ть его в Коммунистическую партию Испании... День борьбы за свои права работников сферы обслуживания... На конгрессе астронавтов в Варне (Болгария) продолжаются дискуссии ученых... Пьяный хулиган убивает двух человек и ранит троих... Клод Пуйон, дочь архитектора, переведена в тюрьму Фрэн... в Москве... в Каире... в Карачи... в Лос-Анджелесе... Де Голль... Де Голль... Де Голль... в Неаполе... в Японии..." Мир поет, танцует, умирает, угрожает и обнимается, строится и разрушается, обвивается вокруг громкоговорителей, отражается на телеэкранах. Красные факелы нефтеперерабатывающих заводов горят вокруг города, не угасая. Дома тут большей частью старые, нередко пришедшие в полную ветхость. По каменным стенам сочится сырость. Из своей квартиры ничего не стоит запустить глазенапы в интимную жизнь соседа напротив. Осведомленность прибавляет окнам прозрачности. Женщины кричат на детей. Иные мужчины, придя с работы, водворяются дома -- тело, разбитое усталостью, голова, напичканная заводскими впечатлениями. Другие выходят из бара, громко разговаривая, отпуская дешевые шуточки: -- А, красуля, вышли проветриться? Должно быть, скучно одной-то! Мари не видела, как мужчина прислонился к перилам рядышком с ней. Он придвинулся ближе и говорит: -- Чудесный вечер, такой чудесный, что, право, грех проводить его в одиночестве... Не уходите... послушайте... -- Оставьте меня в покое! Мари уходит. Уже поздно. Ей надо спешить, не то мама забеспокоится. Ив, конечно, проголодался. И потом Луи дома. Симона и Жан-Жак наверняка уже вернулись из школы. При мысли о Луи ее просто трясет. Ей слышится его оскорбительное похрапывание. Она идет мимо Птичьего зеркала к третьему каналу, через который переброшен новый мост. Мари разместила троих ребятишек на заднем сиденье. Мосье Марфон, молодой учитель, сел с ней рядом. Дорога из Куронна в Мартиг, зажатая между морем, виноградниками и кипарисами, торчмя стоящими на холмах, вьется змейкой по каменистой местности, поросшей реденькой травкой. Разговаривали они мало. А все же о чем? О Жан-Жаке, которого перевели в пятый класс, о Симоне, которая неплохо успевает в начальной школе. На следующий день, когда они уже собрались было уезжать с пляжа, Жан-Жак снова привел учителя. -- Я смущен, мадам, но ваш сын так настаивал. -- И хорошо сделал. А как было потом? Ах, да. На следующий день по дороге в Куронн Жан-Жак увидел учителя, караулившего автобус у въезда на мост. -- Фидель Кастро! Мама, останови. Он сходил за ним. -- Мне очень неловко, мадам, но мою машину отремонтируют не раньше конца месяца. Подвозить его туда и обратно стало привычкой. На пляже они разлучались. Он присоединялся к молодежи и стукал мячом. Она располагалась на песке и занималась Ивом. Жан-Жак был страшно горд. Особенно в тот день, когда его приняли играть в волейбол, а уж когда учитель заплыл с ним в море -- и подавно. Я смотрела, как они уплывали, не спуская глаз с Ива, которого так и тянуло к воде. Видела, как они превратились в две черные точки на горизонте. Мне стало страшно. Когда они вернулись, я обрушилась на Жан-Жака: -- Ты надоедаешь мосье Марфону... -- Нисколько. Жан-Жак превосходный пловец. -- Он заплыл слишком далеко. -- Вы беспокоились? -- Нет... Нет... -- Это моя вина. Извините. Я больше не буду. Он говорил с видом провинившегося мальчишки. Она улыбнулась ему, как улыбаются большому ребенку, который так же мало отвечает за свои поступки, как и ее дети. Он присел на песок. Жак тоже. Он говорил в основном с Жан-Жаком -- о будущем учебном годе, о переводах с латыни. -- Тебе придется заняться комментариями Юлия Цезаря "De bello gallico" ["О Галльской войне" (лат.)]. -- Это интересно? -- Да. -- А трудно? -- У тебя получится... Он давал мальчику советы, объяснял, рассказывал. Время от времени Жан-Жак задавал вопросы. Я слушала. Я всегда горевала, что не получила настоящего образования, и считала это ужасным упущением. Жан-Жак знает куда больше моего. Мне за ним уже не угнаться, даже если я буду читать все его учебники и пособия. Я узнаю массу вещей, но пробелы все равно остаются. Он хорошо говорил, учитель. С Луи мы говорим только об одном: его работа, деньги, счета. И вечно одни и те же слова! -- Вы будете учить его греческому, мадам? -- спросил учитель. -- Я не знаю. Греческому? Уже латынь, когда Жан-Жак занимался в шестом классическом, была для меня за семью печатями. -- А как считает его отец? Луи? Он не больно интересовался учебой детей. Он даже подшучивал над сыном и прозвал его "Ученый Жан-Жак". В прошлом году она спрашивала, что он думает об этой злосчастной латыни. Он ответил: "Почем я знаю... пусть делает, что хочет". -- Мы об этом не говорили. Он так мало бывает дома. -- Ваш муж, кажется, каменщик? -- Да, точнее -- штукатур. Он работает сдельно. Это страшно утомительно. -- Я знаю. Разговаривая, он смотрел на ноги Мари, на ее ногти, блестевшие под солнцем, словно зеркальца. Она утопила пальцы в песок, чтобы спрятать их от его взора, из чувства стыдливости, тем более нелепого, что была, можно сказать, совсем голая -- в купальных трусиках и лифчике. А перед этим она наклонилась стряхнуть песок с Ива и не испытала ни малейшего стеснения, когда стоявший перед ней молодой учитель отвел глаза от ее груди, приоткрывшейся в вырезе лифчика. Трое детей -- казалось Мари -- делают ее старше его, и намного. Ему, похоже, лет двадцать семь -- двадцать восемь -- разница между ними примерно в два года; но он выглядел моложаво, да и борода, наверное, свидетельствует о молодости. С тех пор, как был выстроен двускатный, более длинный мост взамен старого моста через Птичье зеркало, где грузовые и легковые машины вечно увязали в грязи, город получил выход на окружную дорогу. В прежнее время непрерывный поток автомобильного транспорта создавал нескончаемый затор, сопровождавшийся гудками и перебранкой. Нынче же грузовые и легковые машины на полной скорости въезжают в город через мост, на торжественном открытии объявленный единственным в своем роде на всю Европу. Первое время жители Мартига с гордостью ходили на него смотреть. А спустя несколько месяцев привыкли. Шедевр современной техники -- пропуская суда в залив, его разводили и смыкали за три минуты, -- он прочно вписался в пейзаж, хотя и подавлял своей массой древние домишки вокруг. Свет фар нащупывает дорожные ограждения. Движение, ускорившись, свивается в нескончаемые водовороты. Город окружен крепостными валами заводов и беспрерывными потоками машин, которые атакуют его снаружи, точно неприятельские войска, под прикрытием мерцающей световой завесы. Мари находится как бы внутри этой крепости, осаждаемая ветром от потока машин, окруженная лучами фар, вздымающих в широком и спокойном канале целые волны света. Она -- крохотное создание, затерянное в этом механизированном мире, -- сплошные толчки крови, бегущей по жилам. При каждом нажатии на тормоза загораются задние фонари -- их красные огоньки влекут за собой по дороге световые пятна, затем они уменьшаются и превращаются в точки. При въезде на мост взрывается сверкающий фейерверк малиновых, пунцовых, алых, ярко-красных, гранатовых, пурпурных отсветов. Тьма над самым шоссе словно бы истыкана в кровь клинками. Мари беспомощно взирает на эту безумную гонку. То же самое испытывает она, вперившись как завороженная в телевизор, бессознательно, как алкоголь, заглатывая мелькающие одна за другой картинки; она позволяет вовлечь себя то в африканский танец, то в хирургическую операцию, когда у нее на глазах вдруг чудовищно запульсирует чье-то вскрытое сердце. На малюсеньком экране мир разыгрывает свои драмы и комедии. Великие люди становятся близкими, но и еще более непонятными, чем прежде. Жизнь приобретает размер почтовой открытки и расширяется до масштабов вселенной. Мари пропитывается картингами насквозь, но они, толкаясь, накладываются одна на другую, оставляя в ее душе едва заметный отпечаток, тайну, которую ей хотелось бы разгадать в каждой следующей передаче. Кабацкая песенка прогоняет волнение. Быть может, теперь человек стал еще более одинок, чем раньше, когда вообще ничего не было известно о происходящем вокруг, хотя бы о том, как выглядят люди разных стран, и каждый тревожно ощущает свою отчужденность от мира. Все мы просто зрители, не имеющие даже возможности, -- поскольку в этом театре на дому сидим в одиночку, -- присоединить свои аплодисменты, свистки, размышления к аплодисментам, свисткам, размышлениям других. И здесь, возле этого моста, шум одного мотора сменяет шум другого, один красный или белый блик стирается другим. А под конец не остается ничего, кроме страха перед неведомым, ничего, кроме сознания собственной потерянности и беззащитности. Восемь часов. Мари в нерешительности. Мать наверняка уже сама отвела Ива домой. Должно быть, все они беспокоятся. Луи, конечно, проснулся, с нетерпением ждет ее и нервничает. Помнит ли он о том, как только что, заразив ее своим желанием, сам так и рухнул от усталости. Скорее всего нет. Он погряз в эгоизме. Если бы Луи был с ними на пляже, когда она встретила учителя, все бы произошло точно так же, разве что кто-нибудь из детей, возможно Жан-Жак, сел бы вперед, а она сзади, и машину повел Луи. Я ничего не сказала Луи -- вовсе не из желания что-то скрыть, там и скрывать-то нечего было, а потому, что мы с ним почти не видимся -- мало-помалу каждый стал жить сам по себе, и даже в тех редких случаях, когда мы вместе, нам нечего сказать друг другу. Он всегда говорит одинаково. И произносит одни и те же слова. Как правило, рабочие женятся по любви, но жизнь ставит для этой любви преграды. Материальные трудности, работа, закабаляющая личность, умножают помехи. Когда в любви основное -- физическая близость, она разрушается быстро. Семейная пара уже не более чем союз для совместного воспитания детей. Мужчина мало меняется. Он долго остается молодым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как и текла, в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки. Женщина, на которую сваливаются все семейные дела, преображается, созревает духовно. Ее потребности и личность меняются. От двадцати пяти до тридцати пяти лет мужчина становится другим только внешне. Он отчасти утратил радость жизни, погряз в своих привычках, но его душевный склад нисколько не изменился. Тридцатилетняя женщина сильно отличается от восемнадцатилетней девушки. Как правило, она взяла в свои руки хозяйство, и ее способность суждения укрепилась. Она переоценила мужа, некогда казавшегося ей таким сильным. Теперь она знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится все явственнее. Между Мари и Луи пролегла бездна, зияющая пустота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни -- и только в них. К чему это приведет? К такому краху, какой они пережили недавно. Этот крах не случаен. От него страдают не только Мари, и не только Луи, а их семейный очаг. Луи стал для своих детей чужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это особого рода. Моряк или коммивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения ждут. Их отсутствие -- форма присутствия. Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты, которые он проводит с семьей, он молча злится. Все его раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросы Жан-Жака. Как-то вечером прошлой зимой Мари заставила Жан-Жака пересказать на память латинский текст. Луи нетерпеливо барабанил пальцем по столу, потом иронически сказал: -- Ты что, Мари, стала понимать по-английски? -- Но, папа, это латынь, -- с оттенком презрения поправил отца Жан-Жак. Луи закричал: -- Латынь это или английский, мне все едино. Просто меня разбирает смех, когда твоя мать разыгрывает из себя ученую. -- Я вовсе не разыгрываю из себя ученую. Я пытаюсь помогать сыну, как умею. Не хочу, чтоб он был рабочим. Помню, как Жан-Жак, перейдя в шестой, сунул мне в руки учебник латыни. -- Мама, проверь, как я выучил наизусть. -- Но я же не знаю латыни, я ничего не пойму. -- А ты только следи глазами и увидишь, ошибаюсь я или нет. Я выслушала его и, заметив ошибку, испытала удовольствие. -- Нет, не так. Погоди: rosarum -- розы. Долго, как песня, звучали в моей памяти эти слова. Звучат и до сих пор: именительный: rosa -- роза; родительный: rosae -- розы... ИНТЕРЛЮДИЯ ВТОРАЯ Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе. Вины колосья -- вот плоды кичливости, Расцветшей пышно. Горек урожай такой. [Перевод С. Апта] Эсхил Персы Быстрый рост производительного капитала вызывает столь же быстрое возрастание богатства, роскоши, общественных потребностей и общественных наслаждений. Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждения возросли, однако то общественное удовлетворение, которое они доставляют, уменьшилось по сравнению с увеличившимися наслаждениями капиталиста, которые рабочему недоступны, и вообще по сравнению с уровнем развития общества. Наши потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения. Так как наши потребности и наслаждения носят общественный характер, они относительны. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 6, с. 428] Карл Маркс, Наемный труд и капитал У меня двухлетняя дочь. Мы усаживаем ее перед телевизором. Она смотрит его, потом говорит: "Выключи, мама". Меня бы огорчило, если бы моя дочь перестала интересоваться телевидением. Письмо читательницы в газету "Дейли миррор". Есть только одна категория людей, которая больше думает о деньгах, чем богачи, -- это бедняки. Оскар Уайльд Звонок у входной двери разбудил Луи. Ему нужно время, чтоб выбраться из теплых простынь и натянуть брюки. А кому-то не терпится, звонок звенит снова. Он открывает. Это Симона. -- А-а, папа! Ты уже дома? Она чмокает отца. -- Что, мамы нет? -- Нет. Она ушла. -- Что ты делал? -- Ничего. -- Спал? -- Неважно. Откуда ты явилась? -- Да из школы же. Откуда еще? -- Не знаю. Луи не удивляется. Уроки кончаются в половине пятого, а сейчас восьмой час. Он не знает, что Симона два-три раза в неделю заходит к двоюродной сестренке поиграть. В кухне, где трубка дневного света на желтом потолке освещает голубые стены, где властвуют белые боги домашнего очага -- холодильник, стиральная машина, колонка для подогрева воды, -- в этой кухне, где он трудился столько дней, отодвигая перегородку, меняя плиту, оборудуя стенные шкафы, соскабливая пятна сырости с потолка, перекрашивая стены, Луи уже не чувствует себя как дома. В дальней комнате, которую он, приспособив под гостиную, оклеил по совету журнала "Эль" разными обоями веселых тонов, Симона включила прямоугольное око телевизора. -- Который час, папа? -- Восьмой. -- Хорошо. Значит, продолжения "Литературной передачи" еще не было. Где газета? -- Газета? Не знаю. -- А программа телепередач? -- Не знаю. -- Ничегошеньки ты не знаешь. Он не осаживает ее за грубость. Совершенно верно, он мало что знает об их жизни. Симона выросла, окрепла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели он не помнит? Он хотел бы ее спросить. Но не решается. Ах да, девять. Он с ней робеет. Боится показаться еще более чужим, чем на самом деле. Мари под душем, Симона, похожая на мать своей уже формирующейся фигуркой, квартира, где для него нет места, -- все застигает его врасплох, все непривычно сместилось, живет своей, обособленной жизнью. Снова звонок. Симона бежит открывать. -- А-а! Это ты! -- А кто же еще? Папа римский?.. Мама! Мама! -- кричит Жан-Жак. Увидев посреди кухни отца, он удивляется: -- А-а, пап, ты уже дома! Все как один удивляются -- Мари, Симона, Жан-Жак. -- Где мама? -- Не знаю. Недавно ушла. -- Пошла к бабульке за Ивом? -- Не знаю... Может быть. -- Ну и скучища! -- говорит Симона, сидя перед телевизором. -- Археология -- увлекательное занятие для любителей приключений... Пап, иди посмотри про археологию. Это тебя не интересует? Древние камни... -- Нет. Знаешь, меня интересуют главным образом новые камни. -- Что показывают сегодня вечером, Жан-Жак? -- "Афалию"... Хоть бы скорее пришла мама и мы быстренько бы поели... Не хочу пропустить "Афалию". -- Папа, а что такое "Афалия"? -- интересуется Симона. -- Что? -- "Афалия" -- что это такое? -- Не знаю. -- Это трагедия Расина, -- объясняет Жан-Жак. -- Мы ее проходим. А мамы еще нету. -- Пап, тебе нравится смотреть по телевизору трагедии? -- продолжает спрашивать Симона. -- По-моему, это жуткая скука. -- Оставь меня в покое, не приставай с вопросами. Решительно, здесь все ему чуждо -- дети, дом, телевизор, хозяйственные приборы и даже нагота собственной жены. -- Опять ты рылась в моих книгах, -- кричит Жан-Жак сестре, появляясь из своей комнаты. -- На что мне сдались твои книжки? -- Никак не могу найти "Афалию". -- Ищи получше, растеряха, и не кричи, сейчас начнется литературная передача... -- Отдай мою книгу. -- Не брала я твою "Афалию"! Крики все громче, а на экране между тем возникает Жаклин Юэ: -- А теперь мы продолжим для наших юных друзей и всех остальных телезрителей передачу "Дон Сезар де Базан". Брат и сестра уселись перед телевизором. -- Иди, пап, -- приглашает Симона. -- Он вчера женился, этот Дон Сезар... О-о! Он еще в тюрьме! Тсс! Луи смотрит картинки: мужчина в черном плаще, тюремщики играют в кости, тюремная камера, мужчина с поразительной легкостью срывает решетку с окна, прыгает из него прямо на белую лошадь, скачет. Звонок у входной двери... Никто не двигается с места. ...Лошадь несется галопом по улочкам города. Звонок повторяется. Наконец Луи идет открывать. Входит теща с уснувшим Ивом на руках. -- А-а, Луи. Здрасьте. Вы дома? Луи и теща проходят на кухню. Она невольно приглушает голос: из телевизора несутся вопли, крики, завязывается отчаянный поединок на шпагах. -- В чем дело? Я ждала-ждала Мари и забеспокоилась. Она должна была прийти за малышом в семь. А уже скоро восемь. Откуда мне было знать, что вы дома? Мари!! -- Ее нет. Она вышла. -- Когда? -- Не знаю, около шести. Я вернулся в полшестого. Я давно так рано не приходил. -- Вы поссорились? -- Нет. Я уснул. Когда я пришел, она принимала душ, потом... -- Потом? -- Ничего. Не рассказывать же ей о том, что произошло, или, вернее, что не произошло. Спящий Ив вертится на руках у бабушки. -- А почему Ив был у вас? -- Я два-три раза в неделю беру его после обеда. И этого он не знал. Ив у бабушки, дети в школе, Мари моется под душем в пять часов вечера. Луи отгоняет неприятную мысль. -- Наверное, она ушла, пока я спал. -- Она вам не сказала, что пойдет ко мне? -- Нет. Она сказала только: "Ступай в спальню, дети придут с минуты на минуту". -- Она ничего вам не сказала, вы уверены? -- Говорю вам, ничего. Пока не пришла Симона, он спал, как скотина, раздавленный усталостью -- с каждым вечером она становится все более и более тяжкой. Он не сразу припоминает голос Мари, голос сухой, возмущенный. Она рассердилась. Нет, нет, не может быть. Она рассердилась потому, что... Он улыбнулся. Смешно, если после двенадцати лет замужества Мари обиделась на него за то, что он уснул. Разве он на нее обижается -- а ведь она вот уже несколько лет дает ему понять, что ее это больше не интересует. И если ночью к нему приходило желание, либо отталкивала его, либо равнодушно принимала его ласки. И все же надо признать, когда он вынес ее на руках из-под душа, она была не похожа на себя -- глаза блестят, ластится, как кошка, а потом бросилась на диван в гостиной, будто до спальни так уж далеко. Да ведь они уже не первый год женаты. Ну, уснул он. Подумаешь, трагедия. Разве что он своим приходом расстроил ее планы. -- Пойду уложу Ива. Я его покормила перед уходом. Вы бы закрыли ставни. -- Где "Телепрограмма"? -- бубнит Жан-Жак. -- Восемь часов. Мы пропустим начало "Афалии". Отдай мою книгу. -- Кто ищет, тот найдет, -- дразнится Симона. -- Я тебе покажу. Луи открывает окно и видит два полотенца -- пестрое и белое. Сигнал? Луи не любит ломать голову. Он захлопывает ставни, потом окно и бежит разнимать детей. Каждый схлопотал по весомой оплеухе -- руки Луи огрубели от штукатурки. Симона ревет. Жан-Жак сжимает губы и, бросив на отца мрачный взгляд, скрывается у себя в комнате. Пестрое полотенце, белое полотенце, тревожное удивление Мари, когда он пришел! Квартиру заполнил голос Леона Зитрона, сообщающего новости дня, но между отдельными словами прорывается другой голос -- голос Алонсо, призывающий в свидетели хозяина бистро -- тот разливает анисовку. -- Все бабы -- Мари-шлюхи, Мари -- всегда пожалуйста, Мари... -- Мою жену тоже зовут Мари. -- Извини меня, Луи, из песни слова не выкинешь. Короче, все они шлюхи. У тебя на душе спокойно. Ты на работе, а милашка твоя сидит дома. Что, ты думаешь, она делает: стряпает разносолы, чтоб тебя побаловать? Балда ты этакая, не знаешь, что, пока тебя нет дома, ей кто-то расстегивает халатик. -- Брось трепаться. -- Мне-то что, доверяй ей и дальше. Конечно же, твоя женушка -- особая статья. Не возражаю! Привет ей от меня. Шах королю, господин Луи. Только если в один прекрасный день ты застукаешь ее, как я свою застукал... с сенегальцем... -- А я думал, с америкашкой, -- перебивает хозяин бистро, подмигивая. -- Сенегалец, говорю я тебе, совсем черный и совсем голый. Но я не расист. Да и она тоже. Налей-ка нам по второй. Глупо вспоминать истории Алонсо, он всегда только об одном и говорит, в его рассказах меняются разве что партнеры мадам Алонсо Гонзалес, цвет их кожи и национальность -- в зависимости от числа пропущенных стаканчиков. Глупо думать об этом, так же глупо, как думать о белом и цветном полотенцах, вывешенных здесь, вроде как сигнальные флажки на корабле. -- Он даже не проснулся, когда я его переодевала. Счастливый возраст. Никаких забот. -- Да, -- подтверждает Луи. -- Лишь бы с ней ничего не стряслось. -- С кем? -- С Мари. -- Нашел, нашел, -- победно кричит Жан-Жак, размахивая книжонкой из классической серии, -- она лежала на радиоприемнике. Должно быть, ее читала мама. Послушай, бабуленька: Да, я пришел во храм -- предвечного почтить; Пришел мольбу мою с твоей соединить, День приснопамятный издревле поминая, Когда дарован был Завет с высот Синая. Как изменился век!.. [Ж. Расин. "Афалия". Сочинения, т. 2. М.