й полости. Он бессознательно  спрятал
в карман часы и, цепенея, придвинулся ближе к столу.
     Айвори  все еще  пытался подвести руки под  кисту, такой  же спокойный,
невозмутимый, сосредоточенный. Мисс Бакстон  и молоденькая сестра милосердия
стояли рядом, мало разбираясь в  том, что происходит,  и  с полным  доверием
следили  за  ним. Врач,  дававший  наркоз,  пожилой,  седоватый  мужчина,  с
созерцательным  видом   поглаживал   большим  пальцем  пробку   закупоренной
бутылочки.  В пустой маленькой операционной  под  стеклянным потолком царила
безмятежная атмосфера, не чреватая никакими событиями. Не ощущалось никакого
острого  напряжения,   никакого   драматизма.  Айвори,  подняв  одно  плечо,
лавировал  руками в перчатках,  пытаясь подсунуть их под  гладкий  резиновый
мяч. Но у Эндрью почему-то захолонуло внутри.
     Он  хмурился,  напряженно  смотрел. Чего  он  страшился?  Бояться  было
нечего, решительно нечего. Операция простая, через несколько минут она будет
окончена.
     Айвори с легкой усмешкой, как бы удовлетворенный, перестал искать точку
прикрепления кисты. Он спросил нож у  молоденькой сестры.  Он теперь больше,
чем когда-либо, походил на великого хирурга из романов. Взяв нож, он, раньше
чем  Эндрью  сообразил,  каково  его  намерение,  сделал глубокий  прокол  в
блестящей  поверхности кисты.  После  этого  все  произошло  сразу,  в  одно
мгновение.
     Киста  лопнула,  извергая  в  воздух  большой  сгусток венозной  крови,
выплевывая  свое содержимое в  полость  живота. Секунду назад она была тугим
шаром, теперь же стала похожа  на плоскую сумку, лежащую  в массе булькающей
крови.  Мисс Бакстон  принялась  лихорадочно доставать тряпки  из  барабана.
Врач,  дававший  наркоз, не сел,  а упал  на стул. Молодая сестра, казалось,
была близка к обмороку. Айвори сказал важно:
     - Зажимы, пожалуйста.
     Прилив ужаса охватил Эндрью. Он видел, что Айвори, не сумев найти ножку
кисты  и  перевязать  ее, слепо,  бессмысленно  вскрыл кисту.  А  киста была
геморагическая.
     - Тампоны, пожалуйста, - скомандовал Айвори своим бесстрастным голосом.
Он  ковырялся  в крови,  пытаясь  зажать ножку кисты,  осушая  переполненную
кровью  полость,  не  умея  остановить  кровоизлияние.  Ослепляющей  молнией
пронизала  Эндрью догадка. Он твердил мысленно: "Всемогущий боже! Да  он  не
умеет оперировать, совсем не умеет!"
     Наркотизатор, прижав  палец к шейной артерии Видлера, пробормотал тихим
голосом, точно извиняясь:
     - Боюсь... он, кажется, кончается, Айвори.
     Айвори,  бросив  зажим,  затампонировал вскрытую полость  окровавленной
марлей.  Начал накладывать  швы  на широкий разрез.  Вздутия больше не было.
Живот Видлера представлял  собой  вогнутую,  безжизненно  белую поверхность,
потому что Видлер был мертв.
     - Да, он скончался, - сказал врач.
     Айвори  наложил последний шов, методически обрезал конец и повернулся к
подносу   с   инструментами,   чтобы   положить   ножницы.   Эндрью,   точно
парализованный, не  мог шевельнуться. Мисс  Бакстон  - с  желтым, как глина,
лицом машинально  клала  горячие  бутылки  сверх  одеяла. Видимо, ей  стоило
больших усилий  владеть  собой. Она вышла.  Служитель,  не  зная о  том, что
случилось,  внес  носилки. Через  минуту  тело Гарри Видлера  было  отнесено
наверх, в его палату.
     Айвори наконец заговорил.
     - Какая неудача, - сказал  он обычным, спокойным тоном, снимая халат. -
Я полагаю, это шок, как вы думаете, Грей?
     Грей что-то  невнятно пробормотал в ответ. Он  был занят укладкой своих
принадлежностей.
     Эндрью  все еще не мог говорить. В сумбуре ощущений он вдруг вспомнил о
миссис Видлер, ожидавшей внизу.
     Айвори точно прочел его мысли. Он сказал:
     -  Не беспокойтесь,  Мэнсон. Я сам  скажу его  жене. Пойдемте. Я вас от
этого избавлю.
     Бессознательно,   как   человек,   утративший  всякую   способность   к
сопротивлению, Эндрью пошел за Айвори вниз, в приемную. Он все еще  был, как
оглушенный, ощущал  слабость и тошноту  и  не мог  себе представить,  как он
скажет правду миссис Видлер.  Дело это  взял на себя Айвори - и  оказался на
высоте.
     - Дорогая моя, - сказал он сострадательно и покровительственно, ласково
кладя ей руку на плечо, - боюсь... боюсь, что новости для вас плохие.
     Она  сжала  руки в  поношенных  коричневых  перчатках.  Ужас  и  мольба
смешались в ее глазах.
     - Что?!
     - Ваш бедный муж, миссис Видлер, несмотря на все наши старания...
     Она   рухнула  на  стул  с  посеревшим,  как   пепел,  лицом,  все  еще
конвульсивно сжимая руки в перчатках.
     -  Гарри!  -  зашептала она раздирающим  душу  голосом. Потом  опять: -
Гарри!
     - От имени доктора Мэнсона, доктора Грея, мисс Бакстон и моего могу вас
уверить только  в одном, - продолжал печально Айвори, - что никакими  силами
на свете  нельзя было его спасти. И если  бы даже он и пережил операцию... -
Айвори выразительно пожал плечами.
     Она подняла  на него  глаза, поняв,  что он хочет сказать, и даже в эту
страшную для нее минуту тронутая его снисходительностью и сочувствием.
     - Это  самое  доброе  слово,  какое  вы мне могли  сказать,  доктор,  -
промолвила она сквозь слезы.
     - Я сейчас пришлю к вам сестру. Крепитесь. И благодарю вас за мужество.
     Он  вышел из  комнаты,  и Эндрью опять пошел за  ним. В  конце коридора
находилась  пустая контора,  и  дверь  в  нее стояла открытой.  Нащупывая  в
кармане портсигар,  Айвори  вошел  в  контору.  Здесь  он  вынул папиросу  и
закурил,  жадно затягиваясь. Лицо  его,  быть  может,  было чуточку  бледнее
обычного, но губы  спокойно сжаты, рука не дрожала,  в нем не  чувствовалось
никакого нервного напряжения.
     - Ну, все позади, - сказал он хладнокровно. - Мне очень жаль, Мэнсон. Я
не  думал, что эта киста геморагическая.  Но  знаете, такие вещи случаются у
самых лучших специалистов.
     Комната  была маленькая,  в ней стоял только  один-единственный  стул у
письменного  стола.  Эндрью тяжело  опустился  на  обитые  кожей  деревянные
перила,  окружавшие  камин.  Он  смотрел,  как  безумный,  на  папоротник  в
желтозеленом горшке, стоявшем на пустой каминной решетке. Он чувствовал себя
больным,  разбитым, близким к полному  изнеможению. Он  не  мог забыть,  как
Гарри  Видлер  сам, без чьей-либо  помощи, подошел  к  столу. "Когда все это
кончится, я  сразу поправлюсь". А потом, десять минут спустя,  он лежал, как
мешок, на носилках, искалеченный, убитый  рукой мясника. Эндрью  заскрежетал
зубами, закрыл лицо рукой.
     - Конечно, - Айвори разглядывал кончик  своей папиросы, - он умер не на
столе.  Я  кончил  операцию  раньше,  так  что все  в  порядке. Вскрывать не
понадобится.
     Эндрью  поднял голову.  Он  дрожал,  он  злился  на  себя  за слабость,
проявленную  им  в  этом  ужасном  положении, которое  Айвори  переносил так
хладнокровно.
     Он сказал с чувством, похожим на бешенство:
     -  Замолчите  вы,  ради бога! Вы  знаете, что это вы  его убили.  Вы не
хирург.  Вы никогда не были и не будете  хирургом. Вы самый скверный мясник,
какого я когда-либо видел в своей жизни.
     Пауза. Айвори бросил на Эндрью жесткий и непонятный взгляд.
     - Я бы вам не советовал разговаривать со мной таким тоном, Мэнсон.
     -Да, я знаю... - мучительное истерическое рыдание вырвалось у Эндрью, -
я знаю, что вам это не нравится. Но  это правда. Все те операции, которые  я
вам до сих пор передавал, были  детской игрой. А эта... это первый серьезный
случай. И вы... О, боже! Мне следовало знать... я виноват не меньше вас.
     - Возьмите себя в руки, вы, истерический болван! Вас могут услышать.
     - Так  что же?  - Новый приступ бессильного  гнева  охватил  Эндрью. Он
сказал, задыхаясь: - Вы знаете  так же хорошо, как  и  я, что это правда. Вы
копались столько времени и так неумело... это почти убийство.
     Одно мгновение казалось, что  Айвори свалит его на землю  ударом, - при
его силе и  тяжеловесности  он, хотя и  был старше Эндрью, мог бы  легко это
сделать.  Но  он  с большим  трудом овладел собой. Ничего не сказал,  просто
повернулся  и  вышел  из  комнаты.  На  его  холодном  и суровом  лице  было
неприятное выражение, говорившее о ледяной, непрощающей злобе.
     Эндрью не помнил, сколько времени просидел в конторе, прижавшись лбом к
холодному мрамору камина. Но в конце  концов встал, смутно сознавая, что его
ждут   больные.  Страшная   неожиданность  случившегося  ударила  в  него  с
разрушительной силой бомбы. Ему  казалось, что  и он тоже выпотрошен и пуст.
Но он  автоматически двигался, шел, как  тяжело раненый  солдат, побуждаемый
механической привычкой, идет выполнять то, что от него требуется.
     В таком состоянии он кое-как умудрился объехать своих больных. Потом, с
свинцовой  тяжестью на  душе,  с головной  болью,  воротился домой. Было уже
поздно, около семи часов.  Он пришел как раз во-время, чтобы начать вечерний
прием.
     Парадная приемная была полна, амбулатория набита до самых дверей. Через
силу, словно умирающий, занялся он этими людьми, пришедшими сюда несмотря на
чудный летний вечер.  Больше всего было тут женщин, главным образом служащих
Лорье, людей, ходивших к нему неделями, людей, которых ободряла его  улыбка,
его такт,  его советы держаться того  или иного  лекарства. "Все  то  же,  -
подумал он тупо, - все та же старая игра!"
     Он  опустился на  свою вертящуюся табуретку  и с похожим на маску лицом
начал обычный вечерний ритуал.
     - Ну, как вы себя  чувствуете?  Да, я  нахожу,  что  выглядите  вы  уже
чуточку лучше. Да. И пульс  гораздо лучше.  Лекарство вам помогает. Надеюсь,
оно вам не слишком надоело, моя дорогая!
     Из  амбулатории  -  к  стоящей  наготове  Кристин,  передать  ей пустую
склянку,  потом по коридору в кабинет, здесь нанизывать те же самые вопросы,
выражать напускное сочувствие, говорить банальные  фразы.  Затем - опять  по
коридору, взять у Кристин налитую бутылочку. Назад в амбулаторию. Верчение в
заколдованном круге, на которое он сам себя обрек.
     Вечер  был  душен.  Эндрью  страдал  ужасно,  но  продолжал  работу, то
мучаясь,  то впадая  в  мертвое  бесчувствие. Продолжал потому,  что не  мог
остановиться.  Шагая из кабинета в амбулаторию и обратно, он,  в  оцепенении
муки, спрашивал себя: "Куда я иду? Куда я иду, господи?"
     Наконец,  позднее обычного, в три четверти десятого, прием кончился. Он
запер  входную дверь  амбулатории,  прошел в кабинет,  где,  по  заведенному
обычаю,  ожидала его  Кристин, готовясь  сверить с ним  списки,  помочь  ему
записать все в книгу и подсчитать.
     В  первый  раз  за  много  недель  он  посмотрел  на  нее  внимательно,
пристально заглянул ей в лицо, когда она с  опущенными глазами просматривала
список, который держала  в руке. Перемена в ней потрясла его, несмотря на то
онемение  души,  в  котором  он   находился.  Лицо  у  нее  было  застывшее,
сосредоточенное, углы рта опустились. Она не глядела на него, но он угадывал
смертельную грусть в этих глазах.
     Сидя за столом перед толстой счетной  книгой, он ощущал ужасную тяжесть
в  груди.  Но его тело, непроницаемая  внешняя оболочка, не давало  смятению
души  пробиться наружу.  Раньше чем  он  успел  что-нибудь  сказать, Кристин
начала читать вслух список.
     Дальше, дальше. Он делал  отметки  в  книге, -  крестик  означал визит,
кружок - прием на дому, - он подводил итоги своей неправедной жизни.
     Когда  он кончил, Кристин спросила голосом, в котором он только  сейчас
почуял судорожную насмешку:
     - Ну, сколько сегодня?
     Он не ответил, не мог ответить.  Кристин вышла.  Он слышал, как она шла
наверх, к себе в комнату, слышал тихий стук двери, которая закрылась за ней.
Он остался наедине со  своей  пораженной  ужасом, растерянной душой. "Куда я
иду? Куда я иду,  о господи?" Вдруг взгляд его упал  на старый кисет, полный
денег,  раздутый  от  выручки сегодняшнего  дня.  Новый  истерический  порыв
овладел им. Он схватил  мешок  и  швырнул его в  угол.  Мешок упал  с глухим
стуком.
     Эндрью  вскочил  с места.  Что-то душило  его, он  не мог вздохнуть. Из
кабинета  выбежал  на  дворик  позади дома  -  маленький колодец  мрака  под
звездным небом.  Здесь бессильно прислонился к каменной стене, дергаясь всем
телом, как человек в приступе рвоты.

        XVI

     Он всю ночь беспокойно метался в постели и уснул только в  шесть часов.
Встал поздно, сошел вниз в десятом часу, бледный, с опухшими веками. Кристин
уже позавтракала и ушла из дому. В  другое  время его  бы это  не  огорчило.
Сегодня же  он  с острой болью почувствовал, какими  чужими они  стали  друг
другу.
     Когда  миссис Беннет принесла ему хорошо поджаренную грудинку с яйцами,
он не  мог ее есть, горло сжималось. Он выпил чашку кофе, потом под влиянием
внезапного побуждения смешал виски  с содой и выпил.  Надо было приступать к
рабочему дню.
