просто нелепо. За это время Эндрью имел много стычек с комитетом, так как он упрямо желал идти своей дорогой, а комитету это не нравилось. К тому же против него были клерикалы. Жена его часто ходила в церковь, его же там никогда никто не видывал (это первый указал доктор Оксборро), и передавали, будто он смеялся над идеей крещения путем погружения в воду. Среди пресвитериан у Эндрью был смертельный враг - такая важная особа, как сам преподобный Эдуал Перри, пастор Синайской церкви. Весной 1926 года достойный Эдуал, недавно женившийся, поздно вечером бочком вошел в амбулаторию Мэнсона с миной ревностного христианина, но вместе с тем и вкрадчивой любезностью светского человека. - Как поживаете, доктор Мэнсон? А я зашел случайно, проходя мимо... Собственно, я постоянный пациент доктора Оксборро, - он ведь принадлежит к моей пастве, и, кроме того, Восточная амбулатория, где он принимает, у нас под рукой... но вы, доктор, такой во всех отношениях передовой человек, вы, так сказать, в курсе всего нового, и мне бы хотелось... я, конечно, уплачу вам за это приличный гонорар, - чтобы вы мне посоветовали... - Эдуал прикрыл демонстративной светской непринужденностью легкое смущение служителя церкви. - Видите ли, мы с женой не хотим иметь детей - пока во всяком случае. При моем жалованьи, знаете ли... Мэнсон с холодным отвращением смотрел на этого священника. Он сказал уклончиво: - А вы знаете, что есть люди, зарабатывающие четверть того, что вы получаете, и между тем готовые отдать правую руку за то, чтобы иметь ребенка? Зачем же вы женились? - И вдруг гнев его вспыхнул ярким пламенем. Уходите отсюда, живо! - Вы... вы, грязный служитель бога! Перри, странно дергая щекой, выбрался поскорее из кабинета. Может быть, Эндрью поступил слишком грубо. Но объяснялось это тем, что Кристин после того рокового падения не могла больше иметь детей, а оба они жаждали их всей душой. В этот день, 15 мая 1927 года, Эндрью, возвращаясь домой от больного, спрашивал себя, почему они с Кристин остались в Эберло после смерти их ребенка. Ответ был прост: из-за его исследований. Работа эта захватила его, поглотила всего, привязала к копям. Обозревая все, сделанное им, вспоминая трудности, с которыми приходилось бороться, он удивлялся тому, что за такое время успел закончить свои исследования. Те первые опыты - какими они казались далекими и технически несовершенными! После того, как он провел полное клиническое наблюдение над состоянием легких у всех шахтеров его участка и на основании полученных данных составил таблицы, он доказал несомненную склонность к легочным заболеваниям у рабочих антрацитовых копей. Например, оказалось, что девяносто процентов его пациентов, больных фиброзом легких, работает в антрацитовых копях. Он установил также, что смертность от легочных болезней среди старых рабочих антрацитовых копей почти в три раза больше, чем среди шахтеров всех угольных копей. Он составил ряд таблиц, указывающих процент легочных заболеваний у шахтеров различных специальностей. Затем он задался целью доказать, что кремнеземная пыль, которую он нашел, исследуя мокроту рабочих, имеется в забоях антрацитовых копей. И он доказал это не только теоретически: продержав в различное время и в различных участках шахты стеклышки, намазанные канадским бальзамом, он получил таким путем данные относительно различных концентраций пыли. Цифры эти резко повышались там, где происходило бурение, и у доменных печей. Таким образом Эндрью получил ряд очень интересных уравнений, устанавливающих зависимость между избытком кремнеземной пыли в воздухе и высоким процентом легочных заболеваний. Но это было еще не все. Ему нужно было доказать, что пыль эта вредна, что она разрушает ткань легких, а не является просто невинным побочным фактором. Надо было провести ряд патологических экспериментов над морскими свинками, изучить действие кремнеземной пыли на их легкие. Вот тут-то, в самый разгар его воодушевления, начались наиболее серьезные неприятности. Комната для опытов у него имелась. Достать несколько морских свинок было не трудно, а организовать опыты просто. Но при всей изобретательности своего ума он не был патологом и никогда им быть не мог. Сознание это его сердило и только укрепляло его решимость. Он ругал систему, виновную в том, что приходится работать одному, и заставлял Кристин помогать ему, учил ее делать срезы и готовить препараты. Очень скоро она постигла технику этого дела лучше, чем он. Потом он соорудил очень простую пылевую камеру. Одни свинки в этой камере по несколько часов в день подвергались действию пыли, в то время как другие ему не подвергались вовсе и служили для сравнения. Это была кропотливая работа, требовавшая больше терпения, чем было у Эндрью. Дважды ломался его маленький электрический вентилятор. В самый - критический момент опыта он испортил всю контрольную систему, и пришлось начинать все сначала. Но, несмотря на промахи и задержки, он добился нужных препаратов, показал в них прогрессивные стадии разрушения легких и образования фиброза благодаря вдыханию пыли. Удовлетворенный, он сделал передышку, перестал ворчать на Кристин и в течение нескольких дней вел себя сносно. Затем его осенила новая идея, и он опять с головой окунулся в работу. Во всех своих исследованиях он исходил из предположения, что к разрушению легких ведут механические повреждения их твердыми и острыми кристаллами кремнезема, попадающими туда при вдыхании пыли в копях. Но теперь ему вдруг пришел в голову вопрос, не кроется ли какое-нибудь химическое воздействие за этим чисто физическим раздражением легочной ткани твердыми частицами. Он не был химиком, но эта работа настолько его увлекла, что он не желал признать себя побежденным. И начал новую серию экспериментов. Он достал кремнезем в коллоидальном растворе и впрыснул его под кожу одной из свинок. Результатом был нарыв. Оказалось, что такие же нарывы можно вызвать путем впрыскивания водных растворов аморфного кремния, который не вызывал никакого физического раздражения. Эндрью с торжеством убедился, что впрыскивание вещества, вызывающего механическое раздражение, например частиц угля, не дает нарывов. Значит, кремнеземная пыль оказывает какое-то химическое действие, разрушая легкие. От возбуждения и неистовой радости он чуть не помешался. Он достиг даже большего, чем рассчитывал. Лихорадочно собирал он данные, суммировал результаты трехлетней работы. Уже за много месяцев перед тем у него было решено не только опубликовать свои исследования, но и взять их темой для диссертации на звание доктора медицины. Когда работа его, переписанная на машинке, вернулась из Кардиффа, красиво переплетенная в бледноголубую обложку, он с восторгом перечел ее. Потом в сопровождении Кристин пошел на почту и отправил ее в Лондон. После этого он впал в беспросветное отчаяние. Он был измучен, ко всему безучастен. Он сознавал яснее, чем когда-либо, что он вовсе не кабинетный ученый, что самая лучшая, самая ценная часть его работы заключалась в первой фазе клинического исследования. Он вспоминал с острым раскаянием, как часто обрушивался на бедную Кристин. Много дней он ходил унылый, ко всему равнодушный. И все же бывали счастливые мгновения, когда он сознавал, что в конце концов что-то сделал. XV Та озабоченность, то странное состояние отрешенности от всего, в котором Эндрью находился с тех пор, как отослал свою работу, помешали ему обратить внимание на расстроенное лицо Кристин, когда он однажды в майский день вернулся домой. Он рассеянно поздоровался с ней, пошел наверх умываться, затем вернулся в столовую пить чай. Но когда он кончил и закурил папиросу, он вдруг заметил это выражение лица Кристин. И спросил, потянувшись за вечерней газетой: - Что это ты? В чем дело? Кристин с минуту внимательно рассматривала свою чайную ложку. - У нас сегодня побывали гости... вернее - у меня, когда тебя не было дома. - О! Кто же? - Депутация от комитета, целых пять человек. Среди них Эд Ченкин, а сопровождал их Перри - знаешь, синайский священник, и какой-то Дэвис. Напряженное молчание. Эндрью затянулся папиросой и опустил газету, чтобы посмотреть на Кристин. - А что им было нужно? Только теперь Кристин ответила на его пытливый взгляд, не скрывая больше своего раздражения и тревоги. Она быстро заговорила: - Они пришли часа в четыре... спросили тебя. Я им сказала, что тебя нет дома. Тогда Перри сказал, что это не имеет значения, что они все равно войдут. Конечно, я совсем растерялась. Я не поняла, хотят ли они тебя дождаться или нет. Тут Эд Ченкин сказал, что этот дом принадлежит комитету и они как представители комитета имеют право войти и войдут. - Она замолчала и торопливо перевела дух. - Я не сдвинулась с места. Я разозлилась, огорчилась. Но не показала виду и спросила, для чего они хотят войти в дом. Тогда выступил Перри. Он сказал, что и до него и до комитета дошло, и вообще весь город говорит, что ты делаешь какие-то опыты над животными, - они имели наглость назвать это вивисекцией. И поэтому они пришли осмотреть твою рабочую комнату и привели с собой мистера Дэвиса, члена Общества защиты животных. Эндрью не шевелился и не сводил глаз с лица Кристин. - Рассказывай дальше, дорогая, - сказал он спокойно. - Ну, я пыталась их не пустить, но ничего из этого не вышло. Они просто протиснулись мимо меня, все семеро, в переднюю, а оттуда - в лабораторию. Когда они увидели морских свинок, Перри завопил: "О бедные бессловесные твари!" А Ченкин указал на пятно на полу - там, где я уронила бутылку с фуксином, помнишь? - и закричал: "Посмотрите-ка сюда! Кровь!" Они все перешарили, осмотрели наши прекрасные срезы, микротом, (Инструмент для приготовления тонких срезов для микроскопа) все решительно. Потом Перри сказал: "Я не оставлю здесь этих бедных животных, чтобы их подвергали мучениям. Я предпочту избавить их разом от страданий". Он схватил мешок, принесенный Дэвисом, и запихал туда всех свинок. Я пыталась ему объяснить, что никаких мучений, вивисекции и тому подобной ерунды и в помине не было. И что во всяком случае эти пять морских свинок вовсе не для опытов, что мы их собирались подарить детям Боленда и маленькой Агнес Ивенс. Но они не хотели меня слушать. Забрали свинок и ушли. Эндрью густо покраснел. Он выпрямился на стуле. - Никогда в жизни не слыхивал о такой гнусной наглости! Безобразие, что тебе пришлось терпеть это, Крис. Но они у меня поплатятся! Он с минуту размышлял, потом бросился в переднюю к телефону. Сорвал трубку с рычага. - Алло! - сказал он сердито, потом голос его слегка изменился - у телефона оказался Оуэн. - Да, это Мэнсон говорит. Послушайте, Оуэн... - Знаю, знаю, доктор, - быстро перебил его Оуэн. - Я весь день пытался вас поймать. Слушайте. Нет, нет, не перебивайте меня. Не надо терять голову. Заварилось пренеприятное дело, доктор. По телефону об этом говорить не будем. Я сейчас иду к вам. Эндрью воротился к Кристин. - Что он хотел сказать, не понимаю, - кипятился он, передавая ей разговор с Оуэном. - Можно подумать, что мы в чем-нибудь виноваты. Они дожидались прихода Оуэна: Эндрью - шагая из угла в угол в приливе нетерпения и гнева, Кристин - сидя за шитьем и беспокойно поглядывая на мужа. Пришел Оуэн. Но в лице его не было ничего успокоительного. Раньше чем Эндрью успел открыть рот, он сказал: - Скажите, доктор, у вас имеется патент? - Что? - Эндрью широко открыл глаза. - Какой патент? Оуэн еще больше нахмурился. - Вам следовало взять патент от министерства внутренних дел на экспериментальную работу с животными. Вы этого не знали? - Какой еще к черту патент? - горячо запротестовал Эндрью. - Я не патолог и не собираюсь им быть. И я не открывал собственной лаборатории. Мне просто нужно было проделать несколько опытов, связанных с моей клинической работой. У нас за все время было не больше какого-нибудь десятка животных - правда, Крис? Оуэн избегал его взгляда. - Вы должны были взять патент, доктор. В комитете есть люди, которые сильно хотят вам насолить и воспользуются этим. - Он торопливо продолжал: - Видите ли, доктор, такой человек, как вы, который делает работу пионера, который настолько честен, что открыто высказывает свои взгляды, должен... ну, одним