-Л., 1937, действие I, явление 1-е] -- Ну и скучища эта "Афалия", -- орет Симона. -- "Как изменился век!.. Бывало, трубный глас..." -- Бабуленька, четверть девятого. -- Куда же запропастилась Мари? -- Я хочу есть... Я хочу успеть поесть, прежде чем начнется "Афалия". -- Не успеешь... Не успеешь, -- дразнится Симона. Она валяется в столовой на диване. -- Изволь-ка встать. У тебя грязные туфли. Мама не разрешает... Телевизор горланит. Жан-Жак твердит: -- Я хочу есть... Я хочу есть... Симона сучит ногами, цепляется за бабушку -- та пытается стащить ее с дивана. Как это ни странно, Луи все сильнее ощущает свое одиночество среди этого невообразимого шума и гама, который бьет ему по мозгам. Он с размаху хлопает ладонью по столу: -- Замолчите, черт возьми, замолчите и выключите телевизор. Стоит сойти с автострады 568, которая сливается с кольцевой дорогой номер 5, пересекает город и на выезде опять разветвляется, одна ветка идет на Пор-де-Бук, другая -- на Истр, как попадаешь на тихие, будто не тронутые временем улочки. Мари надо бы торопиться, но она погружается в эту тишину, которая засасывает и оглушает ее, как только что оглушая шум от карусели автомобилей и грузовиков. Здесь город опять становится большой деревней, какой он и был до недавнего времени. Лампочки, освещающие витрину, слабо помаргивают в полумраке. Над маленькой площадью, на которую выходят пять переулков, словно бы витают какие-то призраки, и Мари кажется, что она задевает их головой. Кошки шныряют у кучи отбросов. Подворотни вбирают в себя всю черноту фасадов. Только белоснежная статуя мадонны ярко сияет в нише. Угол стены густо зарос диким виноградом. В переулках угадываются юные пары. Еще немного, и Жан-Жак придет сюда с девушкой искать прибежища во тьме, а там, глядишь, и Симона затрепещет здесь в объятьях какого-нибудь парня. Как бежит время! Я превращусь в старуху, так почти и не увидав жизни -- одни лишь ее отражения, которые вечер за вечером приносит телеэкран. А здесь, в этой глухой тишине, неохота ни задаваться вопросами, ни искать ответа на них, ни тревожиться по разным поводам. Остается одно желание -- наслаждаться спокойствием, которое тотчас утрачиваешь, стоит лишь поднять глаза к небу, где скрещиваются лучи, отбрасываемые фарами автомобилей, что, минуя мост, выезжают на дорогу в Марсель. И нет никаких проблем. Проблемы бывают у людей богатых и праздных, а еще ими напичканы душещипательные романы, фильмы и пьесы, показываемые по телевизору. У меня муж, трое ребят, и в тридцать -- нет, в двадцать девять лет стоит ли беситься, если желание мужа угасло, едва загоревшись. Соседки и подруги завидуют мне: у нас машина, холодильник, уютная квартирка -- хотя за нее предстоит еще целых двадцать лет выплачивать ссуду в банк, да и машина еще не выплачена. Я кокетничаю, словно молодуха, -- на это прозрачно намекала Жанна, -- срамлюсь перед людьми, разъезжаю в машине с учителем, а ведь он со мной просто вежлив, да и я смотрю на него скорее как на товарища Жан-Жака, чем как на мужчину. -- У тебя не жизнь, а макари [Макари -- в XIX веке владелец ресторана, расположенного на Лазурном побережье. Ресторан славился своей кухней, в особенности рыбной похлебкой. Выражение "Это Макари" вошло в обиход и стало равнозначным выражению "лучше некуда". (Прим. авт.)], -- иногда говорит мне мама. -- Что ни захочешь, все есть. Ах! Нынешним рабочим не на что жаловаться. Разве такая жизнь была у твоего бедного отца. День работает, день безработный. Когда ты родилась, у нас не было ни гроша. К счастью, в тридцать шестом нам немного полегчало, ну а потом война, я овдовела, когда тебе было пять лет. Поганая жизнь. -- Думаешь, нам легко? -- Сейчас да. Первые годы твоего замужества, не спорю, было трудновато, но в последнее время Луи неплохо зарабатывает для каменщика, ты живешь как барыня. После таких разговоров станешь ли рассказывать ей о своем одиночестве, о своих тревогах; а от Луи чуть не каждый вечер несет анисовкой: быть может, он является домой поздно не только из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и примется выкладывать рассуждения, подслушанные в бакалейном или мясном магазине: -- Знаешь, мужчине нужна разрядка, в особенности если он вкалывает так, как твой. Пока мы жили стесненно, Луи просил у меня денег на курево, на пиво, выпить с приятелями. Теперь не просит. Должно быть, оставляет себе заначку от субботней и воскресной халтуры. Станешь ли рассказывать, что после рождения Ива отношения наши стали совсем прохладными, а сегодня и вовсе пошатнулись. Такова жизнь. У меня есть занятие -- ребятишки, и развлечение есть -- телевизор. Боже ты мой, телевизор! Уже девятый час, а Жан-Жак так мечтал увидеть "Афалию". Я читала про нее в хрестоматии Жан-Жака. Наверное, по телевизору это красиво. Она бежит. "Теперь они не успеют поужинать, да и Луи в кои-то веки мог бы посмотреть спектакль. Мари застает дома полный кавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве. -- Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш в постель. Он грозно идет к ней: -- Пришла-таки! Откуда заявилась? У него вид судьи, и этот важный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром! -- Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался. -- Где ты была? -- Гуляла. -- Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал. -- Уж прямо! Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесится -- ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило. -- Мам, а мам, -- хнычет Жан-Жак, -- папа не разрешает нам смотреть телевизор. -- Почему? -- Потому что так я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что я редко бываю дома. Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его. -- Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее. -- Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше. -- Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома. -- Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто! -- Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам. -- Это я шляюсь по барам! -- Ладно, замнем для ясности... ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться... -- А в чем мне, собственно, оправдываться? -- Прикажешь объяснить при детях? Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился -- подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию. -- Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное. -- Отстань! Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того -- безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело -- ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов! Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом -- излюбленный прием телевизионщиков -- перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака. -- Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? -- спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады. -- Нет, я сыта. Пойду домой. -- Посмотри с нами телевизор. -- Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна. -- Я подвезу тебя на машине. -- Опять уйдешь из дому, -- сухо обрывает Луи. -- Да! А тебе-то что? -- Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы... -- Уже давно слишком поздно. Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен. -- Не смей носить это платье! -- А что в нем плохого? -- Оно чуть ли не до пупа. -- Сейчас так модно, -- обрывает бабушка. -- Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила? -- Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья. -- Ты мне об этом не говорила, -- отчитывает ее Луи. -- С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое. -- Ни разу не видел его на тебе. Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки. -- Ну, будем мы есть или нет? -- требует Жан-Жак. -- Новости дня уже заканчиваются. Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет: -- По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии. -- Вот хорошо, -- говорит Жан-Жак, первым доев суп. Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен. Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться. Этот дом перестал быть его домом, эта женщина -- его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку. -- Мама, -- спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, -- это ты брала мою книжку? -- Какую книжку? -- "Афалию". -- Да. -- Ты прочла ее? -- Да. Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней. -- Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе. -- Что же он вам сказал? Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука. "Они его балуют", -- думает Луи. Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, -- он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова. -- После "Эсфири"... Расин... для барышень из Сен-Сира... Афалия... Иодай... Абнер... Иезавель... Иоас, царь иудейский... Ему тоже было двенадцать лет. -- Тебе только одиннадцать, -- перебивает бабушка. -- И не говори с полным ртом, -- продолжает Луи. -- Помолчи. Дети за столом не разговаривают. -- Дай ему досказать, -- говорит Мари. -- Афалия -- дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали... звали... -- Иосавет. -- Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть. -- Возьми апельсин. -- Хорошо, мама. Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин. -- Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай. -- Первосвященник? -- Да. Вот перед Вами царь, все Ваше упованье! Я охранял его и не жалел забот. О слуги господа, отныне Ваш черед! [Там же, действие IV, явление 3-е] -- Съешь свой апельсин, -- говорит Мари. -- Хочешь сыру, Луи? На, бери. Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки. Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения. Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости -- да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам. Во всяком случае, эта женщина заставила его себя признать. Луи трудно идти с ней в ногу, приноровиться к ее образу жизни. В его сознании перемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи. Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой, за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи на работе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганных известью и цементом. Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива. Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже. На пляже в Куронне или Жаи... Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть... Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своими роскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник. Пляж по-прежнему существует для многих, многих людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали под соснами прохлады, наполненной треском стрекоз... Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом -- ни разу. Он лишился всего -- отдалился от родных, с Мари у него полный разлад. Желтые стены кухни упираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральных автоматов, когда шарик ударяется о контакты. Его словно бы несет на этих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как он погружается в небытие. -- Мари!! Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой. Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи. Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке: а что, если непреодолимый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько времени он уже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное животное? Две недели, месяц, три месяца? Погоди, Луи, подумай. В тот день была гроза... Нет, я ходил клеить обои к Мариани... Нет, это было... Я уже позабыл когда. Он теряет самообладание и чувствует себя конченым человеком, отупевшим от работы и усталости, автоматом из автоматов. Он встает. В зеркальце на стене отражается доходяга: под глазами круги, лицо отекшее, хотя кожа, обожженная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой. Слово, которого он боится, вонзается в его сознание, как заноза в палец: импотент! Мари проходит мимо него в гостиную, он хватает ее за руку. -- Мари, пойдем в спальню. Мне надо тебе что-то сказать. Она неласково отталкивает его. -- Ты спятил. Что это вдруг на тебя нашло? Еще не хватало -- при ребятах. Не надо было спать. -- Мари, умоляю! -- Я пойду смотреть пьесу... Вот, уже начинается. Осколок камня ранит руку. Фраза ранит душу. На экране двое мужчин в длинных белых, украшенных позументами одеяниях говорят, необычно растягивая слова... Мы осуждаем трон царицы самовластной... [Там же, действие IV, явление 3-е] Луи замыкается в своих неотвязных мыслях. Он бесполезен. Все бесполезно: дом, машина, нескончаемые дни, когда он словно наперегонки с товарищами затирает штукатурку на стенах. Все вертится вокруг стройки. Все сводится к лесам и пыли, к домам, которые растут, широко раскрыв полые глазницы окон, к мосткам над пустотой, к кучам цемента и гашеной извести, к трубам, подающим воду на этажи, к воющему оркестру экскаваторов и компрессоров. -- Иди к нам или ступай спать, -- кричит Мари, -- только погаси свет, он мешает. Луи послушно усаживается позади жены, чуть сбоку. Она сидит, положив ногу на ногу. Ему сдается, что она с каждым днем охладевает к нему все больше. Он смотрит на освещенный четырехугольник, на котором движутся большущие лица с удлиненными гримом глазами. Он слушает, давая потоку слов себя убаюкать: Любимых сродников мечом своим пронзим И руки кровью их, неверных, освятим... [Там же, действие V, явление 2-е] Симона ерзает на стуле, болтает ногами. Ей скучно. Как хорошо он понимает дочь! -- Сиди смирно! -- одергивает ее Мари. Она вся напряглась, уносясь в запредельные дали этих волшебных картин, отдаваясь музыке стихов. Она убежала от повседневности, скуки, однообразия. Рядом с ней Жан-Жак. Вид у него такой, словно его загипнотизировали. Бабушка, усевшись в кресло, сонно кивает головой. Они вместе. Смотрят одну передачу, но каждый обособлен и более чем когда-либо одинок. Один мужчина уходит -- тот, у кого на одежде особенно много блестящих нашивок. Вместо него между колоннами храма появляется женщина, потом группа девушек, чем-то похожих на джиннов, -- этих певиц он уже видел по телевизору. Они поют, но протяжно-протяжно, так что это почти и не песня. Еще там появляется женщина, с виду немая, которая ни с того ни с сего бросает фразу: Дни Элиакима сочтены. Интересно, кто тут Элиаким? Пока эти чужестранные имена укладываются в его мозгу, веки все больше слипаются. Бабушкина голова свисает все ниже. Вздрогнув, она трет глаза, усаживается в кресло поудобнее. Луи борется с неотвязным сном, стараясь сдерживать храп, который все же вырывается изо рта и заставляет обернуться возмущенных Мари и Жан-Жака. Руки его расслабляются. По телу разлилось сладкое оцепенение. Ему снится, что он проснулся в пять утра и попусту теряет время. Луи не хочет уступить сонливости. Хорошо бы досидеть до конца передачи, дождаться Мари. Но вот у него невольно вырывается еще один звонкий присвист. Он сдается. Встает. Наклоняется и целует теплый затылок Мари -- она вздрагивает, будто ее ужалила оса. "Прилягу-ка я", -- думает Луи, входя в спальню, где блаженным сном спит Ив. С наслаждением расправив члены, ложится с той стороны, где обычно спит Мари. "Значит, ей придется разбудить меня, если я усну", -- думает он. И проваливается. ИНТЕРЛЮДИЯ ТРЕТЬЯ Система вся -- Доска -- качель о двух концах. И друг от друга Концы зависят. Те, что наверху, Сидят высоко потому лишь, что внизу сидят вторые. И лишь до той поры, пока наполнен низ. [Перевод С. Третьякова.] Бертольт Брехт Святая Иоанна Скотобоен Автомобиль -- блестящий предмет, которым не пользуются в будни и моют по воскресеньям. Честер Антони По последним статистическим данным министерства труда на конец 1963 года, средняя продолжительность рабочей недели (по всем видам деятельности) равнялась 46 часам 3 минутам, то есть была выше всех средних, зарегистрированных до настоящего времени... ...Рекорд поставлен строительной промышленностью: от 49 часов 1 минуты в 1961 году она поднялась до 49 часов 4 минут в 1963, а к концу 1963 года достигла 50 часов 46 минут. Следовательно, на отдельных стройках в разгар сезона работают по 55 часов в неделю. Газета "Эко", 2 июня 1964, No 9187 Пьет земля сырая; Землю пьют деревья; Воздух пьют моря; Из морей пьет солнце; Пьет из солнца месяц: Что ж со мною спорить, Если пить хочу я, Милые друзья. [Перевод Л. Я. Мея] Анакреон Злоупотребление алкогольными напитками, на наш взгляд, тесно связано с нынешними условиями жизни рабочего, в какой бы сфере он ни работал: режим труда, ускоренный ритм жизни, длинные концы, занятость женщин и многие другие причины сильно сказываются на мужчине в наше время. Это разрушает семейные традиции, вызывает усталость -- чаще психическую, чем физическую, -- и создает порочный круг, мужчина пьет, потому что устал и скверно питается, потому что у него ложное представление, будто в алкоголе содержится возбудитель, которого не может дать ему беспорядочное питание. Журнал "Алкоголь и здоровье", No 4-5. 1962 -- День только начался, а от завтрака до перекуса тысячи монет как не бывало. И еще выложи двести за автобус. -- Купи машину -- дешевле обойдется. -- На какие такие шиши? -- За пятьдесят кругляшей можно подыскать колымагу, у которой еще неплохо вертятся колеса. Два года назад мой брат купил себе малолитражку, чтобы скатать в отпуск, представляешь. -- Глянь-ка вон на ту тачку. Держу пари, что этот не лается со своей половиной в конце недели... Перекус. Белыми от штукатурки руками строители хватают хлеб с колбасой и запивают, как обычно, литром вина. В бригаде Луи хрипатый алжирец -- сорок пять лет -- старикашка, чего там -- пятеро ребят, квартирует за тридцать пять тысяч франков в месяц; Рене -- этот паренек любит повторять: "Как потопаешь -- так и полопаешь"; два испанца -- всего год как приехали, и мечтают об одном: как бы поднакопить деньжат и забыть про страшную нужду у себя дома; да еще итальянец -- тоже вкалывает будь здоров. Как и другие строители, они приезжают из местечек, расположенных вокруг Беррского залива, воды которого сияют небесной синевой, -- из Мартига, Берра, Витроля, Сен-Митра, Мариньяна, Мирамаса... Луи выполняет обязанности бригадира. Он, прежде чем взять подряд, обговаривает, сколько им хозяин заплатит за квадратный метр перегородок и стен. Метрах в пятидесяти от построек, ощетинившихся балками и стальными трубами лесов, тянется широкая автострада. Машины мчатся по ней с чудовищной скоростью, как в какой-то огромной механической детской игре. Шума моторов, однако, почти не слышно. Любимое развлечение строителей -- угадывать марки машин. Не классических "дофинов", "аронд" или ИД-19 -- эти узнает любой, -- а иностранных. И не "фольксвагенов"! -- ими во Франции хоть пруд пруди. А тех красивых многолитражных автомобилей, в которых туристы на обратном пути с Лазурного берега заезжают в этот марсельский район, где вокруг перламутрового на солнце Беррского залива расплодилось столько нефтеочистительных заводов и фабрик. Есть у них, впрочем, игра и посложнее: угадывать скорости машин; но, поскольку водители, втиснувшись в правый ряд, летят так, словно гонятся за утраченным временем, угадать скорости мудрено. Все разговоры постоянно вертятся вокруг одного и того же: машины, скачки, телевизор и спорт. В понедельник, как и в конце недели, больше всего говорят о скачках. Во всех уголках стройки только и речи, что о разочарованиях и новых надеждах, об упущенных комбинациях, о восьмой или тринадцатой, что сошла -- вот сволочь! -- с дистанции, о мяснике из Роньяка, который выиграл в заезде, батраке-арабе, попросившем приятеля поставить на три номера -- тот все перепутал, но все равно сорвал на седьмой, двенадцатой и первой куш в пять миллионов -- с ума сойти! Строители играют по-крупному. Многие чуть ли не каждое воскресенье просаживают не одну тысячу франков. У каждого своя система, и каждый считает, что она-то и есть самая лучшая. Люди серьезные напускают на себя вид знатоков, читают "Бега" или "Париж-Тюрф", разбираются в лошадях, жокеях, результатах и говорят о Максиме Гарсиа, Пуансле или Иве Сен-Мартине так, словно вчера с ними завтракали. Они переставляют имена так и этак, но в итоге два их фаворита приходят последними, и они систематически проигрывают. Суеверные ставят на дату своего рождения, день рождения жены или малыша, на три последние цифры номера машины, обогнавшей их на повороте в Берр, и тоже проигрывают. Фантазеры бросают в фуражку кусочки бумаги с номерами и просят тянуть подручного или подавальщицу из бара возле стойки. Они выигрывают не чаще. Моралисты увещевают: -- Постыдились бы отдавать свои кровные государству на бомбу. Среди них нередко попадаются леваки, и в спорах их неизменно осаживают одним доводом: -- Не смеши людей! Чем твоя газетенка отличается от других -- тоже целую страницу отдает под скачки. -- Вот психи, -- орет Алонсо, послушав их разговоры. -- Уж если кому и играть на скачках, так это... -- ...Тому, у кого рога, -- хором подхватывают два-три огольца. -- А вот Алонсо-то и не играет. Но и моралисты вкладывают по сотне-другой франков в коллективные ставки. И тоже проигрывают. Перекус всухомятку, на скорую руку, окончен. Последний взгляд на нескончаемый поток машин. Они катят во весь дух, догоняют и обгоняют друг друга. Бывает, какая-нибудь исчезает -- кажется, ее засосало между грузовиком, перевозящим баллоны с бутаном, и огромным бензовозом с ярко-желтой надписью "огнеопасно", но потом она вдруг вырывается вперед. Диву даешься, как всем этим машинам удается избежать столкновений! Автомобиль -- миф современности, дорога -- Олимп, где лицом к лицу встречаются божества из стали и листового железа, благодаря которым, едва взявшись за баранку, и сам становишься богом. Луи со своей "арондой", купленной прямо с конвейера, является в бригаде своего рода Юпитером. Только Рене мог бы затмить его со своей М-Г, приобретенной по случаю у одного типа, которого выбросило из нее в воздух на скорости 130 километров в час, и он, лишь слегка помяв кузов, каким-то чудом уцелел. Но М-Г не для серьезных людей. Рене можно понять, он человек молодой -- неженатый. На этой машине он выпендривается перед девушками. -- Знаешь, -- любит он повторять, -- с такой штуковиной, как эта, Дон-Жуан мог бы иметь не три тысячи баб, а даже больше! Один из испанцев -- он приехал во Францию меньше года назад -- уже обзавелся подержанной машиной. Те, у кого машин нет, мечтают ее заиметь, и алжирец -- больше всех. -- Твоя правда, -- вдруг говорит он, наглядевшись на вереницу малолитражек, "дофинов", "четыреста третьих", которые, как назло, скопились под окнами строящихся домов, -- надо будет купить телегу. В Алжире у меня была машина американской марки. -- Черт возьми! -- подкалывает его Рене. -- А я-то думал, что ты разъезжал на горбу верблюда, как какой-нибудь губернатор, со свитой из двухсот жен. Видал, что за машины выводят из Салона разные богачи -- "ягуар-Е" с вертикальным рулем. На такой шпаришь быстрей всех! Мужчины вырастают в собственных глазах, если их задница покоится на подушках личного автомобиля. Купив "аронду", Луи ездил на стройку в машине -- тогда он работал по дороге на Истр, -- до тех пор, пока грузовик, разворачиваясь, не погнул ему крыло на стоянке, забитой велосипедами, мотороллерами и автомашинами. Это было с год назад. Ему неожиданно подвалила халтурка -- на пару с приятелем он строил домик для одного чудака, который не хотел приглашать архитектора, -- и вот тогда-то он и почувствовал, что сильно устал. Левая работа съедала все субботы и воскресенья, да и летом немало вечеров пришлось протрубить сверхурочно. И все-таки он мечтал сменить машину на случай, если решит взять отпуск. Ему хотелось завести ИД-19. Да, но стоила она что-то около миллиона пятьсот. О машине мечтали все, кроме нескольких горлопанов вроде Алонсо. Тот как раз вчера вечером вспылил в баре: -- Да идите вы куда подальше вместе со своими моторами. У вас прямо не башка, а гараж, ей-ей! Наверно, он шумит ночью, когда вы спите, и я бы не удивился, если б вдруг оказалось, что и живете вы с цилиндром, а не с бабой. Да, он был не такой, как все, этот Алонсо, -- сердитый, вечно всех поддевающий. В битве под Теруэлем пуля угодила ему в голову. Он так и не оправился от этой контузии. Поработаешь часика этак четыре или пять, и раствор делается все тяжелее. Сколько его ни разбавляй, он превращается в камень, глыбу, скалу. А от этого правило -- широкая дощечка с двумя ручками по бокам, основной инструмент штукатура, -- превращается в гирю. Раствор все больше оттягивает руки. Выходит из повиновения. Прежде в такой момент орали на подручного. Нынче почти все бригады от подсобников отказались. Известь в больших корытах -- растворных ящиках -- гасят сами. Вот почему к смене часто приступают раньше положенного. Вскоре начинают болеть все мышцы, но о том, чтобы работать помедленней, даже речи нет: каждый квадратный метр -- деньги. Между одиннадцатью и полуднем на стройке орут больше всего. С этажей и балок летят ругательства, оскорбления, матерщина. Тень от крана скользит по фасаду каждые три минуты. Здесь кран поднимает на верхние этажи цементный раствор, который опалубщики заливают в опоры. Там он вздымает панели для монтажников. Работой руководит уже не человек, а машина, выполняющая операции строго по графику. Повсюду люди должны приспосабливаться к навязанному им темпу. У них нет времени даже перекусить. Чаще всего едят, держа кусок в одной руке, а другой продолжая работу. Штукатурам везет -- они не зависят от крана-метронома. Зато им приходится иметь дело со штукатуркой, с водой, которая в принципе подается по трубам. Но когда эта зараза -- водопровод выходит из строя, надо кубарем лететь вниз и тащить воду в ведре. Просто смех: существуют экскаваторы, краны, компрессоры, бетономешалки -- целый набор сложных машин, а за водой ходят с ведром, как в дедовские времена. Стройка горланит, скрипит, скрежещет. Чтобы тебя услышали, надо кричать, а серые голые стены заглушают голос. -- Луи, а Луи, сегодня смываемся пораньше. -- Это еще почему? -- По телеку показывают "Реаль". -- А! Верно... С кем они играют? -- С бельгийцами. -- Чего? -- С бельгийцами, с "Андерлехтом"... -- Если только в последний момент не отменят матч. Мари его не разбудила. Наверно, она его толкала, укладываясь. Но он спал как убитый. -- Еще полдень, а я уже спекся. -- Это твоя половина тебя так выматывает?.. Видел я ее в воскресенье на пляже в Куронне. Лакомый кусочек. -- А если я тебе скажу, что по вечерам меня только и тянет спать? -- Все мы дошли. Вот я молодой, а иногда утром не в силах голову отодрать от подушки. Один старик каменщик давеча рассказывал, что за день он так набегается вверх-вниз по лестницам, что к вечеру ног не чует. -- За десять часов мы выдаем двадцатичасовую норму. -- Он просто извелся, этот старик. А если, говорит, брошу работу или вынесут меня ногами вперед, что, говорит, станется с моими ребятками. -- А мы, думаешь, долго еще так протянем? Два-три годика -- и на части развалимся. -- Тем более, что разговорами тут делу не поможешь, а из графика мы уже и так вышли. Да, на сколько его еще хватит? К одиннадцати часам комнату заливает солнце. Свежепобеленная стена сверкает под его лучами. Оттого, что смотришь на одну штукатурку, кажется, что глаза засыпаны песком. Когда Луи, давая глазам передых, на минутку их прикрывает, под веками словно похрустывают песчинки. У меня пересохло в горле. Пот струится по спине, стекая по налипшим на плечах и руках комочкам штукатурки. Мутит от вина, наспех выпитого в перерыв, от вчерашней плохо переваренной пищи, от недосыпа, от пыли, что танцует на солнце, словно рой мошек. Руки неутомимо проделывают одни и те же движения -- захватывая мастерком серое месиво, набрасывают его на перегородку. Нагибаешься -- набираешь раствор из стоящего между ногами ящика; распрямляешься -- затираешь оштукатуренную стену. Руки отяжелели. Даже удивительно, как это они еще могут выводить плинтусы, заделывать кромки, пазы -- ту самую тонкую работу -- за нее платят с погонного метра, -- которую строители предпочитают оставлять на вечер и выполнять в сумерках. А бывает, что гонят и затемно, тогда, чтобы осветить помещение, поджигают гипс. Он горит желтоватым пламенем, распространяя отвратительный запах серы. Дорога огибает городок Пор-де-Бук -- скопище низких домишек на берегу моря -- с одной стороны он зажат железнодорожным мостом, с другой -- синеватой прожилкой канала, который скрывается за стайкой расположенных на плоскогорье белых стандартных домов. Дорога уходит вдаль прямо между каналом, поросшим по берегу камышами, и нескончаемым унылым песчаным пляжем. Пейзаж -- сплошная вода, скудная растительность, на земле выступает белесыми пятнами соль, и в отблесках фиолетовых трав у самого моря тихо умирает Камарга [Старинный городок неподалеку от Марселя, некогда славившийся боем быков. Городок сейчас обречен на вымирание, поскольку в нем нет промышленности] с ее загонами, где точат себе рога черные бычки, с ее ранчо, где по воскресеньям жители города разыгрывают из себя гаучо. С дороги обширный обзор направо и налево, к далеко растянувшемуся морю, к пустынной бугристой равнине. Здесь чайки садятся на воду, там -- вороны на бреющем полете проносятся над скошенными травами. Белое и черное под ярким солнцем, рыжие кустики, из-под которых нет-нет да вылетит диковинная птица, вытянув длинный клюв и розовые лапки между неподвижными крыльями. Мари любит кататься по этой дороге. Ей кажется, будто она ведет машину между небом и морем, между песком и осокой. Рене работает рядом с окном. Он насвистывает все мелодии, какие приходят ему в голову, и время от времени, когда проезжает машина, бросает какое-то замечание. Луи стоит спиной к окну, и солнце отсвечивает от перегородки прямо ему в лицо. Разбрызганная штукатурка образует замысловатые узоры, которые нужно побыстрей затереть, пока они не затвердели буграми. Мысли ни на чем не задерживаются подолгу. Взгляд скользит по стене, как дождевые капли по окну -- неожиданно взбухающие жемчужины, которые текут, становясь все мельче и мельче. Размышлять не над чем, разве что кто-нибудь из рабочих, перекрикивая бредовый шум стройки и скрежет машин, бросит отрывистую фразу. На сколько меня еще хватит? Проснувшись сегодня утром, я хотел было включить верхний свет, чтобы посмотреть на Мари, но малыш Ив заворочался в постельке, и я побоялся его разбудить. Я только просунул руку под теплые простыни и ощутил через ночную рубашку тело Мари. Проснись она, я бы ее обнял и, возможно, загладил бы вчерашнее. Но Мари не шевельнулась, и я вышел из спальни, ощущая мурашки в кончиках пальцев. Машина... Квартира... Кухонные аппараты, приобретенные в кредит... Во что это обходится? Каждый месяц изволь выложить пятьдесят кругляшей. Остальное идет на харчи... Дома ты сам пятый... и только подумать, что некоторым ребятам хватает шестидесяти в месяц... Трепотня! Все халтурят и изворачиваются как могут: либо жена работает, либо ребятишки, едва им стукнет пятнадцать; а во многих забегаловках хозяин кормит в кредит, чтобы зацепить тебя покрепче. Телевизор? Да на кой он мне сдался? Ну выпадет свободный часок, маленько посмотришь. Сегодня показывают "Реаль"! Это стоит поглядеть. Чудно, но такие имена, как Ди Стефано, Дженто, Санта-Мария, знакомы тебе лучше, чем имена министров. Даже министра строительства. Ах, да -- Сюдро, он выступал по телевизору... Нет, он ушел в отставку, или его куда-то перевели. Всем заправляет Сам [Имеется в виду де Голль]. Политика мне осточертела. К чему она мне? С тех пор, как я голосую, я голосую за коммунистов, а чем больше у них голосов, тем меньше видишь их в правительстве. Не дело это, ну конечно, не дело. Паренек, что ведает у нас профсоюзом, иногда выступает с речами. По его словам, трудящиеся страдают от власти монополий. Тебе это что-нибудь говорит: монополии?.. По-моему, хозяева -- вот кто гады: они так и норовят недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфедерации труда, хотя профсоюзы долгое время косились на сдельщиков. Теперь-то они с нами примирились. Руководители говорят: надо поднять ставки на сдельщине. Говорят: надо добиться сорокачасовой недели. Я отрабатываю шестьдесят часов на стройке да еще ишачу налево по субботам и воскресеньям. Что я, собственно говоря, знаю о Мари? Хорошо помню ее прежнюю. Тоненькая, чуть ли не худая, и когда она носила Жан-Жака, это было почти незаметно. А вот какая она сейчас? Когда я о ней мечтаю, что, впрочем, бывает редко, передо мной возникает Мари двенадцатилетней давности. Другую, ту, что под душем, я уже не знаю. Что она делает целыми днями, пока я маюсь со штукатуркой? А ребята? Жан-Жак, который уже сейчас говорит по-ученому, кем он будет через несколько лет? Учителем? Похоже, им тоже не очень-то сладко. Из этого заколдованного круга выхода нет. И все-таки надо было мне утром разбудить Мари. Тогда башку не сверлила бы эта гнусная мысль, что, быть может, я уже не мужчина. Странно, но мне почему-то охота пойти взглянуть, тут ли еще статуя. Скоро обеденный перерыв. Работать, есть, спать, есть, работать. Вот сволочная жизнь, пропади она пропадом! Стоя на невысоких переносных подмостях, Луи, подняв руки, штукатурит потолок. Ни с того ни с сего у него сводит мышцы. Это не острая боль, как при обычной судороге, но едва уловимое онемение. Вчера под горячим душем его охватило оцепенение, и тоже все началось с рук. Луи чувствует, что выматывается все больше и больше. Удивительно. Он честно старается штукатурить потолок, а сил нет -- и точка. Руки у него все еще подняты, кельма упирается в потолок, но он не в состояний провести справа налево. А если облокотиться да подпереть голову -- и он бы тут же уснул, так же как вчера, -- стоило ему прилечь на диван, расслабиться и коснуться головою подушки. Он вяло соскальзывает на пол. Обернувшись, Рене кричит ему: -- Что с тобой? Тебе плохо? Луи спускается по ступенькам, выходит из дома и пересекает строительную площадку. Он всячески старается идти твердой походкой. Его расплющенная солнцем тень плывет впереди. Он направляется к группе деревьев. Статуя спит на спине среди трав, выставив соски к небу. Ветерок клонит колоски на ее выпуклые формы. Луи нагибается. Что ему до этой гипсовой женщины, в чем ее притягательная сила? Мари -- живая плоть, а эта, каменная, которой касается его рука, мертвая. Тело Мари извивалось под душем. А холодная статуя, вырванная у земли, недвижна. Луи стоит, не находя ответа, не понимая себя. Ему хотелось бы растянуться на земле, поднять глаза к небу и тоже никогда больше не двигаться. -- Какого шута ты тут делаешь? Голос Алонсо отрывает его от сбивчивых размышлений. -- Ничего... Я помочился. -- Ты мочишься на произведения искусства? Тут что-то не так. Ты как сонная муха. -- Может быть, потому, что мне всегда хочется спать. -- Пошли, пропустим по маленькой. Враз очухаешься. Гудок объявляет перерыв на обед. Луи необходимо с кем-нибудь поделиться. -- Алонсо? -- Чего? -- Нет, ничего... Испанец -- странный тип. Еще, чего доброго, начнет излагать свои немыслимые теории, а ему и без того тошно. Луи умолкает и бредет за Алонсо к бару, напротив ворот стройки, через дорогу. В последнее время Луи особенно пристрастился к выпивке. Освежающая терпкость анисовки его взбадривает. Угощают друг друга по очереди. Хозяин