ь в спор, затянулся сигарой.
     - А я, знаете ли, не особенно высокого мнения об этих лампах. Читали вы
в "Журнале" статью Эбби  о  гелиотерапии? Эти лампы "Ирадиум" совершенно  не
излучают инфракрасных лучей.
     Фредди уставился на него и захохотал.
     - Зато  они  приносят черт  знает сколько гонораров по три гинеи. Кроме
того, от них очень хорошо загорает тело.
     -  Нет,  извини,  Фредди,  -  вмешался Дидмен.  -  Я  не  одобряю  этих
дорогостоящих аппаратов. Раньше чем они начнут давать доход, они  должны еще
окупить свою стоимость.  Кроме того, они скоро выходят из моды,  теряют свою
популярность. Нет, если  правду говорить, ничего нет  лучше  доброго старого
средства - подкожных впрыскиваний.
     - И вы, конечно, их применяете, - сказал Хемсон.
     В  разговор вмешался и  Айвори.  Он был старше остальных, громоздкий, с
бледным,   гладко  выбритым  лицом  и  непринужденными  манерами  столичного
человека.
     -  Кстати,  и  я  сегодня назначил  одному пациенту  курс впрыскиваний.
Двенадцать  марганцевых. И знаете, что  я сделал? Я  сказал этому  субъекту:
"Слушайте,  вы  же деловой человек. Курс лечения  стоит пятьдесят  гиней, но
если вы мне уплатите сразу вперед, то я возьму с вас только сорок  пять". Он
мне выписал чек - и все.
     -  Ах, вы, старый контрабандист! Я думал, вы - хирург, а вы  у нас хлеб
отбиваете! - воскликнул Фредди.
     - Я хирург, - подтвердил  Айвори. - И завтра делаю операцию в лечебнице
Иды Шеррингтон.
     - "Бесплодные усилия любви" - с  отсутствующим видом пробормотал Дидмен
своей сигаре, затем, возвращаясь к первоначальной теме, сказал вслух:
     - Да, без  них никак не  обойдешься. Ведь вот  что любопытно:  в высшем
обществе лечение  микстурами  решительно  вышло  из моды. Если вы  пропишете
какие-нибудь порошки  в отеле  "Плаза", это не внушит пациенту  ни малейшего
доверия к вам. Но если то же самое лекарство вы впрыскиваете, предварительно
обмыв кожу,  прокипятив  иглу и  проделав всю прочую комедию, то ваш пациент
считает, что вы на высоте науки.
     Хемсон энергично возразил:
     - И очень хорошо для нас, врачей, что лечение микстурами сошло со сцены
в Вест-Энде. Возьмите  хотя  бы тот случай, о котором сейчас говорил  Чарли.
Допустим, что он прописал бы этому субъекту марганец или марганец с железом,
доброе старое лекарство, которое, вероятно, принесло бы больному  столько же
пользы, сколько  впрыскивания, -  он бы получил за  это дело не  больше трех
гиней. А он распределил лекарство в дюжину ампул и получил пятьдесят... Нет,
извини, Чарли, - я хотел сказать сорок пять гиней.
     -  Минус двенадцать шиллингов, - поправил тихонько  Дидмен. - Стоимость
ампул.
     У Эндрью голова шла кругом. Этот аргумент в пользу упразднения лекарств
потряс его своей новизной. Чтобы успокоиться, он опять выпил брэнди.
     -  Все дело в том, -  философствовал Дидмен, -  что они  не  знают, как
дешевы эти вещи.  Когда пациентка увидит на  вашем столе  ряд ампулок, у нее
является  инстинктивная мысль: "Боже,  значит,  лечение будет стоить больших
денег!"
     -  Заметь, - Хемсон подмигнул Эндрью,  - заметь, наш Дидмен,  говоря  о
пациентах,  всегда представляет себе особ женского пола... Да, между прочим,
Поль, мне уже говорили вчера насчет охоты. Даммет согласен организовать все,
если ты, Чарльз и я примем участие.
     Они  минут десять говорили об охоте, о  гольфе, в  который они играли в
окрестностях  Лондона  на  площадках,  куда  вход  стоит  очень  дорого,  об
автомобилях. А Эндрью слушал, курил  свою сигару  и прихлебывал  брэнди. Все
выпили  много брэнди. Эндрью, чуточку опьянев,  решил  про себя, что все они
удивительно славные ребята. Они не  только  не  отстраняли его  от участия в
разговоре,  но все  время  то каким-нибудь  словом, то взглядом  давали  ему
почувствовать, что он свой человек. Они как-то  сумели заставить его забыть,
что  он завтракал  одной лишь маринованной  селедкой. И когда все поднялись,
Айвори ударил его по плечу.
     - Надо будет послать вам свою карточку, Мэнсон. Буду очень рад, если вы
как-нибудь пригласите меня на консилиум к своему пациенту.
     Когда мужчины воротились в гостиную, атмосфера там,  в  силу контраста,
показалась  Эндрью  холодно-официальной, но  Фредди, который был  в чудесном
настроении и сиял еще больше, чем всегда, засунув  руки  в  карманы, выпятив
ослепительную крахмальную грудь сорочки,  объявил, что еще рано и вечер надо
окончить всем вместе в "Эмбесси".
     - К сожалению, - Кристин бросила неопределенный взгляд на Эндрью, - нам
необходимо идти домой.
     - Глупости, дорогая, - Эндрью блаженно улыбнулся. - И думать  нельзя  о
том, чтобы так рано кончить этот вечер.
     В  "Эмбесси"  Фредди,  видимо,  был  известен.  Его  и его  спутников с
поклонами  и  улыбками усадили  за  стол  у  стены.  Опять  пили шампанское.
Танцевали. "Эти люди умеют жить,  - размышлял Эндрью, восторженно и туманно.
- Отличная музыка... Инт...тересно, хотела бы Крис потанцевать или нет?"
     В  такси,  когда  они,  наконец,  возвращались  на  Чесборо-террас,  он
объявил, захлебываясь от удовольствия:
     -  Замечательно  симпатичные ребята!  Вообще вечер  мы провели чудесно,
правда, Крис?
     Она отозвалась слабым, ровным голосом:
     - Отвратительный вечер!
     - Ч... что?
     - Из  твоих знакомых  врачей, Эндрью, мне нравятся только Денни и Гоуп,
но не эти... эти, пустые и чванные... Эндрью не дал ей кончить:
     - Но, послушай, Крис... что тебе не понравилось?
     -  Неужели  же ты не  почувствовал  этого,  -  ответила  она с холодным
бешенством. -  Да все!  Еда,  мебель,  их манера  разговаривать  -  только и
слышишь все время: деньги, деньги. Ты не заметил, верно, как она, эта миссис
Хемсон, смотрела на мое платье. У нее на лице так и читалось, что она тратит
в один вечер на косметику больше, чем я за целый  год на туалеты. Было почти
забавно  наблюдать  ее  в  гостиной после  того,  как  она  узнала, какой  я
ничтожный маленький  человек.  Она ведь  дочь  Виттона  - короля  виски!  Ты
представить себе не можешь, какого сорта разговор велся в гостиной до вашего
прихода. Светские сплетни насчет того, кто с кем проводит свободные дни, что
ей  сказал  парикмахер,  подробности  последнего скандала в  обществе, -  ни
единого слова о чем-нибудь н а с т о я  щ е м. Да что! Она  ясно  намекнула,
что она, по ее выражению, "увлечена" дирижером оркестра в "Плаза-отеле".
     Тон  Кристин был  дьявольски  саркастичен.  Вообразив что это  зависть,
Эндрью пьяно пролепетал:
     - Я заработаю для тебя много  денег, Крис.  Накуплю  тебе  кучу дорогих
туалетов.
     - Не  нужны  мне  деньги,  - отрезала  она,  взвинченная  до  последней
степени. - И я терпеть не могу дорогие туалеты.
     - Но, дорогая... - Он пьяным жестом потянулся к ней.
     - Не трогай меня!  - ударил его  голос Кристин. - Я тебя люблю, Эндрью,
но не тогда, когда ты пьян.
     Он  отодвинулся в угол, оторопевший и разозленный. В первый раз Кристин
оттолкнула его.
     - Хорошо же, моя милая! - пробормотал он себе под нос. - Раз так, я...
     Он расплатился  с шофером и  прошел в  дом первый. Потом,  не сказав ни
слова,  отправился спать  в  запасную  комнату  наверху.  После  только  что
покинутой  роскоши  все  здесь  казалось  ему  таким безобразным  и  убогим.
Выключатель был в неисправности, - вся  электрическая проводка в доме никуда
не годилась.
     "О, провались оно  все, - думал  он,  бросаясь на  постель. -  Я должен
выбраться  из  этой ямы.  Я ей докажу!  Я буду загребать  деньги.  Что можно
сделать без них?"
     В первый раз с тех пор, как они поженились, они эту ночь спали врозь.

        III

     На следующее утро за ранним завтраком Кристин держала  себя так, словно
весь вчерашний эпизод ею  забыт.  Эндрью видел, что она старается быть с ним
особенно ласковой. Это удовлетворило  его  тщеславие и заставило  еще больше
надуться. "Женщине, -  размышлял  он,  притворяясь,  что углублен  в  чтение
газеты, - время от времени надо  указать ее место". Но после  того как он, в
ответ на  обращение к нему  Кристин, пробурчал  несколько кислых реплик, она
перестала с ним ласково заговаривать, ушла  в себя и сидела за столом,  сжав
губы, не глядя на мужа,  ожидая,  пока он окончит есть. "Упрямый чертенок! -
подумал он, вставая и выходя из комнаты. - Я ее проучу".
     Войдя в кабинет, он первым  делом достал с полки "Врачебный указатель".
Ему было и  любопытно и важно получить более точные сведения о тех, с кем он
вчера  провел вечер. Торопливо  перелистывая книгу,  он прежде всего отыскал
Фредди.  Да, вот  оно -  Фредерик  Хемсон,  улица  Королевы  Анны,  бакалавр
медицины, младший врач-экстерн в Уолтхемвуде.
     Эндрью в полном недоумении наморщил брови. Фредди много говорил вчера о
своей  службе  в больнице, он утверждал,  что  ничего так  не помогает врачу
завоевать себе положение в  Вест-Энде, как служба в больнице: зная,  что  он
квартирный врач,  публика  ему  больше  доверяет.  Однако в  адрес-календаре
указывалась не больница, а амбулатория  для бедняков - и вУолтхемвуде, одном
из новых предместий  Лондона.  Ошибки  быть  не могло,  указатель был новый,
последний,  куплен всего  месяц тому назад. Потом Эндрью  отыскал  Айвори  и
Дидмена, положил большую красную книгу на колени. Лицо его выражало странную
задумчивость, даже  растерянность. Поль Дидмен  был, как и Фредди,  бакалавр
медицины,  но без  отличий, имевшихся  у Фредди.  Дидмен  не был  квартирным
врачом.  Ну, а Айвори? Мистер Чарльз Айвори с Нью-Кэвендиш-стрит не  имел ни
квалификации хирурга, ни  службы в больнице. В  сведениях  о нем отмечен был
лишь  некоторый стаж во время войны в больницах  пенсионной кассы. И  больше
ничего.
     Углубленный в размышления, Эндрью встал и поставил книгу на место. Лицо
его  выражало  внезапную решимость. Он говорил себе,  что эти  преуспевающие
молодчики, с  которыми он  обедал вчера,  не могут сравниться с ним по своей
квалификации. И того,  чего сумели добиться они, сумеет добиться  и он. Нет,
большего! Не обратив внимания на  вспышку Кристин, он больше чем когда бы то
ни было испытывал желание выдвинуться. Но сначала надо поступить на службу -
конечно, не в уолтхемвудскую  или другую,  ничего не стоящую амбулаторию для
бедняков, а  в  одну из лондонских  больниц. Да,  в настоящую больницу.  Это
нужно сделать немедленно. Но как?
     Три дня он раздумывал, потом в волнении отправился к сэру Роберту Эбби.
Для него  было  самым тяжким  испытанием на  свете  просить  кого-нибудь  об
одолжении, а особенно Эбби, который принял его с веселой приветливостью.
     -  А! Как поживает наш специалист по измерению бинтов? И  вам не стыдно
смотреть  мне  в глаза?..  Говорят,  доктор  Бигсби заболел перенапряжением.
Ничего об этом не  слыхали? Зачем вы пришли -  чтобы  поспорить со  мной или
просить места в комитете?
     -  Нет,  сэр  Роберт. Я  хотел... то есть... Вы  не могли бы мне помочь
получить место амбулаторного врача в какой-нибудь больнице?
     - Гм...  Это уже много труднее, чем устроить  вас в комитете. Знаете ли
вы, как много молодых врачей слоняется без работы? И все дожидаются почетных
мест. Вам, собственно, следовало бы специализироваться по легочным болезням.
Да, и это тоже ограничивает выбор для вас больницы.
     - Но... я думаю...
     - Легочная  клиника имени Виктории - вот это для  вас подходящее место!
Одна из старейших больниц  в  Лондоне. Пожалуй,  наведу справки.  Ничего вам
пока не обещаю, но буду иметь вас в виду.
     Эбби  заставил  его  выпить  с ним чаю. Он  имел неизменную привычку  в
четыре часа выпивать в своем кабинете две чашки  китайского чаю без молока и
без  сахара, ничем не закусывая.  Это был какой-то особенный чай,  пахнувший
померанцевым  цветом. Эбби вел разговор,  легко  переходя  от  одной  темы к
другой, от чашек-пиал Хангси  до кожной реакции  фон Пирке. Потом,  провожая
Эндрью, сказал:
     -  А  вы  все  воюете  с  официальными  учебниками?  И   правильно,  не
переставайте  воевать. И даже если я вас устрою в  больницу Виктории, умоляю
вас, не превращайтесь вы в тактичного и покладистого любимца пациентов. - Он
прищурил глаза. - Вот это самое меня и сгубило.
     Эндрью  был на  седьмом  небе.  Он  воротился домой  в  таком  радужном
настроении,  что  даже забыл  о  своем  оскорбленном  достоинстве  и, увидав
Кристин, выпалил:
     - Я был у Эбби. Он хочет попробовать устроить меня в больницу Виктории!
Это мне даст фактически положение консультанта.
     При виде радости, вспыхнувшей в глазах Кристин, он почувствовал стыд за
себя, за свою мелочность.
     - Я  был порядком несносен в последнее время, Крис. У нас не  все  было
гладко. Давай забудем это, дорогая!
