если бы вы мне заплатили, -- усмехнулась в ответ сеньора Адриана. -- Со мной у вас ничего не выйдет, я на все ваши дела знаете что?.. А между тем Дионисио, возбужденный своими фантазиями, уже во весь голос тянул свою нескончаемую мелодию; он весь ушел в себя, закрыл глаза, пританцовывал на месте. Карреньо взял его за руку и сильно тряхнул. Дионисио затих, открыл глаза и удивленно озирался, будто видел всех впервые. -- Не притворяйся пьяным, не так уж много ты выпил, -- одернул его Литума. -- Вернемся к тому, на чем мы остановились. Вы мне объясните наконец, что произошло с этими людьми? Расскажете -- я вас тут же отпущу. -- Ни я, ни мой муж ничего не видели. -- Женщина уперла в Литуму твердый взгляд. -- Оставьте нас в покое и заставьте говорить тех, кто возводит на нас напраслину. -- Да и вообще, господин капрал, что было -- давно уплыло, теперь уж обратно не вернешь. Пора вам понять, что все бесполезно, -- зачастил Дионисио. -- Судьбу не переспоришь, только лоб разобьешь. Дождь перестал, и сразу же разлился яркий свет еще высоко стоявшего солнца. Над окрестными горами, над эвкалиптовыми рощами перекинулась радуга. Земля покрылась бесчисленными ручейками и лужицами, блестевшими как ртуть. А высоко вверху, над самым гребнем Кордильеры, небо окрасилось в особый густо-фиолетовый цвет, какой Литума видел только на юбках и платках индейских женщин и еще на шерстяных мешочках, которые индейцы привязывают к ушам своих лам; для него это был цвет самих Анд, этих таинственных и жестоких гор. Карреньо после предсказания доньи Адрианы ушел в свои мысли и теперь, казалось, ничего не видел и не слышал. Еще бы, Томасито, ведь она сказала именно то, что ты хотел услышать. -- Где вы будете нас держать? -- сеньора Адриана обвела комнату презрительным взглядом. -- Здесь? И мы будем спать все вместе, вчетвером, друг на друге? -- Да, конечно, помещение не очень приспособлено для этого и не соответствует вашему высокому положению, я понимаю. Но придется довольствоваться тем, что есть. Ведь и нашему положению этот пост тоже не слишком соответствует. Верно, Томасито? -- Да, господин капрал, -- тихо ответил Карреньо, с трудом отвлекаясь от своих мыслей. -- Отпустите хотя бы Дионисио. Пока мы здесь, некому присмотреть за погребком. Там все растащат, а между прочим, это барахло -- единственное, что у нас есть. Литума разглядывал ее с откровенным любопытством. Тяжелая, грузная, закутаннная в какие-то тряпки, место которым в лавке старьевщика, бог знает на что она была похожа, и только крутые бедра напоминали, что она женщина. Говорила эта ведьма без малейшего намека на чувства, всем своим видом показывая, что выполняет пустую формальность, что ее, в сущности, мало беспокоит, чем все кончится. А Дионисио, по-видимому, еще меньше, чем она, беспокоился о своем будущем. Он снова закрыл глаза и отключился от окружающего. В общем, можно подумать, что все это их не касается. Еще носы задирают, мать их за ногу! -- Ладно, договоримся так, -- вздохнул Литума, сломленный наконец их упрямством. -- Вы мне дадите слово, что никуда не уйдете из поселка. Даже на двадцать шагов. На этом условии я вам разрешу жить в вашем кабаке, пока мы ведем расследование. -- Да куда мы денемся? -- Дионисио приоткрыл глаза. -- Если б нам было куда идти, давно бы и след наш простыл. Но ведь вокруг -- и в горах, и повсюду -- затаились эти люди, которые только и ждут случая, чтобы раздробить нам головы камнями. Наккос уже превратился в тюрьму, а мы все здесь заключенные. Разве вы до сих пор не заметили этого, господин капрал? Женщина, ухватившись за руку мужа, тяжело поднялась с пола. Не простившись, оба вышли из дома. Они спускались с горы мелкими, осторожными шагами, нащупывая камни и твердую почву, где было меньше грязи. -- Ты еще не пришел в себя после того, что тебе нагадала эта ведьма? Литума протянул своему помощнику сигарету. Они курили и смотрели, как уменьшаются фигуры спускавшихся все ниже Дионисио и доньи Адрианы. -- На тебя подействовало, что она догадалась о твоих любовных страданиях? -- Литума выдохнул клуб дыма. -- Но ведь такое бывает со всеми. Немного больше, немного меньше. Или ты думаешь, ты один тоскуешь по женщине? -- Вы мне сказали, что с вами никогда не случалось ничего похожего, господин капрал. -- Ну, мне, конечно, тоже случалось влюбляться, -- задумчиво протянул Литума. -- Но у меня все быстро кончалось. К тому же почти всегда я крутил любовь с блядями. Раз, помню, в Пьюре, в борделе, в том самом "Зеленом Доме", о котором я тебе рассказывал, я влюбился по уши в одну смугляночку. Был от нее без ума. Но чтобы захотеть жениться, по правде говоря, до такой крайности я никогда не доходил. Какое-то время они курили молча. Далеко внизу, у подножья горы, показалась фигура человека, он шел по тропе, ведущей наверх, к их посту. -- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, Томасито, что произошло с этими пропавшими. И знаешь, с тех пор, как мне в поселке намекнули, что Дионисио и донья Адриана замешаны в этом, я прямо-таки не могу прийти в себя. В голове не укладывается. -- Мне тоже трудно поверить в это, господин капрал. Но, с другой стороны, как объяснить, что все пеоны в конце концов указывают на них? -- Это можно объяснить и тем, что все горцы суеверны, все они верят в чертей, в пиштако, в муки, -- ответил Литума. -- А так как Дионисио и его жена что-то вроде колдунов, все уверены, что они как-то связаны с пропажей людей. -- Я не верил, что они имеют какое-то отношение к этому, пока донья Адриана не погадала мне по руке. -- Томас слегка улыбнулся. -- Но теперь я тоже готов поверить во что угодно. Кстати, насчет большого сердца мне очень понравилось. Литума уже мог рассмотреть поднимавшегося к ним человека: это был мужчина в шахтерской каске, ярко поблескивающей в косых лучах опускавшегося солнца. Кто бы мог подумать, глядя на это ясное небо, что еще несколько минут назад здесь низвергались потоки воды, грохотал гром, клубились тяжелые черные тучи. -- А ты ведь и впрямь не устоял перед этой колдуньей. -- Литума тоже улыбнулся. -- Может, чем черт не шутит, ты тоже приложил руку к исчезновению этих трех, Томасито? -- Здесь все может быть, господин капрал. Оба засмеялись нервным, натужным смехом. Литума разглядывал шедшего к посту человека, а в памяти почему-то воскрес образ Педрито Тиноко, бедняги немого, что был на побегушках, делал самую черную работу и своими глазами видел бойню, которую терруки устроили викуньям. После того как Томасито рассказал эту историю, мысли Литумы постоянно возвращались к немому. И почему, интересно, всегда вспоминается одна и та же картина, как тот стирает одежду на своем обычном месте -- между оградой и серыми камнями? У приближавшегося человека на поясе висели пистолет и дубинка, похожая на полицейскую. Однако одежда на нем была гражданская -- джинсы и куртка. На рукаве куртки можно было разглядеть черную повязку. -- Ясно как дважды два: многие здесь прекрасно знают, что произошло, но, сколько с ними ни бейся, молчат. Упрямые как бараны. Хотя самые большие бараны здесь это мы с тобой, Томасито. Столько времени толчемся на одном месте без толку, немудрено почувствовать себя бараном. -- Я от всего этого тоже чувствую себя не в своей тарелке. И я тоже думаю, что им что-то известно, а молчат они потому, что хотят, чтобы за все отвечали хозяин погребка и его жена. Иногда мне даже кажется, что они сговорились навести нас на подозрение, что именно Дионисио и донья Адриана организовали похищения. Вот они и сбивают нас со следа, чтобы самим остаться в тени. Не лучше ли нам свернуть это дело, господин капрал? -- Да мне не так уж и важно раскрыть эти похищения, Томасито. Я имею в виду -- по служебной линии. Но очень уж я любопытный, и меня будто червяк какой точит -- хочется узнать, что же все-таки здесь произошло. А с тех пор как ты мне рассказал о немом и о лейтенанте Панкорво, меня и вовсе заело: пока не узнаю, что случилось с немым, не смогу спать спокойно. -- А вы заметили, что народ здесь какой-то запуганный? Ходят как в воду опущенные, и в погребке не веселее, и на строительстве. Все как будто ждут чего-то, будто что-то должно произойти. Может быть, все это из-за слухов. Говорят, что строительство дороги скоро остановят и все останутся без работы. Да и обстановка вокруг сами знаете какая. Столько повсюду убийств, что у людей нервы не выдерживают. Все чего-то боятся, того и гляди сорвутся. Вы сами не чувствуете этого? Да, Литума чувствовал это. Лица у пеонов насуплены, глаза бегают, словно они опасаются, что кто-то подкрадется и нападет на них, говорят мало и неохотно, а при его приближении и вовсе смолкают. Может, из-за того, что здесь исчезают люди? И каждый опасается стать четвертым? -- Здравствуйте, капрал! -- Человек в шахтерской каске откозырял Литуме. Это был высокий крепкий метис с заросшим жесткой щетиной лицом. Прежде чем войти в дом, он долго стучал о порог заляпанными грязью шахтерскими ботинками, пытаясь хоть немного очистить их. -- Я пришел из Эсперансы. Чтобы встретиться с вами, капрал Литума. Эсперансой назывался серебряный рудник в четырех часах ходьбы на восток от Наккоса. Литуме не приходилось там бывать, но он знал, что в поселке жило несколько шахтеров, уволенных в разное время со старой шахты Эсперанса. -- Ночью на нас напали терруки и устроили настоящий погром. -- Метис снял каску, тряхнул длинными лоснящимися волосами. Его куртка и джинсы промокли насквозь. -- Убили одного из моих людей и ранили другого. Я начальник охраны Эсперансы. Они унесли взрывчатку, деньги для расчетов и много чего еще. -- Мне очень жаль, но я не могу уйти отсюда, -- сказал Литума. -- Нас всего двое на посту, я и мой помощник. Мы здесь распутываем одно серьезное дело. Надо бы запросить начальство в Уанкайо. -- Наши инженеры уже запросили. -- Начальник охраны Эсперансы вынул из кармана свернутый лист бумаги и с вежливым поклоном протянул его Литуме. -- Они переговорили с вашим руководством по радио. Из Уанкайо ответили, что вы должны взяться за это дело. Эсперанса тоже находится в вашем ведении. Литума с тяжелым сердцем читал и перечитывал радиограмму. К сожалению, все обстояло