приветствует такую систему. Один ставит на всю братию. Алонсо говорит, что сегодня его черед раскошелиться. Мышцы у Луи вроде расслабились. Попав в привольную обстановку, где можно делать что хочешь, он успокаивается. Все становится проще, легче, занятней. Тревога проходит. Алонсо рассказывает про свое последнее приключение. Это произошло накануне. -- Выхожу это я со стройки и натыкаюсь на особочку с ресницами ну что твой конский хвост. Она спрашивает, где ей найти нашего молодого архитектора-смотрителя. А на голове у нее черт знает что наверчено. Начес в три этажа. -- Почем я знаю, где он. -- Найдите мне его. -- Еще чего -- ищите сами. -- А вы не слишком любезны. -- Какой ни есть, во всяком случае, я у вас не на посылках. -- Как вы сказали? -- Сказал, что я у вас не на посылках. -- Вы работаете здесь? -- Ясное дело, работаю здесь, как это вы догадались? -- Вы обо мне еще услышите. -- Спасибо, буду ждать письмишка с карточкой. -- Грубиян! -- А вы знаете, кто вы сами-то есть, мадам? -- Я? Знакомая господина Кергуена, и вы очень скоро раскаетесь в своем поведении. Я расшаркался перед ней с низким поклоном, как мушкетеры в кино, и с самой пленительной улыбкой, на какую только способен, говорю: -- Так вот, мадам, я, Алонсо, член профсоюза каменщиков, с вашего позволения, скажу, что вы -- крыса смердящая! Парень из бригады прыскает. Луи тоже. -- Так прямо и сказал, -- вставляет хозяин, -- крыса смердящая? -- Так прямо и сказал. Она было замерла, надула губки и ушла, виляя задом и спотыкаясь на каменистой дороге. Сестра хозяина -- он вывез ее в прошлом году из Италии, чтоб помогала ему обслуживать клиентов -- вскрикнула: -- Неправда, мосье Алонсо, не могли вы так сказать даме. -- Прямо! Постеснялся ее! И почему это я не мог? -- Это некрасиво. -- Скажи на милость, а ты-то что собой представляешь -- сама тоже порядочное барахло. Чертяка Алонсо! Самочувствие Луи улучшается. Девушка стоит между ним и Алонсо. Если верить Рене и другим ребятам, она, чтобы округлить заработок и купить обновку, не гнушается сбегать с клиентом в кустарник возле курятника позади бистро. Рене она досталась почти задарма. Прокатил ее в своем М-Г к берегу залива и, едва они остановились полюбоваться природой, повалил ее на песок. Луи никогда не заглядывался на девушку. Не потому, что он такой уж добродетельный. Настоящей любовницы он заводить не хотел, а нарушить при случае супружескую верность был не прочь. Но Анжелина и лицом не вышла, и фигура у нее так себе. Поэтому он никогда не позволял себе вольностей, не то что другие. Он все еще ощущает жар тела спящей Мари, холод статуи, которой касались кончики его пальцев, непреодолимую усталость. Благодаря выпивке он частично избавился от страха, засевшего где-то в подсознании, но окончательно воспрянуть духом он может, только самоутвердившись как мужчина. -- Ну, по последней, -- предлагает Алонсо. -- Нет, я оставил котелок на стройке. Времени в обрез, надо успеть пожрать. Чао! -- Чао! До скорого. Луи ускользает, не преминув смачно шлепнуть молодую итальянку по заду. Она, улыбаясь, оборачивается к нему, и, когда он уходит под дребезжание заменяющих дверь разноцветных стеклянных бус, говорит ему вслед со значением: -- Пока, мосье Луи. -- Пока, Анжелина. Луи в нетерпении. Он уверен, что вчерашняя история с Мари, как и утренняя усталость, не пустяки. Сегодня он пораньше разделается с работой, а вечером, после матча "Реаль" -- "Андерлехт", утащит Мари... Проходя мимо уснувшей статуи, он окидывает ее беглым взглядом. Солнечные лучи падают прямо на нее. Она кажется бронзово-золотистой, совсем как Мари под душем. "Крыса смердящая"! Вот чертяка этот Алонсо! Он и правда бывает забавным, когда захочет. Мари гонит машину на большой скорости, у нее кружится голова, это приятно, но ей хочется чего-то иного. Ветер, врывающийся в автомобиль через спущенное стекло, обволакивает ее прохладой. Сидя за рулем, она ни о чем не думает, только о дороге, что стелется перед глазами. На душе пусто -- разве чуть менее пусто, чем обычно; внимание рассеивается, тревога приглушена, как стук мотора, но особого удовольствия от езды она не получает. Подобные развлечения в одиночку оставляют привкус горечи, -- так бывает, когда проснешься после дурного сна. Телевизор, который надо не надо, а смотришь каждый вечер, часто показывает такую же серую, тусклую жизнь. И все равно он держит тебя перед экраном -- пришпиливает как бабочку к стене. Набивает голову черно-белыми картинками, которые силятся вызвать у тебя то смех, то слезы. Когда передачи кончаются и на экране появятся часы-улитка, чувствуешь себя еще более разбитой и одинокой, словно это испытанное только что в полумраке сомнительное удовольствие отрезало тебя от всего окружающего. Когда мы с Луи еще гуляли по воскресеньям и заходили выпить чашечку кофе, меня удивляло, что он, бросив меня одну, шел к игральному автомату. Добьется звонка, вспышки цифр -- и радуется... Чему? Однажды я задала ему такой вопрос. -- Ей-богу не знаю, но ведь все играют. -- Зачем? -- Наверно, что-то тут есть. Согласен, занятие идиотское, но увлекательное. А потом оно входит в привычку. Надеешься обмануть автомат. Понимаешь, это вроде игры в расшибалочку, как и наша работа. Тогда еще Луи мог говорить не только на сугубо житейские темы. Телевизор, машина тоже были игрой, самообманом -- своего рода победой над унылой повседневностью, которая состояла из сплошных поражений. Здесь, на солнце, обжигающем песок и море, пьющем влагу болот и нежную зелень камышей, Мари вновь ощущает полноту жизни, будто только что выскочила из темного тоннеля. Сегодня утром она пораньше разделалась с уборкой, приготовила еду -- она ее быстро разогреет по возвращении, и отвела Ива к матери. Ей просто необходимо немного развеяться после вчерашней прогулки по городу, который так ее всегда подавляет. Очиститься от скверны. Дальше она не поедет -- там, в конце приморской дороги, цементный завод застилает горизонт серыми клубами дыма. Она останавливает машину у самого канала, бежит по песку, сдирает с себя платье и, оставшись в одном купальнике, отдается волнам и ветру. Сначала ее охватывает как мокрым панцирем море, затем, на песке, ею овладевает солнце -- среди необъятного мира она кажется одиноким цветком из живой плоти. Не ощущать больше ни тела, ни тяжелых мыслей, быть как эта омываемая волнами скала, что едва выступает из воды, быть кромкой песка, не успевающего высыхать под накатами белой пены. Но, хочешь ты или нет, мысли не оставляют в покое. Они проникают в тело. Сосут кровь. Мозги сохнут по пустякам -- из-за грязной кастрюли, которая так и осталась в мойке. Ей вдруг представились квартира, кухня, комнаты, дети, диван в гостиной и уснувший Луи. Мысли кружатся, убегают в прошлое -- к встрече с Луи, к первым годам замужества и жгучей радости взаимного узнавания. Мало-помалу их отношения стали спокойнее. Мари лишь смутно ощущала это; ее слишком поглотили, ошарашили хозяйственные приобретения, рождение детей. Покупка квартиры, стиральной машины, холодильника, телевизора, автомобиля, лихорадочная жажда новых и новых удобств -- все это ее захватило, у Луи же высасывало последние соки. Они только и говорили что о будущих покупках, все более отдаляясь друг от друга, и Мари уже не тянулась к Луи так, как прежде. Из любовника он превратился в товарища, от которого она больше не ждала никаких наслаждений, а потом в чужого, замкнувшегося, малообщительного человека. Он высох, как растение, вымерзшее в зимние холода. Мари же расцвела, обрела уверенность в себе. Пылкое преклонение восемнадцатилетней девушки перед опытным мужчиной сменилось трезвым отношением, которое день ото дня становилось все более и более критическим. Мари была от природы пытливой, и с возрастом потребность узнавать новое нашла выход в чтении, увлечении музыкой -- в том, что прошло мимо нее в детстве и отрочестве. Телевизор, который она смотрела вот уже пять лет, способствовал ее умственному развитию. Внезапно миллионы людей приобщились к тому, о чем имели лишь приблизительное представление, -- к театру, литературе, искусству -- к тому, что называют высоким словом "культура". Кое-какие из этих семян, брошенных на ветер, прорастали, попав на благодатную почву. У Луи не было тяги к знаниям. Тогда он гораздо чаще бывал дома. Она пыталась обсуждать с ним телеспектакли. Но он интересовался только эстрадой и спортом. Литературные передачи наводили на него скуку, а если она брала в руки книгу или пыталась послушать одну из своих немногочисленных пластинок классической музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал только детские газеты Жан-Жака. -- Когда человек день-деньской трубит, ему надо рассеяться -- и больше ничего, -- говорил он. Раньше Мари переоценивала его, и теперь ей казалось, что он изменился к худшему, тогда как на самом деле изменилась она сама. К запахам стройки, которыми пропиталась его одежда, примешался запах анисовки. Мари перестала целовать мужа, когда он приходил или уходил, да и он перестал обнимать жену. Она от этого не страдала -- перенесла свои чувства на детей и в особенности на Жан-Жака, с которым все чаще вела серьезные разговоры на разные темы. Луи стал неразговорчивым, он казался чужим в доме. Правда, вчера ей почудилось, что она видит прежнего Луи... Мы кружились в вальсе по танцплощадке. Мне было семнадцать. Я во всем подражала своей подружке Жизель -- она была на год старше, с пышной грудью, и я ей немного завидовала. Какая я была тогда тоненькая! Жизель то и дело меняла кавалеров, которых привлекал рыжий оттенок ее белокурых волос. А меня уже третий раз подряд приглашает танцевать один и тот же парень. Он крепко прижимает меня к себе. Первая встреча с Луи. Это было двенадцать лет назад... Невысокий, довольно худощавый. Сейчас он располнел, облысел. Он перетрудился... А может, и болен, -- ничего удивительного при такой жизни... Под палящими лучами солнца Мари распластывается на песке. Она переворачивается, солнце ударяет ей прямо в лицо, и в висках у нее что-то потрескивает, словно от электрических разрядов. ...Ах это ты! Ты весь грязный, ступай быстрей мыться. ...Я смущен, мадам... ...Восемнадцатилетняя Жизель с ее налитой, пышной грудью, которую она выпячивала перед парнями. ...Займись-ка "Комментариями" Цезаря. ...Губы Луи издают тихий присвист. Она совсем закоченела, лежа с ним рядом. ...Rosa -- роза, rosae -- розы. ...Как вас зовут, мадемуазель? -- Мари. ...Мари, а что если купить машину? ...Мы теперь редко куда-нибудь ходим, надо бы мне научиться водить. ...Ив, сиди на месте. ...Мари, Мари, пошли потанцуем. ...Мари, ты красивая. -- Мари, ты меня не целуешь? -- Привет! Ужин готов? ...Луи, ты выпил? -- Я-то? Глотнул стаканчик пастиса с ребятами. ...Не сходить ли нам в кино завтра вечером? -- Еще чего придумала! Я еле живой. Ступай одна или с тещей. ...Луи, что будем делать в воскресенье? -- Дурацкий вопрос. Я работаю, ты же прекрасно знаешь. Сходи погулять с ребятишками. ...Луи, ты возвращаешься домой все позднее и позднее. -- Подвернулась халтура. Неужели прикажешь от нее отказаться? Улыбнется недельный заработок! ...Луи, наш сын -- первый ученик. ...Молодчина, дай ему тысячу франков. Ох, умираю, хочу спать. ...Я смущен, мадам. ...На пляже в августе черным-черно от купающихся. ...Идем, Мари. -- Куда это? -- Увидишь. -- Луи берет ее за руку. Тащит за утесник. -- Обалдел, нас увидят... Нет, нет, дома вечером... Луи, ты сошел с ума... Луи, Луи... ...