     Она бросилась  к нему,  протестуя,  уверяя, что  во всем виновата  она.
Затем  каким-то  непонятным  образом оказалось,  что  вина лежит всецело  на
Эндрью.  И  только где-то в  уголке  его  души  сохранилось  упорное решение
поскорее ошеломить Кристин грандиозностью материального успеха.
     С новыми  силами  набросился он  на  работу,  убежденный, что скоро ему
должно  повезти. Тем  временем  практика его  постепенно  увеличивалась.  Он
твердил себе, что не такого сорта практика ему  нужна, не эти приемы на дому
по  три с половиной  шиллинга  да  пятишиллинговые визиты  к больным. Тем не
менее то была практика в  настоящем смысле слова. Люди, приходившие к Эндрью
или вызывавшие его к себе, были так  бедны,  что и  думать не  смели  о том,
чтобы обратиться к врачу,  если они  не были  действительно больны. Поэтому,
посещая непроветренные, убогие комнаты над бывшими конюшнями, он находил там
дифтерит, в сырых подвальных  помещениях,  где ютилась  прислуга,  -  острый
суставной ревматизм, в мансардах меблированных комнат- воспаление легких. Из
всех  этих  жилищ,  где  он сражался  с  болезнью,  самыми  трагичными  были
отдельные квартирки, где жили пожилые  мужчины и  женщины, одинокие, забытые
друзьями  и  родственниками,  готовя себе жалкую  пищу  на  газовой горелке,
заброшенные, опустившиеся  люди,  о которых  никто не заботился. Таких  было
много. Как-то раз Эндрью попал  к отцу известной актрисы, имя которой  сияло
огнями  на  Шефтсбери-эвеню,  -  старику  лет  семидесяти,  парализованному,
жившему  в грязи и нищете.  Он лечил пожилую  даму из  высшего круга, худую,
комичную, умиравшую с голода. Она  показала ему  свою фотографию  в парадном
туалете, в котором представлялась ко двору. Рассказывала ему о тех временах,
когда  она  проезжала  по  этим самым  улицам  в собственной  карете. Как-то
глубокой  ночью он вернул к жизни  (и потом презирал себя за это) несчастное
существо, дошедшее до полного отчаяния, человека, который, не имея ни пенни,
предпочел смерть от газа рабочему дому.
     Часто    случаи   бывали    неотложные,   требовавшие    хирургического
вмешательства и немедленного помещения в больницу. И тут Эндрью оказывался в
величайшем затруднении. Добиться приема  в больницу  даже в самых  тяжелых и
опасных  случаях  было труднейшей  задачей.  Чаще всего к таким  больным его
вызывали  поздно ночью.  Возвратившись  от  них,  в  пальто и куртке  поверх
пижамы, не  снимая шляпы, торчавшей на затылке, не разматывая шарфа  на шее,
он стоял  у  телефона,  звоня в одну  больницу за  другой, умоляя,  убеждая,
угрожая, но неизменно встречал отказ, лаконичный, часто грубый:
     - Какой доктор? Кто? Нет, нет. К сожалению, у нас все занято.
     Багровый, он шел к Кристин, отчаянно ругаясь.
     -  Вовсе у них не  занято. У них сколько угодно свободных коек, но  для
своих  людей. А  когда к  ним обращается  незнакомый  врач,  они  его  сразу
замораживают.  С удовольствием  свернул  бы шею этому щенку, который со мной
разговаривал! Подумай, Крис, ведь это черт знает  что! У больного ущемленная
грыжа, а я не могу добиться койки в больнице. Некоторые, вероятно, и в самом
деле переполнены. И это  Лондон! Это центр проклятой Британской империи! Вот
что   делает   наша   система   больниц,   организованных   на   частные   и
благотворительные  средства! А какой-нибудь ублюдок-филантроп, встав  поутру
после банкета, объявляет, что эта система - лучшая в  мире...  Значит, моего
беднягу  с  грыжей  придется  помещать  в рабочий дом.  Начнется  заполнение
опросных бланков: "Сколько  вы зарабатываете? Ваше  вероисповедание? Рождена
ли  ваша мать  в  законном  браке?"  А у  него уже  перитонит!  Будь  доброй
девочкой, Крис, позвони вместо меня в попечительство о бедных.
     Но  какие трудности ни встречал Эндрью,  как  он  ни проклинал  грязь и
нищету, с которыми  ему часто приходилось  сталкиваться,  у  Кристин  всегда
готов был один и тот же ответ;
     -  Но  это-то  и есть <b>настоящая</b> работа. И, по-моему, тебе  должно  быть
достаточно этого сознания.
     - Его недостаточно, чтобы избавить меня от клопов, - ворчал он, уходя в
ванную, чтобы обобрать их с себя.
     Крис  смеялась: она снова, как  когда-то  в  Эберло,  чувствовала  себя
счастливой.  Борьба  была ужасна, но в конце  концов она  справилась с  этим
домом. Порой  он еще пытался  встать  на дыбы и лягнуть ее, но обычно  лежал
смирно,  чистый, отполированный до  блеска, покорный ее зоркому глазу. У нее
появилась новая  газовая плита, на  лампах новые абажуры, обивка  на  мебели
была свежевычищена. Перила лестницы сверкали, как пуговицы  гвардейца. После
многонедельных поисков прислуги  (в этом районе девушки предпочитали служить
в пансионах,  где получали  чаевые)  Кристин  удалось найти  миссис  Беннет,
сорокалетнюю  вдову,  чистоплотную  и  работящую,  которая,  имея семилетнюю
дочку,  нигде  не  могла получить места прислуги, живущей в доме.  Кристин и
миссис   Беннет   вдвоем   принялись   за   нижний   этаж.  Теперь   прежний
"железнодорожный  туннель" преобразился в уютную  жилую комнату с цветистыми
обоями, с  мебелью, купленной  на толкучке и  окрашенной  Кристин в кремовый
цвет. Здесь миссис Беннет и маленькая Флорри,  теперь каждый день ходившая с
ранцем  в Педдингтонскую школу, чувствовали себя надежно. В благодарность за
эту безопасность  и комфорт (после  многих  месяцев нужды  и неуверенности в
завтрашнем дне) миссис Беннет не знала, как и угодить Кристин.
     Первые  весенние   цветы,  так  украшавшие  приемную,  словно  отражали
радость,  наполнявшую  дом  Кристин.  Она  покупала  эти  цветы  на рынке за
несколько  пенсов,  когда  ходила  по утрам  за  провизией.  Многие  уличные
торговцы на Маслборо-род  уже  знали  ее.  Здесь можно было  дешево купить и
фрукты, и рыбу, и овощи. Ей  бы следовало больше помнить о том, что она жена
врача, но  - увы!  -она не считала нужным помнить об  этом  и  часто несла с
рынка покупки в своей плетеной сумке, останавливаясь по дороге  у лавки фрау
Шмидт, чтобы поболтать несколько минут и захватить кусок липтауэрского сыра,
который Эндрью очень любил.
     Часто перед  обедом она  прогуливалась на берегу  Серпентайн. Здесь уже
зеленели каштаны,  и водяные  птицы скользили по воде,  которую рябил ветер.
Это место заменяло Кристин деревню, которую она так любила.
     Иногда  по  вечерам  Эндрью   глядел   на  нее  с  выражением  какой-то
своеобразной  ревности,  означавшим, что он сердится, так как  целый день не
видел ее.
     - Что ты делала сегодня весь день, пока я  был занят? Если когда-нибудь
у меня, наконец, будет свой  автомобиль, ты у  меня будешь шофером. Тогда ты
всегда будешь подле меня.
     Он  все еще  ожидал "хороших" пациентов, а  они  не  приходили,  жаждал
получить от Эбби известие насчет службы в больнице, злился на то, что вечер,
проведенный на улице  Королевы Анны, не  дал  никаких результатов. Он втайне
был задет тем, что ни Хемсон, ни его друзья до сих пор не вспомнили о нем.
     В таком  настроении сидел  он однажды вечером  в конце  апреля в  своей
амбулатории. Было  уже около девяти,  и он собирался  закрывать амбулаторию,
когда вошла молодая женщина. Она неуверенно посмотрела на него:
     - Я не знала, куда идти - сюда или с парадного хода.
     - Это все равно,  - кисло усмехнулся Эндрью. - Только  те, кто приходят
сюда, платят половину. Присядьте. В чем дело?
     - Я ничего не имею против того, чтобы уплатить полностью. - Она подошла
с забавной серьезностью и села на стул. Это была женщина лет двадцати восьми
(как мысленно определил Эндрью), в темнозеленом  платье, топорная, с кривыми
ногами и широким, некрасивым, серьезным лицом. При взгляде  на  нее являлась
инстинктивная мысль: за этой никаких глупостей не водится!
     Эндрью сказал, смягчившись:
     - Не будем говорить о плате. Расскажите мне, на что вы жалуетесь.
     -  Видите  ли,  доктор,  -   она,  видимо,   хотела   все  же   сначала
отрекомендоваться. - Мне посоветовала к вам обратиться миссис Смис - знаете,
у которой закусочная.  Мы  с  ней старые знакомые. Я  служу у Лорье,  совсем
близко  отсюда. Моя фамилия Крэмб. Должна вам  сказать, что я побывала уже у
очень многих докторов. - Она сняла перчатки. - Это из-за моих рук.
     Он посмотрел на ее руки, ладони которых были покрыты красноватой сыпью,
похожей на  псориаз. Но это  был не  псориаз, - края были не  извилистые,  а
ровные.  Неожиданно заинтересованный, Эндрью  взял  увеличительное  стекло и
стал внимательнее  рассматривать  ее ладонь.  А  женщина продолжала говорить
серьезным, убеждающим тоном:
     -  И сказать  вам не могу, как это мне мешает в моей  работе. Я  бы бог
знает  что  дала, чтобы от  этого избавиться. Каких только мазей  я  уже  не
перепробовала! Но ни одна ничуть мне не помогла.
     - Нет, и  не могла  помочь. - Он  отложил  лупу, испытывая удовольствие
врача,  который  ставит трудный,  но  несомненный  для него диагноз.  -  Это
несколько  необычное  состояние кожи,  мисс  Крэмб.  И бесполезно лечить его
мазями.  Причина тут -  в  вашей  крови, и  единственное  средство  от этого
избавиться - соблюдать диету.
     - И никаких лекарств не надо? - Ее серьезное лицо выразило сомнение.  -
Ни один врач мне еще этого не говорил.
     - А  я  вам  это  говорю. - Он  засмеялся и, вырвав листок из блокнота,
записал  ей подробно,  какую  диету  ей  следует соблюдать,  какие блюда  ей
абсолютно запрещены.
     Она приняла бумажку как-то нерешительно.
     -  Что  ж...  я, конечно,  попробую, доктор. Я все, что  угодно, готова
испробовать.
     Она добросовестно расплатилась с ним, постояла,  словно все еще мучимая
сомнением, потом вышла. И Эндрью немедленно забыл о ней.
     Десять дней  спустя  она пришла снова,  на этот раз с парадного хода, и
вошла в кабинет с таким выражением плохо  скрытого восторга, что Эндрью едва
удержался от улыбки.
     - Хотите посмотреть мои руки, доктор?
     -  Да.  -  Теперь  он-таки  улыбнулся.  -  Надеюсь, вы не жалеете,  что
соблюдали диету?
     - Жалею!  - Она протянула к нему руки в страстном порыве благодарности.
- Взгляните! Я совсем вылечилась. Ни единого пятнышка. Вы не знаете, как это
для меня важно... я и выразить вам этого не могу... Какой вы ученый!
     - Полноте, полноте, - возразил  Эндрью  легким  тоном. - Человеку  моей
профессии  полагается  знать эти  вещи. Идите себе домой  и не  беспокойтесь
больше. Только не ешьте той пищи, которую я вам запретил, и никогда у вас на
руках больше не будет сыпи.
     Она поднялась.
     - А теперь позвольте вам уплатить, доктор.
     - Вы мне уже  уплатили, -  возразил  он,  испытывая легкое эстетическое
удовольствие от созерцания собственного благородства. Он очень охотно принял
бы  от  нее  еще  три  с половиной или  даже  семь шиллингов,  но  искушение
завершить это торжество своего искусства красивым жестом было непобедимо.
     - Но, доктор...  - Она неохотно позволила ему проводить себя до дверей,
здесь остановилась и сказала на прощанье, все с той же серьезностью: - Может
быть, я смогу чем-нибудь другим отблагодарить вас.
     Эндрью поглядел в поднятое  к нему лунообразное  лицо, и у него на  миг
мелькнула  непристойная  мысль.  Но  он  только  кивнул  головой, закрыл  за
женщиной дверь и опять забыл о ней. Он был утомлен, уже отчасти сожалел, что
отказался  от   денег,  и   во  всяком  случае  меньше  всего  склонен   был
предполагать, что какая-то продавщица может быть ему полезна. Но он не  знал
мисс Крэмб.  Кроме  того, он совершенно упустил из виду одну  возможность, о
которой говорит Эзоп, а ему, как плохому философу, следовало бы это помнить.

        IV

     "Молодежь" у Лорье  называла Марту  Крэмб "Хавбек"  (<i>Футбольный термин.
Так  называются   игроки,   стоящие  непосредственно   за   первым  рядом.</i>).
Грубоватая,   некрасивая,  неженственная  до  того,  что  казалась  каким-то
бесполым существом,  она  как будто  совсем не  подходила  для  роли старшей
продавщицы  этого единственного в своем  роде  магазина,  бойко торговавшего
нарядными платьями,  роскошным бельем и  мехами настолько дорогими, что цены
их  исчислялись  сотнями фунтов. Но  Марта была  замечательной  продавщицей,
чрезвычайно  уважаемой покупателями. Фирма Лорье, гордая своей славой, ввела
у  себя  в магазине  особую  систему: каждая  "старшая" создавала  себе свой
собственный  круг "клиенток", небольшую  группу постоянных заказчиц, которых
она одна  обслуживала,  изучив их вкусы,  "одевала",  "откладывала" для  них
часть поступающих новых моделей. Между "старшей" и ее клиентками создавалась
уже  некоторая близость, часто  на протяжении  многих  лет, и  для этой роли
Марта со своей честностью и серьезностью подходила как нельзя лучше.