словом, я считаю нужным вас предупредить, что здесь есть компания, которая спит и видит, как бы всадить вам нож в спину. Но ничего, не унывайте, все обойдется. В комитете будет немалая кутерьма, придется вам давать объяснения, но, впрочем, у вас уже бывали с ними стычки раньше, вы и на этот раз победите. - Я подам встречную жалобу, - разбушевался Эндрью. - Я заставлю их отвечать за... за незаконное вторжение ко мне в дом. Нет, провались они, я подам на них в суд за кражу моих морских свинок. Я потребую, чтобы их во всяком случае вернули. Легкая усмешка пробежала по лицу Оуэна. - Вам их обратно не получить, доктор. Преподобный Перри и Эд Ченкин объявили, что они сочли нужным избавить свинок от страданий. Во имя милосердия они их утопили своими собственными руками. Оуэн ушел огорченный. А на следующий день Эндрью получил повестку с предложением не позднее чем через неделю явиться в комитет. Тем временем вся эта история получила широкую огласку, сплетня пожаром охватила город. В Эберло не слыхивали ничего столь скандального, возбуждающего, отдающего прямо черной магией, с того времени, как Тревор Дей, адвокат, был заподозрен в отравлении своей жены мышьяком. Образовались различные партии, яростно защищавшие каждая свою точку зрения. Эдуал Перри с кафедры Синайской церкви метал громы и грозил небесной карой на этом и на том свете тем, кто мучает животных и детей. В другом конце города преподобный Дэвид Уолпол, круглолицый священник государственной церкви, для которого Перри был то же, что свинья для набожного магометанина, блеял о прогрессе и о вражде между свободной церковью и наукой. Даже женщины всполошились. Мисс Майфенви Венсюзен, председательница местного отделения Лиги уэльских женщин, выступила на многолюдном собрании в зале общества трезвости. Правда, Эндрью когда-то обидел Майфенви, отказавшись открыть заседание ежегодного съезда лиги. Но независимо от этого, выступление Майфенви было продиктовано, несомненно, бескорыстными мотивами. После собрания и в последующие вечера молодые девицы, члены лиги, обычно приурочивавшие свои уличные выступления только к календарным праздникам, распространяли жуткого вида листовки против вивисекции, с изображением наполовину выпотрошенной собаки. В среду вечером Кон Боленд позвонил Эндрью, чтобы рассказать забавную историю. - Как поживаете, Мэнсон, дружище? По-прежнему не гнете шеи, а? Очень хорошо! Вам, пожалуй, будет интересно то, что я вам сейчас расскажу. Сегодня, когда наша Мэри шла домой со службы, одна из этих вертихвосток с флагами остановила ее и сунула ей листовку - знаете, воззвания, которые они распространяют против вас. И что вы думаете... ха-ха-ха!.. как вы думаете, что сделала наша храбрая Мэри? Схватила листок и разорвала на мелкие клочки. Потом - бац! - дала оплеуху этой флажнице, сорвала у нее с головы шляпу и говорит... ха-ха-ха!.. Как бы вы думали, что она сказала? "Вы протестуете против жестокости? Так вот я вам покажу, что такое жестокость!" Такое физическое воздействие применяли и другие, столь же преданные, как Мэри, сторонники Эндрью. Весь участок Эндрью крепко стоял за него, но зато вокруг Восточной амбулатории сплотился блок тех, кто был против него. В трактирах происходили драки между приверженцами Эндрью и его врагами. Франк Дэвис в четверг вечером пришел в амбулаторию избитый, чтобы сообщить Эндрью, что он "расшиб башку двум пациентам Оксборро за то, что они назвали нашего доктора кровожадным мясником". После этого доктор Оксборро проходил мимо Эндрью подпрыгивающей походкой, устремив глаза куда-то вдаль. Было известно, что он открыто выступает против нежелательного ему коллеги вместе с преподобным Перри. Экхарт, вернувшись как-то из масонского клуба, пересказал Эндрью изречения этого жирного христианина, из которых самым глубокомысленным было следующее: "Как может врач убивать живых божьих тварей?" Экхарт говорил мало. Но раз как-то, покосившись на напряженное, замкнутое лицо Эндрью, объявил: - Черт побери, в ваши годы и я наслаждался такого рода скандалами. Ну, а теперь... видно, стар становлюсь. Эндрью невольно подумал, что Экхарт неверно судит о нем. Он был далек от того, чтобы "наслаждаться скандалами". Он был озабочен, утомлен, раздражен. Он с озлоблением спрашивал себя, неужели ему всю жизнь предстоит биться головой о каменную стену? Но душевная подавленность не мешала ему страстно желать своей реабилитации перед всем взбудораженным городом. Наконец прошла эта неделя, и в субботу днем собрался комитет, как было сказано в повестке, для "дисциплинарного допроса доктора Мэнсона". В комнате заседаний не было ни одного свободного места, и даже перед домом на площади слонялись группы людей, Эндрью вошел в дом и поднялся по узкой лестнице наверх, чувствуя, что сердце у него сильно бьется. Он говорил себе, что надо быть спокойным и твердым. Но когда он сел на тот самый стул, на котором сидел в качестве кандидата пять лет назад, он точно оцепенел, во рту пересохло, нервы были напряжены. Заседание началось не молитвой, как можно было бы ожидать от ханжей, которые подняли кампанию против Эндрью, а пламенной речью Эда Ченкина. - Я сейчас изложу все факты товарищам по комитету, - начал Ченкин, вскочив с места, и в громкой и нескладной речи перечислил все обвинения, выдвинутые против Эндрью. Он говорил, что доктор Мэнсон не имел права заниматься тем, чем занимался. Он работал для себя в служебное время, за которое комитет платил ему, причем делал это, пользуясь комитетским имуществом. Кроме того, он делал вивисекции или нечто в этом роде. И все это - без обязательного официального разрешения, что является очень серьезным нарушением законов! Тут поспешно вмешался Оуэн: - Что касается последнего пункта, я должен предупредить комитет вот о чем: если он донесет, что доктор Мэнсон работал без патента, отвечать за это будет все наше Общество в целом. - Что вы хотите сказать, не понимаю, - сказал Ченкин. - Так как он у нас на службе, - пояснил Оуэн, - то мы, по закону, несем ответственность за доктора Мэнсона! Среди членов комитета пробежал шепот согласия и раздались крики: "Оуэн прав! Нечего навлекать на Общество неприятности! Это должно остаться между нами". - Ну, ладно, наплевать на этот патент! - рявкнул Ченкин, все еще не садясь. - И остальных обвинений достаточно, чтобы его повесить. - Слушайте, слушайте! - выкрикнул кто-то из задних рядов. - Сколько раз он потихоньку удирал в Кардифф - на своем мотоцикле тогда летом, три года тому назад! - Он лекарств не дает, - подал, голос Лен Ричардс. - Можно прождать битый час перед его кабинетом и уйти с пустой бутылкой. - К порядку! К порядку! - орал Ченкин. Уняв их, он перешел к заключительной части своей речи: - Все эти обвинения достаточно серьезны. Они показывают, что доктор Мэнсон никогда не служил добросовестно нашему Обществу медицинской помощи. К этому я еще могу добавить, что он дает рабочим неправильные свидетельства о болезни. Но не будем уклоняться от главного вопроса. Перед нами врач, который вооружил против себя весь город тем, за что его, собственно, можно было бы передать в руки полиции. Человек, который превратил наш комитетский дом в бойню. Клянусь богом, товарищи, я видел собственными глазами кровь на полу! Этот человек просто какой-то фантазер и экспериментатор. Я вас спрашиваю, товарищи, согласны ли вы терпеть подобные вещи? -"Нет" - отвечу я за вас. "Нет" - скажете вы. Я знаю, что все вы со мной согласитесь, когда я заявлю, что мы требуем увольнения доктора Мэнсона. Ченкин оглянулся на своих друзей и сел под громкие аплодисменты. - Может быть, вы дадите высказаться доктору Мэнсону? - негромко сказал Оуэн и повернулся к Эндрью. Наступила тишина. Минуту-другую Эндрью сидел неподвижно. Положение было даже хуже, чем он ожидал. "Вот и верьте после этого в комитеты", - подумал он с горечью. Неужели это те самые люди, которые одобрительно улыбались ему в тот день, когда ему предоставили службу? Сердце в нем раскипелось. Нет, он не уйдет - вот и все. Он поднялся с места. Оратор он был плохой и знал это. Но он злился, нервное состояние сменилось все растущим возмущением против невежества, против нестерпимой глупости обвинения, брошенного Ченкиным, против шумного одобрения, которым поддержали его остальные. Он начал: - Никто не сказал здесь ничего о животных, которых утопил Эд Ченкин. Вот это, если угодно, жестокость, бесполезная жестокость. А то, что делал с ними я, вовсе не жестоко. Для чего вы, шахтеры, берете с собой в шахту белых мышей и канареек? Чтобы на них проверить, имеется ли там рудничный газ. Все вы это знаете. Что же, когда мыши погибают от струи газа, вы это не считаете жестокостью? Нет, не считаете. Вы понимаете, что животные понадобились для того, чтобы спасти жизнь людей, может быть, именно вашу жизнь. Вот это самое делал и я, делал для вас! Я изучал легочные болезни, которые вы наживаете из-за пыли в забоях. Все вы знаете, что, поработав в копях, вы начинаете кашлять, у вас болит грудь, а когда вы свалитесь, вам не дают пособия. За последние три года я почти каждую свободную минуту занимался этим вопросом о вдыхании пыли. Я открыл такие вещи, которые послужат для улучшения условий вашего труда, увеличат заработок и сохранят здоровье ваше лучше, чем бутылка какого-нибудь вонючего лекарства, о котором тут говорил Лен Ричардс. Что же такого, если я для этой цели употребил какой-нибудь десяток морских свинок! Не находите ли вы, что это стоило сделать? Вы мне, может быть, не верите. Вы настолько предубеждены, что считаете мои слова ложью. Может быть, вы все еще находите, что я без пользы тратил время, ваше время, как здесь говорили, на какие-то чудачества? - Эндрью был так взвинчен, что забыл о своем твердом намерении не впадать в драматический тон. Он полез в карман на груди, достал оттуда письмо, полученное в начале недели. - Так вот, вы сейчас увидите, что думают об этом другие люди, люди, имеющие больше права судить о моей работе. Он подошел к Оуэну и протянул ему письмо. Это было извещение от секретаря совета университета Ст.-Эндрью, что за его диссертацию на тему о вдыхании пыли он удостоен степени доктора медицины. Оуэн прочел письмо, напечатанное синими буквами на машинке, и лицо его вдруг просветлело. Потом письмо пошло по рукам. Эндрью надоело наблюдать эффект, произведенный письмом. При всем горячем желании доказать свою правоту, он теперь сожалел, что под влиянием внезапного порыва показал письмо. Если они ему не верили без этого официального подтверждения, - значит, они были сильно против него предубеждены. Он чувствовал, что, несмотря на письмо, они готовятся примерно его наказать. Он с облегчением услышал, как Оуэн после нескольких замечаний сказал: - Может быть, вы теперь будете добры нас оставить, доктор! Ожидая за дверью, пока они голосовали, Эндрью так и кипел от злости. Замечательная идея - контроль медицинского обслуживания рабочих, осуществляемый их представителями. Но этот комитет представителей далек от идеала. Они слишком заражены предрассудками, слишком невежественны, чтобы с успехом проводить эту работу. Оуэн постоянно тащил их на поводу. Но Эндрью был убежден, что на этот раз даже Оуэн при всем желании не сможет его выручить. Однако, когда он снова вошел в комнату, где происходило заседание, он увидел, что секретарь улыбается и потирает руки. Да и другие смотрели на него уже более благосклонно, во всяком случае не враждебно. Оуэн тотчас же поднялся и объявил: - Рад сообщить вам, доктор Мэнсон, - и, должен сказать, я лично даже просто в восторге от этого, - что комитет большинством голосов решил просить вас остаться. Итак, победа, он таки убедил их! Но после первого минутного удовлетворения это не вызвало у него никакого подъема. Он молчал. Молчали и члены комитета, видимо, ожидая от него выражений радости и благодарности. Но он не в силах был это сделать. Он чувствовал, что ему надоела вся эта безобразная история, комитет, Эберло, медицина, кремнеземная пыль, морские свинки, что он устал от всего этого - и от самого себя. Наконец он заговорил: - Благодарю вас, мистер Оуэн. Принимая во внимание все мои труды здесь, я рад, что комитет не желает моего ухода. Но, к сожалению, я