ока не стало совсем холодно. Когда они выходили, Дионисио послал им воздушный поцелуй. Он сновал по погребку, уже заполненному пеонами. В этот час он начинал свое обычное представление: пританцовывал с шутовским видом, подносил посетителям рюмки виноградной водки -- писко -- и стаканы с пивом, подзадоривал их танцевать друг с другом, поскольку женщин среди них не было. Его кривляние и ужимки раздражали Литуму, поэтому, когда хозяин погребка принимался за свои номера, он обычно уходил. Они попрощались с доньей Адрианой, стоявшей за стойкой, и та с явной насмешкой отвесила им низкий поклон. Она только что настроила приемник на волну радио Хунина и теперь слушала болеро. Литума узнал его -- "Лунный свет". Он видел фильм с таким названием, там еще танцевала эта блондинка с длиннющими ногами -- Нинон Севилья. Уже включили генераторы, дававшие свет в поселок. Попадавшиеся навстречу люди в куртках и пончо в ответ на приветствия полицейских бурчали что-то невнятное или просто торопливо кивали головами. Литума и Карреньо прикрыли рты и носы шарфами, поглубже надвинули фуражки, чтобы их не унесло ветром, уже затянувшим свою заунывную песню, эхом отдававшуюся в горах. Они шагали, низко опустив головы и сильно наклонившись вперед. Неожиданно Литума остановился как вкопанный и с негодованием воскликнул: -- Ах, мать твою! С души воротит и к горлу подступает! -- Отчего, господин капрал? -- Оттого, что вспомнил беднягу немого, над которым вы измывались в Пампе-Галерас, чтоб вам... -- Он направил фонарь на лицо своего помощника. -- Тебя не грызет совесть за то, что вы там творили? -- Первое время я не мог найти себе места, -- прошептал Карреньо, опустив голову. -- Почему, вы думаете, я привез его в Наккос? Хотел хоть немного загладить свою вину. Хотя разве я виноват в том, что произошло? А здесь, с нами, ему было хорошо, мы его кормили, он имел крышу над головой, ведь так, господин капрал? Может быть, он меня простил. Может быть, понял, что, если остался бы там, в той пуне, его бы давно прикончили. -- По правде говоря, Томасито, лучше бы ты продолжал мне рассказывать о твоем приключении с Мерседес. От этой истории с немым я никак не могу прийти в себя. -- Я тоже хотел бы забыть ее, господин капрал. -- С чем только мне не пришлось столкнуться здесь, в Наккосе, -- проворчал Литума. -- Служить полицейским в Пьюре или в Таларе -- это еще куда ни шло. Но тут, в горах, -- просто наказание господне, Томасито. Да и неудивительно -- кругом одни горцы. -- Разрешите спросить, почему вам так не нравятся горцы? Они уже начали подниматься к посту, и поскольку были вынуждены еще сильней наклониться вперед, им пришлось снять с плеч карабины и нести их в руках.Чем дальше они отходили от поселка, тем темнее становилось вокруг. -- Ну ты вот, например, тоже горец, но я не могу сказать, что ты мне не нравишься. Ты мне очень даже пришелся по душе. -- Спасибо на добром слове, -- засмеялся гвардеец. -- Не подумайте, что люди из поселка держатся с вами так холодно потому, что вы с побережья. Нет, все дело в том, что вы полицейский. Ко мне они тоже относятся как к чужаку, хотя я ведь из Куско. Им вообще не нравятся люди в форме. Они боятся, что, если хоть немного сблизятся с ними, терруки посчитают их доносчиками. -- Да ведь и то правда: полицейскими становятся не от большого ума, -- тихо сказал Литума. -- Зарабатываешь гроши, все тебя сторонятся, и тебя же одним из первых подорвут динамитом. -- Но ведь некоторые из нас злоупотребляют своим положением, бросают тень на остальных. -- В Наккосе даже не придумаешь, как им злоупотребить, -- с сожалением вздохнул Литума. -- А, черт! Бедняга Педрито Тиноко! Мы даже не успели ему заплатить за последнюю неделю, перед тем как его похитили. Он остановился, достал сигарету, другую предложил помощнику. Чтобы прикурить, им пришлось тесно прижаться друг к другу и прикрыть фуражками огонь от ветра. Он налетал со всех сторон и выл, словно стая голодных волков. Закурив, полицейские снова тронулись в путь. Они шли медленно: прежде чем поставить ногу, приходилось осторожно ощупывать скользкие камни. -- Уверен, что в погребке после нашего ухода творятся мерзости, -- сказал Литума. -- А ты как думаешь? -- Меня там в любое время с души воротит, никогда бы туда не ходил. Но если это заведение закроется, можно будет подохнуть с тоски. Только и останется, что торчать на посту, негде будет даже перехватить глоток-другой. Но, конечно, там творятся всякие гнусности. Дионисио накачивает их, а потом они подставляют друг другу задницы. Можно я скажу вам одну вещь, господин капрал? Мне нисколько не жаль, когда я слышу, что сендеристы казнили какого-нибудь педика. -- Знаешь, Томасито, вообще-то мне немного жаль этих горцев. Хоть и поганый они народ, а мне их жаль. Что хорошего они видят в жизни? Вкалывают как ишаки и едва зарабатывают на хлеб. А если развлекаются немного, так что тут такого? Ведь в любую минуту могут нагрянуть терруки и отрезать им яйца или заявится лейтенант Панкорво и устроит им обработку. -- А что хорошего в нашей жизни, господин капрал? Но ведь мы не напиваемся как свиньи, не позволяем, чтобы нас засосала эта грязь. -- Пробудешь тут еще несколько месяцев -- и кто знает, чем кончишь. Земля была мокрой от дождя. Они шагали медленно. Долгое время никто не нарушал молчания. -- Может, ты сочтешь, что я суюсь не в свое дело, -- заговорил первым Литума, -- но ты мне нравишься, да и анисовой я, наверно, хватил больше, чем надо, поэтому я тебе скажу: сегодня ночью я слышал, как ты плачешь. -- Он почувствовал, что парень сбился с шага, словно споткнулся обо что-то. -- Мужчины тоже плачут. Так что ты не стыдись. Из-за слез еще не становятся бабой. Они все поднимались в гору. Томас по-прежнему молчал. Капрал заговорил снова: -- Иногда меня берет такая тоска, я думаю: "Тебе не выбраться отсюда живым, Литума". И меня тоже тянет заплакать в голос, вот как ты плачешь. Да ты не смущайся. Я не хочу тебя обидеть. Просто я уже не в первый раз слышу твой плач. Третьего дня тоже слышал, хоть ты и уткнулся лицом в матрас и накрылся подушкой. Чего бы я только не сделал, чтобы ты так не мучился! Ты плачешь потому, что не хочешь умереть в этой дыре? Если поэтому, я тебя понимаю. Но может быть, ты так убиваешься из-за этой Мерседес, вспоминаешь ее? Ты мне рассказываешь о своей любви, делишься со мной как с другом, а потом раскисаешь. Может, не стоит больше говорить о ней? Может, лучше ее забыть, Томасито? -- Мне становится легче на душе, когда я говорю о Мерседес, -- не сразу ответил помощник. Голос выдавал его смущение. -- Так, оказывается, я плачу во сне? Что ж, значит, я не совсем еще зачерствел. -- Погасим фонари, -- прошептал Литума. -- Мне всегда кажется, что если нам устроят засаду, то как раз за этим поворотом. Они вошли в Андамарку по двум дорогам, ведущим в эту деревню: одни поднялись от реки Негромайо, другие прошли через брод Пумарангры и обогнули Чипао. Но часть из них пришла третьим путем -- по тропе, поднимавшейся от общины Кабана вверх по ущелью, промытому Поющим ручьем -- так звучит это название в переводе со старого кечуа, на котором разговаривают в этих местах. Они появились, едва забрезжил рассвет, еще до того, как крестьяне отправились работать на поля, а пастухи пасти стада, до того, как бродячие торговцы двинулись к Пукио или Сан-Хуану-де-Луканасу на юге или к Уанкасанкосу и Керобамбе. Они шли к Андамарке всю ночь, ночью же обложили ее со всех сторон и дожидались рассвета, чтобы войти в нее. Они не хотели, чтобы кто-нибудь из их списка ускользнул, воспользовавшись ночной темнотой. И все-таки один человек ускользнул, и как раз один из тех, кого они хотели казнить в первую очередь: представитель центральной администрации в Андамарке. Причем ускользнул таким необычным способом, что люди потом долго не могли поверить. А именно -- благодаря ужасному расстройству желудка, не дававшему той ночью покоя дону Медардо Льянтаку, постоянно заставляя выбегать на улицу из единственной спальни в доме по соседству с кладбищем, в котором он жил вместе с женой, матерью и шестью детьми в конце улицы Хирон-Хорхе-Чавес, чтобы присесть с наружной стороны кладбищенской ограды. Там он и сидел, тужась и исходя жутким водянистым поносом, проклиная на чем свет стоит свой желудок, как вдруг заметил их. Они пинком открыли дверь дома, громко выкрикивая его имя. Он знал, кто они и чего хотят. Он ждал их с тех самых пор, как супрефект провинции едва не силой заставил его принять должность представителя центральной администрации в Андамарке. Не вспомнив даже о спущенных штанах, дон Медардо бросился на землю и, извиваясь как червь, пополз к кладбищу, юркнул в вырытую накануне могилу, сначала сдвинув, а потом поставив на место каменную плиту, служившую надгробьем. Скорчившись на холодном трупе дона Флориселя Аукатомы, своего двоюродного брата, он пролежал там все утро и весь день, ничего не видя, но слыша многое из того, что происходило в деревне, в которой он, строго говоря, представлял государственную власть. Эти люди из милиции хорошо знали Андамарку или были хорошо проинформированы местными сообщниками. Они поставили посты у всех возможных выходов из деревни и принялись прочесывать пять параллельных рядов домишек, сгруппированных в прямоугольные кварталы вокруг церкви и площади. Одни из них были обуты в тапочки, другие в охоты, третьи вообще босы, поэтому они бесшумно двигались по улицам Андамарки, асфальтированным в центре и мощенным булыжником в квартале Хирон-Лима. Группами по три-четыре человека они врывались в дома и по списку хватали еще не успевших проснуться нужных им людей. Они взяли алькальда, мирового судью, начальника почты, владельцев трех складов с их женами, двух демобилизованных солдат, аптекаря, ростовщика дона Себастьяна Юпанки, а также двух техников, присланных Аграрным банком помочь крестьянам с удобрением и орошением. Пинками согнали их к площади у церкви, где уже дожидались остальные боевики. К этому времени окончательно рассвело и можно было рассмотреть их лица -- только трое или четверо остались в шлемах-пасамонтаньях. В основном отряд состоял из мужчин и юношей, но были среди них и женщины, и дети до двенадцати лет. Те, кто постарше, были вооружены автоматами, карабинами, револьверами, остальные -- старыми охотничьими ружьями, дубинками, мачете, ножами, пращами. Некоторые, как шахтеры-подрывники, были опоясаны патронташами с динамитными патронами. Они водрузили красные флаги с серпом и молотом на церковную звонницу, на флагшток административного центра, а один флаг прикрепили к возвышавшемуся над деревней цветущему дереву писонай. Пока одни из них вершили суд, придерживаясь определенного ритуала -- было видно, что они делали это не в первый раз, -- другие расписывали стены Андамарки лозунгами. Лозунги призывали к вооруженной борьбе с империализмом, к народной войне, к следованию марксистско-ленинскому учению под руководством Гонсало, к борьбе с ревизионизмом, грозили смертью предателям и лакеям антинародного и антипролетарского режима. Прежде чем начать суд, они исполнили на испанском и на кечуа гимн революционного пролетариата, возвещавший, что трудовой народ разобьет оковы. А так как местные жители не знали гимна, они смешались с толпой и, подсказывая слова и насвистывая мелодию, заставили их повторить его снова, куплет за куплетом. Затем начался суд. Кроме тех, кто значился в их списке, перед судом -- а судом была вся деревня -- должны были предстать виновные в грабежах, в насилии над слабыми и бедными, в супружеской неверности, в грехе эгоизма и индивидуализма. Они говорили то на испанском, то на кечуа. У революции миллион глаз и миллион ушей. Ничто не может утаиться от народа, никто не сможет избежать наказания. Вот эти вонючие козлы попытались это сделать, а теперь стоят на коленях, моля о пощаде тех, кому вонзали нож в спину. Эти гиены служили марионеточному правительству, которое убивало крестьян, расстреливало рабочих, распродавало страну империалистам и ревизионистам и денно и нощно радело о том, чтобы богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Разве эта мразь не обращалась к властям в Пукио, прося прислать отряд полиции якобы для охраны