     Она  была  дочерью нотариуса в  Кеттеринге.  Многие  служившие у  Лорье
барышни  были дочерьми  людей  интеллигентных  профессий  из  провинции  или
лондонских  предместий. Считалось честью быть принятой на  службу  в магазин
Лорье, носить  форму  этого  предприятия  -  темнозеленое платье. Потогонная
система  и скверные бытовые  условия, в которые поставлены иногда продавщицы
других магазинов, совершенно  отсутствовали  у Лорье, где  девушек прекрасно
кормили, предоставляли  удобное помещение и следили за их поведением. Мистер
Уинч, единственный мужчина в магазине, особенно следил за тем, чтобы девушек
никуда одних  не  отпускали.  Он  весьма уважал Марту  и  часто  имел с  ней
продолжительные совещания. Это был розовый, женоподобный старичок, сорок лет
прослуживший  в магазинах  дамского  платья. Его большой палец  стал  совсем
плоским  от  постоянного  щупания  материй,  спина  была  всегда  согнута  в
почтительном поклоне. При всей своей женоподобности, мистер Уинч для всякого
посетителя представлял собой единственную  пару брюк в безбрежном и пенистом
море женственности. Он не одобрял тех мужей, которые приходили сюда с женами
смотреть манекены. Он знал в лицо членов королевской фамилии. Он представлял
собой почти такую же крупную величину, как самый магазин Лорье.
     Исцеление  мисс  Крэмб  вызвало тихую сенсацию среди персонала Лорье. И
непосредственным результатом было то,  что  просто из  любопытства несколько
младших продавщиц явилось к Эндрью с незначительными жалобами. Они, хихикая,
поясняли одна другой, что им хотелось посмотреть, "каков из себя этот доктор
нашей  Хавбек". Но  постепенно  все  больше  и больше  служащих Лорье  стало
приходить в приемную на Чесборо-террас.  Все  девушки были застрахованы.  По
закону они  обязаны были лечиться у страхового врача, но,  с отличавшим  всю
фирму  Лорье  высокомерием,  они не подчинялись  этому правилу. К концу  мая
нередко можно было увидеть в приемной Эндрью с полдюжины "барышень" от Лорье
- молодых,  с накрашенными губами, в  высшей степени  элегантных, копирующих
своих  заказчиц.  Доходы  Эндрью  значительно повысились.  Кристин  говорила
смеясь:
     - Что ты делаешь с этим хором красоток, мой друг? Уж не ошиблись ли они
дверью и не приняли ли твою приемную за театр?
     Но пылкая признательность мисс Крэмб (о, восторг исцеления!) только еще
начинала проявляться. До тех пор полуофициально врачом фирмы  Лорье считался
доктор Мак-Лин, солидный, пожилой. Его вызывали во всех экстренных случаях -
например, когда мисс  Твиг  из костюмного  отдела  сильно  обожглась горячим
утюгом.
     Но доктор Мак-Лин собирался уйти на покой, а его компаньон, которому он
передавал  практику,  доктор Бентон, не был  ни  пожилым, ни  солидным. Надо
сказать, что не  раз склонность доктора Бентона шнырять глазами по ножкам  и
слишком  нежная  заботливость   его  по  отношению  к  хорошеньким   младшим
продавщицам заставляла  мистера Уинча хмуриться  и  багроветь. Мисс  Крэмб и
мистер  Уинч обсудили этот вопрос  на одном из своих маленьких совещаний,  и
мистер Уинч, заложив руки за спину,  важно кивал  головой, когда  мисс Крэмб
напирала  на  то,  что  Бентон  для  них  человек  неподходящий  и   что  на
Чесборо-террас  имеется другой  врач, строгий и  скромный, который достигает
блестящих  результатов,  не принося жертв  Таис.  Пока  ничего  еще не  было
решено, мистер Уинч  спешить не любил, но когда  он поплыл  к  дверям, чтобы
встретить герцогиню, в глазах его был знаменательный блеск.
     На первой неделе  июня Эндрью, которому уже  давно было стыдно за  свое
прежнее пренебрежение к  услугам мисс  Крэмб, был потрясен новой неожиданной
услугой с ее стороны.
     Он получил письмо, написанное  языком изысканным и вместе деловым  (как
он потом убедился, обыкновенный  бесцеремонный вызов по телефону  был совсем
не  в духе автора этого письма), с просьбой прийти  во  вторник, то есть  на
следующее утро, если возможно, к одиннадцати часам, на Парк-гарденс, No 9, к
мисс Винифред Эверет.
     Закрыв пораньше амбулаторию, он в большом  волнении отправился туда.  В
первый  раз его звали  к больному за пределами  убогого квартала, которым до
сих  пор  была  ограничена  его  практика.  Парк-гарденс  представлял  собой
красивую группу домов не совсем современного стиля, но больших и солидных, с
прекрасным видом на Гайд-парк.  Эндрью позвонил у дома  No  9, в напряженном
ожидании, неизвестно почему убежденный, что, наконец, пришла удача.
     Ему открыл  пожилой слуга.  Комната,  куда  его ввели,  была просторна,
убрана старинной мебелью, книгами и цветами и напомнила ему  гостиную миссис
Воон. Как только он вошел, он понял, что предчувствие его не обмануло. Когда
появилась мисс Эверет, он повернулся к  ней и поймал  ее  взгляд, спокойный,
ясный, с одобрительным выражением устремленный на него.
     Это  была  женщина лет  пятидесяти, хорошо  сложенная, темноволосая,  с
желтовато-смуглой кожей,  одетая  со строгой простотой  и  державшая себя  в
высшей степени самоуверенно. Она  сразу заговорила с ним ровным, размеренным
голосом:
     - Я лишилась своего постоянного  врача, для меня это несчастье, так как
я  ему очень  доверяла. Моя  мисс  Крэмб рекомендовала  мне вас. Она женщина
честная  и преданная, я на нее полагаюсь. Я смотрела в справочнике -  у  вас
высокая квалификация.
     Она помолчала, совершенно откровенно разглядывая его и точно взвешивая.
У  нее был вид  женщины,  которая хорошо питается, окружена  хорошим уходом,
которая  никому  не позволит  пальцем  себя коснуться,  пока не осмотрит как
следует его руки. Она продолжала с нарочитой сдержанностью:
     - Пожалуй, вы  мне подойдете. В это время года я всегда проделываю курс
впрыскиваний. У меня  сенная лихорадка. Вам, я полагаю, известно все об этой
болезни?
     - Да, - ответил он. - Что вам впрыскивали?
     Она назвала известный препарат.
     - Мой прежний врач посоветовал мне это средство. Я очень верю в него.
     - Ах, вот что он вам впрыскивал!
     Задетый  ее  тоном,  он  чуть  не  сказал  ей, что верное  средство  ее
хваленого  доктора ничего  не стоит,  что  оно  стало  популярным  благодаря
ловкому  рекламированию его фирмой,  изготовляющей его,  а помогает оно  при
сенной лихорадке только потому, что в  Англии  летом редко  бывает в воздухе
много той цветочной пыльцы, которая вызывает  эту  болезнь. Но он сделал над
собой усилие и промолчал. В  нем происходила  борьба  между тем,  во  что он
верил, и тем, чего он желал. Он подумал, подстрекая сам себя: "Дурак я буду,
если я упущу этот случай после стольких месяцев неудач", а вслух сказал:
     -   Полагаю,  что  смогу  не  хуже  всякого  другого  делать  вам   эти
впрыскивания.
     - Прекрасно.  А теперь  относительно  гонорара.  Я  никогда  не платила
доктору Синклеру больше  гинеи за визит. Могу я считать, что вы  согласны на
эти условия?
     Гинею за визит - втрое больше, чем он когда-либо получал! А  еще важнее
было то, что это - первый шаг к  практике в высшем кругу, которой он  жаждал
столько месяцев. Снова подавил он в себе протестующий голос совести. Что  же
из того, если впрыскивания бесполезны? Это ее предложение, не его. Он  устал
от неудач, ему надоело тянуть лямку, получая  по три с половиной шиллинга за
визит. Он хочет пробить  себе  дорогу, добиться успеха. И добьется во что бы
то ни стало.
     Он  пришел  к  ней опять  на следующий  день ровно  в одиннадцать.  Она
свойственным ей строгим тоном предупредила его, чтоб он не опаздывал. Она не
хотела менять часа  своей  обычной утренней  прогулки. Он сделал  ей  первое
впрыскивание. И стал приходить два раза в неделю, продолжая лечение.
     Он был  пунктуален, так  же аккуратен, как она, и  никогда не переходил
границ, ею  намеченных.  Было почти забавно наблюдать,  как  она  постепенно
оттаивала.  Она  была  чудачка,  эта   Винифред  Эверет,  и   особа   весьма
решительная.   Несмотря   на   свое   богатство   (отец   ее   был   крупным
заводовладельцем  в Шеффильде, и все состояние,  полученное ею в наследство,
было  вложено в надежные ценные  бумаги), она старалась извлечь максимальную
пользу  из  каждого пенни. То была не  скупость, а скорее своеобразная форма
эгоизма. Она поставила себя в центре своего мирка,  чрезвычайно заботилась о
своем  все еще  красивом  и белом теле, интересовалась всеми видами  ухода и
лечения, какие,  по ее  мнению, могли ей быть полезны. Она желала непременно
иметь  все  самое  лучшее. Она  была  умеренна  в пище, но ела  только самое
изысканное  и дорогое.  Когда при шестом визите  она снизошла до  того,  что
предложила Эндрью стакан хереса, он заметил,  что это Амонтильядо 1819 года.
Одевалась она  у Лорье.  Нигде, ни у кого Эндрью не видал такого постельного
белья,  как  у нее.  А при  всем  том она  принципиально никогда  не тратила
лишнего фартинга.  Никак нельзя  было себе  представить, чтобы  мисс  Эверет
бросила  полкроны шоферу такси, не посмотрев сперва  внимательно на счетчик.
Эндрью  такая женщина  должна была бы  внушать  отвращение,  а  между тем он
ничего подобного не испытывал. Она возвела свое себялюбие чуть не на степень
философии.  И  она  обладала   большим  здравым  смыслом.  Она   удивительно
напоминала Эндрью женщину  с картины Терборха, одного  из старых голландских
мастеров,  которую  они  с Кристин  видели  когда-то.  То  же  пышное  тело,
нежноматовый цвет лица, тот же рот, надменный и чувственный.
     Когда мисс Эверет заметила, что Эндрью - по ее собственному выражению -
серьезно  решил ей  понравиться, она  стала менее  сдержанна.  Для  нее было
неписанным  законом, что  визит  врача должен продолжаться  двадцать  минут,
иначе она считала бы, что получила недостаточно за свои деньги.  Но к  концу
месяца Эндрью уже просиживал у нее по получасу. Они беседовали. Он говорил с
нею о  своем стремлении выдвинуться. Она это одобряла. Круг ее интересов был
ограничен.  Но круг ее родственников - неограничен,  и говорила она  главным
образом  о  них.  Она  не раз упоминала  о своей племяннице, Кэтрин  Сэттон,
которая жила  в  Дербишире, но  часто  приезжала  в Лондон,  так как ее муж,
капитан Сэттон, был членом парламента от Бернуэлла.
     - Доктор Синклер лечил и их тоже, - заметила она как-то раз  осторожно,
- не вижу, почему бы вам не стать их домашним врачом.
     Когда он  пришел  в  последний раз, она  угостила  его  опять  стаканом
Амонтильядо и сказала очень любезно:
     - Я терпеть не могу получать счета. Позвольте мне сейчас расплатиться с
вами.  - Она  подала  ему сложенный  чек  на двенадцать гиней. -  Само собой
разумеется, я  скоро приглашу вас опять. Я зимой обычно  делаю себе прививку
против насморка.
     Она даже проводила его до  двери на лестницу и здесь постояла с минуту.
Ее  холодное  лицо  осветилось наиболее  близким подобием  улыбки, какое  он
когда-либо видел на  этом лице.  Но  оно быстро  исчезло, и, сурово глядя на
него, она сказала:
     -  Хотите  послушать  совета  женщины,  которая годится вам  в  матери?
Оденьтесь  у  хорошего   портного.  Сходите  к  портному  капитана  Сэттона,
Роджерсу,   на  Кондуит-стрит.   Вы   мне  говорили,  что  вы  очень  хотите
выдвинуться. Но в этом костюме вы ничего не добьетесь.
     Он  шел  от  нее  и  всю  дорогу  мысленно  ругал  ее с  прежней  своей
необузданностью. Лицо его пылало от обиды. Старая сука! И чего она сует нос,
куда ее  не просят, какое  ей дело до него! Какое право она имела учить его,
как одеваться!
     Или она думает, что он будет играть при ней роль комнатной собачки? Вот
где   наихудший   компромисс   -   в  рабском  подчинении  условности.   Его
педдингтонские пациенты платили ему только три с половиной шиллинга, но зато
они  не  предлагали  ему  превратиться  в  портновский  манекен.  Впредь  он
ограничится только этим  кругом пациентов и  никому  не будет продавать свою
совесть.
     Но  это настроение прошло как-то само собой. Правда, Эндрью никогда  ни
капельки не  интересовался  состоянием  своего  туалета.  Дешевый костюм  из
магазина  готового платья всегда  отлично служил ему, покрывал и защищал  от
холода, несмотря на свою неэлегантность. Кристин  тоже, хотя  и  была всегда
одета  мило и опрятно,  никогда не огорчалась  из-за отсутствия нарядов. Она
лучше всего чувствовала себя в шерстяной юбке и связанном ею самой джемпере.
     Эндрью украдкой оглядел себя, свои неописуемые  шерстяные брюки мешком,
внизу забрызганные грязью. "Черт возьми,  - подумал  он с раздражением, -  а
ведь она совершенно  права.  Как я могу в  таком виде завербовать  пациентов
высшего  класса? И отчего Кристин мне до сих пор ничего не говорила?  Это ее
дело,  а не  старухи  Винифред. Как фамилия того портного,  которого она мне
назвала? Да, Роджерс на Кондуит-стрит. Я, пожалуй, действительно обращусь  к
нему".
     Пока  он дошел до дома, к  нему  уже вернулось  хорошее настроение.  Он
помахал чеком перед носом Кристин:
     - Видала,  моя  милая? А помнишь, как я прибежал к тебе  из  приемной с
первым жалким  заработком  в  три шиллинга?  Ба!  Нет,  вот  это  -  деньги,
настоящий гонорар,  какой и полагается доктору медицины! Двенадцать гиней за
любезные  разговоры  с  дурой  Винни и  безвредные  впрыскивания ей  "Иптона
Гликкерта".
     -  Что  это за  "Иптон"? - спросила  с улыбкой Кристин. Потом  вдруг  с
недоумением  посмотрела на него.  - Да  ведь  это,  кажется,  тот  препарат,
который ты так высмеивал?