именно так. Они на той шахте имели лучшую связь с центром, чем он здесь, в этом паршивом поселке. Он в этой глуши оторван от мира, не знает, что происходит вокруг. Радио компании работает редко и недолго, если вообще работает. Кому, интересно, пришла в голову дурацкая мысль расположить пост в Наккосе? По-настоящему его надо было установить как раз в Эсперансе. Правда, если бы пост располагался там, он и Томасито уже встретились бы с терруками лицом к лицу. Потому что были бы ближе к ним. Петля на шее затянулась бы еще раньше. Карреньо зажег примус и поставил вариться кофе. Охранник Эсперансы сказал, что его зовут Франсиско Лопес. Он уселся на шкуру, на которой до него сидела донья Адриана. На примусе забулькал кофейник. -- Теперь-то вы уже ничего не можете сделать, -- говорил Лопес. -- Терруки, как вы понимаете, давно уже смылись со своей добычей. Но надо составить полицейское донесение и приложить протокол, иначе компания не сможет получить страховку. Томасито налил кипящий кофе в латунные кружки, протянул одну Литуме, другую Лопесу, взял кружку себе. -- Если хотите, я слетаю в Эсперансу, господин капрал, живо обернусь. -- Нет, я пойду сам. А пост пока останется на тебе. Если там задержусь, помолись за меня. -- Опасности уже нет, -- успокоил его Лопес. -- Я приехал на джипе. Пришлось оставить его у перевала, там кончается дорога. Это недалеко, если идти быстро -- меньше часа. Я-то добирался дольше, меня застал ливень. А когда вы там покончите с формальностями, я привезу вас обратно. Франсиско Лопес уже три года работал в службе безопасности Эсперансы. Это нападение на шахту было вторым. Первый раз терруки захватили ее шесть месяцев назад. Тогда обошлось без жертв, но они, как и теперь, тоже унесли с собой взрывчатку, одежду, продовольствие, шахтерские робы. -- К счастью, инженеры успели спрятаться, -- продолжал рассказывать Лопес, прихлебывая кофе. -- А вместе с ними один гринго, их друг, он как раз приехал к ним в гости. Они все укрылись в водонапорных башнях. Если бы их там нашли, их бы уже не было в живых. Инженеров, служащих, солдат терруки никогда не щадят. А уж иностранцев тем более. -- Вы еще забыли полицейских, -- пробурчал Литума. Франсиско Лопес улыбнулся: -- Не хотел упоминать, чтобы не нагнетать страху. Что же касается рабочих, им, напротив, не причиняют никакого зла, если, конечно, не считают штрейкбрехерами. Все это он говорил так естественно, будто речь шла о самых обыкновенных вещах, будто так было заведено испокон веков. А может, так оно и есть, разъедрена мать. -- Ну и в связи со всеми этими делами Эсперансу вроде бы собираются закрыть, -- добавил Лопес, дуя на горячий кофе. -- Инженеры не хотят больше там работать. Да еще из-за революционных налогов поднялись все цены. -- Но если они платят революционные налоги, почему же на них нападают? -- удивился Литума. -- Мы тоже задаем себе этот вопрос, -- пожал плечами Лопес. -- Никакой логики. Он все дул на кофе и прихлебывал его маленькими глотками с таким видом, словно их разговор касался самых что ни на есть заурядных тем. В детстве Касимиро Уаркая страдал оттого, что имел соломенные волосы и светлые водянистые глаза. Потому что в андийской деревеньке Лули, где он родился, все жители были черноволосыми, и, что хуже всего, его родители, братья и сестры -- все без исключения -- тоже имели темные волосы, смуглые лица и черные глаза. Откуда же тогда взялся этот альбинос, как он появился в семье Уаркая? Шуточки, которые отпускали его приятели в маленькой казенной школе, не раз заставляли его лезть в драку: хотя характер у него был довольно покладистый, он приходил в бешенство, когда ему намекали, что настоящим его отцом был не тот, кто им считался, а какой-нибудь заезжий гринго или сам дьявол, ведь в Андах всем известно, что, когда нечистый плетет свои козни среди людей, он обычно принимает облик чужеземца -- хромого гринго. Вдобавок ко всему Касимиро постоянно мучила мысль, что и отец, горшечник Аполинарио Уаркая, тоже имеет сомнения относительно его происхождения. Во-первых, потому, что сам Касимиро верил, что его физические странности связаны с какой-то тайной его рождения, а еще потому, что Аполинарио, всегда такой мягкий с остальными детьми, не щадил Касимиро -- давал ему самые тяжелые поручения и безжалостно колотил за малейшее упущение. И однако, несмотря на насмешки товарищей и притеснения в семье, Касимиро вырос здоровым, сильным парнем, почти без комплексов; к тому же он был смышленым и жизнерадостным, да еще и мастером на все руки. С тех пор как он стал немного разбираться в жизни, в нем крепла мечта уйти из Лули в какой-нибудь большой город -- в Уанкайо, или Пампас, или Аякучо, где его соломенные волосы и светлые глаза не будут так привлекать внимание. Еще до того как ему исполнилось пятнадцать лет, он сбежал из деревни с бродячим торговцем, которому раньше, когда тот приезжал в Лули, помогал разгружать и грузить товары и продавать их на рынке. У дона Периклеса Чалуанки был допотопный латаный-перелатаный грузовичок, он объезжал на нем деревни и поселки округи, продавая лекарства, сельскохозяйственные орудия, одежду, посуду, обувь -- словом, все, за чем обычно ездят в город, а на вырученные деньги покупал сыр, ягоды, фрукты, бобы, ткани, глиняные горшки и кувшины, чтобы продать их потом в городе. Дон Периклес был не только торговцем, но и умелым механиком, и Касимиро постиг с его помощью все тайные пороки грузовика, который буквально рассыпался на кошмарных горных дорогах, так что в каждой поездке его приходилось чинить по нескольку раз. Старый торговец будоражил его воображение рассказами о своей полной приключений жизни, в которой он, как греховодник-петух, забравшийся в чужой курятник, завлекал, соблазнял и бросал женщин в бесчисленных деревушках, разбросанных в департаментах Апуримака, Уанкавелика, Аякучо, Куско и Серро-де-Паско, поэтому все эти места, самодовольно ухмылялся дон Периклес, "засеяны моими отпрысками мужского и женского пола". Во время поездок он, хитро подмигивая, показывал некоторых своих женщин Касимиро. Многие из них почтительно приветствовали торговца, целовали ему руку, ' называли "крестным". Но больше всего нравилась юноше вольготная жизнь под открытым небом. Они жили одним днем, не зная, куда поедут завтра: ярмарки и храмовые праздники в округе, приобретенный товар, состояние грузовика, капризы погоды -- вот что определяло их решения, вот от чего зависел распорядок их дня, их маршруты, места ночевки. У дона Периклеса был в Пампасе небольшой домик, настоящий, не на колесах, который он делил с замужней племянницей и ее детьми. Когда они приезжали в Пампас, Касимиро останавливался в этом доме как член семьи. Но обычно он проводил ночи в кузове грузовичка: устраивался между тюков и коробок на коровьей шкуре, прикрывался толстым брезентом, а если шел дождь, ночевал в кабине или залезал под машину. Торговля у них шла не бог весть как, почти все, что удавалось заработать, уходило на грузовик: то требовалось купить какую-нибудь деталь, то залатать камеру, но на жизнь, в общем, хватало. За годы, проведенные с Периклесом, Касимиро изучил Центральные Анды как свои пять пальцев -- все селения и фермы во всех округах со всеми их ярмарками, долины и опасные пропасти на горной дороге, а также все тайны торгового дела: где покупать самый хороший маис, куда везти иголки и нитки, а где как манны небесной ждут лампы и перкаль, и против каких поясков, брошек, браслетов и бус не смогут устоять деревенские девушки. Дон Периклес сначала относился к нему как к обычному ученику-подручному, потом -- как к сыну, и под конец -- как к компаньону. По мере того как он старел, а юноша превращался в мужчину, вся работа постепенно ложилась на плечи Касимиро, и по прошествии многих лет он уже единолично решал, что покупать и что продавать, а дон Периклес превратился лишь в номинального главу их дела. Когда старика разбил апоплексический удар и парализовало, да к тому же он потерял речь, они, к счастью, оказались в Пампасе. Родным удалось быстро доставить его в больницу и спасти от смерти. Но ездить дон Периклес больше не мог, и с этих пор Касимиро отправлялся в поездки один. И еще долгое время он водил все тот же бессмертный грузовичок, пока в один прекрасный день ему не пришлось отказаться от него, поскольку племянница и внуки дона Периклеса потребовали, чтобы он выплачивал им какую-то немыслимую сумму за пользование машиной. В общем, ему ничего больше не оставалось, как вернуть им грузовик. Хотя до самой кончины дона Периклеса он неизменно навещал его с каким-нибудь подарком всякий раз, как оказывался в Пампасе, фактически он уже стал сам себе хозяин. К этому времени он окончательно повзрослел, превратился в крепкого, работящего мужчину, его веселый нрав привлекал людей, повсюду у него были друзья. На деревенских праздниках он мог всю ночь напролет пить и плясать, добродушно отшучиваясь от насмешливых замечаний подвыпивших приятелей относительно его соломенных волос, а на следующее утро приняться за дела раньше всех других торговцев. Вместо грузовика у него теперь был старый подержанный пикап, он купил его в рассрочку у одного землевладельца в Уанкайо и регулярно, каждый месяц, возвращал ему часть долга. Однажды, когда он продавал пряжки и сережки в небольшой деревне в провинции Андауайлас, ему показалось, что одна девушка дожидается, когда он все распродаст и останется один. Совсем молоденькая, с косичками, с фарфоровым личиком, пугливая, как зверек. Как только разошлись последние покупатели, девушка робко приблизилась к нему. -- Я уже догадался, -- улыбнулся он. -- Ты хочешь брошку, а у тебя нет денег. Она еще больше смутилась и отрицательно покачала головой. -- Ты меня бросил, а я теперь беременная, -- сказала она на кечуа, опуская глаза. -- Разве ты меня не помнишь? Да, ему смутно припомнилось что-то такое. Уж не та ли это девчушка, что поднялась к нему в грузовик на храмовый праздник архангела Гавриила? Но он в тот день перебрал чичи и теперь не был уверен, что это она. -- А с чего ты взяла, что это был я? -- Голос его прозвучал довольно резко. -- Со сколькими парнями ты побывала на разных праздниках? А