сяца  с тех пор,  как Мэнсон  был принят  в больницу
Виктории, когда  однажды  утром, сидя с Кристин за завтраком, он  распечатал
письмо с  марсельской  маркой.  Недоумевая,  пробежал  его глазами  и  вдруг
воскликнул:
     - Это от  Денни! Ему,  наконец, надоела Мексика. Он возвращается, чтобы
осесть где-нибудь окончательно, -  так он  пишет, но я поверю только,  когда
увижу его! А приятно будет увидеться с ним опять.  Сколько времени он уже за
границей?  Кажется,  целый  век! Он едет домой через Китай. Газета  у  тебя,
Крис? Взгляни, когда прибывает "Орета".
     Кристин была не меньше  его  обрадована  неожиданной  новостью,  но  по
другой причине.  Она испытывала очень  сильное  материнское чувство  к мужу,
своеобразное стремление оберегать его.  Она видела,  что Денни и,  в меньшей
степени, Гоуп имели  на  него благотворное влияние. И в особенности  теперь,
когда она чувствовала  в  нем перемену, ее тревожная бдительность усилилась.
Как только пришло письмо от Денни, она начала раздумывать, как свести вместе
этих трех людей. Накануне того  дня,  когда "Орета"  должна была  прибыть  в
Тильбери, Кристин завела об этом разговор с Эндрью.
     - Если ты ничего не имеешь против,  Эндрью... мне пришло в  голову, что
можно устроить у  нас на будущей неделе  небольшой званый обед... только для
Денни и Гоупа.
     Эндрью посмотрел на нее  с некоторым изумлением. Ему  странно было, что
она говорит о развлечениях теперь, когда между ними возникло глухое и тайное
отчуждение. Он ответил:
     - Гоуп, должно быть, в Кембридже. А Денни и я могли бы с тем же успехом
пообедать вместе где-нибудь вне  дома. - Но,  увидев выражение  ее лица,  он
тотчас  смягчился: - Впрочем, отчего  же... Тогда давай в  воскресенье,  это
самый удобный вечер для всех нас.
     И  в  следующее  воскресенье  Денни  явился,  еще  более краснолицый  и
коренастый, чем  раньше.  Он  постарел,  но  казался  менее  угрюмым,  более
благодушно настроенным.  Впрочем, это был тот же  Денни, и поздоровался он с
ними следующим образом:
     - Дом  грандиозный!  Уж не  ошибся  ли  я адресом? - Он полуобернулся к
Кристин  и продолжал  серьезно: - Этот щеголеватый джентльмен  действительно
доктор Мэнсон, да? Если бы я знал, я бы ему привез канарейку.
     Когда его усадили, он не захотел ничего выпить.
     -  Нет, я  теперь  не употребляю  ничего, кроме лимонного сока. Как  ни
странно  это  вам покажется,  я намерен остепениться  и крепко взять себя за
шиворот.  Я почти пресытился звездными  просторами.  Самое  верное  средство
полюбить нашу всеми изруганную Англию - съездить за границу.
     Эндрью смотрел на него с дружеским упреком.
     - Вам в самом деле пора  устроить свою жизнь, Филипп, -  сказал он. - В
конце концов вам под сорок. И при ваших способностях!
     Денни метнул на него странный взгляд исподлобья.
     - Не будьте так самоуверенны, профессор.  Я еще, может быть, удивлю вас
парочкой трюков в ближайшем будущем.
     Он  рассказал,  что  ему  посчастливилось  получить  должность  хирурга
Южно-Хертфордширской  больницы;  триста  фунтов в год на  всем готовом.  Он,
конечно, не смотрит на это, как на  нечто постоянное, но там придется делать
много операций, и это даст ему возможность снова овладеть техникой. Потом он
посмотрит, что можно предпринять.
     -  Не  понимаю,  как они мне предоставили это место, - рассуждал  он. -
Должно быть, тоже ошибка.
     -  Нет,  -  возразил  Эндрью  веско.  - Этим вы  обязаны вашему  званию
магистра хирургии, Филипп. Такое высокое звание откроет вам все двери.
     - Что вы с  ним  сделали?!  - простонал Денни.  -  Это  совсем  не  тот
неотесанный малый, который ходил со мной взрывать канализационную трубу!
     Как  раз  в  эту минуту вошел Гоуп. Он не был  знаком с Денни. Но  пяти
минут не прошло, как эти двое поняли друг друга. Когда сели обедать, они уже
дружески объединились и зло трунили над Мэнсоном.
     - Конечно, Гоуп, - печально заметил Филипп, развертывая салфетку, - вам
нечего ожидать,  что вас здесь  хорошо накормят. О нет! Я эту пару  знаю уже
много   лет.   Знал  профессора  раньше,  чем  он  превратился  в  завзятого
вест-эндца.  Их обоих выгнали из  их  прежнего жилища за  то, что они морили
голодом морских свинок.
     - Я  обычно на такой  случай  ношу с собой в кармане кусок  грудинки, -
сказал Гоуп. - Эту привычку я перенял у Билли Пуговичника во время последней
экспедиции. Но, к  несчастью, у  меня все  яйца: куры моей матушки сейчас не
несутся.
     Такого рода шутки продолжались все время, пока они обедали. Присутствие
Денни  словно  оттачивало остроумие  Гоупа.  Но  мало-помалу  они перешли  к
серьезной  беседе. Денни описал некоторые  свои приключения в Южной Америке,
рассмешил  Кристин двумя-тремя  анекдотами  о  неграх,  а  Гоуп  рассказывал
подробности  о деятельности  комитета  за  последнее  время. Винни  удалось,
наконец, добиться давно  задуманных  экспериментов  для изучения мускульного
утомления.
     - Вот  этим-то я и занят теперь,  - сердито пояснил  Гоуп. - Но,  слава
богу,  через девять месяцев моя обязательная служба кончается. Тогда я начну
делать что-нибудь настоящее. Мне надоело разрабатывать чужие идеи, позволять
старикам командовать мной. - Он принялся непочтительно передразнивать членов
комитета:  - "Сколько мясо-молочной  кислоты  вы нашли для меня на этот раз,
мистер  Гоуп?"  Я хочу делать свою собственную работу. Как  бы мне  хотелось
иметь свою маленькую лабораторию!
     Затем,  как  и надеялась  Кристин,  разговор  принял  узко  медицинский
характер. После обеда  (вопреки меланхолическому  прогнозу  Денни, за обедом
уничтожили  пару уток), когда  было подано кофе,  она  попросила  разрешения
остаться с  мужчинами в столовой. И хотя Гоуп уверял ее, что разговор пойдет
на языке, отнюдь не предназначенном для дамских ушей, она осталась и сидела,
опершись  локтями  о  стол,  уткнув  подбородок  в  руки,  молча  слушая,  в
самозабвении устремив серьезные глаза на лицо Эндрью.
     Сначала  он  был сдержан  и  холоден.  Как ни рад  он  был  свиданию  с
Филиппом, он  чувствовал, что  его  старый друг  несколько  пренебрежительно
отнесся  к его  успеху -  неодобрительно, даже с  легкой насмешкой. В  конце
концов, разве  он не сделал  прекрасную карьеру? А что сделал Денни, да, что
он сделал? Когда Гоуп начал вставлять свои шуточки, Эндрью едва удержался от
того, чтобы в достаточно резкой форме "осадить" его.
     Но когда они заговорили  на медицинские  темы,  он  невольно втянулся в
разговор. Желал  он этого или  нет,  но гости сразу заразили его интересом к
этим  вопросам,  и он  с  чувством,  довольно  похожим  на былой  энтузиазм,
разговорился тоже.
     Речь шла  о  больницах,  и он  неожиданно высказал  свое  мнение о всей
постановке дела в больницах.
     -  А  я  так  смотрю  на это... (он закурил  -  теперь  уже  не дешевую
папиросу, а сигару, которую с самодовольным  видом взял из ящика, не замечая
лукавых огоньков в глазах Денни) - Вся система устарела. Ни в коем случае не
хотел бы, чтобы вы подумали, что я  критикую  свою больницу.  Я  ее люблю  и
считаю,  что  мы делаем  там большое дело. Но виновата  система. Один только
добрый,  старый, ко  всему  равнодушный  британский  народ  способен  с  нею
мириться.  И здесь, как, например, в нашем  дорожном хозяйстве,  безнадежный
хаос  и  отсталость.  Больница  Виктории разваливается. Больница Сент-Джон -
тоже. Половина лондонских больниц вопиет к  небу, что они разрушаются! А что
мы делаем?  Собираем пенни.  Получаем  немного  мелочи  за рекламы,  которые
наклеиваются  на фасад  больницы.  "Пиво  Брауна  - лучшее  в мире". Ну,  не
прелесть ли? В  больнице Виктории, если  нам  повезет, мы  через  десять лет
начнем  постройку нового флигеля или общежития  для сестер,  - кстати, вы бы
видели,  где  наши сестры спят!  Но  что  пользы  класть заплаты  на  старую
развалину?  И  что толку в  легочной клинике, которая стоит в  центре такого
шумного города, как Лондон, города туманов? Черт  возьми, это все равно, что
отправлять больных  воспалением  легких в угольную  шахту. И так  же обстоит
дело  с другими больницами и санаториями. Их шлепнули  в самую гущу уличного
движения, фундамент их сотрясается подземкой, даже койки больных  дребезжат,
когда мимо дома проезжают автобусы. Если бы я, здоровый человек, попал туда,
мне понадобилось бы  каждую  ночь принимать десять  таблеток веронала, чтобы
уснуть.  А  вы подумайте о больных,  лежащих среди этого гама и суеты  после
тяжелой  операции  брюшной  полости или  с температурой  в сорок  градусов и
менингитом.
     - Ну, хорошо, что же вы предлагаете?  - Филипп поднял одну бровь с этим
своим  новым, раздражающим  выражением.  - Учредить  объединенный больничный
попечительный совет и назначить вас главным директором?
     - Не будьте ослом, Денни, - сердито возразил Эндрью. -  Децентрализация
- вот что помогло  бы.  Нет, это не просто вычитанные из книг слова, это мое
убеждение, результат всего того, что я наблюдал со времени приезда в Лондон.
Почему бы нашим  крупным больницам не стоять в  зеленой  полосе за  городом,
скажем  - в  пятнадцати  милях  от  него? Возьмите  такое место, как Бенхэм,
например: всего десять миль от Лондона, зеленые поля, свежий воздух, тишина.
Не бойтесь  затруднений  с  проездом.  Подземка (а  почему бы и не  провести
отдельную больничную  ветку?) - прямой  и  бесшумный  путь, доставит  вас  в
Бенхэм ровно  через восемнадцать минут.  Если принять во внимание, что самый
быстрый санитарный  автомобиль  доставляет  пострадавшего в среднем за сорок
минут, то это уже шаг вперед. Вы скажете, что, переместив больницы, мы лишим
районы  медицинской  помощи? Чепуха! Аптеки  и  врачи останутся на  месте. А
больницы можно переместить. Да и весь этот вопрос об обслуживании больницами
районов -  одна сплошная безнадежная  неразбериха.  Когда я только что  сюда
переехал, я убедился, что единственное место, куда я мог отвезти больного из
Вест-Энда,  - больница  в  Ист-Энде. И  в  больницу Виктории тоже  поступают
больные  откуда угодно  - из Кенсингтона, Илинга, Масуэлл-хилла. Не делается
никаких попыток разграничить участки,  все стекается в  центр города. Я  вам
прямо  говорю, друзья: беспорядок в  этом  деле  невообразимый. А какие меры
принимаются  против   этого?   Ничего,  абсолютно   ничего.  Мы   продолжаем
старую-старую рутину, грохочем жестяными копилками, продаем на улицах флажки
в пользу  больных,  печатаем воззвания,  заставляем студентов  кривляться  в
маскарадных костюмах, собирая пенсы.  О  молодых  европейских  странах можно
сказать одно - там дело  делают! Боже, если бы  мне дали действовать!  Я  бы
разрушил до основания больницу Виктории и поставил новую легочную больницу в
Бенхэме, проведя  туда  прямое сообщение. И, видит бог,  я  бы увеличил этим
процент выздоравливающих!
     Это  было  только вступление.  Спор разгорался. Филипп  сел  на  своего
конька, - говорил  о том, как глупо требовать от практикующего  врача, чтобы
он был мастером  на все руки, заставлять его  тащить на своих плечах каждого
больного до  того  восхитительного  момента,  когда за  плату  в  пять гиней
является какой-нибудь специалист, которого он до тех пор никогда в  глаза не
видал, и заявляет ему, что уже слишком поздно.
     Гоуп  без всяких смягчений  и  сдержанности  охарактеризовал  положение
молодого бактериолога, угнетенного духом  торгашества и духом консерватизма,
зажатого между фирмой химиков, которая платит ему жалованье за приготовление
патентованных лекарств, и комитетом слабоумных стариков.
     - Можете  себе представить, - шипел Гоуп,  -  братьев Маркс,  сидящих в
расхлябанном автомобиле с четырьмя рулями  и  неограниченным  числом рожков?
Это наш комитет!
     Они  засиделись за  полночь, а затем неожиданно  перед  ними  на  столе
очутились сэндвичи и кофе.
     -  О  миссис  Мэнсон!  -  запротестовал  Гоуп   с  учтивостью,  которая
показывала, что он, как насмешливо  объявил Денни, "в глубине души приличный
молодой человек". - Мы уж, верно, здорово вам недоели... и отчего это, когда
долго разговариваешь,  непременно проголодаешься?  Надо подать  Винни  новую
идею: исследовать  влияние  утомления на  желудочную секрецию. Ха-ха-ха! Это
замечательная формулировка в стиле нашей Лошади!
     Гоуп распрощался,  горячо уверяя,  что он чудесно провел вечер, а Денни
по праву старого друга остался еще  на  несколько минут. Когда Эндрью вышел,
чтобы  вызвать по телефону  такси, он смущенно извлек из кармана  небольшую,
очень красивую испанскую шаль.
     - Профессор, вероятно, меня зарежет, - сказал он. - Но я привез вам эту
штуку. Не говорите ему, пока я отсюда благополучно не уберусь.
     Он не захотел слушать выражений благодарности, которые его всегда очень
стесняли.
     - Любопытно, что все  эти шали привозятся из Китая. Они, собственно, не
настоящие испанские. Эту я получил через Шанхай.
     Наступило молчание. Слышно было, как Эндрью шел обратно из передней, от
телефона. Денни поднялся. Его добрые глаза, окруженные морщинками,  избегали
глаз Кристин.