     Эндрью переменился в лице, насупился  в сильном замешательстве. Кристин
сказала именно то, что ему не  хотелось услышать. И он вдруг рассердился, но
не на себя, а на нее:
     -  Ах,  пропади все  пропадом! Никогда  на тебя не угодишь, Крис!  - Он
повернулся и вышел, хлопнув дверью.
     Весь  этот  день  он  дулся.  Но  на  другой  день опять  повеселел.  И
отправился к Роджерсу на Кондуит-стрит.

        V

     Он был, как школьник, горд собой, когда две недели спустя явился вниз к
Кристин  в  одном  из  своих  двух  новых  костюмов. Костюм  был  темносерый
двубортный и,  по  указанию  Роджерса, дополнялся  воротничком с уголками  и
темным галстуком  в тон. Без всякого  сомнения, портной с  Кондуит-стрит был
мастер своего дела, а ссылка на капитана Сэттона побудила его одеть Эндрью с
особой тщательностью.
     Как раз  в  это  утро Кристин выглядела хуже  обычного. У  нее  немного
болело горло, и она закутала шею и голову старым шарфом. Она разливала кофе,
когда  Эндрью предстал перед ней  в столь  ослепительном виде.  Она была так
потрясена, что некоторое время не могла произнести ни слова.
     - Ох, Эндрью! - ахнула она. - Замечательно! Ты куда-нибудь идешь?
     - Иду?  Конечно, иду, на работу, к больным. - Он был так доволен собой,
что держал себя почти вызывающе. - Ну, как, нравится?
     -  Да,  -  ответила Кристин,  но не так  быстро,  как ему  хотелось.  -
Очень... страшно шикарно, но... - она усмехнулась, - но это точно не ты.
     - Ты, кажется, предпочла бы, чтобы я всегда имел вид бродяги.
     Она промолчала, но рука ее, державшая чашку, вдруг сжалась так, что под
кожей  забелели суставы.  "Ага,  - подумал Эндрью, -  задело  за  живое!" Он
окончил завтрак и пошел к себе в кабинет.
     Через пять минут и она пришла туда, все в том же  шарфе на шее. Глаза у
нее были нерешительные, умоляющие.
     - Милый, - сказала  она, - пожалуйста, не перетолковывай моих слов. Мне
ужасно приятно видеть тебя в новом костюме. Я хочу, чтобы  у тебя было  все,
все самое  лучшее.  Ты извини,  что я так  выразилась давеча  в столовой, но
понимаешь,  я привыкла считать тебя...  ох, это ужасно трудно объяснить... я
всегда считала  тебя человеком, который... - пожалуйста, не пойми меня опять
превратно - которому  решительно  все равно, какой  у  него вид и что думают
люди о его внешности. Помнишь, мы видели с тобой голову работы Эпштейна. Что
ж, разве ей нужна полировка и отделка?
     - Я не голова Эпштейна, - отрезал он.
     Кристин не отвечала ничего. В последнее время с ним трудно было ладить,
и, огорченная этим недоразумением между ними, она не знала, что сказать. Все
так же нерешительно она ушла из кабинета.
     Три  недели спустя, когда племянница мисс Эверет  приехала на несколько
недель в  Лондон, Эндрью был вознагражден за  то, что мудро,  исполнил совет
старой дамы. Мисс Эверет под каким-то предлогом вызвала его в Парк-гарденс и
с суровым одобрением оглядела с ног до головы. Она явно  проверяла,  достоин
ли он  ее  рекомендации. На  другой день  ему позвонила  по  телефону миссис
Сэттон, которая желала,  как и тетка, предохранить себя от сенной лихорадки,
-  очевидно, это  была фамильная болезнь.  Он без  всяких угрызений  совести
согласился   впрыскивать   ей  бесполезный  "Иптон"  изобретательной   фирмы
Гликкерт. Он произвел  на миссис Сэттон  прекрасное  впечатление и  в том же
месяце был приглашен к знакомому мисс Эверет, также жившему в Парк-гарденс.
     Эндрью был очень доволен собой. Он побеждал, преуспевал. В своем жадном
стремлении к успеху  он не замечал, что  эта блестящая  карьера противоречит
всему тому,  во что он до  сих  пор верил.  В нем заговорило  тщеславие.  Он
ощущал энергию и веру в себя. Он  не задумывался над тем, что этой растущей,
как  снежный ком,  практике  среди "высшего  круга"  положила начало толстая
немка-лавочница,  продававшая за прилавком ветчину и говядину по соседству с
вульгарным  рынком  Маслборо. Он  не успевал думать ни  о  чем.  Снежный ком
катился все дальше, новая, еще более головокружительная удача плыла к нему в
руки.
     Однажды  в июньский  день,  в те мертвые часы  между двумя и  четырьмя,
когда обычно никаких выдающихся событий  не происходило, Эндрью сидел у себя
в кабинете, подсчитывая  заработок за  месяц, как  вдруг зазвонил телефон. В
одну секунду он очутился подле аппарата.
     - Да, да, у телефона доктор Мэнсон.
     Донесся взволнованный, дрожащий голос:
     - Ах, доктор Мэнсон, как я рад, что застал вас дома. Это говорит мистер
Уинч. Мистер Уинч от Лорье. У нас случилась  маленькая неприятность с  одной
из наших покупательниц. Не можете ли вы прийти? Прийти сейчас же!
     - Буду у вас через четыре минуты.
     Эндрью  повесил  трубку  и  кинулся за шляпой.  Автобус,  в эту  минуту
громыхавший мимо дома, значительно ускорил  его  стремительную скачку. Через
четыре  с  половиной минуты он был уже за вертящейся дверью  магазина Лорье;
его встретила испуганная мисс Крэмб и повела  по  глади зеленого  ковра мимо
высоких  золоченых  зеркал и полированных  панелей,  на  фоне  которых будто
случайно  мелькали  то  дамская шляпка на подставке, то  кружевной  шарф, то
горностаевый палантин. В  то  время как оба они  торопливо и  озабоченно шли
вперед, мисс Крэмб объясняла Эндрью:
     -  Это из-за  мисс Ле-Рой вас вызвали, доктор. Одной из наших заказчиц.
Слава  богу, она не  моя заказчица,  с ней  всегда выходят неприятности, Да,
видите ли, доктор, я говорила о вас мистеру Уинчу, и по этому он...
     -  Благодарю, -  резко оборвал  ее Эндрью. Он  еще  в некоторых случаях
бывал по-старому груб. - Но что случилось?
     - Она кажется... ах,  доктор,  с  нею  как  будто  случился  припадок в
примерочной.
     На  верхней  площадке  широкой лестницы  она  сдала  его  с рук на руки
красному, взволнованному мистеру Уинчу, который засуетился:
     - Сюда, доктор, сюда. Надеюсь, вы нам поможете. Ужасная неприятность...
     В  примерочной, теплой,  застланной чудесным ковром, также  зеленым, но
более светлого тона, на фоне зеленых с золотом стен, - толпа щебечущих между
собой девушек.  Тут  опрокинутый  золоченый стул,  там брошенное  полотенце,
пролит стакан воды, - словом, ад кромешный. А посреди комнаты - мисс Ле-Рой,
та девушка, с  которой  случился  припадок. Она лежала  на  полу, неподвижно
вытянувшись, руки ее конвульсивно,  сжимались, ноги точно одеревенели. Время
от времени из сжатого горла вырывалось какое-то жуткое карканье. Когда вошли
Эндрью и мистер Уинч, одна из пожилых продавщиц разразилась слезами.
     - Я не виновата, - всхлипывала она, - я только сказала мисс Ле-Рой, что
это тот самый рисунок, который она выбрала.
     - О боже,  о боже, - пробормотал мистер Уинч. - Это ужасно, ужасно!  Не
вызвать ли карету скорой помощи?
     -  Нет, пока  не  надо,  -  сказал  Эндрью  каким-то  странным  тоном и
наклонился над мисс Ле-Рой. Это была еще очень молодая девушка, лет двадцати
четырех,   голубоглазая,  с  шелковистыми,   словно   выцветшими   волосами,
сбившимися под съехавшей  набок  шляпкой.  Ее оцепенение  и  конвульсии  все
усиливались. С другой стороны подле нее стояла на коленях какая-то женщина с
встревоженными черными глазами, очевидно, ее подруга. Она все время шептала:
"Ах, Топпи, Топпи!"
     -  Пожалуйста,  освободите  комнату, - сказал вдруг  Эндрью. -  Попрошу
выйти всех, кроме, - он остановил взгляд на молодой брюнетке, -  кроме  этой
дамы.
     Девушки вышли немного  неохотно, так как  для них припадок  мисс Ле-Рой
был приятным  развлечением.  Удалились и мисс Крэмб  и даже мистер Уинч. Как
только они вышли, конвульсии стали еще сильнее.
     - Это очень серьезный случай -  сказал Эндрью  раздельно и ясно. - Мисс
Ле-Рой выкатила на него глаза. - Дайте, пожалуйста, стул.
     Опрокинутый стул был поднят  и поставлен посреди комнаты  подругой мисс
Ле-Рой.  Тогда Эндрью  осторожно и очень  бережно,  поддерживая ее подмышки,
помог мисс Ле-Рой сесть на стул. Он выпрямил ей голову.
     -  Вот так, - сказал он еще ласковее. Затем ладонью звонко ударил ее по
щеке.  Это был самый  смелый его поступок  за  много  месяцев, и - увы!  -он
оставался его единственным смелым поступком еще в течение долгого времени.
     Мисс Ле-Рой перестала каркать и конвульсивно дергаться, глаза ее больше
не  закатывались  и взглянули на Эндрью  с  удивлением,  с каким-то  детским
огорчением.  Чтобы предупредить новый припадок,  он, не дав  ей  опомниться,
ударил ее по другой щеке. Бац! Смешной испуг выразился на  лице мисс Ле-Рой.
Она  задрожала,  -  казалось,  что  она  снова  закричит,  но  она  тихонько
заплакала. И, плача, обратилась к подруге:
     - Дорогая, я хочу домой.
     Эндрью, словно извиняясь, посмотрел на брюнетку, которая в свою очередь
уставилась на него с сдержанным, но необычайным интересом.
     -  Мне очень жаль, - пробормотал  он, - но это единственный способ... У
нее тяжелая форма истерии.  Во время конвульсий  она  могла себе  чем-нибудь
повредить, а  у  меня нет с  собой  никакого  наркотического средства. И  во
всяком случае э т о средство подействовало.
     - Да... подействовало.
     -   Пусть   выплачется,   -   сказал   Эндрью.  -   Слезы   -   хороший
предохранительный клапан, через несколько минут она успокоится.
     -  Но  вы  не  уходите. -  Потом торопливо: - Вам придется проводить ее
домой.
     - Хорошо, - согласился Эндрью самым деловым тоном.
     Через пять минут  Топпи Ле-Рой была уже в состоянии "привести в порядок
свое  лицо", - длительная операция, сопровождавшаяся последними прерывистыми
всхлипываниями.
     - У меня не слишком гадкий вид, дорогая? - осведомилась она у  подруги.
На Эндрью она не обращала никакого внимания.
     Они  вышли из примерочной, и их  проход через длинную приемную произвел
настоящую сенсацию. Мистер Уинч чуть не онемел от изумления и радости. Он не
знал, и ему не суждено было никогда узнать, каким образом все произошло, как
только что извивавшаяся в корчах больная была поставлена на ноги.  Он шел за
ними,  лепеча  почтительные слова. Когда Эндрью  проходил в  главный подъезд
позади обеих дам, мистер Уинч стиснул ему руку своей рыхлой рукой.
     Такси помчало  их по Бейсуотер-род в направлении Мраморной арки.  Никто
из  троих и не  пытался  поддерживать  разговор.  Мисс  Ле-Рой  дулась,  как
балованный  ребенок, которого наказали, и все еще нервничала: по временам ее
руки и мускулы  лица непроизвольно дергались.  Теперь ее  можно  было  лучше
рассмотреть, и она  оказалась очень  худенькой и почти красивой, несмотря на
болезненный  вид.  Она  была  прекрасно одета, но, несмотря на  это,  Эндрью
мысленно  сравнил  ее  с  ощипанным  цыпленком,  периодически  пронизываемым
электрическим током. Он и сам нервничал,  чувствуя всю неловкость положения,
но решил, что в его интересах использовать этот случай до конца.
     Таксомотор  обогнул  Мраморную  арку,  проехал  Гайд-парком  и, свернув
налево, подкатил к дому на Грин-стрит. Их впустили почти тотчас же. У Эндрью
дух  захватило,  -  никогда  он и  вообразить  себе  не мог  такой  роскоши:
просторная  приемная  с  деревянными  панелями,   великолепно   изукрашенная
нефритом   горка,   оригинальная  единственная  картина  в   дорогой   раме,
красновато-золотистые лакированные  стулья, широкие кушетки,  пушистые ковры
блеклых  тонов. Топпи Ле-Рой,  упорно не замечая  Эндрью, села на  диван, на
котором  были  разбросаны  атласные  подушки,  и,  стащив  с головы  шляпку,
швырнула ее на пол.
     - Позвони, дорогая, мне хочется пить. Слава богу, отца нет дома.
     Слуга тотчас принес коктейли. Когда он вышел, подруга Топпи внимательно
поглядела на Эндрью и едва заметно улыбнулась.
     -  Я  думаю,  следовало  вам  объяснить,  в чем  дело, доктор.  Но  все
произошло так быстро, что я не успела... Я - миссии Лоренс. Топпи - вот она,
то есть мисс Ле-Рой, немного поскандалила из-за платья, которое она заказала
специально  к  благотворительному  балу.  Она  в  последнее  время   слишком
переутомилась и вообще  слишком  нервная  девица и...  словом, хотя Топпи  и
очень  сердита на  вас, мы все же страшно вам благодарны за  то, что вы  нас
проводили... И я намерена выпить еще один коктейль.
     -  Я тоже,  - сказала  Топпи  капризно. - Ух, и  противная же баба  эта
примерщица у Лорье! Я скажу папе, чтобы он позвонил и приказал ее уволить...
Нет,  не  скажу ничего!  -  Она залпом  выпила второй  коктейль, и довольная
улыбка медленно  разлилась  по ее лицу.  -  Здорово я их всех  напугала,  а,
Франсиз? Я просто взбесилась!.. Но до чего смешное лицо было у старой мамаши
Уинча! Ее  худенькое  тело  все  затряслось от смеха.  Она  уже  без  всякой
враждебности встретила взгляд  Эндрью. - Что же вы не смеетесь, доктор?  Это
было неподражаемо!