теперь вот просто так, за здорово живешь, хочешь охомутать меня? Чтобы я признал ребенка, который у тебя неизвестно от кого? Тут ему пришлось остановиться, потому что она уже убегала от него. Касимиро вспомнил, что дон Периклес советовал в подобных случаях немедленно садиться за руль и убираться куда глаза глядят. Но вместо этого он неторопливо уложил все в машину, а потом отправился бродить по деревне, надеясь снова встретить ее. Он уже раскаивался, что так грубо обошелся с девушкой, и теперь был не прочь с ней помириться. Он увидел ее, когда уже выезжал из деревни, она шла по обсаженной ивами и тунами дороге, оглашаемой кваканьем лягушек. Девушка возвращалась в свою деревню. Она была очень обижена, и Касимиро стоило большого труда смягчить обиду и уговорить ее подняться к нему в пикап. Он отвез ее до самой окраины деревни, где она жила, дал немного денег и посоветовал найти повивальную бабку, из тех, что не только принимают роды, но и умеют вызвать выкидыш. Девушка кивала головой, но глаза ее были полны слез. Ее звали Асунта, а когда он спросил, сколько ей лет, она ответила, что восемнадцать, и он догадался, что она прибавила. Месяц спустя он снова приехал в эти места, разыскал ее дом. Она жила с родителями и кучей братьев и сестер. Приняли его неприветливо, смотрели с подозрением, в разговор вступали неохотно. Отец девушки, владелец собственного участка среди общинных земель, был устроителем праздников. Он понимал по-испански, хотя на вопросы Касимиро отвечал только на кечуа. Асунта сказала, что не нашла никого, кто смог бы приготовить ей отвар для выкидыша, но ее крестные из соседней деревушки, успокоила она Касимиро, уже сказали ей, чтобы она рожала: если потом она не сможет остаться дома, они возьмут ее с ребенком к себе. Она, казалось, смирилась со своей участью. Касимиро подарил ей туфельки на высоком каблуке и цветастую шаль, она благодарно поцеловала ему руку. Когда он приехал туда в следующий раз, Асунта уже не жила в родительском доме, и никто там не хотел говорить о ней. Отец держался с Касимиро еще более неприветливо, чем в первые встречи, разговаривал сквозь зубы и просил больше не показываться. Соседи ничего не знали о девушке и не могли толком объяснить, где живут ее крестные. Касимиро решил, что сделал все, что было в его силах, и теперь лучше забыть об этом деле. Конечно, если он вдруг снова встретит Асунту, то непременно ей поможет. Но что-то с тех пор изменилось -- и вокруг него, и в нем самом. Эти дороги, эти горы и деревни, которые он исколесил еще с доном Периклесом, а потом и один, где с ним никогда не случалось ничего плохого, разве что лопнет старая камера в шине или сломается что-нибудь на ухабе, теперь стали опасными. То тут, то там он натыкался на взорванные динамитом вышки высоковольтных линий, разрушенные мосты, заваленные камнями и деревьями дороги, видел угрожающие надписи и красные полотнища на вершинах холмов. И все чаще ему встречались группы вооруженных людей, которым всегда надо было отдавать часть того, что он вез: одежду, продукты, ножи, мачете. Стали попадаться на дорогах и полицейские патрули. Они проверяли документы и тоже отбирали часть товара. Народ в деревнях жаловался на насилие, грабежи и убийства, кое-где население начало разбегаться. Отдельные семьи, а то и целые общины бросали свои земли, дома и скотину и уходили в прибрежные города. Доходов Касимиро теперь едва хватало, чтобы сводить концы с концами, а в один прекрасный день он заметил, что тратит уже больше, чем выручает. Почему же он продолжал заниматься прежним делом -- покупал товар, грузил на свой пикап, ездил по деревням, продавал? Может быть, потому, что в нем не умерла надежда повстречать Асунту? Со временем эта надежда превратилась в навязчивую идею. Он так часто расспрашивал о девушке, так настойчиво пытался разузнать, куда она исчезла, что люди стали относиться к нему как к помешанному и нередко развлекались, давая ложные адреса или рассказывая всякие небылицы. Он еще пару раз заезжал в ее деревню, надеясь, что сможет выудить из родни хоть какие-нибудь сведения об Асунте. Ее отец бранился и даже швырял в него камни, но одна из сестер перехватила его, когда он выезжал из селения, и рассказала, что крестные Асунты живут в Андауайласе и их зовут Гальиргос. Однако в Андауайласе никто не знал семью с такой фамилией. А когда он еще раз приехал в родительский дом Асунты, оказалось, что ее отец умер, а мать, братья и сестры вместе с другими семьями этой общины ушли в Ику. Что-то случилось в округе, какое-то массовое убийство, и люди боялись оставаться в этих местах. Зачем он так упорно разыскивал Асунту? Он сам много раз спрашивал себя об этом и не мог дать вразумительного ответа. Наверное, из-за сына или дочери? Ребенку сейчас должно быть около трех лет. И хотя у Касимиро уже оставалось мало надежды встретить Асунту, он все еще продолжал повсюду расспрашивать о ней. Постепенно это превратилось в какой-то ритуал: он задавал одни и те же вопросы, заранее зная, что получит отрицательные ответы. Возможно, она уехала в Лиму, как многие другие девушки из этих горных краев, и теперь работает у кого-нибудь служанкой в доме или на фабрике или вышла замуж, и теперь у его сына или дочки уже появился братишка или сестренка. Так прошло много времени, и Касимиро постепенно стал забывать об Асунте. Однажды вечером он приехал в Аркку -- небольшое селение к югу от Аякучо, когда там по случаю храмового праздника началась всеобщая попойка. Выйдя из закусочной, Касимиро вдруг оказался среди враждебной толпы: мужчины и женщины осыпали его ругательствами и, показывая на его волосы, кричали: "Пиштако!", "Колдун!" Они были пьяны, так что не имело смысла разговаривать с ними, убеждать, что не все люди, родившиеся, на свое несчастье, со светлыми волосами, бродят по земле в поисках зазевавшегося бедняги, у которого можно забрать его жир, поэтому Касимиро предпочел укрыться в кабине. Но ему не дали уехать. Люди были напуганы и озлоблены, и своими криками и бранью они еще больше взвинчивали друг друга. Его выволокли из машины и принялись бить и пинать ногами. Когда он уже подумал, что ему не спастись, раздались выстрелы. Он увидел вооруженных людей, враждебная толпа отступила от него. Лежа на земле, еще не придя в себя от побоев, он слушал голоса освободителей. Они объясняли, что не следует верить в пиштако, что это суеверие, внедренное в сознание народа его врагами. И вдруг он узнал Асунту. Никакого сомнения. Несмотря на то, что уже смеркалось, что голова трещала, он сразу узнал ее. В ту же секунду. Это была она. Только без косичек. Теперь ее волосы были острижены коротко, как у мужчины. И вместо юбки она носила теперь джинсы, на ногах были кеды. А в руках она держала ружье. Она, конечно, тоже узнала его. Но не ответила на приветствие, только махнула рукой. Она объясняла окружавшим ее вооруженным мужчинам и женщинам, что этот альбинос, Касимиро Уаркая, пять лет назад, когда все ушли на праздник в соседнюю деревню, изнасиловал ее и бросил беременную. А когда она пришла к нему рассказать, что ждет ребенка, он встретил ее как гулящую девку. А потом все-таки снизошел: швырнул, как собаке кость, немного денег, чтобы она сделала аборт. Да, это была Асунта -- и не Асунта. Касимиро с трудом узнавал в этой строгой, холодной женщине робкую девчушку, когда-то поцеловавшую ему руку. Да и говорила она так, будто речь шла не о нем, а о ком-то другом. Он хотел сказать, что все это время искал ее. Попытался спросить, что стало с ребенком, которого она ожидала, родился ли он таким же альбиносом, как он сам. Но голос отказал ему. Эти люди говорили то на испанском, то на кечуа. Они задали ему несколько вопросов, на которые он не смог ответить. А когда он понял, что они уже решили его судьбу, все происходящее показалось ему дурным сном. Ведь это она, женщина, которую он разыскивал столько лет. Асунта шагнула к нему, подняла ружье, прицелилась в голову. Касимиро понял: эта рука, нажимавшая на спусковой крючок, не дрогнет. -- Полицейский, полицейский, -- повторила она. -- Никогда бы мне не пришло в голову, что ты фараон, вроде тех, что регулируют движение. -- Я понимаю, со мной ты опустилась на несколько ступенек ниже, -- признал Томас. -- Но с такой женщиной, как ты, я смогу многого достичь. -- Если когда-нибудь я тебя увижу в форме, умру от стыда, -- сказала она. -- Почему это у нее такое отношение к нам? -- проворчал Литума. -- Потому что лучшего мы не заслуживаем, -- вздохнул Томас. -- Из-за тех жалких грошей, что нам платят. Они выехали из Уануко на час позже, уже около шести, в стареньком "додже". Им достались передние места, около шофера. На заднее сиденье втиснулись четыре пассажира, среди них одна сеньора, которая на каждом ухабе охала: "Ох, господи". На шофере была вязаная шапочка, натянутая низко на лоб и уши, рот и нос были прикрыты шарфом, так что видны были только глаза. Он включил радио на полную мощность, поэтому Карреньо и Мерседес могли разговаривать, не опасаясь, что их услышат. По мере того как машина углублялась в Кордильеру, радио работало все хуже, треск и шорохи начинали заглушать музыку. -- И ты, конечно, воспользовался теснотой, чтобы потискать ее, -- прокомментировал Литума. -- Ты говоришь со мной, только чтобы иметь предлог поцеловать меня в шею, -- сказала она, в свою очередь прижимаясь губами к его щеке. -- А тебе не нравится? -- Он медленно прошелся губами вокруг ее уха. -- От всех этих обжиманий в машине только яйца болят, -- поучительно сказал Литума. -- Мне щекотно, -- засмеялась она. -- Шофер подумает, что я какая-то дурочка -- смеюсь, не переставая, всю дорогу. -- А все потому, что ты несерьезно относишься к любви, -- снова поцеловал ее Карреньо. -- Обещай мне, что никогда в жизни не наденешь больше полицейскую форму, -- сказала Мерседес. -- Ну хотя бы пока мы вместе. -- Я сделаю все, о чем ты меня попросишь, -- нежно ответил Томас. -- И посмотри, что из этого вышло, -- вздохнул Литума. -- Ты снова щеголяешь в форме, и здесь тебе даже не на что сменить ее. Так и умрешь в сапогах. Видел этот фильм? Карреньо обнял Мерседес за плечи и прижал к себе, стараясь смягчить тряску. Быстро