порядка в Андамарке? Разве не подбивали они соседей выдавать армейским патрулям тех, кто сочувствовал революции? Они говорили по очереди, говорили спокойно, неторопливо разъясняли действительные и мнимые преступления, которые эти слуги правительства, с головы до ног запачканного кровью, эти пособники репрессий и пыток, совершили против всех вместе и каждого из здесь присутствующих в отдельности и против их детей и детей их детей. Они вразумляли жителей и призывали их выступать, говорить открыто, не боясь последствий, поскольку они находятся под защитой вооруженного народа. И мало-помалу, преодолевая смущение и застенчивость, подталкиваемые собственным страхом и всеобщей напряженностью, поддаваясь темным побуждениям, питаемым старыми ссорами, неизжитыми обидами, затаенной завистью, глухой ненавистью, жители осмелели и стали просить слова. Доя Себастьян, что и говорить, очень уж прижимист, никогда не пойдет навстречу тому, кто не может расплатиться за лекарство звонкой монетой. Если ему не возвращают деньги в срок -- день в день, -- он оставляет заклад себе, как его ни проси. Вот в тот раз, к примеру... Уже к полудню многие андамаркинцы отваживались выйти из толпы и вынести на общий суд свои жалобы или встречные обвинения против плохих соседей, друзей, родственников. Они воспламенялись, произнося свои речи, их голоса дрожали, когда они вспоминали об умерших детях, о павшем от засухи и болезней скоте, о том, что с каждым днем они выручали все меньше от продажи продуктов, а голод усиливался, болезни свирепствовали и все больше детских могил появлялось на кладбище. Все обвиняемые были осуждены -- каждый раз за приговор вздымался лес рук. Многие родственники обвиняемых не голосовали, но они были так напуганы выросшим как на дрожжах злобным возбуждением толпы, что не решались выступить в их защиту. Осужденных казнили: их ставили на колени, заставляли класть голову на каменный бортик колодца и крепко держали, пока соседи, выстроившись в очередь, били их камнями, взятыми со стройки около административного центра. Люди из милиции не принимали участия в экзекуции. Ни разу не прогремел выстрел. Не обнажился нож. Не сверкнуло мачете. Только руки, камни и дубинки. Да и стоит ли расходовать народное добро на этих крыс и скорпионов. Действуя активно, принимая участие в народном правосудии, андамаркинцы придут к осознанию своей силы. Они перестанут быть жертвами, освободятся сами и будут освобождать других. Потом начался суд над плохими гражданами, плохими мужьями и женами, над социальными паразитами, грязными выродками, проститутками и гомосексуалистами, над теми, кто позорит Андамарку, над всеми этими гниющими отбросами, которых подкармливает феодально-капиталистический режим, поддерживаемый американским империализмом и советским ревизионизмом, желающими усыпить боевой дух масс. Этому тоже придет конец. В очистительном огне Революции, которая охватит долины и горы, сгорит эгоистический буржуазный индивидуализм и зародится дух коллективизма и классовой солидарности. Жители делали вид, что слушают с большим вниманием и все понимают. Но на самом деле они были настолько потрясены, что плохо понимали, что им говорят и что происходит, и так, растерявшись и плохо соображая, они приняли участие в последующем действе, которое останется в их памяти и памяти их детей и внуков как самое мрачное событие в истории Андамарки. Первой поддалась призывам вооруженных людей и решилась поднять обвиняющий перст сеньора Домитила Чонтаса. Каждый раз, когда муж напьется, он бьет ее ногами, швыряет на пол, обзывает "чертовым отродьем". А он, сутулый, с жестким, как у дикобраза, хохолком, клялся, что все это враки, но потом не выдержал и, противореча себе, стал дрожащим голосом оправдываться, говоря, что, когда выпьет, в него вселяется нечистая сила и возбуждает в нем бешеную злобу и он не может избавиться от наваждения иначе, как колотя жену. Сорок ударов кнутом -- и его спина вспухла и покрылась кровавыми рубцами. Но не столько боль, сколько страх слышался в его клятвенных заверениях, что никогда больше он не возьмет в рот ни капли алкоголя, и в его униженных благодарностях -- "спасибо вам, большое спасибо", -- которые он расточал соседям, выпоровшим его кнутами. Жена волоком потащила его домой -- делать примочки. Всего судили в тот день человек двадцать -- мужчин и женщин, им выносили приговоры и секли или накладывали штраф, заставляли вернуть незаконно присвоенное добро или возместить ущерб тем, кому недоплатили за работу либо обманули лживыми посулами. Какие из этих обвинений были справедливыми, а какие наветами, порожденными завистью, злобой или всеобщим возбуждением, когда каждый стремился превзойти остальных, вспоминая и выискивая притеснения и обиды, жертвой которых он стал? Они и сами не смогли бы ответить на этот вопрос. В середине дня судили дона Крисостомо, когда-то он был звонарем, еще в те времена, когда андамаркская колокольня имела колокола, а церковь -- священника. Одна женщина заявила, что однажды застала его за деревней с мальчиком, с которого он спускал штаны. Другие подтвердили обвинение. Вот именно. Вечно давал волю рукам, вечно норовил походя ущипнуть какого-нибудь мальчишку, затащить к себе домой. В наэлектризованной тишине один из мужчин прерывающимся от волнения голосом поведал, что, когда он был ребенком, дон Крисостомо использовал его как женщину. Тут и другие вспомнили подобные случаи и рвались рассказать их. Звонарь был осужден на казнь, его забили камнями и палками, а труп бросили в общую кучу казненных по списку. Уже темнело, когда закончился суд. Воспользовавшись затишьем, дон Медардо Льянтак отодвинул надгробную плиту, выполз из могилы и опрометью, словно уносимая дьяволом душа, бросился бежать в сторону Пукио. Через полтора дня, еле живой, он добрался до столицы провинции и, заикаясь от ужаса, рассказал о том, что произошло в Андамарке. Усталые, обескураженные андамаркинцы избегали смотреть друг на друга, они чувствовали себя, как после храмового праздника, когда в течение трех дней и ночей, не смыкая глаз, они пили, ели, плясали, отбивали чечетку и молились, не желая даже вспоминать о том, что это безудержное веселье когда-нибудь все равно кончится и снова придется впрягаться в лямку будничной жизни. Но теперь они были удручены несравненно больше. С глубоким беспокойством смотрели они на неубранные трупы, над которыми роились мухи. Разбитые лица и распоротые кнутами спины уже тронуло разложение. Всем было ясно, что больше никогда Андамарка не будет такой, какой была раньше. А неутомимые бойцы милиции, сменяя друг друга, все еще обращались к ним с призывами. Теперь надо организоваться. Победа Революции невозможна без участия широких масс, спаянных железной дисциплиной. Андамарка станет базой поддержки, еще одним звеном в цепи, уже опоясавшей всю Андскую Кордильеру, захватившей своими ответвлениями и побережье, и сельву. Базы поддержки -- это тыл авангарда. Они, как указывает их название, нужны для того, чтобы поддерживать борцов: кормить их, лечить, прятать, одевать, вооружать, информировать о противнике, а также чтобы готовить замену тем, кому выпал жребий отдать в борьбе свою жизнь. Перед всеми жителями Андамарки стоит важная задача, они должны выполнить ее и внести свою толику в общее дело. Им надлежит составить подразделения -- по кварталам, улицам, семьям -- и добавить новые глаза, уши, руки, ноги, мозги к тому миллиону, которым уже располагала Партия. Была уже ночь, когда жители выбрали пятерых мужчин и четырех женщин, ответственных за формирование подразделений. Чтобы на первых порах помочь в организационных вопросах и обеспечить связь с руководством, в Андамарке остались товарищ Тереса и товарищ Хуан. Они должны были смешаться с местным населением, жить так, будто они родились здесь и имели своих покойников на кладбище. После всех этих дел люди из отряда приготовили еду, поужинали и разошлись спать по домам андамаркинцев. А тем было не до сна, многие из них этой ночью так и не смогли сомкнуть глаз, они не могли собраться с мыслями и были напуганы тем, что сделали, что видели и слышали в течение дня. На рассвете состоялось новое общее собрание. Выбирали юношей и девушек, которые должны были пополнить ряды милиции. Бойцы пели свои песни, раздавались боевые кличи, развевались красные флаги. Потом они разбились на отряды, которыми они вошли в деревню, и жители наблюдали, как они уходят, одни -- вброд через речку Негромайо, другие -- в сторону Чипао и Пумарангры, теряясь среди зеленых пашен и каменных россыпей под буро-свинцовыми горами. Объединенный отряд военной и гражданской полиции прибыл в Андамарку ровно через двое суток после ухода сендеристов. Командовал отрядом прапорщик -- бритый мускулистый молодой человек в темных очках, подчиненные за глаза называли его "Грабли". С ними вернулся и дон Медардо Льянтак, выигравший несколько лет жизни и потерявший несколько килограммов веса. Непогребенные тела казненных андамаркинцев все еще валялись на площади. Чтобы отогнать стервятников, жители развели костер, но, несмотря на огонь, несколько дюжин грифов сидели поодаль, дожидаясь своего часа, а мух было больше, чем на бойне, когда туда пригоняют скот. Когда дон Медардо и прапорщик спрашивали жителей, почему до сих пор не похоронили мертвых, те не знали, что ответить. Никто не осмеливался проявить инициативу, даже родственники жертв, все были парализованы страхом -- боялись, что навлекут новое нашествие милиции, если коснутся своих мертвецов, решатся предать земле тела людей, которым совсем недавно разбивали головы и лица, ломали кости, как самым злейшим, самым смертельным врагам. Так как в Андамарке больше не было гражданского судьи -- он оказался среди тех, кого казнили по списку, -- прапорщик распорядился, чтобы Медардо Льянтак сам составил акт обо всем случившемся и чтобы несколько жителей подписали его в качестве свидетелей. Потом отнесли трупы на кладбище, вырыли могилы и похоронили. И только тогда родственники убитых наконец ощутили боль и ярость. Плакали вдовы, дети, братья и сестры, племянники, приемные дети, рыдали, обнимались, потрясали кулаками, требовали возмездия. Сразу после того как дезинфицировали площадь, вылив на нее несколько ведер креозота, прапорщик стал собирать свидетельские показания. Он засел в административном центре и вызывал туда семью за семьей. Он расставил посты на всех выходах из Андамарки и приказал никого не выпускать без его разрешения. Однако товарищ Хуан и товарищ Тереса уже успели ускользнуть, они скрылись сразу, как только разнеслась весть, что к Андамарке по дороге из Пукио приближается отряд. Родственники убитых входили в комнату, где сидел прапорщик, и через двадцать-тридцать минут выходили оттуда, опустив головы, заплаканные, смущенные, будто сказали там что-то лишнее, то, чего не следовало говорить, и теперь раскаиваются в этом. В Андамарке воцарилась мрачная тишина. За молчанием и хмурыми лицами люди скрывали страх и неуверенность, однако их внутреннее состояние выдавало бесцельное времяпровождение: они ничего не могли делать, только бродили до поздней ночи, как лунатики, по улицам. Многие женщины весь день молились в полуразрушенной церкви -- ее свод обрушился при последнем землетрясении. Прапорщик опрашивал людей целый день и часть ночи, не сделав даже пере- рыва на обед, он просто приказал принести тарелку супа с мясом и прихлебывал его, не прекращая дознания. Одна из немногих новостей этого необычного дня состояла в том, что вновь объявившийся дон Медардо Льянтак сидел рядом с прапорщиком очень взволнованный и давал ему информацию о каждом, кого тот вызывал, и вмешивался в допрос, требуя имена, детали. А ночью вымученное спокойствие Андамарки лопнуло. В домах, на улицах и перекрестках, на площади -- везде, где собирался народ, чтобы расспросить тех, кого вызывал прапорщик, начали вспыхивать ссоры, перебранки, раздались оскорбления и угрозы. Вскоре пошли в ход кулаки и ногти. Полицейские ни во что не вмешивались то ли потому, что получили такой приказ, то ли потому, что не имели никакого приказа на этот счет и не знали, как относиться к стычкам, в которые втянулись уже все жители. Безразлично или с презрением