     Машина  еще  крепко  держала  его,  но  уже  его  движения  были  менее
автоматичны,  чем  раньше.  Слабое  мерцание,  неверный  луч  света  начинал
проникать в темную путаницу его чувств. Он понимал, что он на краю какого-то
крутого,  глубокого обрыва. Знал, что, раз сорвавшись в эту пропасть, он уже
из нее не выберется.
     Он отпер  гараж  и  выкатил  автомобиль. От этого  усилия  у  него даже
вспотели  ладони.  Прежде  всего нужно  было  ехать в  больницу Виктории. Он
уговорился с  доктором Сороугудом,  что тот осмотрит сегодня  Мэри Боленд. И
этого пропустить никак не хотел. Он медленно поехал в больницу. В автомобиле
он  чувствовал  себя лучше, чем  во время ходьбы  пешком,  - он так привык к
нему, что правил уже автоматически.
     Он доехал до больницы и пошел наверх в палату. Кивнув сестре, подошел к
постели Мэри,  взяв по дороге  ее температурный  листок.  Затем  сел на край
постели,  покрытый красным  одеялом,  охватив  взглядом все  сразу  -  и  ее
радостную  улыбку  и  большой  букет  роз  подле кровати, -  в то  же  время
просматривая листок. Температура Мэри ему не понравилась.
     - Доброе  утро,  -  сказала Мэри, -  Правда, красивые цветы?  Их  вчера
принесла Кристин.
     Он  посмотрел на  нее.  Щеки ее уже не пылали румянцем, но  она немного
похудела за эти дни в больнице.
     - Да, красивые. Как вы себя чувствуете, Мэри?
     - О, хорошо. - Глаза  ее  сначала опустились, затем снова  поднялись на
него, полные  теплого доверия. - Во всяком случае  я знаю,  что теперь  буду
недолго хворать. Вы меня живо вылечите.
     Вера, звучащая в этих словах, а больше всего - сиявшая во взгляде Мэри,
острой болью  отозвалась  в  сердце Эндрью.  Он  подумал,  что если  и здесь
случится беда, это будет для него окончательным ударом.
     В эту минуту доктор Сороугуд пришел делать обход палаты. Войдя и увидав
Эндрью, он сразу направился к нему.
     - Доброе утро, Мэнсон,  - сказал он приветливо. - Но что это с вами? Вы
больны?
     Эндрью встал.
     - Я вполне здоров, благодарю вас.
     Доктор  Сороугуд посмотрел  на него  как-то странно, потом повернулся к
постели.
     - Очень хорошо, что вы  хотите вместе со мной осмотреть больную.  Дайте
ширму, сестра.
     Они  минут  десять  выслушивали  Мэри,  затем  Сороугуд прошел  к  нише
дальнего окна, где они могли поговорить, не будучи услышанными.
     - Итак? - начал он.
     Эндрью, как в тумане, услышал собственный голос:
     - Не знаю,  какого  вы  мнения,  доктор Сороугуд,  но мне  кажется, что
течение болезни не совсем удовлетворительно.
     - Да, есть две-три вещи, которые... - Сороугуд подергал узкую бородку.
     - Мне показалось, что имеется небольшое расширение.
     - О, этого я не думаю, Мэнсон.
     - Температура очень неустойчива.
     - Гм... пожалуй.
     -  Извините мое  вмешательство... Я прекрасно  помню  о  разнице  наших
положений, но эта больная мне очень  дорога. Не найдете ли вы возможным  при
данных обстоятельствах применить пневмоторакс? Помните, я очень настаивал на
этом, когда Мэри... когда больная поступила к вам.
     Сороугуд покосился на Мэнсона. Лицо его изменилось, собралось в упрямые
складки.
     - Нет, Мэнсон, я не вижу в данном случае необходимости в пневмотораксе.
Тогда не находил - и теперь не нахожу.
     Последовала пауза. Эндрью не мог больше  произнести ни одного слова. Он
знал Сороугуда. его своенравие и упрямство. Он чувствовал такое физическое и
душевное изнеможение, что не в силах был затевать спор, явно бесполезный. Он
слушал с неподвижным лицом, как Сороугуд важно излагал свое мнение о болезни
Мэри. Когда  тот кончил и стал обходить остальных больных, Эндрью вернулся к
Мэри, сказал ей, что завтра придет опять  навестить  ее, и ушел  из  палаты.
Раньше чем уехать  из больницы,  он попросил  швейцара телефонировать к нему
домой и передать, что он не приедет к ленчу.
     Было  около  часа.  Эндрью,  по-прежнему  расстроенный,  погруженный  в
мучительный  самоанализ,  почувствовал  слабость  от  голода. Неподалеку  от
Беттерси Бридж он остановился перед маленькой  дешевой чайной. Здесь заказал
кофе и горячие гренки с маслом. Но он смог только выпить  кофе, кусок не шел
ему в горло. Он видел, что кельнерша с любопытством смотрит на него.
     - А что, разве гренки нехороши? - спросила она. - Я переменю тогда.
     Эндрью отрицательно покачал головой. Спросил счет. Пока  девушка писала
его,  он  поймал себя  на  том,  что бессмысленно  считает блестящие  черные
пуговицы на ее платье. Когда-то давно, в классе  блэнеллийской школы, он вот
точно так же не мог оторвать глаз от трех перламутровых  пуговок.  За окном,
над  Темзой,  навис  гнетущей тяжестью  желтый  туман  огней.  Как  во  сне,
припомнил Эндрью, что сегодня ему надо  быть в двух  местах на Уэлбек-стрит.
Он медленно поехал туда.
     Шарп злилась,  как всегда, когда он просил ее прийти в субботу. Но даже
и она осведомилась,  не болен ли он.  Затем,  смягчив голос, так как  Фредди
пользовался у нее особым  уважением, сообщила, что доктор Хемсон звонил  ему
сегодня утром два раза.
     Она  вышла из кабинета, а Эндрью  продолжал сидеть  за столом, глядя  в
одну точку перед собой. Первый пациент  явился к  половине третьего. Это был
больной   с   пороком   сердца,  молодой   клерк   из   департамента  горной
промышленности, которого  направил к  нему  Джилл,  и который  действительно
страдал  от болезни сердечных клапанов. Эндрью посвятил  ему много времени и
внимания, задержал молодого человека, тщательно и подробно объясняя ему, как
ему следует лечиться. Под  конец, когда тот полез в карман  за  своим  тощим
бумажником, он поспешно сказал:
     - Нет, пожалуйста,  пока не  платите  мне, подождите, пока я  вам пошлю
счет.
     Сознание,  что никогда он этого  счета  не пошлет, что он утратил жажду
денег и снова способен презирать их, принесло ему странное утешение.
     Потом  вошла  вторая посетительница,  женщина  лет  сорока  пяти,  мисс
Басден,  одна из его самых верных поклонниц. У Эндрью  при виде этой женщины
упало сердце.  Богатая, себялюбивая, склонная к ипохондрии, она представляла
собой более молодую и более эгоистичную копию той  миссис Реберн, которую он
когда-то вместе с Хемсоном навестил в лечебнице Иды Шеррингтон.
     Он  устало  слушал,  подперев  лоб рукой, как  она, улыбаясь,  подробно
излагала все,  что происходило в ее организме за те несколько дней,  которые
прошли со времени ее последнего визита к нему.
     Неожиданно он поднял голову.
     - Зачем вы ко мне ходите, мисс Басден?
     Она оборвала начатую фразу, верхняя часть ее лица еще хранила довольное
выражение, но рот медленно раскрылся.
     - Да,  я знаю,  что это я виноват, -  продолжал Эндрью, -  я вам  велел
прийти. Но вы, собственно, ничем не больны.
     - Доктор Мэнсон!.. - ахнула она, не веря ушам.
     Это была правда. Он с жестокой  проницательностью объяснял все симптомы
болезни лишь ее богатством. Она никогда  в  своей жизни не  работала, тело у
нее было нежное, раскормленное, пресыщенное.  Она плохо спала, потому что не
упражняла  своих мускулов. Она  и мозга своего не упражняла.  У нее в  жизни
только  и было  дела, что  стричь купоны,  да  размышлять о  дивидендах,  да
бранить свою горничную, да  придумывать меню для себя и  любимой  собачонки.
Эндрью  думал:  если  бы  она могла  вот  сейчас  выйти  отсюда  и  заняться
каким-нибудь   настоящим  делом,  перестать  принимать  все  эти  пилюли,  и
болеутоляющие, и снотворные, и  всякую  другую ерунду,  отдать  часть  своих
денег беднякам, помогать другим людям  и перестать  думать о самой  себе! Но
она никогда, никогда  этого не сделает, бесполезно и требовать этого от нее.
Она духовно мертва и - господи помоги! - он сам тоже.
     Он с трудом промолвил:
     -  Вы  меня извините, мисс Басден, но я больше  ничем не  могу быть вам
полезен. Я...  я, может быть, уеду.  Но  вы,  без сомнения,  найдете сколько
угодно других врачей, которые более чем охотно будут вам угождать.
     Она несколько раз  открыла рот, затем на  лице ее  выразился  настоящий
ужас. Она была уверена, твердо уверена, что Эндрью сошел с ума. Она не стала
с ним рассуждать. Поднялась, торопливо собрала свои вещи и поспешила уйти.
     Эндрью, готовясь идти домой, с решительным видом захлопнул ящики стола.
     Но не успел он встать, как в комнату влетела повеселевшая сестра Шарп.
     - К вам доктор Хемсон. Он сам пришел, вместо того чтобы телефонировать.
     Через  минуту  вошел  Фредди,  с беспечным  видом  закурил  папиросу  и
бросился  в  кресло.  По  глазам  видно  было,  что  он  пришел  с  какой-то
специальной целью. Никогда еще он не был так дружески приветлив.
     - Извини, что в субботу тебя беспокою, старик! Но я знал, что ты здесь,
так  что  гора  пришла  к   Магомету.  Слушай,  Мэнсон,  мне  известно   все
относительно вчерашней операции,  и  не  скрою  от  тебя,  что  я  чертовски
доволен.  Давным-давно  пора тебе открыть глаза  на милейшего  Айвори.  -  В
голосе Хемсона неожиданно  прозвучала злоба.  - Ты, конечно,  знаешь,  что в
последнее время у меня испортились отношения и с Айвори и с Дидменом. Они со
мной  нечестно   поступали.   Между  нами  тремя  было  заключено  кое-какое
соглашение,  и оно было очень выгодно, но теперь я убежден, что оба они меня
надували и  забирали в некоторых  случаях мою долю дохода. Да и, кроме того,
мне до тошноты надоела дурацкая важность Айвори. Он не хирург. Ты совершенно
прав. Он специалист по абортам -  и больше ничего. Ах, ты этого не знал? Ну,
можешь мне  поверить,  это святая  истина. Милях  в ста, не больше, от этого
дома есть несколько лечебниц, которые только для этого и существуют, все там
весьма парадно  и совершенно  открыто, разумеется, -  и  Айвори там  главный
скоблильщик.  Дидмен тоже  немногим  лучше.  Он  просто  сладенький мелочной
торговец наркотиками,  - и  он  не так ловок, как  Айвори. Теперь  вот  что,
старина. Я с тобой говорю ради твоей же пользы. Я решил, что ты  узнаешь всю
подноготную  об  этих  господах,  потому  что  хочу,  чтобы  ты бросил их  и
действовал только со мной заодно. Ты слишком зеленый новичок в этих делах. И
ты до сих пор не  получал того, что тебе следовало. Разве ты не знаешь, что,
когда  Айвори получает за операцию сто гиней, он отдает пятьдесят тому,  кто
его рекомендовал, - вот  потому-то  его и рекомендуют, понимаешь?  А что  он
давал  тебе?  Жалкие  пятнадцать-двадцать гиней!  Это безобразие, Мэнсон!  И
после  того как  он  вчерашнюю операцию сделал как сапожник, я  бы на  твоем
месте с ним больше не связывался. Я еще им не говорил ничего, но вот у  меня
какой план, Мэнсон. Давай порвем с ними совсем и будем действовать  вдвоем -
небольшой,  но  тесной  компанией.  В   конце  концов  мы  с  тобой   старые
университетские  товарищи,  не  так  ли?  Ты  мне  нравишься. Ты мне  всегда
нравился. И я могу научить тебя множеству вещей. - Фредди остановился, чтобы
закурить  новую  папиросу, потом  улыбнулся Эндрью, ласково,  широко, как бы
желая показать свои достоинства будущего компаньона. - Ты не поверишь, какие
выгодные  дела  я  проводил.  Да вот,  например,  последнее:  три  гинеи  за
впрыскивание  стерилизованной воды!  Раз  больная  приходит для впрыскивания
вакцины, а я забыл распорядиться, чтобы мне приготовили эту проклятую штуку.
Ну, чтобы  ее  не  разочаровывать, я ей и впрыснул  Н2О.  На другой день она
опять приходит сказать, что она чувствует себя лучше, чем после всех прежних
впрыскиваний. Я стал продолжать. Почему нет? Все сводится  к вере больного и
бутылке подкрашенной воды. Уверяю  тебя, я могу, если понадобится, напичкать
их всей фармокопеей. Я не какой-нибудь неуч, о нет! Но я мудр, и, если  мы с
тобой,  Мэнсон, будем  действовать  сообща, - ты с  твоими знаниями, а  я со
своей ловкостью, - мы попросту  будем снимать сливки.  Всегда, понимаешь ли,
нужны два человека,  чтобы один мог ссылаться  на мнение другого.  И  я  уже
присмотрел одного модного молодого хирурга - в сто раз лучше Айвори! - можно
будет потом и его привлечь. Может быть, даже открыть  свою  лечебницу.  А уж
это будет просто Клондайк!
     Эндрью не шевелился, точно одеревенев.
     Хемсон не  возбуждал  в  нем негодования, одно  лишь горькое омерзение.
Ничто не могло яснее показать ему, в каком он положении, что сделал и к чему
идет. Наконец, видя, что от него ждут ответа, он сказал неохотно:
     - Я не могу работать с тобой, Фредди. Я... мне все вдруг опротивело. Я,
пожалуй,  все  брошу. И так слишком много здесь  шакалов. Есть хорошие люди,
которые стараются  делать настоящее дело, работают честно, добросовестно, но
остальные  попросту  шакалы.  Так я называю тех,  кто  проделывает  ненужные
впрыскивания, вырезает гланды и аппендиксы, которые человеку не мешают, тех,
которые  перебрасываются  между собой  пациентами, как  мячом, а потом делят
барыши, делают аборты,  рекомендуют псевдонаучные средства, в  вечной погоне
за гинеями.