не могу больше оставаться в Эберло. Предупреждаю комитет, что через месяц я ухожу. Он сказал это без всякого волнения, повернулся и вышел из комнаты. Некоторое время стояла гробовая тишина. Первый опомнился Эд Ченкин. - Скатертью дорога! - крикнул он довольно вяло вслед Мэнсону. Но тут Оуэн поразил всех вспышкой гнева - первой за все время его работы в комитете. - Заткни свою дурацкую глотку, Эд Ченкин! - Он с пугающей яростью бросил линейку на стол. - Мы лишились лучшего из всех работников, каких когда-либо имели. XVI Эндрью проснулся среди ночи и сказал со стоном: - Ну, не дурак ли я, Крис? Бросать прекрасную службу единственный наш источник существования! Ведь у меня же последнее время начали появляться и частные пациенты. И Луэллин стал ко мне прилично относиться. Говорил я тебе, что он почти обещал допустить меня к работе в больнице? Да и в комитете - если не считать Ченкина с компанией - народ не плохой. Я думаю, в будущем, если бы Луэллин ушел, они, верно, назначили бы меня главным врачом на его место. Кристин спокойно и рассудительно утешала его, лежа рядом с ним в темноте. - Что же, ты хотел бы всю жизнь проторчать на работе среди уэльских шахтеров? Мы здесь были счастливы, но пора нам и двинуться отсюда. - Однако, послушай, Крис, - сокрушался Эндрью, - у нас же не хватит денег, чтобы откупить у кого-нибудь практику. Нам следовало еще подкопить, раньше чем сниматься с якоря. Она сонно возразила: - При чем тут деньги? К тому же мы все равно истратим все или почти все на то, чтобы прокатиться куда-нибудь. Пойми, ведь вот уже скоро четыре года мы почти не выезжали из этого старого городишка. Она заразила его своим настроением. Наутро мир уже казался ему веселым местом, в котором можно жить без забот. За завтраком, который он уписывал с аппетитом, он объявил: - А ты неплохая девочка, Крис. Вместо того чтобы становиться на ходули твердить мне, что ждешь от меня великих дел, что мне пора выйти в люди и создать себе имя и так далее, ты просто... Кристин его не слушала. Она некстати возразила: - Право, мой друг, тебе бы не следовало так мять газету! Я думала, что только женщины это делают. Ну, как я теперь прочту отдел садоводства? - А ты его не читай. - По дороге к двери он, смеясь, поцеловал ее. - Ты лучше думай обо мне. Теперь он был преисполнен отваги, готов пытать счастья в мире. Вместе с тем, повинуясь природной осторожности, он невольно проверял итоги своих достижений: у него звание Ч.К.Т.О., степень доктора медицины и свыше трехсот фунтов в банке. При наличии всего этого они с Кристин, конечно, голодать не будут. Хорошо, что решение их было непоколебимо. Настроение в городе резко изменилось в его пользу. Теперь, когда он уходил по собственному желанию, все хотели, чтобы он остался. Кульминационный момент наступил через неделю после заседания, когда в "Вейл Вью" явилась депутация во главе с Оуэном просить Эндрью, чтобы он пересмотрел свое решение, но ничего не добилась. После этого озлобление против Эда Ченкина достигло крайних пределов. В рабочих кварталах ему улюлюкали вслед, из шахты дважды провожали домой "оркестром свистулек" - позор, которому рабочие обычно подвергали только, штрейкбрехеров. После всех этих местных откликов на его работу Эндрью казалось удивительным, что диссертация его, по-видимому, легко завоевала мир за пределами Эберло. Она дала ему степень доктора медицины. Она была напечатана в английском журнале "Производство и здоровье" и выпущена брошюрой в Соединенных Штатах "Американским о-вом гигиены". А кроме того, она принесла ему три письма. Первое было от одной фирмы на Брик-лейн, сообщавшей, что ему посланы образцы их патентованного "Пульмо-сиропа", верного средства против легочных болезней, за которое они получили сотни благодарственных писем, в том числе и несколько от известных врачей. Фирма выражала надежду, что доктор Мэнсон рекомендует своим пациентам-шахтерам "Пульмо-сироп", тем более, что он вылечивает и от ревматизма. Второе письмо было от профессора Челлиса - с восторженными поздравлениями и комплиментами. Кончалось письмо вопросом, не может ли Эндрью как-нибудь на этой неделе побывать в Кардиффском институте. В постскриптуме Челлис добавлял: "Постарайтесь заехать в четверг". Но Эндрью в спешке последних дней не имел возможности этого сделать. Он в рассеянности сунул куда-то письмо и забыл на него ответить. Зато на третье письмо он ответил тотчас же, ему он искренно обрадовался. То было необычайное, волнующее письмо, и пришло оно из Орегона, через Атлантический океан. Эндрью читал и перечитывал написанные на машинке листки, потом в волнении пошел с ними к Кристин. - Какое милое письмо, Крис! Это из Америки, от одного человека, по имени Стилмен, от Ричарда Стилмена. Ты, верно, никогда о нем не слыхала, а я слыхал. Он страшно хвалит мою работу о вдыхании пыли. Больше, гораздо больше, чем Челлис, - ах, черт возьми, ведь я не ответил Челлису на письмо!.. Этот малый - Стилмен - отлично понял мою мысль, он даже поправляет меня в двух-трех пунктах. По-видимому, активным разрушительным элементом в кремнеземе является серицит. Мне помешало до этого додуматься недостаточное знание химии. Но какое чудесное письмо, какое лестное - и от самого Стилмена! - Да? - Кристин вопросительно прищурилась. - А что, это какой-нибудь американский врач? - Нет, то-то и любопытно. Он, собственно, физик. Но он заведует клиникой по легочным болезням вблизи Портленда, в Орегоне, - вот видишь, это здесь напечатано. Некоторые его не признают, но он в своем роде такая же крупная величина, как Спалингер (Известный швейцарец (не врач), создавший собственный метод лечения туберкулеза легких). Я тебе расскажу о нем как-нибудь, когда у меня будет время. Уже одно то, что он сразу сел писать ответ Стилмену, показывало, как он ценил его внимание. Оба они с Кристин были теперь поглощены приготовлениями к отъезду, сдачей мебели на хранение в Кардиффе, как наиболее удобном центре, и грустной процедурой прощальных визитов. Отъезд их из Блэнелли произошел неожиданно. Они разом оторвались от всего. Здесь же пришлось пережить много томительных волнении. Они были приглашены на прощальные обеды к Воонам, Болендам, даже к Луэллинам. Эндрью даже заболел "напутственным расстройством желудка", как он называл это, в результате столь многочисленных прощальных банкетов. А в самый день отъезда плачущая Дженни ошеломила их сообщением, что им собираются устроить торжественные проводы на вокзале. В довершение всего после этого волнующего сообщения в последний момент примчался Воон. - Простите, друзья, что опять вас беспокою. Но послушайте, Мэнсон, зачем это вы обидели Челлиса? Я только что получил от старика письмо. Ваша статья страшно заинтересовала и его и, насколько я понял. Горнозаводский комитет патологии труда тоже. Во всяком случае Челлис просит меня переговорить с вами. Он хочет, чтобы вы непременно зашли к нему в Лондоне, говорит, что по очень важному делу. Эндрью ответил немного ворчливо: - Мы едем отдыхать, дружище. Это будет первый наш отдых за много лет. Как же я попаду в Лондон? - Тогда оставьте мне свой адрес. Он, наверное, захочет вам написать. Эндрью нерешительно взглянул на Кристин. Они сговорились скрыть от всех, куда едут, чтобы избавить себя от всяких тревог, переписки и встреч со знакомыми. Но все-таки он сообщил Воону адрес. Потом они поспешили на станцию, окунулись в толпу, ожидавшую их там. Им жали руки, окликали, похлопывали по спине, обнимали и, наконец, когда поезд уже тронулся, втолкнули их в купе. Когда они отъезжали, собравшиеся на перроне друзья грянули песню "Люди из Харлека". - О боже! - промолвил Эндрью, разминая онемевшие пальцы. - Это была последняя капля! Однако глаза у него блестели, и через минуту он добавил: - Но я бы ни на что не променял этой минуты, Крис. Как люди добры к нам! И подумать только, что еще месяц тому назад половина города жаждала моей крови! Да, нельзя не признать, что жизнь - чертовски странная штука! - Он весело посмотрел на сидевшую рядом с ним Кристин. - Итак, миссис Мэнсон, хоть вы сейчас уже старая женщина, а все же начинается ваш второй медовый месяц. Они приехали в Саусгемптон к вечеру того же дня, заняли каюту на пароходе, перевозившем через Ламанш. На следующее утро они увидели восход солнца за Сен-Мало, а часом позже Бретань приняла их. Наливалась пшеница, вишневые деревья стояли, осыпанные плодами, по цветущим лугам бродили козы. Это Кристин пришла идея ехать в Бретань, познакомиться с настоящей Францией - не с ее картинными галереями и дворцами, не с историческими развалинами и памятниками, не со всем тем, что настойчиво рекомендовали осмотреть путеводители для туристов. Они приехали в Валь-Андрэ. В маленькую гостиницу, где они поселились, доходил и шум морского прибоя и благоухание лугов. В спальне у них пол был из некрашеных досок, по утрам им подавали дымящийся кофе в больших синих фаянсовых чашках. Они целые дни проводили в блаженном бездельи. - О господи! - твердил Эндрью все время. -Не чудесно ли это? Никогда, никогда, никогда я не захочу больше и взглянуть на какую-нибудь пневмонию. Они пили сидр, лакомились креветками, лангустами, пирожками и вишнями. По вечерам Эндрью играл в бильярд с хозяином на старинном восьмиугольном столе. Все было "прелестно, изумительно, чудесно" - эти определения принадлежали Эндрью - "все, кроме папирос" - добавлял он. Так прошел целый месяц блаженства. А затем Эндрью уже чаще и с постоянным беспокойством начал вертеть в руках нераспечатанное письмо, испачканное вишневым соком и шоколадом, пролежавшее в кармане его пиджака две недели. - Ну, что же, - поощрила его, наконец, Кристин однажды утром. - Мы слово сдержали, а теперь ты можешь его распечатать. Он старательно взрезал конверт и, лежа на солнце лицом кверху, прочел письмо. Затем медленно сел, перечел его опять. И молча передал Кристин. Письмо было от профессора Челлиса. Он писал, что, ознакомившись с работой Эндрью по вопросу вдыхания пыли, Комитет патологии труда в угольных и металлорудных копях решил заняться этим вопросом, сделать доклад в парламентской комиссии. Для этой цели при комитете учреждается постоянная должность врача. И приняв во внимание исследовательскую работу доктора Мэнсона, совет комитета единодушно и без колебаний решил предложить эту должность ему. Прочтя это, Кристин радостно посмотрела на мужа: - Ну, не говорила ли я тебе, что место для тебя всегда найдется. - Она улыбнулась. - И такое прекрасное! Эндрью быстро, нервно швырял камушки в стоявшую на берегу плетенку для ловли омаров. - Клиническая работа, - размышлял он вслух. - Что ж, это естественно: они знают, что я клиницист. Улыбка Кристин стала шире. - Но ты, конечно, не забыл нашего уговора; минимум полтора месяца мы остаемся здесь, бездельничаем и не двигаемся с места. Ты ведь не согласишься ради этого прервать наш отдых? - Нет, нет. - Он посмотрел на часы. - Мы свой отдых доведем до конца, но во всяком случае, - он вскочил и весело поднял на ноги Кристин, - это нам не мешает сбегать сейчас на телеграф. И интересно... интересно, найдется ли там расписание поездов.