они смотрели на этих людей, обзывавших друг друга убийцами, прихвостнями, террористами, предателями, и, когда те от брани переходили к драке, не делали ни малейшей попытки разнять их. Те, кого вызвали на допрос, старались умалить свою ответственность единственно возможным способом -- расписывая вину других; таким образом прапорщик смог в общих чертах восстановить, как проходило судилище, и уже на следующий день пятеро мужчин и четыре женщины, ответственные за базу поддержки, были взяты под стражу в административном центре. В полдень прапорщик собрал всех жителей Андамарки на площади -- там на месте казни еще копошились грифы -- и произнес речь. Не все хорошо понимали быстрый разговорный испанский язык побережья, на котором говорил прапорщик, но даже те, кто почти ничего не разобрал, без труда догадались, что он их отчитывает. За сотрудничество с террористами, за участие в этой пародии на суд, за то, что они были исполнителями позорной и преступной казни. "Всю Андамарку следует судить и подвергнуть суровому наказанию", -- повторил он несколько раз. Затем спокойно, но без всякого сочувствия выслушал невнятные и путаные оправдания жителей: дескать, все было не так, никто ни в чем не виноват, все случившееся -- дело рук террористов. Они нас принуждали: приставляли автоматы и пистолеты к виску, говорили, что отрубят детям головы, как свиньям, если мы не будем бить осужденных камнями. Жители противоречили друг другу, спорили и в конце концов стали осыпать друг друга бранью. Прапорщик смотрел на них с жалостью. Отряд целые сутки оставался в Андамарке. Вечером и ночью полицейские переписывали и конфисковывали имущество -- ценные бумаги, украшения, кошельки и завернутые в бумагу деньги, которые они находили под матрасами, в двойном дне баулов и шкафов. Но никто из жителей не решался пожаловаться прапорщику, что их обобрали дочиста. На следующее утро, когда отряд готовился покинуть деревню, захватив с собой арестованных, дон Медардо Льянтак на глазах всей деревни поспорил с офицером. Он требовал, чтобы несколько полицейских остались в Андамарке. Но прапорщик имел приказ вернуться в столицу провинции в полном составе. Жители сами должны позаботиться о своей защите, нести караульную службу. -- Но у нас нет оружия, прапорщик! -- надрывался Медардо Льянтак. -- Мы, значит, будем с палками, а они с винтовками? Так нам прикажете защищаться? Прапорщик ответил, что переговорит со своим начальством. Попробует убедить его снова открыть здесь полицейский пост, закрытый примерно год назад. А затем отряд ушел, уводя с собой связанных в цепочку арестованных. Спустя некоторое время родственники задержанных отрядом андамаркинцев добрались до Пукио, но власти не могли даже приблизительно ответить на их вопросы. Ни в одном полицейском участке не было никаких сведений о группе арестованных из Андамарки. Что же касается молодого прапорщика по прозвищу Грабли, он, по-видимому, получил новое назначение, поскольку в Пукио такого не было и никто из офицеров его не знал. Вот тогда-то дон Медардо Льянтак с женой исчез- ли из деревни, не сказав, куда направляются, ни своим детям, ни матери дона Медардо Льянтака. -- Я знаю, что ты уже проснулся и тебе до смерти хочется продолжить свой рассказ. Ладно, Томасито, я тебя слушаю. Грузовик добрался до Уануко уже вечером, спустя двадцать часов после того, как выехал из Тинго-Марии. Два раза у него лопались камеры на размытой дождями дороге, и Томас спускался из кузова помочь шоферу. На подъезде к Акамайо, у шлагбаума, Томас и Мерседес, притаившись за мешками с фруктами, слышали, как полицейский спросил шофера, сколько пассажиров он везет, и тот ответил: "Ни одного". Они останавливались еще два раза -- позавтракать и пообедать в придорожных закусочных. Томас и Мерседес выходили вместе с водителем, но не обменивались с ним ни словом. Он высадил их перед Центральным рынком. -- Я поблагодарил его за то, что он не выдал нас на контрольном пункте у Акамайо, -- сказал Томас. -- Кажется, он поверил, что мы скрываемся от ревнивого мужа. -- Если вы скрываетесь от кого-нибудь, то не задерживайтесь здесь, -- посоветовал шофер. -- Всю коку из сельвы везут этой дорогой, поэтому в городе полно сыщиков, ищут наркотики. Он махнул на прощанье рукой и уехал. Уже стемнело, но огни на улицах еще не зажигались. Многие закусочные на рынке были закрыты, в остальных посетители ели при свете свечей. Пахло растительным маслом, жареным мясом и картофелем, лошадиным навозом. -- Я чувствую себя вконец разбитой, -- сказала Мерседес. -- Будто у меня все кости переломаны. К тому же затекли руки и ноги. А главное -- я умираю от голода. Она зевала и зябко потирала руки. Ее цветастое платье было испачкано грязью. -- Поищем, где можно отоспаться, -- откликнулся на ее слова Карреньо. -- Я тоже валюсь с ног от усталости. -- Ну и хитрец, здорово придумал, -- восхищенно протянул Литума. -- Отоспаться -- переспать, а, Томасито? Они расспрашивали людей, склонившихся над дымящимися тарелками супа, и мало-помалу выяснили, где можно найти скромную гостиницу или пансионат. Идти приходилось с осторожностью: на тротуарах повсюду спали нищие и бродяги, на темных улицах их облаивали злобные собаки. Пансионат "Лусиндо", который упоминали в закусочных, им не понравился, он был расположен рядом с полицейским участком. Но тремя кварталами дальше им приглянулся отель "Леонсио Прадо", двухэтажное здание с оштукатуренными стенами, жестяной крышей, украшенное игрушечными балкончиками, с баром-рестораном на первом этаже. -- Служащая спросила у меня карточку избирателя , у Мерседес спрашивать не стала, но потребовала, чтобы мы заплатили вперед. -- Томас начал увязать в деталях. -- Она не обратила внимания на то, что мы были без багажа. А пока готовила нам номер, мы должны были ждать в коридоре. -- Один номер? -- еще больше оживился Литума. -- С одной кроватью на двоих? -- В ресторане никого не было, -- продолжал Томас, не слушая его и все более углубляясь в детали. -- Мы заказали суп и содовую. Мерседес все еще зевала и растирала руки. -- Знаешь, что будет обиднее всего, если терруки убьют нас сегодня ночью, Томасито? -- перебил Литума. -- Обиднее всего будет уйти из этой жизни, так и не увидев здесь ни одной голой бабы. С тех пор как я попал в Наккос, я живу, как кастрат. Для тебя, похоже, это не так важно, тебе достаточно воспоминаний о пьюранке, верно? -- Только этого не хватало, кажется, я заболеваю, -- пожаловалась Мерседес. Карточка (удостоверение) избирателя нередко используется в Перу как удостоверение личности. -- Отговорка! -- возмутился Литума. -- Ты ведь не поверил ей? -- Тебя растрясло в грузовике. Съешь суп, поспишь -- и придешь в себя, -- подбодрил ее Томас. -- Хорошо бы, -- пробормотала она. Ее уже колотила дрожь, и, пока не принесли еду, она не открывала глаз. -- Зато я мог рассматривать ее в полное свое удовольствие. -- А я до сих пор не могу ее представить, -- вздохнул Литума. -- Не вижу ее. Мне не помогает, когда ты говоришь "Она замечательная" или "Она потрясающая". Опиши что-нибудь конкретное, какая она из себя. -- Лицо довольно полное, скулы -- как два яблока, губы пухлые, нос точеный, -- тотчас же откликнулся Томас, будто ждал этого вопроса и заранее уже подготовил ответ. -- А когда она говорит, ноздри слегка шевелятся, как у собачки. От усталости под глазами появляются синие круги, и тогда кажется, что это тени от ее длинных ресниц. -- Ну и ну, вы только посмотрите! Да она тебя разгорячила, как того бычка, -- восхитился Литума. -- Ты и сейчас еще не остыл, Томасито. -- И хотя волосы ее растрепались, губная помада и краска на лице стерлись и вся она была покрыта дорожной пылью, несмотря на все это, господин капрал, она нисколько не подурнела, -- никак не мог покончить с этой темой Томас. -- Несмотря ни на что, она осталась потрясающе красивой, господин капрал. -- У тебя по крайней мере есть воспоминания о Мерседес -- хоть какое-то утешение. -- В голосе Литумы сквозила грусть. -- А у меня нет ничего такого, чтобы вспомнить о Пьюре. Нет ни одной женщины ни в Пьюре, ни в Таларе, да и вообще нет ни одной женщины в мире, по которой я бы тосковал. Они в молчании съели суп, и им принесли пирог с рисом, который они не заказывали, но они заодно съели и его. -- Вдруг ее глаза наполнились слезами, хотя она изо всех сил старалась не плакать, -- продолжал Томас. -- Она вся дрожала, и я знал почему -- она думала о том, что с нами будет. Я хотел ее утешить, но не знал как. Будущее мне тоже казалось мрачным. -- Закругляйся с этой частью и переходи прямо к постели, -- попросил Литума. -- Вытри слезы. -- Карреньо протянул ей носовой платок. -- Я позабочусь о тебе, все будет хорошо, клянусь тебе. Мерседес вытерла глаза, но ничего не сказала. Их комната была на втором этаже, в конце коридора, кровати разделяла деревянная табуретка, заменявшая тумбочку. Лампочка, болтавшаяся на оплетенном паутиной шнуре, едва освещала грязные потрескавшиеся стены и доски пола, скрипевшие под ногами. -- Дежурная дала нам два полотенца и кусок мыла, -- Томас все ходил вокруг да около, -- и сказала, что, если мы хотим искупаться, надо сделать это сейчас, потому что днем вода до второго этажа не доходит. Дежурная вышла, вслед за ней вышла и Мерседес, перекинув через плечо полотенце. Прошло довольно много времени, прежде чем она вернулась. Томас в ожидании ее прилег на кровать, лежал не двигаясь, напряженный, как натянутая гитарная струна, и при ее появлении испуганно вскочил. Голова Мерседес была обернута полотенцем, платье расстегнуто, туфли она держала в руках. -- Замечательный душ. Я прямо воскресла от холодной воды. Он взял полотенце и тоже пошел мыться. -- Да ты рехнулся! -- Литума был возмущен. -- А если бы пьюранка в это время уснула? Душ оказался просто краном, но вода из него била упругой струей и действительно была холодной. Томас намылился, растер тело и почувствовал, как уходит усталость. Закрыл кран, энергично вытерся, обмотал полотенце вокруг пояса. В темном коридоре отыскал дверь в их номер. Положил одежду на комод, рядом с вещами Мерседес. Добрался на ощупь до пустой кровати и нырнул под одеяло. Понемногу глаза привыкли к темноте. Замер, сдерживая волнение. Прислушался, уловил ее дыхание. Она дышала медленно, глубоко, ровно. Уже спала? Вдруг ему показалось, что он чувствует запах ее тела близко, совсем рядом. Сердце тревожно сжалось, он глубоко вздохнул. А может быть, пойти к крестному отцу, постараться объяснить ему все? "Так вот как ты отплатил мне за мою заботу, дерьмо ты собачье". Нет, ничего не поделаешь, придется удирать за границу. -- Я думал сразу обо всем и ни о чем в отдельности, господин капрал. -- Голос помощника дрогнул. -- Хотелось курить, но я не вставал, чтобы не разбудить ее. Было странно лежать в кровати так близко от нее. И думать: "Стоит протянуть руку, и я ее коснусь". -- Ну давай же, давай, -- подгонял его Литума. -- Не тяни резину. -- Ты сделал это, потому что я тебе понравилась? -- неожиданно спросила Мерседес. -- Уже когда ты с Толстяком пришел встречать меня в аэропорту Тинго-Марии, да? Ты положил на меня глаз? -- Я видел тебя раньше, -- шепотом ответил Томас, с трудом выговаривая слова, ему даже показалось, что заболел рот. -- В прошлом месяце, когда ты приезжала в Пукальпу провести ночь с Боровом. -- Так это ты охранял нас в Пукальпе? Вот почему мне показалось знакомым твое лицо, когда я увидела тебя в Тинго-Марии. -- На самом деле она не помнила, что это я встречал ее в Пукальпе, -- сказал помощник Литумы. -- Что это я охранял там дом между рекой и лесопилкой. Всю ночь. И слушал, как он ее бьет. А она его умоляет. -- Если все это в конце концов не кончится тем, что ты ей вставишь, то я просто не знаю, что с тобой сделаю, -- предупредил Литума. -- Теперь ясно, почему твое лицо мне показалось знакомым, -- продолжала она. -- Конечно, это был ты. Но это значит, что причины твоего поступка не возмущение и не религия. Ты потерял голову от ревности. Ты ведь поэтому застрелил его, Карреньито? -- У меня горело лицо, господин капрал. Если она и дальше будет говорить так, я дам ей пощечину, чтобы она замолчала, подумал я. -- Выходит, ты влюбился в меня! -- заключила она сердито и