     - Я бы,  знаете ли, на вашем месте не стал слишком тревожиться за него.
-  Он  улыбнулся.  -  Но  мы  должны  попробовать  вернуть  его  к   прежним
блэнеллийским настроениям.

        Х

     В начале пасхальных каникул  Эндрью получил письмо от миссис  Торнтон с
просьбой приехать в отель Брауна и осмотреть  ее  дочь. В письме она коротко
сообщала, что  нога  у  Сибиллы все  еще болит,  и так как при их встрече  у
миссис  Лоренс  он проявил  большое  участие,  она  очень  хотела бы  с  ним
посоветоваться. Польщенный этой данью уважения, Эндрью немедленно отправился
к миссис Торнтон.
     Осмотрев  Сибиллу, он  нашел, что  случай очень простой,  но  требующий
немедленной  операции.  Он выпрямился,  улыбаясь толстушке Сибилле, которая,
сидя на краю кровати,  натягивала  длинный  черный  чулок на свою обнаженную
ногу, и обратился к ее матери:
     - Костная мозоль. Если запустить, то может образоваться молоткообразное
искривление большого пальца. Вы, я думаю, уже об этом предупреждены.
     -  Да, то  же  самое  говорил их школьный  врач. -  Миссис  Торнтон  не
казалась  пораженной.  -  Мы уже к этому готовы. Сибиллу можно  поместить  в
какую-нибудь  лечебницу  здесь, в  Лондоне. Но вот  что:  я  чувствую  к вам
доверие, доктор. И хочу, чтобы  вы  все это взяли на себя. Кому  лучше всего
поручить операцию, как вы думаете?
     Этот прямой вопрос поставил Эндрью в затруднительное положение. По роду
своей работы он встречался со многими видными терапевтами,  но из лондонских
хирургов  не  знал  никого.  Вдруг  он  вспомнил  об  Айвори.  И  сказал   с
готовностью:
     - Это мог бы сделать мистер Айвори, если он сейчас не занят.
     Миссис  Торнтон  слыхала о мистере Айвори. Ну, разумеется! Ведь это тот
хирург, о котором с месяц  назад писали все газеты, так как он летал в Каир,
чтобы спасти человека, с которым случился солнечный удар... Весьма известный
человек! Миссис Торнтон очень понравилась идея поручить ему операцию дочери.
Она поставила только одно условие:
     Сибилла  должна  быть   помещена  в  санаторий  мисс   Шеррингтон.  Там
перебывало столько ее знакомых, что она ни за что не хотела отпустить дочь в
какое-нибудь другое место.
     Эндрью  отправился  домой  и  позвонил  Айвори  со  всей  осторожностью
человека,  делающего  предварительную  разведку.  Но тон Айвори,  дружеский,
доверчивый,  чарующий,  его  успокоил.  Они  уговорились  вместе  посмотреть
больную  на  следующий  день,  и  Айвори  заверил  Эндрью, что хотя,  по его
сведениям,  санаторий Иды  переполнен весь  до самого чердака, он  сумеет ее
убедить найти место для мисс Торнтон, если это понадобится.
     На  другое  утро,  когда  Айвори  в  присутствии миссис  Торнтон  веско
подтвердил  все, что  нашел Эндрью,  прибавив  что операцию нужно  делать не
откладывая, Сибиллу перевезли к мисс Шеррингтон, и через два дня,  когда она
там окончательно устроилась, оперировали.
     Эндрью  тоже присутствовал  при операции.  На  этом самым  серьезным  и
дружеским образом настоял Айвори.
     Операция была  нетрудная - в Блэнелли Эндрью,  конечно, справился  бы с
ней один, -  но Айвори, видимо вовсе не  склонный  торопиться, проделал ее с
импонирующей торжественностью и  мастерством. В длинном  белом халате, четко
выделявшем  его  массивное  твердое  лицо  с  сильно  развитой челюстью,  он
представлял собой  мощную  фигуру.  Никто  в такой полной  мере  не  отвечал
представлению  публики о  великих хирургах,  как Чарльз Айвори.  У него были
красивые  тонкие  руки,  которыми  народная фантазия всегда  наделяет  героя
операционной.  Красивый  и самоуверенный, он  был  необыкновенно внушителен.
Эндрью, также  надевший  халат, наблюдал его, стоя с другой стороны стола, с
невольным завистливым уважением.
     Две  недели  спустя, когда  Сибилла Торнтон вышла  из санатория, Айвори
пригласил Эндрью завтракать в Сэквиль-клуб. Это был приятный завтрак. Айвори
в  совершенстве  владел  искусством  разговора,  легкого  и  занимательного,
сдобренного  запасом  последних  новостей, и  умел  сделать  так, чтобы  его
собеседник почувствовал себя человеком одного с ним круга.
     Высокая столовая клуба с потолком  работы Эдема и хрустальными люстрами
была полна знаменитых (Айвори назвал их "любопытными") людей.
     Эндрью все это очень льстило, как и рассчитывал, без сомнения, Айвори.
     -  Вы  должны  мне  разрешить выставить  вашу  кандидатуру на следующем
собрании членов  клуба, -  заметил  он. -  Здесь  вы  будете  встречать кучу
знакомых  - Фредди,  Поля,  меня...  Кстати, Джеки Лоренс  тоже  член  этого
клуба... Любопытный  брак: они большие друзья, но каждый живет своей жизнью.
Да,  честное слово, я очень хотел бы провести вас в члены клуба. Знаете, мне
казалось, что  вы  относитесь ко  мне с  легким предубеждением.  Шотландская
осторожность,  а?  Я,  как  вам  известно,  в  больницах  нигде  не работаю.
Предпочитаю вольную  практику.  Кроме  того, я слишком занят,  дорогой  мой.
Некоторые из этих старомодных чудаков, что тянут лямку в больницах, не имеют
и  одного частного  больного в  месяц.  А  у меня их средним числом десять в
неделю!  Кстати,  Торнтоны,  конечно,  скоро  с  нами  расплатятся.  Это  вы
предоставьте мне. Они в высшей степени порядочные. Да, раз мы уже заговорили
об этом: не находите ли  вы, что следовало бы заняться гландами Сибиллы?  Вы
их смотрели?
     - Нет... нет, не смотрел.
     - А  следовало, дружище. Они не в порядке. Я позволил себе (надеюсь, вы
не  взыщите?) сказать матери,  что мы их  ей  удалим, когда  наступит теплая
погода.
     Возвращаясь  домой,  Эндрью думал:  "Айвори  обаятельный человек".  Да,
спасибо Хемсону, что он их познакомил.
     С лечением Сибиллы  все прошло великолепно.  Торнтоны  были чрезвычайно
довольны.
     Прошло  три  недели, и однажды, когда  они с Кристин сидели за чаем,  с
вечерней почтой пришло письмо от Айвори.

     "Д о р о г о й М э н с о н,
     Миссис  Торнтон  только что любезно расплатилась  со мной.  Так  как  я
послал  врачу, дававшему наркоз,  его долю,  то кстати посылаю и вам вашу за
ценную  для меня помощь при операции.  Сибилла  приедет  к вам в конце этого
семестра. Не забудьте о гландах. Миссис Торнтон очень довольна.
     Неизменно к вам расположенный Ч. А."

     К письму был приложен чек на двадцать гиней.
     Эндрью  с удивлением  смотрел  на чек: он  ничего  решительно во  время
операции  не делал.  Но затем мало-помалу в  сердце его  закралось то теплое
чувство, которое  теперь всегда вызывали в  нем деньги. С довольной усмешкой
он передал письмо и чек Кристин.
     - Чертовски благородно со стороны Айвори, правда, Крис? Держу пари, что
в этом месяце наш заработок достигнет рекордной цифры.
     - Но я не понимаю... - Кристин растерянно  смотрела на него. - Это -  в
уплату по твоему счету миссис Торнтон?
     - Да нет же, глупенькая, - засмеялся Эндрью. - Это маленькая  прибавка,
просто за потерю времени, которое отняла у меня операция.
     -  Ты  хочешь  сказать, что  мистер  Айвори прислал тебе  часть  <b>своего</b>
гонорара?
     Эндрью покраснел и сразу подобрался, готовый к борьбе.
     -  О  господи,  вовсе нет!  Это строжайше запрещено.  Об  этом мы и  не
думаем.  Как ты  не  понимаешь,  что  я эти деньги заработал, получил их  за
присутствие  на  операции  в качестве ассистента, точно так же, как  получил
свою долю и наркотизатор. Айвори и то и другое поставил  в счет Торнтонам. И
ручаюсь тебе, что он получил немалый куш.
     Кристин положила на стол чек, удрученная, несчастная.
     - Сумма большая!
     - Ну, и  что же  из  того? -  отрезал  Эндрью с вспышкой негодования. -
Торнтоны страшно богаты. Для них уплатить ее не труднее,  чем иному из наших
амбулаторных больных - три с половиной шиллинга.
     Он ушел, а она продолжала смотреть на чек с нервным ужасом.  Она раньше
не понимала, что Эндрью просто заключил деловой союз с Айвори. Все ее старые
опасения  вдруг  разом нахлынули на нее. Тот вечер с Денни и  Гоупом не  дал
никаких результатов. Как Эндрью теперь полюбил деньги! Его работа в больнице
Виктории,  видимо, больше  не имела для него  значения.  Его  снедала  жажда
материального успеха. Даже в амбулатории Кристин замечала, что он все чаще и
чаще прописывал  шаблонные лекарства и прописывал людям, ничем  не  больным,
заставляя их ходить к нему много раз. Тревога сильнее омрачила лицо Кристин,
как-то сразу сжавшееся и похудевшее. Она все сидела, глядя на лежавший перед
ней чек Чарльза Айвори. Слезы медленно подступили к глазам. Она  решила, что
ей во что бы то ни стало следует поговорить с Эндрью.
     И в тот же вечер, после приема, она робко подошла к нему.
     -  Эндрью, хочешь доставить  мне удовольствие? Поедем в воскресенье  за
город  в автомобиле! Ты ведь, когда купил его, обещал мне это. И за всю зиму
нам не удалось ни разу съездить за город.
     Он посмотрел на нее как-то странно.
     - Что ж... ладно!
     Воскресный день был такой, как мечтала Кристин, - теплый весенний день.
К  одиннадцати часам  Эндрью  уже  закончил наиболее необходимые  визиты, и,
уложив  в  автомобиль  коврик и корзинку с  провизией,  они выехали. Кристин
повеселела,  когда  они оставили  позади  Гэммерсмитский мост и помчались  в
Сэррей по уединенной Кингстонской дороге. Скоро проехали  Доркинг,  свернули
направо, на дорогу в Шир.  Так давно они не были вместе за городом, что  вся
эта  благодать  вокруг  -  сочная  зелень  полей,  пурпур зацветающих вязов,
поникшие  под тяжестью золотой пыльцы сережки, бледная  желтизна первоцвета,
росшего целыми полянками под откосом, - просто опьяняла Кристин.
     - Не надо ехать так быстро, милый, - сказала она так ласково, как давно
уже с ним не говорила. - Здесь чудесно.
     Но Эндрью, казалось, задался целью обогнать все автомобили на дороге.
     К часу  дня  они  доехали  до  Шира. Селение  -  несколько  домиков под
красными  крышами  на  берегу реки,  тихо струившейся между лугов,  поросших
водяным крессом, - еще не было  потревожено наплывом летних туристов. Эндрью
доехал до лесистого холма за деревней и  оставил автомобиль у одной из узких
дорожек для верховой езды,  проложенных среди дерна. Здесь,  на поляне,  где
они разостлали  коврик,  стояла  певучая тишина, уединение  разделяли с ними
только птицы.
     Они ели  свои сэндвичи, греясь на солнце, пили кофе из термоса. Вокруг,
в ольховых рощицах, росло  множество  первоцвета. Кристин  ужасно захотелось
нарвать его, зарыться  лицом в прохладные и нежные  лепестки. Эндрью лежал с
полузакрытыми  глазами,  голова  его  была так  близко  от  нее.  Сладостное
успокоение  сошло на ее душу, измученную темной тревогой.  Если бы им вместе
всегда было так хорошо, как сейчас!
     Эндрью сонным  взглядом уже несколько  минут  смотрел  на  автомобиль и
вдруг промолвил:
     - Неплохая машинка,  а, Крис? Во всяком случае тех денег, что я за  нее
заплатил, она стоит. Но нам понадобится новая. Присмотрим на выставке.
     Кристин зашевелилась, - в ней  опять проснулось беспокойство при  новом
доказательстве его ненасытности.
     -  Но  эта  у  нас  так  недавно.  И,  по-моему, лучшей  нам  и  желать
невозможно.
     - Гм...  ход у нее неважный. Разве ты не  заметила,  как нас  все время
обгонял этот "Бьюик"? Я хочу иметь автомобиль новой марки "Витесс".
     - Но к чему?
     - А почему нет? Мы можем это себе позволить. Дела  у нас  хороши, Крис.
Да!  -  Он  закурил  папиросу  и  повернулся  к  Кристин  с   видом  полного
удовлетворения.  -  Если ты,  может  быть,  этого  не  знаешь,  моя  дорогая
маленькая учительница из Блэнелли, так знай, что мы быстро богатеем.
     Она не ответила на его улыбку. Она чувствовала, что ее тело, так сладко
разогретое солнцем, внезапно похолодело.  Начала выдергивать травинки вокруг
и зачем-то вплетать их в бахрому коврика. Сказала медленно.
     - Милый, а разве нам действительно так уж необходимо богатство? Я знаю,
что мне оно  не нужно. К чему эти вечные разговоры о деньгах? Когда у нас их
было в обрез, мы... ох, как безумно  счастливы мы были! Тогда мы не говорили
о них. А теперь мы ни о чем другом не говорим.
     Эндрью снисходительно усмехнулся:
     -  Я столько лет шлепал пешком  по грязи, питался колбасой и  селедкой,
терпел обиды  от разных тупоголовых  комитетчиков,  лечил  шахтерских  жен в
грязных комнатушках, что пора уже, для разнообразия, устроить жизнь получше.
Есть возражения?
     - Не шути этим, дорогой мой. Ты так не говорил когда-то. Ох, неужели ты
не  понимаешь, неужели  не  видишь, что  ты становишься  жертвой  той  самой
системы, которую ты всегда ругал, всего того, что ненавидел?
     Кристин так волновалась, что на нее жалко было смотреть.
     - Или  ты  забыл, как  бывало  говорил о  жизни,  что она  должна  быть
подъемом вверх, словно штурмом крепости высоко на горе, крепости, которой не
видно, но о которой знаешь, что она там и что ее нужно взять.