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I Комитет по изучению патологии труда в угольных и металлорудных копях, обычно называемый сокращенно К. П. Т., помещался в большом, внушительном на вид здании из серого камня на набережной, недалеко от Вестминстерских садов, откуда было удобное сообщение с министерством торговли и департаментом горной промышленности, которые то забывали о существовании комитета, то начинали яростно спорить, в чьем ведении надлежит состоять комитету. Четырнадцатого августа, в светлое, солнечное утро, Эндрью, пышущий здоровьем, полный огромного воодушевления, взлетел по лестнице этого дома с выражением человека, который собирается завоевать Лондон. - Я новый врач комитета, - представился он курьеру в форме. - Да, да, знаю, - сказал курьер отеческим тоном. - Отсюда Эндрью заключил, что его, очевидно, уже ожидали. - Вам надо будет пройти к нашему мистеру Джиллу. Джонс! Проводи нашего нового доктора наверх в кабинет мистера Джилла. Лифт медленно поднимался вверх, мимо коридоров, облицованных зеленым кафелем, многочисленных площадок, на которых мелькала все та же форма служащих министерства. Затем Эндрью ввели в просторную, залитую солнцем комнату, и не успел он опомниться, как ему уже жал руку мистер Джилл, который встал из-за письменного стола и отложил в сторону "Таймс", чтобы поздороваться с ним. - Я немного опоздал, - с живостью сказал Эндрью. - Прошу прощения. Мы только вчера приехали из Франции. Но я хоть сейчас готов приступить к работе. - Прекрасно! - Джилл представлял собой веселого маленького человечка в золотых очках, воротничке почти пасторского фасона, в темносинем костюме, темном галстуке, схваченном гладким золотым кольцом. Он смотрел на Эндрью с чопорным одобрением. - Присядьте, прошу вас. Не угодно ли чашку чая или стакан горячего молока? Я обычно пью что-нибудь около одиннадцати. А сейчас... да, да, уже почти время. -Тогда... - начал Эндрью нерешительно и вдруг, повеселев, докончил: - может быть, вы мне расскажете все относительно моей будущей работы, пока мы... Через пять минут человек в форме внес чашку чая и стакан горячего молока. - Я думаю, сегодня оно вам придется по вкусу, мистер Джилл. Оно кипело, мистер Джилл. - Благодарю вас, Стивенс. И когда Стивенс вышел, Джилл с улыбкой обратился к Эндрью: - Вы увидите, какой это полезный человек. Он восхитительно готовит горячие гренки с маслом. Нам здесь, в комитете, редко достаются действительно первоклассные служители. У нас ведь штат весь откомандирован из разных ведомств: из министерства внутренних дел, департамента горной промышленности, министерства торговли. Я лично, - Джилл кашлянул с скромным достоинством, - из адмиралтейства. Пока Эндрью пил горячее молоко и нетерпеливо ожидал разъяснений насчет будущих своих обязанностей, Джилл вел приятную беседу о погоде, Бретани, о новых пенсиях гражданским чинам и пользе пастеризации. Затем встал и повел Эндрью в предназначенный для него кабинет. Это была такая же просторная, уютная, солнечная комната, устланная теплым ковром, с чудесным видом на Темзу. Большая шпанская муха тоскливо и сонно жужжала и билась о стекло. - Я выбрал для вас эту комнату, - сказал Джилл приветливо. - Пришлось ее немножко привести в порядок. А вот открытый камин для угля, видите? Зимой будет приятно сидеть подле него. Надеюсь, вам здесь нравится? - Ну, разумеется, комната чудесная, но... - А теперь я вас познакомлю с вашим секретарем, мисс Мейсон. - Джилл постучал и открыл дверь в соседнюю комнату, где за маленьким письменным столом сидела мисс Мейсон, немолодая девица с приятным лицом, выдержанная, просто и изящно одетая. Мисс Мейсон встала и отложила газету. - Доброе утро, мисс Мейсон. - Доброе утро, мистер Джилл. - Мисс Мейсон, это доктор Мэнсон. - Здравствуйте, доктор Мэнсон. У Эндрью слегка зашумело в голове от этого града приветствий, но он овладел собой и принял участие в разговоре. Через пять минут Джилл ускользнул и на прощанье ободряюще сказал Эндрью: - Я пришлю вам несколько папок с делами. Папки были принесены Стивенсом, несшим их с любовной бережностью. Стивенс был не только мастер готовить гренки и кипятить молоко, он был еще лучшим во всем учреждении специалистом по раскладке бумаг. Каждый час он входил в кабинет Эндрью с папкой бумаг, которые заботливо укладывал в стоявшую на письменном столе лакированную коробку с надписью "входящие", и в то же время жадно заглядывал в коробку с надписью "исходящие", ища, нет ли там бумаг. Стивенса глубоко огорчало, если "исходящая" оказывалась пустой. В этих прискорбных случаях он уходил расстроенный. Растерянный, ошеломленный, раздраженный, Эндрью перелистал папки: протоколы заседаний комитета, скучные, бессодержательные, написанные неудобоваримым языком. Затем он энергично атаковал мисс Мейсон. Но мисс Мейсон, перешедшая сюда, по ее словам, из отдела мороженого мяса министерства внутренних дел, располагала очень ограниченным запасом сведений. Она сообщила ему, что часы занятий здесь от десяти до четырех. Рассказала о хоккейной команде служащих их учреждения, в которой она была помощником капитана. Предложила ему свой экземпляр "Таймса". Глаза ее молили Эндрью угомониться. Но Эндрью не мог угомониться. Отдохнув и набравшись свежих сил за время поездки во Францию, он стосковался по работе. Он принялся чертить узор на ковре, с раздражением посмотрел в окно на Темзу, по которой суетливо сновали буксирные пароходы и плыли против течения длинные ряды угольных баржей, с шумом бороздя воду. Потом пошел к Джиллу. - Когда я смогу приступить к делу? Джилл даже подскочил, так отрывисто был задан вопрос. - Вы меня просто поражаете, мой милый доктор. Я дал вам столько папок, что вам хватит на месяц. - Он посмотрел на часы. - Пойдемте. Пора завтракать. За своей порцией вареной камбалы Джилл тактично пояснил Эндрью, трудившемуся над отбивной котлетой, что ближайшее собрание не состоится и не может состояться раньше 18 сентября, что профессор Челлис в Норвегии, доктор Морис Гэдсби - в Шотландии, сэр Вильям Дьюэр, председатель комитета, - в Германии, а его, Джилла, прямой начальник, мистер Блейдс, отдыхает с семьей в Фринтоне. В полном смятении мыслей вернулся в этот вечер Эндрью домой к Кристин. Мебель свою они сдали на хранение и, чтобы иметь время осмотреться и найти подходящее жилье, сняли на месяц маленькую меблированную квартирку на Эрлс-корт. - Можешь себе представить, Крис, - они еще ничего для меня не подготовили! Мне предстоит целый месяц пить молоко, читать "Таймс" и старые протоколы, - да, и еще вести длинные интимные беседы о хоккее со старухой Мейсон. - Ты бы лучше ограничился беседами с твоей собственной старухой. Как мне здесь все нравится, милый, каким прекрасным кажется после Эберло! Я сегодня уже проделала маленькую экскурсию - в Чельси. Видела дом Карлейля и Тейтовскую галерею. У меня составлен целый план того, что нам с тобой надо проделать. Можно поехать пароходиком вверх до Кью. Подумай, мы увидим там знаменитый парк! А в будущем месяце в Олберт-холле концерт Крейслера! Да, и мы должны посмотреть на памятник, чтобы узнать, почему все над ним смеются. И потом здесь сейчас гастролирует нью-йоркская труппа... И было бы очень мило, если бы мы с тобой как-нибудь позавтракали вместе в ресторане. - Она протянула ему свою маленькую руку. Эндрью редко видывал ее в таком веселом возбуждении. - Милый! Пойдем куда-нибудь обедать. На этой улице есть русский ресторан. Судя по виду - хороший. Потом, если ты не особенно устал, мы можем... - Послушай! - запротестовал Эндрью, в то время как она тащила его к дверям. - Ведь ты, кажется, считалась единственным благоразумным человеком в нашем семействе! Впрочем, Крис, после тяжких трудов моего первого дня на службе я не прочь весело провести вечер. На следующее утро он прочитал все бумаги на своем столе, подписал их и в одиннадцать часов уже слонялся без дела по кабинету. Но скоро ему стало слишком тесно в этой клетке, и он устремился за дверь, решив обследовать все здание. Оно показалось ему столь же мало любопытным, как морг без трупов, пока, дойдя до самого верхнего этажа, он не очутился вдруг в длинном помещении, частично превращенном в лабораторию, где на ящике из-под серы сидел молодой человек в длинном грязном белом халате, с безутешно мрачным видом полировал себе ногти и курил папиросу, от которой табачное пятно на его верхней губе становилось все желтее. - Алло! - сказал Эндрью. Минутная пауза, затем незнакомый молодой человек ответил безучастно: - Если вы заблудились, так лифт - направо, третья дверь. Эндрью прислонился к опытному столу и вынул папиросу. Он спросил: - А вы здесь чаем угощаете? Тут молодой человек в первый раз поднял голову, угольно-черную, тщательно причесанную и странно не гармонировавшую с поднятым воротником засаленного пиджака. - Только белых мышей, - ответил он, оживляясь. - Листья чая для них весьма полезны. Эндрью засмеялся, быть может потому, что шутник был на пять лет моложе его. Он сказал в виде пояснения: - Моя фамилия Мэнсон. - Этого я и опасался. Так вы теперь включились в компанию забытых людей. - Он выдержал паузу. - А я доктор Гоуп. По крайней мере раньше полагал, что я Гоуп. Теперь же я определенно бывший Гоуп. - А чем вы здесь занимаетесь? - Одному богу известно и Билли Пуговичнику, то есть Дьюэру. Часть рабочего дня я сижу и размышляю. Но больше всего просто сижу. Иногда мне присылают куски разложившихся шахтеров и запрашивают о причинах взрыва. - А вы отвечаете? - вежливо осведомился Эндрью. - Нет, - резко возразил Гоуп. - Я... на них! Это крайне неприличное выражение облегчило душу обоим, и они вместе отправились завтракать. Доктор Гоуп пояснил, что завтрак здесь - единственное занятие в течение рабочего дня, которое помогает ему сохранить рассудок. Гоуп изложил Мэнсону и многое другое. Он был сотрудником исследовательского отдела Кембриджского университета и попал сюда via Бирмингам, чем, вероятно, и объясняются (добавил, ухмыляясь, Гоуп) его частые выходки дурного тона. Его "ссудили" комитету благодаря настояниям профессора Дьюэра, чума его возьми! Он здесь выполняет чисто техническую работу, самые шаблонные обязанности, которые с тем же успехом мог бы выполнять любой служитель при лаборатории. Гоуп говорил, что его просто сводят с ума бездеятельность и косность комитета, который он сжато и выразительно называл "Утеха маньяков". То, что делается в этом комитете, типично для всех исследовательских учреждений в Англии: ведает ими кворум влиятельных болванов, слишком поглощенных своими собственными теориями и слишком занятых взаимными распрями, чтобы двигать работу в каком-либо определенном направлении. Гоупа дергали то в одну, то в другую сторону, командовали, что делать, вместо того чтобы дать ему делать то, что он считал нужным, и ему не удалось никогда хотя бы в течение полугода заниматься одной работой. В разговоре с Эндрью он бегло охарактеризовал всех членов совета "Утеха маньяков". Председателя, сэра Вильяма Дьюэра, трясущегося от дряхлости, но неукротимого девяностолетнего старца, Гоуп называл "Билли Пуговичник", намекая на склонность сэра Вильяма оставлять незастегнутыми некоторые весьма ответственные части туалета. Старый Билли, по словам Гоупа, состоял председателем почти всех научных обществ в Англии. К тому же он вел по радио популярные беседы "Наука для детей", завоевавшие ему громадную известность. Затем в совете состоял профессор Винни, которому его студенты дали удачную кличку "Лошадь", Челлис, малый неплохой в тех случаях, когда он не изображает из себя какого-то "Рабле-Пастера-Челлиса", и, наконец, доктор Морис Гэдсби. - Вы Гэдсби знаете? - спросил Гоуп. - Да, пришлось раз с ним встретиться, - Эндрью рассказал об экзамене. - Узнаю нашего Мориса, - сказал Гоуп с горечью. - И такой проклятый втируша! Повсюду пролезет. Умная бестия, между прочим. Но исследовательская работа его не интересует. Он занят только своей собственной персоной. - Гоуп неожиданно рассмеялся. - Роберт Эбби рассказывает о нем забавную историю. Гэдсби хотелось попасть в члены клуба "Бифштекс", - знаете, это один из тех лондонских клубов, куда главным образом ходят обедать, и очень приличные там обеды, между прочим. Ну, Эбби, старичок услужливый, обещал Гэдсби (бог его знает, зачем) похлопотать за него. Неделю спустя они встречаются. "Ну что, я принят?" - спрашивает Гэдсби. "Нет, - отвечает Эбби, - не приняты". - "Боже милостивый, - кричит Гэдсби, - неужели вы хотите сказать, что я забаллотирован?" - "Забаллотированы, - подтверждает Эбби. - Послушайте, Гэдсби: а вы когда-нибудь в своей жизни видели тарелку с икрой?" - Гоуп откинулся на спинку стула и завыл от смеха. Через минуту он добавил: - Эбби тоже состоит у нас в комитете. Он человек почтенный. Но слишком умен, чтобы ходить сюда часто. Этот завтрак послужил началом, и впоследствии Эндрью и Гоуп много раз завтракали вместе. Гоуп, при всем своем грубоватом студенческом юморе и легкомысленном, озорном характере, был человек с мозгами. В его непочтительной критике было нечто здоровое. Эндрью понимал, что этот человек способен сделать что-нибудь в жизни. В минуты серьезного настроения Гоуп часто высказывал страстное желание вернуться к настоящей работе и интересовавшим его исследованиям