и заброшенной. - Тебя ни за что не отпустят. Чем скорее ты выкинешь это из головы, тем лучше. Тебе бы следовало радоваться тому, что твой брат получил хорошее место, а ты ревешь и причитаешь. - Я рада за тебя, Мэт, - всхлипнула Несси, вытирая глаза мокрым платком. - Я... я плачу оттого, что подумала о себе. - Вот то-то оно и есть, - рассердился Мэт. - Ты ни о ком, кроме себя, не думаешь. Научись думать и о других. Не будь такой эгоисткой! - Хорошо, Мэт, - сказала Несси с последним судорожным вздохом. - Я постараюсь. Ты меня извини. - Вот теперь ты мне больше нравишься, - сказал он важно, несколько смягчившись. Все время, пока шел этот разговор, он дрожал от холода и теперь воскликнул уже другим тоном: - Ух, как тут холодно! Как ты можешь ожидать от человека, что он будет стоять и разговаривать с тобой, когда здесь не топлено? Если твое кровообращение от этого не страдает, так мое страдает. Придется надеть пальто и пройтись, чтобы согреться. - Он потопал ногами; потом круто отвернулся со словами: - Ну, я ухожу, Несси. После его ухода Несси продолжала сидеть неподвижно, крепко сжимая в руке смятый в комочек мокрый носовой платок. Ее покрасневшие глаза были устремлены на дверь, закрывшуюся перед нею, как двери тюрьмы. Будущее представлялось ей мрачной дорогой, по которой среди темных зловещих теней брела одинокая, полная страха Несси Броуди. Некому было стать между нею и отцом, между ее хрупкостью и настойчивостью его неведомых замыслов. Мэтью уйдет, как ушла Мэри! Мэри! Она так часто думала о ней в последнее время, так жаждала нежных объятий сестры, отрады ее тихой улыбки, ободряющего мужества, светившегося в ее верных глазах. Ей нужен был человек, перед которым она могла бы облегчить усталую душу, которому могла бы поверять свои горести. И она затосковала по спокойной и мужественной Мэри. "Мэри! - шептала она, как молитву, - Мэри, дорогая, когда ты была здесь, я любила тебя не так сильно, как ты заслуживала, но как бы я хотела, чтобы ты теперь была подле меня!" Когда с губ ее слетели эти безнадежные слова, ее похудевшее, заплаканное лицо вдруг преобразилось, словно освещенное изнутри внезапно вспыхнувшим светом. В скорбных глазах снова засияла надежда и неожиданная мысль, такая дерзкая, что только глубокое отчаяние могло родить ее. Она подумала: почему не написать сестре? Это страшная неосторожность, но в ней ее единственная надежда на помощь! Наверху, в укромном уголке ее комнаты, она хранила письмо, которое мать отдала ей за несколько дней до смерти и в котором Мэри сообщала свой адрес в Лондоне. Если действовать осторожно, отец ничего не узнает. Несси была уверена, что Мэри никогда ее не выдаст, и новое воспоминание о любви сестры придало ей силы. Она встала, словно во сне, вышла из гостиной и на цыпочках поднялась наверх. Через минуту она возвратилась и, закрыв дверь, настороженно прислушалась, дрожа всем телом. Она достала письмо, но была испугана тем, что сделала, тем, что намеревалась сделать. Однако решимость ее не ослабела. Сев к столу, она вырвала листок из тетради и торопливо набросала короткую записку, полную трогательной мольбы. Она в нескольких словах сообщала Мэри о своем положении и умоляла ее помочь, вернуться к ней, если это возможно. Она писала и все время в волнении поглядывала на дверь, боясь, что войдет отец. Но вот письмо было окончено - несколько кое-как нацарапанных строк, расплывшихся от упавшей на них невольной слезы. Она сложила неровно оторванный листок, вложила его в конверт, принесенный сверху. Потом написала адрес, старательно списывая каждое слово, и спрятала конверт на груди под платье. Бледная, с сильно бьющимся сердцем, она опять склонилась над книгами и сделала вид, что занимается. Но эта предосторожность была излишней. Весь вечер никто не заглянул в гостиную. Тайна была сохранена, и на другое утро по дороге в школу Несси отослала письмо. 