     - Нет, я нахожу это не слишком забавным. - Он  заговорил  быстро, спеша
объясниться, упрочить свое положение,  убедить ее, что она  больна. - У  вас
был скверный припадок. Вы извините, что мне пришлось поступить с вами, как я
поступил. Будь у  меня с собой какое-нибудь наркотическое средство, я бы дал
вам  его.  Это  было  бы  гораздо  менее...  менее  неприятно  для  вас.  И,
пожалуйста, не думайте, что  я считаю этот припадок просто комедией с  вашей
стороны. Истерия  (да, это именно истерия) - такая  же  болезнь,  как всякая
другая.  Напрасно   люди  относятся  к  ней  несочувственно.  Это  известное
состояние нервной  системы. Вы  сильно переутомлены,  мисс  Ле-Рой, все ваши
рефлексы обострены, вы в очень нервном состоянии.
     - Это совершенная правда, - подхватила Франсиз Лоренс. - Ты в последнее
время слишком утомилась, Топпи.
     -  И  вы  бы действительно захлороформировали меня? - спросила Топпи  с
детским удивлением. - Вот было бы забавно!
     - Будь  же серьезна, Топпи,  - сказала миссис Лоренс. - Надо тебе взять
себя в руки.
     -  Ты  точь-в-точь  папа,  - заметила Топпи,  снова  приходя  в  дурное
настроение.
     Наступило молчание.  Эндрью допил коктейль и поставил  стакан на резную
деревянную полку камина. Ему явно здесь больше делать было нечего.
     - Ну,  мне надо возвратиться к  своей  работе, -  сказал  он  важно.  -
Послушайтесь моего  совета,  мисс  Ле-Рой.  Съешьте что-нибудь,  ложитесь  в
постель  и  -  так как  я больше ничем не могу вам быть полезен  -  вызовите
завтра своего домашнего врача. Будьте здоровы.
     Миссис Лоренс проводила его в переднюю,  но  двигалась так неторопливо,
что ему не удалось уйти  так быстро, как он хотел. Миссис Лоренс была высока
и стройна, у нее  были высокие  плечи и маленькая изящная головка. Несколько
седоватых прядей в темных, красиво завитых волосах придавали ей своеобразное
благородство.  Впрочем, она была  еще совсем  молода,  Эндрью решил,  что ей
никак не более  двадцати семи  лет. При таком высоком росте  она была хорошо
сложена,  особенно  малы  и  красивы были руки,  и  вся  фигура  производила
впечатление гибкой  и  прекрасно тренированной,  как  у  фехтовальщика.  Она
подала ему руку на прощанье. Ее зеленовато-карие  глаза улыбались все той же
легкой, дружеской, спокойной улыбкой.
     - Я хочу только сказать  вам, что мне очень понравился ваш новый способ
лечения. -  Губы ее дрогнули. - Ни в коем случае не отказывайтесь от него. Я
предвижу, что он будет иметь потрясающий успех.
     Идя по Грин-стрит к стоянке автобуса, он увидел к своему изумлению, что
уже скоро  пять.  Он  провел  три  часа в обществе этих  женщин. Надо  будет
потребовать  за  это изрядный гонорар.  Но, несмотря  на  такую утешительную
мысль,  столь  симптоматичную  для  его нового мировоззрения,  он  испытывал
смятение,  странное  недовольство собой. Использовал  ли  он  в  полной мере
удачу?  Миссис Лоренс  он как будто  бы понравился. Но об этих людях никогда
ничего нельзя сказать наверное.  А какой чудесный  дом! Он вдруг даже зубами
заскрипел от сердитого  отчаяния: ведь  он  не только не догадался  оставить
свою визитную карточку, он даже забыл им представиться!
     И,  садясь  в  переполненный  автобус   рядом   со  стариком-рабочим  в
засаленном  комбинезоне, он  горько  клял себя  за  то,  что  упустил  такой
счастливый случай.

        VI

     На другое утро, в четверть двенадцатого,  когда  он собирался выйти  из
дому, чтобы  сделать ряд "дешевых" визитов к  больным в районе Маслбороского
рынка,  раздался  телефонный  звонок.  Мурлыкающий  голос  слуги  говорил  с
серьезной убедительностью:
     -  Доктор Мэнсон, сэр! Мисс Ле-Рой желает знать, сэр, в котором часу вы
ее сегодня навестите. Простите, сэр,  одну минуту - миссис Лоренс сама хочет
говорить с вами.
     Эндрью с бурно стучавшим сердцем ждал, чтобы миссис Лоренс заговорила с
ним.
     Она  дружеским  тоном  сказала, что  они  ждут  его  визита  и  что  он
непременно должен приехать.
     Отойдя  от телефона,  он, ликуя, твердил  себе, что, значит, счастливый
случай не упущен, нет, нет, он все-таки не упустил его!
     Он пропустил все  другие визиты, даже и неотложные, он направился прямо
в  дом на Грин-стрит.  Здесь он  на  этот  раз встретился с  самим  Джозефом
Ле-Роем.  Тот  нетерпеливо дожидался  его  в нефритовой  комнате,  -  лысый,
приземистый, с большим  кадыком, он свирепо курил  сигару  с видом человека,
который не может терять даром время. Одну секунду он сверлил Эндрью глазами,
но  эта хирургическая  операция, к удовольствию последнего, кончилась  очень
быстро.  Ле-Рой  заговорил  убедительно,  употребляя  жаргон бывшего  жителя
колоний:
     -  Вот  что,  док (<i>Сокращенное "доктор"</i>),  я  тороплюсь. Миссис  Лоренс
стоило сегодня черт знает каких хлопот разыскать вас. Я  так понимаю, что вы
парень толковый и глупостей себе не позволите.  И вы женаты, не правда ли? -
Это хорошо.  Так  вот,  примитесь-ка  за мою девчонку. Добейтесь, чтобы  она
стала крепкой,  здоровой, выгоните из  нее  начисто  эту  проклятую истерию.
Ничего не жалейте. У меня есть чем заплатить. До свиданья.
     Джозеф Ле-Рой был родом из Новой Зеландии. И несмотря на его богатство,
дом на  Грин-стрит и экзотическую  дочку Топпи, не трудно было поверить, что
прадедом его был Майкл  Клири, безграмотный  работник на ферме  среди полей,
окружающих Греймаускую гавань. Майкла Клири его товарищи, такие же маленькие
люди,  называли просто Лири.  Джозеф Ле-Рой  вступил  в жизнь, конечно,  под
именем просто Джо Лири  и  мальчиком начал свою карьеру в качестве доильщика
на одной из больших греймауских ферм. Но Джо, по его собственному выражению,
был  рожден  для того, чтобы доить не  одних  только коров. И  тридцать  лет
спустя в  конторе  на верхнем этаже  первого  оклендского небоскреба  Джозеф
Ле-Рой  подписал  соглашение,   по  которому  все   молочные  фермы  острова
объединялись в один большой комбинат сгущенного молока.
     Это  была  грандиозная затея,  этот комбинат "Кремоген".  В те  времена
сгущенное молоко было  - еще продуктом новым, производство его - коммерчески
не организовано. И Ле-Рой первый оценил скрытые здесь возможности, руководил
выпуском этого продукта на мировой рынок, рекламировал его как "богом данное
питание для детей и  больных". Залогом успеха служили не продукты Джо, а его
безмерная   наглость.   Последнее   снятое   молоко,   которое   на   сотнях
новозеландских ферм выливали в сточную  яму  или скармливали свиньям, теперь
продавалось во всех городах мира в красивых жестянках с пестрыми наклейками,
под  названиями "Кремоген", "Кремакс" и  "Кремфэт", втрое  дороже  чистого и
свежего молока.
     Вторым  директором  "Комбината   Ле-Роя",   представителем   английских
пайщиков, являлся Джек  Лоренс,  который, как это  ни странно, был  офицером
гвардии до того, как стал коммерсантом. Но не только то, что Лоренс и Ле-Рой
были компаньонами, сблизило миссис Лоренс  и  Топпи. Франсиз, которая  имела
свое  собственное  состояние  и  вращалась в высшем лондонском свете гораздо
больше, чем Топпи (та иногда еще обнаруживала черты своих лесных - предков),
питала  слабость  к  этому забавлявшему ее "enfant gвte" (<i>Балованный ребенок
(фр.)</i>). Когда после беседы с Ле-Роем Эндрью поднялся  наверх, он застал ее у
дверей  комнаты  Топпи. И  в последующие дни во  время его  визитов  Франсиз
Лоренс  всегда  была  тут,  помогала  ему  справляться  с  требовательной  и
своенравной пациенткой, готова была всегда найти улучшение в здоровье Топпи,
настаивала на продолжении лечения,  осведомлялась, когда  ожидать следующего
визита.
     Испытывая  к  ней  чувство  признательности, Эндрью, все еще  несколько
неуверенный  в  себе,  находил  странным,  что  эта  аристократка,   которая
самодовольно причисляла себя к отборной части человечества, которая казалась
ему  личностью  исключительной  еще до того,  как ему  стали  попадаться  ее
портреты в иллюстрированных еженедельных  журналах, могла  питать хотя бы  и
такой  слабый интерес  к нему.  Ее широкий,  немного  капризный  рот  обычно
выражал  враждебность  по отношению к  людям не ее круга,  но  почему-то она
никогда не выказывала такой враждебности  к Эндрью. У него появилось сильное
желание (это было нечто большее, чем  любопытство) разгадать ее характер, ее
душу.  Он не знал настоящей миссис Лоренс. Наблюдать ее сдержанные движения,
когда  она ходила  по комнате, было истинным  наслаждением. Она  была всегда
ровна  и покойна;  все,  что  делала,  делала  неторопливо  и обдуманно;  за
приветливой настороженностью  ее глаз  скрывались  тайные мысли, несмотря на
грациозную беспечность речей.
     Вряд ли сознавая, что эта мысль внушена ею, Эндрью с некоторого времени
(ничего не говоря Кристин, которая  по-прежнему  сводила свой  хозяйственный
бюджет  в  шиллингах и пенсах, ничуть  не  тяготясь этим) начал  нетерпеливо
задавать себе вопрос, как может врач завоевать практику в  хорошем обществе,
не имея  элегантного автомобиля.  Смешно подумать,  что он  ходит пешком  на
Грин-стрит, таща свою сумку, является в дом с запыленной обувью, вместо того
чтобы приезжать в автомобиле, и  ему неловко перед лакеем, встречающим его с
легким  высокомерием. За домом на Чесборо-террас имеется кирпичный гараж,  -
это значительно сократит стоимость содержания  автомобиля,  -  и есть фирмы,
специально  занятые  снабжением  автомобилями  врачей, замечательные  фирмы,
которые готовы любезно рассрочить платеж.
     Прошло  три  недели,  и  у  дома  No  9  на  Чесборо-террас остановился
новенький  коричневый, сверкающий  темной лакировкой автомобиль  с  откидным
верхом. Выскочив из кабинки шофера, Эндрью взбежал по лестнице.
     -  Кристин!  - позвал он,  пытаясь  не выдать  голосом  пожиравшую  его
радость. - Кристин! Поди сюда, ты что-то увидишь!
     Он хотел ее поразить. И достиг цели.
     - Боже! - она стиснула его плечо. - Это наш? О! Какая прелесть!
     - Правда? Осторожно, дорогая, не трогай руками, на лаке останется след!
     - Он улыбался ей, совсем как  бывало. - Хорош сюрприз, а,  Крис? Достал
его и зарегистрировал и все сделал, а тебе все время ни словечка! Да, это не
то, что  наш старый "Моррис". Садитесь, сударыня, я вам продемонстрирую  его
ход. Летит, как птица!
     Он помчал ее вокруг сквера, как она была, без шляпы, и Кристин не могла
вдоволь налюбоваться  маленьким автомобилем. Через  четыре  минуты  они  уже
воротились и стояли на тротуаре  перед домом. Эндрью все не мог глаз отвести
от своего сокровища.
     Минуты близости между  ними,  взаимного понимания,  общей радости  были
теперь  такой  редкостью,  что  Кристин  ужасно  хотелось  продлить  их. Она
прошептала:
     - Теперь тебе будет удобно навещать больных, милый. -  Потом робко: - И
если бы мы могли иногда ездить вдвоем за город, ну, хотя бы по воскресеньям,
в лес - как бы это было чудесно!
     -  Разумеется,  -  ответил  он  рассеянно. - Но автомобиль, собственно,
куплен для моей практики,  Мы  не  можем носиться в  нем  повсюду, иначе  он
быстро запачкается.
     Главный эффект  был впереди и оказался для него совершенно неожиданным.
В  следующий  четверг  он,  выйдя  из  стеклянной  двери  дома  No  17-а  на
Грин-стрит, очутился лицом к лицу с Фредди Хемсоном.
     - Алло, Хемсон,  -  сказал  он небрежно.  Он не мог подавить радостного
удовлетворения при виде физиономии Хемсона. Сперва тот его не узнал, а когда
узнал,  лицо  его,  пройдя  по   очереди  все  степени  изумления,  выразило
откровенную растерянность.
     - Алло! - отозвался он наконец. - Что ты здесь делаешь?
     - Был у пациента, - отвечал  Эндрью, кивком  головы указывая  назад, на
дом No 17-а. - Я лечу дочь Джо Ле-Роя.
     - Джо Ле-Роя!
     Уже одно это восклицание  много значило для  Мэнсона. Он жестом хозяина
положил руку на дверцу своего красивого нового автомобиля.
     - Тебе в какую сторону? Не подвезти ли тебя?
     Фредди  быстро  пришел  в себя. Терялся  он  и редко и ненадолго. -  За
какие-нибудь полминуты его  мнение о Мэнсоне и о том, насколько этот человек
может быть ему полезен, подверглось мгновенному и неожиданному превращению.
     - Да,  - он  дружески улыбнулся. - Я шел  на Бентинк-стрит, в санаторий
Иды Шеррингтон. Захаживаю туда, чтобы держать старушку  в повиновении. Но я,
пожалуй, проедусь с тобой.