стемнело, и сразу же похолодало. Они натянули альпаковые свитера, купленные в Уануко, но холод все равно пробирал: в треснувшее стекло задувал ледяной ветер. Шофер в конце концов выключил радио, его уже совсем невозможно было слушать, и, стараясь говорить как можно громче и отчетливее сквозь толстый шарф, сказал: -- Не думаю, что с нами что-нибудь случится. Но должен вас предупредить: в последнее время на этой дороге было много случаев нападения на машины. Никто из пассажиров не отозвался на его слова, но атмосфера в машине сгустилась, как закисающее молоко. Карреньо почувствовал, как напряглась Мерседес. -- А еще более вероятно, Томасито, что нас обоих отправят на тот свет в полной форме. Тебе не надоело дожидаться этого? Не думаешь иногда: уж хоть бы они пришли поскорее и кончилась бы эта война нервов? -- Что вы хотите этим сказать? -- заговорила после долгого молчания сеньора, стенавшая на ухабах. -- Нам грозит опасность? -- Надеюсь, что нет, -- ответил шофер. -- Но я обязан вас предупредить. -- А если нападут, что тогда? -- спросил другой пассажир. -- Тогда лучше ни в чем не перечить им, -- откликнулся шофер. -- Во всяком случае, я вам так советую. Те, кто нападает, вооружены и держат пальцы на спусковом крючке. -- Стало быть, мы, как овечки, отдадим им все, что у нас есть? -- В голосе сень- оры сквозило раздражение. -- Все отдадим и останемся ни с чем? Прекрасный совет, спасибо вам большое. -- Если вы хотите быть героиней, дело ваше, валяйте, -- ответил шофер. -- Я сказал только то, что думаю. -- Вы запугиваете пассажиров, -- вмешался Карреньо. -- Одно дело давать советы, а другое -- нагонять страх. Шофер немного повернул голову, чтобы взглянуть на него. -- Я не собираюсь никого запугивать. Просто я сам пережил три нападения, и в последний раз мне разбили кувалдой колено. Снова наступило долгое молчание, нарушаемое только шумом мотора да скрежетом корпуса машины на выбоинах. -- Почему же вы не бросите такую опасную работу? -- подал голос пассажир, до сих пор не принимавший участия в разговоре. -- По той же причине, по которой вы едете в Лиму на машине, зная, что дорога опасна. По необходимости. -- Зачем только я поехала в Тинго-Марию, зачем приняла приглашение этой скотины? -- прошептала Мерседес на ухо Томасу. -- Дела мои шли совсем неплохо, могла покупать себе наряды, выступала в "Василоне", ни от кого не зависела. А сейчас меня преследуют, и вдобавок я оказалась связанной с фараоном. -- Такая уж у тебя судьба. -- Карреньо снова поцеловал ее за ухом и почувствовал, что она вся дрожит. -- И хотя в это трудно поверить, но именно сейчас начинается лучшая пора в твоей жизни. И знаешь почему? Да потому, что теперь мы будем вместе. Хочешь, я скажу тебе еще кое-что? -- Я все жду от тебя чего-нибудь, что поможет мне переносить вынужденный пост, -- ну, как ты ее трогал, щупал, что ты с ней делал в постели, а тебя все заносит в романтику, -- пожаловался Литума. -- Ты неисправим, Томасито. -- Что? -- прошептала она. -- Мы будем вместе, пока нас не разлучит смерть! -- Он слегка укусил ее за ухо, она громко засмеялась. -- У вас случаем не свадебное путешествие? -- покосился на них шофер. -- Оно самое. Мы только что поженились, -- тут же подтвердил его предположение Карреньо. -- Как вы догадались? -- Шестое чувство. -- Шофер засмеялся. -- Уж больно часто вы целуетесь. Пассажир на заднем сиденье тоже засмеялся, а другой пробормотал: "Поздравляю новобрачных". Карреньо обнял Мерседес, притиснул к себе и шепнул: -- Для других мы уже муж и жена. Ты теперь никогда не сможешь уйти от меня. -- Если ты не перестанешь меня щекотать, я поменяюсь с кем-нибудь местами, -- также шепотом ответила она. -- А то я описаюсь от смеха. -- А знаешь, я бы, пожалуй, отдал бы все на свете, чтобы посмотреть, как писает какая-нибудь девица, -- раздумчиво проговорил Литума. -- Никогда раньше мне не приходило это в голову. А теперь вот ты меня навел на эту мысль, а вокруг ни одной подходящей бабы. -- Тебе надо было бы ехать в багажнике, -- сказал Карреньо. -- Ну да ладно, дам тебе передышку. Десять минут без поцелуев. Можешь поспать у меня на плече, как в грузовике. Если на нас нападут, я тебя разбужу. -- Так хорошо все начиналось насчет пописать, а теперь ты опять укладываешь ее спать,-- запротестовал Литума. -- Вот непруха. -- Ишь какой хитрюга полицейский, -- сказала она, устраиваясь поудобней. Дорога была пустынна, лишь изредка им встречались мощные грузовики, вытеснявшие "додж" на обочину дороги. Дождя не было, но все небо затянуло, и вместо звезд полыхали зарницы, высвечивая свинцовые подбрюшья туч и заснеженные вершины гор. Карреньо задремал. -- Меня разбудил яркий свет, он бил прямо в глаза, громкий голос произнес: "Документы!", -- продолжал Томас. -- Я никак не мог прийти в себя со сна, схва-twica за пояс -- револъвер был на месте. -- Переходим к ковбойской части, -- отметил Литума. -- Сколько человек ты ухлопал в тот раз? Мерседес потерла глаза, тряхнула головой. Шофер протянул избирательские удостоверения пассажиров человеку с автоматом, всунувшему голову в машину. Карреньо увидел освещенную лампами будку с гербом и другого человека, в пончо, тоже с автоматом на плече, он дул на пальцы и растирал руки. Вокруг не было ни домов, ничего -- только горы. -- Минуту, -- сказал человек и направился с документами в будку. -- Не знаю, какая муха их укусила, -- пожал плечами шофер, повернувшись к пассажирам. -- В этом месте никогда не останавливали машины, тем более в такое время. В желтоватом свете настольной лампы полицейский проверял документы. Он подносил их близко к глазам -- видимо, страдал близорукостью. Второй продолжал растирать руки. -- Там, снаружи, должно быть, совсем холодно, -- пробормотала сеньора с заднего сиденья. -- Подождите, вот доедем до пуны, тогда вы узнаете, что такое холодно, -- пообещал шофер. Какое-то время все молчали, слушая завывание ветра. Полицейские переговаривались. Тот, что собрал у них документы, передал другому чье-то удостоверение и ткнул рукой в сторону "доджа". -- Если со мной что-нибудь случится, езжай дальше, -- сказал парень Мерседес, увидев, что полицейские идут к машине. И поцеловал девушку в ухо. -- Мерседес Трельес! -- Полицейский снова просунулся в кабину. -- Такая, значит, была фамилия у пьюранки? -- спросил Литума. -- Тогда она, наверное, родственница одного знакомого парня. Патохо Трельеса. Он держал обувную лавку около кинотеатра "Мунисипаль", вечно жевал чипсы. -- Это я. -- Выйдите на минуту, надо кое-что уточнить. Другие документы полицейский вернул шоферу, чтобы тот раздал их пассажирам, и теперь ждал, пока Карреньо выйдет из "доджа", освобождая путь женщине. Второй полицейский стоял в метре от машины, автомат он теперь держал в руках. -- Но вообще-то они, судя по всему, не придавали большого значения этой дополнительной проверке, -- сказал Томас. -- Было похоже, что все им порядком надоело, просто соблюдали формальность. Может, была чистая случайность, что позвали ее. Но что бы там ни было, дело коснулось Мерседес, и я не хотел рисковать. -- Еще бы, -- усмехнулся Литума. -- Ты ведь из тех, кто сначала стреляет, а уж потом спрашивает, что случилось. Мерседес медленно шла к будке в сопровождении полицейского. Карреньо остался стоять у открытой дверцы "доджа" и, хотя в темноте нельзя было рассмотреть выражения лица, старательно улыбался второму полицейскому, оставшемуся у машины. -- И как вы здесь не окочуритесь от холода, начальник? -- вымученно посочувствовал он и энергично потер руки. -- Бр-р! На какой высоте мы находимся? -- Всего три тысячи двести метров. Карреньо достал пачку сигарет, сунул одну в рот и собирался положить пачку обратно в карман, но, как бы спохватившись, протянул ее полицейскому: "Не хотите закурить?" И, не дожидаясь ответа, подошел к нему вплотную. Полицейского это нисколько не обеспокоило, он молча вытянул из пачки сигарету. -- Он хоть и полицейский, а лопух, -- рассудил Литума. -- Уж на что я тоже в таких делах лопух, но тут сразу бы заподозрил неладное. -- Они оба до смерти хотели спать, господин капрал. Карреньо зажег спичку, она погасла на ветру. Он зажег вторую, наклонился, чтобы телом укрыть язычок пламени от ветра, и весь напрягся, как хищник, гото- вящийся к броску. Невольно вслушиваясь в голос сеньоры, просившей шофера закрыть дверцу, он поднес руки к сигарете полицейского. Тот подался было вперед, но вместо тепла горящей спички вдруг ощутил ртом холодное дуло револьвера. -- Молчи и не шевелись, -- приказал Томас. -- Не то хуже будет. Не спуская глаз с оторопевшего полицейского--тот открыл рот, сигарета упала на землю, -- Карреньо мягко вынул из его рук автомат, прислушался, не закричит ли шофер или кто-нибудь из пассажиров, чтобы предупредить полицейского в будке. -- Но из машины не раздалось ни звука, пассажиров сморил сон, и они ничего не заметили, -- продолжил за него Литума. -- Видишь, я угадываю все, как было. А знаешь почему? Да потому что я видел великое множество фильмов и знаю все эти уловки. -- Руки вверх! -- крикнул он от порога. Его револьвер был направлен на сидевшего за столом полицейского, а автомат прижат к голове второго, которого он использовал как щит. Он услышал, как вскрикнула Мерседес, но не взглянул на нее, его глаза были прикованы к сидевшему напротив человеку. После минутного замешательства тот поднял руки. Удивленно моргая, уставился на Карреньо. -- Я сказал Мерседес: "Возьми его автомат". Но она была так напугана, что даже не пошевелилась. Мне пришлось прикрикнуть на нее. -- Неужели и в этот момент она не описалась? На этот раз она взяла двумя руками лежавшее на столе оружие. -- Я поставил их лицом к стене, приказал положить руки на голову. Просто удивительно, какими они оказались послушными, господин капрал. Позволили обыскать себя, отобрать пистолеты, связать вместе -- даже не пикнули. И только когда они с Мерседес были уже у дверей, один из полицейских осмелился сказать сквозь зубы: -- Далеко не уйдешь, приятель. -- Ты и не ушел далеко, -- подытожил, зевая, Литума. -- Я хочу спать, Томасито, у меня глаза слипаются, твой рассказ нагнал на меня сон. -- Теперь я был хорошо вооружен, -- не