4 Джемс Броуди просыпался. В окно не лились солнечные лучи, ласково бодря отдохнувшее тело, не плясали золотые пылинки в потоках света перед его сонными глазами. Холодный мелкий дождик стекал по стеклам, туманя их, делая комнату темной и скучной, встречая полуоткрытые, слипшиеся от сна глаза Броуди меланхолическим напоминанием о перемене в его жизни. Он хмуро посмотрел в окно, потом, уже совсем открыв глаза, повернулся к часам и, увидев, что смутно темневшие на циферблате стрелки показывают десять минут девятого - на десять минут позже назначенного, но не соблюдаемого часа вставания, - насупился еще больше. Сегодня он опять опоздает на службу, получит опять резкий выговор от этого наглого выскочки, старшего секретаря, который пытался проверять его и даже грозил доложить помощнику директора, если он, Броуди, не будет аккуратнее приходить на работу. От этой мысли лицо его как будто еще больше потемнело, выделяясь на белом фоне подушки, морщины углубились и казались высеченными каким-то острым орудием, в глазах, утративших обычное выражение уныния, засветилось тупое мрачное упрямство. "Будь они все прокляты! - подумал он. - Не дам я им командовать мной! Полежу еще пять минут, наплевать га весь штат директоров верфи!" Он решил, однако, наверстать время, отменив на сегодня бритье; он теперь часто поступал так, назло тем, кто желал заставить его жить по их правилам, следовать их примеру. Эта хитрая уловка пришлась ему по душе еще и оттого, что он теперь неохотно брился по утрам: нетвердая рука часто действовала не так, как нужно, он выходил из себя, пытаясь управлять ею, и дело иногда кончалось порезами. По утрам он теперь вообще бывал не в своей тарелке: не только рука отказывалась повиноваться, но болела голова, язык лежал во рту, как кусок сухого дерева; иногда его мутило при одной мысли о завтраке. Он понимал, что во всех таких неприятных ощущениях виновато виски, и в это серенькое утро с угрюмой трезвостью говорил себе, что должен сократить обычную порцию. Он уже и раньше несколько раз принимал такое решение, но теперь ему казалось, что то было не всерьез. А вот на этот раз надо крепко взять себя в руки, не пить ничего до обеда, да и потом, пожалуй, воздерживаться до вечера, а вечером пить умеренно. Вечером он уж, конечно, будет пить поменьше, чтобы угодить Нэнси, чья благосклонность была для него теперь жизненной необходимостью. Последние два дня Нэнси была с ним несколько любезнее, и он, успокоившись, решил, что она не возвращалась в его спальню с той ночи, когда рассердилась на него после визита к тетке в Овертон, именно по причине, которую приводила в свое оправдание. Убеждали его в этом ее нынешняя приветливость и терпимое отношение к нему. Нет, не может он жить без Нэнси! Она стала ему необходима, как воздух, и уже хотя бы только потому он должен впредь осторожнее прикладываться к бутылке. Он и представить себе не мог больше жизни без этой женщины. Он уверял себя, что сегодня ночью она придет к нему снова, будет еще свежее, еще заманчивее после его вынужденного воздержания. Последняя мысль вернула ему некоторое подобие былого внутреннего довольства, и, отбросив одеяло, он встал с постели. Но когда холодный воздух комнаты коснулся его тела, он задрожал, нахмурился и, утратив свой довольный вид, торопливо потянулся за одеждой, которая беспорядочной кучей лежала на ближайшем стуле. С величайшей поспешностью кое-как напялил он на себя белье, удостоил беглого внимания только лицо, умыв его перед тем, как надеть засаленный мягкий воротничок, затем завязал галстук, скрученный в веревочку, надел жилет и висевший мешком пиджак. Экономия времени получилась значительная, так как вся процедура одевания отняла у него не более пяти минут, - вот он был готов, оставалось только спуститься вниз и приступить к утреннему завтраку. - Доброе утро, Броуди! - приветливо воскликнула Нэнси, когда он вошел в кухню. - Сегодня вы молодцом, вовремя! Как спали? - Не так хорошо, как хотелось бы, - ответил он с ударением. - Мне было холодно. Но я предчувствую, что сегодня ночью мне спать будет уютнее. - Постыдились