     Несколько  минут,  в  течение которых они  переезжали  Бонд-стрит,  оба
молчали. Хемсон усиленно  размышлял. Он  так радушно приветствовал Мэнсона в
Лондоне, рассчитывая, что  тот  будет время от времени  посылать  к нему, на
улицу  Королевы Анны,  больных на  консультацию по  три  гинеи за визит.  Но
сейчас перемена в  старом его товарище, автомобиль, а главное - упоминание о
Джо Ле-Рое (это имя ему говорило неизмеримо больше, чем Эндрью) показали ему
его ошибку. Потом он подумал об ученых степенях Мэнсона. Это тоже могло быть
полезно,  весьма  полезно.  Предусмотрительно  заглядывая в будущее,  Фредди
видел  теперь  лучшую,  гораздо  более солидную основу для  сотрудничества с
Эндрью.  Но надо было подойти к делу осторожно,  потому что Мэнсон чертовски
обидчивый и ненадежный малый. И Фредди сказал:
     - Почему бы тебе не заехать  со  мной к Иде? Знакомство с ней  полезно,
хотя  ее лечебница  - самая скверная  в Лондоне.  Ну, да, впрочем, и другие,
верно, не лучше. А цены у нее выше.
     - Вот как?
     - Зайдем со мной и посмотрим  мою  пациентку.  Это безобидная старушка,
миссис Реберн.  Мы с Айвори  проделываем над ней  кое-какие исследования. Ты
ведь,  кажется,  специалист  по легочным болезням? Пойдем,  выслушай ее. Она
будет страшно довольна. А ты получишь пять гиней.
     - Неужели... Ты хочешь сказать, что... Но что у нее с легкими?
     -  Да ничего особенного, - усмехнулся Фредди. - Не гляди так удивленно.
Просто,  вероятно,  небольшой старческий бронхит.  А она будет рада,  если я
привезу тебя. Мы  всегда так  устраиваемся - я,  Айвори  и Дидмен. И тебе бы
следовало вступить с нами  в  компанию,  Мэнсон... Пока  не  будем  об  этом
говорить... да,  лечебница сейчас за  углом! Но  ты  удивишься, когда я тебе
расскажу, какой доход это дает.
     Эндрью   остановил  машину  у  дома,   который   ему   указал   Хемсон,
обыкновенного  на вид лондонского жилого дома, высокого и узкого, совершенно
очевидно  не  предназначавшегося  для его  нынешних функций.  Озирая  шумную
улицу, по которой грохотали и свистели автобусы, автомобили, трамваи, трудно
было себе представить, чтобы какой-нибудь больной мог найти здесь покой. Это
было  как  раз  такое  место, где можно было скорее  заболеть  расстройством
нервов,  чем  излечиться  от  него.  Эндрью  сказал это  Хемсону, когда  они
поднимались по ступеням подъезда.
     - Знаю, дорогой мой, - с готовностью согласился  Фредди, -  но и другие
санатории и лечебницы расположены не лучше. Этот уголок Вест-Энда кишит ими.
Видишь ли, нам, врачам, нужно,  чтобы  они находились там, где нам удобно. -
Он ухмыльнулся.  -  Идеальное место для них,  конечно, было бы где-нибудь за
городом,  в тишине, но  подумай,  какой  врач,  например,  захочет ездить за
десять  миль  каждый день, чтобы пять минут  пробыть у  больного! О,  ты  со
временем  все  узнаешь относительно  наших  вест-эндских  тихих заводей  для
больных. - Он остановился  в  узком  вестибюле, по которому они проходили. -
Они все пропитаны тремя запахами, - замечаешь? - эфира, кухни и человеческих
испражнений - логическая последовательность... Извини, дружище! Ну, а теперь
- к Иде!
     С видом  человека,  знающего,  что  делает,  он привел Эндрью в  тесную
контору на нижнем этаже, где за маленьким письменным столом сидела маленькая
женщина в форме красновато-лилового цвета и накрахмаленной белой наколке.
     -Доброе  утро, Ида! - воскликнул Фредди тоном, в  котором звучало нечто
среднее между лестью и фамильярностью. - Что, все подсчетами занимаетесь?
     Она  подняла  глаза  и, увидев  его, приветливо  улыбнулась.  Ида  была
низенькая, полная и в высшей  степени  полнокровная женщина.  Но  ее веселое
красное лицо было так густо  напудрено, что казалось сизо-лиловым, почти под
цвет ее форменного платья. В ней чувствовалась грубая, неугомонная жизненная
энергия,  смелость,  понятливость, юмор. Она носила вставные  и притом плохо
вставленные зубы, в волосах уже блестела седина. Легко было заподозрить ее в
любви   к   крепким   выражениям   и   вообразить   в  роли  содержательницы
второразрядного ночного клуба.
     А между тем санаторий Иды Шеррингтон  был самый модный в Лондоне. У Иды
побывали половина пэров, светские дамы, любители скачек, знаменитые адвокаты
и дипломаты. Стоило только  развернуть  утреннюю газету, чтобы прочесть, что
еще  кто-нибудь  из  блестящей  молодежи,  знаменитостей  сцены  или  экрана
благополучно  оставил  свой  аппендикс в материнских руках  Иды. Она одевала
всех сиделок в форму светлолилового цвета, платила дворецкому двести  фунтов
в год,  а  старшему  повару -  вдвое  больше.  С  больных  брала  совершенно
фантастические цены. Сорок гиней в неделю  за комнату было  довольно обычной
здесь платой. А сверх того платили отдельно за лекарства, -  часто эти счета
исчислялись в фунтах, - за специальную ночную сиделку, за операцию. А если с
Идой пытались торговаться,  у нее на все был один ответ,  который она  часто
сдабривала  вольным  прилагательным. У нее  имелись  свои  заботы. Надо было
платить  разные проценты  и налоги, и  она часто  приходила к убеждению, что
остается в накладе.
     Ида  питала  слабость  к  молодым  врачам  и  любезно  поздоровалась  с
Мэнсоном, а Фредди пробормотал:
     - Хорошенько посмотрите на него. Он скоро будет  направлять к вам такое
множество пациентов, что вы переберетесь в "Плаза-отель".
     -  "Плаза"  перебирается  к нам,  - многозначительно  кивнула Ида своей
наколкой.
     - Ха-ха-ха! - засмеялся Фредди. - Вот это хорошо. Надо будет рассказать
Дидмену. Поль это одобрит. Пойдем, Мэнсон, сейчас поднимемся наверх.
     Слишком узкий лифт, в котором могли бы поместиться только одни носилки,
поставленные  косо, поднял их на четвертый этаж.  Коридор был узок, у дверей
стояли подносы и вазы с цветами, сникшими от жары.  Эндрью и Хемсон вошли  в
комнату миссис Реберн.
     Женщина  лет  за шестьдесят  сидела  в  постели, обложенная  подушками,
ожидая  врача, и держала в руках бумажку, на которой были записаны некоторые
симптомы, замеченные  ею у  себя  этой  ночью, а  также вопросы, которые она
хотела  задать  ему.  Эндрью  не  ошибся,  отнеся ее  сразу к  типу  пожилых
ипохондриков, тех "malade au petit morceau de  papier" (<i>Больной с бумажкой в
руке (фр.)</i>), о которых говорит Шарко.
     Присев на кровать, Фредди заговорил с нею, ограничившись лишь тем,  что
пощупал  ее  пульс. Он  выслушал все, что  она  сказала,  и  стал ее  весело
успокаивать.  Сказал, что  мистер Айвори сегодня днем придет к ней и сообщит
результат своих высоконаучных исследований. Попросил разрешить его  коллеге,
доктору Мэнсону, осмотреть ее. Миссис Реберн была польщена. Все это  было ей
очень приятно. Из разговора выяснилось, что она вот уже  два года лечится  у
Хемсона. Она  была богата, одинока, и жизнь ее протекала  то в исключительно
дорогих частных отелях, то в санаториях Вест-Энда.
     -  Господи!  - воскликнул  Фредди,  когда  они  вышли из комнаты.  - Ты
представить себе не  можешь, какое золотое дно для  нас эта  женщина!  Какие
самородки мы извлекаем!
     Эндрью  ничего  не ответил.  Его слегка мутило  от  атмосферы, царившей
здесь.  У  старой  дамы  легкие  были  в  порядке,   и  только  трогательная
благодарность, с которой  она  смотрела на Фредди, мешала Эндрью счесть  все
это дело гнусным и бесчестным. Он старался уговорить сам себя. С какой стати
ему  разыгрывать поборника справедливости? Он  никогда не  добьется  успеха,
если будет все  по-прежнему  нетерпим и  упрям. И  Фредди  ему добра  желал,
приглашая осмотреть свою пациентку.
     Он  довольно дружески простился с Хемсоном и сел в свой автомобиль. А в
конце  месяца, когда он получил от миссис  Реберн в благодарственном  письме
аккуратно написанный чек на пять гиней, он уже смеялся  над своими вздорными
сомнениями.  Теперь  он  очень  любил  получать  чеки,  и,  к  его  великому
удовлетворению, их поступало все больше и больше.

        VII

     Врачебная  практика Эндрью  после  такого многообещающего начала  стала
быстро, чуть не молниеносно,  расти  и  расширяться во  всех направлениях, и
Эндрью  еще  стремительнее  поплыл по течению.  Он был  в  некотором  смысле
жертвой собственной  страстности.  Он всегда  был  бедняком. В  прошлом  его
упрямая  независимость  приносила  ему одни  лишь  неудачи. Теперь  он  имел
возможность наслаждаться поразительным материальным успехом.
     Вскоре после  экстренного  вызова  к  Лорье  он  имел  весьма  приятный
разговор  с  мистером  Уинчем,  после  которого  к  нему  стали   обращаться
большинство  младших  служащих Лорье и даже некоторые  из старших. Приходили
чаще  всего  с  обычными  жалобами,  но,  раз  побывав у  него,  девушки  до
странности  часто являлись снова, -  доктор  был  так  мил, такой веселый  и
живой. Цифра  его  доходов от  приема  больных  на дому все летела вверх. Он
скоро имел возможность  выкрасить фасад дома и при содействии одной из фирм,
снабжающих  врачей  (ведь  все  они  горят  желанием  содействовать  молодым
вольнопрактикующим врачам  в увеличении  их доходов),  заново  обставил свой
кабинет  и  приемную,  купив новую кушетку, мягкое кресло-качалку, несколько
шкафчиков элегантно-ученого вида из белой эмали и стекла.
     Бьющее   в  глаза   благополучие   этого   дома,  свежевыкрашенного   в
желтовато-белый  цвет,   автомобиля,   ослепляюще-модной  обстановки   скоро
обратило  на  себя  внимание соседей  и  привело  обратно  многих  "хороших"
пациентов, которые когда-то лечились у  доктора  Фоя, но постепенно покидали
его,  по  мере  того как и  старый  доктор  и  его приемная  становились все
запущеннее.
     Дни  ожидания, дни тягостного  прозябания для Эндрью миновали. Во время
вечерних  приемов  он  едва  успевал  пропускать  больных:  дверь   с  улицы
беспрерывно  хлопала,  дверь  приемной  дребезжала,  пациенты  ожидали  и  в
"черной" и  в "парадной" приемной,  так  что  ему приходилось метаться между
амбулаторией  и  кабинетом. Он был вынужден для сбережения времени придумать
следующий выход:
     - Послушай, Крис, - сказал он однажды утром. - Мне только что  пришел в
голову один план, который мне очень много  поможет в часы спешки. Ты знаешь,
что, осмотрев больного  в  амбулатории, я бегу обратно в дом приготовить ему
лекарство.  Это  обычно  отнимает у  меня  пять  минут.  Неприличная  потеря
времени! Ведь я  бы мог его употребить  на  то,  чтобы  отпустить одного  из
"хороших" пациентов,  ожидающих  в приемной. Ну,  что  же, поняла мою мысль?
Отныне ты мой аптекарь!
     Она посмотрела на него, испуганно сдвинув брови.
     - Но я понятия не имею, как приготовлять лекарства.
     Он успокоительно улыбнулся.
     -  Не  беспокойся,  дорогая.  Я  приготовил запасец  микстур  двух-трех
сортов.  Тебе придется  только  разливать их в бутылки, наклеивать ярлычки и
завертывать.
     - Но...  -  В глазах  Кристин читалось  замешательство. - Ах, Эндрью, я
охотно тебе буду помогать, но только... ты в самом деле веришь, что...
     - Как ты не понимаешь, что я вынужден так делать! - Он не смотрел ей  в
глаза. Сердито допил кофе.  - Конечно,  я когда-то в Эберло крепко горячился
из-за системы выдачи лекарств. Все это теории! Теперь я... Я практик. К тому
же  все эти  барышни  от  Лорье  малокровны.  Хороший препарат железа им  не
помешает.
     И  раньше  чем Кристин  успела  ответить,  звонок у  дверей амбулатории
заставил Эндрью  вскочить и уйти из столовой. В былое время она бы заспорила
с  ним,  стала твердо  отстаивать свое мнение. Теперь  же  только с  грустью
подумала о перемене в их отношениях. Она больше не  имела влияния на Эндрью,
не руководила им. Теперь верховодил он.
     С  этого  дня  Кристин  в утомительные  часы  приема стояла в  каморке,
заменявшей  аптеку,  ожидая  команды  Эндрью во время его  торопливых рейсов
между  кабинетом, где  он  принимал  "хороших"  пациентов,  и  амбулаторией:
"Железо!" или "Белую!" или "Карминовую!" А иногда, когда она возражала,  что
микстура  с  железом вся  вышла, раздавался напряженный и выразительный лай:
"Что-нибудь! Черт побери! Что угодно!"
     Часто  прием затягивался до половины десятого.  Потом они  подсчитывали
выручку по книге,  толстой  счетной  книге доктора  Фоя, которую  они  нашли
исписанной только наполовину, когда переехали сюда.
     - Боже! Какой день, Крис!  -  захлебывался Эндрью. - Помнишь эти первые
жалкие три с половиной шиллинга, с которыми я носился, как  школьник. Ну,  а
сегодня, сегодня мы имеем свыше восьми фунтов наличными деньгами.
     Он укладывал деньги, тяжелые столбики  серебра  и  кредитки, в табачный
кисет, который  доктор Фой употреблял в  качестве кошелька,  и запирал его в
средний  ящик  письменного стола.  Он  сохранил  этот  старый мешок,  как  и
гроссбух, "на счастье".
     Он   забыл   теперь  обо  всех  былых  колебаниях   и   хвалился  своей
дальновидностью, побудившей его купить практику Фоя.
     -  Дела  у  нас во  всех отношениях  блестящи, Крис, - радовался он.  -
Доходная  амбулатория и прочная  клиентура среднего класса.  И сверх  того я
создаю  себе солидную практику  консультанта. Ты увидишь, что еще будет, как
мы далеко пойдем.