     Эндрью недовольно пробурчал:
     - Э, я тогда был молод... глуп. То были просто романтические бредни. Ты
оглянись вокруг и увидишь, что  все думают то же самое - берут от жизни, что
могут. Это единственное, что остается.
     Кристин мучительно вздохнула. Она чувствовала, что должна сказать все -
теперь или никогда.
     -  Эндрью,  милый, нет, это не единственное. Пожалуйста, выслушай меня.
Ну, прошу тебя! Я так несчастна из-за...  из-за этой перемены в тебе.  Денни
тоже ее заметил. Она нас разделяет. Ты уже не тот Эндрью Мэнсон, за которого
я выходила замуж. О, если бы ты был таким, каким был тогда!
     -  Да что  я сделал?  - раздраженно возразил он. - Что, я бью тебя, или
пьянствую, или совершаю убийства? Назови мне хоть один мой грех.
     Она отвечала с отчаянием:
     -  Дело  не  в  каких-нибудь  обыкновенных грехах,  дело во  всем твоем
поведении. Вот хотя бы этот чек, что Айвори прислал тебе. Это, быть может, с
виду пустяк, но если вникнуть глубже... ох, это неблагородно, это некрасивая
жадность, это нечестно...
     Она  почувствовала,  что  в  Эндрью   нарастает  ожесточение.  Он  сел,
оскорбленно глядя на нее.
     -  О господи! Опять за старое!  Ну, что дурного в том, что  я  этот чек
принял?
     - Да разве ты не понимаешь? - Все,  что копилось в ее душе за последние
месяцы, разом нахлынуло, помешало  говорить,  и она вдруг  разрыдалась.  Она
истерически всхлипывала: - Ради всего святого, милый, не продавай себя!
     Эндрью  даже зубами заскрипел  от  бешенства.  Сказал с расстановкой, с
обдуманной язвительностью:
     -  В  последний  раз  тебя  предупреждаю  -  перестань  вести себя, как
неврастеничка и дура.  Почему ты не можешь попытаться быть мне помощницей, а
не помехой, и перестать грызть меня день и ночь?
     - Я тебя не грызла, - плача возразила Кристин. - Я давно хотела с тобой
поговорить, но не говорила.
     -  И не  надо! - Он вспылил, и голос его перешел в крик.  - Слышишь? Не
надо! Ты говоришь со  мной так, как будто я грязный  жулик.  А я хочу только
выдвинуться.  И деньги  для меня -  просто средство достигнуть цели.  У  нас
судят о человеке по тому, что у него есть. Если он нищий, им помыкают. Ну, а
с  меня этого  хватит.  В  будущем я желаю сам  командовать  другими. Теперь
понимаешь? Больше не смей говорить мне эти проклятые глупости!
     -  Ну,  хорошо,  не  буду,  -  плакала  Кристин.  -  Но  поверь  мне  -
когда-нибудь ты сам пожалеешь...
     День был испорчен для обоих, особенно  для Кристин.  Хотя она перестала
плакать и собрала  большой букет первоцвета, хотя  они провели еще целый час
на залитом  солнцем пригорке, а  потом,  спускаясь  вниз, сделали  привал  в
"Лэвендер лэди", чтобы напиться чаю, хотя они разговаривали  внешне дружески
на обычные темы, вся прелесть поездки пропала. Когда  они ехали домой в рано
наступивших сумерках, у Кристин было бледное застывшее лицо.
     Гнев  Эндрью  понемногу  перешел в возмущение.  С  какой  стати  именно
Кристин   нападает  на  него?  Другие  женщины,  и  женщины  очаровательные,
восторгаются его успехами!
     Через  несколько  дней позвонила  Франсиз  Лоренс. Она  провела зиму на
Ямайке (Эндрью за эти два месяца получил от  нее несколько писем), но сейчас
возвратилась и жаждала видеть своих знакомых, излучая впитанное ею солнечное
сияние. Она весело объявила Эндрью, что хочет его увидеть раньше, чем сойдет
ее загар.
     Он отправился к ней пить чай. Она действительно красиво загорела: руки,
тонкие запястья, узкое  лицо были золотисто-коричневого цвета. Удовольствие,
которое испытал Эндрью,  увидев ее, еще усилилось от приветливого  выражения
ее глаз, этих глаз, что смотрели равнодушно на столь многих людей, а на него
- так дружески-ласково.
     Да, они  беседовали,  как  старые  друзья.  Она  рассказывала  о  своем
путешествии, о  коралловых  садах,  о рыбах,  видных  сквозь  стеклянное дно
лодок, о  райском  климате. Эндрью в свою очередь рассказал подробно о своих
делах. Быть может,  в словах его  проскользнуло нечто от его тайных  мыслей,
потому что Франсиз заметила легким тоном:
     -  Вы  полны священной серьезности и непозволительно прозаичны.  Это  с
вами бывает всегда, когда я в отсутствии. Впрочем, нет. Откровенно говоря, я
думаю, что вы  слишком много работаете.  Разве так уж необходимы вам все эти
приемы у себя  на дому?  Я того  мнения, что вам пора  бы  уже снять комнату
поближе к центру Вест-Энда, -  скажем, на Уимпол-стрит или Уэлбек-стрит, - и
открыть прием там.
     В эту  минуту  вошел  ее  супруг, высокий,  с  ленивыми  и  изысканными
манерами.  Он кивком головы поздоровался с Эндрью, с  которым теперь был уже
довольно хорошо знаком, так как они раза два играли в бридж в  Сэквильклубе,
и принял от жены чашку чая.
     Хотя Лоренс весело объявил, что ни в каком случае не намерен им мешать,
его приход помешал  разговору принять серьезный  оборот. Они, шутя и смеясь,
начали вспоминать последнюю пирушку у Румбольд-Блэйна.
     Но  когда  Эндрью через  полчаса  ехал домой  на Чесборо-террас,  совет
миссис Лоренс крепко засел  у него в голове. Почему бы ему и в самом деле не
снять  себе  кабинет на  Уэлбек-стрит?  Время  для  этого явно  назрело.  Он
сохранит  целиком  педдингтонскую  практику, амбулаторный  прием  -  слишком
доходное дело, чтобы от него отказаться. Но он легко сможет совместить его с
кабинетом в Вест-Энде и в своей  корреспонденции  и  счетах будет  указывать
новый, более приличный адрес.
     Эта идея воодушевила  его на новые,  еще большие  победы. Какая Франсиз
славная  женщина, такая же  полезная, как мисс Эверет,  но  бесконечно более
обаятельная, более соблазнительная. Однако он  в  прекрасных отношениях с ее
мужем. Он может спокойно  смотреть ему в глаза. Ему нет надобности крадучись
выходить  из их дома,  подобно  какому-нибудь  низкому  будуарному герою. О,
дружба великая вещь!
     Ничего  не  сказав Кристин, он стал присматривать удобное помещение.  А
когда,   приблизительно  через  месяц,   отыскал   такое,   то   с   большим
удовлетворением, скрытым под маской  безразличия,  объявил  об этом Кристин,
выглядывая из-за утренней газеты:
     -  Да, между прочим, тебе,  может быть, интересно будет узнать - я снял
комнату на Уэлбек-стрит. Там я буду принимать пациентов высшего круга.

        XI

     Комната на Уэлбек-стрит, No 57-A  вызвала  в душе  Эндрью новый  прилив
торжества. "Наконец-то, - тайно  ликовал он, - наконец-то я здесь!" Комната,
хоть и  небольшая, хорошо освещалась окном  с  фонарем и расположена  была в
нижнем  этаже -  несомненное  преимущество, так как  больные большей  частью
терпеть  не  могут  взбираться  по  лестницам.  Кроме  того,  хотя  приемной
пользовалось еще  несколько врачей,  чьи  красивые  таблички  сияли рядом  с
табличкой Эндрью на двери подъезда, но зато кабинет принадлежал ему одному.
     Девятнадцатого апреля, когда подписано было условие о сдаче, он приехал
в новый кабинет в  сопровождении Хемсона. Фредди был ему чрезвычайно полезен
при всех предварительных хлопотах и нашел для него хорошую сестру милосердия
для  помощи во время приема. Это была подруга той сестры,  которая служила у
Фредди  на улице Королевы Анны. Сестра Шарп была некрасивая женщина  средних
лет, с кислой физиономией, но явно знающая свое дело. Фредди коротко изложил
Эндрью свою точку зрения:
     -  Врачу завести  хорошенькую сестру  милосердия - это  самое гибельное
дело. Понимаешь, старик, что я хочу сказать? Баловство - баловством, а  дело
- делом. Совмещать то  и другое  невозможно. Никто из нас этого никогда себе
не  разрешает. Ты, как чертовски трезвый человек,  это должен  одобрять... я
предвижу, что теперь, когда ты перебрался поближе ко мне, мы с тобой наладим
тесную связь.
     В то  время как они  с  Фредди  стояли и обсуждали  вопросы  устройства
нового кабинета, неожиданно явилась миссис Лоренс. Она вошла веселая,
     объясняя,  что заглянула мимоходом,  решив посмотреть,  хорош  ли выбор
Эндрью.  У  Франсиз  была  приятная манера приходить  как  бы  случайно,  не
навязывая своего общества.  Сегодня она была особенно очаровательна в черном
костюме, с дорогим темным мехом на шее.  Пробыла она  недолго, но дала много
советов насчет убранства комнаты, занавесей, портьер - идей, в которых  было
гораздо больше вкуса, чем в  планах таких некомпетентных людей, как Фредди и
Эндрью.
     По уходе веселой гостьи комната показалась вдруг  Эндрью пустой. Фредди
излил свои чувства в следующей фразе:
     - Первый  раз встречаю такого счастливца, как ты. Она премилая бабенка.
- Он  завистливо ухмыльнулся.  -  Что сказал  Гладстон  в  тысяча  восемьсот
девяностом году относительно самого верного способа сделать карьеру?
     - Не знаю, к чему ты клонишь.
     Когда  комната  была   окончательно   обставлена,   Эндрью  должен  был
согласиться  с  Фредди  и  с   Франсиз,  что  она  производит  именно  такое
впечатление,  как надо: кабинет передового,  но  профессионально корректного
врача. Плату  в три гинеи за  консультацию, принятую в этом районе, он нашел
вполне приемлемой.
     Вначале  пациентов   было  немного.  Но  он  написал   всем   докторам,
направлявшим больных в  легочную  больницу, любезные  письма,  - разумеется,
только по поводу этих больных и обнаруженных у них симптомов,  - и благодаря
этой уловке скоро раскинул сети, охватившие весь Лондон и начавшие приносить
ему  пациентов.  В  эти дни  он  был  очень  занят,  носился  в своем  новом
автомобиле марки "Витесс" с Чесборо-террас в больницу Виктории,  из больницы
- на Уэлбек-стрит,  успевая сделать  еще вдобавок  кучу визитов  к больным и
управиться  с  битком набитой амбулаторией, где часто принимал  чуть  не  до
десяти часов вечера.
     Успех  ободрял его, был для него  как бы тоническим средством, шумел  в
его  крови,  как  чудесный  эликсир. Он  нашел время  заехать к  Роджерсу  и
заказать  еще  три костюма,  потом  в  мастерскую сорочек на  Джэрмин-стрит,
которую  рекомендовал Хемсон. Популярность  его в больнице росла. Правда, он
теперь уделял меньше  времени работе  в  амбулаторном отделении,  но  уверял
себя,  что это возмещается его  опытностью. Даже  с друзьями он  усвоил себе
отрывистый  тон  очень  занятого  человека,  довольно, впрочем,  подкупающий
благодаря всегда готовой улыбке: "Ну, я должен уйти, дорогой мой! Я просто с
ног сбился!"
     Раз,  в пятницу,  через  пять  недель после того,  как он водворился на
Уэлбек-стрит,  к  нему  пришла пожилая  женщина  посоветоваться относительно
своего  горла. У  нее  оказался простой ларингит,  но это была  мнительная и
капризная особа, и она непременно  хотела услышать  мнение еще какого-нибудь
врача;  Слегка задетый  этим,  Эндрью раздумывал, к  кому  бы ее  направить.
Смешно  было беспокоить по  пустякам такого человека,  как  сэр Роберт Эбби.
Вдруг лицо его прояснилось. Он вспомнил о Хемсоне, жившем за углом. Фредди в
последнее время очень мило относился к нему. Пускай лучше ему достанутся эти
три гинеи, чем  какому-нибудь неблагодарному чужому врачу. И Эндрью отправил
женщину с запиской к Фредди.
     Через три четверти часа она возвратилась в  совершенно ином настроении,
утешенная, примиренная, довольная собой, Фредди, а больше всего - Эндрью.
     -  Вы  извините,  что  я  пришла  опять,  доктор.  Я  только  хочу  вас
поблагодарить за хлопоты. Я была у доктора Хемсона, и он подтвердил все, что
вы  сказали. И  он...  он  сказал,  что лучшего средства,  чем  то,  что  вы
прописали, не придумаешь.
     В июне появились на сцену гланды Сибиллы Торнтон. Они действительно  до
некоторой  степени были  увеличены,  а незадолго  перед  тем в  "медицинском
журнале" высказывалось предположение насчет связи между заболеванием желез и
происхождением ревматизма. Айвори тщательно проделал вылущивание.
     -  Я  предпочитаю  не  торопиться  в  тех  случаях,  когда дело идет  о
лимфоидных  тканях, - сказал  он  Эндрью, когда они оба  мыли  руки.  -  Вы,
конечно, видели, как некоторые врачи сразу их убирают. У меня метод другой.
     Когда Эндрью получил  от Айвори  чек - опять по почте, - Фредди как раз
сидел у него.  Теперь они часто заходили друг к  другу. Хемсон  очень  скоро
"вернул мяч", направив к Эндрью больного с хорошим гастритом в благодарность
за ларингит. С тех пор уже не раз больные с записками  ходили с Уэлбек-стрит
на улицу Королевы Анны и наоборот.
     - Знаешь, Мэнсон,  - заметил Фредди,  когда увидел чек Айвори. - Я рад,
что  ты  перестал быть собакой  на  сене и корчить из себя  святого. Даже  и
теперь,  знаешь  ли,  ты не научился еще выжимать  весь  сок  из  апельсина.
Держись меня, мой мальчик, и будешь есть более сочные плоды.
     Эндрью невольно засмеялся.