слушал его Карреньо, -- мне было чем защищаться. -- Что здесь происходит? -- раздался сзади голос шофера. -- Ничего, ничего, сейчас поедем. -- Как это ничего? -- воскликнул шофер. -- А это?.. Кто вы такой? Почему... -- Спокойно, спокойно, тебя это не касается. -- Томас вытолкнул его наружу. Пассажиры уже вышли из "доджа" и теперь окружили Мерседес, засыпая ее вопросами. Та только разводила руками, трясла головой и на грани истерики повторяла: "Не знаю, не знаю, ничего не знаю". Карреньо швырнул пистолеты и автоматы на сиденье и приказал шоферу сесть за руль. Потом взял Мерседес за руку и заставил ее войти в машину. -- А нас вы что же, оставите здесь? -- возмутилась сеньора. -- Вас кто-нибудь подберет, не беспокойтесь. Со мной вы не можете ехать, подумают, что вы мои сообщники. -- Тогда и мне позвольте остаться с ними, -- запротестовал шофер, уже успевший сесть на свое место. -- А какого черта ты решил прихватить с собой шофера? -- снова зевнул Литума. -- Тебе было мало Мерседес? -- Ни я, ни моя жена не умеем водить машину, -- объяснил Карреньо. -- Давай трогай. Дави на газ! Часть вторая VI -- Ну что ж, пожалуй, пора отправляться, -- сказал капрал Литума, прикинув, что, если выйти прямо сейчас, можно вернуться в Наккос до сумерек. -- Ни в коем случае, дружище. -- Высокий светловолосый инженер сердечно улыбнулся и широко раскинул руки, преграждая дорогу. С самого появления Литумы в Эсперансе он был с ним очень любезен. -- Вас может застать в дороге ночь, а это опасно. Оставайтесь здесь, перекусите, поспите, а рано утром Франсиско Лопес подбросит вас на своем джипе в Наккос. Другой инженер, смуглый брюнет, которого все называли Пичин, тоже предложил остаться. Литума не стал спорить и решил провести в их доме еще одну ночь. Если разобраться, то и впрямь было бы неблагоразумно идти в темноте одному по здешним пустынным местам, а кроме того, если он останется, то сможет еще раз увидеть и послушать гринго, гостившего сейчас в Эсперансе. Этот гринго, исследователь или что-то в этом роде, понравился ему с первого взгляда. Был он бородатый, с взлохмаченными длинными волосами, какие Литуме доводилось видеть только на картинках, изображавших библейских пророков и апостолов, да у некоторых сумасшедших полуголых нищих на улицах Лимы. Но гринго отнюдь не был сумасшедшим, он был ученым. И вместе с тем был простым и дружелюбным человеком, к тому же настолько наивным, что можно было подумать, он упал прямо с неба на нашу грешную землю: он совершенно не боялся -- не осознавал? -- опасности, которой подвергался во время нападения терруков. Инженеры называли его Профи и иногда Скарлатиной. Записывая показания, составляя список того, что унесли с собой терруки, и оформляя протоколы для страховой компании, Литума слушал, как инженеры подшучивали над Профи, расписывая, что сделали бы с ним сендеристы, если бы он попал им в руки, если бы они узнали, что у них под носом, в водонапорной башне, укрылся "агент ЦРУ". Профи поддерживал их розыгрыши и шутки. В том, что касается творимых тут зверств, он мог и поучить терруков, жалких дилетантов, которые и убивать-то умеют только пулей, ножом или булыжником, в сущности, самыми нехитрыми способами, если сравнить их с искусством древних перуанцев, выработавших изощреннейшие формы убийства. Даже древние мексиканцы не идут ни в какое сравнение с ними, хотя историки всего мира и устроили заговор молчания о вкладе перуанцев в культуру человеческих жертвоприношений. Всему миру известно, как ацтекские жрецы на вершине своих пирамид вырывали сердца у пленников, захваченных во время победоносных войн, но многие ли слышали о поистине религиозной страсти индейцев чанка и уанка к человеческим внутренностям, о том, как с помощью тончайшей хирургии они извлекали у своих жертв печень, мозги и почки, которые потом поедали с соответствующими церемониями и запивали отличной маисовой чичей? Инженеры подтрунивали над ним, он подтрунивал над инженерами, а Литума, занимавшийся своими протоколами и рапортами, не пропускал ни одного слова из их разговора. Ему хотелось бросить все свои бумаги, сесть поближе и уйти с головой в их веселую болтовню. А главное -- получше рассмотреть этого человека. Действительно ли он был гринго? Если судить по его светлым глазам и светлым с проседью волосам, то похоже, что так. Да и по пиджаку в белую и красную клетку, такому безвкусному и совершенно не подходившему к джинсовым брюкам и рубашке и альпинистским ботинкам, -- тоже. Ни один перуанец не вырядился бы подобным образом. Но его испанский язык был превосходен, многие слова, которые он употреблял, Литума слышал впервые, хотя был уверен, что они встречаются в книгах. Башковитый мужик, ничего не скажешь. Слушая его, Литума испытывал истинное наслаждение. В лучшие времена, рассказали ему инженеры, в Эсперансе в шахты спускалось более ста шахтеров, а теперь там работало едва ли тридцать. И по тому, как шли дела, особенно с падением цен на металлы, можно было ждать, что шахту вообще скоро закроют, как в Серро-де-Паско и Хунине. Пока же ее поддерживали скорее из принципа. Шахтерский поселок стал похож на поселок строителей дороги в Наккосе: маленький, сплошь деревянные бараки, и только два каменных дома, в одном размещалась контора, в другом останавливались инженеры, когда приезжали на шахту. В крыле этого дома жил управляющий (сейчас его не было, он повез раненого в Уанкайо). В этом же доме отвели комнату Литуме, в ней была кровать, керосиновая лампа и умывальник. Из небольшого оконца виднелись водонапорные башни, расположенные между бараками и входом в шахту: два высоких резервуара, опоясанных железными лестницами, на каменных опорах. Один из них был пустой, воду спустили из-за проводившейся раз в году чистки, в нем-то и спрятались инженеры и профессор, когда в поселок нагрянули терруки. Там они просидели, дрожа от холода и страха -- а может, они и там вполголоса перебрасывались своими шуточками?--три часа: ровно столько времени понадобилось налетчикам, чтобы вступить в перестрелку с полдюжиной охранников и обратить их в бегство, ранив при этом одного и убив другого из группы, которой командовал Франсиско Лопес, и чтобы очистить склад и медпункт, забрать всю взрывчатку, запальные шнуры, лекарства, сапоги, одежду и обратиться потом с торжественной речью к шахтерам, которых для этого вывели из бараков и построили на освещенной ацетиленовыми лампами площадке. -- И знаете, капрал, о чем я всегда буду вспоминать, что произвело на меня самое сильное впечатление во всей этой истории? -- спросил светловолосый инженер, которого "Пичин называл Бали. -- Не страх, не грабеж, не даже смерть бедняги охранника, а то, что никто из шахтеров нас не выдал. Все они уже сидели за большим столом и закусывали. Аппетитный запах еды разливался по пропитанной сигаретным дымом комнате. -- А ведь стоило кому-нибудь из шахтеров просто показать пальцем или кивнуть головой в сторону резервуаров, -- согласился Пичин, -- и мы, считайте, уже прошли бы революционный суд и сейчас гуляли бы в раю, верно, Бали? -- Мы с тобой попали бы в ад, Пичин. А вот Профи отправился бы на небо, это так. Потому что, вы только представьте, капрал, Скарлатина еще ни разу не совершил первородного греха. -- Да я никогда не позволил бы себе такого свинства -- оставить вас, -- возразил профессор. Литума напрягся, стараясь уловить хоть малейший иностранный акцент. -- Я бы отправился с вами в геенну огненную. Пока профессор готовил еду для всех, оба инженера, Франсиско Лопес и Литума выпили по рюмке душистого писко из Ики; по телу Литумы разлилась приятная теплота, голова стала восхитительно легкой. Профессор и впрямь устроил настоящий пир: суп из сухого картофеля и бобов с кусочками куриного мяса и рисовая запеканка. Пальчики оближешь! И ко всем этим яствам холодное пиво, что окончательно привело Литуму в прекраснейшее расположение духа. Вот уже несколько месяцев ему не приходилось так вкусно поесть. Он был под таким впечатлением от обеда, что после того, как сел за стол, почти не вспоминал ни о пропавших в Наккосе, ни о ночных исповедях Томасито -- двух вещах, которые, как он теперь понял, заполняли в последнее время всю его жизнь. -- И знаете, капрал, почему я все время думаю о поведении наших шахтеров? -- вернул его к здешним событиям инженер Бали. -- Да потому, что они преподнесли нам урок. Пичину и мне. Мы думали, что все они в сговоре с терруками. А на самом деле именно благодаря им, их молчанию, мы остались живы. -- Живехоньки и здоровехоньки, твою мать, да и рассказать есть что в теплой компании, -- весело заключил Пичин. -- Чего-чего, а приключений здесь на всех хватит. -- Профессор поднял стакан с пивом. -- Вы считаете, что обязаны жизнью вашим рабочим, которые вас не выдали. Но на самом деле вас спасли духи этих гор -- aпy, вот что я вам скажу. А они благоволили вам только из-за меня. Подвожу итог: вас спас я. -- А почему они это сделали ради тебя, Профи? -- спросил Пичин. -- Чем ты так угодил этим aпy? -- Тридцать лет исследований, -- вздохнул профессор. -- Пять книг. Сотня статей. И даже лингво-географический атлас Центральной Андской цепи. -- Но кто такие aпy, доктор? -- решился спросить Литума. -- Божества, которых также называют манами,--духи-хранители здешних гор и всей Кордильеры. -- Профессору явно доставляло удовольствие говорить на любимую тему. -- Каждая горка в Андах, каждая тропинка, даже самая незаметная, имеют своего покровителя. Когда испанцы, придя сюда, разбили идолов, разрушили древние перуанские храмы гуако, крестили индейцев и запретили языческие культы, они были уверены, что навсегда покончили с идолопоклонством. Но оно лишь смешалось с христианскими обрядами и никуда не исчезло. До сих пор в этих краях aпy распоряжаются жизнью и смертью. И только им мы обязаны, что сидим сейчас здесь, друзья мои. Лишь благодаря any Эсперансы мы вышли живыми из этой передряги. Расхрабрившись от писко, пива и сердечной обстановки, Литума снова вступил в разговор: -- А вот у нас в Наккосе есть одна колдунья, она много знает обо всех этих вещах, доктор. Сеньора Адриана. Так она тоже говорит, что в горах полно духов и она якобы общается с