одновременно сочувственно. -- Теперь до меня дошло. Вы, мужчины, когда влюбляетесь, становитесь просто сумасшедшими. Мы, женщины, куда холоднее. -- Ты много повидала, знаешь жизнь, -- откликнулся наконец Томас. -- Но мне не нравится, что ты говоришь со мной как с мальчиком в коротких штанишках. -- А ты и есть мальчик в коротких штанишках. -- Она засмеялась, но тут же стала серьезной и снова заговорила, выделяя каждое слово: -- Если я тебе и впрямь понравилась, если ты влюбился в меня, почему же ты мне ничего не сказал? Ведь я тут, около тебя. -- И она была совершенно права! -- воскликнул Литума. -- Почему ты медлил? Чего ты дожидался, Томасито? Раздался яростный лай собак -- и они замолчали. Послышалось "Цыц, проклятые!" и удар камня. Собаки умолкли. Парень услышал, как она встает, и весь покрылся испариной: она направлялась к нему. Через секунду рука Мерседес коснулась его волос. -- Что, что ты говоришь? -- Литума поперхнулся. -- Почему ты не лег со мной, когда вернулся из душа, Карреньито? Разве ты не хотел этого? -- Рука Мерседес опустилась к его лицу, погладила щеки, скользнула на грудь. -- Как оно бьется! Тук-тук-тук. Ты такой странный. Ты стесняешься? У тебя какие-нибудь проблемы с женщинами? -- Что-что-что? -- повторял Литума, садясь на кровати и стараясь рассмотреть в темноте лицо Томаса. -- Я бы никогда не обращался с тобой так, никогда бы пальцем тебя не тронул, -- прошептал парень, сжимая и целуя руку Мерседес. -- А кроме того... -- Ты меня разыгрываешь, -- недоверчиво пробурчал Литума. -- Не может быть, не может того быть. -- Я никогда не был с женщиной, -- решился наконец сказать Томас. -- Можешь смеяться, если хочешь. Мерседес не засмеялась. Карреньо почувствовал, как она поднимает одеяло, и подвинулся, освобождая место. Когда ее тело оказалось рядом, он обнял ее. -- Девственник в двадцать три года? -- хмыкнул Литума. -- Не знаю, что ты делаешь в полиции, молокосос. Он целовал ее волосы, шею, глаза и слышал, как она тихо сказала: -- Кажется, теперь я понимаю, Карреньито. IV Продвинулась ли эта дорога вперед? Литуме показалось, что она, наоборот, отступила назад. За те месяцы, что он провел здесь, строительство останавливалось уже три раза, и каждый раз события повторялись, как на заигранной пластинке. Правительство направляло строительной компании ультиматум, и в конце недели или месяца работы прекращались. Профсоюз проводил общее собрание, пеоны занимали служебные помещения, захватывали технику и требовали гарантий. Инженеры куда-то исчезали, поселок оказывался в руках бригадиров и бухгалтера, которые поддерживали забастовщиков и по вечерам сидели с ними у общего котла на пустой площадке среди бараков. Все происходило спокойно, никаких беспорядков, так что капралу и его помощнику не приходилось вмешиваться. Забастовки заканчивались загадочно -- без сколько-нибудь ясного решения о дальнейшей судьбе строительства. Просто компания или представитель правительства, присланный уладить разногласия, обещали никого не увольнять и оплатить рабочим все дни простоя, после этого работы возобновлялись как в замедленной киносъемке. При этом Литума готов был поспорить, что начинали строители не там, где кончили, а с уже пройденного места. То ли из-за обвалов и оползней, вызванных взрывами в горах, то ли из-за проливных дождей и наводнений, размывавших полотно и насыпь, или по какой-то другой причине, только рабочие, как казалось капралу, взрывали динамит, разравнивали полотно, насыпали и утрамбовывали гравий и укладывали асфальт там же, где он застал их, когда приехал в Наккос. Он стоял высоко над каменистым склоном, у самой кромки снегового покрова, в полутора километрах от поселка; в чистом утреннем воздухе хорошо были видны поблескивающие на солнце оцинкованные крыши бараков. "У входа в заброшенную шахту", -- сказал тот тип Томасу. Вот он, этот вход, наполовину заваленный прогнившими деревянными брусьями, служившими когда-то подпорками в штольнях, и камнями. А если его просто заманили в засаду? Если все это придумано для того, чтобы разъединить его и Карреньо? Их схватят поодиночке, будут пытать и убьют. Литума представил свой труп -- изрешеченный пулями, весь в кровоподтеках, с вывернутыми руками и ногами и с табличкой на груди, на которой красными буквами написано: "Так подохнут все псы буржуазии". Он достал из кобуры свой "смит-вессон" тридцать восьмого калибра и осмотрелся: камни, небо, несколько белых облачков вдали. Но ничего живого, ни одной птички вокруг, черт подери. Человек, который накануне говорил с Томасито, подошел к нему сзади, когда тот смотрел футбольный матч между командами пеонов, и, сделав несколько общих замечаний по ходу игры, шепнул: "Кое у кого есть сведения о пропавших. Их могли бы сообщить капралу лично. Но за вознаграждение. Идет?" -- Не знаю, -- ответил Карреньо. -- Улыбайтесь, -- добавил тип. -- Смотрите на мяч, следите за игрой, чтобы никто ничего не заметил. -- Хорошо, -- сказал Томас. -- Я передам командиру. -- Пусть приходит завтра утром, на заре, к заброшенной шахте, один, -- объяснял тип, жестикулируя и всем своим видом показывая, будто переживает перипетии игры. -- Смейтесь, следите за мячом. И главное: забудьте обо мне. Вернувшись на пост, Карреньо, захлебываясь от волнения, рассказал капралу о разговоре. -- Наконец хоть какая-то зацепка, господин капрал. -- Посмотрим, Томасито. Все может быть. Как ты думаешь, кто он такой, этот тип? -- Похож на пеона. Раньше я его, по-моему, не видел. Капрал вышел затемно и встретил восход солнца уже по дороге на шахту. Поднимался он к ней довольно долго. Первое возбуждение уже улеглось. Даже если это и не западня, то вполне возможно, что все окажется дурацкой шуткой какого-нибудь чертова горца, едрена мать, которому захотелось посмеяться над капралом. Вот он, полюбуйтесь, стоит как болван, с револьвером в руке, дожидаясь неизвестно чего и кого. -- Доброе утро, -- неожиданно раздался голос сзади! Он резко обернулся, вскинув свой "смит-вессон", -- перед ним стоял Дионисио, хозяин погребка. -- Что вы, что вы! -- Дионисио улыбался и успокаивающе махал руками. -- Опустите ваш револьвер, господин капрал, не ровен час выстрелит. Да, это он, низенький, крепко сбитый живчик в неизменном синем свитере с вытертым под подбородком воротником. Эти толстые, точно вымазанные сажей щеки, эти позеленевшие зубы, клок сивых волос надо лбом, воспаленные пьяной лихорадкой глазки и руки, как мельничные крылья, -- он! Литума вышел из себя. Что ему здесь надо? -- Не стоило подкрадываться ко мне, -- процедил он сквозь зубы. -- Так недолго и пулю схлопотать. -- Да, все мы здесь нервные. И немудрено, когда вокруг творится такое, -- как всегда, вкрадчиво заговорил Дионисио. Его медоточивый голос и заискивающая манера речи не вязались, однако, с уверенным и даже презрительным взглядом маленьких водянистых глаз. -- А больше всего нервничают полицейские. Оно и понятно. Как же иначе. Литума всегда испытывал неодолимую неприязнь к Дионисио, а в этот момент и вовсе был не склонен верить ему. Тем не менее он постарался не выдать своих чувств. Шагнул к трактирщику, протянул руку: -- Я здесь жду кое-кого, так что вам придется уйти. -- Вы ждете меня, -- засмеялся Дионисио. -- Вот я и явился. -- Вы не тот, кто говорил вчера с Томасито. -- Забудьте о нем, заодно забудьте и мое имя, и мое лицо. -- Хозяин погребка опустился на корточки. -- Вы лучше тоже присядьте, нас могут заметить снизу. Наша встреча секретная, никто не должен знать о ней. Литума сел на плоский камень. -- Так, значит, вы можете сообщить какие-то сведения о троих пропавших? -- Из-за этой встречи я рискую шкурой, господин капрал, -- вполголоса сказал Дионисио. -- Все мы здесь каждый день рискуем шкурой, -- так же тихо уточнил Литума. Высоко в небе появился темный силуэт птицы. Она парила прямо над ними, зависла на одном месте с распластанными крыльями, поддерживаемая невидимым восходящим потоком теплого воздуха. На такой высоте летают только кондоры. -- Животные и те тут рискуют, бедняги. Вы слышали об этой семье в Уанкапи? Там, говорят, казнили не только людей, но и собак. -- Вчера в погребок заходил человек, который был в Уанкапи, когда пришли терруки, -- с готовностью и даже, как показалось Литуме, радостно подхватил Дионисио. -- Они устроили там свой обычный народный суд. Кому повезло -- отделались поркой, а другим размозжили головы. -- Не хватает только, чтобы они начали пить кровь и есть сырое человечье мясо. -- Дойдем и до этого, -- уверенно сказал Дионисио, и Литума уловил зловещий огонек, вспыхнувший в его глазах. "Того и гляди, накаркает, ворон", -- мелькнуло в голове. -- Ладно, вернемся к здешним делам, -- сказал он вслух. -- Если вы разбира- етесь в этой чертовщине, растолкуйте мне, что все это значит, буду вам благодарен. Эти исчезновения. Я прямо как в лесу. Видите, я говорю с вами откровенно. Их убили сендеристы? Или увели? Надеюсь, вы не будете, как донья Адриана, рассказывать мне сказки о духах гор. Дионисио, не глядя на Литуму, водил по земле прутиком. Взгляд Литумы опять зацепился за синий свитер и клок седых волос. Горцы редко бывают седыми. Даже у дряхлых, скрюченных стариков, которые усыхают до такой степени, что становятся похожими на детей или карликов, даже у них волосы остаются черными. Ни лысины, ни седины. Наверное, из-за климата. А может, из-за лошадиных доз коки, которую они жуют не переставая. -- Ничто не делается за спасибо. -- Хозяин погребка говорил очень тихо, почти шепотом. -- Если я открою то, что знаю, в Наккосе поднимется переполох. Полетят головы. Сообщая эти сведения вам, я рискую жизнью. Разве это не заслуживает благодарности? Вы меня понимаете? Литума похлопал по карманам, ища сигареты. Предложил закурить Дионисио. Закурил сам. Заговорил осторожно: -- Не буду вас обманывать. Если вы хотите получить за вашу информацию деньги, у меня нет такой возможности, я не смогу заплатить вам. Вы ведь видите, в каких условиях мы живем, я и мой помощник. Хуже пеонов, не говорю уж о бригадирах. Я мог бы запросить начальство в Уанкайо. Да они не скоро ответят, если ответят вообще. Мой запрос пойдет по радио компании, а это значит, обо всем узнает радист, то есть, считайте, весь Наккос. И в конце концов мне ответят что-нибудь вроде: "Этому типу, который требует вознаграждения, оторви яйцо, тогда он сразу заговорит. Не заговорит -- оторви другое. А будет и дальше молчать -- воткни ему в жопу штык". Дионисио зашелся от смеха, захлопал в ладоши. Литума тоже засмеялся, но неохотно. Парившая в высоте птица в крутом вираже пошла вниз, величественно описала дугу над их головами и, как бы выражая презрение к тому, что увидела, стала удаляться. Кондор, точно. Литума знал, что в некоторых деревнях Хунина во время храмовых праздников горцы привязывают пойманных кондоров к быкам, чтобы они клевали их во время корриды. Впечатляющее, должно быть, зрелище. -- Вы хороший полицейский, -- отсмеявшись, сказал Дионисио. -- Это признают все в поселке. Вы не злоупотребляете своей властью. Многие на вашем месте вели бы себя иначе. И заметьте: это вам говорит человек, который знает сьерру как свои пять пальцев. Я исходил ее всю -- вдоль и поперек. -- Я пришелся пеонам по душе? Неудивительно! Что они могут иметь против меня? -- Литума улыбнулся. -- Мне с ними делить нечего, ведь я до сих пор дружком не обзавелся в поселке. -- Вы и ваш помощник пока живы -- вот лучшее доказательство, что вас уважают. -- Дионисио сказал это так просто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, например: вода, известное дело, жидкая, а ночь -- темная. Он снова повозил по земле прутиком и добавил: -- А к этим троим, наоборот, ни у кого не лежала душа. Знаете ли вы, кстати, что Деметрио Чанка вовсе не Деметрио Чанка, это его ненастоящее имя. -- Как же его зовут на самом деле? -- Медардо Льянтак. Они молча курили. У Литумы от нетерпения начало зудеть тело. Дионисио все разнюхал, все выведал. Сейчас он тоже узнает правду. Узнает наконец, что сделали с похищенными. Безусловно, что-то ужасное. Кто их похитил? И почему? А этот пьянчужка-перевертыш, вне всякого сомнения, был сообщником. День между тем разгорался. Приятная теплота сменила утреннюю свежесть. Воздух, удивительно