     Лицо Хемсона медленно наливалось кровью.
     - Какого черта... - прошипел он. -Ну, а ты-то сам лучше?
     - Я знаю, Фредди, - сказал Эндрью с усилием, - что я не лучше. Не будем
ссориться. Ты когда-то был моим лучшим другом.
     Хемсон вскочил с места.
     - Ты что - рехнулся, что ли?
     -  Может быть.  Но  я  хочу попробовать  не  думать  больше о деньгах и
материальном   успехе.  Это  не  дорога   для  честного  врача.   Если  врач
зарабатывает  пять тысяч  фунтов в  год -  значит,  с ним  неблагополучно. И
как... как можно использовать для наживы человеческие страдания?
     -  Проклятый  идиот!  -  четко сказал  Хемсон.  Повернулся и  вышел  из
кабинета.
     А Эндрью  продолжал сидеть за столом, одинокий, безутешный.  Наконец он
встал и отправился домой.
     Подъезжая к  Чесборо-террас, он почувствовал, что у него сильно  бьется
сердце.  Был уже седьмой час. Все пережитое за этот трудный день сказалось в
нем разом большой усталостью. Рука его сильно тряслась, когда он поворачивал
ключ в замке.
     Кристин была в первой комнате.
     При  виде  ее  бледного, застывшего  лица  Эндрью пронизала  дрожь.  Он
жаждал, чтобы она спросила его о чем-нибудь, проявила какой-нибудь интерес к
тому,  как он  провел  эти часы вдали от нее. Но она только  сказала тем  же
ровным, невыразительным голосом:
     - Поздно ты сегодня. Не выпьешь ли чаю перед приемом?
     Он ответил:
     - Сегодня приема не будет. Она посмотрела на него:
     - Но ведь сегодня суббота - твой самый большой приемный день!
     Он  в  ответ  только  попросил  ее  написать  объявление,  что  сегодня
амбулатория закрыта. Это объявление он сам приколол на дверях. Сердце у него
колотилось так бурно, точно готово было разорваться. Когда он шел обратно по
коридору, Кристин  стояла в  кабинете, еще бледнее прежнего...  В глазах  ее
читалась безумная растерянность.
     -  Что случилось?  - спросила она не своим голосом.  Эндрью поглядел на
нее.  Тоскливый ужас  рванулся из сердца,  хлынул безудержным потоком, лишил
его последнего самообладания.
     -  Кристин! -  Все, что он чувствовал, вложил он в  это одно слово.  И,
зарыдав, упал к ее ногам.

        XVII

     Это примирение было самым  чудесным из всего пережитого  ими со времени
первых дней  их любви. На другое утро,  в воскресенье, Эндрью лежал рядом  с
Кристин,  как когда-то в Эберло, и говорил, говорил без умолку,  словно и не
было всех этих  лет,  изливал перед ней  всю душу. За  окнами стояла  тишина
воскресного  дня,  доносился  колокольный  звон, мирный, успокаивающий. Но в
душе Эндрью не было покоя.
     - Как я мог  дойти до этого? - стонал он. - С ума я сошел, Кристин, что
ли?  Как  вспомню  все, -  не верится самому.  Мне... мне  связаться с такой
компанией... после Денни, после Гоупа. О боже! Меня повесить мало.
     Кристин утешала его:
     - Все это произошло так быстро, милый. Кого угодно могло сбить с ног.
     - Нет,  честно тебе говорю, Крис.  Когда я об  этом думаю, мне кажется,
что  я схожу с ума. И какое  ужасное время, должно быть,  пережила ты! Боже!
Какая пытка!
     Она улыбалась, да, в  самом деле  улыбалась! Как чудесно было видеть ее
лицо,  уже  не  отсутствующее,  не застывшее, а  нежное, счастливое,  полное
заботы о нем! Он подумал: "Мы оба снова живем".
     - Остается сделать только одно. - Он решительно сдвинул брови. Несмотря
на  нервность  и  сумятицу  мыслей,  он  теперь  чувствовал   себя  сильным,
освобожденным  от  тумана  иллюзий, готовым действовать. - Отсюда  мы должны
уехать. Слишком глубоко я завяз, Крис,  слишком глубоко. Здесь мне на каждом
шагу все напоминало бы о том, как я обманывал людей. И, может быть, меня  бы
потянуло опять... Нам легко будет  продать практику. И, о Крис, у меня  есть
одна замечательная идея!
     - Какая, любимый?
     Хмурое лицо Эндрью осветилось нежной и робкой улыбкой.
     -  Как давно  ты  не звала  меня  так!  А  я люблю, когда  ты  меня так
называешь. Да, я знаю, что сам виноват... Ох, Крис, не напоминай мне об этом
опять! Да,  это новая идея меня осенила  сегодня, как только  я проснулся. Я
лежал  и думал все о том же - о Хемсоне, который  приглашал меня работать  с
ним в компании, и вдруг мне пришло в голову; почему бы не учредить настоящее
сообщество?  Так  делают врачи  в  Америке,  Стилмен  постоянно  хвалит  эту
систему, хотя сам он не врач. Но у нас в Англии она еще как-то не привилась.
Понимаешь,  Крис,  даже в самом маленьком  городке  можно  открыть  клинику,
подобрать небольшую  группу  врачей,  с  тем, чтобы каждый делал свое  дело.
Теперь слушай, дорогая: вместо того  чтобы связываться с Хемсоном и Айвори и
Дидменом,  почему бы  мне  не привлечь Денни  и Гоупа и образовать настоящую
честную компанию? Денни возьмет на себя всю хирургическую часть - ты знаешь,
какой  он  отличный  хирург! -  я  -  терапевтическую,  а Гоуп  будет  нашим
бактериологом. Здесь выгодно то,  что каждый из нас будет специализироваться
в своей области  и, так сказать, вносить свои знания в общий фонд. Ты, может
быть, помнишь  все,  что говорил Денни, -  и  я тоже  -  относительно  нашей
бессмысленной системы "вольной практики", о том, что такой врач предоставлен
самому себе, должен один ковылять  своей дорогой, неся  все на своих плечах.
Ведь это немыслимо! Ответ один -  и  ответ  совершенно правильный: коллектив
врачей.   Это  будет  звеном  между  государственным  лечением  и  практикой
врачей-одиночек. Потому только, что наши крупные врачи желают все удержать в
своих руках, у нас до сих пор еще нет коллективов. Но  разве не замечательно
было бы,  если  бы нам удалось учредить такой коллектив  пионеров,  который,
составляя одно научное  и духовное целое,  будет бороться с  предрассудками,
сбрасывать старых идолов  с пьедестала,  а  может быть,  и начнет  полнейший
переворот во всей постановке врачебного дела?
     Прижавшись щекой к подушке, Кристин глядела на мужа сияющими глазами.
     - Ты говоришь совсем как в старые времена. Если бы ты знал, как я люблю
тебя  таким!  Мы  точно  все  начинаем  сначала.  Я  счастлива,  мой  милый,
счастлива!..
     - Мне  многое надо  искупить, - мрачно сказал Эндрью. - Я был  глупцом.
Нет, еще кое-чем похуже. - Он сжал лоб руками. - Не выходит у меня из головы
бедный Гарри Видлер. И я не хочу о нем забывать, пока не  сделаю чего-нибудь
в искупление этой своей  вины. - Он вдруг застонал. - Да, Крис, я виноват не
меньше Айвори.  Слишком легко я  выпутался. Это  несправедливо.  Но  я  буду
работать,  как вол, Крис.  И я надеюсь, что Денни и Гоуп согласятся работать
вместе со мной. Ты знаешь их взгляды. Денни до смерти хочется ринуться снова
в  треволнения  практики.  А  Гоуп  -  если  бы ему  предоставили  небольшую
лабораторию,  где  он,  изготовляя  для нас  сыворотки,  сможет  между делом
заниматься и своей собственной работой, - он пойдет за нами куда угодно.
     Он  вскочил с постели  и  с прежней порывистостью  начал ходить взад  и
вперед, обуреваемый и радужными надеждами на будущее и стыдом за прошлое, на
все лады переворачивая в уме случившееся, волнуясь, надеясь, строя планы.
     - У меня будет столько всяких хлопот, Крис! - воскликнул он.  - Но одно
я  должен  сделать сегодня  же.  Вот  что, дорогая. После того  как я напишу
несколько писем и мы позавтракаем, не прокатишься ли ты со мной за город, а?
     Она посмотрела на него вопросительно.
     - Но раз ты занят...
     - Для этого я урву время. Честное слово, Крис, меня ужасно заботит Мэри
Боленд. Она не поправляется в больнице, и я уделял ей слишком мало внимания.
Сороугуд очень неуступчив и плохо разбирается в  ее болезни, по крайней мере
мы с ним не сходимся во мнении. Господи, если, после того как я взял на себя
перед Коном ответственность за нее, с Мэри  что-нибудь случится, я просто  с
ума сойду. Страшно говорить о больнице,  где  работаешь, то, что я скажу, но
Мэри там никогда не выздоровеет. Ей надо быть за городом, на чистом воздухе,
в хорошем санатории.
     - Ну, и что же?
     - Вот потому-то я хочу съездить с тобой вместе к  Стилмену. "Бельвью" -
самое чудесное местечко, какое ты  когда-либо видела.  Если я  сумею убедить
Стилмена принять  Мэри -  о,  я не  только  буду доволен, я  почувствую, что
сделал что-то настоящее.
     Кристин сказала решительно:
     - Мы поедем, как только ты будешь готов.
     Одевшись, Эндрью сошел вниз, написал длинное  письмо Денни  и второе  -
Гоупу.  У  него  было сегодня только три необходимых  визита, и по дороге он
отправил  письма.  Затем,  после легкого завтрака,  они с Кристин  поехали в
Викем.
     Несмотря на то,  что нервы у Эндрью все еще были взвинчены, поездка его
развеселила. Он более чем когда-либо  чувствовал, что счастье внутри нас  и,
что бы ни говорили циники,  не зависит от мирских благ. Все те месяцы, когда
он  гнался за богатством  и положением в  свете и всеми видами материального
успеха, он воображал себя  счастливым. Но  он  не был  счастлив.  Он  жил  в
какой-то лихорадке и чем больше имел, тем большего жаждал. "Деньги,  - думал
он сейчас  с горечью, - все из-за этих  грязных  денег". Сначала  он  уверял
себя,  что  хочет зарабатывать тысячу фунтов в  год. Когда же добился такого
заработка, то тотчас удвоил намеченную им себе цифру. Но когда и этот предел
был достигнут, он им не  удовольствовался. И так продолжалось  все время. Он
хотел все большего и большего. Это в конце концов погубило бы его.
     Он посмотрел украдкой на Кристин. Как она, должно быть, страдала по его
вине! Но если он нуждался в подтверждении того, что он теперь принял здравое
решение, ему стоило только посмотреть на ее преображенное, сияющее лицо. Оно
больше не было красиво, потому что на нем  был след жизненных тревог: темные
круги под глазами, легкая впалость щек, когда-то таких крепких и румяных. Но
это лицо  всегда  оставалось ясным  и  правдивым. А  оживление,  которым оно
горело  теперь, было так трогательно-прекрасно, что  новый  взрыв  раскаяния
больно ударил Эндрью по сердцу. Он поклялся себе, что никогда в жизни больше
ничем не огорчит Кристин.
     Они приехали в Викем около трех часов, направились вверх по проселочной
дороге,  которая шла по гребню  гор за Лэси-Грин.  Санаторий  "Бельвью"  был
расположен в очень  живописном месте, на небольшом  плоскогорье, несмотря на
то, что с севера его защищали горы, отсюда открывался вид на обе долины.
     Стилмен принял их сердечно. Этот  сдержанный, замкнутый  человек  редко
выражал энтузиазм,  но в доказательство того, что приезд Эндрью ему приятен,
он показал им свое создание во всей его красоте.
     Санаторий был небольшой, но, несомненно,  образцовый. Два боковых крыла
соединялись  средним  зданием, где  помещалось управление.  Над вестибюлем и
конторой расположен был богато оборудованный  лечебный  кабинет, южная стена
которого  вся была из  специального стекла. Такое  же стекло  было  во  всех
окнах; отопление и вентиляция представляли собой последнее слово техники.
     Обходя    здание,    Эндрью    невольно    сравнивал    его    новейшие
усовершенствования  с  ветхими,  построенными  сотни лет  назад  лондонскими
больницами  и  теми  старыми,  плохо оборудованными жилыми  домами,  которые
изображали собой санатории и лечебницы.
     Показав  все  гостям,  Стилмен  угостил  их  чаем.  И  за  чаем  Эндрью
стремительно изложил свою просьбу.
     - Я терпеть не могу беспокоить людей просьбами, мистер Стилмен (Кристин
не могла не улыбнуться, услышав эту почти забытую фразу), но мне бы хотелось
знать, не можете ли вы  поместить здесь одну мою больную.  Начальная  стадия
туберкулеза. Вероятно, потребуется пневмоторакс. Видите ли,  это  дочь моего
большого приятеля, дантиста, и там, где я ее устроил, она не поправляется.
     Что-то вроде улыбки засветилось в бледноголубых глазах Стилмена.
     -  Неужели  вы хотите  направить  ко мне свою  пациентку? <b>Здешние</b> врачи
этого не  делают,  не в  пример их американским коллегам. Вы  забываете, что
здесь я шарлатан, открывший мнимый  санаторий, что-то вроде знахаря, который
заставляет своих  больных  ходить  босиком по росе, а на  завтрак  есть одну
только тертую морковь.
     Но Эндрью не улыбнулся.
     -  Я вовсе не  шучу, мистер Стилмен. Я очень серьезно прошу вас об этой
девушке. Я... я очень за нее тревожусь.
     -  Но боюсь, что у  нас все  занято, мой друг. Несмотря на антипатию ко
мне  вашей  медицинской братии,  у  меня имеется  длинный  список  ожидающих
очереди. Странно, - Стилмен, наконец, спокойно усмехнулся: - люди, не слушая
докторов, желают у меня лечиться.
     - Жаль, - пробормотал Эндрью,  для которого отказ  Стилмена был большим
разочарованием.  - А я надеялся...  Если бы я мог поместить  здесь Мэри, это
было бы для  меня большим  облегчением. Здесь у  вас лучшее во  всей  Англии
место для лечения. Я не льщу,  а говорю то, что знаю. Как  подумаю  об  этой
старой палате  в  больнице  Виктории, где она теперь  лежит и  слушает,  как
тараканы скребутся за панелями...