     Первого октября  он  уже имел  возможность  предложить  Кристин  заново
обставить их дом.  После утреннего приема  он  с  подчеркнутой небрежностью,
какую усвоил себе в последнее время, сказал:
     -  Я бы хотел, Крис, чтобы ты сегодня съездила на Вест-Энд.  Побывай" у
Гудсона или Остли, если предпочитаешь его. Обратись  в самый лучший магазин.
И выбери всю  новую мебель,  какую тебе нужно. Парочку новых  гарнитуров для
спален, гарнитур в гостиную, купи все.
     Она молча посмотрела на него, а он улыбнулся, закуривая папиросу.
     -   Вот  одно  из  удовольствий,  которое   приносят  деньги,  -  иметь
возможность дать тебе все, что захочется. Не  думай, что я  скуп. О господи,
конечно  нет!  Ты была  молодцом,  Крис, все время,  пока нам жилось трудно.
Теперь начинается для нас счастливая жизнь, и мы будем ею наслаждаться...
     - Заказывая дорогую мебель и... и гарнитуры у Остли.
     Эндрью не заметил горечи ее тона. Он засмеялся.
     -  Верно,  дорогая.  Давно  пора  нам  выкинуть старую нашу  рухлядь от
"Ридженси".
     Слезы подступили к глазам Кристин. Она вспыхнула:
     - В Эберло эти  вещи тебе не казались рухлядью. Да они и не рухлядь. О,
тогда была настоящая жизнь, тогда было счастье!
     Всхлипнув, она отвернулась и вышла из комнаты.
     Эндрью  смотрел ей вслед с  тупым удивлением. В  последнее время  с ней
делалось что-то странное, - настроение у нее было переменчивое, подавленное,
перемежавшееся внезапными взрывами непонятной горечи. Эндрью чувствовал, что
их  точно  относит  друг  от друга  течением,  что исчезает  то единение, та
скрытая товарищеская  связь, которые всегда существовали между ними. Что  ж,
это не его вина.  Он делал для нее все,  что мог, все, что было в его силах.
Он подумал  с раздражением:  "Мой  успех  для нее ничего  не  значит,  ровно
ничего". Но ему  некогда было раздумывать о безрассудстве и несправедливости
поведения Кристин. Его ждал целый список визитов к больным,  а  так как  был
вторник, то и обычный визит в банк.
     Он  заезжал в банк аккуратно два раза в неделю, чтобы вносить деньги на
свой текущий  счет,  так  как считал, что неразумно держать их дома, в ящике
стола.  Он  не мог не сравнивать  эти  приятные  посещения с тем  эпизодом в
Блэнелли,  когда его,  обтрепанного помощника  врача,  оскорбил Эньюрин Рис.
Мистер  Уэд, директор банка,  всегда встречал  его  радушной  и почтительной
улыбкой и часто приглашал к себе в кабинет выкурить папиросу:
     -   Без  всякой  навязчивости  осмелюсь  сказать,  доктор:  дела   ваши
превосходны. У нас ценят передовых врачей, которые сохраняют надлежащую долю
консерватизма. Вот как вы, доктор, осмелюсь сказать. Ну, а что  касается тех
железнодорожных акций, о которых мы с вами на днях толковали, то...
     Почтение, которое  выказывал  ему  Уэд, было  лишь одним  из  множества
доказательств широкой популярности, которую успел  приобрести Эндрью. Другие
врачи  района  теперь  любезно  кланялись  ему,   проезжая   мимо  в   своих
автомобилях.  На  осеннем  собрании  районного медицинского  общества, в той
самой комнате, где он при первом своем появлении чувствовал себя парией, его
теперь  приветствовали, ухаживали  за  ним,  ему предлагал сигару сам доктор
Ферри, вице-председатель секции.
     -  Рад  видеть  вас  среди нас,  доктор, - суетливо  говорил  маленький
краснолицый  Ферри.  - Понравилась вам  моя речь? Нам ни  в  коем  случае не
следует  уступать в вопросе о гонорарах. Особенно когда дело касается ночных
вызовов, - тут  я  всегда твердо стою на своем. Недавно  меня ночью разбудил
мальчик, еще совершенный  ребенок, лет двенадцати, "Скорее пойдемте, доктор,
папа на работе,  а  маме  вдруг стало  очень плохо". Знаете,  эти неизменные
заявления  в два часа ночи. И я  этого мальчугана никогда  раньше  не видел.
"Милый мальчик,  - говорю я,  - твоя мама - не моя  пациентка. Беги, принеси
мне полгинеи, тогда я поеду". И конечно,  он больше не вернулся. Говорю вам,
доктор, у нас район у ж а с н ы й...
     На следующей  неделе после этого  собрания к  Эндрью  позвонила  миссис
Лоренс.     Эндрью     всегда     доставляла     удовольствие     грациозная
непоследовательность ее телефонных разговоров. Сегодня, упомянув о  том, что
супруг ее уехал на рыбную ловлю в Ирландию и она, быть может, попозже поедет
к нему туда, она позвала его завтракать в  пятницу, ввернув  это приглашение
как будто между прочим, таким тоном, словно оно не имело никакого значения.
     - У меня будет Топпи. И еще  два-три человека, менее скучных, по-моему,
чем большинство тех, с кем обычно встречаешься. Вам, пожалуй, будет  полезно
с ними познакомиться.
     Он повесил  трубку  со смешанным чувством  удовольствия  и  непонятного
раздражения. В  глубине  души он  был  задет тем, что Кристин  не приглашена
тоже. Но потом пришел к  заключению,  что это  визит  не светский, а  скорее
деловой. Он  должен бывать в обществе  и заводить знакомства, в  особенности
среди такого сорта  людей, которые будут  на завтраке у миссис  Лоренс. И во
всяком случае Кристин не следует ничего говорить обо всем этом. В пятницу он
сказал  ей,  что  будет завтракать с  Хемсоном, и с  облегчением  вскочил  в
автомобиль. Он забыл, что очень плохо умеет притворяться.
     Франсиз  Лоренс жила в Найтсбридже,  на тихой улице  между Хенс-плейс и
Уилтон-Кресент. Дом не  поражал  великолепием, как дом  Ле-Роя, но здесь все
говорило о выдержанном  вкусе  и  богатстве  хозяев. Эндрью  приехал поздно,
когда большинство  гостей  было  уже в сборе: Топпи, Роза Кин, писательница,
сэр Дудлей Румбольд-Блэйн, доктор медицины, известный врач и  член правления
"Кремопродукта",  Никол  Уотсон,   путешественник-антрополог,   и  несколько
других, менее ошеломительных личностей.
     За  столом  Эндрью  оказался  рядом  с  миссис  Торнтон,  которая,  как
выяснилось из разговора, жила в Лейстершире и время от времени приезжала  на
короткое  -время  в  Лондон,  в  отель  Брауна. Теперь  Эндрью уже  научился
спокойно выдерживать  церемонию представления  новым людям, тем не менее  он
охотно  спасся под прикрытие ее  болтовни,  возвращавшей ему уверенность,  -
материнского повествования о  том, каким образом во время игры в хоккей дочь
ее Сибилла, ученица Рединской школы, ушибла ногу.
     Одним ухом  слушая миссис  Торнтон, принимавшую его молчаливое внимание
за интерес, он умудрялся в то же время ловить обрывки учтивого и остроумного
разговора, который велся вокруг, едкие шутки Розы Кин, увлекательный рассказ
Уотсона об  экспедиции  в  глубь Парагвая, в которой он  недавно участвовал.
Эндрью любовался  непринужденностью,  с которой  Франсиз поддерживала  общую
беседу, в то же время внимательная к неторопливым, обдуманным  репликам сэра
Румбольда, сидевшего  рядом  с нею.  Раз или  два  Эндрью ловил  на себе  ее
взгляд, полусмеющийся, вопросительный.
     - Разумеется, - с подкупающей улыбкой  заключил свой рассказ Уотсон,  -
самым ужасным из всех  моих испытаний  было то, что, приехав  домой, я сразу
схватил инфлуэнцу.
     - Ага! -  сказал сэр Румбольд. - Так и вы тоже попали в число ее жертв.
- Торжественно откашлявшись и  водрузив пенсне на свой внушительный нос,  он
овладел вниманием общества. Сэр Румбольд чувствовал себя в своей  сфере - он
ведь в течение многих лет был в  центре внимания широкой публики. Это именно
он четверть  века тому  назад потряс  человечество сообщением, что некоторая
часть человеческих  кишок  не  только  бесполезна, но и определенно  вредна.
Сотни людей бросились сразу же удалять себе этот  опасный отросток,  и, хотя
сэр Румбольд сам не  был в их числе, слава об этой операции, которую хирурги
назвали операцией "Румбольд-Блэйна", упрочила его репутацию врача-диэтетика.
С тех пор он не бросал оружия:  подарил нации идею питания отрубями, бациллу
молочной  кислоты  и  "Иоргаут".  Позднее он  изобрел  "Румбольд-блэйновский
способ  жевания", а сейчас, помимо деятельности  в качестве члена  правления
множества  обществ,  составлял  меню  для  знаменитой сети ресторанов Рейли.
"Приходите,  леди  и  джентльмены,   дайте   сэру  Румбольд-Блэйну,  доктору
медицины,  члену  Королевского терапевтического  общества,  выбрать  для вас
калории!" Многие  "законные"  целители человечества  потихоньку ворчали, что
сэра Румбольда  давным-давно  пора вычеркнуть  из  списка врачей. На это мог
быть один ответ: что такое список врачей без сэра Румбольда?
     Сэр Румбольд сказал, отечески глядя на Франсиз:
     - Одной из самых любопытных особенностей последней  эпидемии было резко
выраженное терапевтическое действие "Кремогена". Я  имел случай упомянуть об
этом на  заседании правления на  прошлой неделе. Мы не знаем  средств против
инфлуэнцы. А при отсутствии лечебных средств единственный способ  бороться с
ее   убийственным  действием   состоит   в   том,  чтобы   развить   высокую
сопротивляемость,  естественную  самозащиту   организма   против   приступов
болезни. Я  говорил, - и, льщу себя надеждой,  говорил  правильно,  - что мы
неоспоримо доказали, и  не на морских свинках - ха-ха-ха! - как наши друзья,
лабораторные  исследователи,  а  на  <b>человеческих  существах</b>   феноменальное
влияние  "Кремогена",  организующего  и  возбуждающего  жизнеспособность   и
сопротивляемость организма.
     Уотсон повернулся к Эндрью, усмехаясь своей непонятной усмешкой.
     - А что <b>вы</b> думаете о кремо-продуктах, доктор?
     Захваченный врасплох, Эндрью невольно ответил:
     - Это такой же точно способ снимать сливки, как всякий другой.
     Роза Кин,  бросив  ему  украдкой  быстрый  одобрительный взгляд,  имела
жестокость  расхохотаться.  Улыбнулась  и  Франсиз.  Сэр  Румбольд  поспешил
перейти  к  описанию  недавней своей  поездки в  Тросэкс  в  качестве  гостя
Северного медицинского объединения.
     Во   всем  остальном  завтрак  протекал   гладко   и  приятно.   Эндрью
непринужденно принимал  участие в общем разговоре.  Раньше чем он  вышел  из
гостиной, Франсиз сказала ему несколько слов.
     - Вы, ей-богу, имеете блестящий успех, - шепнула она.  - Миссис Торнтон
забыла даже выпить кофе, говоря  со мной  о вас. Я почему-то уверена, что вы
ее уже "завербовали" - так, кажется, говорят? - в пациентки.
     Это замечание еще звучало у него в ушах, когда он возвращался домой. Он
сказал  себе, что сегодняшний визит принес ему много пользы, а Кристин ничем
не помешал.
     Но на  другое утро,  в  половине  одиннадцатого, его ожидал  неприятный
сюрприз. Позвонил Фредди Хемсон и с живостью спросил:
     - Ну, весело было вчера  на завтраке?..  Откуда  я знаю? Ах, ты, старый
осел, разве ты не читал еще сегодня "Трибуну"?
     Эндрью в ужасе сразу же  бросился к столу в приемной, куда он и Кристин
клали  газеты,  прочитав  их.  Он  вторично просмотрел  "Трибуну",  одно  из
наиболее  распространенных ежедневных иллюстрированных  обозрений.  И  вдруг
вздрогнул. Как это он не заметил в первый раз?
     На странице, посвященной  светской  хронике, помещена  была  фотография
Франсиз  Лоренс  и описание званого завтрака, состоявшегося у  нее накануне.
Были указаны имена гостей, в том числе и его имя.
     С  расстроенным лицом он  вырвал страницу, смял ее в  комок и швырнул в
огонь.  Затем  сообразил,  что Кристин  ведь  уже  прочла  газету, и свирепо
нахмурился. Хотя он почему-то был уверен, что она не видела этого проклятого
столбца, все ж он ушел к себе в кабинет в дурном настроении.
     Но  Кристин  этот  столбец прочитала. И  минутное ошеломление сменилось
чувством обиды, поразившим ее  в  самое сердце. Почему Эндрью  не сказал  ей
ничего? Почему, почему? Ее бы ничуть не огорчило то, что он  идет без нее на
этот  дурацкий  завтрак. Она пыталась успокоить себя мыслью, что из-за таких
пустяков не стоит огорчаться.  Но глухая боль в сердце говорила  ей, что под
этим кроются далеко не пустяки.
     Когда Эндрью  уехал  на визиты, она  пыталась делать обычную работу  по
дому. Но не могла. Прошла в его кабинет, оттуда - в амбулаторию все с той же
тяжестью на душе. Принялась рассеянно  вытирать  пыль  в  амбулатории. Подле
стола лежала его старая сумка для инструментов,  первая, которая служила ему
в Блэнелли,  которую он  таскал с собой  по рабочим кварталам, брал в шахту,
когда  его экстренно  туда вызывали. Кристин  потрогала  сумку  со  странной
нежностью. Теперь у  него была  новая сумка,  красивее этой. Она была частью
того нового,  той  более  выгодной  практики,  за которой он так лихорадочно
гнался и к которой Кристин в глубине души относилась с таким недоверием. Она
знала, что бесполезно говорить с Эндрью о  своих  опасениях. Он  теперь стал
таким  вспыльчивым - признак того,  что в нем происходила душевная борьба. И
первое  ее  слово тотчас задело  бы его, вызвало  бы ссору. Надо действовать
другим путем.