прозрачный, позволял рассмотреть далеко внизу мельтешащие фигурки пеонов. -- Я хотел бы узнать, что с ними произошло. И был бы очень вам благодарен, если бы вы рассказали об этом. Рассказали все. Без утайки. Это дело не дает мне покоя. И по какой причине Медардо Льянтак взял имя Деметрио Чанка. -- Он сменил имя потому, что скрывался от терруков. А может быть, и от полиции. В Наккосе, он думал, до него никто не доберется. Говорят, как бригадир он был большой зануда. -- Значит, его убили, и тут уже ничего не попишешь. Они все погибли, да? Их убили терруки? В поселке много сендеристов? Дионисио сидел опустив голову и все еще водил прутиком по земле. Литума смотрел на седой клок, резко выделявшийся среди темных спутанных волос. Ему вспомнилась попойка в переполненном погребке в День Отечества. Дионисио, кругленький, как виноградина, с дурным блеском в глазах, призывал своих посетителей танцевать, мужчину с мужчиной -- любимое его занятие, которому он предавался каждой ночью. Он переходил от столика к столику, приплясывал, подпрыгивал, изображал медведя и вдруг неожиданно спустил брюки. Литума снова услышал смех доньи Адрианы, хохот пеонов и снова увидел дебелые лоснящиеся ягодицы хозяина погребка. Как и той ночью, горло стиснула спазма отвращения. Интересно, какие мерзости творились в погребке после того, как они с Томасито ушли оттуда? Голова с седой прядью кивнула, прут оторвался от земли, описал в воздухе полукруг и застыл, указывая на вход в шахту. -- Они здесь? В этой штольне? Все три трупа? Дионисио ничего не ответил. Пухлая рука опустилась и снова принялась чертить на земле узоры, на этот раз с явным раздражением. -- Я бы вам не советовал лезть туда искать их, -- ответил он наконец, и Литуме в его любезном предупреждении послышался какой-то подвох. -- Эти штольни и штреки держатся только чудом. Один неосторожный шаг -- и все обвалится. А кроме того, там полно газа. Но трупы, конечно, где-то в этих лабиринтах, если их еще не сожрали муки. Вы знаете, кто это? Это шахтные черти, они мстят людям, которые из-за своей жадности тревожат и разрушают горы. Они убивают горняков. Пожалуй, будет лучше, если я вам больше ничего не скажу, господин капрал. Если вы будете знать лишнее, вам крышка. Не проживете и часу. Я собирался рассказать все за деньги, хотя и знал, что этим толкаю вас в могилу. Нам нужны деньги, чтобы убраться отсюда. Вы ведь уже догадались. Они могут нагрянуть в любую минуту. После вас и вашего помощника мы с женой стоим следующие в их списке. А может быть, и первые. Они же ненавидят не только полицейских ищеек. Ненавидят и тех, кто пьет и распутничает. И тех, кто спаивает и вовлекает в распутство, и вообще всех, кто предается веселью, несмотря на тяготы жизни. Так что мы тоже обречены, нас тоже забьют камнями. Надо уезжать. Но где взять деньги? А вам повезло, что вы не узнали тайну и вам не придется за нее расплачиваться. Это спасло вам жизнь, господин капрал! Литума раздавил каблуком окурок. Похоже, так оно и есть: он до сих пор жив, потому что ничего не знает. Он попробовал представить себе изуродованные, разбитые тела в глубине сырых штреков и забоев, в вечном мраке, насыщенном сернистым газом, пропитанном вонью взрывчатки. Стало быть, донья Адриана говорила правду. Но не исключено, что их убили из-за каких-то суеверий. Сендеристы не кидают людей в шахты, они выставляют трупы на всеобщее обозрение. Как бы то ни было, хозяину погребка доподлинно известно, что именно произошло. Кто же все-таки мог сделать это? А что, если сунуть ему в рот "смит-вессон": раскалывайся или отправишься к ним на дно штольни. Лейтенант Сильва ', там, в Таларе, тот, наверное, так бы и сделал. Литума рассмеялся. -- Вспомнили шутку, господин капрал? -- Да нет, просто нервы шалят, -- объяснил Литума. -- Вспомните-ка одного из этих троих, Педрито Тиноко. Я хорошо знал его. Он помогал мне обустроить пост и жил с нами с тех самых пор, как мой помощник привел его в Наккос. Такой человек, как он, никому не мог навредить. Он поднялся, сделал, разминаясь, несколько шагов, глубоко вздохнул, посмот- 1 Персонаж из романа М.Варгаса Льосы "Кто убил Паломино Молеро?". рел вокруг. И, как нередко с ним тут бывало, ощутил давящую тяжесть горного массива и густо-синего неба. Все здесь было вздыблено, напряжено, все устремлялось вверх. Всеми клетками он почувствовал тоску по открытым горизонтам бескрайних равнин Пьюры с разбросанными тут и там живописными группами рожковых деревьев, стадами коз и россыпями белого песка. Что ты здесь делаешь, Литума? И опять, в который уже раз за эти месяцы, его охватило предчувствие, что живым из Наккоса ему не уйти. Видно, тоже кончит в каком-нибудь забое, как эти трое. -- Не пытайтесь понять все это -- напрасно потеряете время, господин капрал, -- сказал трактирщик. Он уже сидел на плоском камне, с которого встал Литума. -- У людей голова идет кругом от всего, что тут происходит. А когда голова идет кругом, сами понимаете, всякое может случиться. -- Уж очень здесь народ темный, просто удивительно, -- заметил Литума. -- Готовы поверить в любой вздор, вроде этих пиштако или муки. Разве нормальные люди стали бы слушать такую чепуху? -- А на побережье народ, конечно, очень умный. Вы это хотите сказать? -- Я хочу сказать, здесь очень легко свалить вину за исчезновения людей на сатану, как это делает ваша супруга. -- Бедный сатана, -- засмеялся Дионисио. -- Адриана просто повторяет то, что говорят все. Разве не сатану винят всегда за все плохое? Чему же тогда удивляться? -- Ну, для вас-то, положим, сатана не так уж и плох, -- пристально глядя на него, сказал Литума. -- Так ведь кто, как не он, научил людей наслаждаться жизнью. -- В глазах Дионисио вспыхнул насмешливый огонек. -- Или вы, как те фанатики, имеете что-то против земных радостей? -- По мне, пусть хоть все лезут друг на друга и развлекаются как хотят, -- ответил Литума. -- Яи сам не прочь бы здесь так поразвлечься, да не с кем. -- А почему бы вам не употребить для этого вашего помощника? Парень-то вроде ничего. -- Этого никогда не будет, -- вспыхнул Литума. -- Я не гомик. -- Да это просто шутка, господин капрал. Не сердитесь. -- Трактирщик тоже встал. -- Что ж, сделка, значит, не состоялась, и я остался ни с чем. Тем лучше для вас, господин капрал, еще раз повторяю вам это. И тем хуже для меня. Вдобавок теперь я в ваших руках, я же понимаю. Если вам вздумается рассказать кому-нибудь о нашем разговоре, я труп. Он сказал это абсолютно спокойно, будто не испытывал ни малейшего сомнения, что капрал его не выдаст. -- Я -- могила. Жаль, что мы не договорились, но это уже не моя вина. Хотя на мне эта форма, я мало что могу сделать. -- Хочу дать вам совет. Напейтесь хорошенько и забудьте обо всем. Мое заведение всегда открыто для вас. Пока, господин капрал. Он небрежно махнул рукой и пошел вниз, но не по дорожке, которая вела в поселок, а в обход шахты. Литума снова опустился на освободившийся плоский камень и внезапно вспотевшими руками достал вторую за это утро сигарету. Все, что говорил ему Дионисио, кружилось теперь в голове, как те черные птицы на фоне белоснежных вершин. Безусловно, терруки имеют много пособников в поселке, в этом все дело. Вот почему так напуган Дионисио, вот почему он уедет отсюда, даже если для этого ему придется выдать нескольких своих клиентов, чтобы получить необходимые деньги. Вполне возможно, что эти трое отказались участвовать в чем-то или сотрудничать с кем-то, и за это их сбросили в шахту. Если в одну из ближайших ночей терруки подожгут пост и убьют его и Томасито, начальство пошлет их семьям похоронки с соболезнованиями, да еще их имена будут упомянуты в ежедневном приказе. Жалкое утешение. Он несколько раз быстро затянулся, докуривая сигарету, его настроение менялось. Вспыхнувший было гнев уступал место тоске и смятению. Нет, это не могли сделать сендеристы. Скорее уж и впрямь здесь какое-то колдовство или беспросветная темнота горцев. Он поднялся и подошел поближе к полузаваленному камнями и деревянными креплениями входу в шахту. Неужели они там? Или это лишь побасенки пьянчужки, который хотел заработать несколько солей, чтобы поскорей удрать из Наккоса? Придется ему и Томасито самим лезть в шахту и своими глазами увидеть, что там. Он бросил окурок и зашагал вниз. Карреньо, наверно, уже готовит завтрак. У Томасито тоже есть какая-то тайна. А иначе с чего бы он плакал по ночам? Неужели только из-за той пьюранки? Да это просто смешно. Мир катится к чертовой матери, вокруг казни, похищения, бесы, пиштако, муки, а полицейский Томас Карреньо рыдает по ночам из-за того, что его бросила какая-то бабенка. Хотя, конечно, она была первой, она лишила его невинности, и, судя по всему, она осталась единственной, кого попробовал .наш простак. В то утро, как и всегда перед командировкой или экскурсией, госпожа д'Аркур встала затемно, за несколько секунд до того, как зазвонил будильник. Ее охватила дрожь нетерпения, которую вот уже тридцать лет она испытывала всякий раз, когда ей приходилось уезжать из города по делам или для отдыха (она, кстати, не отличала одно от другого). Быстро одевшись, она на цыпочках, чтобы не разбудить мужа, спустилась на кухню и приготовила кофе. Чемодан был собран накануне и выставлен в прихожую. Когда она уже ополаскивала чашку, в дверях кухни появился зевающий Марсело -- в халате, босой, с всклокоченными волосами. -- Как ни стараюсь не шуметь, всегда тебя бужу, -- извиняющимся тоном сказала она. -- А может быть, бессознательно обманываю себя, потому что в глубине души хочу, чтобы ты проснулся. -- А я, знаешь, отдал бы все на свете, лишь бы ты не ездила в Уанкавелику. -- Он снова зевнул. -- Поторгуемся? У меня при себе чековая книжка. -- Моя начальная цена -- луна и звезды. -- Она протянула ему чашку с кофе. -- Не беспокойся. В горах я в гораздо большей безопасности, чем ты здесь, когда едешь в свой офис. По статистике, на улицах Лимы опаснее, чем в Андах. -- Никогда не верил в статистику. -- Он зевнул и потянулся. Некоторое время смотрел, как она хлопочет у буфета, где в идеальном и тщательно продуманном порядке были расставлены чашки и блюдца, разложены ложки и ложечки. -- От этих твоих поездок, Гортензия, у меня откроется язва. Если раньше я не умру от инфаркта. -- Я привезу тебе с гор свежего сыра. -- Она откинула прядь со лба. -- Иди досыпай, я постараюсь тебе присниться. Со мной ничего плохого не произойдет, не волнуйся. В этот момент к дверям дома подъехал министерский джип, и госпожа д'Аркур заторопилась: поцеловала мужа, напомнила, что надо выслать в Смитсоновский институт конверт с фотографиями Национального парка Янага-Чемильен. Марсело проводил ее до машины и, попрощавшись, как всегда, обратился к Каньясу: -- Верни мне ее живой и невредимой, инженер. Улицы Лимы, еще покрытые ночной влагой, были безлюдны. Через несколько минут джип выехал на главное шоссе, но и там движение было пока слабым. -- Ваша жена тоже так переживает, когда вы уезжаете в командировку?