     В этот вечер, когда он  возвращался домой в своем автомобиле, на душе у
него  было  необыкновенно  легко.  Обнаружив, что  у  него  нет  папирос, он
остановился  подле  табачной  лавки на  Оксфордской  улице.  Здесь,  проходя
внутрь,  он неожиданно  обратил  внимание  на  женщину,  стоявшую у соседней
витрины.  Это  была Блодуэн Пейдж. Он узнал ее  сразу,  несмотря на то,  что
шумливая  хозяйка  "Брингоуэра"  сильно  изменилась  к  худшему.  Ее  фигура
утратила былую  полноту  и как-то вся вяло опустилась, а глаза, которые  она
обратила на  Эндрью, когда  он  ее окликнул,  смотрели апатично,  в них было
что-то пришибленное.
     -  Миссис Пейдж!  - подошел к ней Эндрью. - Впрочем,  мне бы следовало,
вероятно, сказать "миссис Рис". Вы меня помните? Доктор Мэнсон.
     Она оглядела его, хорошо одетого, сиявшего благополучием. Вздохнула.
     -  Да, я вас помню, доктор. Надеюсь, вы живете хорошо. -  Затем, словно
не решаясь дольше мешкать, она повернулась  к тому месту, в нескольких ярдах
от них, где ее  нетерпеливо дожидался лысый и долговязый мужчина, и  сказала
испуганно: - Мне надо идти, доктор. Муж меня ждет.
     Эндрью смотрел, как она торопливо  уходила, видел, как тонкие губы Риса
сложились в гримасу упрека: "Что это, такое, заставляешь меня ждать!", а она
покорно  опустила голову. На  одно мгновение  Эндрью ощутил на себе холодный
взгляд директора банка. Затем оба ушли и потерялись в толпе.
     У Эндрью не выходила  из головы эта встреча.  Приехав домой  и  войдя в
первую  комнату, он застал там  Кристин за вязаньем, а на столе его уже ждал
чай  на подносе, так как,  услыхав шум  автомобиля, она позвонила  на кухню.
Эндрью метнул на ее лицо быстрый, испытующий взгляд. Он собирался рассказать
ей  о  встрече  с  Блодуэн,  ему  вдруг  страшно  захотелось положить  конец
размолвке между ними. Но когда он взял из ее рук чашку, Кристин,  раньше чем
он успел заговорить, сказала спокойно:
     - Миссис Лоренс опять звонила тебе сегодня. Передать ничего не просила.
     - О! - Он вспыхнул. - Что это значит "опять"?
     - Она звонит четвертый раз на этой неделе.
     - Ну, и что же тут такого?
     - Ничего, я ведь ничего не говорю.
     - Но твоя мина... А я-то причем, если она мне звонит?
     Кристин молчала,  опустив  глаза на вязанье.  Если бы  он  знал,  какое
смятение в этом сердце, он не злился бы так, как злился в эту минуту.
     -  Ты  держишь себя  так,  что можно подумать, будто я по меньшей  мере
двоеженец. Она превосходная женщина. А ее муж -  один из моих лучших друзей.
Оба  они  очаровательные люди.  Они не ходят  вокруг  меня с  миной  больной
собачонки. О, черт...
     Он залпом  выпил чай и встал. Но не  успел выйти  из комнаты,  как  уже
пожалел  о  своей выходке.  Он  стремительно  прошел  в амбулаторию, закурил
папиросу и в  отчаянии  стал думать о том, что отношения между ним и Кристин
становятся  все хуже и хуже. Все растущее между ними  отчуждение  угнетало и
раздражало  его,  - это  была  единственная  темная туча  в ясном  небе  его
успехов.
     Они  с  Кристин  были  безмерно  счастливы   в  своей  семейной  жизни.
Неожиданная встреча с миссис Пейдж разбудила в нем поток нежных воспоминаний
о начале  их  романа в Блэнелли. Он говорил себе, что больше  не  боготворит
Кристин, как тогда, но любит  ее. Пожалуй, в последнее время он раз-другой и
обидел ее. И  он  почувствовал  внезапную потребность помириться  с Кристин,
смягчить ее,  загладить  свою  вину. Он усиленно  ломал  голову. И, наконец,
глаза его засияли. Он посмотрел на часы, сообразил, что до закрытия магазина
Лорье  оставалось еще полчаса.  Через минуту он уже  сидел  в  автомобиле  и
мчался за советом к мисс Крэмб.
     Мисс  Крэмб,  как  только  он объяснил, чего ему  хочется, немедленно и
горячо вызвалась ему помочь. Они серьезно обсудили все, потом  пошли в отдел
мехов, где доктору Мэнсону были показаны различные шкурки. Мисс
     Крэмб поглаживала их опытными пальцами,  указывая Эндрью  на  блеск, на
серебристый  отлив, на все, чего надо требовать от того или иного меха. Раза
два она мягко поспорила с ним, серьезно объясняя, что именно является ценным
качеством, а что - нет. В конце  концов  Эндрью отобрал шкурки  с ее полного
одобрения. Затем она отправилась искать мистера Уинча и воротилась, сияя:
     -  Мистер  Уинч  сказал,  что вы их  получите по себестоимости (никогда
слова "по оптовой  цене"  не  оскверняли губ  ни  одного  служащего  Лорье).
Значит,  всего это обойдется  вам в пятьдесят  пять  фунтов,  и  можете  мне
поверить, доктор, они того стоят. Чудный мех! Ваша жена будет гордиться тем,
что носит его!
     В следующую субботу, в одиннадцать часов утра, Эндрью взял темнозеленую
коробку с оригинальной маркой Лорье, артистически нарисованной на  крышке, и
вошел в гостиную.
     - Кристин, - позвал он, - поди сюда на минутку.
     Она была наверху с миссис Беннет  - помогала  ей убирать  постели, - но
тотчас же пришла вниз, немного запыхавшись, недоумевая, зачем он зовет ее.
     - Взгляни,  дорогая!  - Сейчас,  когда наступила решительная минута, он
чувствовал  ужасную неловкость.  - Вот,  что я тебе купил. Я  знаю...  знаю,
между нами не  все шло гладко в последнее время. Но это тебе докажет, что...
- Он  замолчал и,  как  школьник, протянул ей  коробку. Кристин  была  очень
бледна, когда открывала ее. Руки у нее дрожали, развязывая  тесемку. Затем у
нее вырвался тихий, подавленный крик:
     - Какой чудный... чудный мех!
     В  папиросной  бумаге  лежали две  чудесные  шкурки  серебристой  лисы,
соединенные  вместе. Эндрью торопливо поднял мех,  погладив  его, как делала
мисс Крэмб. В голосе его звучало возбуждение:
     - Нравится тебе, Крис? Ну-ка, примерь! Добрая старая Хавбек помогла мне
их выбрать. Они первейшего  качества. Лучше не бывает. Видишь  этот  отлив и
серебристые полосы на спине, - всегда нужно выбирать по этим признакам.
     Слезы текли по щекам Кристин. Она в бурном порыве бросилась к мужу.
     - Значит, ты меня еще  любишь, да, милый? Мне ничего больше на свете не
нужно.
     Успокоившись наконец, она примерила мех. Он выглядел великолепно.
     Эндрью не мог им досыта налюбоваться. Ему  хотелось полного примирения.
Он улыбнулся.
     - Послушай, Крис, почему бы нам  не отпраздновать  этого? Давай сегодня
вместе позавтракаем где-нибудь. Встретимся в час в ресторане "Плаза".
     - Хорошо, милый. - Но в голосе ее было сомнение.  - Только... я сегодня
приготовила на завтрак картофельный пирог с мясом, ведь ты его так любишь.
     - Нет, нет! - Смех Эндрью уже много месяцев не звучал так весело.  - Не
будь  старушкой-домоседкой. В час, не забудь. Свидание с красивым брюнетом у
"Плаза". Можешь не прикалывать красной гвоздики. Он тебя узнает по меху.
     Все  утро  он испытывал  величайшее  удовлетворение. Твердил  себе, что
глупо  было  так долго не оказывать никакого  внимания Кристин. Все  женщины
любят, чтобы им оказывали внимание, вывозили их, развлекали. "Плаза-грилл" -
самое подходящее место, там между часом и тремя можно встретить  весь Лондон
или во всяком случае большинство видных людей Лондона.
     Кристин опоздала, -  необычайный случай, - и Эндрью  немного  сердился,
сидя  в   маленьком  вестибюле   ресторана  и  наблюдая  сквозь   стеклянную
перегородку, как  все быстро занимали  лучшие столы. Он заказал  себе второе
мартини. Было  уже двадцать  минут  второго, когда  торопливо вошла Кристин,
взбудораженная шумом, множеством людей, нарядными ливреями лакеев и тем, что
полчаса она простояла в другом вестибюле, куда попала по ошибке.
     - Ради бога, извини, мой друг,  - сказала она, запыхавшись. - Право же,
я спрашивала.  Жду,  жду. И  вдруг  сообразила, что  мне нужно  в  вестибюль
ресторана.
     Им  дали  неудобный  столик, втиснутый  за колонной, рядом  с буфетной.
Ресторан был битком набит, столы расставлены  так тесно, что казалось, будто
люди  сидят  друг у друга на  коленях.  Лакеи двигались, как  акробаты. Жара
стояла тропическая. Шум то рос, то утихал, как крик в какой-нибудь школе.
     - Ну, Крис, что ты будешь есть? - спросил решительно Эндрью.
     -  Выбирай ты, мой  друг, -  сказала  она тихо.  Он заказал роскошный и
дорогой завтрак: икру, суп  "принц  Уэльский",  цыплят,  спаржу, землянику в
сиропе. И бутылку Либфраумильха 1929 года.
     - Не много мы знали обо всех этих вещах в Блэнелли, - засмеялся Эндрью,
решив быть веселым. -  Главное -  добиться возможности хорошо пожить, не так
ли, моя старушка?
     Кристин честно старалась  не портить  ему  хорошего настроения. Хвалила
икру,    делала   геройские   усилия   съесть   жирный   суп.   Притворялась
заинтересованной, когда  он  указывал  ей то  Глен  Роско, звезду экрана, то
Монис Иорки, американку, известную тем, что у нее было шесть мужей, и других
международных   знаменитостей.  Нарядная   пошлость  этого  места   была  ей
ненавистна.  Мужчины были  нестерпимо вылощены, выутюжены,  напомажены.  Все
женщины, сколько их тут ни было, - блондинки в  черных туалетах, элегантные,
накрашенные, беспечно-равнодушные.
     Неожиданно у  Кристин закружилась  голова. Выдержка начала ей изменять.
Она всегда держала себя естественно и просто.  Но в последнее время нервы ее
были слишком взвинчены.  И, сидя в  ресторане, она вдруг остро почувствовала
несоответствие между ее новым мехом и дешевым платьем. Почувствовала на себе
взгляды других женщин. Она  понимала,  что она здесь так  же  неуместна, как
ромашка среди орхидей.
     - Что с тобой? - спросил вдруг Эндрью. - Разве тебе здесь не нравится?
     - Ну, конечно, нравится, - возразила она, тщетно пытаясь улыбнуться. Но
губы  ее не слушались. Она с трудом,  не ощущая никакого вкуса, жевала куски
цыпленка, лежавшего перед ней на тарелке.
     - Ты совсем меня не слушаешь,  -  возмущенно пробормотал Эндрью. - И ты
даже не дотронулась до вина. Черт  возьми, когда человек идет куда-нибудь со
своей женой...
     - Нельзя ли мне немного воды? - попросила она шепотом.
     Ей хотелось  громко заплакать. Нет, здесь ей не место.  Волосы у нее не
выкрашены перекисью водорода, лицо не нарумянено, - неудивительно,  что даже
лакеи  глазеют  на  нее.  Нервным движением  она подняла палочку спаржи.  Но
головка  сломалась  и  упала,  забрызгав  соусом  новый  мех.  Металлическая
блондинка за  соседним столом  с  насмешливой  улыбкой повернулась к  своему
кавалеру. Эндрью заметил эту улыбку. Он перестал делать вид, что ему весело.
Завтрак был окончен в мрачном молчании.
     Еще более мрачным было возвращение домой. Эндрью скоро уехал к больным.
Они с  Кристин еще  больше отошли друг  от друга.  Сердце  у  Кристин болело
невыносимо. Она начинала терять веру в себя, сомневаться,  подходящая ли она
жена для Эндрью. В эту ночь  она обвила руками его шею и целовала его, снова
благодарила за мех и за завтрак у "Плаза".
     -  Рад,  что он  тебе доставил  удовольствие,  - сказал  Эндрью  ровным
голосом. И ушел к себе в спальню.

        XII

     Вскоре  произошло  событие,  отвлекшее   внимание  Эндрью  от  домашних
неурядиц. Он наткнулся в  "Трибуне" на сообщение  о  том, что мистер  Ричард
Стилмен, известный  американский врач из Портленда, прибыл на  "Империале" и
остановился в отеле Брукса.
     В  былые  времена он  бы  взволнованно бросился  к Кристин с газетой  в
руках.
     "Смотри, Крис, Ричард Стилмен  приехал!  Помнишь, я с ним переписывался
много месяцев. Интересно, навестит ли он  меня. Честное  слово, мне бы очень
хотелось с ним увидеться".
     Теперь же  он  отвык  делиться всем  с  Кристин. И  спокойно  сидел над
газетой, размышляя,  довольный, что  встретится со Стилменом уже не  младшим
страховым  врачом, а консультантом  с Уэлбек-стрит. Он  напечатал на машинке
письмо, в котором  напоминал о себе американцу и приглашал его завтракать  с
ним в "Плаза-грилл" в среду.
     На  другое   утро  Стилмен  позвонил  ему  по  телефону.  У   него  был
приветливый, бодрый голос.
     - Рад, что  могу с вами поговорить, доктор Мэнсон. Очень  приятно будет
завтракать  вместе с вами, но давайте не в "Плаза", - я уже успел  это место
возненавидеть. Почему бы вам не приехать сюда и не позавтракать со мной?
     Эндрью  застал Стилмена в  его  гостиной,  в тихом  и аристократическом
отеле  Брукса,  посрамившем  шумный "Плаза-отель".  День был  жаркий, утро у
Эндрью выдалось хлопотливое,  и, при первом  взгляде  на  американца, Эндрью
почти пожалел о том,  что приехал.  Американец был человек  лет  пятидесяти,
низенький, худощавый  и  легкий, с непропорционально  большой головой.  Цвет
лица  у  него  был,  как  у ребенка,  бело-розовый, светлые  волосы редки  и
причесаны на пробор. Только увидев его глаза, неподвижные, точно стеклянные,
бледноголубые,  Эндрью  угадал,  почти  ощутил  огромную  силу, скрытую  под
незначительной внешностью этого человека.
     - Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я пригласил вас сюда, -
сказал Ричард Стилмен спокойным  тоном человека,  к которому множество людей
всегда охотно приходит. - Я знаю, здесь у вас принято думать, что американцы
любят "Плаза-отель". - Он улыбнулся тепло и просто. - Но туда  приезжает все
публика вшивая. - Он помолчал. - Да, теперь, при личном свидании, я хочу  от
души поздравить  вас с вашей замечательной  статьей по поводу вдыхания пыли.
Вы не в претензии на мое замечание  относительно  серицита? А чем  вы заняты
теперь?
     Они  спустились  вниз, в  ресторан, где  старший  из  множества  лакеев
бросился принимать заказ Стилмена.
     -  Вы что закажете? Я  - апельсинный  сок,  -  сказал Стилмен сразу, не
поглядев на длинное меню,  написанное по-французски. - И две бараньи котлеты
с горошком. Потом кофе.
     Эндрью в свою очередь дал указания лакею и с все возрастающим почтением
обратился  к  Стилмену.  Находясь  в  обществе  Стилмена,  нельзя  было   не
почувствовать властного  обаяния его  личности. История  его  жизни, в общих
чертах известная Эндрью, была единственной в своем роде.
     Ричард   Стилмен   происходил   из   старого   массачусетского    рода,
представители  которого в течение многих поколений были юристами  в Бостоне.
Но  молодой  Ричард,  вопреки  фамильной  традиции, возымел сильное  желание
заняться медициной  и в восемнадцать лет убедил, наконец, отца отпустить его
учиться  в Харвард. Два года он пробыл на медицинском факультете,  но  вдруг
скоропостижно умер его отец, оставив Ричарда, его мать и единственную сестру
в неожиданно бедственном положении.
     Надо было искать какого-нибудь способа прокормить  семью, и старый Джон
Стилмен, дед  Ричарда,  настоял,  чтобы  внук бросил медицинский факультет и
пошел  по  традиционному  пути Стилменов.  Все доводы  были тщетны  - старик
оставался  неумолим, и пришлось  Ричарду  вместо диплома врача, о котором он
мечтал,  получить  после трех утомительно скучных лет учения  диплом юриста.
Затем он в 1906 году начал работать в Бостоне и работал там четыре года.
     Но профессия  эта была  ему не по душе.  С первых  лет студенчества  он
увлекался бактериологией, в особенности микробиологией, и в мансарде их дома
в Бикон-хилле устроил  себе маленькую  лабораторию, взял в  помощники своего
клерка  и всякую свободную  минуту  посвящал своей страсти.  Лаборатория  на
чердаке, собственно, была началом  знаменитого Института Стилмена. Ричард не
был любителем. Он обнаружил не только величайшие технические способности, но
и  оригинальность мысли, почти граничившую  с  гениальностью. И  когда зимой
1908 года  сестра его Мэри, к которой он был привязан, умерла от скоротечной
чахотки, он сосредоточил все  свои силы на борьбе с бациллой туберкулеза. Он
заинтересовался старыми исследованиями Пьера Луи и его американского ученика
Джемса Джексона-младшего. Ознакомившись с работой по вопросу о  выслушивании
больных, которой  посвятил всю  жизнь Лэннек, он пришел  к  физиологическому
исследованию легких. Изобрел новый тип стетоскопа. Имея в своем распоряжении
очень  ограниченную  аппаратуру,  он  предпринял  первые  попытки  получения
сыворотки крови.
     В  1910  году,  когда  умер  старый  Джон  Стилмен, Ричард уже  добился
исцеления  морских свинок от  туберкулеза.  Результаты этих двух  событий не
замедлили  сказаться.  Мать  Стилмена  всегда  сочувствовала  его  увлечению
научной работой. Теперь ему не понадобилось много настойчивости, чтобы выйти
из сословия юристов  и на деньги, полученные в наследство от старика, купить
вблизи Портленда, в Орегоне, ферму, где он сразу  же весь отдался настоящему
делу, делу своей жизни.
     Так много ценных лет было уже потеряно,  что он не хотел  теперь терять
еще  время  на  получение  медицинского  диплома.  Он стремился идти вперед,
видеть плоды  своей  работы. Скоро  он приготовил лошадиную  сыворотку,  его
коровья  вакцина  дала успешные результаты  при  массовой  иммунизации стада
джерсейских  коров.  В  то  же  время   он  использовал  важные   наблюдения
Гельмгольца  и  Виллерда  Гиббса  и  физиков  последующих   поколений,  как,
например, Бисайона и Зинкса, для лечения пораженных легких путем прекращения
их деятельности. Отсюда он перешел непосредственно к терапии.
     Опыты лечения  в  новом институте  скоро принесли  ему громадную славу,
большие  триумфы,  чем  лабораторные  победы. Его  пациентами  стали  многие
чахоточные, лечившиеся амбулаторным путем, скитавшиеся из одного санатория в
другой  и  признанные  безнадежными.  Успехи,  достигнутые  в  этих  случаях
Стилменом,     немедленно     вызвали    решительную    вражду    к     нему
врачей-профессионалов, пренебрежительные отзывы и всякие обвинения.
     Теперь началась  иная  и более длительная борьба  - борьба за признание
его работы. Он истратил все, что  имел, до последнего доллара, на устройство
своего  института,  а содержать его стоило  очень дорого.  Стилмен  презирал
рекламу   и   противился   всяким  уговорам  поставить  свое  учреждение  на
коммерческую ногу.  Часто  казалось,  что  материальные затруднения и  злоба
противников его  непременно  потопят.  Но Стилмен с  великолепным  мужеством
переживал  каждый кризис -  даже  кампанию, затеянную  против  него  крупной
газетой.
     Период  клеветы  и  гонений  остался   позади,  буря  полемики  утихла.
Мало-помалу Стилмен  добился того, что все его противники неохотно  признали
его.   В  1925  году  комиссия  из   Вашингтона  посетила  институт  и  дала
восторженный   отзыв  о   его  работе.   Стилмен  начал   получать   крупные
пожертвования от частных лиц,  от  трестов и даже  общественных организаций.
Эти  вклады  он  употреблял  на расширение и  улучшение своего института.  И
институт,  с  его   прекрасным   оборудованием  и  местоположением,  стадами
джерсейских  коров  и чистокровных  ирландских  лошадей,  от  которых  брали
сыворотку,  стал достопримечательностью штата.  Хотя у  Стилмена еще имелись
враги, -  так, например, в 1929 году происки уволенного им лаборанта создали
новый громкий скандал, -  но  он  по  крайней мере обеспечил себе  некоторую
неприкосновенность,  дававшую  ему возможность продолжать дело своей -жизни.
Успех его не  испортил,  он  оставался  все  тем  же  спокойным,  сдержанным
человеком,  который  почти двадцать  пять  лет  тому назад  разводил  первые
культуры на чердаке дома в Бикон-хилле.
     А  сейчас,  сидя  в  ресторане отеля Брукса, он смотрел через  стол  на
Эндрью с спокойным дружелюбием.
     - Очень приятно, - сказал он, -  очутиться в  Англии. Мне нравится ваша
страна. У нас летом не так прохладно, как здесь.
     - Вы, вероятно, приехали читать лекции? - спросил Эндрью.
     Стилмен усмехнулся.
     -  Нет. Я  больше  не  читаю  лекций.  Не  знаю, покажется ли  это  вам
тщеславием, если я скажу, что результаты моей работы  говорят сами  за себя?
Как бы  там ни было, я приехал сюда не для лекций. Вышло так, что ваш мистер
Кренстон,  -  я  имею в  виду  Герберта  Кренстона, который выпускает  такие
прелестные  маленькие  автомобили,  -  с  год  тому назад приехал  ко мне  в
Америку. Он всю жизнь был  мучеником астмы, и мне... нам в институте удалось
его  вылечить. С тех пор он все время  приставал ко мне,  чтобы  я приехал в
Англию и  открыл здесь  маленькую клинику, наподобие  нашей портлендской.  И
полгода назад я дал согласие. Мы разработали план, и сейчас эта клиника - мы
ее  назвали "Бельвью"-уже почти закончена. Она - в Чилтернских горах, вблизи
Хай-Викема. Я должен  ее открыть, затем передам ее Морленду - одному из моих
ассистентов. Откровенно  говоря, я смотрю на это,  как на эксперимент, очень
многообещающий опыт применения  моих методов в новых климатических условиях.
Финансовая сторона меня не интересует.
     Эндрью наклонился вперед.
     - Все это очень интересно. Я бы хотел осмотреть вашу клинику.
     - Вы приезжайте, когда у  нас все будет готово. У нас будет проводиться
радикальное лечение астмы. Этого хочет  Кренстон. Кроме того, я сделал своей
специальностью несколько форм первичного  туберкулеза. Я говорю - несколько,
- он  улыбнулся, -  видите  ли, я не  забываю,  что  я,  в сущности,  только
биофизик, мало знакомый с дыхательной системой.  Да, так насчет ранних  форм
туберкулеза. Это вам будет интересно. Я  применяю новый метод пневмоторакса.
Это подлинное достижение.
     - Вы говорите о способе Эмиля-Вейля?
     -  Нет, нет.  Мой  гораздо  лучше.  -  Лицо Стилмена  просветлело. - Вы
знаете, как неудобны аппараты с  неподвижной бутылкой  в тот  момент,  когда
внутриплевральное  давление  уравновешивает давление жидкости  и  совершенно
прекращается выход  газа.  Так  вот, у нас  в  институте мы устроили  камеру
добавочного  давления, -  я вам ее  покажу, когда вы приедете  в  Америку, -
через которую  мы можем вводить газ при определенном  отрицательном давлении
сразу же, с самого начала.
     - Но как насчет прибавления газа? - спросил Эндрью быстро.
     - Мы полностью устраняем  риск.  Вот слушайте.  Это замечательно  ловко
придумано. Вводя маленький бромоформовый манометр у самой иглы, мы устраняем
разрежение.  Колебание  в минус четырнадцать  сантиметров дает  только  один
кубический  сантиметр  газа у острия  иглы.  Наша  игла имеет четырехходовое
приспособление, которое действует лучше, чем зангмановское.
     Эндрью был увлечен против воли.
     -  Вот оно что! Так вы хотите свести к нулю действие на плевру. Знаете,
мистер  Стилмен... мне странно, меня  просто  поражает, что все  это исходит
именно  от вас. О, простите  меня,  я не так выразился, но вы поймете, что я
хочу сказать. Столько врачей, работая старым способом...
     - Милый мой доктор, - ответил Стилмен с веселым огоньком в глазах, - не
забывайте, что Карсон, первый человек, отстаивавший пневмоторакс, был только
физиологом, писавшим популярные очерки.
     Затем  они  погрузились в обсуждение  технических  подробностей, и  это
продолжалось до  тех пор, пока Стилмен не посмотрел на часы и не воскликнул,
что он уже на полчаса опоздал на свидание с Черстоном.
     Эндрью ушел из отеля Брукса возбужденный, заряженный энергией. Но вслед
за этим  пришла непонятная реакция, смятение, недовольство своей работой. "Я
поддался влиянию этого человека", - говорил он себе с раздражением.
     На  Чесборо-террас он вернулся  в не  слишком приятном  настроении,  но
когда  подъехал к  дому,  сделал спокойное  лицо.  Новые отношения с Кристин
требовали этой маски безразличия,  так  как  у нее теперь  всегда было такое
покорное  и  замкнутое выражение  лица,  что  Эндрью, как  бы  он  ни  кипел
внутренне, чувствовал себя вынужденным отвечать тем же.
     Казалось, Кристин ушла в. себя, живет какой-то своей внутренней жизнью,
в  которую ему нет  доступа. Она много  читала,  писала письма. Раза два он,
входя,  заставал  ее играющей  с Флорри в  какую-то  детскую  игру  цветными
фишками.  Она  начала  довольно часто  ходить в церковь. И  это больше всего
злило Эндрью.
     В Блэнелли  она каждое воскресенье ходила с миссис Уоткинс в приходскую
церковь, но тогда  это его не возмущало. Теперь же, враждебный, чужой ей, он
видел  в   этом  только  лишнее  доказательство  пренебрежения  к  нему,  не
набожность, но жест, направленный против него.
     В этот вечер он, войдя в гостиную, застал ее одну. В очках, которые она
недавно  стала носить, Кристин сидела, опершись локтями о стол, над лежавшей
перед ней на  столе книгой,  погруженная  в  чтение, маленькая,  похожая  на
школьницу за  уроками.  Злое,  ревнивое чувство  охватило Эндрью.  Наклонясь
через  ее плечо,  он схватил  книгу,  которую  она слишком  поздно  пыталась
спрятать от него. На первой странице Эндрью прочел: "Евангелие от Луки".
     -  О  господи! - Он  был  поражен, даже взбешен.  - Вот ты  до чего уже
дошла? Библией увлекаешься?
     - А почему же нет? Я еще до знакомства с тобой часто ее читала.
     - Вот как?
     - Да. - Странное  выражение муки было в глазах Кристин. - Наверное твои
друзья из  "Плаза" не  одобрили бы  этого. Но это  во всяком случае  хорошая
литература.
     - Знаешь, что я тебе скажу: ты превращаешься в настоящую психопатку.
     -Возможно. Это,  конечно,  тоже всецело  моя  вина? Но  разреши сказать
тебе,  что  лучше  быть  психопаткой,  но  сохранить  живую душу,  чем  быть
карьеристом и дойти до духовной смерти!
     Она  вдруг резко  оборвала, закусила губу, борясь со слезами. С большим
усилием овладела собой. И, пристально глядя  на него, все с той же  мукой  в
глазах, промолвила тихим сдавленным голосом:
     - Эндрью! Как ты думаешь,  не лучше ли будет для  нас обоих, если  я на
время уеду? Миссис  Воон меня приглашает погостить у нее две-три недели. Они
сняли на лето дачу в Ньюкей.  Не  находишь ли ты, что мне следует съездить к
ней?
     - Да! Поезжай! Будь  оно все проклято! Поезжай! - Он круто повернулся и
вышел.

        XIII

     Отъезд  Кристин  в Ньюкей принес Эндрью  облегчение,  чудесное  чувство
свободы. На целых  три  дня. Потом он начал  томиться,  размышлять,  что она
делает и скучает ли о нем, начал ревниво беспокоиться, когда же она приедет.