     Стилмен наклонился  вперед и взял с тарелки, стоявшей перед ним, тонкий
сэндвич  с  огурцом.  У  него была  своеобразная,  почти  брезгливая  манера
дотрагиваться до вещей,  как  будто он только что  самым тщательным  образом
вымыл руки и боялся их запачкать.
     -О! Вы,  кажется, ударились, в иронию...  Нет, нет,  мне  не следовало,
конечно, говорить  с вами  таким образом. Вы  огорчены, я это вижу.  И я вам
помогу. Хотя вы и врач, я приму  вашу  больную. -  У Стилмена дрогнули губы,
когда он увидел выражение лица  Эндрью. - Вы видите, я великодушен. Я, когда
это нужно, не отказываюсь иметь дело с людьми вашей профессии. Почему  вы не
смеетесь  моей шутке? Ну, хорошо. Хотя вы  и  лишены чувства юмора, вы много
просвещеннее, чем большинство  ваших  коллег. Сейчас  подумаем, как быть. На
этой неделе у меня нет свободных комнат.
     Привезите свою  больную в  среду на  будущей  неделе, и  я  вам  обещаю
сделать для нее, что могу.
     Эндрью даже покраснел от радости.
     - Я... я не знаю, как вас и благодарить.
     -  Так и не благодарите. И  не  будьте слишком вежливы.  Вы  мне больше
нравитесь, когда у вас такой  вид,  как будто  вы  сейчас начнете  швырять в
людей  чем  попало.  А что, миссис  Мэнсон,  он  когда-нибудь  швыряет в вас
посудой?  У меня  есть в Америке один большой приятель, владелец шестнадцати
газет, так он  всякий  раз, когда  выходит  из себя, разбивает  пятицентовую
тарелку. Ну, и однажды случилось, что...
     - Стилмен начал рассказывать  длинную и,  по мнению  Эндрью,  ничуть не
занимательную историю.
     Когда они ехали домой по вечерней прохладе, Эндрью сказал Кристин:
     - Ну, по  крайней мере, одно дело  улажено, Крис, с  моей души свалился
большой камень.  Я убежден,  что  здесь  самое подходящее  место  для  Мэри.
Молодец этот Стилмен! Он мне страшно нравится. На вид невзрачен, но внутри -
закаленная сталь. А интересно, могли бы мы - Гоуп, Денни и я - открыть такую
клинику  в  миниатюре? Безумная  мечта,  да? Но знаешь,  что мне приходит  в
голову?  Если Денни и  Гоуп  согласятся  работать  со мной  и  мы  махнем  в
провинцию, мы можем устроиться вблизи одного  из угольных районов, и я опять
займусь своими исследованиями. Как ты думаешь, Крис?
     Вместо   ответа  она  наклонилась   к  нему   и,  угрожая  общественной
безопасности на проезжей дороге, крепко его поцеловала.

        XVIII

     На другой день  Эндрью встал  рано, основательно  выспавшись, бодрый  и
хорошо  настроенный.  Сразу  позвонил  по  телефону  в  посредническое  бюро
Фульджер  и Тернер на  Эдем-стрит и поручил им продать  его практику. Мистер
Джеральд Тернер, глава этой давно существующей фирмы, сам подошел к телефону
и  в  ответ  на  просьбу Эндрью  сразу же приехал  на Чесборо-террас.  После
внимательного просмотра книги доходов, продолжавшегося все утро,  он  уверил
Эндрью,  что его  практику можно  будет продать очень  скоро,  без  малейших
затруднений.
     - Разумеется,  доктор, нам в объявлениях надо будет указать причину,  -
добавил мистер Тернер, постукивая по зубам наконечником своего карандаша.  -
Каждый  покупатель непременно подумает: отчего врач  отказывается  от такого
золотого  дна?  Я уже  давно нигде не  встречал  таких  больших  поступлений
наличными деньгами. Так что же мы напишем? Продается по случаю болезни?
     - Нет, -  резко возразил  Эндрью.  -  Сообщите  правду. Напишите, -  он
запнулся, - ну, напишите, что по личным обстоятельствам.
     - Очень хорошо, доктор. - И мистер Джеральд Тернер записал на черновике
объявления:  "передается  по  причинам  чисто  личного свойства,  не имеющим
ничего общего с практикой".
     В заключение Эндрью сказал:
     -  И помните, я не  требую целого состояния за это  - только  приличную
цену.
     За  завтраком Кристин отдала ему две телеграммы. Он  просил  и  Денни и
Гоупа телеграфировать в ответ на письма, посланные им накануне.
     В  первой телеграмме,  от Денни,  было сказано только: "Убедили.  Ждите
меня завтра вечером".
     Вторая была написана в типичном для Гоупа легком тоне:
     "С  какой  стати  я  должен  всю  жизнь  проводить  среди  сумасшедших?
Провинциальные  города  Англии  -  это трактиры, соборы  и  свиные рынки. Вы
говорите - лаборатория? Подписано: Негодующий налогоплательщик".
     После  завтрака Эндрью поехал в больницу Виктории. Так рано Сороугуд  в
палате не  бывал, но это как раз и было Эндрью  на  руку. Он хотел  избежать
шума и неприятностей, меньше всего  ему хотелось огорчить старшего товарища,
который,  при всем  своем  упрямстве  и  отсталости, всегда относился к нему
хорошо.
     Сев у постели Мэри, он тихонько изложил ей свое намерение.
     - Прежде всего, я виноват перед вами, -  он ласково погладил ее руку. -
Мне  следовало  предвидеть,  что эта больница для вас не  вполне  подходящее
место. "Бельвью"  совсем другое  дело, Мэри. Но здесь  все были к вам  очень
добры, и  не  стоит  их  обижать.  Вы  просто  заявите, что хотите  в  среду
выписаться. Если  вам неприятно самой это сделать,  я устрою так, чтобы  Кон
написал сюда, что  просит отправить вас домой.  Это  будет легко, потому что
здесь всегда столько людей ждут свободной  койки. И в среду я сам отвезу вас
в своем  автомобиле в  "Бельвью".  Со  мной будет сиделка и все,  что нужно.
Ничего не может быть проще и лучше для вас.
     Он  возвратился домой  с сознанием,  что еще  кое-что сделано,  что  он
начинает наводить порядок  в своей жизни. Вечером на приеме  он начал сурово
отделываться  от  пациентов-хроников,  безжалостно  разрушая чары,  которыми
удерживал их раньше. За час он доброму десятку человек объявил твердо:
     - Сегодня ваш  последний  визит. Вы  давно ходите ко  мне, и вам теперь
гораздо лучше. Не следует постоянно принимать лекарства.
     Покончив с этим, он испытал большое облегчение. Честно и прямо говорить
людям то, что думаешь,  было для него  роскошью, в которой он так долго себе
отказывал. Он прибежал к Кристин, как мальчик.
     -  Теперь я  уже  чувствую себя  в меньшей степени торгашом. -  И вдруг
простонал: - Боже, как  я мог сказать это! Я забыл, что случилось... забыл о
Видлере... обо всем, что я наделал!
     В эту минуту раздался телефонный  звонок.  Кристин пошла к телефону,  и
ему  показалось,  что  она  очень долго  там  оставалась  и  что,  когда она
вернулась, у нее было странное, натянутое выражение лица.
     - Тебя зовут к телефону.
     - Кто?
     И  вдруг он  понял,  что это  Франсиз Лоренс. В комнате некоторое время
царило молчание. Затем он торопливо произнес:
     - Скажи ей, что  меня нет дома. Скажи, что я уехал... Нет, погоди! - Он
сделал резкое движение к двери. - Я сам с ней поговорю.
     Через пять минут он воротился и застал Кристин за работой  в ее любимом
углу,  где было светлее. Он украдкой  посмотрел на нее,  потом  отвел глаза,
подошел к окну и остановился, хмуро глядя на улицу и засунув руки в карманы.
Спокойное   звяканье   спиц  Кристин   заставляло   его   чувствовать   себя
невообразимым  глупцом, жалким псом, который  виновато приполз домой, поджав
хвост, весь  в  грязи после  непозволительного  приключения. Наконец  он  не
выдержал. Продолжая стоять спиной к Кристин, сказал:
     - С этим тоже кончено.  Может быть, тебе интересно будет знать, что тут
виновато  только  мое  глупое тщеславие...  и расчетливый эгоизм. А  любил я
всегда только тебя. -  Он вдруг заскрипел зубами.  - О, будь я проклят, ведь
это я один во всем  виноват! Эти  люди  другой  жизни не знают,  а я знал. Я
слишком легко отделался, слишком легко.  Но,  послушай: я только  что заодно
уже позвонил Ле-Рою.  Кремо-продукты меня больше не интересуют. Я покончил и
с этим тоже, Крис. И постараюсь впредь держаться от таких людей подальше.
     Кристин не отвечала, но спицы щелкали в тишине комнаты весело и быстро.
Долго Эндрью  стоял так, пристыженный, глядя в окно на  уличное движение, на
огни, вспыхивавшие в летнем мраке. Когда  он, наконец, отвернулся  от  окна,
сгущавшиеся сумерки уже успели заползти в  комнату.  А Кристин все сидела  в
углу, почти невидимая в окутанном тенями  кресле, маленькая, легкая фигурка,
склонившаяся над вязаньем.
     Этой  ночью Эндрью  проснулся  весь  в  поту,  в тревоге и инстинктивно
потянулся к Кристин, еще не придя в себя от снившихся ему ужасов.
     - Где ты, Крис? Мне так совестно. Мне ужасно совестно. Я буду изо  всех
сил стараться  не обижать тебя больше. - Потом, успокоенный, уже полусонный:
- Когда продадим все здесь, устроим себе каникулы. О  боже! Нервы мои никуда
не годятся. И подумать только, что я когда-то называл тебя неврастеничкой!..
Когда мы поселимся где-нибудь в новом месте, Крис, у тебя будет сад. Я знаю,
как ты это любишь. Помнишь... помнишь "Вейл Вью", Крис?
     Наутро  он принес ей большой букет хризантем. Со всей прежней пылкостью
он старался доказать  ей свою любовь -  не той хвастливой щедростью, которая
была ей ненавистна (воспоминание  о завтраке  в "Плаза" до сих пор приводило
ее в содрогание), а скромными знаками внимания.
     Когда он пришел домой к чаю  с тем именно пирожным, которое она любила,
и в  довершение  всего еще молча принес  ей  из  шкафа в  конце  коридора ее
домашние туфли, Кристин, хмурясь, мягко запротестовала:
     - Не надо, милый, не надо, - я боюсь, что наступит расплата за счастье.
Через  неделю ты  будешь  рвать  на себе  волосы и  вымещать на  мне  плохое
настроение, как бывало в старые времена.
     - Крис! - воскликнул Эндрью, больно задетый. - Неужели ты не понимаешь,
что теперь все по-другому? Отныне я начинаю искупать свою вину перед тобою.
     - Хорошо,  хорошо, милый. - Она, смеясь, отерла глаза.  Затем сказала с
неожиданной силой, которой он никогда в ней не подозревал:
     - Мне  ничего  не надо, только  бы  мы были в м е с т е. Мне не  нужно,
чтобы ты ухаживал за мной. Все, чего я прошу, - это, чтобы ты не ухаживал за
другими.
     В этот  вечер приехал Денни, как и  обещал, к ужину. Он привез вести от
Гоупа, который звонил  ему  из Кембриджа,  что сегодня не  может  приехать в
Лондон.
     -  Говорит, что его  задерживают  дела,  - пояснил  Денни,  выколачивая
трубку. - Но  я  сильно  подозреваю,  что  наш друг Гоуп  в ближайшее  время
женится. Романтическое событие - спаривание бактериолога!
     - А  говорил он что-нибудь  относительно  моей идеи?  - спросил  Эндрью
быстро.
     - Да, он увлечен  ею. Но это неважно, все равно мы бы могли его забрать
с собой. И я тоже увлечен, должен  вам сказать. - Денни развернул салфетку и
принялся  за  салат. - Не могу понять, как это такой  замечательный план мог
родиться в вашей глупой голове. В особенности теперь. Ведь я воображал,  что
вы   окончательно   превратились  в   вест-эндского   торговца  мылом.   Ну,
рассказывайте?!
     Эндрью  стал рассказывать  подробно и  с  все  возрастающим увлечением.
Потом они обсудили,  как  практически осуществить  план. Неожиданно для себя
они поняли, что зашли далеко, когда Денни сказал:
     - По-моему, нам следует  выбрать не особенно большой город.  Так, тысяч
до двадцати жителей, - вот это  будет идеально. В  таком  городе мы разовьем
энергичную  деятельность. Посмотрите на  западную  часть  карты  центральных
графств.  Там  вы   найдете   десятки  промышленных  городов,  обслуживаемых
четырьмя-пятью врачами, которые под маской вежливости готовы перегрызть друг
другу   горло.  Там  какой-нибудь  добрый  старый  доктор  медицины  сегодня
выковыривает  половину  миндалины, завтра  намешивает  помои  под  названием
"mixtura alba". Вот там мы сможем показать, чего стоит наша идея  сообщества
специалистов. Мы не будем покупать практики. Мы просто явимся в город. Хотел
бы я видеть, какие скорчат мины все  эти доктора Брауны, Джонсы и Робинсоны.
Нам придется вытерпеть  целые  вагоны обид,  а чего доброго, и линчевать нас
могут... Нет, будем говорить серьезно: нам нужна центральная клиника, как вы
и  предполагали, и лаборатория для Гоупа. Пожалуй, не мешает завести  и пару
коек  наверху. Сначала  не  будем особенно  широко  развертывать дело, но  я
предчувствую, что  пустим крепкие корни.  -  Он вдруг поймал  сияющий взгляд
Кристин, которая сидела тут же  и слушала их разговор, и улыбнулся.  - А вы,
мэм, что думаете об этом? Безумие, нет?
     -  Да,  -  откликнулась она чуточку  хрипло.  -  Но  только  ради таких
безумств и стоит жить.
     - Вот это верно, Крис. Честное слово! Ради этого стоит жить.
     Эндрью стукнул кулаком по столу так, что подскочили ножи и вилки.
     -  План  хорош.  Но  главное -  идея,  которая в  нем воплощена.  Новое
толкование клятвы Гиппократа. Абсолютная верность науке. Никакого эмпиризма,
никаких избитых  методов, шаблонных лекарств, не  гнаться  за гонораром,  не
прописывать всякой патентованной дряни, не  ублажать ипохондриков, не... Ох,
ради  всего святого, дай попить!  Мои голосовые  связки  не выдерживают, тут
надо иметь барабан.