--спросила госпожа д'Аркур. Огни Лимы, затянутые утренним предрассветным туманом, остались позади. -- Не без этого, -- кивнул инженер. -- Но моя Мирта не слишком сильна в географии, она и не подозревает, что мы едем прямо в волчье логово. -- В волчье логово? -- переспросил шофер, и джип резко вильнул. -- Вы должны были предупредить меня об этом заранее. Если бы я знал, не поехал бы, я вовсе не собираюсь рисковать головой за те гроши, что мне платят. -- Что нам платят, -- засмеялся Каньяс. -- Что вам платят, -- уточнила госпожа д'Аркур. -- Мне-то не платят ни сен- таво. Я занимаюсь этой работой только из любви к искусству. -- Так вам это нравится, сеньора. Вы, наверное, и сами платили бы за то, чтобы заниматься любимым делом. -- Честно говоря, платила бы, -- согласилась она. -- Эта работа составляет смысл моей жизни. Возможно, потому, что растения и животные никогда меня не обманывают. А люди, наоборот, обманывают постоянно. Ведь вам тоже нравится наше дело, инженер. Иначе вы не стали бы работать в министерстве за такую мизерную зарплату. -- Это ваша вина, сеньора. Я читал ваши статьи в "Комерсио", я вам уже говорил. И они разбудили во мне интерес к природе, желание объехать Перу и своими глазами увидеть чудеса, о которых вы писали. Вы виноваты в том, что я стал изучать агрономию, а потом окончил лесной факультет. Вас не мучат угрызения совести? -- Тридцать лет я пропагандировала свои идеи -- и вот наконец у меня появился ученик! -- захлопала в ладоши госпожа д'Аркур. -- Теперь могу умереть спокойно. -- У вас много учеников, -- убежденно сказал инженер Каньяс. -- Вы открыли нам, как удивительна наша земля. И как плохо мы с ней обращаемся. Не думаю, что найдется хоть один перуанец, который знает свою страну так же, как вы, и который всю ее исходил и исколесил, как вы. -- Ну, раз мы дошли до комплиментов, я тоже должна сказать вам кое-что приятное. С тех пор как вы пришли в министерство, моя жизнь изменилась. Наконец появился кто-то, кто разбирается в проблемах окружающей среды и борется с бюрократами. Говорю это не для красного словца, инженер. Благодаря вам я больше не чувствую себя, как раньше, одиночкой. Когда подъезжали к Матукане, из-за горных вершин вырвались первые лучи еще невидимого солнца. Утро выдалось сухое и холодное. Всю оставшуюся часть пути, пока они пересекали хребет Ла-Оройя и теплую долину Хауха, инженер и госпожа д'Аркур обсуждали, что надо сделать, чтобы заручиться дополнительной поддержкой для реализации проекта восстановления лесов на горных склонах. Проект субсидировался ФАО1 и Голландией и уже дал первые положительные результаты. Эту первую победу они отметили несколько месяцев назад в ресторанчике в Сан-Исидро. Почти четыре года работы -- отчетов, памятных записок, конференций, статей, писем, рекомендаций и прочих хлопот, -- пока удалось добиться чего-то. Но теперь-то наконец проект уже выполняется. Общины не ограничиваются больше выращиванием кормовых культур, они теперь занимаются также посадками деревьев. Если не иссякнут фонды, из которых финансируется проект, через несколько лет густые рощи хинного дерева снова укроют тенью пещеры, исписанные магическими заклинаниями и рисунками далеких предков, и как только установится мир, сюда смогут приезжать археологи со всего света, чтобы расшифровывать их. Нужно добиться, чтобы и другие фонды, и другие страны тоже финансировали проект. Не хватает инструкторов, которые научили бы крестьян использовать вместо дров сухой помет животных для обогрева домов и приготовления пищи, надо создать опытную станцию, заложить по крайней мере десять новых питомников. В общем... Хотя госпожа д'Аркур была практичной женщиной, она порой давала волю воображению и в соответствии со своей фантазией мысленно преобразовывала действительность, которую, надо сказать, прекрасно знала, потому что постоянно боролась с нею." Вскоре после полудня они добрались до Уанкайо и сделали небольшую остановку, чтобы наскоро перекусить, заправить машину, проверить мотор и давление в шинах. Зашли в ресторан на углу площади. -- Я почти уговорила посла Испании приехать сюда, -- рассказывала госпожа д'Аркур инженеру. -- Но в последний момент он не смог, прибыла какая-то делегация из Мадрида, не помню уже какая. Однако он обещал, что вскоре выберется. ФАО -- продовольственная и сельскохозяйственная организация в составе ООН. И сказал, что постарается добиться для нас кое-какой помощи от испанского правительства. У них экология тоже входит в моду. -- Как мне хотелось бы посмотреть Европу, -- вздохнул инженер Каньяс. -- Дед моей матери был из Галисии. Наверно, у меня там есть родственники. На следующем участке дороги они почти не могли разговаривать -- джип безостановочно трясло и подбрасывало на ухабах. А между Акостамбо и Искучакой их встретили такие выбоины и ямы, что они уже были готовы повернуть обратно. Они пристегнулись ремнями, но все равно их болтало и кидало друг на друга. Машина, казалось, вот-вот развалится, но шофер только посмеивался, шутливо выкрикивал, как на корриде: "Берегись снизу!", "Внимание, разъяренный бык!" -- да напевал что-то. В Уанкавелику приехали вечером. Стало холодно, и они надели свитера, шерстяные перчатки и шарфы. В туристской гостинице их встретил префект, получивший инструкции из Лимы. Он подождал, пока они приведут себя в порядок, и пригласил поужинать тут же, в отеле. Два техника из министерства, которые должны были сопровождать их, приехали в отель еще раньше. За ужином к ним присоединился военный комендант -- невысокий человек с добродушной улыбкой. Он козырнул, пожал им руки и, сняв фуражку, обратился к госпоже д'Аркур: -- Для меня большая честь приветствовать здесь такую известную особу. Я всегда читаю вашу страницу в "Комерсио". И знаю вашу книгу об Уайласском ущелье. Жаль, у меня нет ее сейчас при себе, чтобы взять у вас автограф. За ужином он сообщил, что патруль уже готов и завтра в шесть утра можно будет начинать обход. -- Патруль? -- Госпожа д'Аркур вопросительно посмотрела на инженера. -- Но я ведь уже объяснял, что мы не хотим сопровождения, -- повернулся инженер к префекту. -- Я передал ваше пожелание коменданту, -- пожал плечами префект. -- Но знаете, как говорят: где есть капитан, там матрос не командует. -- Мне очень жаль, сеньора, но я не могу позволить, чтобы вы передвигались здесь без охраны, -- отозвался на его слова комендант. Он был совсем еще молод. Форма сидела на нем безукоризненно, усы были тщательно подстрижены, говорил он очень любезно. -- Это опасная зона, подрывные элементы называют ее "освобожденной территорией". Слишком большая ответственность для меня. Я вам обещаю, патруль не будет ни во что вмешиваться. Госпожа д'Аркур удрученно вздохнула и переглянулась с инженером. Значит, ей придется убеждать коменданта. С тех пор как по этим горным краям прокатилась волна насилия, принося смятение и страх и оставляя за собой растерзанные трупы, сколько раз ей уже приходилось в подобных ситуациях объяснять свою миссию префектам, капитанам, майорам, комендантам, гражданским гвардейцам, республиканским гвардейцам, простым солдатам. -- Мы не политики и не имеем никакого отношения к политике, комендант. Нас занимает только природа, окружающая среда, животные, растения. Мы служим не правительству, а Перу. И военным, и этим головорезам тоже. Понимаете? Если мы появимся в сопровождении солдат, у людей возникнет ложное представление о том, кто мы такие и чем занимаемся. Я вам благодарна за добрые намерения. Но в охране мы не нуждаемся, уверяю вас. Лучшая защита для нас -- ходить без солдат, чтобы все видели, что нам нечего скрывать и бояться. Комендант, однако, не хотел уступать. Уже то, что они не прилетели на самолете, а проехали от Уанкайо до Уанкавелики на машине, уже это было безумием, ведь сколько покушений, сколько нападений происходит на этой дороге. Он извинялся, но стоял на своем. Конечно, он может показаться назойливым, но это его долг и он не хочет, чтобы его потом могли в чем-нибудь упрекнуть. -- Мы подпишем бумагу, что берем всю ответственность на себя, -- предложил инженер Каньяс. -- Не посчитайте это за обиду, комендант, но для нашей работы важно, чтобы нас не отождествляли с вами. Госпожа д'Аркур положила конец спору, заявив, что, если офицер будет настаивать на сопровождении, она отменит экспедицию. Комендант составил акт и попросил префекта и двух техников подписать его в качестве свидетелей. -- Вам же меньше хлопот, -- утешила его, прощаясь, госпожа д'Аркур. -- Но все равно, комендант, спасибо вам за заботу. Дайте мне ваш адрес, я вышлю вам мою новую книгу, которая должна выйти на днях. Это о долине Колька, в ней есть замечательные фотографии. На следующее утро госпожа д'Аркур отправилась на мессу в церковь Святого Себастьяна. Она долго рассматривала величественные своды колониальной эпохи, старинный алтарь, украшенный изображениями плачущих ангелов. Выехали на двух машинах -- джипе и старом черном "форде", в который сели техники и префект. По дороге к шахтам Санта-Барбары им повстречался армейский патруль. Солдаты держали в руках карабины с примкнутыми штыками и, казалось, были готовы в любой момент открыть огонь. Через несколько километров дорога превратилась в какую-то бесформенную канаву, и джипу пришлось снизить скорость, чтобы не слишком отрываться от "форда". В течение двух часов они то поднимались, то опускались, пересекая полупустынную местность, где не было ничего, кроме гор, на склонах которых лишь изредка можно было увидеть несколько домов с лоскутами посадок -- картофеля, ячменя, бобов. "Форд" все-таки исчез из вида. -- Когда я проезжал тут в прошлый раз, здесь не было столько красных флагов и раскрашенных щитов по сторонам дороги, -- заметил инженер Каньяс. -- Должно быть, комендант говорил правду: мы в контролируемой зоне. -- Надеюсь, это не помешает восстановлению лесов, -- сказала госпожа д'Аркур. -- Только этого нам недоставало. Четыре года ушло на то, чтобы пробить проект, и когда наконец-то стало получаться... -- До сих пор я не совал нос не в свое дело, -- вступил в разговор шофер. -- Но если бы меня спросили, я бы сказал, что в сопровождении солдат чувствовал бы себя куда спокойнее. -- Но тогда люди принимали бы нас за врагов, -- возразила госпожа д'Аркур. -- А мы не враги никому. Мы работаем и на них тоже. Понятно? -- Мне-то понятно, -- пробурчал шофер. -- Хорошо бы, чтобы им тоже было понятно. Вы не видели по телеку, что они вытворяют? -- Никогда не смотрю телевизор, -- ответила госпожа д'Аркур. -- Наверно, потому и чувствую себя так спокойно. К вечеру добрались до общины Уайльярахкра, где находился один из питомников. Местные крестьяне приходили сюда за саженцами хинного дерева, они огораживали ими свои делянки, укрепляли берега озер и рек. Центральный поселок общины с его крытой черепицей церквушкой, покосившейся колокольней, маленькой школой с глинобитными стенами и мощенной булыжником площадью был почти пуст. Но алькальд и члены муниципального совета Уайльярахкры в полном составе радушно приветствовали их, подняв свои жезлы, и вместе с ними обошли питомник, сооруженный силами самих общинников. Они явно были воодушевлены программой восстановления лесов. Раньше, говорили они, общинники жили высоко в горах, далеко друг от друга, теперь же появилась возможность поселить их вместе, дать им электрический свет, обеспечить питьевой водой. В мягком предзакатном свете перед ними открылась величественная панорама: широкий горный склон, усеянный крупными пятнами посадок, круто убегал вверх и, теряя постепенно растительность и превращаясь в голые камни, скрывался в высоких облаках. Инженер Каньяс набрал полную грудь воздуха и раскинул руки: -- Этот пейзаж заставляет забыть все заботы, досаждавшие мне в Лиме. А вас не впечатляет, сеньора? Жаль, мы не взяли с собой бутылочку чего-нибудь крепкого для согрева. -- А знаете, когда я увидела эту красоту в первый раз? Ровно двадцать лет назад. И как раз отсюда, с этого самого места, где мы сейчас стоим. Чудесно, правда? К питомнику примыкало небольшое ранчо, где можно было перекусить. Ин- женер и госпожа д'Аркур уже бывали там раньше и на этот раз тоже направились туда. Но от семьи, что жила там когда-то, теперь осталась одна только старушка, которая никак не могла.