Хотя он  твердил себе,  что  теперь он  свободный человек,  у него появилось
точно  такое  ощущение пустоты,  какое мешало ему работать  в  Эберло, когда
Кристин уехала в Бридлингтон, а он остался, чтобы готовиться к экзаменам.
     Образ ее  вставал перед ним, но то было уже не юное свежее лицо прежней
Кристин,  а  лицо  бледное,  более  зрелое,  с немного  втянутыми  щеками  и
близорукими глазами за круглыми  стеклами очков.  Оно не было  красиво,  это
лицо, но в нем было что-то, не дававшее ему покоя.
     Он много  бывал в обществе, играл в бридж  в  клубе с  Айвори, Фредди и
Дидменом. Несмотря на осадок, который остался у него на душе после первой их
встречи, он часто виделся со Стилменом, который постоянно ездил  из отеля  в
почти  законченную клинику в Викеме и обратно. Он  написал Денни,  приглашая
его приехать в Лондон, но Филипп, только что вступивший в  должность, не мог
уехать. Гоуп был в Кембридже и недосягаем.
     Он  лихорадочно  пытался сосредоточиться  на клинических исследованиях,
которые проводил  в больнице. Но ничего не выходило. Он слишком нервничал. С
тем  же  беспокойным усердием занялся своими денежными делами  с  директором
банка  Уэдом.  Все  было  прекрасно, все в порядке. У него возникла мысль  о
покупке дома на  Уэлбек-стрит - очень выгодное помещение  денег -  и продаже
дома  на  Чесборо-террас,  причем амбулаторию он  хотел  оставить  себе.  Он
просыпался  в тихие  жаркие ночи, в  голове у него  бурлили  планы, мысли  о
практике, нервы были взвинчены, ему недоставало Кристин,  но ее не было, - и
рука его машинально тянулась к ночному столику за папиросами.
     В разгаре этих настроений он позвонил Франсиз Лоренс.
     -  Я остался совсем один. Не хотите ли прокатиться куда-нибудь вечером?
- В городе так жарко.
     Голос Франсиз звучал хладнокровно и как-то успокоил его:
     - Это было бы ужасно мило. Я чувствовала,  что вы позвоните. Вам знаком
Кроссвейс? Совершенно елизаветинский стиль, И река там великолепна.
     На  следующий день он в течение трех четвертей часа  успел принять всех
больных. Задолго до восьми заехал за  Франсиз в  Найтсбридж, и они помчались
по дороге в Чертси.
     Они  ехали на запад  мимо  ровной  ленты  огородов, а  впереди  потопом
разливался закат. Франсиз сидела рядом с Эндрью, говорила мало, но заполняла
все  холодным  очарованием  своего  присутствия...  Она  была  в  костюме из
какой-то тонкой светлокоричневой материи,  темная шапочка гладко  охватывала
маленькую головку. Эндрью был весь под впечатлением ее грации, изумительного
лоска,  отличавшего ее. Лежавшая близко  от него  рука без перчатки была так
бела,  так   тонка.   Каждый  тонкий  палец  венчался  безукоризненной  алой
миндалиной ногтя.
     Кроссвейс,  как и  говорила  Франсиз, представлял  собой  замечательный
елизаветинский   дом,   стоявший   у  Темзы,   среди   прекрасных   садов  с
подстриженными  деревьями и  очаровательно-старомодными  прудами, на которых
плавали водяные лилии. Так как этот  особняк превратили в  место увеселений,
то все здесь было осквернено современными удобствами и позорным джаз-бандом.
Когда  Эндрью  и  Франсиз  въехали  во  двор,  уже загроможденный  нарядными
автомобилями,  к  ним подскочил  ловкий  лакей.  Древние  камни  пылали  под
вьющимся  виноградом,   а   высокие  четырехугольные  дымовые  трубы   четко
вырисовывались на фоне неба.
     Они  прошли в  ресторан. Ресторан был наряден,  полон  публики, столики
расставлены по  краям  свободного квадрата полированного паркета, а  старший
официант мог бы сойти за родного брата великого визиря из "Плаза". Эндрью до
тех пор  не  выносил и  побаивался старших официантов. Но это потому, что он
никогда еще  не являлся в ресторан с такой дамой, как Франсиз.  Один быстрый
взгляд  -  и их проводили с поклоном к лучшему столику в  зале, их  окружила
целая армия лакеев, один развернул  салфетку Эндрью и благоговейно разостлал
ее у него на  коленях. Франсиз заказала очень немного: салат, гренки Мельба,
вместо вина только воду со льдом. Старший официант ничуть  не  смутился, как
будто  он в этой умеренности увидел доказательство ее принадлежности к касте
избранных. Эндрью с внезапным тошнотворным  ощущением  испуга подумал,  что,
приди он в это святилище  с Кристин и закажи такой банальный ужин, его  бы с
презрением выгнали вон.
     Он опомнился, заметив, что Франсиз с улыбкой глядит на него.
     - А ведь мы с вами уже очень давно знакомы, и  сегодня вы в первый  раз
пригласили меня на прогулку.
     - Вы об этом жалеете?
     - Надеюсь, я не дала вам повода так думать.
     Снова чарующая интимность ее легкой улыбки взволновала  его. Он казался
остроумнее,  непринужденнее, значительнее. Это была не  претенциозность,  не
глупый    снобизм.   Каким-то   неведомым   путем   артистократизм   Франсиз
распространился  и  на  него. Он сознавал, что люди  за соседними  столами с
интересом поглядывают  на них.  Мужчины  глядели на  Франсиз с  восхищением,
которого  она  спокойно не замечала.  Эндрью невольно  подумал о том,  какой
волнующей радостью было бы для него постоянное общение с ней.
     Она промолвила:
     - А что, вы были  бы очень польщены, если  бы  я вам сказала, что  ради
прогулки с вами отказалась от ранее полученного  приглашения  в театр? Никол
Уотсон - помните его? - звал меня  на балет, один из моих любимых балетов, -
что вы  скажете  о моих детских вкусах?  -  это "La  Boutique  Fantasque"  с
участием Массина.
     -  Я помню  Уотсона и его  рассказ об  экспедиции  в  Парагвай. Дельный
малый.
     - Он удивительно мил.
     - Но вы боялись, что в театре будет слишком душно?
     Она  улыбнулась, не  отвечая,  взяла папиросу из плоской  эмалированной
коробочки, на которой бледными красками была нарисована прелестная миниатюра
Буше.
     - Да,  я слышал, что  Уотсон за вами ухаживает,  -  настаивал  Эндрью с
внезапной горячностью. - А что же думает об этом ваш муж?
     Она и на  этот раз промолчала, только  подняла одну бровь, словно желая
мягко  предупредить  следующее  неделикатное  замечание.  Через  минуту  она
сказала:
     - Вы, конечно, понимаете... Джеки и я - лучшие друзья. Но каждый из нас
имеет своих собственных друзей.  Он сейчас в Жуэне. И я у него не спрашиваю,
зачем... Потанцуем с вами разок? - прибавила она небрежно.
     Они танцевали. Франсиз двигалась все с той  же обворожительной грацией,
такая легкая в его объятиях, такая бесстрастная.
     - Я не очень-то ловок, - сказал Эндрью, когда они сели на место. Он уже
усваивал ее лексикон.  Прошли  те  дни,  когда  он говорил  ворчливо:  "Черт
возьми, Крис, я не мастер прыгать".
     Франсиз не отвечала. Это тоже было  характерной ее особенностью. Другая
женщина сделала бы ему комплимент,  возразила  бы или дала почувствовать его
неуклюжесть. И, движимый внезапным порывом любопытства, он воскликнул:
     - Пожалуйста, ответьте  мне на один вопрос. Почему вы так добры ко мне?
Почему так много помогали мне все это время?
     Она посмотрела на  него  с таким видом,  точно  этот вопрос  ее немного
позабавил, но не уклонилась от ответа.
     - В вас  есть что-то, что  очень  привлекает  женщин.  И  главное  ваше
очарование в том, что вы этого не сознаете.
     -  Нет,  серьезно... -  запротестовал  он,  краснея. Затем  пробормотал
невнятно: - Нет, это просто потому, что я ведь, как-никак, врач.
     Она засмеялась, медленно отгоняя рукой дым папиросы.
     - Вас  не  убедишь. И, пожалуй, не стоило  мне говорить  вам этого. Ну,
конечно, вы отличный врач. Мы только недавно говорили об этом на Грин-стрит.
Ле-Рою  уже  начинает  надоедать  наша  компания  врачей-диэтетиков.  Бедный
Румбольд! Ему бы неприятно было услышать,  как Ле-Рой лаял:  "Пора выставить
нашего старикашку". Но  Джеки  с ним  согласен.  Они хотят иметь в правлении
врача помоложе, поэнергичнее... как это  говорится?  - "восходящее светило".
Они,  кажется,  затевают  большую  кампанию  в медицинских  журналах,  хотят
заинтересовать  врачей  нашими   продуктами  с  научной  точки  зрения,  так
выразился Ле-Рой. А, разумеется, Румбольд - только предмет шуток среди своих
коллег. Но к чему я  говорю обо всем этом? Терять время на эту прозу в такой
вечер, как сегодня! Ну, ну, не хмурьтесь так свирепо,  точно вы  собираетесь
убить  меня или лакея или  капельмейстера... а  его бы следовало  убить,  он
противный, правда? Вы сейчас точно такой, как тогда, в первый день, когда вы
вошли  в примерочную,  - надменный и нервный и даже чуточку смешной.  Бедная
Топпи! Собственно, не мне, а ей полагалось бы быть здесь с вами.
     - Я очень рад, что ее нет, - сказал он, не поднимая глаз от стола.
     -  Пожалуйста,  не считайте меня банальной. Мне это было бы нестерпимо.
Надеюсь, мы достаточно интеллигентны, и мы... во всяком случае... не верим в
великую страсть.  Этим все сказано, не так ли? Но я нахожу, что жить гораздо
веселее, если имеешь... друга, с которым можно пройти вместе кусочек пути. -
В  глазах Франсиз  снова засверкали огоньки  смеха. -  Ну  вот, я заговорила
совершенно языком Россетти.  Нет,  это  слишком ужасно! - Она потянулась  за
своим портсигаром.  - К тому же  здесь душно, и я хочу поглядеть на луну над
рекой.
     Эндрью расплатился  и  вышел  за  ней через высокие  стеклянные  двери,
варварски пробитые  в  красивой  старой стене.  На террасу  слабо доносилась
танцевальная  музыка.  Перед  их  глазами  расстилалась  просторная  зеленая
лужайка, спускавшаяся к реке меж темных рядов  подстриженных  тисов. Франсиз
была права: над Темзой уже  взошла луна, бледное ее мерцание переливалось на
щитах для стрельбы, стоявших на нижних площадках, от  тисов брызнули длинные
черные тени. А дальше, за лужайкой, лежала серебряная гладь реки.
     Они спустились к берегу, сели на скамью, стоявшую у самой воды. Франсиз
сняла шляпу и  молча глядела на медленно текущую  реку, вечный ропот которой
сливался с глухим гудением автомобиля, проезжавшего где-то вдалеке.
     - Как  странно  слышать  эти  ночные звуки,  - сказала она. - Старое  и
новое. Луна и прожекторы. Это наш век.
     Он поцеловал ее. Она не шевельнулась. Ее губы были  теплы и сухи. Через
минуту она сказала:
     - Это было очень приятно. И очень неумело.
     - Я умею  и лучше,  -  пробормотал  он,  глядя  прямо перед собой и  не
двигаясь.
     Он был неловок, пристыжен, нервен. Он сердито говорил себе, что чудесно
в такую ночь быть здесь  с  красивой, обаятельной  женщиной.  Согласно  всем
канонам  лунного  света  и романов, ему  следовало  бешено  сжать ее в своих
объятиях. А он чувствовал только, что ему неудобно сидеть в такой скорченной
позе,  что  хочется  курить,  что   уксус,  которым  был  приправлен  салат,
растревожил его больной желудок.
     А в воде, на  которую он смотрел, чудилось ему лицо Кристин, исхудалое,
полное  тревоги,  с грязным  пятном на  щеке от кисти,  которой она  красила
дверь, когда они только что  переехали на Чесборо-террас. Лицо это волновало
его,  вызывало  ожесточение.  Он  связан  силой обстоятельств.  Но  ведь  он
мужчина, не  так ли, а  не  какой-нибудь  кандидат  на  лечение  у  Воронова
(<i>Известный  парижский  врач,  специалист  по  омолаживанию  путем  пересадки
желез</i>). И с чувством, похожим на вызов, он снова поцеловал Франсиз.
     - А  я  думала, что  вам понадобится  по крайней  мере  еще год,  чтобы
решиться  на это.  - В глазах  Франсиз был все тот же ласковый смех. - Ну, а
теперь не  думаете ли вы, что нам пора возвращаться, доктор? Ночной  воздух,
пожалуй, несколько опасен для пуританской души.
     Он  помог ей встать, а она удержала его руку и слегка опиралась на нее,
пока  шла  к  автомобилю.  Эндрью  направил машину  по  дороге  в Лондон.  В
красноречивом молчании Франсиз было счастье.
     Но Эндрью не чувствовал  себя  счастливым. Он  казался себе  презренным
глупцом,  ненавидел себя  и, разочарованный испытанными ощущениями, в  то же
время  боялся возвращения в  свою душную комнату, боялся одинокой постели, в
которой не находил покоя.  В сердце его был холод,  в  мозгу кипели  ранящие
мысли. Перед  ним  вставало воспоминание о мучительном блаженстве его первой
любви к Кристин,  всепобеждающем  упоении  первых  дней в  Блэнелли.  Но  он
яростно отгонял его.
     Они были уже у дома Франсиз, а в  душе его все еще шла борьба. Он вышел
из  автомобиля  и  открыл дверцу,  помогая  Франсиз  выйти.  Оба  стояли  на
мостовой, пока она вынимала ключ из сумочки.
     - Вы зайдете, да? Боюсь, что слуги все уже спят.
     Он колебался. Пробормотал, запинаясь:
     - Уже очень поздно, кажется...
     Франсиз  словно не  слышала его и с ключом в руке поднялась по каменным
ступеням. Он  покорно  шел  за  ней,  а  перед  глазами у  него мелькнуло  и
рассеялось  видение  -  фигура Кристин,  идущей  по рынку  со  своей  старой
плетеной корзинкой в руке.