     Они разговаривали до часу ночи. Даже такого стоика, как Денни, заразило
пылкое  воодушевление Эндрью.  Последний поезд давно  ушел.  Эту  ночь Денни
ночевал  в  запасной комнате на  Чесборо-террас. И  на  утро  после завтрака
спешно умчался,  обещав снова приехать  в Лондон в  следующую  пятницу, а до
того  -  повидаться  с Гоупом и - последнее доказательство его энтузиазма  -
купить большую карту центральных графств.
     - Действует, Крис, действует! - торжествуя, крикнул Эндрью, возвращаясь
от двери. - Филипп весь загорелся. Он не говорит, но я вижу.
     В тот же  день  к ним обратились по  поводу продажи  практики.  Приехал
покупатель,  за  ним другие.  Джеральд Тернер  самолично являлся с  наиболее
солидными  претендентами.  Он обладал даром изысканного красноречия и пускал
его  в ход даже по поводу архитектуры гаража. В  понедельник приезжал дважды
доктор Ноэль Лори - утром один, а днем в сопровождении агента.  Потом Тернер
позвонил Эндрью и сказал любезно-конфиденциальным тоном:
     -  Доктор  Лори  заинтересован,   доктор,  сильно  заинтересован,  могу
сказать. Он  очень  настаивал,  чтобы  мы  не  продавали,  пока его  жена не
посмотрит дом. Она с детьми за городом и приедет в среду.
     В  среду Эндрью должен был отвезти  Мэри в "Бельвью", и он решил, что в
деле продажи можно положиться на Тернера. С  больницей все вышло так, как он
предполагал. Мэри должна была выйти в два часа. Он уговорился с миссис Шарп,
что она поедет с ними.
     Лил дождь, когда он в половине второго заехал на Уэлбек-стрит за миссис
Шарп. Она была в злобном настроении и, хотя и ожидала его, поехала неохотно.
Неустойчивость ее настроения в последнее  время  объяснялась предупреждением
Эндрью,  что в  конце  месяца он  вынужден будет отказаться от ее услуг. Она
очень сухо поздоровалась с ним и села в автомобиль.
     Все прошло гладко. Они  подъехали к больнице как раз  тогда, когда Мэри
прошла через  швейцарскую, и в одно  мгновение  она  уже сидела в автомобиле
рядом с Шарп, тепло укутанная  пледом, с горячей бутылкой у ног. Очень скоро
Эндрью пожалел,  что  взял  с  собой недобрую и подозрительную  миссис Шарп.
Очевидно, она  находила,  что  эта  поездка выходит  далеко  за  пределы  ее
обязанностей. Эндрью удивлялся про себя, как он  мог столько времени терпеть
у  себя  эту  особу. В половине  четвертого они  были уже в "Бельвью". Дождь
перестал, и,  когда они ехали по аллее к дому, сквозь тучи пробилось солнце.
Мэри, нагнувшись  вперед, нервно, немного испуганно присматривалась к месту,
от которого она теперь так много ожидала.
     Эндрью застал Стилмена в конторе.  Ему очень хотелось, чтобы тот  сразу
же  при нем посмотрел больную  и решил  вопрос  о  пневмотораксе, который не
давал  ему покоя.  За  папиросой и чашкой  кофе  он высказал  Стилмену  свое
желание.
     - Ладно,  -  кивнул тот головой. - Мы  с вами сейчас сходим наверх. - И
повел его в комнату Мэри.
     Она уже  лежала  в постели, бледная  от усталости, все  еще робевшая, и
смотрела, как миссис  Шарп в  глубине  комнаты складывала  ее  платье. Когда
Стилмен подошел к постели, она слегка вздрогнула.
     Он тщательно осмотрел  ее. Этот спокойный, безмолвный, в высшей степени
добросовестный  осмотр  был  для  Эндрью  откровением.  Стилмен  не  ублажал
больного. Не принимал внушительного  вида. Он держал себя совсем не так, как
обычно  держат  себя врачи  у  постели  больного.  Он  походил  на  делового
человека, занятого  разборкой  испортившейся машины.  Он хотя  и пользовался
стетоскопом,  но больше всего  выстукивал пальцами, и  казалось, эти  ровные
тонкие пальцы знают правду о состоянии  живых,  дышащих,  невидимых легочных
клеток.
     Кончив осмотр, он ничего не сказал Мэри и вызвал Эндрью за дверь.
     -  Пневмоторакс, - сказал  он. - Тут сомнений быть не может. Это легкое
давно следовало  вывести из употребления. Я это сразу сделаю. Подите скажите
ей.
     Он пошел приготовить аппаратуру, а  Эндрью воротился в палату и сообщил
Мэри их решение. Он говорил со всей беспечностью, на какую был способен, тем
не менее Мэри заметно встревожилась.
     - А это <b>вы</b> мне будете  делать? - спросила она с беспокойством. - Мне бы
хотелось, чтобы вы!
     - Да это  такие пустяки, Мэри. Вы не почувствуете  ни  малейшей боли. Я
буду при этом. Буду помогать ему. И присмотрю, чтобы все было хорошо.
     Он  сначала хотел предоставить  Стилмену проделать одному всю процедуру
пневмоторакса.  Но Мэри была так нервна, так  трепетно цеплялась за него, и,
кроме того, он чувствовал себя ответственным за ее пребывание здесь. Поэтому
он пошел в операционную и предложил свои услуги Стилмену.
     Через  десять минут все было подготовлено. Когда Мэри  привезли, Эндрью
сделал  ей местную анестезию.  Потом стал у  манометра, а Стилмен ловко ввел
иглу, регулируя в то же время струю стерильного азота, впускаемого в плевру.
Аппарат у Стилмена был замечательный, и сам Стилмен бесспорно мастер  своего
дела.  Он  очень  умело действовал канюлей (<i>кран, на который насажена игла</i>),
двигая  ее  вперед,  и, устремив  глаза на  манометр, ожидал  окончательного
"скачка", который возвестит о проколе пристеночной плевры.  У  него был свой
собственный метод предупреждения эмфиземы.
     После первого сильного волнения  страх  Мэри постепенно рассеялся.  Она
все  с  большим  доверием  позволяла  все проделывать над собой  и  в  конце
улыбнулась Эндрью,  совсем уже успокоенная. Когда  ее привезли  обратно в ее
комнату, она сказала:
     - Вы были правы. Это пустяк. Как будто мне ничего не делали.
     -  Ничего? - Эндрью  поднял одну бровь, потом засмеялся. - Вот как надо
делать операции - без суеты,  чтобы у человека не было  ощущения,  что с ним
происходит  что-то страшное.  Хорошо, если бы  все  операции  можно было так
проделывать. Ну,  как бы там ни  было, а мы ваше легкое  сдавили, теперь оно
отдохнет. А когда опять начнет дышать, поверьте мне, оно будет здорово.
     Глаза  Мэри  остановились   на  нем,  потом,  оглядев  уютную  комнату,
устремились в окно, из которого открывался вид на долину.
     -  А  мне тут  нравится... Он не старается быть ласковым,  этот  мистер
Стилмен, но чувствуется, что он славный. Как вы думаете, можно мне попросить
чаю?

        XIX

     Было  уже  около  семи часов,  когда  Эндрью  уехал  из  "Бельвью".  Он
задержался дольше, чем думал,  разговаривая со Стилменом на  низкой веранде,
наслаждаясь   прохладой  и  спокойной  беседой.  Уезжал  он  с  удивительным
ощущением  ясного  спокойствия.  Этим  он  обязан  был  Стилмену Обаяние его
личности,  его уравновешенность, его равнодушие к обыденным  сторонам  жизни
благотворно  влияли на  бурную  натуру  Эндрью.  Кроме  того,  теперь он был
спокоен за Мэри. Своему первому шагу - слишком поспешному отправлению  ее  в
устаревшую больницу  - он противопоставил  все то, что сделано было для  нее
сегодня. Это трудно было организовать, стоило ему больших хлопот. Хотя он не
говорил со Стилменом относительно платы, он понимал, что цены "Бельвью" Кону
не по  карману  и,  следовательно,  уплатить  придется ему, но все это  были
мелочи по сравнению с наполнявшим  его чудесным сознанием победы. Впервые за
много месяцев он чувствовал, что  сделал сегодня нечто настоящее.  Это  было
начало искупления.
     Он  ехал медленно,  наслаждаясь вечерней тишиной.  Миссис  Шарп  сидела
позади, но молчала и, занятый  своими мыслями,  он почти забыл о ней.  Когда
они  приехали  в  Лондон,  он  вспомнил о ней, спросил, куда ее  отвезти, и,
получив ответ,  высадил ее на Ноттинг-хиллской станции  подземки. Он рад был
избавиться  от  этой  женщины. Она хорошо  знала  свое  дело,  но у  нее был
несчастный характер. И к Эндрью она всегда питала антипатию. Он решил завтра
отослать ей по почте месячное жалованье, чтобы больше ее не видеть.
     Когда   он  добрался  до  Педдингтонской  улицы,   настроение   у  него
изменилось.  Ему всегда  тяжело  было  проходить мимо лавки Видлера. Уголком
глаза он видел вывеску "Акц. о-во "Обновление". Один из подмастерьев опускал
железные шторы. В этом простом  действии Эндрью увидел что-то символическое,
дрожь  пробежала по  его телу. Угнетенный, приехал он на  Чесборо-террас  и,
поставив автомобиль в гараж, вошел в дом со странной тяжестью на сердце.
     Кристин весело выбежала в переднюю к нему навстречу.  Глаза ее сияли от
радости.
     - Продано! - объявила она. - Продано все целиком. Они тебя ждали, ждали
- только недавно ушли. Доктор и миссис Лори. Он так взволновался оттого, что
ты опоздал на  прием, и  сам стал принимать  больных,  - добавила Кристин со
смехом. - Потом я их накормила ужином. Мы поболтали.  Я заметила, что миссис
Лори втайне беспокоится,  не  случилось ли с тобой несчастье,  и тоже начала
тревожиться. Наконец-то ты здесь, милый! Он просил  тебя прийти в  контору к
мистеру Тернеру  в одиннадцать часов,  чтобы подписать контракт. И... да, он
дал мистеру Тернеру задаток.
     Эндрью  прошел за ней в  столовую,  где со  стола  уже было убрано. Он,
разумеется, был  доволен, что практика продана, но сейчас не  ощутил никакой
особенной радости.
     - Это  отлично,  правда,  что все  так скоро  устроилось, -  продолжала
Кристин.  - Не думаю, чтобы  Лори  тебя задержал здесь надолго. Я  тут, пока
тебя не было, размечталась о том, как хорошо было бы опять поехать ненадолго
в  Валь-Андрэ,  раньше, чем  ты начнешь  работать  в  новом  месте! Там  так
красиво, помнишь, милый... И мы чудесно провели тогда время. - Она замолчала
и поглядела на него. - Да что это с тобой, Эндрью?
     -  Ничего, право,  - улыбнулся он ей,  садясь  за стол. -  Просто устал
немного. Вероятно, оттого, что не обедал...
     -  Что! - вскрикнула она  в ужасе.  -  А  я была  уверена, что ты перед
отъездом  пообедаешь  в  "Бельвью".  - Она  оглядела стол. - И все убрала  и
отпустила миссис Беннет в кино.
     - Это пустяки.
     - Как  так пустяки? Неудивительно, что ты не запрыгал от радости, когда
я тебе сказала  о продаже.  Ну,  посиди минутку, я  принесу тебе чего-нибудь
поесть.  Чего   бы  тебе  хотелось?  Я  могу  разогреть  суп...  или  хочешь
яичницу-болтунью? Скажи, что тебе приготовить.
     Эндрью подумал.
     - Пожалуй, яичницу, Крис. Но ты не хлопочи! Ну,  хорошо, пускай яичницу
и кусочек сыра.
     Она мигом воротилась с подносом, на котором стояла тарелка  с яичницей,
стакан  сельдерейного  сока, хлеб,  печенье  и закрытая тарелка,  на которой
обычно  лежал сыр. Поставив  поднос на  стол, принесла  еще  бутылку  эля из
буфета.
     Пока Эндрью ел, она заботливо смотрела на него. Улыбнулась.
     -  Знаешь,  милый,  я  всегда думала: если бы мы жили  на Сифен-роу,  в
квартирке из  спальни  и кухни, мы бы отлично  там себя чувствовали. Богатая
жизнь  нам не  в  пользу. Теперь,  когда  мне  предстоит опять  стать  женой
рабочего человека, я ужасно счастлива.
     Эндрью продолжал  трудиться над яичницей. Утолив  голод,  он чувствовал
себя лучше.
     - Знаешь,  милый, -  продолжала Кристин, сидя в своей любимой  позе,  -
опершись подбородком  на  руки,  - я  столько передумала за  последние  дни!
Раньше у меня голова не работала, все  внутри точно было наглухо заперто. Но
с тех пор как мы вместе, с тех пор  как мы опять  стали прежними, все как-то
прояснилось у меня в мыслях. Знаешь: только то,  что достается  нам  тяжело,
после  борьбы,  становится дорого по-настоящему.  А то, что просто  падает в
руки, не  дает удовлетворения. Помнишь нашу жизнь  в Эберло (я  сегодня весь
день не переставала  о ней думать), когда нам приходилось так трудно? Теперь
я предчувствую, что та же жизнь начнется для нас снова. Для нее мы с тобой и
созданы, милый. В этом - мы! И до чего же я счастлива, что мы так будем жить
с тобой.
     Он поднял на нее глаза.
     - Ты в самом деле счастлива, Крис?
     Она коснулась губами его щеки.
     - Никогда в жизни не была счастливее, чем сейчас.
     Наступило  молчание.  Эндрью намазал маслом  бисквит  и  поднял  крышку
блюда,  чтобы отрезать  себе  сыру.  Но на  блюде  оказался не  его  любимый
липтауэрский,  а  засохший кусочек  чедерского сыра,  который  миссис Беннет
употребляла для стряпни. Увидев это, Кристин покаянно охнула.
     - Ох, я забыла сегодня зайти к фрау Шмидт!
     - Да ну, пустяки, Крис, и этот хорош.
     - Нет, не хорош. - Она схватила  блюдо раньше, чем он успел дотронуться
до сыра. - Я тут размечталась, как сентиментальная  школьница,  вместо того,
чтобы  накормить  тебя обедом, когда ты пришел усталый.  Голодом тебя  морю!
Хорошая жена для рабочего человека,  нечего сказать! - Она вскочила, бросила
взгляд на часы. - Я еще успею добежать до лавки раньше, чем она закроется.