толком объяснить, куда и почему уехали ее родичи. В доме не было ничего, кроме маленькой убогой кровати. Старуха вскоре перестала обращать внимание на пришедших и, повернувшись к ним спиной, поправляла огонь в очаге и что-то помешивала в кастрюле. Алькальд и советники разошлись по домам. Два сторожа, работавших в питомнике, заперлись на засов в сторожке. Госпожа д'Аркур и инженер остались одни. Огороженный тростниковым плетнем небольшой кораль, который, вспомнила госпожа д'Аркур, в прошлый раз был полон баранов и кур, теперь стоял совершенно пустой, колья были выворочены, плетень завалился. Над соломенной крышей ранчо полоскался привязанный к шесту кусок красной фланели. Когда "форд" с префектом и техниками въезжал в Уайльярахкру, в сгустившейся синеве неба сверкнули первые звезды. Инженер и госпожа д'Аркур к этому времени успели разложить вещи. В углу комнаты уже лежали спальные мешки, резиновые подушки были надуты, на портативном примусе варился кофе. -- Мы думали, вы попали в аварию, -- приветствовал их инженер. -- Уже хотели ехать к вам на помощь. Первым из машины вышел префект. Он был совсем не похож на того добродушного и доброжелательного человека, который с шутками и прибаутками принимал их в Уанкавелике. Выяснилось, что у них лопнула шина. Но префект был не в духе по другой причине. -- Надо немедленно возвращаться, -- тоном приказа сказал он. -- Мы ни в коем случае не должны оставаться здесь на ночь. -- Выпейте лучше кофейку с печеньем и полюбуйтесь на этот вид, -- успокаивающе сказал инженер. -- Такой красоты вы не увидите больше нигде в мире. Не кипятитесь, дружище. -- Да что вы несете! Вы что, ничего не понимаете? -- Префект повысил голос, у него дрожал подбородок, глаза нервно щурились, будто их что-то слепило. -- Вы что, не видели эти лозунги и флаги по всей дороге? Не заметили, что красный флаг висит у нас над головами? Комендант был прав. Это безрассудство. Мы не должны подвергать себя такой опасности. И в первую очередь это касается вас, сеньора. -- Мы приехали сюда делать наше дело, оно не имеет ничего общего с политикой, -- попыталась умерить его пыл госпожа д'Аркур. -- Но если вы опасаетесь, можете вернуться в город. -- Я вовсе не трус. -- Голос префекта дрогнул. -- Это необходимая осторожность. Мы не можем оставаться здесь на ночь. Послушайте меня, давайте уедем. Потом мы вернемся сюда с патрулем. Вы рискуете вашей жизнью и жизнью ваших людей, сеньора. Инженер Каньяс взглянул на техников. Они молча прислушивались к спору. -- Вы тоже хотите вернуться? Техники, совсем молодые, скромно одетые люди, смущенно переглянулись, но ничего не ответили. -- Пожалуйста, не чувствуйте себя обязанными оставаться с нами, -- вмешалась госпожа д'Аркур. -- Если вы предпочитаете вернуться, возвращайтесь. -- А вы остаетесь, инженер? -- заговорил наконец один из них, произнося слова с северным акцентом. -- Безусловно, -- ответил тот. -- Мы столько сил вложили в этот проект, так долго боролись, чтобы получить деньги от ФАО и Голландии, что теперь, когда все закрутилось, я уже не могу отступить. -- Тогда и мы останемся, -- сказал все тот же техник. -- Будь что будет. -- Мне очень жаль, но я должен уехать, -- заявил префект. -- Я должностное лицо, поэтому, если меня схватят, мне верный конец. Попрошу коменданта прислать патруль. -- Ни в коем случае --решительно возразила госпожа д'Аркур, протягивая ему руку. -- Разумеется, возвращайтесь. Через пару дней увидимся в Уанкавелике. Счастливо вам доехать, и не беспокойтесь о нас. Здесь, наверху, есть нечто, что защитит нас лучше любого патруля. Техники забрали из машины свои одеяла и чемоданчики. Все молча смотрели, как "форд" растворяется в темноте. -- Возвращаться одному в такое время и по таким дорогам -- да это просто безумие, -- пробормотал второй техник. Какое-то время они раскладывали вещи, устраиваясь на ночь. Потом хозяйка угостила всех острым супом, в котором плавали кусочки юкки, и улеглась на свою кровать. Техники развернули спальники, расстелили одеяла, одно около другого, развели во дворе костер. Все сидели вокруг огня, смотрели, как разгораются и множатся звезды. У техников были с собой сандвичи с ветчиной, курятиной и авокадо, а госпожа д'Аркур дала всем на десерт по плитке шоколада. Ели медленно, разговаривали, обсуждали, что будут делать завтра, говорили о родных, оставшихся в Лиме, а техник с севера -- выяснилось, что он из Пакасмайо, -- рассказал о своей невесте из Трухильо: в прошлом году она заняла второе место на конкурсе народной песни и танца "Маринера". Потом разговор перекинулся на бесчисленные звезды, такие яркие, когда на них смотришь с андских вершин, что рябит в глазах. Неожиданно госпожа д'Аркур сменила тему: -- Вот уже тридцать лет езжу по Перу, и никогда мне не приходило в голову, что здесь будут происходить такие вещи. Инженер, техники и шофер замолчали, задумавшись над ее словами. И вскоре все не раздеваясь улеглись спать. Они пришли на заре, когда приезжие уже вставали. Около полусотни людей -- мужчины, женщины, много подростков и даже дети. В большинстве своем это были крестьяне, но среди них мелькали и городские метисы. Одетые в куртки, джинсы, свитера с грубо вышитыми узорами, имитирующими украшения индейцев уаков доколониальной эпохи. На головах--шапки, вязаные шапочки, шлемы-пасамонтаньи. Плохо вооруженные: только двое или трое с автоматами Калашникова, у остальных -- ружья, револьверы, охотничьи карабины, а то и просто мачете и дубинки. Жившая в доме старуха куда-то исчезла. -- Нет необходимости держать нас под прицелом, -- сказала госпожа д'Аркур, выходя вперед. -- Мы безоружны и не собираемся бежать. Могу я переговорить с главным? Я объясню ему, чем мы здесь занимаемся. Ей никто не ответил. Никто не распоряжался, не слышно было команд. Но было заметно, что они хорошо обучены и действуют согласованно. Группами по два-три человека они подошли к спутникам госпожи д'Аркур, отделили их друг от друга, тщательно всех обыскали, вывернув карманы, обрывками веревки связали за спиной руки. -- Мы вам не враги, мы не занимаемся политикой, мы работаем не на правительство, а на перуанцев, -- продолжала говорить госпожа д'Аркур, вытягивая руки, чтобы легче было связать их. -- Наша цель -- защитить окружающую среду, природные ресурсы. Чтобы наша природа не погибла, чтобы в будущем все люди в этих горах имели пищу и работу. -- Сеньора написала много книг о наших растениях и животных, -- пояснил инженер Каньяс. -- Она идеалистка. Она, как и вы, добивается лучшей жизни для наших крестьян, благодаря ей в этих местах снова будут расти деревья. А ведь это так важно для общинников, для всей Уанкавелики. Для вас и ваших детей. Это выгодно всем нам, независимо от наших политических взглядов. Им позволяли говорить, никто не прерывал их, но никто и не обращал внимания на их слова. Они занимались своими делами. Расставляли часовых в местах, откуда можно было наблюдать за поднимающейся снизу дорогой и за уходящей к снежным вершинам тропой. Утро было холодное, острый воздух обжигал горло. Крутые склоны окружающих гор отливали свежей зеленью. -- Цели нашей борьбы схожи с целями вашей борьбы, -- вновь заговорила госпожа д'Аркур, и в ее голосе нельзя было уловить и намека на тревогу. -- Не относитесь к нам как к врагам, мы вам не враги. -- Могли бы мы поговорить с главным? -- время от времени спрашивал инженер Каньяс. -- Или с кем-нибудь еще из вашего руководства? Позвольте мне все разъяснить ему. Так прошло довольно много времени, пока наконец группа этих людей не вошла в дом и туда стали по одному вводить приезжих. Их там допрашивали, а те, что оставались снаружи, могли слышать обрывки разговора. Допрос шел медленно, с многочисленными повторениями: личные данные вперемежку с вопросами о политических убеждениях, иногда подолгу выясняли что-нибудь о других людях или событиях. Первым отвели в дом шофера, потом техников, потом инженера Каньяса. Когда он вышел оттуда, уже темнело. Госпожа д'Аркур с удивлением подумала, что провела здесь ни много ни мало одиннадцать часов. Одиннадцать часов на ногах, без крошки еды, без капли воды. Но она не чувствовала усталости, не испытывала ни голода, ни жажды. Думала о муже и больше беспокоилась о нем, чем о себе. Она смотрела на вышедшего инженера; у него было совсем другое лицо, видимо, он потерял уверенность, которая поддерживала его весь день и заставляла добиваться разговора с начальником. -- Они слушают, но не слышат и даже не хотят понять, что им говорят, -- прошептал он, проходя мимо. -- Прямо инопланетяне какие-то. Она вошла в дом. На полу сидели трое мужчин и женщина, ей тоже предложили сесть на пол. Госпожа д'Аркур обратилась к одному из них -- к бородатому молодому человеку в кожаной куртке и с шарфом на шее. Его холодные серые глаза смотрели в упор не моргая. Она со многими подробностями рассказала ему о своей жизни, начиная с рождения -- а родилась она почти шестьдесят лет назад в далекой прибалтийской стране, которую совсем не помнила и язык которой не знала, потом о детстве -- оно прошло во многих странах Европы и Америки, о годах учения -- тоже в разных странах и на разных языках: она, как кузнечик, прыгала из колледжа в колледж, пока не приехала в Перу. Тогда ей не исполнилось еще и двадцати и она только что вышла замуж за молодого дипломата. Она рассказала, как сразу же полюбила перуанцев, как восхитили ее пустыни, леса, горы, снежные вершины, животные и растения этой страны, которая теперь стала и ее страной. И не только потому, что так значится в ее паспорте -- перуанское гражданство ей дал Марсело, ее второй муж, -- а потому, что она заслужила право называться перуанкой, ибо прочувствовала и изучила всю красоту перуанской земли и вот уже столько лет воспевает и защищает ее в своих статьях, книгах, в докладах на конференциях и симпозиумах. И она будет делать это до конца своих дней, потому что именно в этом и заключается смысл ее жизни. Разве не понятно, что она им не враг? Они слушали ее не перебивая. Но на их лицах нельзя было уловить никакого интереса. Напоследок она рассказала, каких трудов стоило ей и этому молодому великодушному и самоотверженному инженеру Каньясу пробить план восстановления лесов в Уанкавелике. И только когда она замолчала, они стали задавать вопросы. В их вопросах не было ни скрытого недоброжелательства, ни открытой неприязни. Сухие стандартные формулировки, обыденные безразличные голоса. Госпожа д'Аркур вдруг подумала, что все происходящее -- пустая формальность, что им заранее известны ответы на все вопросы. Ее спросили, с какого времени она дает информацию полиции, армии и разведслужбе о своих поездках и путешествиях. Она тут же объяснила им: Военный географический институт просил ее принять участие в работе постоянной комиссии, которая готовила к переизданию атлас, это было единственное, что ее связывало с вооруженными силами, не считая еще нескольких лекций, которые она прочитала в военной школе, в морском училище и в научно-исследовательском институте. Они хотели также узнать о ее контактах с правительствами других государств, на которые она работает и от которых получает инструкции. Она ответила, что имеет дело не с правительствами, а с научными учреждены- ями -- Смитсоновским институтом в Вашингтоне, с Британским музеем в Лондоне, с Музеем человека в Париже, с некоторыми фондами и экологическими центрами, где ей иногда удавалось получить деньги для небольших проектов ("всегда лишь жалкие крохи"). Но сколько она ни говорила, сколько ни уточняла, ни разъясняла, как ни подчеркивала в своих ответах, что ни один из ее контактов не является политическим, что все ее связи имеют чисто научный характер, глаза этих людей все больше убеждали ее в том, что ей не верят, что разделяющая их пропасть непонимания не становится менее глубокой, будто все это время она говорила по-китайски. Допрос, по-видимому, близился к концу, у госпожи д'Аркур пересохли губы и горело горло, она вдруг ощутила безмерную усталость. -- Вы меня убьете? -- спросила она и почувствовала, что ее голос надломился. Молодой человек в кожаной куртке, которому она адресовала вопрос, смотрел на нее не моргая. -- Это война, а вы солдат классового врага. -- Его взгляд, как и в начале допроса, был чист и прям, а голос звучал ровно, без эмоций. -- Вы даже не осознаете, что являетесь орудием империализма и буржуазного государства. И при этом вы позволяете себе роскошь думать, что ваша совесть чиста, и считаете себя доброй самаритянкой, спасающей Перу. Типичный случай. -- Вы мне объясните это? Откровенно говоря, я не очень понимаю. В каком смысле мой случай типичный? -- Это случай интеллигента, предавшего свой народ. -- Он говорил все так же спокойно, все с той же холодной уверенностью. -- Интеллигента, который служит буржуазному государству, его господствующему классу. То, чем вы занимаетесь, не имеет никакого отношения к окружающей среде. Все делается ради вашего класса, вашей власти. Вы приезжаете сюда с этими вашими служащими, газеты поднимают шум, создают вам рекламу -- и вот пожалуйста: правительство выигрывает сражение. Кто там говорил, что это, мол, освобожденная территория? Кто утверждал, что в этой зоне частично уже установлена власть Республики Новой Демократии? Ложь. И вот доказательство. Посмотрите на фотографии. Буржуазный строй в Андах незыблем. Вы ведь тоже