процесса выделения желудочных ферментов. Иногда ходил с ними завтракать и Джилл. Гоуп определял Джилла словами "славный человечек". Засушенный тридцатилетней службой (он проделал путь от конторского мальчика до принципала), Джилл все же сохранил человеческий облик. В конторе он работал, как хорошо смазанная, маленькая, легкая на ходу машина. Каждое утро неизменно одним и тем же поездом приезжал из Санбери и каждый вечер, если его не "задерживали" на службе, уезжал одним и тем же поездом. В Санбери у него была жена и три дочери, был садик, где он выращивал розы. По внешним признакам это был типичный образец обывателя из предместья. Но под этой внешней типичностью скрывался другой, настоящий Джилл, который любил Ярмут зимой и всегда проводил там в декабре свои свободные дни, которому заменяла библию почти выученная им наизусть книга под названием "Хаджи Баба", который был влюблен в пингвинов зоологического сада. Как-то раз Кристин случилось быть четвертой за их общим завтраком. Джилл превзошел самого себя в любезности, поддерживая честь гражданского ведомства. Даже Гоуп вел себя с достойной восхищения светскостью. Он признался Эндрью, что с тех пор как познакомился с миссис Мэнсон, он как будто меньше чувствует себя кандидатом на смирительную рубашку. Дни мелькали один за другим. Пока Эндрью ожидал собрания комитета, они с Кристин знакомились с Лондоном. Ездили на пароходике в Ричмонд. Набрели на театр под названием "Старый шут". Видели, как колышется под ветром вереск в Хемпстедской степи, узнали прелесть маленьких кофеен, куда забегаешь ночью выпить кофе. Они гуляли по Рочестер-роу и катались на лодке по Серпентайн. Они открыли обманчивые обольщения Сохо. (квартал в Лондоне, населенный преимущественно иностранцами и знаменитый своими ресторанами) Когда же им уже больше не нужно было изучать маршруты подземки, раньше чем вверить себя ей, они начали чувствовать себя лондонцами. II Восемнадцатого сентября собрался совет комитета, и Эндрью, наконец, увидел всех. Сидя рядом с Джиллом и Гоупом и чувствуя на себе настойчивые взгляды последнего, Эндрью смотрел, как члены совета входили в длинный зал с золочеными карнизами: Винни, доктор Ланселот Додд-Кентербери, Челлис, сэр Роберт Эбби, Гэдсби и последним сам Билли Пуговичник - Дьюэр. Еще до прихода Дьюэра Эбби и Челлис заговорили с Эндрью. Эбби сказал несколько спокойных слов, профессор излил на него поток любезностей, поздравляя со вступлением в должность. Дьюэр, войдя, повернулся к Джиллу и воскликнул своим странным, пронзительным голосом: - А где наш новый врач, мистер Джилл? Где доктор Мэнсон? Эндрью встал, изумленный внешностью Дьюэра, превосходившей даже описание Гоупа. Билли был низкого роста, сгорблен и волосат. Костюм на нем был ветхий, жилет весь в пятнах, карманы позеленевшего пальто отдувались, набитые бумагами, брошюрами, протоколами десятка различных обществ. Неряшливость Билли ничем не оправдывалась, так как он был очень богат и имел дочерей, из которых одна была замужем за пэром, обладателем миллионов. А между тем Билли, теперь, как и всегда, походил на грязного старого павиана. - Со мной вместе в Куинсе в тысяча восемьсот восьмидесятом был какой-то Мэнсон, - проскрипел он благосклонно вместо приветствия. - Это он и есть, сэр, - тихонько проговорил Гоуп, не устояв перед искушением. Билли услышал. - А вы как можете это знать, доктор Гоуп? - Он учтиво скосил глаза на Гоупа поверх пенсне в стальной оправе, сидевшего на кончике его носа. - Вы в ту пору еще и в пеленках не лежали. Хи-хи-хи! И он, захлебываясь смехом, прошлепал к своему месту во главе стола. Никто из его коллег, уже сидевших за столом, не обратил на него внимания (в комитете высокомерное игнорирование окружающих было обычным приемом). Но это не смутило Билли. Выгрузив из кармана кучу бумаг, он налил себе воды из графина, поднял лежавший перед ним молоточек и с силой ударил по столу. - Джентльмены, джентльмены! Мистер Джилл сейчас прочтет протокол. Джилл, исполнявший обязанности секретаря комитета, стал быстро и нараспев читать вслух протокол последнего заседания, а Билли тем временем, не слушая его, то рылся в своих бумагах, то приветливо поглядывал на Эндрью, все еще смутно отожествляя его с Мэнсоном, которого знавал в тысяча восемьсот восьмидесятом. Наконец Джилл кончил. Билли немедленно схватился за молоточек. - Джентльмены! Мы чрезвычайно рады увидеть сегодня среди нас нашего нового врача. Помню, совсем недавно, в тысяча девятьсот четвертом, я указывал, что нам необходим штатный врач-клиницист, прикомандированный к комитету для основательной помощи патологам, которых мы время от времени похищаем, джентльмены, - хи-хи! - которых мы похищаем у Исследовательского отдела. Я говорю это с полнейшим уважением к нашему молодому другу Гоупу, от великодушия которого - хи! хи! - от великодушия которого мы так сильно зависим. Помню, еще недавно, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом... Тут сэр Роберт Эбби перебил его: - Я убежден, сэр, что и остальные члены комитета от всей души присоединятся к вашему поздравлению доктора Мэнсона с его работой о силикозе. Должен сказать, я нашел ее образцом терпеливого и оригинального клинического исследования, которое, как хорошо известно комитету, может иметь большое влияние на наши законы об охране труда. - Слушайте, слушайте! - прогудел Челлис, желая поддержать своего протеже. - Это самое я только что собирался сказать, Роберт, ворчливо заметил Билли. Для него Эбби все еще был молодой человек, чуть не студент, которого следовало ласково пожурить за то, что он перебивает старших. - Когда мы на прошлом заседании решили, что необходимо такое исследование провести, мне тотчас пришло на ум имя доктора Мэнсона. Он первый поднял этот вопрос, и ему надо дать широкую возможность продолжать его работу. Нам желательно, джентльмены, - тут он через стол сощурился на Эндрью из-под косматых бровей, как бы давая ему понять, что это для его же пользы, - желательно, чтобы он посетил все антрацитовые копи в нашей стране, а потом, может быть, можно будет говорить и обо всех вообще угольных копях. Мы желаем также предоставить ему полную возможность клинического наблюдения шахтеров на наших производственных предприятиях. Мы будем оказывать ему всяческое содействие, включая и помощь такого ученого бактериолога, как наш молодой друг доктор Гоуп. Короче говоря, джентльмены, нет той вещи, которую бы мы не сделали, чтобы обеспечить нашему новому сотруднику возможность довести этот чрезвычайно важный вопрос о вдыхании пыли до его окончательного научного и административного завершения. Эндрью тихонько и быстро перевел дух. Замечательно, чудесно, лучше, чем он ожидал! Комитет предоставит ему свободу действий, поддержит своим громадным авторитетом, даст широкую возможность проводить клинические исследования. Это не люди, а ангелы, все, все, а Билли - сам архангел Гавриил! - Но, джентльмены, - пропищал неожиданно Билли, выгрузив новую партию бумажек из карманов пальто, - раньше чем доктор Мэнсон займется этим вопросом, раньше чем мы найдем возможным позволить ему сосредоточить на нем свои усилия, нам придется, я считаю, заняться другим, более неотложным делом. Пауза. У Эндрью сердце сжалось и начало медленно падать, в то время как Билли продолжал: - Доктор Бигсби из министерства торговли указал мне на ужасающий разнобой в деталях оборудования первой помощи на производстве. Существуют, конечно, официальные правила, но они весьма растяжимы и неудовлетворительны. Так, например, не имеется точных стандартов на размеры и толщину бинтов, на длину, форму и материал лубков. Так вот, джентльмены, это вопрос важный, и урегулировать его - прямая обязанность нашего комитета. Я решительно настаиваю, чтобы наш врач провел тщательное обследование и представил нам доклад, раньше чем он займется вопросом о пыли. Молчание. Эндрью с отчаянием обвел глазами сидевших за столом. Додд-Кентербери, вытянув ноги, смотрел в потолок. Гэдсби чертил какие-то диаграммы на своем блокноте, Винни хмурился, Челлис выпятил грудь, собираясь держать речь. Но заговорил Эбби: - Право, сэр Вильям, это дело министерства торговли или департамента горной промышленности. - Но мы находимся в распоряжении обоих этих учреждений, - проскрипел Билли. - Мы - хи-хи-хи! - так сказать, приемыш и того и другого. - Да, я это знаю. Но в конце концов этот... эти размеры бинтов - вопрос сравнительно маловажный, а доктор Мэнсон... - Уверяю вас, Роберт, это вопрос далеко не маловажный. Он будет поднят в парламенте. Мне об этом не далее как вчера говорил лорд Ангер. - О! - подхватил Гэдсби, насторожившись. - Если уж сам Ангер этим заинтересовался, так нам не приходится раздумывать. - Гэдсби под маской грубой прямоты был подхалимом и такому человеку, как лорд Ангер, особенно жаждал угодить. Эндрью почувствовал, что ему необходимо вмешаться. - Простите, сэр Вильям, - начал он, запинаясь. - Я... полагал, что приглашен сюда для клинической работы. Целый месяц я болтался без дела в своем кабинете, а теперь, если я... Он не договорил и оглядел всех. Ему помог Эбби. - Доктор Мэнсон совершенно прав. Четыре года он терпеливо трудился над своим открытием, а теперь, когда мы обещали ему всячески содействовать в разработке этого вопроса, мы посылаем его измерять бинты. - Если доктор Мэнсон имел терпение четыре года, Роберт, - пропищал Билли, - то может потерпеть еще немножко. Хи! Хи! - Верно, верно, - прогудел Челлис, - после этого он сможет окончательно заняться своим силикозом. Винни откашлялся. - Ну, - пробормотал Гоуп на ухо Эндрью, - наша Лошадь готовится заржать. - Джентльмены, - начал Винни, - я давно предлагал комитету заняться вопросом о зависимости между мускульным утомлением и действием горячего пара - вопросом, который, как вам известно, меня глубоко интересует и которому вы, смею сказать, до сих пор не уделяли такого внимания, какого он, несомненно, заслуживает. Теперь я полагаю, что если уж отвлечь доктора Мэнсона от вопроса о вдыхании пыли, то нам представляется прекрасный случай двинуть вперед этот крайне важный вопрос о мускульной усталости... Гэдсби посмотрел на часы. - У меня деловое свидание на Харлей-стрит ровно через тридцать пять минут. Винни сердито повернулся к Гэдсби. Его коллега Челлис поддержал его сочным: "Недопустимая наглость!" Чувствовалось, что сейчас разразится скандал. Но желтое лицо Билли, выглядывавшее из бакенбард, оставалось учтиво-спокойным. Он сорок лет вел такие собрания. Он знал, что его ненавидели и жаждали .