ними. Она утверждает, что это злые духи, что они любят человеческое мясо. -- Адриана? Жена Дионисио, торговца писко? -- тут же откликнулся профессор. -- Я ее хорошо знаю. Ее и ее пьяницу мужа. Раньше он ходил по деревням с музыкантами и плясунами, наряжался в шкуру укуко, то есть медведя. Они рассказали мне много интересного. Значит, сендеристы пока не разделались с ними как с антисоциальным элементом? Литума был поражен. Этот человек -- просто как Бог, он знает обо всем, знает всех. Но как это может быть? Ведь он иностранец. -- И зовите меня лучше не доктором, а Полом, Полом Стирмссоном, или просто Пабло, если вам так удобней, или даже Скарлатиной, как звали меня мои ученики в Оденсе. -- Профессор вытащил трубку из кармана своего красноклетчатого пиджака, раскрошил две сигареты с черным табаком, набил ее, умял пальцем. -- В моей стране докторами называют только врачей, а не специалистов-гуманитариев. -- Послушай-ка, Скарлатина, расскажи капралу Литуме, как ты стал перуанофилом, -- улыбнулся Пичин. Когда он был еще маленьким и ходил в коротких штанишках у себя на родине, в далекой Дании, отец подарил ему книгу об открытии и завоевании Перу испанцами, написанную господином Прескоттом. Эта книга и определила его судьбу. С тех пор его интересовало все, что касалось этой страны, -- природа, люди, события. Он посвятил свою жизнь изучению мифов, обычаев, истории Перу, читал лекции по этим предметам, сначала в Копенгагене, а потом в Оденсе. И вот уже тридцать лет все свои отпуска он проводит в горах. Анды стали ему родным домом. -- Теперь мне понятно, откуда у вас такой хороший испанский язык, -- с глубоким почтением произнес Литума. -- Вы еще не слышали, как он говорит на кечуа, -- вступил в разговор Пичин. -- А что касается шахтеров, они его принимают как своего, говорят с ним откровенно и задушевно, будто он чистокровный индеец. -- Так вы говорите с ними на кечуа? -- восхищенно воскликнул Литума. -- Да, на кечуа: на диалекте индейцев Куско и Аякучо, -- уточнил профессор, явно довольный тем, что ему удалось удивить полицейского. -- А также немного на языке аймара. Однако, добавил он, ему бы хотелось изучить еще один перуанский язык -- язык племени уанка, создателей древней культуры в Центральных Андах, впоследствии завоеванной инками. -- Точнее сказать, уничтоженной инками, -- поправился он. -- Инки сумели создать себе добрую славу, и с восемнадцатого века все говорят о них как о терпимых завоевателях, покровительствовавших богам покоренных народов. Это миф. Инки были безжалостны к народам, проявлявшим малейшую непокорность. Они фактически вычеркнули из истории племена уанка и чанка. Разрушили их города, а их самих рассеяли по всему Тауантинсуйу, используя систему колониальных поселений -- митимаэ, то есть массовых ссылок. Они сделали все, чтобы не осталось и следа от верований и обычаев этих племен. Чтобы стерлась память даже об их языках. Ведь выживший диалект кечуа, который распространен в этой зоне, никогда не был языком племени уанка. И еще он добавил, что современные историки не питают симпатии к уанка, потому что они помогли испанцам разбить войско инков. Но разве они поступили несправедливо? Они просто следовали древнему принципу: враги моих врагов -- мои друзья. Они помогали конкистадорам, веря, что те освободят их от поработителей. И ошиблись, разумеется. Испанское иго оказалось гораздо тяжелее, чем иго инков. Да, история была несправедлива к уанка. Их почти забыли, а если и упоминают в книгах о древнем Перу, то обычно только для того, чтобы сказать, что они были кровожадные люди и пособники захватчиков. Высокий светловолосый инженер -- интересно, Бали -- это имя или прозвище? -- принес другую бутылку чудесного писко из Ики, его изумительный аромат заглушил даже запах еды. -- Примем еще, становится холодно, -- сказал он, наполняя рюмки. -- Если сендеристы вернутся, лучше, чтобы мы были под хорошим градусом, тогда нам все будет нипочем. Ветер свистел на чердаке и в окнах, сотрясая весь дом. Литума почувствовал, что захмелел. Просто невероятно, что Скарлатина знал Дионисио и донью Адриану. Даже видел Дионисио в ту пору, когда тот бродил по ярмаркам и плясал, нарядившись укуко. Напяливал, ясное дело, маску, накидывал на себя цепь, весь в блестках, в зеркальцах. До чего же интересно слушать их разговор об any и пиштако, едрена мать! Как замечательно рассказывает доктор! Неужели он и сам верит в aпy? Или просто хочет показать, как много знает? Мысли переключились на Наккос. Томасито, должно быть, уже лег, уставился в потолок и погрузился в воспоминания, одолевавшие его по ночам и заставлявшие плакать во сне. Наверно, эта пьюранка -- баба что надо. Парень вон сам не свой. А в этом кабаке, у Дионисио и доньи Адрианы, поди, уже полно народа и хозяин пытается расшевелить заскучавших пеонов песнями и прибаутками, подбивает танцевать и при этом будто невзначай касается и трогает их. Блядь, да и только. Потом он думал о спящих в бараках пеонах, их сон отягощен нераскрытой тайной, тайной трех пропавших, которую ему никогда не удастся узнать. Его вдруг охватил новый приступ тоски по далекой Пьюре, с ее жарой, простыми людьми, не умеющими хранить секретов, с ее выжженными полями и горами без пиштако и any, тоска по земле, откуда его занесло на эти заоблачные высоты, по тем краям, которые теперь воскресали в его памяти как потерянный рай. Доведется ли ему еще раз ступить на ту землю? Он сделал усилие, чтобы снова включиться в разговор. -- Уанка были настоящие бестии, Скарлатина, -- говорил Пичин, рассматривая на свет свою рюмку, будто боялся, что там может оказаться какая-нибудь букашка. -- И чанка тоже. Ты же сам рассказывал нам, какие зверства они творили, чтобы ублажить своих aпy. Как приносили в жертву детей, женщин, мужчин -- то реке, которую собирались отвести в сторону, то новой дороге, то храму или крепости, которую собирались построить. После этого, согласись, трудно назвать их цивилизованными. -- В Оденсе, недалеко от квартала, где я живу, секта сатанистов убила стари- Буквально: Четыре объединенных стороны света (кечуа) -- название государства инков, крупнейшего государственного образования доколумбовой Америки. ка, его искололи булавками, выпустили всю кровь, якобы совершая жертвоприношение Вельзевулу, -- пожал плечами профессор. -- Конечно, уанка были бестии. А о каком древнем народе мы не можем сказать того же? Кто из них не был жестоким и нетерпимым, если оценивать их с позиций наших сегодняшних представлений? Вернулся Франсиско Лопес, выходивший взглянуть, все ли в порядке в поселке. Вместе с ним в комнату ворвалась струя ледяного воздуха. -- Все спокойно, -- сказал он, отряхивая пончо. -- Но температура сильно упала, идет дождь с градом. Постучим по дереву, чтобы этой ночью с гор не пополз чертов уайко. -- Возьми-ка, согрейся. -- Пичин наполнил ему рюмку. -- Не хватало только, чтобы после терруков нас тут еще прихватил уайко. -- Я вот спрашиваю себя, -- задумчиво пробормотал Бали, как бы разговаривая сам с собой, -- не является ли то, что происходит в Перу, воскрешением загнанного внутрь насилия? Как если бы оно было спрятано, укрыто и вдруг по какой-то причине снова вырвалось наружу. -- Если ты снова будешь рассказывать о той экологичке, я пойду спать, -- попытался остановить его Пичин. А недоумевающему Литуме пояснил: -- Мой друг был знаком с сеньорой д'Аркур, которую в прошлом месяце убили в Уанкавелике. Теперь, когда он выпивает немного, он начинает философствовать по поводу этого случая. Но ведь между шахтером и философом большая разница, разве не так, Бали? Бали ничего не ответил. Он погрузился в свои мысли, глаза его блестели от выпитого писко, волосы упали на лоб. -- Да, действительно, трудно понять смерть Гортензии. -- Лицо профессора помрачнело. -- Однако и мы неправы, когда пытаемся найти логику всех этих убийств. Потому что они не имеют разумного объяснения. -- Она прекрасно знала, что играет с огнем. -- Глаза Бали были широко открыты. -- Но это ее не останавливало. Как и тебя, Скарлатина. Ты тоже знаешь, чем рискуешь. Если бы ночью нас нашли, я и Пичин, может быть, как-нибудь и договорились бы с ними, а тебе уж точно размозжили бы голову камнями, как Гортензии. Но ты, несмотря ни на что, не отступаешься. Ладно, снимаю перед тобой шляпу, старина. -- Ну, вы, положим, тоже не отступаетесь, -- любезно ответил профессор. -- Так для нас шахта -- средство существования, -- сказал Пичин. -- Мы ею живем. Точнее сказать -- жили. , -- Почему это Перу вызывает такой интерес у иностранцев? -- с удивлением спросил Бали. -- Мне кажется, мы его не заслуживаем. -- Перу -- страна, которую никто не понимает, -- засмеялся Скарлатина. -- А непонятное больше всего и притягивает, особенно людей из таких благополучных стран, как моя, где как раз все понятно. -- Думаю, я не останусь больше в Эсперансе, -- повернул разговор в другую сторону Бали. -- У меня нет ни малейшего желания изображать из себя героя, особенно на шахте, в которой кончается серебро. Прошлой ночью, по правде говоря, я чуть не отдал концы со страха. -- Мы с профессором чувствовали это там, в резервуаре, -- улыбнулся Пичин. -- Точнее, обоняли. Бали засмеялся, профессор, а за ним и Лопес тоже засмеялись. Только Литума оставался серьезным, он почти перестал слушать разговор, его охватила глубокая тревога. Позднее, когда, покончив с бутылкой писко, все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам, он задержался у порога спальни профессора Стирмссона -- по соседству с его спальней -- и почтительно, слегка заплетающимся языком спросил: -- Мне вот что любопытно, доктор: значит, эти чанка и уанка приносили в жертву людей, когда хотели проложить новую дорогу? Профессор в этот момент наклонился снять ботинки; в неустойчивом свете аце- тиленовой лампы черты его лица неузнаваемо изменились, и Литуме вдруг почудилось, что светловолосую голову профессора осенил золотой ореол. -- Они делали это не из жестокости, а по религиозным соображениям, -- пояснил профессор. -- Они таким способом выражали свое уважение духу горы или духу земли, которого они собирались потревожить. То есть они это делали для того, чтобы