        XIV

     Три дня спустя Эндрью сидел в своем кабинете на  Уэлбек-стрит. День был
жаркий,  и  сквозь  штору  открытого окна  проникал  докучливый шум уличного
движения.  Эндрью  скучал,  он  был  переутомлен,  его страшило  возвращение
Кристин в конце недели, он и ждал и боялся каждого телефонного звонка, устал
оттого, что  за час  принял шесть "трехгинейных" пациентов, и от  мысли, что
надо поскорее  окончить прием, чтобы повезти Франсиз куда-нибудь ужинать. Он
нетерпеливо  поднял глаза, когда вошла миссис  Шарп с еще более кислым,  чем
всегда, выражением на некрасивом лице.
     - Вас хочет видеть какой-то мужчина, ужасный субъект.  Он не  больной и
говорит, что не коммивояжер. Визитной карточки  у  него  нет. Его фамилия  -
Боленд.
     - Боленд?  - повторил рассеянно Эндрью. И - вдруг лицо его просветлело.
- Уж не Кон ли Боленд? Впустите его, сестра. Скорее!
     -  Но  вас дожидается  пациент.  А  через  десять минут  придет  миссис
Робертс.
     -  Ну, и пускай приходит! - бросил он с раздражением. - Делайте то, что
я сказал.
     Шарп  вспыхнула  от его тона. У нее просился на язык  ответ, что она не
привыкла,  чтобы с  нею так  разговаривали. Она фыркнула и  вышла  с  высоко
поднятой головой. Через минуту она впустила Боленда.
     - О, Кон! - сказал Эндрью, вскакивая с места.
     - Алло, алло, алло! - прокричал Кон, прыгнув вперед  с широкой, веселой
улыбкой. Это был рыжий дантист собственной персоной, ничуть не изменившийся,
такой же  неряшливый  в своем  слишком широком лоснящемся  синем  костюме  и
расхлябанных  коричневых  башмаках, как будто он только что вышел  из своего
деревянного гаража, может  быть,  чуточку  постаревший,  но такой же бурный,
неукротимый, взлохмаченный, сыпавший восклицаниями.  Он крепко ударил Эндрью
по плечу. - Ей-богу, Мэнсон, страшно приятно увидеть вас опять! Выглядите вы
замечательно, замечательно!  Я бы вас узнал  среди миллиона  людей.  Да, да,
подумать только! А  шикарно  вы тут устроились! -  Он,  сияя,  посмотрел  на
кислую Шарп, которая презрительно  наблюдала за ним. -  Эта  лэди  не хотела
меня  пускать, пока я ей не сказал,  что я тоже причастен к медицине. Святая
правда, сестрица! Этот франт,  у которого вы служите, не так давно работал в
том   же  жалком  обществе  медицинской  помощи,  где  я.   В  Эберло.  Если
когда-нибудь очутитесь проездом в наших  местах, загляните  к нам,  и мы вас
угостим чашкой чая. Всякий друг моего старого друга Мэнсона для нас желанный
гость!
     Шарп только посмотрела  на него и вышла  из  комнаты. Но на Кона это не
произвело никакого  впечатления, - он продолжал сыпать словами, захлебываясь
чистой и простодушной радостью. Когда Шарп вышла, он, повернувшись к Эндрью,
воскликнул:
     - Красавицей ее назвать нельзя, Мэнсон, дружище!  Но приличная женщина,
головой ручаюсь. Ну, ну, как же вы поживаете? Как поживаете?
     Он не выпускал руки Эндрью, тряс ее и весь расплывался в улыбке.
     Эндрью  очень  обрадовало  появление  Боленда  в  этот  гнетущий  день.
Освободившись, наконец, из  рук  Кона, он бросился в кресло,  чувствуя,  что
снова  становится  человеком.  Он  пододвинул Кону  папиросы, и  тот,  сунув
большой палец  одной руки подмышку, а другой  сжимая мокрый конец  зажженной
папиросы, изложил причину своего приезда.
     -  Мне  полагался  небольшой  отпуск,  Мэнсон, и,  кроме  того,  у меня
кое-какие дела тут, так что жена велела мне собираться и ехать. Видите ли, я
работал  над  изобретением  пружины  для  закрепления  ослабевших  тормозов.
Трудился над этим все  ночи напролет. Но черт бы их побрал, никто не хотел и
взглянуть на мое изобретение. Ну,  да  ничего, мы его продвинем.  Однако это
дело не такое важное, как второе. - Кон стряхнул  пепел на ковер, и лицо его
приняло серьезное выражение. - Слушайте, Мэнсон: тут речь идет о Мэри, - вы,
наверное, помните Мэри, потому что, должен вам сказать, она не забывает вас.
Она  очень  плохо  себя чувствует в последнее время, совсем  неважно. Мы  ее
водили к Луэллину,  но ни черта  не вышло, ничем он ей не помог. - Кон вдруг
разгорячился, заговорил хриплым голосом. - Представьте себе, Мэнсон, он имел
нахальство заявить, что у  нее начальная стадия  туберкулеза, как будто бы с
этим не покончено раз и  навсегда в нашей семье с тех пор, как мой  дядя Дэн
пятнадцать  лет  тому назад  уехал в санаторий. Теперь слушайте,  Мэнсон,  -
хотите вы сделать что-нибудь во имя нашей старой дружбы? Мы слыхали,  что вы
стали  большим  человеком,  ведь в Эберло  только  и  речи, что  о  вас.  Не
осмотрите ли вы Мэри? Вы  не можете  себе представить, как эта девочка в вас
верит, мы и сами  верим - миссис  Боленд  и я.  Ну вот, она мне  и  говорит:
"Сходи к  доктору Мэнсону, если его разыщешь. И, если он  согласен осмотреть
нашу девочку, мы ее отправим в Лондон в любое  время, когда ему удобно". Ну,
что же, Мэнсон? Если  вы слишком заняты, вам стоит  только сказать, и я могу
убраться восвояси.
     На лице Эндрью выразилось огорчение.
     -  Не говорите таких вещей,  Кон. Разве вы не  видите, как я вам рад? И
Мэри...  бедная девочка... вы знаете,  что я  сделаю  для  нее все, все, что
смогу.
     Не  замечая  многозначительных  появлений  в  кабинете  сестры Шарп, он
тратил  драгоценное  время  на  разговор  с  Коном,  пока она,  наконец,  не
выдержала.
     -  Вас ждет уже пять пациентов, доктор Мэнсон. И вы больше  чем  на час
задержали  всех,  кому  назначено  определенное  время.  Я  больше  не  могу
придумывать предлоги, и я не привыкла так обращаться с пациентами.
     Даже и после этого  Эндрью никак не мог расстаться  с  Коном и проводил
его до двери на улицу, навязывая ему свое гостеприимство.
     - Я не намерен вас так скоро отпустить  домой,  Кон. На сколько времени
вы приехали? Три-четыре  дня? Отлично.  А где вы  остановились? В Вестленде?
Почему  бы вам лучше  не перебраться ко  мне, это же близко  оттуда. И у нас
места сколько угодно. В пятницу  вернется Кристин. Она вам очень будет рада,
Кон, очень. И мы поболтаем втроем о старых временах.
     На другой день Кон со  своим мешком перебрался на Чесборо-террас. После
вечернего приема они с Эндрью отправились в  мюзик-холл. В обществе Кона все
доставляло удовольствие. Он охотно смеялся,  и смех  его  сперва  отпугивал,
потом заражал соседей. Люди оборачивались и сочувственно улыбались Кону.
     -  О  господи!  -  Кон  ерзал  на  месте.  - Заметили  этого  парня?  С
велосипедом!
     Во время антракта они стояли в буфете,  Кон - сдвинув шляпу на затылок,
с пеной на усах, широко расставив коричневые башмаки.
     - Не могу вам передать, какое удовольствие вы мне доставили, Мэнсон! Вы
- сама любезность!
     Простодушная  благодарность Кона  заставила Эндрью  почувствовать  себя
грязным лицемером.
     Потом  они ели  бифштекс  и пили пиво у Кэдро. Воротясь  домой, развели
огонь  в камине и уселись беседовать. Они говорили  и курили  и  опять  пили
пиво,  бутылку  за  бутылкой.  Эндрью  забыл  на время обо  всех  сложностях
высококультурного существования. Нервное напряжение, которого  требовала его
большая  практика,  перспективы  работы  в предприятии  Ле-Роя,  надежды  на
выдвижение  в больнице Виктории, состояние его вкладов,  нежное тело Франсиз
Лоренс, страх перед обвиняющим взглядом Кристин - все, все потеряло остроту,
отошло на задний план, когда Кон выкрикивал:
     - А помните,  как  мы  воевали  с  Луэллином?  Экхарт и остальные пошли
против нас (Экхарт все тот же и шлет вам привет), и тогда мы  с вами  засели
вдвоем и выпили все пиво.
     Но прошел еще день, и неумолимо приблизился момент  встречи  с Кристин.
Эндрью потащил  ничего  не  подозревавшего  Кона к  концу перрона, внутренне
злясь на то, что недостаточно владеет собой, и видя в Боленде свое спасение.
Сердце его билось от болезненного нетерпения, когда поезд подошел к станции.
Он пережил потрясающую минуту  испуга и раскаяния при виде  знакомого худого
лица  среди толпы чужих, с жадным  ожиданием обращенного  к нему. Затем  все
заслонилось усилием изобразить беззаботную сердечность,
     -  Алло, Крис! Мне  уже казалось, что ты никогда не  вернешься. Да, да,
посмотри на него. Это Кон и никто другой! И ни  на один день не постарел. Он
гостит  у нас, Крис, -  мы тебе  все расскажем по дороге.  Автомобиль мой на
улице. Ну, хорошо провела время? Ох, что же это я! Зачем ты сама тащишь свой
саквояж!
     Взволнованная  неожиданностью  этой встречи на вокзале (а она  боялась,
что ее  никто не встретит),  Кристин  не  казалась уже  такой  измученной, и
нервный румянец залил ей  щеки. Она  тоже страшилась встречи с  Эндрью, была
взвинчена,  жаждала нового  примирения. Теперь в  ней ожили надежды. Сидя  в
автомобиле рядом с  Коном,  она  оживленно болтала, украдкой  поглядывая  на
профиль Эндрью, сидевшего впереди.
     - Как хорошо очутиться дома! - сказала она, войдя  в комнату, и глубоко
вздохнула. Затем спросила торопливо и жадно: - А ты скучал по мне, Эндрью?
     - Еще  бы! Все мы скучали.  Правда, миссис Беннет? Правда, Флорри? Кон!
Какого черта вы там застряли с багажом?
     Он выбежал из комнаты под предлогом помочь Кону,  затеял ненужную суету
с чемоданами. Потом,  раньше  чем что-нибудь  еще было сказано  или сделано,
наступило время ехать по визитам. Он настаивал, чтобы они ждали его к чаю. А
очутившись в автомобиле, простонал:
     - Слава богу, это  позади! Она выглядит ничуть  не лучше, чем прежде. О
ад!.. Но я уверен, что она ни о чем не догадалась. А это теперь главное.
     Вернулся он поздно,  но такой же неестественно веселый и суетливый. Кон
был очарован.
     - Господи боже  мой, да  в вас теперь  больше жизни,  чем когда-либо  в
прежние годы, Мэнсон, дорогой мой.
     Раза два он ловил на себе взгляд Кристин, моливший о каком-нибудь знаке
душевной близости.  Он видел, что болезнь Мэри ее расстроила, встревожила. В
разговоре выяснилось, что она просила  Кона  телеграфировать Мэри, чтобы она
выехала завтра же, если возможно. Кристин высказала надежду, что можно будет
немедленно сделать что-нибудь, вернее - все, для Мэри.
     Все вышло лучше,  чем ожидал  Эндрью.  Мэри ответила  телеграммой,  что
приедет завтра утром, и Кристин занялась приготовлениями к ее приезду. Суета
и возбуждение, царившие  в доме, помогли  Эндрью  скрыть  неискренность  его
веселости.
     Но когда  приехала  Мэри, он вдруг опять  стал  самим  собой. С первого
взгляда видно было,  что она нездорова. Превратившись за эти годы в высокую,
худенькую,  слегка  сутулую двадцатилетнюю девушку, она  поражала  тем почти
неестественно  красивым  цветом лица, в котором  Эндрью сразу увидел грозное
предостережение.
     Мэри  была утомлена ездой,  и хотя  ей  хотелось посидеть и поболтать с
Кристин и Эндрью, которых она была очень рада увидеть снова, ее убедили лечь
в постель уже около шести. Когда она улеглась, Эндрью пошел наверх выслушать
ее.
     Он оставался наверху не больше четверти  часа, и, когда  потом  сошел в
гостиную к Кону и Кристин, лицо его выражало глубокое огорчение.
     - Боюсь,  что тут нет  никаких  сомнений.  Левая  верхушка. Луэллин был
совершенно прав, Кон. Но не тревожьтесь. У  нее первая стадия. Можно кое-что
сделать.
     - Вы думаете... -  сказал  Кон уныло и испуганно. - Вы думаете, что это
излечимо?
     -  Да. Беру на себя  смелость  это утверждать.  За  ней надо  постоянно
наблюдать, окружить ее наилучшим уходом. - Он хмуро размышлял. -Мне кажется,
Кон, что Эберло для нее  самое неподходящее место, и  туберкулез в первичной
стадии дома всегда  лечить трудно.  Почему бы вам не согласиться, чтобы я ее
устроил в больнице Виктории? Доктор Сороугуд ко мне хорошо относится, и мне,
несомненно,  удастся  поместить  ее  к  нему  в  палату.   А  я  бы  за  ней
присматривал.
     - Мэнсон! - прочувствованно воскликнул  Кон. - Вот это истинная дружба!
Если бы  вы только знали, как эта  девочка  верит в вас. Если  ее кто-нибудь
может вылечить, так только вы!
     Эндрью  сразу  же  пошел  переговорить  по  телефону  с Сороугудом.  Он
воротился  через пять минут с известием, что Мэри примут в больницу Виктории
в конце недели. Кон  заметно повеселел  и уже со свойственным ему оптимизмом
решил,  что  лечение  в   специальной  больнице  для  легочных  больных  под
наблюдением Эндрью и доктора Сороугуда обещает верное выздоровление.
     Два  дня  прошли  в усиленных  хлопотах. В  субботу,  когда  Мэри  была
отвезена в  больницу, а Кон сел  в  поезд в Педдингтоне, Эндрью сохранил еще
настолько самообладания,  чтобы  держать  себя по  крайней  мере  подобающим
образом. Он еще  был способен,  уходя  в амбулаторию, сжать руку  Кристин  и
беззаботно воскликнуть:
     - Приятно опять очутиться вдвоем, Крис! Боже, что это была за неделя!