Легкий храп. Это Луи уснул на диване в гостиной. ...Что это за платье? Оно слишком короткое... ...Почему Фидель Кастро? ...Ты дружишь с господином Марфоном. ...Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель. ...Срок платежа за машину... Срок платежа за телевизор... Срок платежа за машину... Срок платежа... ...Лица с крупными порами. Широко раскрытый рот, руки с набухшими венами. Ноги танцовщицы. Ляжки танцора в туго облегающем трико. Пуловер, подчеркивающий грудь, и в особенности, когда певица напрягает голос. "Циклон, идущий из Атлантики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые дожди грозового характера в бассейне Аквитании и над Пиренеями... ...Срок платежа за телевизор!!! -- Полшестого, -- сообщает Рене. -- Пора закругляться. А то не попадем в Сен-Митр к началу репортажа. -- Ты меня подбросишь? -- спрашивает из соседней комнаты алжирец. -- Вы только посмотрите на Дженто, -- говорит один из испанцев, -- он лучший крайний нападающий в мире. -- Слушай, Луи, на сегодня хватит. -- Ладно, плакали наши денежки. -- Завтра наверстаешь, Ротшильд. Хотя времени у них в обрез, но пройти мимо бара они не могут. Рене идет следом, чтобы не отстать от компании. Он пьет фруктовый сок. За стойкой -- Анжелина. -- Добрый вечер, мосье Луи, вы уже уходите? До свиданья, Рене, до свиданья, господа. -- Да, сегодня по телевизору футбол. -- Жаль! Строители-поденщики уже сидят за столиками. Дуются кто в белот, кто в рами. -- Повторить, -- говорит Луи, когда все опрокинули по стаканчику. -- Я пас, -- возражает Рене, -- а то пузо раздуется. -- А ты бы не пил эту бурду. -- Мне здоровье дороже. -- А, иди ты куда подальше, мелкая душонка. Луи бесится по пустякам. То, что Рене не пьет, и унижает его, и вызывает чувство превосходства: вот он хоть и старше на десять лет, а может пить без оглядки на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает стаканчик и с удовольствием отмечает, что один из испанцев подал знак Анжелине налить по новой. Сегодня вечером ему особенно важно себя подстегнуть: быть может, удастся покончить с неприязнью, которая со вчерашнего дня окружает его дома. В этом баре он хозяин положения: владелец относится к нему предупредительно, Анжелина улыбается, поглядывает на него с интересом -- это ему льстит, товарищи по работе его почитают, ведь он здесь единственный француз, теперь, когда Рене и алжирец ушли. -- По последней, -- говорит итальянец. -- Ладно, по самой что ни на есть последней, -- отвечает Луи, желая показать, что решающее слово за ним и что он не какой-нибудь там забулдыга. И добавляет не ради бахвальства, а чтобы себя приободрить: -- Сделаю сегодня женушке подарок -- приеду пораньше. ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ Что может быть более жалким, чем человек во сне? О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне. И только свежая мысль, холодная, как вода, Мертвую душу кропит и будит тебя всегда. [Перевел В. Куприянов] Макс Жакоб, Побережье Утомление -- это не "поверхностное" явление, вызванное расстройством определенного органа, а общая дисфункция высшей нервной системы. Доктор Ле Гийан В воду я вхожу с тобой. Снова выхожу с тобой, Чувствую в своих ладонях Трепет рыбки золотой. [Перевел В. Куприянов] Из египетской поэзии, XV век до н. э. Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой и надевает себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается на свое порабощение, но даже ищет его. [Перевела Ф. Коган-Бернштейн] Ла Боэси, "Рассуждение о добровольном рабстве" "Реаль" (Мадрид): 0 "Андерлехт" (Бельгия): 1 Таков результат матча на Кубок Европы, состоявшегося 23 сентября 1962 года в Антверпене. Все произошло совсем иначе, чем представлял себе Луи. Футбол он смотрел по телевизору в одиночестве. Только Симона подсела к нему на минутку, прежде чем лечь спать. Жан-Жак, закрывшись в комнате, готовил уроки. Мари мыла посуду, а потом села на кухне шить. Когда умолкли последние нотки позывных "Евровидения", Луи поднялся с таким трудом, будто это он сам пробегал девяносто минут кряду. -- Идешь спать, Мари? -- Нет, посмотрю "Чтение для всех". Это хорошая передача. Он подходит, наклоняется к ней: -- Что с тобой происходит? Он хочет ее обнять. Она вырывается: -- От тебя винищем несет. Оставь меня в покое. Он хватает ее за плечо. Она его отталкивает. Руки Луи вцепляются в халат, отрывают Мари от стула, плечо оголяется. -- Спятил, что ли? Ребята еще не спят. Мне больно. Мари высвобождается. Халат трещит. Луи идет на нее, сжав кулаки. Желание у него пропало начисто. Он опустошен, обессилен, безумно утомлен. Остались только гнев да упрямая решимость не уступать подкрадывающейся мужской несостоятельности, усталости, оцепенению. Мари пятится в гостиную, освещенную рассеянным светом экрана и лампой, горящей на кухне. -- Не подходи!.. Когда он разодрал халат, у нее внутри словно что-то оборвалось. Только бы не закричать! Ей не страшны эти протянувшиеся к ней лапы, это бледное, непреклонное лицо. Луи больше не существует. Он растворился, растаял. Он тень, бледный отблеск прошлого, в котором ее уже нет. Луи надвигается на нее, пока она не упирается в перегородку, он подходит к ней вплотную, она еле сдерживается, чтобы его не ударить. Ей удается извернуться и оттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом падает. -- Мама! Мама! Дверь в комнату Жан-Жака распахивается. Мальчонка кидается защищать мать. Луи выпрямился. Теперь ему есть на ком сорвать злость. -- Чего тебе тут надо? Марш спать! -- Папа, что случилось? Мама! Луи бьет сына по лицу. Мари бросается на мужа. Тот отступает. -- Псих, псих ненормальный! Жан-Жак, мой Жан-Жак. Мари прижимает сына к груди. Жан-Жак не плачет. Но у Мари глаза полны слез. Луи уже ничего не чувствует, кроме усталости, омерзения, отвращения к другим и к себе. Он бредет в спальню, раздевается в темноте и валится на кровать, в успокоительную прохладу простынь. Стук молотка. Он отдается в голове. Голова не выдерживает. Отрывается от тела. Я ударов не чувствую. Стою с молотком в руке и колочу по кухонному столу. Я колочу в двери -- в одну, другую. Я стучусь в пустоту. У меня из рук вырывают молоток. -- Нет, Мари, не смей! Отдай молоток. Берегись, Мари! Берегись! Экскаватор тебя раздавит! Молоток опять у меня в руке. Тяжелый-претяжелый. Наверное, весом с дом. Я сильный. Я могу его поднять, опустить. Статуя разбита вдребезги; рука в одной стороне, плечо -- в другой. Голова превратилась в черепки. Не осталось ничего, кроме расколотой пополам ляжки и отскочившей груди. Она повисла на дереве. Земля вся в крови. Я мажу стены красной штукатуркой, штукатурка кровоточит. В рассеянной темноте спальни сон длится еще какое-то время и после пробуждения. Мари спит сном праведницы. У Луи горько во рту, пересохло в горле, в голове каша после вчерашней сцены и только что пережитого кошмара. Он снова засыпает, как младенец, согретый телом Мари. Жан-Жак так настаивал. И вот Мари увлеклась игрой и изо всех сил старается не пропускать летящие на нее мячи, отбивает их партнеру, чаще всего Ксавье, который с наскоку, двумя руками перебрасывает мяч через сетку. Жан-Жак бурно радуется, когда его команда -- мама, учитель, незнакомый молодой человек и он сам -- зарабатывает очко. В другой команде играют две девушки и два парня. Их тела в игре напрягаются, руки вздымаются, словно в краткой мольбе, вырисовываются мускулы, подтягиваются животы, ноги приминают песок. Ксавье Марфон подает. Мяч пролетает над самой сеткой, сильно ударяет по руке одного из противников, отскакивает в сторону, лишь задев руки другого. Очко завоевано. Мари оборачивается, и ее улыбка встречается с улыбкой бородатого учителя. Она оттягивает купальник, чувствуя, что он облепил спину. Мяч уходит за сетку, возвращается, летит к ней. -- Внимание, мама... Бей! Она не шевельнулась, приросла к земле, отвлеклась от игры. -- Что ты наделала, -- ворчит Жан-Жак. Мяч у другой команды. Новый прыжок учителя, и он возвращается к ним. Мари подавать. Учитель глядит на нее, чуть склонив голову. Она повернулась боком -- хочет отпасовать мяч ладонью. Она старается поменьше двигаться, чтобы не слишком бросалось в глаза ее тело, тень которого, отброшенная солнцем на песок, напоминает китайские контурные рисунки. Партнеры и противники ждут. Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять и бросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок. Учитель смотрит на нее ласково, дружески. Мари не понимает, что смущает ее, что ее сковывает. Она не из стыдливых -- ведь купалась же она вместе с Жизель несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недовольство Луи. Наконец, набравшись духу, она посылает мяч -- мяч возвращается, улетает, возвращается. Учитель вездесущ -- он то здесь, то там. Ну прямо мальчишка. Он играет с не меньшим удовольствием, чем Жан-Жак. Мяч возвращается к Мари. Она отбрасывает его к сыну, тот пасует. Прыжок -- она заработала очко. Партия выиграна. -- Больше не играем? -- спрашивает Жан-Жак. -- Нет, я устала. Присмотри немножко за Ивом. Я ополоснусь. Учитель и Мари останавливаются одновременно. В прозрачной морской воде тело молодого человека кажется удлиненным и отливает коричневым в ясной зелени вод. Он фыркает, ныряет, выскакивает, проводит рукой по волосам, поправляет прическу. Капли усеивают его лицо, бороду, поблескивают на ресницах. Чтобы удержаться на поверхности, все делают примерно одинаковые движения. Но Мари ловит себя на том, что движет ногами в такт с молодым человеком, как будто они танцуют, преследуют один другого, то сближаясь, то различаясь. Она полна нежности. Надо что-то сделать, ускользнуть от этого мгновения, которое, продлись оно чуть дольше, толкнет их друг к другу. Надо вырваться из этого молчания, объединяющего их больше, нежели слова. -- Вода хороша, -- говорит Мари. -- Да, хороша. Он тоже смотрел на балетные движения ее ног под водой. Отвечая, он поднимает голову. У него серьезные, задумчивые глаза -- глаза человека, очнувшегося ото сна, с которым он расстается, улыбаясь. Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе пены, в которой розовыми пятнышками мелькают ее ступни. Он догоняет ее в несколько взмахов и тоже переворачивается на спину. Они лежат рядом, и морской прилив относит их к пляжу. -- Вы не сразу уедете? -- спрашивает он, выходя из воды. -- Нет, я пойду сменю Жан-Жака -- ему, наверное, уже надоело караулить Ива. -- Тяжелы обязанности матери! До скорого свидания, мадам. Он бежит к волейбольной сетке, чтобы включиться в новую игру, которая уже начинается. Мари идет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к своему любимому занятию -- нежится на горячем песке. Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и это тягостное ощущение, что даже сон не унес вчерашней усталости, не смыл горечи вечных поражений. Луи медленно выходит из оцепенения. В глазах слепящие, красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман и дым заводских труб. Начинается день, похожий на все прочие. Картина всплывает за картиной; ночной сон, разбитая молотком статуя и спящая Мари, которая лежит на спине, как и та -- в своем гнезде из буйных трав. Луи решает поехать на стройку в объезд, по дороге, отдаленно напоминающей лесную тропку. "Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудется", -- думает Луи. Он суеверен, как и его родители-итальянцы, бежавшие от бед фашизма во Францию, чтобы столкнуться здесь с новыми бедами. Неудивительно, что эта гипсовая статуя заняла в его жизни такое важное место. Его мать со странным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была заставлена вся ее спальня. Пречистые девы в голубых накидках из Лурда или Лизье, мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой Антоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец. К этой почерпнутой на базарах набожности прибавился еще страх перед колдовским воздействием наготы. Для латинян голое тело -- табу. Статуя, обнаруженная в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей по работе, что этих итальянцев, испанцев, алжирцев -- невежественных и темных сынов Средиземноморья -- оскорбила и напугала ее нагота. Голая женщина, и даже скульптура, ее изображающая, всегда ассоциировались в их глазах с публичным домом. Многочисленные юбки, большие шали, толстые белые чулки в национальном костюме провансалок, все эти капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно, имеют связь с паранджой мусульманок. В солнечных странах голое тело считается непристойным. Тут любят тайну и сокровенность, женские ножки, приоткрывшиеся в вихре танца, или кусочек плеча, выглянувший из-под косынки. Жителей Средиземноморья редко встретишь в лагерях нудистов или на диких пляжах, посещаемых в основном скандинавами и немцами. В тот год, что ознаменовался приобретением машины, они поехали отдыхать вместе с Жизель, подругой детства Мари, и Антуаном, ее мужем. Симону оставили у бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а Ив еще не родился. Они побывали в Пиренеях и выехали к берегу Атлантики -- им захотелось провести последнюю неделю на небольшом курорте Монталиве, в шестидесяти километрах от Бордо. Тамошний пляж, казалось, тянулся бесконечно. Но отгороженная флажками зона, где разрешалось купаться под наблюдением инструктора, гудевшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше положенного, была смехотворно мала. Они приноровились прыгать в воду со скал в укромных бухточках -- без надзора и контроля. Дюны за пляжем курчавились дроком, бессмертниками, колючим кустарником. Машины проезжали по пляжу и устремлялись в неизвестном направлении. На второй день Жизель спросила одного из курортников: -- Куда едут все эти машины? -- На пляж нудистов. -- Давайте сходим туда, -- предложила Жизель. -- Что там делать? -- проворчал Луи. -- Поглядеть... Это не запрещается? -- осведомилась Жизель у курортника. -- Нет, если вы будете как они. -- А именно? -- поинтересовался Антуан. -- Если вы тоже разденетесь догола. -- Наверно, не очень-то красиво, когда столько дряблых тел выставляют напоказ. -- Съездим туда, -- сказала Мари. -- Ты что, спятила? Старая, унаследованная от дедов стыдливость овладела Луи. Его смутило то, как легко согласилась Мари оголиться на людях. Поведение Жизели его не удивило. Он давно считал ее бесстыжей. Антуан ничего не сказал, но тоже был смущен. Они пошли за женами. Узенький ручеек, скатываясь с дюн, течет по песку; вдоль его русла расставлены вешки с предупреждающими табличками: "Внимание, через сто метров дикий пляж. Французская федерация любителей вольного воздуха и природы". И верно -- в ста метрах от них люди толпами устремлялись к океану, чтобы кинуться в волны. На таком расстоянии нельзя было различить, в купальниках они или нет. Видно было только, что большинство загорело куда сильнее обычных завсегдатаев пляжей. Луи чуть не затошнило при мысли, что все эти мужчины, женщины, дети ходят в чем мать родила. Тут же стояли другие люди -- они наблюдали за всем тоже с иронией и подозрительностью. -- Поворачиваем назад, -- сказал Луи. -- Еще чего? Идем туда. А вы не пойдете? -- упорствовала Жизель. -- Ни за что. Мари, я тебе запрещаю! -- Боишься, что у тебя уведут Мари, ревнивец ты эдакий? -- Антуан, скажи наконец хоть слово. -- Они спятили, эти бабы. Я остаюсь с тобой. Он уже готов был сдаться. Мари взглянула на Луи с издевкой. Женщины перешли no man's land [Ничейная земля (англ.)]. Мужчины видели, как, отойдя чуть подальше, их жены расстегнули лифчики, нагнулись, сняли трусики и побежали к воде. Ксавье опять видит привычную Мари. Опустившись на колени, она одевает младшего сына. Рядом стоит Симона и размахивает полотенцем. Жан-Жак натягивает шорты, прыгая на одной ножке. Ему знакомо это спокойное, внимательное, чуточку грустное лицо. Окруженная детьми, Мари снова мать -- и только. С самой первой встречи он смотрел на эту молодую женщину в купальнике лишь как на мать одного из своих учеников. В их отношениях не чувствовалось ни малейшей двусмысленности. Между ними все было настолько просто и ясно, что он никогда о ней и не думал. Ему даже в голову не приходило, что она или кто-то другой может косо смотреть на их теперь уже ежедневные встречи. Сегодня он увидел ее с новой стороны -- она показалась ему обиженной, уязвленной, и он взволновался. -- Вот мы и готовы, -- объявляет Мари. Она часто говорит во множественном числе, словно выступая от имени маленькой общины, за которую несет ответственность и куда теперь принят Ксавье. Он знал, что она заправит Иву рубашонку в штаны, потом распрямится, наденет брюки поверх купальника, подняв руки, натянет тельняшку, подберет ведерко, совок, запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет: -- Вот мы и готовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего не забыли? И они отправятся все впятером -- она, взяв Ива за руку, -- впереди, Жан-Жак -- он поддает ногой мячик в сетке, -- рядом с ним, а вечно глазеющая по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, прикрикнет на дочь: -- Симона, ну что ты плетешься! Это стало уже почти ритуалом -- они останавливаются на краю пляжа, переобувают холщовые, на веревочной подошве, туфли, старательно колотят их одну о другую, чтобы вытрясти песок. Ксавье недоволен. Ему хотелось бы забыть, как танцевали в воде ноги Мари, возбудив в нем плотские мысли. Он надеется, что она не заметила его растерянности. В конце сентября пляж обретает зимний вид. Маленький желтый киоск, исполосованный красными буквами, рекламирующими сандвичи и мороженое, опустил свои деревянные веки. Террасы кафе покрылись тонким слоем песка. "Прекрасная звезда", "У Франсуа", "Эскинад", "Нормандия" свертывают свои парусиновые вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин уже нет, некому взимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно забытые хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями, тянется до самой дороги. Три палатки, две желтые и одна красная, примостились под тенью сосен -- как свидетельство того, что солнце пока еще греет и время отпусков не прошло. Теперь, когда нет ни разноцветных зонтов, ни пляжной теснотищи, нескольким сблизившимся за лето парочкам особенно не хочется расставаться, -- они похожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами. Залив расширился, горизонт отдалился, на пляже пустынно, и это только усиливает интимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди Мари, Ксавье мысленно возвращается к счастливым дням, когда для него существовали лишь вода да солнце. С тех пор, как его приобщили к этому маленькому семейству, ему часто казалось, что он снова в обществе брата, сестры и матери, умершей, кажется, в возрасте Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет, и он не сразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца, прожившего остаток жизни наедине с бесконечными воспоминаниями об исчезнувшей жене, ни преданность воспитавшей его старушки няни не заполнили в его душе пустоты, которую он год от года ощущал все сильнее. За эти несколько недель Мари оживила в нем воспоминание о тех временах, когда мать заботливо оберегала его ребячьи игры на пляже в Леке. Ничего не изменилось, и все стало по-другому. Жан-Жак и Симона толкаются -- каждый хочет первым забраться на заднее сиденье. Сейчас Мари усадит Ива между братом и сестрой и, прежде чем взяться за руль, проверит, хорошо ли захлопнута дверца. Нет! Она оглядывается на море. Солнце уже опустилось к горизонту. Оно зацепилось за антенну одной из вилл, зажатых между скалами. Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье. -- Дни становятся короче. -- Да, дни становятся короче. Ветер играет волосами молодой женщины. Банальные фразы, как и простые жесты, таят в себе ловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце и замирают, так и не соприкоснувшись. Он опускает руку и с деланной небрежностью что-то ищет в кармане брюк. Мари открывает дверцу и вопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее сиденье. -- Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? -- протестует малыш. -- Потому что... Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается за руль. В почти автоматических движениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не нежность, когда они тяжелым правилом старательно заглаживают штукатурку на стенах, перегородках и потолках. Уровнем проверяется, точно ли выведен карниз, легкие постукивания молотка высвобождают рейку, после того как штукатурка схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенного поверх нее раствора. Но это еще пустяк по сравнению с отделочными работами, от которых сводит руки -- вот почему ребята оставляют их на конец смены. Штукатурное дело -- все равно что скачка с препятствиями... Едва известь загасится -- надо бросать ее мастерком, заделывать стыки между камнями, затыкать швы кирпичной кладки, заглаживать цемент. Затем раствор размазывают правилом полосами по семьдесят сантиметров справа налево и, прежде чем он схватится, слева направо. Зазубренной стороной лопатки подхватывают потеки, а затем наносят отделочный слой уже с мелом. Тут лопатку сменяет мастерок. Полосу в семьдесят сантиметров обрабатывают, шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью. Обработка внутренних и внешних углов требует не столько физической силы, сколько внимания и сноровки и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотя установка карнизов, розеток или пилястров, на которые идет сложный раствор из алебастра, цемента, глицерина, декстрина, армированный паклей или джутом, гораздо сложнее. Луи легонько постукивает тупым концом молотка по рейке. В другом углу Рене ставит отвес со свинцовым грузилом -- проверяет вертикальность выемки. В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку. Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи. Луи работает машинально, а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового теста в растворном ящике, а то -- за брызнувшую вдруг с лотка грязную струйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи. Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он задержался -- это уже стало привычкой -- возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал стаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись. Туманные, неопределенные, -- это уж почти и не размышления, а образы самых различных Мари -- и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или поглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого. И тут, словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание -- четкое, бередящее душу -- о неделе отпуска в Монталиве. Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном песка к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным. На третий день Антуан, окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари. "До Мартига 10 километров..." "Поворот через километр..." Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на него. Обычно он сидел на за