     Она  вспомнила,  что сегодня  суббота и она  обещала Флорри взять  ее с
собой,  когда пойдет за покупками.  Флорри  была веселая девочка, и  Кристин
успела  к  ней  привязаться. Она  видела,  что  Флорри  ждет  ее  на верхней
ступеньке лестницы, ведущей  в подвальное помещение,  чистенькая,  в  свежем
платьице, в полной готовности. Они по субботам часто ходили на рынок вдвоем.
     У  Кристин немного отлегло от сердца, когда она очутилась на воздухе и,
держа  девочку  за  руку,  ходила  по  рынку,  переговариваясь  с  знакомыми
торговцами,  покупая  фрукты, цветы,  стараясь придумать  сегодня что-нибудь
особенное, чтобы  угодить  Эндрью. Но рана все еще не затягивалась и болела.
Почему, почему он ничего ей не сказал? И почему она не пошла с ним туда? Она
вспомнила, как они в Эберло  в первый раз были приглашены  к Воонам и  каких
трудов ей стоило вытащить его туда. А теперь все так переменилось. Ее ли это
вина?  Не  переменилась  ли  она  сама,  не  замкнулась  ли в  себя и  стала
необщительной?  Но  нет,  она этого  не  находила.  Она  по-прежнему  любила
знакомиться и встречаться с людьми, независимо от того, кто они. Ее дружба с
миссис Воон продолжалась, и они аккуратно переписывались.
     Но хотя  Кристин было  больно и она чувствовала себя обиженной, главная
ее забота была не о себе, а  о муже: она знала, что  богачи, как и  бедняки,
могут  быть скверными  людьми, что Эндрью  мог  бы остаться таким же хорошим
врачом на Грин-стрит,  в Мейфер, как  на  Сифен-роу в  Эберло.  Она вовсе не
требовала сохранения таких  героических  аксессуаров,  как  гамаши  или  его
старая красная мотоциклетка. Но  она  сердцем чуяла, что в те времена Эндрью
был чистым  и  честным  идеалистом, и  это  освещало  их  жизнь ясным  белым
пламенем.  Теперь  пламя  пожелтело,  абажур,  сквозь  который  оно  светит,
загрязнен.
     Направляясь  к  фрау Шмидт,  она  старалась разгладить  на лбу  морщину
заботы.  Но  старая  немка зорко  смотрела  на нее.  И  вдруг  принялась  ее
отчитывать:
     - Вы  мало кушаете, дорогая моя! У вас плохой вид! А ведь  и автомобиль
есть, и деньги, и все что угодно. Смотрите!..  Я хочу, чтобы вы  попробовали
вот это. Вкусно?
     Длинным тонким  ножом, который она держала  в руке, она отрезала ломтик
своего  шедевра -  вареной ветчины и заставила Кристин съесть  его со свежей
булкой.  Флорри получила  глазированное пирожное.  Фрау Шмидт  не переставая
болтала:
     -  А теперь кусочек липтауэрского. Герр доктор  съел уже  много  фунтов
моего сыра, а он ему все же не надоел. Когда-нибудь попрошу его написать мне
отзыв и выставлю этот отзыв в витрине. Этот сыр меня прославит... - Так фрау
Шмидт смеялась и болтала, пока они не ушли.
     На  улице  Кристин  с  Флорри  остановились  на тротуаре,  ожидая, пока
постовой  полисмен  - это  был  их старый приятель  Струзерс  - даст  сигнал
перехода. Кристин удерживала за руку нетерпеливую Флорри.
     - Ты всегда  должна быть осторожна здесь, - внушала  она девочке. - Что
сказала бы твоя мама, если бы тебя переехали!
     Флорри,  рот  которой  был  набит  остатками пирожного, это  показалось
забавнейшей шуткой.
     Наконец они вернулись домой, и Кристин принялась разворачивать покупки.
Прохаживаясь взад и вперед по комнате,  ставя в вазу купленные  ею  на улице
бронзовые хризантемы, она опять загрустила.
     Вдруг зазвонил телефон. Она пошла в приемную  с застывшим лицом, уголки
ее губ  были  опущены. Минут пять  она отсутствовала  и воротилась в комнату
преображенная.  Глаза  сияли  возбуждением.  Она  все  поглядывала  в  окно,
нетерпеливо ожидая возвращения Эндрью, забыв свое горе под  влиянием хорошей
вести, услышанной ею, вести, столь  важной для Эндрью, для  них обоих. В ней
зрело  радостное убеждение,  что  ничто  не  может  быть благоприятнее  этой
новости. Нет лучшего противоядия от отравы  легкого успеха. И  это такой шаг
вперед, такой <b>настоящий</b> шаг вперед! Она опять подбежала к окну.
     Когда Эндрью  приехал,  она  не  могла утерпеть, чтобы не  броситься  в
переднюю ему навстречу:
     - Эндрью! Тебе звонил сэр Роберт Эбби. Только что.
     - Вот как?  -  лицо его, при виде  Кристин  вытянувшееся  под  влиянием
острых угрызений совести, теперь просветлело.
     - Да. Он звонил, хотел говорить с тобой. Я ему сказала, кто я, и он был
ужасно любезен... Ох,  я  все не  то  говорю! Дорогой,  ты  будешь  назначен
амбулаторным врачом больницы Виктории - немедленно!
     В глазах Эндрью просыпалось волнение.
     - Что же, это хорошая новость, Крис.
     - Еще бы! Еще  бы! - воскликнула она  восторженно. - Опять твое любимое
дело  - возможность исследования, все,  чего тебе тщетно хотелось в Комитете
труда... - Она обхватила руками его шею и прильнула к нему.
     Он посмотрел на  нее  сверху,  невыразимо тронутый этой  любовью,  этой
великодушной самоотверженностью. Сердце сжалось мгновенной острой болью.
     - Добрая ты душа, Крис! А я... какой же я скот!

        VIII

     С  четырнадцатого  числа  следующего  месяца Эндрью приступил  к  своим
обязанностям в отделении для приходящих больных легочной больницы  Виктории.
Там  по вторникам и четвергам он был занят от трех до пяти. Все было  совсем
так, как когда-то в Эберло, с той лишь разницей, что теперь к нему приходили
больные только  с  болезнями легких и  бронхов. И, разумеется, теперь, к его
тайной великой  гордости,  он  не  был  больше  младшим  лекарем  страхового
общества,  а занимал почетное место  врача одной из самых старых и известных
больниц Лондона.
     Больница  Виктории была  бесспорно  стара.  Находилась она в  Бэттерси,
среди сети убогих  улиц, у самой Темзы, и даже летом  сюда редко  заглядывал
луч солнца, зимой же ее балконы, на которые  полагалось  вывозить в  креслах
больных,  бывали  чаще  всего  окутаны густым  речным  туманом.  На  мрачном
обветшалом  фасаде красовался большой  плакат красными  и  белыми буквами  -
воззвание, которое казалось излишним: "Больница Виктории разрушается!"
     Отделение  для  амбулаторных  больных,  где  работал  Эндрью,  казалось
каким-то  пережитком восемнадцатого века. В вестибюле, в ящике  под стеклом,
красовались ступка  и  пестик,  которыми пользовался доктор Линтель  Ходжес,
врач  этого  самого отделения в годы  1761-1793.  Необлицованные стены  были
окрашены в  темношоколадный  цвет  необычного  оттенка, коридоры с  неровным
полом, хотя и идеально чистые, так плохо проветривались, что стены  потели и
во всех помещениях царил затхлый запах старости.
     В первый день  Эндрью  обошел отделение с доктором Юстесом  Сороугудом,
старшим врачом,  пожилым аккуратным мужчиной  лет пятидесяти,  ниже среднего
роста,  с  седой  эспаньолкой  и  любезными  манерами,   похожим  скорее  на
церковного старосту,  чем  на  врача.  Доктор Сороугуд имел в больнице  свои
палаты,  и,  по принятому здесь  порядку, тоже  пережитку  старых  традиций,
которых  он  был  великим знатоком, считался "ответственным" за Эндрью  и за
доктора Миллигена, второго младшего врача.
     После  обхода  больницы  он  увел  Эндрью  в  длинную  комнату  врачей,
находившуюся  в  нижнем  этаже.  Несмотря на то, что не  было  еще и четырех
часов, здесь уже горели лампы. Жаркий огонь  пылал за  железной решеткой, на
стенах висели портреты  знаменитых врачей больницы,  среди них,  на почетном
месте над  камином, доктор Линтель Ходжес, очень важный в  своем парике. Это
была  замечательная  реликвия  славного прошлого,  и  по  тому,  как  слегка
раздувались ноздри  доктора  Сороугуда,  видно  было,  что  этот  холостяк и
церковный староста любит ее, как собственное детище.
     Они приятно провели время за чаем  и блюдом горячих гренков с  маслом в
компании  других врачей больницы. Эндрью  нашел, что интерны  очень приятные
молодые люди. Но, заметив  их  почтительность к доктору Сороугуду и  к  нему
самому, он не мог удержаться от улыбки, вспомнив свои столкновения с другими
"наглыми  щенками" еще не так давно, когда  он пытался  помещать в  больницу
своих пациентов.
     Рядом с  ним сидел молодой  врач Валленс, который  целый год  работал в
Соединенных Штатах в клинике братьев  Майо. Они с  Эндрью заговорили об этой
знаменитой  клинике и  ее  порядках,  потом  Эндрью  с  внезапным  интересом
осведомился, не слыхал ли Валленс в Америке о Стилмене.
     - Слыхал, конечно, - сказал  Валленс. - Там его все очень высоко ценят.
У него диплома нет, но неофициально он более или менее признан. Он достигает
поразительных результатов в своей работе.
     - Видели вы его клинику?
     - Нет. - Валленс покачал головой. - Я не бывал дальше Орегона.
     Эндрью некоторое время молчал, не зная, следует ли говорить то, что ему
хотелось.
     - Мне думается, это - замечательнейшее учреждение, - сказал он наконец.
- Я ряд лет переписывался со Стилменом. Он первый мне написал по поводу моей
статьи, которую напечатали в "Американском журнале гигиены".  Я видел снимки
его клиники.  Нельзя и  представить себе более идеальное место для  лечения.
Клиника  расположена высоко,  посреди соснового  леса,  в  уединенном месте.
Застекленные террасы,  специальная система  регулирования  воздуха,  которая
обеспечивает полнейшую  его чистоту  и  ровную температуру  зимой. -  Эндрью
остановился было, смущенный своей горячностью, так как общий разговор вокруг
прекратился, и его слова слышали все за столом. -  Как подумаешь об условиях
лечения у нас в Лондоне, то такая клиника кажется недосягаемым идеалом.
     Доктор Сороугуд сухо и неприязненно усмехнулся.
     - Однако наши лондонские врачи всегда очень хорошо справлялись со своим
делом  в  этих  самых  условиях,  доктор  Мэнсон.  Мы  не  располагаем  теми
экзотическими аксессуарами, о которых вы упоминали. Но смею думать, что наши
хорошо испытанные и  надежные  методы (хотя, быть может, не такие эффектные)
дают столь же удовлетворительные и, вероятно, более прочные результаты.
     Эндрью молчал,  потупив глаза.  Он чувствовал,  что с его стороны  было
нескромностью так открыто заявлять о  своем мнении,  пока он здесь еще новый
человек. А  доктор Сороугуд, чтобы показать, что он не  хотел его  одернуть,
любезно  переменил  тему  - заговорил  об искусстве  ставить  банки. История
медицины  давно  была его коньком,  и он собрал  массу сведений относительно
хирургов-цырюльников старого Лондона.
     Когда они поднялись, он приветливо сказал Эндрью:
     - У меня имеется старинный набор банок. Как-нибудь непременно покажу их
вам. Право, просто срам, что банки теперь не ставят. Это был и есть отличный
способ вызывать внешнее раздражение.
     Если  не  считать  этого  первого  легкого  холодка между  ними, доктор
Сороугуд  показал  себя  добрым товарищем,  всегда  готовым помочь.  Он  был
дельный врач. Почти безошибочно ставил диагноз и всегда  охотно водил Эндрью
по  своим  палатам.  Но его упорядоченная  душа  восставала против вторжения
какого  бы  то  ни  было  новшества  в  лечении.  Он и слышать  не  хотел  о
туберкулине,  считая,  что его  терапевтическое действие  еще  совершенно не
доказано. Он очень  скупо и неохотно применял пневмоторакс, а вливаний делал
меньше, чем все другие врачи в больнице. Зато он весьма щедро применял рыбий
жир и дрожжи. Он их прописывал всем своим пациентам.
     Приступив к своей работе, Эндрью  забыл о Сороугуде.  Он твердил  себе,
что чудесно после многомесячного  ожидания снова  приняться за любимое дело.
Он проявлял очень близкое подобие былого пыла и энтузиазма.
     Его  прежняя работа над  вопросом о  туберкулезных  повреждениях легких
рудной пылью неизбежно привела его к изучению легочного туберкулеза в целом.
У  него зародился план, неясный еще ему самому: в связи с опытами фон Пирке,
изучить  ранние  физические  признаки  первичного  разрушения  легких. В его
распоряжении  был  богатый  материал  -   худосочные  дети,  которых  матери
приносили   в   надежде  на   всем  известную  щедрость  доктора  Сороугуда,
раздававшего экстракт солода.
     Но как ни старался Эндрью обмануть себя, душа  его больше не  лежала  к
этой работе. Он не мог вернуть себе прежнее  непосредственное  увлечение ею.
Слишком  много другого занимало его ум,  слишком  много  серьезных случаев в
практике,  чтобы он  мог сосредоточиться  на  каких-то неясных ему явлениях,
которых еще, может быть, и не существует. Никто лучше его не знал, как много
времени  требуют исследования, а он  теперь постоянно спешил. Этот  аргумент
был  неопровержим.  Скоро он стал  находить  его  вполне логичным, -  говоря
попросту, он не способен был больше заниматься исследованиями.
     Бедняки,  приходившие в  амбулаторию,  требовали от него  немного.  Его
предшественник,  по-видимому,  был  грубый  малый, и так  как  Эндрью  щедро
прописывал  лекарства и  порой шутил с  больными, популярность его держалась
прочно. Он ладил и с  доктором Миллигеном и с некоторого времени усвоил  его
метод осмотра  постоянных  больных. Он  вызывал всех сразу к  столу в начале
приема и на скорую руку  заполнял их карточки. Нацарапывая на рецепте  слово
"повторить", он не имел  времени  вспомнить,  как  он когда-то издевался над
этой классической  формулой.  Он  был на  пути к тому,  чтобы превратиться в
превосходный образец "известного врача".

        IX

     Прошло  полтора  ме