     - Да не стоит, Крис...
     - Нет, пожалуйста, милый, не  мешай, - весело отмахнулась она. - Я хочу
это сделать. Хочу, потому что ты любишь сыр фрау Шмидт... а я люблю тебя.
     И,  раньше  чем  Эндрью  успел  что-нибудь возразить, она  выбежала  из
столовой. Он слышал ее быстрые шаги в передней, легкий стук двери  на улицу.
В глазах его все еще светилась улыбка,  - это было так похоже на Кристин. Он
намазал  маслом  второй бисквит,  ожидая появления  знаменитого "Липтауэра",
ожидая возвращения Кристин.
     В доме стояла полная  тишина:  "Флорри спит  внизу, - подумал  он,  - а
миссис Беннет  ушла  в кино..."  Он был рад, что миссис Беннет едет вместе с
ними... Стилмен сегодня был великолепен. Теперь Мэри будет здорова, бодра  и
свежа, как дождик... а дождик  славно освежил все сегодня, было так  приятно
возвращаться полями,  тихо  и прохладно.  Слава богу, у Кристин  скоро опять
будет сад... Пускай  пятерка докторов в каком-нибудь городишке линчует его и
Денни, и Гоупа, а у Крис должен быть сад!
     Он  рассеянно  начал есть один  из намазанных бисквитов. Подумал, что у
него пропадет аппетит,  если она не вернется скоро. Наверное, болтает с фрау
Шмидт.  Добрая старая фрау... Первых  пациентов послала ему она. Если  бы он
после  этого  вел  себя, как порядочный человек, вместо  того, чтобы...  ну,
ладно, это позади, слава богу!
     Они снова вместе,  Кристин и  он, и счастливее,  чем когда-либо.  Каким
блаженством было услышать это от нее минуту назад!.. Он закурил папиросу.
     Вдруг у  двери раздался  резкий  звонок.  Эндрью  поднял глаза, отложил
папиросу и вышел в переднюю. Звонок успели дернуть вторично.
     Он отпер дверь.
     Тотчас же он увидел  суматоху на улице, толпу народа на мостовой, лица,
головы, точно вотканные в темноту. Но, раньше чем он успел вглядеться в этот
сложный узор,  полисмен,  позвонивший  у  дверей, встал  перед  ним  неясной
громадой. Это  был Струзерс, его старый приятель из Файва, постовой. Странно
белели в темноте его широко открытые глаза.
     - Доктор, - сказал он чуть слышно, с  трудом, как человек, запыхавшийся
от  быстрого  бега.  -  Ваша жена пострадала. Она бежала...  Ох,  господи!..
выбежала из лавки - и угодила прямо под автобус.
     Большая  ледяная рука сжала ему сердце. Раньше чем он успел опомниться,
улица надвинулась  на него.  Внезапно передняя наполнилась людьми.  Плачущая
фрау Шмидт, кондуктор автобуса, второй  полисмен, какие-то  чужие люди,  все
напирали, оттесняя его  назад,  в кабинет.  А затем сквозь толпу двое мужчин
пронесли тело  его Кристин. Голова  на тонкой белой шее запрокинулась назад.
На левой руке все еще висел на веревочке, обмотанной вокруг пальцев, пакетик
от фрау Шмидт. Ее положили на высокую кушетку в кабинете.
     Она была мертва.

        XX

     Он  был  совершенно  убит  и много дней  точно  не в своем уме.  Бывали
проблески сознания, когда он замечал Денни, миссис  Беннет, а  раз или два -
Гоупа. Но все остальное  время он жил, выполняя то, что от него требовалось,
весь уйдя в себя,  в один бесконечный кошмар отчаяния. Его истерзанные нервы
обостряли  безмерность утраты, жуть раскаяния, болезненный бред, от которого
он просыпался весь в поту, с криком ужаса.
     Он   смутно   помнил   допрос,   следствие,  проведенное   без   лишних
формальностей, показания свидетелей, такие обстоятельные, такие ненужные. Он
неподвижно смотрел на приземистую фигуру фрау Шмидт, по пухлым щекам которой
слезы текли и текли без конца.
     - Она смеялась,  все  время  смеялась, когда пришла  ко  мне  в  лавку.
"Скорее,  пожалуйста,  -  твердила  она  мне,  - я не  хочу заставлять  мужа
ждать..."
     Услышав,  что  следователь  выражает  ему  сочувствие по поводу  тяжкой
утраты, он понял, что процедура окончена. Машинально встал, потом, очнувшись
на минуту, увидел  себя  на  улице  идущим  рядом  с Денни  по  серым камням
тротуара.
     Он  не  знал, кто и  как позаботился  о похоронах, все  прошло каким-то
непонятным, таинственным образом, без участия его сознания. Когда он ехал на
кладбище Кензал-Грин, мысли его  разбегались, метались  туда, сюда,  уходили
назад  в далекое прошлое. Стоя  на унылом, грязном  кладбище,  он  вспоминал
простор овеянных ветром горных лугов за "Вейл Вью",  где носились,  разметав
спутанные  гривы, маленькие горные пони. Кристин  любила гулять там, любила,
когда свежий  ветер ласкал ей щеки. А теперь она будет лежать на этом унылом
и грязном городском кладбище.
     Вечером, в безумной муке, он пробовал напиться до бесчувствия. Но виски
как будто еще сильнее  растравило  в нем гнев  на себя.  Он до глубокой ночи
шагал из угла в угол, громко разговаривая сам с собою.
     - Ты думал, что  сможешь убежать  от этого! Думал, что уже убежал. Нет,
клянусь богом! Преступление  и наказание, преступление и  наказание за него!
Это ты виноват в ее смерти. Ты должен страдать.
     Он вышел на улицу, забыв  надеть шляпу, шатаясь,  и  безумными  глазами
уставился в  наглухо закрытые окна  лавки  Видлера.  Потом воротился в  дом,
лепеча сквозь  горькие  пьяные слезы: "С богом шутить нельзя!" - Это сказала
когда-то Крис. - "С богом шутить нельзя, мой милый".
     Спотыкаясь,  побрел наверх.  Постояв у дверей, вошел в спальню Кристин,
безмолвную, холодную, опустевшую. На туалетном столе  лежала  ее сумочка. Он
поднял  ее, прижал  к щеке,  потом открыл  неловкими пальцами. Внутри лежало
немного серебра и  медяков, маленький носовой платочек, счет от бакалейщика.
А в среднем отделении  - какие-то бумажки: выцвевшая моментальная фотография
его, Эндрью, снятая в Блэнелли, и (да, он узнал их сразу с  острой болью) те
записочки, что он получил  в Эберло к Рождеству вместе с подарками  от своих
пациентов.  "С  сердечной  благодарностью".  Так Кристин их хранила все  эти
годы!  Тяжкое рыдание  вырвалось  у  него. Он упал на  колени  у  постели  в
страстном отчаянии.
     Денни не мешал ему  пить. Эндрью казалось, что  Денни почти каждый день
бывал в  доме. Это  он делал не ради того, чтобы заменить Эндрью  на приеме,
так  как теперь больных принимал доктор Лори. Лори жил пока где-то в  другом
месте, но приходил на амбулаторный прием и ездил по визитам. А Эндрью ничего
не знал, не хотел знать о том, что происходило вокруг  него.  Он прятался от
Лори. Нервы  его  были вконец разбиты. Звонок  у  двери заставлял его сердце
бешено колотиться. При внезапном звуке чьих-либо шагов у него потели ладони.
Он  сидел у себя в комнате наверху, комкая в руках  носовой  платок, вытирая
время  от  времени мокрые  ладони,  тупо глядя в  огонь,  зная,  что,  когда
наступит ночь, его ждет призрак бессонницы.
     В таком  состоянии  находился Эндрью, когда однажды  утром к нему вошел
Денни и сказал:
     - Слава богу, наконец-то я свободен. Теперь мы можем уехать.
     Эндрью и  не пробовал  отказываться: способность  к сопротивлению в нем
была окончательно сломлена. Он даже не спросил, куда  они едут. В молчаливой
апатии  наблюдал, как Денни укладывал его чемодан. Через час они уже были на
пути к Педдингтонскому вокзалу.
     Они ехали целый день через юго-западные графства, пересели  в Нью-Порте
и  направились дальше, через  Монмаусшир. В Эбергени  сошли  с поезда,  и  у
вокзала Денни нанял автомобиль. Когда они  выбрались из города  и ехали мимо
реки  Аск,  через  поля  и  леса,  пестревшие пышными красками  осени, Денни
промолвил:
     -  Мы  едем  в  одно  местечко,  куда  я  когда-то  ездил  удить  рыбу.
Лантонийское аббатство. Я думаю, оно нам подойдет.
     Сетью  проселочных  дорог,  окаймленных  орешником,  они к  шести часам
вечера добрались до места.  На покрытом  густым  зеленым дерном лугу  стояли
развалины  монастыря,  гладкие серые  камни. Кое-где высились уцелевшие  еще
монастырские  своды.  А  рядом  -  гостиница,  вся  построенная  из   камней
обрушившихся стен. Успокоительно журчал протекавший  неподалеку ручей. Дымок
от горящего дерева ровной синей лентой поднимался в тихом вечернем воздухе.
     На  другое утро Денни  потащил  Эндрью на  прогулку.  День был сухой  и
звенящий, но Эндрью  ослабел  от бессонной ночи, его вялые мускулы  изменили
ему на первом  же подъеме в  гору, и  он захотел вернуться назад после того,
как они прошли совсем небольшое расстояние.  Однако Денни  был неумолим.  Он
заставил Эндрью в этот день пройти восемь миль, на  следующий день - десять.
К концу недели они  уже делали по двадцати миль в день, и Эндрью, добравшись
к вечеру до своей комнаты, сразу валился на постель и засыпал.
     Здесь  их  никто не  беспокоил.  В  поселке  осталось только  несколько
рыбаков, так как сезон ловли  форели  уже  кончался.  Они обедали  в  бывшей
трапезной  с каменным  полом,  за  длинным  дубовым  столом, перед  открытым
очагом, в котором трещали поленья. Кормили их просто, но вкусно.
     Во  время  прогулок  они  не   разговаривали.  Часто   за  целый   день
перекидывались  только двумя-тремя  словами.  Вначале  Эндрью совершенно  не
замечал местности, по которой  они бродили. Но шли дни, и красота этих лесов
и рек, извилистой цепи холмов, поросших папоротником, мало-помалу, незаметно
проникала в его онемелую душу.
     Выздоровление его шло нельзя сказать, чтобы с  поразительной быстротой,
однако к концу первого месяца он уже легко переносил длительные  прогулки, к
нему вернулись нормальный аппетит и сон, он  каждое утро купался в  холодной
воде  и  без  страха  смотрел  в  лицо  будущему.  Он  видел,  что  для  его
выздоровления нельзя было выбрать лучшего места, чем этот уединенный уголок,
лучшего  средства,  чем этот спартанский  образ жизни.  Когда первые  морозы
крепко сковали землю, он ощутил в крови инстинктивную радость.
     И неожиданно он начал разговаривать с Денни.  Вначале их разговоры были
отрывочны, несвязны.  Душа Эндрью,  подобно  атлету,  проделывающему простые
упражнения  перед  большим выступлением,  осторожно  возвращалась  к  жизни.
Незаметным для себя образом он узнавал от Денни о ходе событий.
     Практика его была продана  доктору Лори, правда, не за ту цену, которую
назначил  сперва Тернер (так  как после  всего  случившегося  Эндрью не  мог
ввести  нового  врача  в курс  дела и рекомендовать  больным), но за  сумму,
довольно близкую к ней. Гоуп, наконец, закончил свой стаж и уехал к родным в
Бирмингам. Денни тоже был свободен. Он отказался от  места перед  отъездом в
Лантони. Вывод напрашивался сам собой. И Эндрью вдруг поднял голову.
     - К началу года я должен снова стать работоспособным.
     Теперь они с Денни начали уже говорить об этом серьезно, и через неделю
от упорного безучастия Эндрью не осталось и  следа. Ему  казалось странным и
печальным,  что душа  человека способна оправиться  от  такого  смертельного
удара, как тот, который поразил его. Но выздоровление было налицо, надо было
с этим мириться. Сначала он брел вслед за Денни со стоическим равнодушием ко
всему  окружающему, как хорошо  действующий автомат. Теперь он  с  настоящей
жадностью вдыхал резкий воздух холмов, сбивал палкой папоротник, брал из рук
Денни  свою  корреспонденцию  и  ругал  почту,  если  вовремя  не  приходила
"Медицинская газета".
     По вечерам они с Денни погружались  в изучение большой карты. С помощью
справочника  они  составили  список  городов,  потом, постепенно вычеркивая,
оставили  только  восемь названий. Два города из  этих восьми  находились  в
Стаффордшире, три - в Нортемптоншире, и три - в Уорвикшире.
     В  следующий понедельник Денни уехал и пробыл  в  отсутствии неделю. За
эти семь дней  Эндрью почувствовал, что к нему быстро  возвращается  прежняя
потребность  работать, делать  свое  собственное,  настоящее  дело  вместе с
Гоупом и Денни. Им овладело громадное нетерпение. В субботу он прошел пешком
всю  дорогу до Эбергени, чтобы встретить поезд  - последний на  этой неделе.
Денни  не приехал.  Возвращаясь  домой  разочарованный,  так как  предстояло
ожидать  еще  две  ночи  и  целый  день,  Эндрью неожиданно увидел  у  ворот
гостиницы маленький  темный форд. Он  ринулся  в  дом.  Здесь, в  освещенной
лампой  трапезной, сидели Денни и  Гоуп  за чаем и яичницей с ветчиной, а на
буфете стояли взбитые сливки и жестянки с компотом из персиков.
     Последние два дня они были совершенно одни в Лантони. Рассказ Филиппа о
его  поездке  был  вступлением  к  горячим  дебатам.  Снаружи ливень и  град
барабанили в стекла. Погода окончательно испортилась. Но им было все равно.
     Два  города  из  тех, где побывал Денни, -  Френтон  и Стенборо,  - как
выразился Гоуп, "созрели для медицинского  обслуживания". Это  были солидные
сельскохозяйственные центры, где  недавно  стала развиваться  новая  отрасль
промышленности.  В Стенборо  был только  что построен  завод  подшипников, в
Френтоне - большой сахарный завод. Население увеличивалось, на окраинах, как
грибы, вырастали  дома. Но  медицинское  обслуживание отставало.  В Френтоне
имелась  только сельская  больница,  в  Стенборо  -  не было  никакой.  Если
требовалась неотложная помощь, больных везли в Ковентри, за пятнадцать миль.