     Это звучало  совершенно естественно. Но  хорошо,  что он не  видел лица
Кристин. Оставшись одна,  она сидела, опустив голову, уронив руки на колени,
не  шевелясь. В первый день  приезда она была полна надежд.  Теперь же в ней
росло  жуткое  предчувствие.  "О боже  милосердный, когда же и как  все  это
кончится?"

        XV

     Все выше и выше  вздымался  прилив его  успеха, и  вечно шумящий, вечно
растущий поток, прорвав плотину, непреодолимо нес его вперед.
     Связь его с Хемсоном и Айвори стала еще  теснее, еще выгоднее для него.
Дидмен, уезжая на неделю  играть в  гольф в Ле-Туке, предложил ему  заменять
его  в  отеле  "Плаза", а  доход разделить пополам. Обычно  Дидмена  замещал
Хемсон, но с недавнего времени  Эндрью подозревал,  что отношения между ними
испортились.
     Как льстило Эндрью сознание, что он может войти без церемонии в спальню
какой-нибудь  припадочной  звезды  экрана,  сидеть  на  ее  шелковом одеяле,
ощупывать уверенными руками ее  бесполое тело, выкурить иной  раз папиросу в
ее  обществе, если у него  было свободное время. Но еще  более  лестно  было
покровительство Джозефа Ле-Роя. Эндрью за последний месяц дважды завтракал с
ним.  Он  знал,  что  в  голове  Ле-Роя зреют важные  для него планы.  В  их
последнюю встречу Ле-Рой сказал ему испытующим тоном:
     - Знаете, док, я  давно к вам присматриваюсь. Я затеваю большое  дело и
мне  понадобится  уйма  дельных  медицинских  советов.  Я  больше  не  желаю
связываться с  двуличными, надутыми знаменитостями,  -  старый  Румбольд  не
стоит собственных калорий, и мы  намерены дать ему отставку. И вообще мне не
нужно, чтобы вокруг  толпилась целая  свора  так  называемых экспертов.  Мне
достаточно одного врача-консультанта с трезвой головой, и я  начинаю думать,
что вы подходящий для нас человек. Видите  ли, мы снабжаем нашими продуктами
множество народа. Но, по правде говоря, я считаю,  что пора расширить  сферу
нашей деятельности и придать ей научную окраску. Расщепляйте составные части
молока,  обрабатывайте  их  электричеством,  светом,  приготовляйте  из  них
таблетки "Кремо" с витамином  Б, "Кремофакс"  и  лецитин  против малокровия,
рахита, истощения, бессонницы, - вы меня понимаете, док? И затем, я полагаю,
что, если мы будем  действовать  в  духе  ортодоксальной медицины, мы  можем
рассчитывать  на поддержку  и сочувствие всех людей вашей  профессии  и, так
сказать, каждого врача сделать  нашим комиссионером.  Значит,  нужна научная
реклама,  док, научный  подход, и  вот  тут-то, я  полагаю, молодой и ученый
врач,  работая у нас в предприятии, может нам быть полезен. Я хочу, чтобы вы
меня поняли  правильно, - дело тут вполне чистое и научное. Мы  в самом деле
поднимаем  наше  производство  на  новую высоту.  И если вспомнить ничего не
стоящие  экстракты,   рекомендуемые  врачами,  например   "Марробин"  С,   и
"Вегатог", и "Бонибрен",  так,  мне думается,  что мы,  повышая общую  норму
здоровья, делаем большое общественное дело, служим нации.
     Эндрью не задумывался над тем, что в одной  зеленой горошине, вероятно,
больше витаминов, чем в нескольких жестянках "Кремофакса". Он был взволнован
мыслью не о жалованьи, которое будет получать, а о доходах Ле-Роя.
     Франсиз объяснила ему, как  извлечь пользу из рыночных операций Ле-Роя.
Приятно было заезжать к ней напиться чаю, видеть, что у этой обворожительной
и многоопытной женщины  есть  для  него особый  взгляд,  беглая  и дразнящая
улыбка  интимности!  Общение  с нею придало  и ему опытности,  уверенности в
себе, отполировало его. Он незаметно для себя проникся ее философией. Под ее
руководством  он  учился  ценить  внешние,  поверхностные  красоты  жизни  и
пренебрегать более глубокими.
     Его  больше не смущала  Кристин. Он теперь  умел, приходя  домой  после
того, как провел часок с Франсиз, держать себя совершенно естественно. Он не
задумывался над этой  поразительной переменой в  себе. А если и  задумывался
иной  раз,  то  лишь затем, чтобы  успокоить себя,  что он  не любит  миссис
Лоренс, что  Кристин  ничего не знает, что  в жизни  каждого мужчины  бывают
такие затруднения. Почему он должен быть исключением?
     Как  бы желая загладить  свою вину перед Кристин, он  старался изо всех
сил угодить  ей,  разговаривал с ней предупредительно,  даже делился  своими
планами.  Ей  было  известно,  что он  рассчитывает  весной  купить  дом  на
Уэлбек-стрит и, как только  все  приготовления будут закончены,  переехать с
Чесборо-террас. Она никогда теперь с ним не спорила, не делала  ему  никаких
упреков, и если у нее и бывало скверное настроение, Эндрью ничего не знал об
этом.  Она казалась спокойной и равнодушной.  А  для  Эндрью  жизнь  неслась
слишком быстро, не  оставляя  времени для размышлений. Ее  темп опьянял его.
Создавал обманчивое  ощущение  силы.  Он  чувствовал,  что  полон  жизненной
энергии, что становится все более видным человеком, господином своей судьбы.
     И вдруг с ясного неба грянул гром.
     Вечером  пятого  ноября в  амбулаторию  на Чесборо-террас  пришла  жена
одного мелкого торговца с соседней улицы.
     Миссис Видлер была маленькая, похожая на воробья женщина, немолодая, но
живая  и яркоглазая, коренная жительница  Лондона, за всю свою жизнь ни разу
не  бывавшая  дальше  Маргейта. Эндрью  хорошо знал  Видлеров,  он  лечил их
мальчика  от одной из детских  болезней, когда только что  поселился  в этом
квартале.  В  те  времена  он отдавал  им  чинить  обувь,  так  как Видлеры,
почтенные  и  трудолюбивые  люди,   имели  в  начале   Педдингтонской  улицы
мастерскую  из двух отделений  под  довольно  громким  названием "Акц.  о-во
"Обновление". В одном отделении чинили обувь,  во втором - чистили и утюжили
носильное платье. Хотя  в  лавке  имелось двое  подмастерьев,  самого  Гарри
Видлера, плотного,  бледного мужчину, часто можно было  увидеть  сидящим без
пиджака и  воротничка над зажатой  между  колен колодкой  или  за гладильной
доской, если в другом отделении была спешная работа.
     Вот об этом самом Гарри и пришла поговорить миссис Видлер.
     - Доктор, - начала она со свойственной ей живостью, - мой муж нездоров.
Он давно уже чувствует себя нехорошо. Я  ему сколько раз  твердила, чтобы он
сходил  к вам. А он не хотел. Вы можете приехать к нам завтра, доктор? Я его
уложу в постель.
     Эндрью обещал приехать. На следующее утро он застал Видлера в постели и
выслушал  жалобу  на боль  внутри  и на  то,  что он  толстеет. За последние
несколько  месяцев живот  его необыкновенно увеличился, и,  как  большинство
людей, всю жизнь обладавших крепким здоровьем,  Гарри объяснял свою  болезнь
различными причинами, например, тем,  что он любил выпить лишнюю  каплю эля,
или, может быть, всему виной был его сидячий образ жизни.
     Но  Эндрью,  осмотрев его, вынужден был опровергнуть эти предположения.
Он  убедился, что у Гарри киста, хотя  не опасная, но требующая операции. Он
постарался  успокоить  Видлера и его жену,  объяснил,  что такая киста может
расти и вызывать бесконечный ряд неприятных явлений,  а если ее удалить, все
будет в порядке.  Он ничуть не сомневался в  благополучном исходе операции и
посоветовал Видлеру сразу же лечь в больницу.
     Но миссис Видлер протестующе подняла руки.
     -  Нет, сэр,  я  не  пущу  Гарри  в больницу. - Она  с трудом подавляла
волнение. - Чуяло мое  сердце, что так будет, когда  я видела, как  много он
работает в  лавке. Но, раз беда  пришла, -  мы, слава богу,  еще в состоянии
обойтись без  больницы.  Вы знаете, доктор, что мы люди небогатые, но у  нас
кое-что  отложено  на  черный  день.  И  теперь  пришло  время  эти   деньги
употребить. Я не допущу, чтобы  Гарри ходил клянчить рекомендательные письма
у жертвователей и стоял в очередях и лег в бесплатную больницу, как нищий.
     - Но миссис Видлер, я могу устроить...
     -  Нет,  нет! Вы можете поместить его  в частную  лечебницу, сэр. Таких
повсюду сколько угодно. И вы позовите  частного врача сделать  ему операцию.
Говорю  вам, сэр, пока я жива, ни  в какой  благотворительной больнице Гарри
Видлер лежать не будет.
     Эндрью  видел, что решение ее твердо. Да  и Видлер сам был  согласен  с
женой. Он хотел, чтобы все  было сделано  самым наилучшим образом. В  тот же
вечер Эндрью позвонил Айвори. Он теперь уже привык обращаться первым делом к
Айвори,  и  тем естественнее  это  было  сейчас,  когда  он хотел просить об
одолжении.
     - У меня к вам просьба,  Айвори.  Один мой пациент нуждается в операции
брюшной полости, - это  честные труженики и небогатые, понимаете? Боюсь, что
для вас тут пользы будет  мало. Но вы бы меня очень обязали, если бы сделали
ему операцию - ну, скажем, за треть обычной цены.
     Айвори отнесся  к  этому весьма  милостиво. Объявил,  что ничто  ему не
может  быть приятнее,  чем  возможность  оказать  его другу, Мэнсону,  любую
услугу, какая только в его  силах. Они несколько минут  обсуждали вопрос,  и
затем Эндрью телефонировал миссис Видлер.
     - Я  только  что переговорил  с  мистером  Чарльзом Айвори, хирургом из
Вест-Энда, моим приятелем. Завтра он приедет со мной посмотреть вашего мужа,
миссис  Видлер. В одиннадцать  часов.  Это  вам удобно? И  он говорит  -  вы
слушаете, миссис Видлер? - он говорит, что если придется делать операцию, он
ее сделает за тридцать гиней. Обычно он  берет сто гиней, а то и больше, так
что я считаю, что это удача.
     - Да, да,  доктор. - В голосе миссис Видлер звучала тревога, хотя она и
делала усилия казаться обрадованной. - Очень любезно с вашей стороны. Думаю,
что мы как-нибудь сумеем заплатить эти деньги.
     На другое утро Айвори приехал с Эндрью,  а еще через день Гарри Видлера
поместили в частную лечебницу в Бруксленд-сквер.
     Это  была чистенькая старомодная лечебница, недалеко от Чесборо-террас,
каких множество в том районе,  с умеренной  платой  и  убогим оборудованием.
Здесь лежали  главным образом люди,  ждущие  операций, хронические сердечные
больные,   прикованные   к  постели   старые  женщины,  которых  нужно  было
предохранять  от пролежней. Как и все другие лондонские лечебницы, в которых
приходилось   бывать   Эндрью,   Брукслендская   лечебница  вовсе   не  была
приспособлена  для  нынешнего своего назначения.  Здесь не было лифта,  а  в
качестве  операционной  служила  бывшая оранжерея. Но мисс Бакстон, хозяйка,
имела аттестат  сестры милосердия и была женщина  работящая. При  всех своих
недостатках Брукслендская  лечебница  была  безупречно  асептична,  вся,  до
самого дальнего уголка своих покрытых линолеумом сверкающих полов.
     Операция была назначена на пятницу и (так  как Айвори утром приехать не
мог) на необычно позднее время - два часа дня.
     Эндрью приехал первый, но и  Айвори явился  аккуратно. Он привез своего
наркотизатора,  и пока шофер  вносил большую сумку  с  инструментами, стоял,
следя,  чтобы все было  как следует.  Хотя он явно был  невысокого мнения об
этой лечебнице,  но он не  изменил своей  обычной учтивости. За десять минут
сумел успокоить миссис Видлер,  ожидавшую в приемной, пленил мисс Бакстон  и
сиделок,  затем  в  жалком  подобии операционной  облачился  в халат,  надел
перчатки и с невозмутимым видом приготовился действовать.
     Больной вошел,  стараясь  казаться веселым, снял халат, который  унесла
сиделка,  и влез на узкий  стол. Решив, что надо пройти через это испытание,
Видлер хотел встретить его  мужественно.  Раньше чем ему надели  маску, он с
улыбкой обратился к Эндрью:
     - Как только все это кончится, я поправлюсь.
     Он  закрыл  глаза и  чуть  не с  жадностью,  глубокими  глотками,  стал
втягивать в себя  эфир.  Мисс  Бакстон  сняла бинты. Смазанный иодом  живот,
неестественно  вздутый,  высился  блестящим  холмиком.  Айвори  приступил  к
операции.
     Он начал  с  глубоких впрыскиваний  в  поясничные  мышцы. Затем  сделал
широкий средний надрез, и сразу же, невероятно быстро, обнаружилась опухоль.
Киста торчала в отверстии, как мокрый надутый резиновый мяч. Диагноз  Эндрью
оправдался, и это еще  прибавило ему самомнения.  Он  подумал,  что  Видлер,
освобожденный от  этой неприятной  штуки, легко  поправится,  и, занятый уже
мыслью о предстоящем визите к другому больному, украдкой поглядел на часы.
     Между  тем  Айвори  мастерски играл  этим  футбольным  мячом,  спокойно
стараясь обхватить его руками и нащупать место его прикрепления,  и сохранял
ту же невозмутимость,  несмотря на то, что ему это  не удавалось. Каждый раз
как он пытался захватить опухоль, она скользила под его руками. Он  пробовал
опять, пробовал двадцать раз.
     Эндрью раздраженно смотрел на Айвори, думая: "Что он делает?" В брюшной
полости было немного места для манипуляций,  но  все же  достаточно.  Эндрью
приходилось видеть,  как  Луэллин,  Денни, десяток  других  врачей  в старой
больнице  орудовали  в  таких  случаях   -  ловко   и   с  гораздо   меньшей
размашистостью. И вдруг  ему пришло  в  голову,  что  ведь это в первый  раз
Айвори делает при нем операцию в брюшно