не знаете, что здесь рождается новая страна. Рождается с кровью и болью. И мы не можем проявлять мягкотелость по отношению к таким сильным врагам. -- Могу я хотя бы попросить за инженера Каньяса? -- тихо спросила госпожа д'Аркур. -- Он ведь совсем молодой. Как вы. Никогда я еще не встречала ни одного перуанца, который работал бы так же... -- Разговор окончен, -- сказал, поднимаясь, молодой человек в куртке. Когда она вышла, солнце уже опускалось за горы. Питомник затягивало дымной пеленой: языки пламени уже лизали саженцы. Госпожа д'Аркур почувствовала, что у нее горят щеки. Она отвернулась и увидела, что их шофер садится в джип. Через минуту он уже ехал по дороге в сторону Уанкавелики. -- Хорошо, что хоть его отпустили, -- сказал, подойдя к ней, инженер Каньяс. -- Я рад за него, он хороший парень. -- Мне очень жаль, инженер, -- прошептала она. -- Я так виновата перед вами. Не знаю, как и просить вас... -- Для меня это большая честь, сеньора. -- Его голос не дрогнул. -- Я хочу сказать, быть вместе с вами в этот трагический момент. Техников тоже казнят, но поскольку они стоят на низких ступенях социальной иерархии, их ждет пуля в голову. А вы и я, мы, наоборот, относимся к привилегированному слою. Мне только что разъяснили это. Вы ведь веруете, да? Помолитесь за меня, прошу вас, сам-то я неверующий. Мне будет легче, если я буду держать вас за руку. Возьмемся за руки, сеньора. Согласны? -- О чем ты говорил во сне, Томасито? Томас открыл глаза, испуганно огляделся: комната была залита солнечным светом, сейчас она казалась более запущенной, чем ночью, и совсем маленькой. Мер- седее, одетая и причесанная, испытующе смотрела на него, стоя у кровати. На ее лице блуждала насмешливая улыбка. -- Который час? -- спросил он, потягиваясь. -- Уже несколько часов, как я поднялась, а ты все спишь. -- Мерседес засмеялась. -- Ну ладно, ладно. -- Он смущенно улыбнулся. -- Я рад, что ты встала в хорошем настроении. -- Это потому, что я не только смотрела, как ты спишь, но и слушала. -- На смуглом лице Мерседес поблескивали белые, как у мышонка, зубки. -- Ты все говорил и говорил, я даже подумала, ты притворяешься спящим. Но потом подошла, потрогала -- и правда спишь. -- И все-таки что за чертовщину ты нес во сне? -- настойчиво повторил Литума.- -- Я ел индейку, господин капрал. Такую вкусную -- пальчики оближешь. -- Быстро же ты всему научился, быстро вошел во вкус. -- Мерседес снова засмеялась, а он, не зная, что ответить, притворно зевнул. -- Когда уснул, то и во сне повторял красивые слова, которые говорил мне ночью. -- Дошло, значит, и до нежностей, -- развеселился Литума. -- Да мало ли что говорят люди во сне. -- Он все еще не осмеливался посмотреть на нее. Мерседес перестала смеяться, перехватила его взгляд. Ее рука коснулась его головы, и он почувствовал, как ее пальцы погружаются в его волосы и скользят в них, точно змейки. -- Ты и на самом деле чувствуешь ко мне то, о чем говорил ночью? И потом повторял во сне? -- Она так просто, так откровенно говорила о самых интимных вещах, господин капрал, мне никогда не доводилось такого слышать. Меня это очень удивило. -- Скажи лучше, тебя к ней тянуло, как муху к меду, -- уточнил Литума. -- Моя землячка крепко тебя заарканила. -- А может, ты просто очень хотел, а теперь получил свое и все у тебя прошло? -- добавила Мерседес и внимательно посмотрела на него. -- Когда среди бела дня говорят такие вещи, которые можно говорить только ночью, в темноте и только на ухо, шепотом, это мне не нравится, господин капрал. Я даже начинаю злиться. Но тогда, стоило ей взъерошить мне волосы, я сразу растаял. -- Я знаю, тебе не нравится, что я говорю об этом. -- Мерседес снова была серьезной. -- Только ведь и мне не по себе как-то: два раза меня видел, двух слов не сказал -- и нате: влюбился. И как! Никто не говорил мне таких слов, никто не опускался передо мной на колени и не целовал ноги, как ты. -- Ты становился перед ней на колени и целовал ноги? -- Литума был поражен. -- Но ведь это уже не любовь, а религиозное поклонение! -- У меня горит лицо от твоих слов, не знаю, куда деваться, -- пробормотал парень. Он поискал полотенце: ночью, помнится, он положил его в ногах кровати. Полотенце оказалось на полу. Он поднял его, обмотал вокруг пояса и встал с постели. Проходя мимо Мерседес, коснулся губами ее волос, прошептал: -- Я тебе говорил то, что чувствовал. Что чувствую. -- Увяз окончательно, -- суммировал Литума. -- Небось снова в постель завалились? -- У меня начались месячные, так что успокойся, -- сказала Мерседес. -- У тебя такая манера говорить обо всем -- никак не могу к ней привыкнуть, -- рассмеялся Карреньо. -- Если не привыкну, придется поискать вместо тебя кого-нибудь еще. Она шутливо похлопала его по груди: -- Давай-ка одевайся и пойдем завтракать. Ты так трудился ночью -- не нагулял аппетита? -- В "Зеленом Доме", в Пьюре, я переспал один раз со шлюшкой, у которой были месячные, -- вспомнил Литума. -- Так она сделала мне скидку -- взяла только половину платы. Непобедимые тогда переполошились: боялись, что она наградила меня сифилисом. Карреньо, все еще смеясь, вышел в коридор. Ни в кране над раковиной, ни в душе не было воды, вода была только в тазу, совсем немного, но ему хватило умыться по-кошачьи. Он оделся, и они спустились в ресторан. В ресторане было полно народу, многие повернули головы в их сторону, когда они вошли в зал. Время перевалило за полдень, поэтому, когда они отыскали свободный столик и сели, официант сказал, что завтраки уже кончились. Они решили уехать. Расплачиваясь в гостинице, узнали, что автобусная станция и стоянка маршрутных такси находятся на главной площади. По дороге туда зашли в аптеку купить для Мерседес гигиенические пакеты. Проходя через рыночную площадь, купили альпаковые свитеры, чтобы уберечься от холода в Кордильере. -- Хорошо еще, что Боров заплатил мне вперед, -- сказал Томас. -- Подумай только, что с нами было бы, если бы мы оказались без гроша в кармане. -- А что, у этого наркобарона не было имени? -- поинтересовался Литума. -- Ты все время его называешь только Боровом и типом. -- Никто не знал, как его зовут, господин капрал, даже мой крестный отец. Они съели несколько бутербродов с сыром в маленьком кафе и начали подбирать подходящий рейс. Остановились на такси, которое отправляется в пять часов дня и прибывает в столицу на следующий день в полдень. Ночью на дорогах машины проверяют не так строго. А пока был только час дня, и они решили скоротать время на главной площади. Карреньо почистил там у чистильщика ботинки. Повсюду толпились продавцы, тут и там стояли фотографы, на скамейках грелись на солнце или спали солдаты. А вокруг площади неумолчно грохотали тяжелые грузовики, они привозили фрукты из сельвы, или отправлялись за ними в сельву, или уезжали на побережье. -- Что будет с нами, когда мы приедем в Лиму? -- спросила Мерседес. -- Будем жить вместе. -- Похоже, ты все уже решил. И за меня тоже. -- Если хочешь, поженимся. -- Это называется быстрота и натиск, -- перебил его Литума. -- А ты всерьез решил на ней жениться? -- В церкви, со свечами, в подвенечном платье? -- Мерседес явно была заинтригована. -- Как захочешь. Если твоя семья живет в Пьюре, я приеду туда с мамой просить твоей руки. Отца у меня нет. В общем, все что захочешь, любимая. -- Иногда я тебе завидую, -- вздохнул Литума. -- Надо быть совсем уж простаком, чтобы так потерять голову от любви. -- Я вижу, это правда. -- Мерседес подошла к нему вплотную, и он обнял ее. -- Ты сходишь по мне с ума, Карреньито. -- Даже больше, чем ты думаешь, -- прошептал он ей на ухо. -- Я убил бы еще тысячу Боровов, если бы потребовалось. Вот выпутаемся из этой передряги, тогда увидишь. Лима большой город. Если доберемся туда, нас уже не поймают. Меня сейчас беспокоит совсем другое. Ты уже знаешь о моих чувствах к тебе. А что чувствуешь ты? Ты влюблена в меня? Ну хоть немного? -- Нет, не влюблена, -- не раздумывая ответила она. -- Мне жаль разочаровывать тебя, но я не могу говорить то, чего нет. -- В общем, начала объяснять, что не любит врать, -- с грустью вспоминал Томас. -- Что она не из тех, кто влюбляется с первого взгляда. И когда мы толковали обо всем этом, на нас вдруг как с неба свалился толстяк Искариоте. -- Ты рехнулся? Что ты здесь делаешь? Ты думаешь, сейчас время красоваться на глазах у публики с женщиной человека, которого ты только что ухлопал, дерьмо ты вонючее ... -- Спокойно, спокойно, Толстяк, -- остановил его Карреньо. -- Он был совершенно прав, -- заметил Литума. -- Тебя, должно быть, уже искали в Тинго-Марии, в Лиме и других местах. А у тебя в голове одни только шуры-муры. -- Живем один только раз, господин капрал, и каждый живет по-своему. Какое мне было дело до Борова, до того, что меня искали и могли бросить в каталажку. Никто уже не мог отнять у меня моего счастья. У толстяка Искариоте округлились глаза, и он едва не выронил из рук корзинку с маисовыми пирожками -- умитас. -- Нельзя быть таким безмозглым, Карреньо. -- Верно, Толстяк. Да не переживай ты так. Хочешь, я скажу тебе кое-что? Я рад нашей встрече. Я думал, что никогда больше тебя не увижу. Искариоте был в пиджаке и при галстуке, рубашка, конечно, была ему мала, и он то и дело крутил головой, словно стараясь освободиться от нее. На блестевшем от пота лице черными точками проступала щетина. Он испуганно оглянулся. Чистильщики обуви с любопытством смотрели на них, а бродяга, лежавший на соседней скамейке, посасывая лимон, даже протянул в их сторону руку за милостыней. Толстяк рухнул на скамью рядом с Мерседес, но в следующую минуту вскочил на ноги, будто его ударило электрическим током. -- Здесь мы у всех на виду. Лучше пойдем отсюда, -- он показал рукой на туристский отель. -- Двадцать седьмой номер. Никого не спрашивайте, поднимайтесь прямо ко мне. Я вышел на минуту -- купить умитас. И, не оглядываясь, он торопливо зашагал в отель. Они подождали несколько минут, а потом, обогнув площадь, отправились вслед за ним. Женщина, убиравшая вестибюль, показала им, по какой лестнице подняться. Карреньо постучал в дверь двадцать седьмого номера и распахнул ее. -- Толстый как бочка, ел как зверь и охранял наркодельца. -- Литума подытожил: -- И это все, что ты рассказал мне об Искариоте. -- Он был как-то связан с полицией, -- откликнулся его помощник. -- Меня познакомил с ним мой крестный отец, я мало что знаю о его жизни. Он работал у Борова не постоянно, а только от случая к случаю, как я. -- Закрой на ключ, -- сказал Толстяк, не переставая жевать. Он уже скинул пиджак и сидел на кровати, корзиночка с умитас стояла у его ног. Вокруг шеи на манер салфетки был повязан платок. Томас сел рядом с ним, а Мерседес опустилась на единственный в комнате стул. В окно были видны густые купы деревьев на площади и ветхая ротонда с облупленной балюстрадой. Искариоте молча протянул им корзиночку, в которой оставалась пара пирожков. Они отказались. -- Раньше их делали лучше, -- пробурчал Искариоте, запихивая пирожок в рот. -- Можно узнать, чем ты занимаешься в Уануко, Карреньито? -- Мы уезжаем сегодня днем, Толстяк. -- Томас похлопал его по колену. -- Умитас, может, и вправду не очень, но ты уписываешь их за обе щеки! -- Когда я нервничаю, у меня просыпается аппетит. А на площади, когда я вас увидел, у меня просто волосы встали дыбом. Но вообще-то у меня все вызывает голод. Кончив есть, он поднялся с кровати, достал из кармана пиджака пачку сигарет, закурил. -- Вчера я говорил по телефону с одним из наших людей, с Мамелюком -- так его называют. -- Искариоте выпустил дым колечком. -- Навел тень на ясный день. Сказал, что начальника застрелили, а ты и его девка скрылись. Он прямо задохнулся от ярости. И знаешь, что он сказал? Его, говорит, наверное, купили колумбийцы. А девку-то уж точно. -- Насмешливая улыбка Искариоте вдруг превратилась в зловещую гримасу. -- Колумбийцы тебе заплатили, Карреньито? -- Искариоте был вроде вас, господин капрал. У него не укладывалось в голове, что можно убить просто из-за любви. -- Искариоте, Мамелюк, Боров, -- засмеялся Литума. -- Имена, как в каком-нибудь фильме. Толстяк недоверчиво покачал головой. Потом снова принялся пускать колечки дыма. Глаза