его ухода. Но он не уходил - никогда не уходил. Его большой череп, набитый проблемами, датами, очередными вопросами, какими-то неясными ему самому формулами, уравнениями, сведениями из физиологии и химии, действительными и вымышленными данными исследований, подобен был необозримому сводчатому склепу, населенному призраками котов с выпотрошенными мозгами, освещенному поляризованным светом, озаренному розовым сиянием великого воспоминания о том, как некогда, когда он, Билли, был еще мальчиком, сам Листер (Джозеф Листер - знаменитый английский хирург.) погладил его однажды по голове. И Билли, как ни в чем не бывало, объявил: - Должен вам сказать, джентльмены, что я уже почти обещал и лорду Ангеру и доктору Бигсби, что мы им поможем покончить с этими затруднениями. Шести месяцев вам для этого достаточно будет, доктор Мэнсон. Ну, может быть, чуточку дольше. Дело это не такое уж неинтересное, как вы думаете, молодой человек. Оно даст вам возможность познакомиться ближе с людьми и жизнью. Вспомните слова Лавуазье относительно капли воды! Хи-хи! А теперь, переходя к вопросу о патологическом исследовании доктором Гоупом образца, поступившего к нам в прошлом июле из Вендоверского рудника... В четыре часа, когда все это кончилось, Эндрью со всех сторон обсудил вопрос с Джиллом и Гоупом в кабинете Джилла. Было ли то влияние комитета, или, может быть, он просто стал старше, но он начинал обнаруживать сдержанность. Он не бесновался, не сыпал крепкими выражениями, довольствуясь тем, что казенным пером портил казенный стол, старательно выцарапывая на нем узоры. - Дело обстоит не так уж плохо, - утешал его Джилл. - Придется вам, конечно, разъезжать повсюду, но ведь это имеет свою прелесть. Вы можете даже взять с собой миссис Мэнсон. Вот, например, вы побываете в Бакстоне, это центр всего Дербиширского угольного бассейна. А через полгода вы сможете приступить к своим исследованиям в антрацитовых копях. - Никогда ему это не удастся, - смеялся Гоуп. - Ему теперь уже всю жизнь придется измерять бинты. Эндрью схватился за шляпу. - Беда в том, Гоуп, что вы слишком молоды. Он отправился домой, к Кристин. И в следующий понедельник, так как Кристин категорически не желала упускать такое занятное приключение, они купили за шестьдесят фунтов подержанный автомобиль марки Моррис и выехали вдвоем на великое обследование постановки первой помощи. Надо правду сказать, им было очень весело. Автомобиль мчался широкой проезжей дорогой на север, а Эндрью, имитируя Билли Пуговичника, говорил: - Как бы там ни было, что бы ни говорил Лавуазье о капле воды в тысяча восемьсот тридцать втором году, а мы с тобой вместе, Крис! Работа была идиотская. Она состояла в осмотре материалов на пунктах первой помощи, имевшихся в различных копях по всей стране: лубков, бинтов, ваты, антисептических средств, зажимов для артерии и так далее. На благоустроенных рудниках первая помощь была оборудована хорошо, на неблагоустроенных - плохо. Обследования в подземных шахтах для Эндрью не были новостью. Он проделал сотни таких обследований, ползая целые мили на четвереньках по откаточным дорогам в забой только для того, чтобы увидеть ящик с перевязочным материалом, заботливо доставленный туда за каких-нибудь полчаса до проверки. В маленьких рудниках ему приходилось иногда слышать, как какой-нибудь помощник смотрителя на крепком йоркширском жаргоне бормотал за его спиной: - Эй, Джорди, беги, скажи Элексу, чтобы он сходил в аптеку... - Затем громко. - Присядьте доктор, я через минуту буду к вашим услугам. В Ноттингеме Эндрью порадовал трезвенников-санитаров, сказав им, что холодный чай - лучшее укрепляющее, чем брэнди. В других местах он оказывался горячим поклонником виски. Но в большинстве случаев он выполнял свою задачу с устрашающей добросовестностью. Они с Кристин снимали комнаты в каком-нибудь удобном центре, и отсюда Эндрью объезжал район в своем автомобиле. Пока он осматривал рудники, Кристин сидела где-нибудь и вязала. У них бывали приключения - обычно с квартирными хозяйками. Они заводили друзей - главным образом среди инспекторов копей. Эндрью ничуть не удивляло, что его миссия вызывала безжалостный смех у этих трезвых, скупых на слова людей. С сожалением приходится констатировать, что он смеялся вместе с ними. В марте они возвратились в Лондон, продали автомобиль всего на десять фунтов дешевле, чем заплатили за него, и Эндрью засел писать отчет о своей работе. Он намеревался, так сказать, дать комитету товар за деньги, вылить на него целый ушат статистики, целые страницы таблиц и диаграмм, показывающих, как поднимается кривая бинтов и падает кривая лубков. Он решил (так он говорил Кристин) показать им, как добросовестно он выполнил задание и как блестяще все они тратили даром время. К концу месяца, после того как он представил Джиллу схему доклада, он, к своему изумлению, узнал, что его вызывает доктор Бигсби в министерство торговли. - Бигсби в восторге от вашего отчета, - говорил в сильном волнении Джилл, провожая Эндрью по Белому залу. - Мне, конечно, не следовало разбалтывать это, но... Это удачное начало для вас, мой дорогой. Вы понятия не имеете, каким влиянием пользуется Бигсби. Все управление заводами у него в руках. Прошло немало времени, пока им удалось добраться до Бигсби. Пришлось просидеть с шляпами в руках в двух передних, раньше чем их пустили в кабинет. Там они, наконец, увидели доктора Бигсби, коренастого, приятного мужчину, полного суетливой энергии, в темносером костюме, таких же крагах и двубортном жилете. - Присядьте, джентльмены. О вашем отчете, Мэнсон: я видел конспект и, хотя о нем еще рано судить, должен сказать, что он мне нравится. Высоко научный подход. Превосходные диаграммы. Как раз то, что требуется нам здесь, в министерстве. Так вот, поскольку вам поручено стандартизовать оборудование скорой помощи в рудниках и на заводах, вам следует ознакомиться с моей точкой зрения на этот вопрос. Прежде всего, я вижу из отчета, что вы рекомендуете бинты не шире трех дюймов. Я же считаю, что два с половиной дюйма - более подходящий максимум. Вы согласитесь со мной, не правда ли? Эндрью злился. Может быть, в этом виноваты были краги. - Я лично считаю, поскольку речь идет о рудниках, что чем шире бинты, тем лучше. Но я вообще не думаю, чтобы такая ерундовская разница имела какое-нибудь значение! - Что? Как вы сказали? - Бигсби покраснел до ушей. - Разница не имеет значения? - Никакого. - Но неужели вы не видите... неужели не понимаете, что тут дело идет о принципе стандартизации? Если мы установим норму в два с половиной дюйма, а вы предложите три дюйма, могут возникнуть величайшие затруднения. - Тогда я предложу три с половиной дюйма, - сказал хладнокровно Эндрью. Доктор Бигсби так весь и ощетинился, явно обнаруживая готовность к бою. - Ваша позиция в этом вопросе мне не совсем понятна. Мы годами добивались стандартной ширины в два с половиной дюйма. Разве вы не знаете, как это важно?.. - Еще бы! - Эндрью тоже вышел из себя. - Вы были когда-нибудь в шахтах? Я был. Я делал серьезную операцию, лежа на брюхе в луже, при одной рудничной лампочке, не имея возможности поднять голову, чтобы не удариться о кровлю. И я вам прямо заявляю, что все эти ваши кривлянья насчет полудюймовой разницы в ширине бинтов яйца выеденного не стоят! Он вышел из здания министерства быстрее, чем вошел, а за ним Джилл, который ломал руки и причитал всю дорогу до набережной. Воротясь к себе в кабинет, Эндрью, стоя у окна, сурово глядел на движение судов по Темзе, на кипевшие суетой улицы, мчавшиеся .мимо автобусы, звеневшие по мостам трамваи, на прохожих, на весь этот пестрый поток бьющей ключом жизни. "Не место мне здесь, - подумал он в приливе нетерпения. - Мне надо быть там, там, на воле". Эбби перестал посещать заседания комитета. А Челлис, пригласив Эндрью на завтрак, довел его чуть не до паники сообщением, что Винни усиленно хлопочет в кулуарах, желая навязать ему, Эндрью, исследование вопроса о мускульном утомлении раньше, чем он займется вопросом о силикозе. И теперь Эндрью размышлял с безнадежными потугами на юмор: "Если в довершение возни с бинтами мне навяжут еще и это, я с успехом могу стать постоянным посетителем Британского музея". Возвращаясь домой из комитета, он поймал себя на том, что с вожделением поглядывает на медные дощечки на воротах тех домов, где жили врачи. Он останавливался, наблюдая, как какой-нибудь пациент всходит по ступеням, дергает звонок, как его впускают. Затем, в унынии продолжая путь, он рисовал себе все дальнейшее: вопросы врача, быстро доставшего стетоскоп, всю увлекательную процедуру постановки диагноза. Он тоже врач, не так ли? По крайней мере когда-то был им... В таком именно настроении он как-то в конце мая шел по Окли-стрит около пяти часов вечера и вдруг заметил толпу, обступившую человека, который лежал на мостовой. В канаве у обочины валялся его сломанный велосипед, и почти на нем стоял задержанный грузовик. Не прошло и пяти секунд, как Эндрью очутился посреди толпы и увидел пострадавшего, над которым хлопотал стоявший на коленях полисмен. Человек истекал кровью от глубокой раны в паху. - Пропустите! Я врач. Полисмен, безуспешно пытаясь приладить турникет, обернул к Эндрью разгоряченное лицо. - Не могу остановить кровотечение, доктор. Слишком глубоко! Эндрью видел, что турникетом здесь ничего не сделаешь: рана слишком высоко в подвздошной области, и кровотечение может оказаться смертельным. - Встаньте, - сказал он полисмену, - и уложите его на спину. - Затем он нагнулся над раненым и, напружив мускулы, погрузил сжатую в кулак правую руку ему в живот, над нисходящей аортой. Нажав таким образом всей тяжестью своего тела на этот сосуд, он сразу прекратил кровотечение. Полисмен снял свою каску и отер лоб. Пять минут спустя прибыла карета скорой помощи. Эндрью сам отвез раненого в больницу. На другое утро он позвонил туда. Дежурный врач ответил коротко, как обычно отвечают врачи в таких случаях: - Да, да, ему лучше. Поправится. Кто говорит? - Да так... - пробормотал Эндрью в автомат. - Никто. "Вот это верно, - с горечью подумал он затем. - Именно никто, - не делаю ничего и никуда не двигаюсь". Он крепился еще неделю, потом спокойно, без лишних разговоров, подал Джиллу для передачи совету заявление об уходе. Джилл был огорчен, но сознался, что с грустью предвидел это событие. Он произнес целую маленькую речь, заключив ее следующими словами: - В конце концов, дорогой друг, я пришел к убеждению, что ваше место - если мне будет позволено употребить, так сказать, метафору военного времени - не в тылу, а... э... на передовых позициях, среди... э... солдат. А Гоуп сказал: - Не слушайте вы этого любителя роз и пингвинов! Вам везет. И я, если только не лишусь здесь рассудка, последую вашему примеру, когда отслужу свои три года. Эндрью не знал, занимается ли комитет вопросом о вдыхании пыли, пока, через много месяцев, лорд Ангер не выступил в парламенте и в своей эффектной речи усиленно ссылался на медицинские данные, представленные ему доктором Морисом Гэдсби. Гэдсби был прославлен прессой, как филантроп и великий ученый. И силикоз (разрушение ткани легких кремнеземной пылью) в том же году был официально признан профессиональной болезнью горняков.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  I Начались поиски практики. Это было похоже на качели - бурные взлеты на вершину надежд сменялись еще более стремительным падением в бездну отчаяния. Мучимый мыслью о своих трех последовательных провалах (так по крайней мере расценивал он свой уход из Блэнелли, Эберло и Комитета труда), Эндрью жаждал себя реабилитировать. Но весь их капитал, увеличенный строгой экономией за те месяцы, когда они были обеспечены жалованьем Эндрью, составлял всего шестьсот фунтов. Они ходили по всем комиссионным конторам, следили за объявлениями в "Ланцете", но всякий раз оказывалось, что шестисот фунтов недостаточно для покупки в Лондоне врачебной практики. Они никогда не могли забыть первых переговоров. Некий доктор Брент, в Кэдоган-гарденс, уезжал и предлагал продать "выгодное место" высококвалифицированному врачу. На первый взгляд это казалось замечательной удачей. Не пожалев денег на такси, из опасения как бы их кто-нибудь не опередил и не выхватил лакомый кусочек из-под носа, Эндрью и Кристин примчались к доктору Бренту, который оказался приятным, почти застенчивым старичком с белоснежными волосами. - Да, - сказал скромно доктор Брент, - это очень бойкое место. И дом отличный. Я прошу только семь тысяч фунтов за переуступку на сорок лет. За аренду участка вы будете платить триста в год. Ну, а что касается практики, то я ее передаю на обычных условиях - страховка на два года. Так, доктор Мэнсон? - Конечно, - важно кивнул головой Эндрью. - И вы рекомендуете меня своим пациентам? Благодарю вас, доктор Брент. Мы с женой обсудим этот вопрос. Они обсудили его за трехпенсовой чашкой чаю на Бромптон-роу. - Семь тысяч за переуступку! - Эндрью отрывисто захохотал. Он сдвинул назад шляпу, обнажая наморщенный лоб, и оперся локтями о мраморный столик. - Это черт знает что, Крис! Эти старики крепко вцепились зубами в свою клиентуру и место: чтобы их оторвать, нужны большие деньги. Разве уж это одно не доказывает негодности всей существующей системы? Но как бы плоха она ни была, я к ней приспособлюсь. Погоди только, увидишь! Отныне я принимаюсь добывать деньги! - Надеюсь, что нет, - улыбнулась Кристин. - Мы и без них достаточно счастливы. - Ты не так заговоришь, когда нам придется петь на улицах, - буркнул Эндрью. Помня о том, что он доктор медицины, член Королевского терапевтического общества, он хотел не службы страхового врача, не работы врача-аптекаря, а ничем не ограниченной вольной практики. Он хотел быть свободным от тирании карточной системы. Но проходила неделя за неделей, и он уже готов был взять любую