избежать возмездия. Чтобы выжить. Чтобы не разверзлась под ногами пропасть, не стер с лица земли уайко, не сожгла молния, не вышло из берегов и не затопило их дома и посевы озеро. Надо их понять. Для них ведь не существовало естественных катастроф, все зависело от высшей воли, и они должны были умилостивить ее жертвоприношениями. -- Я уже слышал однажды такое от доньи Адрианы. -- Передайте ей мой привет, ей и Дионисио, - сказал профессор. -- В последний раз мы виделись на ярмарке в Уанкайо. Адриана в молодости была очень привлекательной. Это потом ее разнесло, как всех их тут разносит. Я вижу, вы интересуетесь историей, капрал? -- Немного, -- согласился Литума. -- Спокойной ночи, доктор. Они живут в страхе с тех пор, как услышали о нашествии пиштако и о том, что в кварталах Аякучо жители организуются в дружины, чтобы дать им отпор. И наши говорят: "Надо сделать так же. Нельзя допустить, чтобы потрошители бесчинствовали и в Наккосе". Хотят жечь по ночам костры среди бараков, чтобы пиштако не застали их врасплох. Но те все равно придут, они всегда появляются там, где дела идут плохо. Повторяется история, которая случилась с Наккосом, когда он в первый раз пришел в упадок. Раньше-то Наккос был процветающим шахтерским поселком, поэтому мы с Тимотео и пришли сюда, когда скрылись из Кенки. Тогда я была молодой, и шахта в Наккосе еще не была заброшена, в ней работали шахтеры со всей округи и даже из отдаленных мест -- из Пампаса, Акобамбы, Искучаки, Лиркая. Открывали все больше новых забоев, чтобы извлекать все больше серебра и цинка. Вербовщики должны были уходить все дальше от Наккоса в поисках рабочих для шахты, для Санта-Риты. Чтобы разместить их, тут строили бараки и ставили палатки по всем склонам этой горы; многие, завернувшись в пончо, спали прямо на земле, в выемках под нависшими каменными глыбами. Пока в один прекрасный день инженеры не сказали, что богатая металлическая руда кончилась, остался мусор, не имеющий коммерческой ценности. Когда начали увольнять шахтеров, и Санта-Рита уже дышала на ладан, и люди стали уходить из Наккоса, начали происходить странные вещи, которые никто не мог объяснить. Жителей охватил страх, поползли слухи, такие же, как ходят сейчас среди строителей дороги. Один толстяк, он приехал из Уасиканчи и работал подручным на складе, стал вдруг слабеть, жаловаться на непонятную хворь, ему казалось, что он как бы пустеет изнутри, что он стал вроде воздушного шара и может лопнуть в любой момент, стоит лишь ткнуть в него чем-нибудь острым, и голова его тоже пустеет -- исчезают мысли и воспоминания. А когда недели через две он умер, его было не узнать: он весь словно опал, скукожился, стал похож на тощего десятилетнего ребенка. Перед смертью он уже не помнил, откуда пришел, как его зовут, на вопросы отвечал невпопад тоненьким голоском не то человека, не то животного, потому что уже не знал, кто он. Все это я знаю не по рассказам -- видела собственными глазами. Звали того подсобника Хуан Апаса. И только после того, как Хуана Апасу похоронили на дне ущелья, шахтеры Санта-Риты и его родственники стали догадываться, что причиной его таинственной болезни был пиштако, повстречавшийся ему однажды на дороге. И так же, как теперь, нервы у жителей Наккоса были напряжены до предела. "Как защититься от пиштако? Есть ли какое-нибудь средство против них?" -- спрашивали люди. Приходили советоваться со мной, потому что про меня рассказывали, что я знаю, какие горы -- самцы, а какие -- самки, и знаю, как родятся камни. Ну средства-то, конечно, есть, кое-что сделать можно. Главное, надо быть осторожным и принимать необходимые меры. Хорошо поставить у входа в дом бадью с водой, чтобы лишить силы заколдованный порошок, которым пиштако осыпает свои жертвы. Еще помогает помочиться немного на рубашку или свитер, прежде чем надевать их. Всегда носить на себе что-нибудь шерстяное, женщины должны надевать пояс, иметь при себе ножницы, кусочек мыла, дольку чеснока и щепотку соли. Они ничего этого не стали делать, вот и получили то, что получили. Не хотели посмотреть правде в лицо. Сегодняшние-то уже начинают признавать эту правду. Слишком много было доказательств, чтобы по-прежнему не верить. Ведь так? Когда до жителей Наккоса дошло наконец, что происходит, пиштако, убивший Хуана Апасу, успел выпотрошить уже нескольких человек. Тогда из человеческого жира готовили мазь и потом подмешивали ее в металл для колоколов, они от этого лучше звенят. А теперь, после того как пиштако появились в Аякучо, многие уверены, что жир отправляется за границу или в Лиму, где есть фабрики, которые работают только на смазке, полученной из человеческого жира. Того пиштако из Санта-Риты я знала довольно хорошо. После того как он выпотрошил Хуана Апасу, он принялся за Себастьяна, друга Тимотео. Эта история облетела весь Наккос, потому что сам Себастьян начал рассказывать ее шахтерам, как только почувствовал неладное. То есть сразу же после той ночи, когда он, возвращаясь в поселок со стадом лам, неожиданно повстречался со знакомым вербовщиком из Санта-Риты. Тот курил, привалившись к камню. На нем было пончо и огромное сомбреро, надвинутое глубоко на уши. Но Себастьян узнал его с первого взгляда, так как не раз встречался с ним в селеньях округи, где тот вербовал крестьян на работу в Наккосе и для большей убедительности давал каждому по нескольку солей. Себастьян подошел к нему поздороваться, и тот угостил его сигаретой. Был он такой белесый, бородка тараканьего цвета, глаза светлые, в Наккосе его прозвали Жеребцом, потому что он постоянно пялился на женщин. Он и ко мне подкатывался не раз. Тимотео, ясно, не знал об этом. Они курили и разговаривали о том, что Сайта-Рите пришел конец, металл-то ведь совсем иссяк, как вдруг Жеребец пустил клуб дыма в лицо Себастьяну, и тот расчихался. Расчихался и почувствовал, что у него кружится голова, одолевает сон. Конечно, это был не табачный дым, а особый порошок, которым пиштако одурманивают своих жертв, и те не чувствуют, что из них извлекают жир. Что это за порошок? Почти всегда из толченых костей ламы или альпаки. Кто его вдохнет, ничего не чувствует, ничего не замечает вокруг. Пиштако из него вынимает внутренности, а ему даже не больно. Вот таким порошком Жеребец одурманил Себастьяна, и стал он с той ночи худеть, усыхать и забывать все, что знал раньше. Точно так же, как Хуан Апаса. И так же умер. Все это случилось в те времена, когда Наккос жил за счет Санта-Риты, и то же самое происходит теперь, когда он живет за счет строительства дороги. Наши беды не от терруков, которые одних казнят, а других забирают в свою милицию. И не от пиштако, что обретаются в округе. Ведь они приходят только в трудные времена, как было в Аякучо. И здесь, в горных пещерах, пиштако накапливают запасы человеческого жира. Наверно, его уже ждут в Лиме или в Соединенных Штатах для смазки новых механизмов, может быть даже ракет, которые запускают на Луну. Говорят, ни бензин, ни машинное масло не идут ни в какое сравнение со смазкой, полученной из жира индейцев, особенно когда дело касается новых научных приборов. Думаю, поэтому на нас и насылают головорезов, вооруженных мачете с изогнутым лезвием, куда так удобно умещается человеческая шея. От них, от этих головорезов, тоже много вреда, кто спорит. Но все-таки самые страшные беды приходят не от них, а от духов, которых нам не дано видеть. От тех, что просят больше, чем люди могут дать. Они везде, тут и там подкарауливают придавленных горем пеонов. Когда я объясняю это, люди начинают злиться. Зачем же тогда спрашивают, если потом затыкают уши и не хотят ничего понимать? Зато они охотно слушают советы моего мужа: пьют, пока не напьются, а пьяным, известно, и море по колено: забывают про терруков, про пиштако, про все, что их пугает и приводит^ бешенство. -- Но почему меня? --спросила Мерседес. -- Извини, что прерываю, Томасито,-- раздался в темноте голос Литумы. -- Не идет у меня из головы эта заметка в газете о людях, которые крадут у детей глаза. Сегодня ночью не смогу слушать о твоих любовных делах. Давай лучше поговорим о глазокрадах. Или о Дионисио и ведьме -- еще одна моя заноза. -- Ни за что, господин капрал! -- откликнулся со своей раскладушки Томас. -- Ночи принадлежат Мерседес, и больше никому, если, конечно, служба не помешает. У меня достаточно времени днем, чтобы переживать то, что происходит вокруг. Вы можете оставаться с этими пиштако, а меня оставьте с моей девушкой. -- Почему они не задержали тебя или нас обоих? -- Мерседес не могла успокоиться. Этот вопрос то и дело срывался с ее губ после того, как они избавились от полицейских. Карреньо дал уже все мыслимые объяснения: может быть, ее имя зарегистрировано у них, поскольку она была связана с Боровом, находившимся под наблюдением полиции; не исключено, что они обнаружили какие-нибудь неточности или подозрительное пятно на ее избирательском удостоверении; или ее просто позвали наугад, как могли бы позвать любого пассажира, чтобы попытаться под любым предлогом вытянуть из нее немного денег. Зачем снова и снова возвращаться к этому? Разве они не свободны? Не пересекли спокойно уже половину сьерры? Через пару часов они будут в Лиме. И как бы в подтверждение его слов машинист включил сирену, ее пронзительный звук долго блуждал среди окрестных гор. -- В газете не пишут о пиштако, только о похитителях глаз -- глазокрадах. Но ты прав, Томасито. Они похожи на пиштако, о которых рассказывают горцы. У меня не укладывается в голове, что в Лиме люди тоже начинают верить в подобные вещи. В столице Перу! Подумать только. -- Вы думаете, что я вас слушаю. Но я уже не здесь, -- шепотом сказал Томас. -- Я обнимаю свою любимую в поезде, который спускается все ниже и ниже с гор на своем пути к вокзалу Десампарадос. -- Ну убеди меня, заставь поверить, что меня задержали по чистой случайности, -- просила Мерседес, тесно прижавшись к нему. -- Я не хочу в тюрьму. Одна моя знакомая сидела в тюрьме, в Чоррильос, я ее там навещала. Я лучше убью себя, чем позволю засадить в каталажку. Карреньо крепче прижал ее к себе, гладил ей волосы, плечи. Они примостились вдвоем на месте, рассчитанном на одного