     Этих подробностей было достаточно, чтобы они насторожились, как собаки,
учуяв след. Но у  Денни были  в запасе еще более обнадеживающие сведения. Он
вытащил план Стенборо, вырванный из путеводителя, и сказал:
     - К сожалению,  не могу скрыть  от вас, что я стащил его из гостиницы в
Стенборо. Хорошее начало, а?
     - Живее!  -  нетерпеливо  перебил  его  Гоуп. -  Что означает вот  этот
крестик?
     - Это - рыночная площадь, - объяснял  Денни, когда все  трое склонились
над  планом.  -  По крайней мере,  она примыкает к рынку. Она в самом центре
города, высоко на холме,  и  оттуда  очень красивый  вид. Вам знакомы такого
рода  города: кольцо  домов,  лавок,  контор, особняки и старые,  много  лет
существующие  предприятия, архитектура, пожалуй, георгианская, низкие окна и
портики.  Самый главный  врач в городе  не человек, а настоящий  кит.  Я его
видел: внушительная багровая физиономия, вроде бараньей отбивной. У него два
помощника  и собственный дом на площади. - Денни говорил с мягкой иронией. -
А  как раз напротив, по другую сторону чудесного гранитного фонтана, посреди
площади,  стоят два  пустующих дома,  - большие комнаты, полы в исправности,
хороший фасад. И дома эти продаются. Я думаю...
     -  И  я  тоже, -  подхватил Гоуп,  не переводя дыхания, -  я  вам сразу
говорю, что мне  ничего  так не  хочется, как маленькой лаборатории напротив
этого фонтана.
     Они  продолжали  толковать  между   собой.   Денни  рассказывал  новые,
любопытные подробности.
     - Право,  - сказал он в  заключение, - мы все трое, должно быть, совсем
рехнулись.  Такие затеи  осуществляются с большим успехом в больших  городах
Америки, где все  великолепно организовано  и  имеются огромные капиталы. Но
тут - в Стенборо! И  ни у кого из нас нет больших денег! Потом мы, наверное,
будем адски ссориться друг с другом. Но все же...
     - Ну, и  достанется же бедной бараньей отбивной! - сказал Гоуп, вставая
и потягиваясь.
     В  воскресенье  они  сделали еще шаг: отправили Гоупа в объезд  с  тем,
чтобы он на обратном пути, в понедельник, заехал  в Стенборо.  Решено  было,
что Денни и Эндрью приедут туда в среду, встретятся с ним в гостинице и один
из них осторожно наведет нужные справки у местных агентов по продаже домов.
     Гоуп  уехал  рано  утром,  умчался,  разбрызгивая грязь,  в своем форде
раньше,  чем  остальные  кончили  завтракать.  Небо по-прежнему было  сплошь
покрыто тучами, но день  вставал ветреный и бодрящий. После завтрака  Эндрью
вышел один пройтись на часок. Было радостно чувствовать себя снова пригодным
к жизни, работа снова  манила его, мысль о клинике увлекала своей  новизной.
До сих пор он не сознавал, как эта затея ему дорога. Теперь  она была близка
к осуществлению.
     Когда  он  вернулся  домой в одиннадцать часов,  привезли почту - целую
пачку   писем,   пересланных   из  Лондона.  Он  сел  за   стол,  предвкушая
удовольствие. Денни у очага читал утреннюю газету.
     Первое  письмо было от Мэри Боленд.  Он  разбирал  убористо  исписанные
странички.  Лицо  его  потеплело от  улыбки. Письмо  начиналось  выражениями
сочувствия и  надежды, что он совсем  теперь  оправился. Дальше Мэри коротко
сообщала о  себе. Ей лучше, гораздо лучше, она почти здорова.  Вот уже  пять
недель у нее нормальная температура. Она ходит и занимается гимнастикой. Она
так пополнела,  что он ее, наверное, не узнает. Она  спрашивала, не может ли
Эндрью  приехать навестить ее.  Мистер  Стилмен  уехал обратно в  Америку на
несколько месяцев и оставил вместо себя своего ассистента, мистера Морленда.
Мэри писала,  что  не знает,  как и  благодарить Эндрью, поместившего  ее  в
"Бельвью".
     Эндрью  дочитал письмо,  повеселев от  известия о  выздоровлении  Мэри.
Затем,  отложив  несколько  циркуляров   и  реклам  в  дешевых  конвертах  с
полупенсовыми марками, взял следующее письмо. Конверт был длинный, казенного
типа. Он вскрыл его, вынул плотный листок бумаги.
     Улыбка исчезла с его лица. Он смотрел на письмо,  точно не веря глазам.
Зрачки его расширились. Он побледнел, как мертвец. Целую минуту он оставался
неподвижным и все смотрел, смотрел на письмо.
     - Денни, - сказал он, наконец, тихо. - Взгляните!

        XXI

     Два   месяца  тому  назад,  когда   Эндрью   довез   миссис   Шарп   до
Ноттинг-хиллской  станции,  она   доехала  затем  подземкой  до  Оксфордской
площади, а оттуда торопливо пошла по направлению  к улице Королевы Анны. Она
уговорилась  со  своей приятельницей,  сестрой Трент,  служившей  у  доктора
Хемсона, пойти вместе в Королевский театр, где  Луи Сейвори, которым обе они
восторгались, выступал в "Герцогине". Но так как было уже четверть девятого,
а спектакль  начинался в три четверти девятого,  то у миссис Шарп оставалось
очень  мало  времени на то, чтобы  зайти  за своей знакомой  и  добраться до
верхнего  яруса театра. Теперь, вместо того чтобы на досуге вкусно пообедать
в  Корнер-хаузе, как она рассчитывала, ей  оставалось  только перехватить по
дороге сэндвич, а то и вовсе ничего не поесть. Поэтому миссис Шарп, шагая по
улице Королевы Анны, чувствовала себя горько обиженной. Перебирая  в  памяти
все события дня, она так и  кипела негодованием и возмущением. Поднявшись на
крыльцо дома No 17-с, она поспешно нажала кнопку звонка.
     Дверь  отперла сестра  Трент с выражением  кроткого упрека  на лице. Но
раньше чем она успела заговорить, миссис Шарп схватила ее за руку.
     - Дорогая моя, - сказала она скороговоркой, - извините, пожалуйста, что
опоздала.  Но  какой  у  меня сегодня был день, если бы вы знали!  Я вам все
потом расскажу. Дайте мне только войти и оставить у вас свои вещи. Если я не
буду переодеваться, то мы, я думаю, можем сразу же выйти.
     В  ту минуту, когда  обе женщины стояли  в коридоре,  с лестницы  сошел
Хемсон,  нарядный, сияющий, в вечернем  костюме.  Увидя их, он  остановился.
Фредди никогда не упускал случая очаровать кого-нибудь. Его  тактика отчасти
в том и  состояла, чтобы нравиться людям и извлекать из их расположения все,
что возможно.
     -  Алло, сестра Шарп!  - сказал он  очень весело,  доставая папиросу из
своего золотого портсигара. - У  вас усталый вид. И почему вы обе  здесь так
поздно? Я как  будто слышал от  сестры  Трент, что вы сегодня  собираетесь в
театр?
     -  Да,  доктор, - ответила миссис Шарп. - Но  я... меня задержал доктор
Мэнсон из-за одной своей больной.
     - Вот как? - В тоне Фредди послышалось что-то вроде вопроса.
     Этого было достаточно для Шарп.  Глодавшая ее обида, неприязнь к Эндрью
и чары Хемсона вдруг развязали ей язык.
     -  Никогда  в жизни еще не  переживала такого дня, как сегодня,  доктор
Хемсон. Никогда! Забрать из больницы Виктории больную и потихоньку увезти ее
в это  "Бельвью"? И там доктор  Мэнсон меня задержал на целый  день, пока он
делал  ей пневмоторакс вместе с каким-то человеком, который вовсе не врач...
- С  трудом  удерживая злые слезы раздражения, миссис Шарп  изложила Хемсону
всю историю.
     Когда она  кончила,  наступила пауза.  Глаза  Фредди  приняли  странное
выражение.
     - Это все возмутительно, сестра, - сказал он, наконец.  - Но я надеюсь,
что вы не  опоздаете  в  театр. Вот что, сестра Трент, наймите  за мой  счет
такси, включите эту сумму в запись ваших расходов. Ну, а теперь вы извините,
мне пора идти.
     -  Вот  это  джентльмен!  -  пробормотала  сестра  Шарп,  провожая  его
восхищенным взглядом. - Ну, скорее, дорогая, зовите такси.
     Фредди  ехал в  клуб, погруженный в  размышления. Со  времени  ссоры  с
Эндрью он в  силу необходимости спрятал самолюбие в карман и опять сошелся с
Дидменом и Айвори. В этот вечер они обедали втроем в клубе, и во время обеда
Фредди не столько по злобе, сколько желая заинтересовать собеседников, снова
теснее сблизиться с ними, сказал небрежно:
     - А  Мэнсон-то, оказывается, проделывает недурные штуки с тех пор,  как
он  с  нами  порвал.  Я  слышал,  что  он начал  поставлять пациентов  этому
субъекту, - Стилмену.
     - Что?! - Айвори отложил вилку.
     - И работает  с ним в доле, насколько я  понимаю. - Хемсон изложил свою
версию всей истории.
     Когда он кончил, Айвори спросил неожиданно резко:
     - Это правда?
     - Ну, милый мой! - ответил Фредди оскорбленным тоном. - Я слышал это от
его медицинской сестры не далее как полчаса тому назад.
     Последовало молчание. Айвори опустил глаза и опять принялся за еду.  Но
под  этим спокойствием  крылась  свирепая  радость. Айвори не  мог  простить
Мэнсону  его  последнего  замечания  после  операции Видлера.  Не  отличаясь
чувствительностью,  Айвори был  адски самолюбив,  как  человек, знающий свое
слабое место и ревниво скрывающий его от чужих глаз. В глубине души он знал,
что он  плохой хирург. Но никто еще не говорил ему этого  с такой резкостью,
как Мэнсон, не давал ему почувствовать  в полной  мере его  невежество. И за
эту горькую истину он возненавидел Мэнсона.
     Хемсон и Дидмен несколько минут разговаривали между собой, пока  Айвори
не поднял голову. Тон его был бесстрастен.
     - Не можете ли вы узнать адрес этой сестры милосердия?
     Фредди прервал разговор и уставился через стол на Айвори.
     - Конечно, могу.
     - Мне кажется, - хладнокровно размышлял вслух Айвори, - что тут следует
что-нибудь предпринять. Между нами говоря, Фредди, у меня до сих пор не было
времени  особенно  заниматься  вашим Мэнсоном,  но  то,  что  я услышал, уже
переходит всякие границы. Я говорю из чисто этических соображений. Только на
днях Гэдсби как раз говорил со мной  об этом Стилмене. О нем начинают шуметь
газеты.  Какой-то  невежественный  болван  с   Фрит-стрит  составил   список
бесспорных случаев исцеления Стилменом больных, от которых отказались врачи,
- знаете, эти обычные басни. Гэдсби здорово взбешен. Кажется,  Черстон  одно
время лечился у него, раньше чем обратился к этому шарлатану... Да... Что же
будет, если и врачи-профессионалы начнут поддерживать этого мерзкого чужака?
Чем  больше  я думаю об  этом,  тем  меньше  мне это  нравится. И я  намерен
немедленно  переговорить с Гэдсби. - Он подозвал  лакея. - Узнайте, здесь ли
сейчас доктор  Морис Гэдсби. Если нет,  скажите  швейцару, чтобы он узнал по
телефону, дома ли он.
     Хемсону сразу стало не по себе. Он не был злопамятен и не питал никакой
вражды   к   Мэнсону,  которого  всегда   любил  по-своему,  поверхностно  и
эгоистично. Он пробормотал:
     - Меня в это дело не впутывайте.
     - Не будьте  ослом,  Фредди. Что же, вы допустите, чтобы  этот  субъект
безнаказанно обливал нас грязью, а ему чтобы все сходило с рук?
     Лакей   воротился  с   известием,   что  доктор  Гэдсби   дома.  Айвори
поблагодарил его.
     - Боюсь, что в бридж мне уже сегодня не удастся поиграть, друзья. Разве
только, если Гэдсби окажется занят.
     Но Гэдсби оказался свободен, и в этот вечер Айвори побывал у  него. Они
не были близкими друзьями, но достаточно хорошими знакомыми,  так что хозяин
поставил на стол свой почти самый лучший портвейн и коробку приличных сигар.
Знал  или  нет  доктор Гэдсби о  репутации Айвори как врача  - он во  всякой
случае  был осведомлен  о  положении, которое Айвори занимал  в обществе,  а
этого  было  достаточно,  чтобы Морис  Гэдсби, жаждавший  успехов  в  свете,
предупредительно отнесся к нему.
     Когда  Айвори  упомянул  о цели своего  визита, Гэдсби не  понадобилось
притворяться: он действительно был живо заинтересован. Он  нагнулся  вперед,
устремив  маленькие глазки  в лицо  Айвори,  и внимательно  слушал  то,  что
рассказывал гость.
     -Ах,  черт  побери! - воскликнул  он с несвойственной  ему горячностью,
когда тот кончил. - Я  этого Мэнсона знаю. Он короткое время служил  у нас в
Комитете труда, и, уверяю вас, мы были очень рады, когда от него избавились.
Это человек совершенно не  нашего круга, манеры у него хуже,  чем  у  любого
рассыльного. И неужели вы серьезно говорите, что он увез из Виктории больную
(это, верно, кто-нибудь  из больных Сороугуда,  -  увидим, что скажет на это
Сороугуд!) и передал ее Стилмену?
     - Более того, - он сам помогал Стилмену при операции.
     - Если это правда, - осторожно заметил Гэдсби, - то это уголовное дело.
     -  Видите  ли,  - Айвори  сделал приличную случаю  паузу.  - Совершенно
такова  и моя  точка зрения.  Но я воздерживаюсь от  каких-либо  выступлений
против него, так  как  я одно время был с  этим господином знаком ближе, чем
вы. Мне бы не хотелось подавать заявление от своего имени.