работу, все, что открывало хоть какие-нибудь перспективы. Он откликался на объявления врачей, желавших продать свою клиентуру в Талс-хилл, Ислингтоне и Брикстоне, побывал даже в Кэмден-таун, где в приемной врача протекал потолок. Он дошел уже до того, что советовался с Гоупом, не снять ли ему домик и наудачу повесить вывеску, но Гоуп убедил его, что при его скудных средствах это было бы просто самоубийством. Но вот через два месяца, когда оба они с Кристин уже дошли до отчаяния, небо вдруг сжалилось над ними и позволило тихо скончаться старому доктору Фою в Педдингтоне. Сообщение о смерти, четыре строки в "Медицинской газете", попалось на глаза Эндрью. Они уже без всякого энтузиазма, так как энтузиазм их давно иссяк, отправились в дом No 9 на Чесборо-террас. Осмотрели дом, высокий, свинцово-серый, похожий на склеп, с пристроенной сбоку амбулаторией и кирпичным гаражом позади. Посмотрели приходные книги, из которых было видно, что доктор Фон зарабатывал фунтов пятьсот в год, главным образом приемом больных (с выдачей лекарств) по таксе три с половиной шиллинга за визит. Они поговорили с вдовой доктора, робко уверявшей их, что у доктора Фоя была верная практика и когда-то даже блестящая, так как "с улицы" приходило много "хороших пациентов". Они поблагодарили ее за сведения и ушли, по-прежнему не ощущая никакого энтузиазма. - Все же я не знаю... - волновался Эндрью. - Отрицательных сторон много. Терпеть не могу готовить лекарства. И место неприятное. Заметила ты все эти убогие, точно изъеденные молью "меблирашки" по соседству? Впрочем, тут же рядом начинается приличный квартал. И дом этот на углу. И улица оживленная. И цена почти для нас приемлемая. И очень благородно с ее стороны, что она обещает оставить мебель в кабинете старика и в амбулатории, так что мы получим все готовое... Вот преимущества покупки дома по случаю смерти. Что ты скажешь, Крис? Теперь или никогда! Рискнем? Кристин смотрела на него нерешительно. Для нее Лондон уже потерял прелесть новизны. Она любила деревенский простор провинции и среди мрачного однообразия окраин Лондона тосковала по ней всей душой. Но Эндрью так упорно хотел работать в Лондоне, что она не решалась отговаривать его. И в ответ на его вопрос она неохотно кивнула головой: - Если тебе этого хочется, Эндрью... На другой день он предложил поверенному миссис Фой шестьсот фунтов вместо семисот пятидесяти, которые она требовала. Предложение было принято, чек выписан. И 10 октября, в субботу, они перевезли из склада свою мебель и вступили во владение новым домом. Только в воскресенье они опомнились от наводнения соломы и рогож и, пьяные от усталости, огляделись в своем новом жилье. Эндрью не преминул воспользоваться случаем и разразился одной из тех проповедей, редких, но ненавистных Кристин, во время которых он походил на какого-нибудь дьякона сектантской церкви. - Мы здорово издержались на этот переезд, Крис. Истратили все, что у нас было, до последнего гроша. Теперь придется жить только на заработок. Один бог знает, что из этого выйдет. Но надо как-нибудь приспособиться. Надо будет нам подтянуться, Крис, экономить и... К его изумлению, Кристин вдруг побледнела и разрыдалась. Стоя в большой, мрачной комнате с грязным потолком и еще ничем не покрытым полом, она всхлипывала: - Господи, чего еще тебе от меня надо? "Экономить"! Как будто я не экономлю постоянно во всем? Разве я тебе что-нибудь стою? - Крис! - воскликнул он в ужасе. Она порывисто бросилась к нему на шею. - Это дом виноват! Я не знала, что он такой ужасный... Этот нижний этаж... и лестница... и грязь... - Но, черт возьми, ведь главное - практика! - Ты мог бы иметь практику где-нибудь в деревне. - Ну, конечно! В коттедже с увитым розами крылечком! Да ну его к черту!.. В конце концов он извинился за свою проповедь. Все еще обнимая Кристин за талию, он отправился с ней вместе жарить яичницу в кухню, находившуюся в "проклятом нижнем этаже". Здесь он старался развеселить ее, дурачась и уверяя, что это вовсе не подвал, а Педдингтонский туннель, через который каждую минуту проходят поезда. Кристин бледно улыбалась его вымученным шуткам, но глядела не на него, а на разбитую раковину. На другое утро, ровно в девять часов, - Эндрью решил не начинать слишком рано, чтобы не подумали, что он гоняется за пациентами, - он открыл прием. Сердце его билось от волнения гораздо сильнее, чем в то, почти забытое, утро, когда он начинал свой первый в жизни амбулаторный прием в Блэнелли. Половина десятого. Он ждал с тревогой. Так как маленькая амбулатория, имевшая отдельный выход на боковую улицу, соединялась коротким коридором с домом, то Эндрью мог одновременно следить и за своим кабинетом - лучшей комнатой нижнего этажа, недурно обставленной письменным столом доктора Фоя, кушеткой и шкафом, - куда впускались с парадного хода "хорошие" пациенты, по терминологии миссис Фой. Таким образом были расставлены двойные сети. И он, насторожившись, как всякий рыболов, выжидал, какой улов принесут ему эти двойные сети. Но они не приносили ничего, ровно ничего! Было уже около одиннадцати часов, а ни один больной не пришел. Шоферы такси по-прежнему стояли, болтая, у своих машин на противоположной стороне улицы. Медная дощечка с фамилией Эндрью сверкала на дверях под старой, выщербленной дощечкой доктора Фоя. Вдруг, когда он уже почти утратил надежду, звонок у двери в амбулаторию резко звякнул, и вошла старуха в шали. "Хронический бронхит" - определил Эндрью сразу, раньше еще чем она заговорила, по ее хриплому и тяжелому дыханию. Он сел и принялся ее выслушивать, бережно-бережно. Эта была давнишняя пациентка доктора Фоя. Он расспросил ее. Потом в крохотной каморке; заменявшей ему аптеку, настоящей норе, помещавшейся в коридоре между амбулаторией и кабинетом, он приготовил ей лекарство и принес его в амбулаторию. Тогда старуха, пока он смущенно готовился спросить у нее плату, вручила ему без разговоров три с половиной шиллинга. Трепетная радость этой минуты, глубокое облегчение, принесенное этими несколькими серебряными монетами, зажатыми в его ладони, были невообразимы. Казалось, что это первые в жизни заработанные деньги. Он запер амбулаторию, побежал к Кристин и высыпал перед ней на стол серебро. - Первый пациент, Крис. В конце концов здесь может оказаться неплохая практика. Во всяком случае на этот гонорар мы с тобой позавтракаем. Ему не нужно было делать визитов, так как прежний доктор умер уже три недели тому назад и его больные за это время успели перейти к другим врачам. Оставалось ждать, пока будут новые вызовы. А пока, заметив, что Кристин предпочитает одна справляться со своими домашними делами, он употребил время до полудня на то, чтобы обойти квартал; все осмотрел, видел дома с облупившейся штукатуркой, длинный ряд мрачных и грязных "частных" пансионов, скверы с унылыми, точно закопченными деревьями, узкие конюшни, превращенные в гаражи, а за неожиданным поворотом Норс-стрит - грязный квартал трущоб, ссудные кассы, тележки мелких торговцев-разносчиков, трактиры, витрины, в которых выставлены патентованные лекарства и изделия из резины ярких цветов. Эндрью подумал, что квартал этот, вероятно, сильно захирел по сравнению с теми годами, когда к желтым портикам подкатывали кареты. Теперь он был убог и грязен, но среди плесени прошлого кое-где уже пробивались ростки новой жизни: строился ряд новых домов, встречались приличные магазины и конторы, а в конце Гладстон-плейс находился знаменитый магазин Лорье. Даже Эндрью Мэнсон, ничего не понимавший в дамских модах, слыхал о Лорье, и если бы перед этим безупречно белым каменным зданием без окон и не стояла длинная вереница щегольских автомобилей, все равно вид его убедил бы Эндрью в правдивости того, что он слышал об этой знаменитой фирме. Ему показалось странным, что магазин Лорье находится в таком неподобающем месте, среди этих обветшавших террас. Но он находился здесь, это было так же несомненно, как полисмен, стоявший на тротуаре против него. Эндрью завершил первый день визитами к врачам, жившим по соседству. Всего он посетил восемь человек. Только трое из них произвели на него более или менее глубокое впечатление: диктор Инси с Гладстон-плейс, человек еще молодой, Ридер, живший в конце Александр-стрит и пожилой шотландец Мак-Лин. Но его немного угнетал тон, которым все они говорили. "О, так это к вам перешла практика бедного старика Фоя!" Он с некоторым раздражением твердил себе, что через полгода они переменят тон. Хотя Эндрью Мэнсону было уже тридцать лет и он научился ценить выдержку, он по-прежнему не терпел снисходительного к себе отношения, как кошка не терпит воды. В этот вечер амбулаторию посетило трое больных, и двое из них уплатили по три с половиной шиллинга. Третий обещал прийти еще раз и расплатиться в субботу. Таким образом, Эндрью в первый день заработал десять с половиной шиллингов. Но на следующий день он не заработал ничего. На третий - только семь шиллингов. Четверг был удачным днем, пятница - почти пустым. В субботу утром не пришел ни один человек, зато вечерний прием принес семнадцать с половиной шиллингов, хотя тот пациент, которого он лечил в долг, не сдержал обещания прийти в субботу и расплатиться. В воскресенье Эндрью тайком от Кристин с мучительной тревогой подвел итоги за неделю. Он спрашивал себя, не было ли с его стороны ужасной ошибкой купить захудалую практику, ухлопать все свои сбережения на этот мрачный, как могила, дом? Отчего ему так не везет? Ему уже за тридцать, у него степень доктора медицины и члена КТО. Он - способный клиницист, и им проделана большая исследовательская работа. А между тем он торчит тут и собирает по три с половиной шиллинга, которых едва хватает на то, чтобы прокормиться. "Во всем виновата наша система! - думал он с яростью. - Она устарела. Нужен другой, более разумный порядок, который дал бы всякому возможность работать. Ну, хотя бы... хотя бы государственный контроль! - Но тут он застонал, вспомнив доктора Бигсби и Комитет труда. - Нет, это безнадежно, бюрократизм душит всякое проявление личности, я бы задохся в такой атмосфере. Нет, я должен один добиться успеха, черт возьми, и добьюсь!" Никогда еще материальная сторона его врачебной деятельности не угнетала его до такой степени. И нельзя было придумать лучшее средство превратить его в материалиста, чем эти "муки аппетита" (так он сам смягченно определял свое состояние), не дававшие ему покоя. Ярдах в ста от их дома по главному автобусному шоссе находилась маленькая закусочная. Хозяйка была натурализованная немка, толстушка, которая называла себя "Смис", но настоящая фамилия которой, несомненно, была Шмидт, судя по се ломаному английскому языку и резкому произношению буквы "с". Маленькое заведение фрау Шмидт совершенно напоминало такие же лавки на континенте: узкий мраморный прилавок был уставлен всякими деликатесами. Были тут маринованная селедка, маслины в банках, квашеная капуста, разные колбасы, печенья, салями и замечательно вкусный сыр под названием "Липтауэр". К тому же здесь все было очень дешево. Так как в доме No 9 на Чесборо-террас денег было в обрез, а кухонная плита представляла собой давно не чищенную и ветхую развалину, то Эндрью и Кристин очень часто прибегали к изделиям фрау Шмидт. В хорошие дни они лакомились горячими франкфуртскими сосисками и яблочным слоеным пирогом, в плохие - завтракали здесь маринованной селедкой и печеным картофелем. Частенько они поздно вечером заходили к фрау Шмидт, предварительно рассмотрев сквозь запотевшее окно всю ее выставку, и, сделав выбор, уходили домой с чем-нибудь вкусным в плетеной сумке. Фрау Шмидт скоро стала относиться к ним как к старым знакомым. Она особенно полюбила Кристин. Ее пухлое, сдобное лицо, увенчанное высоким куполом белокурых волос, собиралось в морщинки, в которых почти прятались глаза, когда она улыбалась и, кивая головой, говорила Эндрью: - У вас все пойдет хорошо. Заживете отлично. У вас хорошая жена. Она маленькая женщина, как и я. Но она молодчина. Потерпите немного - я вам буду посылать пациентов! Почти сразу надвинулась зима, туман повис над улицами и, казались, густел от дыма большой железнодорожной станции, расположенной совсем