человека. Вагон был переполнен, люди стояли в проходах, заставленных чемоданами и узлами. Кто-то вез кур. На каждой станции входили новые пассажиры, и вскоре стало нечем дышать. Хорошо, что уже доехали до Матуканы. Томас прижался губами к густым волосам Мерседес. -- Клянусь, с тобой ничего не случится. А если случится, я тебя выручу. Как вчера. Он поцеловал ее, она закрыла глаза. За окном на вершинах и склонах гор время от времени проплывали деревни, среди камней уже мелькали яркие рекламные щиты. День был серый, по небу ползли низкие тучи, казалось, вот-вот пойдет дождь, но он все не шел. Словом, типичная погода Лимы. -- Что-то неладное происходит со страной, Томасито, -- снова прервал его Литума. -- Как могло случиться, что целый район Лимы поверил подобной чепухе? Какие-то гринго хватают пятилетних детей, увозят в шикарных лимузинах, чтобы потом ультрасовременными ланцетами вырезать им глаза. Бред сумасшедшего. Должно быть, в Лиме есть свои доньи Адрианы. Но чтобы в такое поверил целый район, чтобы родители бросились забирать детей из школ, искать иностранцев и линчевать их -- это уже выше моего понимания. -- Да, глаза, -- пробормотал его помощник. -- Глаза Мерседес. Сияющие как звезды. Медового цвета. Он больше не испытывал страха. Страшно было, когда они, освободившись от полиции, катили по Андам на машине и Карреньо то и дело показывал пистолет шоферу, чтобы тот не вздумал их обмануть. Впрочем, дорога их сблизила. Шофер поверил или сделал вид, что поверил, будто Карреньо и Мерседес бегут от ее ревнивого мужа, который уже сделал заявление в полицию. Два раза шофер выходил из машины, чтобы купить еду и напитки, он же посоветовал им сесть на поезд в Серро-де-Паско. Карреньо оставил ему за услуги оба автомата. -- Хочешь, верни их, как законопослушный гражданин, а хочешь -- продай, получишь кучу денег за пару таких игрушек. -- Брошу монету, чтобы решить, -- сказал шофер и пожелал им счастливого медового месяца. -- Выжду немного, а потом поеду в полицию. -- В газете пишут, что в Чиклайо было то же самое, и в Ферреньяфе тоже, еще в прошлом месяце, -- продолжал Литума. -- Какая-то женщина видела четырех гринго в белых халатах, которые тащили ребенка. А в оросительной канаве якобы нашли труп другого ребенка, без глаз, глазокрады положили ему в карман пятьдесят долларов. Там тоже организовали дружины, как в Аякучо, когда пошли слухи о пиштако. В Лиме, Чиклайо и Ферреньяфе те же суеверия, что и у горцев. Все это похоже на эпидемию, ты не думаешь? -- Сказать по правде, мне до этого нет никакого дела, господин капрал. Потому что сейчас я чувствую себя счастливым. Поезд подошел к вокзалу Десампарадос около шести вечера. Уже темнело, но свет еще не зажигали, так что Карреньо и Мерседес пересекли просторный вестибюль в полумраке. Ни у входа, ни у выхода полицейских не было, только у ограды Дома правительства стояла охрана. -- Лучше, если мы сейчас разойдемся в разные стороны, -- сказала на улице Мерседес. -- Ты хочешь вернуться домой? Но за твоим домом, наверно, наблюдают, и за моим тоже. Давай укроемся на несколько дней у моей мамы. Они взяли такси. Томас назвал адрес в районе Бренья, наклонился к Мерседес и прошептал ей на ухо: -- А может, ты хочешь отделаться от меня? -- Я хочу кое-что сказать тебе, пусть все будет ясно между нами. -- Она говорила вполголоса, чтобы не услышал таксист. -- Что было, то было, ладно? Но я всегда хотела быть независимой. Поэтому не обманывай себя. Я вовсе не собираюсь стать подружкой полицейского. -- Бывшего полицейского, -- поправил ее юноша. -- Мы можем остаться вместе, пока не выпутаемся из этой истории. О'кей, Карреньито? -- Как только начинаю думать о наших делах, сразу вспоминаю Дионисио и его ведьму, ничего не могу с этим поделать, -- сказал Литума. -- Все выглядит так, будто эта пара дикарей права, а все остальные не правы. Уметь читать и писать, ходить в пиджаке и носить галстук, окончить колледж и жить в городе -- этого еще недостаточно, чтобы понимать, что происходит. А вот ведьмы и колдуны -- те все понимают. Знаешь, что сказал сегодня днем Дионисио в своем кабаке? Что умные рождаются от кровосмешения. Всякий раз, как эта жаба открывает рот, во мне все напрягается. У тебя тоже? -- У меня тоже все напрягается, господин капрал, но по другой причине. Я как раз сейчас вспоминаю, какими приключениями начался наш медовый месяц. Когда они уже ехали по проспекту Арика в Бренье, зажглись неяркие уличные фонари. Таксист обогнул колледж Ла-Салье, проехал узкой улочкой и начал было подруливать к дому, но Карреньо вдруг изменил свой план. -- Езжайте дальше. Я передумал. Едем в Барриос Альтос. Мерседес с удивлением взглянула на Карреньо и увидела в его руке револьвер. -- В Перу хозяйничает дьявол, повсюду какое-то помрачение умов, а у тебя в голове только твоя пьюранка. Правду говорят, Томасито: нет большего эгоиста, чем бабник. . / -- Там под фонарем, прямо против дома, торчал какой-то тип, -- пояснил ей парень. -- Он мне не понравился. Конечно, у страха глаза велики, но лучше не рисковать. В Барриос Альтос он остановил такси у дома престарелых, подождал, пока машина скроется из виду, взял Мерседес под руку. Они прошли два квартала и остановились у невзрачного трехэтажного дома. Все окна и двери первого этажа были забраны решетками. Дверь открыли сразу же. Женщина в халате и тапочках, с повязанной косынкой головой неприветливо смотрела на них. -- Значит, у тебя опять неприятности, раз ты появился здесь, -- сказала она Карреньо вместо приветствия. -- Сто лет не показывался. -- Что правда, то правда, тетя Алисия, дела идут не слишком хорошо, -- признался Карреньо, целуя женщину в лоб. -- Комната, которую ты сдаешь с пансионом, сейчас свободна? Женщина оглядела Мерседес с головы до ног и неохотно кивнула. -- Можешь сдать мне ее на несколько дней, тетя Алисия? Она посторонилась, пропуская их в дом. -- Как раз вчера освободилась. -- Добрый вечер, -- тихо сказала Мерседес, проходя мимо нее. Женщина в ответ только хмыкнула. Она провела их по длинному, увешанному фотографиями коридору, открыла дверь, щелкнула выключателем. Лампочка осветила комнату, в которой стояли только кровать под розовым покрывалом и сундук, занимавший добрую половину пространства. Еще было деревянное распятие в изголовье кровати и маленькое окошко без занавески. -- Ужин я сегодня не готовила, а идти покупать что-нибудь уже поздно, -- предупредила женщина. -- Завтра могу приготовить вам обед. Да только вот комната-то на одного, а вас двое. -- Я заплачу за двоих, -- согласился Томас. -- Что справедливо, то справедливо. Женщина кивнула и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. -- А что касается твоей невинности, похоже, ты рассказываешь мне сказки, -- заметила Мерседес. -- Ты ведь водил сюда женщин, правда? Эта злюка нисколько не удивилась, когда увидела меня. -- Ого, да ты никак ревнуешь? -- присвистнул он. -- Ревную? -- Я знаю, что нет,-- улыбнулся Карреньо. -- Я просто пошутил, увидев твое испуганное лицо. Я никогда никого сюда не приводил. А Алисия мне вовсе не тетка. Здесь ее все так зовут. Одно время я жил в этом квартале. Давай-ка умоемся и пойдем поищем, где можно поесть. -- Так, стало быть, если послушать эту жабу, получается, что умные люди -- дети от брата и сестры или от отца и дочери. -- Литуму заклинило на этой идее. -- Здесь, в Наккосе, я слышу такие вещи, которые никогда не слышал в Пьюре. Сам-то Дионисио наверняка плод кровосмесительной связи. Не знаю, почему он и его ведьма так меня интересуют. Наверное, потому, что именно они здесь всем заправляют. Мы с тобой даже представить себе всего не можем. Сколько я ни пытался разузнать что-нибудь у пеонов, у шахтеров и даже у индейцев-общинников, все будто язык проглотили. А если что и скажут, я не уверен, что меня не водят за нос. Знаешь, что говорил мне один трамвайщик из Уанкайо? Что у Дионисио есть прозвище на кечуа ... -- Пожиратель сырого мяса, -- перебил его помощник. -- А еще, господин капрал, вы мне сейчас расскажете, что его мать ударило молнией. Угадал? -- Это все важные вещи, -- назидательно изрек Литума. -- Они помогут лучше понять его менталитет. Мерседес сидела на кровати и жалостливо -- так понял ее взгляд Карреньо -- смотрела на него. -- Не хочу тебя обманывать, -- повторила она мягко, стараясь не обидеть. -- Я не чувствую к тебе того, что ты чувствуешь ко мне. Ведь лучше, чтобы я тебе об этом сказала, правда? Я не собираюсь жить с тобой, не хочу быть твоей женщиной. Пойми же наконец. Я с тобой только до тех пор, пока мы не выпутаемся из этой истории. -- Мы уже столько времени вместе, ты вполне могла бы полюбить меня, -- сказал он срывающимся голосом и погладил ее по волосам. -- А кроме того, ты не можешь оставить меня, даже если бы захотела. Кто, кроме меня, вытащит тебя из этого дела? А точнее сказать, кто, кроме моего крестного, может нас спасти? Они умылись в крохотной туалетной комнате, похожей на игрушечную, и вышли из дома. Карреньо твердым шагом повел Мерседес по улицам мимо подростков, стоявших кучками у перекрестков с дымящимися сигаретами в руках, в шумную забегаловку, разгороженную засаленными ширмами на клетушки-кабинетики. В ней пахло жареным мясом, над столиками плавал дым, из включенного на всю мощь радио гремел рок. Они сели у двери, Карреньо заказал несколько блюд и холодного пива для себя. Сквозь музыку до них доносились ругательства, кто-то отбивал ритм на ящике. -- Меня однажды проиграли в кости, чтобы ты знал, Карреньито. -- Мерседес смотрела на него без улыбки. Глаза ее запали и больше не блестели, как в Тинго-Марии и Уанкайо, лицо осунулось. -- Такая уж у меня судьба: несчастья преследуют меня с самого рождения. -- Ее проиграли в кости? -- Литума в первый раз за эту ночь проявил интерес. -- Расскажи, как это было, Томасито. -- Так, как ты слышал, -- невесело ответила она. -- Пьянчуги, бродяги. В кости. Вот откуда я выбралась. Я поднялась сама, никто мне не помогал. И поднималась бы и дальше, если бы не встретилась с тобой. А ты опять столкнул меня в яму, Карреньито. -- Ага, наконец-то, господин капрал, я вас заставил забыть о пиштако, о глазокрадах, о донье Адриане и Дионисио.