     - Тогда я его подам, - сказал Гэдсби авторитетным тоном. - Если то, что
вы  мне сообщили, подтвердится, я  самолично  подам жалобу. Я бы считал, что
изменяю долгу, если  бы  не  сделал  этого немедленно.  Вопрос очень важный,
Айвори.  Этот  Стилмен опасен не  столько  для  публики,  сколько  для нашей
профессии. Я уже, кажется, рассказывал вам  недавно  на обеде то, что мне  о
нем  известно.  Он  -  угроза нашему  положению,  нашей квалификации,  нашим
традициям. Он угрожает всему, за что мы стоим. Единственный исход для  нас -
изгнать  его  из нашей среды. Тогда он рано или поздно  попадет в беду из-за
отсутствия у  него диплома. Слава  богу,  решение этого  вопроса еще в наших
руках. Мы можем ему подписать смертный приговор. Но если этот субъект и  ему
подобные сумеют обеспечить себе  сотрудничество врачей-профессионалов, то мы
погибли,  так и знайте. К счастью, в этих  случаях Медицинский  совет до сих
пор  всегда обрушивался,  как тонна  кирпича,  на  голову виновных.  Помните
историю  с Хексемом, который несколько лет  тому  назад  помогал в  качестве
наркотизатора какому-то неучу? Его немедленно  убрали. Чем больше я думаю об
этом  нахале Стилмене, тем больше  укрепляюсь  в  своем решении примерно его
проучить.  Если разрешите вас оставить на минуту,  я сейчас же переговорю по
телефону с Сороугудом. А завтра придется опросить сестру милосердия.
     Он  позвонил  доктору  Сороугуду,  а  на  другой   день  в  присутствии
последнего  опросил миссис Шарп и заставил подписать ее  показания. Они были
настолько убедительны, что Гэдсби немедленно  снесся со своими поверенными -
фирмой  Бун  и  Эвертон  на Блумсберисквер. Разумеется,  он  терпеть не  мог
Стилмена.   Но,  кроме  того,  он  уже  с   удовольствием  предвидел  блага,
уготованные такому борцу за  врачебную этику,  каким он себя выкажет в  этом
случае.
     Пока  Эндрью искал забвения в Лантони, процесс  против  него  неуклонно
развертывался обычным порядком. Правда, Фредди, в ужасе прочитавший в газете
заметку  о  смерти  Кристин,  позвонил к  Айвори и сделал попытку прекратить
дело. Но было уже слишком поздно. Заявление было подано.
     Комиссия  по уголовным  делам рассмотрела это заявление, и  Эндрью было
послано письмо  с предложением явиться на ноябрьское заседание совета и дать
объяснения  по  поводу  предъявленного ему обвинения. Это-то  письмо  Эндрью
теперь  и  держал  в  руках,  побелев  от  ужаса  перед  угрозой,  скрытой в
официальных выражениях письма: "...что  вы,  Эндрью  Мэнсон,  добровольно  и
сознательно  15  августа сего  года помогали  некоему  Ричарду  Стилмену, не
зарегистрированному  в  качестве  лица  медицинской  профессии,   заниматься
врачебной практикой и что вы, таким образом, являетесь его сообщником в этом
деле. И в силу  этого вы  обвиняетесь  в  поступках, позорящих вас как  лицо
данной профессии".

        XXII

     Дело должно быть разбираться 10 ноября, но Эндрью вернулся в Лондон  на
целую  неделю раньше. Он был один,  так как  просил  Гоупа и  Денни  всецело
предоставить его самому себе. И поселился в "Музеум-отеле", вызывавшем в нем
чувство горькой меланхолии.
     Внешне спокойный, он был, однако, в ужасном состоянии. Он переходил  от
приступов беспросветного отчаяния  к  душевному  смятению, причиной которого
была  не только неуверенность  в будущем, но  и воспоминания обо всех этапах
его  жизни. Полтора месяца тому  назад  этот  новый удар застал  бы его  еще
душевно  парализованным смертью  Кристин, безучастным, ко всему равнодушным.
Теперь же,  когда он  выздоровел  и  жаждал  снова  приступить к  работе, он
почувствовал этот  удар с жестокой силой. С тяжелым сердцем говорил он себе,
что  все его возродившиеся было  надежды снова умерли  и что лучше было бы и
ему самому умереть.
     Эти  и  другие мучительные  мысли постоянно теснились  у него  в мозгу,
временами приводя его в состояние какой-то дикой растерянности. Не верилось,
что он, Эндрью Мэнсон,  очутился в  таком ужасном положении,  лицом к лицу с
тем, чего, как кошмара, боится  каждый врач. За что его вызывают в совет? За
что хотят исключить? Он не совершил ничего постыдного. Не виновен ни в каком
преступлении. Все, что он сделал, он сделал затем, чтобы вылечить от чахотки
Мэри Боленд.
     Вести  свое  дело  он  поручил  фирме  Гоппер  и  К?, которую  усиленно
рекомендовал ему Денни. На  первый взгляд адвокат Томас Гоппер был невзрачен
-  низенький, краснолицый,  суетливый мужчина  в золотых  очках.  Вследствие
какого-то  дефекта  кровообращения  у  него   бывали   приливы  крови,  лицо
багровело,  и  вид его  не  внушал  доверия.  Тем  не  менее  Гоппер  весьма
решительно проводил свою точку зрения во  время подготовки к процессу. Когда
Эндрью в первом порыве мучительного негодования хотел мчаться к сэру Роберту
Эбби,  его  единственному   влиятельному  знакомому   в   Лондоне,   Гоппер,
поморщившись,  заметил  ему, что Эбби - член совета.  Так  же неодобрительно
суетливый  маленький  адвокат  отверг  дикую  мысль  Эндрью  телеграфировать
Стилмену, чтобы  он  немедленно  приехал из  Америки. У  них имелись  все те
свидетельские показания, которые мог бы дать  в их  пользу Стилмен, а личное
присутствие  этого  врача  без диплома могло  бы  только  раздражить  членов
совета. Из тех  же соображений не следовало вызывать свидетелем  и Морленда,
нынешнего директора "Бельвью".
     Мало-помалу  Эндрью стало ясно, что  юристам  дело его представляется в
совершенно  ином  свете,  чем  ему самому.  Когда  он  в  беседе  с Гоппером
доказывал  свою   невиновность,  его  гневные   доводы   заставили  адвоката
недовольно наморщить лоб. В конце концов Гоппер был вынужден сказать:
     -  Об  одном я вас прошу, доктор Мэнсон:  не  вздумайте на суде в среду
изъясняться в таких  выражениях. Уверяю вас, ничто не могло бы более роковым
образом повлиять на исход нашего дела.
     Эндрью  круто оборвал речь, сжал руки и горящими  глазами  посмотрел на
Гоппера.
     - Но я  хочу, чтобы они  узнали правду. Хочу доказать им, что исцеление
этой девушки  - лучшее  мое дело за  много  лет.  После того как  я  столько
времени работал безобразно, кое-как, ради денег, я сделал нечто прекрасное и
за это, за это они меня хотят судить!
     Глаза Гоппера  под  очками  приняли  крайне  озабоченное выражение.  От
раздражения кровь прилила к его лицу.
     -  Пожалуйста,  успокойтесь,   доктор  Мэнсон.  Вы  не  понимаете  всей
серьезности  нашего  положения.  Кстати,  должен  вам  сказать,  откровенно:
считаю, что наши  шансы на успех  в лучшем случае слабы. В тысяча  девятьсот
девятом году - Кент, в тысяча девятьсот двенадцатом году  - Лауден, в тысяча
девятьсот  девятнадцатом   году  -  Фульжер,  -   все   были  исключены   за
сотрудничество  с  непрофессионалами.  И на  знаменитом процессе  Хексема  в
тысяча девятьсот двадцать первом  году Хексем был осужден за  то, что  давал
общий  наркоз  при  операциях  костоправа Джервиса.  Умоляю  вас  об  одном:
отвечайте  на  вопросы "да"  или  "нет",  а там,  где этого  недостаточно, -
возможно короче. Потому что я вас серьезно предупреждаю: если вы пуститесь в
такие рассуждения, как здесь со мной, мы,  несомненно, проиграем дело, и вас
выгонят из сословия. Это так же верно, как то, что меня зовут Томас Гоппер.
     Эндрью смутно понял, что надо будет  держать  себя в узде. Как больной,
положенный на операционный стол, он  должен покориться официальной процедуре
суда. Но ему было трудно сохранять такую пассивность. Мысль, что он вынужден
отказаться  от  всяких попыток реабилитации  и отвечать  лишь "да" и  "нет",
выводила его из себя.
     Во  вторник  вечером, 9 ноября,  когда лихорадочное ожидание  того, что
принесет  ему  завтрашний  день,  достигло  апогея,  он незаметно  для  себя
очутился в Педдингтоне. Побуждаемый темным подсознательным импульсом, он шел
к  лавке Видлера.  Где-то  в  глубине его  души  еще скрывалась  болезненная
фантазия, будто все  несчастья  последних  месяцев  -  кара за смерть  Гарри
Видлера. Его непреодолимо тянуло к вдове Видлера, как будто один  уже вид ее
мог помочь ему каким-то образом утолить его муку.
     Вечер был темный, дождливый, и  на улицах встречалось мало прохожих. Со
странным   ощущением  нереальности  всего  вокруг  шагал  Эндрью,  никем  не
узнанный, по этим улицам, где его так хорошо знали. Его темная фигура словно
стала  тенью среди других  теней,  спешивших,  несшихся  сквозь  густую сеть
дождя.  Он  пришел   к  лавке  как  раз  перед  ее  закрытием,   помедлил  в
нерешительности, затем, когда оттуда вышла какая-то покупательница, поспешно
вошел внутрь.
     Миссис Видлер  стояла одна  за  прилавком в отделении чистки  и утюжки,
складывая дамское пальто, которое ей только что оставили. На ней была черная
юбка и старенькая блузка, перекрашенная в черный цвет, с небольшим вырезом у
шеи. В  трауре  она казалась еще миниатюрнее.  Вдруг  она  подняла  глаза  и
увидела Эндрью.
     - О,  доктор  Мэнсон! - воскликнула она, и  лицо ее просветлело.  - Как
поживаете, доктор?
     Он с трудом  ответил. Он видел, что она  ничего не знает о его нынешних
неприятностях. Он все еще стоял  на пороге,  неподвижно глядя  на  нее, а  с
полей его шляпы медленно стекала вода.
     - Входите же, доктор. О, да вы совсем промокли. Ужасная погода...
     Он перебил ее напряженным, неестественным голосом:
     - Миссис Видлер, мне давно хотелось вас повидать. Я часто думал, как вы
тут одна живете.
     - Помаленьку,  доктор. Не так уж плохо. В сапожной мастерской у -  меня
новый помощник. Хороший работник. Но войдите же  и позвольте  предложить вам
чашку чая.
     Он покачал головой.
     -  Нет,  нет,  я  только  мимоходом зашел.  -  И  продолжал чуть  не  с
отчаянием; - Вам, должно - быть, сильно недостает Гарри?
     -  Да, конечно, особенно  вначале недоставало. Но просто удивительно, -
она даже улыбнулась, говоря это, - как со всем свыкаешься.
     Он сказал торопливо, смущенно:
     - Я себя упрекаю... Все это случилось так неожиданно для вас, и я часто
думал, что вы, верно, меня считаете виноватым.
     -  Вас  виноватым? - Она  покачала головой. - Да за что же? Вы  сделали
все, даже лечебницу рекомендовали и самого лучшего хирурга...
     - Но, видите ли, - настаивал он  хрипло, чувствуя,  как -  цепенеет  от
холода все тело, - если бы вы поступили иначе, если бы Гарри лег в больницу,
то, быть может...
     - Я не могла поступить  иначе,  доктор.  Мой  Гарри  получил все  самое
лучшее, что  можно было достать за деньги. Даже похороны, - жаль, что  вы не
видели, какие были венки!  А вас осуждать! Да я  сколько раз  говорила вот в
этой самой лавке, что для Гарри нельзя было выбрать доктора умнее и добрее и
лучше вас.
     Она  продолжала говорить,  и Эндрью уже  было ясно, что, хотя он только
что  сделал  прямое  признание, эта  женщина никогда  ему  не  поверит.  Она
утешалась иллюзией, что смерть Гарри была  неизбежна и для него было сделано
все,  что можно. Было бы жестокостью отнять у нее эту  веру, которая так  ее
поддерживала. И Эндрью, помолчав, сказал:
     - Очень рад, что повидал вас, миссис Видлер. Я нарочно для этого зашел.
     Он пожал ей руку, простился и вышел.
     Это свидание не только не успокоило и не утешило его, - он почувствовал
себя еще  несчастнее. Чего  он ожидал?  Прощения  в духе лучших литературных
традиций? Осуждения?  Он  с  горечью  подумал,  что  теперь  миссис  Видлер,
вероятно, будет о нем еще  более высокого  мнения, чем прежде. Бредя обратно
по  грязным улицам, он вдруг почувствовал уверенность, что непременно завтра
проиграет дело. Уверенность эта росла с ужасающей быстротой.
     Неподалеку от его  гостиницы,  на тихой  боковой  улице, он прошел мимо
открытых   дверей   какой-то   церкви.   Повинуясь   внезапному  побуждению,
остановился, повернул обратно и вошел. В церкви было темно, пусто и тепло, -
казалось,  служба недавно кончилась.  Эндрью эта  церковь была незнакома, но
ему было все равно. Он сел на последнюю скамью и вперил неподвижный, усталый
взгляд в темный свод за хорами. Он вспоминал, как  Кристин, когда они отошли
друг  от друга, стала вдруг набожна. И  он никогда не бывал в  церкви, а вот
теперь зашел в эту, незнакомую.
     Здесь  он  сидел  с  полчаса, погруженный в  размышления, потом встал и
пошел прямо в гостиницу.
     Он  заснул  тяжелым сном,  но  наутро  проснулся  с  еще  более  острым
ощущением тошнотворного страха. Когда одевался, руки у него немного дрожали.
Он  бранил  себя мысленно за  то,  что поселился  в этой гостинице,  где все
напоминало  ему о  тех днях,  когда он  приезжал держать экзамен. То, что он
сейчас испытывал, было очень похоже  на  волнение перед экзаменом, но во сто
раз сильнее.
     Он  сошел  вниз, но за завтраком  не мог есть.  Дело  было назначено на
одиннадцать часов, и Гоппер просил его прийти пораньше. Он рассчитал, что до
Хеллем-стрит  не  больше  двадцати  минут  езды,  и   просидел  до  половины
одиннадцатого  в гостиной,  делая  вид,  что  читает газеты.  Когда  же  он,
наконец, выехал, его такси  надолго застряло  в  ряду других  из-за какой-то
задержки  движения на  Оксфордской  улице.  Когда он  добрался  до помещения
Медицинского совета, пробило одиннадцать часов.
     Он  поспешил  в  зал  совета  и только  смутно успел заметить,  что зал
большой,  что за высоким