близко от Чесборо-террас. Эндрью и Кристин старались относиться ко всему легко, делали вид, что их борьба с нуждой - нечто забавное. Но никогда еще за все годы их жизни в Эберло они не знавали таких невзгод. Кристин изо всех сил старалась сделать уютнее их холодные казармы. Она выбелила потолки, сшила новые занавески для приемной. Она оклеила новыми обоями спальню. Выкрасив филенки в черное с золотом, она преобразила старые двери, безобразившие гостиную во втором этаже. В большинстве случаев (как ни редки были эти случаи) Эндрью звали в соседние пансионы. Получать гонорар от этих пациентов оказалось делом нелегким, - многие из них были жалкие, опустившиеся, даже подозрительные люди, умевшие очень ловко увиливать от уплаты. Эндрью старался понравиться изможденным хозяйкам пансионов. Он заводил с ними беседу в мрачных передних. Он говорил: "Я не подозревал, что на улице такой холод! Иначе я бы надел пальто", или: "Очень неудобно ходить повсюду пешком. Но моя машина сейчас в ремонте". Он свел знакомство с полисменом, который обычно стоял на посту в центре движения, на перекрестке, перед лавкой фрау Шмидт. Полисмена звали Дональд Струзерс, и они с Эндрью очень скоро сочлись родством, так как Струзерсы, как и Мэнсоны, были родом из Файфа. Полисмен обещал сделать все возможное, чтобы помочь земляку, сказав с мрачной шутливостью: - Если кого-нибудь переедут насмерть, доктор, я обязательно пошлю за вами. Как-то днем, через месяц после их приезда, Эндрью, придя домой (он обходил всех аптекарей квартала, с беспечной веселостью осведомляясь, нет ли у них специального фоссовского шприца в 10 куб. см., которого, как он был заранее уверен, ни в одной аптеке не имелось, да кстати представляясь всем как новый вольнопрактикующий врач на Чесборо-террас), застал Кристин в некотором возбуждении. - В приемной сидит пациентка, - сказала она чуть слышно. - Пришла с парадного хода. Лицо Эндрью просветлело. Первый "хороший" пациент! Может быть, это начало успеха! Переодевшись, он торопливо прошел в приемную. - Здравствуйте, чем могу служить? - Здравствуйте, доктор. Мне вас рекомендовала миссис Смис. Она поднялась с места, чтобы пожать ему руку. Это была добродушная, густо накрашенная толстуха в короткой меховой жакетке и с большой сумкой в руке. Эндрью сразу увидел, что это одна из проституток, промышлявших в их квартале. - Да? - спросил он, и радость ожидания несколько померкла. - Видите ли, доктор, - начала она, неуверенно улыбаясь, - мой друг только что подарил мне пару красивых золотых сережек, и миссис Смис - я ее постоянная покупательница - сказала, что вы можете проколоть мне уши. Мой друг очень боится, чтобы я не пострадала от грязной иголки или чего-нибудь в этом роде, доктор. Он глубоко перевел дух, стараясь сохранить спокойствие. Вот до чего, значит, дошло! Он сказал: - Хорошо, я вам проколю уши. Сделал это тщательно, стерилизовав иглу, обмыл мочки хлористым этилом и даже собственноручно вдел ей сережки. - О доктор, как хорошо! - Она посмотрелась в зеркало своей сумочки. - И ничуть не было больно. Мой друг будет доволен. Сколько, доктор?.. Для "хороших" пациентов доктора Фоя (хотя они пока были только в проекте) плата составляла семь с половиной шиллингов. Эндрью назвал эту сумму. Женщина достала из сумочки десятишиллинговую бумажку. Новый доктор ей понравился, она нашла, что он любезный, благовоспитанный и очень красивый мужчина. Принимая от него сдачу, она подумала еще, что у него голодный вид. Когда она ушла, Эндрью не стал бесноваться, как бесновался бы раньше, негодовать на то, что ему приходится проституировать свою профессию, унизившись до такого мелочного, ничтожного дела. Теперь он испытывал лишь какое-то новое для него смирение. Сжимая в руке смятую кредитку, он подошел к окну и следил, как посетительница уходила, покачивая бедрами, размахивая сумочкой и гордо выставляя напоказ новые серьги. II В этой суровой борьбе за существование Эндрью изголодался по общению с людьми своей профессии. Он был на собрании местного медицинского общества, но большого удовольствия это ему не доставило. Денни все еще был за границей, Тампико пришлось ему по вкусу, и он остался там, взяв место врача нефтепромышленной фирмы "Новый век". Так что пока он для Эндрью был потерян. Гоуп же находился в командировке в Кемберленде, где (как он выразился в присланной им грубо раскрашенной открытке) считал кровяные шарики по поручению "Утехи маньяков". Много раз Эндрью испытывал желание встретиться с Фредди Хемсоном, и часто доходило уже до того, что он брался за телефонную книжку, но всякий раз его удерживало сознание, что он по-прежнему неудачник (или, как он выражался про себя, "не устроен как следует"). Фредди жил все там же, на улице Королевы Анны, но уже в другом доме. Эндрью чаще и чаще ловил себя на мыслях о том, как живет Фредди, вспоминал старые приключения студенческих лет и, наконец, вдруг почувствовал, что искушение слишком сильно. Он позвонил Хемсону. - Ты, верно, совсем обо мне забыл, - ворчливо сказал он в телефонную трубку, наполовину готовый к тому, что его сейчас отчитают. - Это говорит Мэнсон, Эндрью Мэнсон. Я практикую в Педдингтоне. - Мэнсон! Забыть о тебе! Ах ты, старая лошадь! - Фредди у другого конца провода был в явно лирическом настроении. - Боже мой, дружище, почему ты мне все время не звонил? - Видишь ли... просто мы все устраивались. - Эндрью улыбнулся в трубку, согретый дружескими излияниями Фредди. - А до того, когда я служил в комитете, мы носились по всей Англии. Я ведь женат, ты знаешь? - И я тоже. Послушай, старина, нам нужно с тобой опять встретиться! И поскорее! Нет, просто не верится... ты здесь, в Лондоне! Чудесно! Где моя записная книжка?.. Послушай, ну вот, хотя бы в следующий четверг вы можете прийти к нам обедать? Да? Ну, великолепно! Значит, пока до свиданья, я скажу жене, чтобы она написала твоей пару строк. Кристин не выразила никакого энтузиазма, когда он сообщил ей о приглашении. - Иди ты один, Эндрью, - предложила она, помолчав. - Глупости! Фредди хочет, чтобы ты познакомилась с его женой. Я знаю, он тебе не очень нравится, но там будут и другие - наверное, врачи. Наши дела могут принять новый оборот, дорогая. Потом мы давно не развлекались... Он сказал "в черном галстуке"... Вот хорошо, что я купил тогда смокинг для обеда на Ньюкаслском руднике! Но как же ты, Крис? Тебе бы нужно какое-нибудь выходное платье. - Мне бы нужно новую газовую плиту, - ответила Кристин немного сердито. Последние недели сильно сказались на ней. Она утратила часть той свежести, которая всегда составляла ее главное очарование. И порой, как, например, в эту минуту, в ее отрывистых репликах звучало изнеможение. Но в четверг вечером, когда они отправились на улицу Королевы Анны, Эндрью не мог не признать, что она была удивительно мила в белом платье, купленном когда-то по случаю того же званого обеда в Ньюкасле, но слегка переделанном, так что оно выглядело новее и наряднее. Причесана она была тоже по-новому: черные волосы гладко обрамляли бледный лоб. Эндрью заметил все это, пока она завязывала ему галстук, хотел ей сказать, как она мила сегодня, но забыл, испугавшись вдруг, что они опоздают. Они не только не опоздали, но пришли рано, так рано, что прошло три неловких минуты, раньше чем Фредди весело вышел к ним, протягивая обе руки, извиняясь и здороваясь - все сразу, объясняя, что он только что вернулся из больницы, что жена через секунду сойдет вниз, предлагая выпить чего-нибудь, хлопая Эндрью по спине, прося их садиться. Фредди растолстел. Розовый валик жира на затылке говорил о полнейшем благополучии, но его маленькие глазки все так же блестели, и ни один желтый напомаженный волосок не сдвинулся с места. Он был так вылощен, что, казалось, излучал блеск. - Честное слово! - Он поднял свой стакан. - Удивительно приятно видеть вас снова. Теперь мы должны встречаться постоянно. Как тебе нравится моя квартира, Эндрью? Ведь я же тебе говорил на обеде в Кардиффе (ну, и обед был! Ручаюсь, что сегодня меню будет удачнее!), говорил, что добьюсь того, чего хочу. Весь дом - мой, куплен вместе с землей в прошлом году. Не спрашивай, во сколько это мне обошлось! - Он самодовольно поправил галстук. - Не стоит, конечно, об этом кричать, хотя бы у меня дела и шли хорошо. Но тебе-то можно это знать, старик. Обстановка была бесспорно богатая: модная и нарядная мебель, глубокий камин, маленький концертный рояль, на котором в большой белой вазе стояли сделанные из перламутра цветы магнолии. Эндрью только что собирался выразить свое восхищение, когда вошла миссис Хемсон, высокая, холодно-сдержанная, с темными волосами, разделенными прямым пробором, в туалете совершенно иного стиля, чем платье Кристин. - А вот и ты, дорогая, - нежно, даже почтительно приветствовал ее Фредди и стремглав бросился к столу, чтобы налить и подать ей стакан хереса. Она не успела небрежно отстранить стакан, как доложили о приходе новых гостей - мистера и миссис Айвори и доктора Поля Дидмена с женой. Последовало представление гостей друг другу, шумный разговор со смехом между четой Айвори, Дидменами и Хемсонами. Затем - весьма во-время - гостей пригласили в столовую. Стол был убран богато и с большим вкусом. Столовый сервиз и канделябры представляли собой точную копию тех, которые Эндрью видел в витрине Лэбина и Бенна, знаменитых ювелиров на Риджент-стрит. Блюда были приготовлены так, что нельзя было понять, мясо это или рыба, но все замечательно вкусно. Пили шампанское. После двух бокалов Эндрью ободрился. Он заговорил с миссис Айвори, сидевшей по левую руку от него, стройной дамой в черном, с невероятным количеством украшений и большими выпуклыми голубыми глазами, которые она время от времени поднимала на Эндрью с почти младенческим выражением. Она была женой хирурга Чарльза Айвори. На вопрос Эндрью об ее муже она засмеялась, так как считала, что Чарльза знают все. Рассказала, что они живут на Нью-Кэвендиш-стрит, за углом, в собственном доме, что она очень любит бывать у Фредди и его жены. Чарльз, Фредди и Поль Дидмен так дружны, и все они - члены Сэквильского клуба. Она удивилась, когда Эндрью признался, что он не член этого клуба. Она полагала, что все непременно должны быть членами Сэквильского клуба. Обескураженный Эндрью занялся миссис Дидмен, его соседкой справа, и нашел, что она приветливее, мягче и у нее красивый, почти восточный тон кожи. Он и ее навел на разговор о муже. Он думал: "Мне надо побольше узнать об этих людях, они так дьявольски богаты и так шикарны". Миссис Дидмен рассказала, что Поль - врач по внутренним болезням и что, хотя у них квартира на Портленд-плейс, Поль снимает еще комнаты на Харлей-стрит. У него прекрасная практика (миссис Дидмен говорила о муже с любовью, исключавшей всякое хвастовство), главным образом в "Плаза-отеле", - он, конечно, знает этот большой новый отель, окна которого выходят в парк. В час ленча ресторан там битком набит знаменитостями. Поль официально считается врачом отеля. Там останавливается такое множество богатых американцев и звезд экрана и... - миссис Дидмен вдруг замолчала, улыбаясь - ... да, все туда приезжают, и для Поля это очень выгодно. Эндрью понравилась миссис Дидмен. Он слушал ее, пока миссис Хемсон не поднялась, а тогда галантно вскочил, чтобы отодвинуть ее стул. - Сигару, Мэнсон? - предложил Фредди с миной знатока, когда дамы ушли. - Вот эти тебе понравятся. И советую тебе обратить внимание на брэнди. Тысяча восемьсот девяносто четвертого года! Тут уж никаких примесей! С сигарой в зубах и пузатым стаканом брэнди в руках, Эндрью придвинул свой стул поближе к остальным. Этого ему только и хотелось все время - живого и тесного общения с врачами, перехода к чисто профессиональным темам, и больше ничего. Он надеялся, что Хемсон и его приятели заведут такой разговор. И надежда его оправдалась. - Кстати, - начал Фредди, - я сегодня заказал себе у Гликкарта одну из этих новых ламп "Ирадиум". Они порядком дороги: что-то около восьмидесяти гиней. Но такая лампа стоит этих денег. - Гм... - глубокомысленно протянул Дидмен, худощавый, темноглазый, с умным еврейским лицом. - Она должна еще окупить уход и ремонт. Эндрью, готовясь вступит