бы с раннего утра говорить о таких вещах! - тряхнула головой Нэнси. - Ешьте свою кашу и помалкивайте! Он посмотрел на кашу, сжав губы, с видимым отвращением и сказал: - Что-то не хочется, Нэнси. Это тяжело для желудка утром. Она хороша на ужин, а сейчас мне и глядеть на нее не хочется. Нет ли у тебя чего-нибудь другого? - Есть, есть! Я только что поджарила на сковороде отличную жирную сельдь, - сказала она предупредительно. - Не ешьте каши, если не хочется. Сию минуту принесу рыбу. Он следил за ее энергичной походкой, видел, как метнулась юбка, как легко и быстро двигались красивые ноги, когда она побежала выполнять свое обещание, и радовался про себя заметному улучшению в ее обращении с ним. Нэнси больше не чуждалась его, не смотрела на него с враждебными искорками в глазах, даже ухаживала теперь за ним, своей услужливостью до странности напоминая ему покойную жену. Он наслаждался этой заботой о нем, этой преданностью в особенности потому, что она исходила от его обожаемой и столь независимой Нэнси. И когда она воротилась с тарелкой, он посмотрел на нее украдкой и сказал: - Я вижу, ты опять стала ласкова ко мне, Нэнси. Я помню утра, когда ты швыряла на стол подгорелую кашу, считая, что и этого за глаза довольно бедному человеку. А жирная жареная сельдь мне больше по вкусу, да я твое обращение со мной тоже. Ты ведь меня любишь, Нэнси, не правда ли? Она посмотрела сперва на его усталое лицо, все в морщинах, с втянутыми щеками, обезображенное двухдневной щетиной, перерезанное натянутой, не идущей к нему улыбкой, потом - на его неряшливую, сгорбленную фигуру, трясущиеся руки, запущенные ногти, и воскликнула с резким смешком: - Ну, конечно! У меня к вам теперь такое сильное чувство, что меня это даже беспокоит. Иной раз погляжу на вас - сердце так и встрепенется в груди. Улыбка потухла на лице Броуди, глаза его сузились, и он ответил: - Как я рад это слышать от тебя, Нэнси! Знаю, не следовало бы этого говорить тебе, но не могу не сказать: просто удивительно, до чего ты мне нужна стала. И, забыв о завтраке, он продолжал почти виновато, словно оправдываясь: - Никогда бы не поверил, что я способен так привязаться к кому-нибудь. Я думал, что не такой я человек, но, видишь ли, у меня так долго никого не было, что когда мы с тобой сошлись, ты... да, ты крепко забрала меня в руки. Это чистая правда. Ты ведь не сердишься на меня, что я это говорю, а? - Нет, нет! - поспешно воскликнула Нэнси. - Ни чуточки не сержусь, Броуди. Я научилась вас понимать. Но будет толковать, ведь стынет отличная рыба, которую я изжарила для вас. Я хочу знать, понравится ли она вам. Надо, чтобы вы хорошо позавтракали, потому что обедать вам придется не дома. - Обедать не дома! Почему? - удивился Броуди. - Ты только на прошлой неделе была в Овертоне, так неужели сегодня опять пойдешь к тетке? - Нет, не пойду, - вызывающе тряхнула головой Нэнси. - Но она придет ко мне. И я не желаю, чтобы при ней вы тут вертелись подле меня, - она приличная женщина и ничего не подозревает... Да, и любит меня. У нее от ваших разговоров глаза на лоб полезут. Вы можете вернуться домой к вечеру, когда она уйдет. Тогда я буду вас ждать в спальне. Он сперва посмотрел на нее, весь потемнев от гнева, но быстро овладел собой и покачал головой: - Черт возьми, и обнаглела же ты, девушка! Подумать только - дошла до такой дерзости, что приглашает своих гостей ко мне в дом! Боже, теперь только я вижу, что ты сумела сделать со мной! За то, что ты выкинула такую штуку, не спросив моего позволения, следовало бы хорошенько разогреть тебе задницу ремнем. Но ты знаешь, что я не могу на тебя сердиться. Видно, конца не будет вольностям, которые ты себе позволяешь. - Да что тут худого? - спросила она сухо. - Неужели честная экономка не имеет права повидаться с родственниками, когда ей этого хочется? Вы прекрасно можете закусить где-нибудь в трактире, а зато я приготовлю к вашему приходу сюрприз! Он недоверчиво посмотрел на нее. - Да, сюрприз - подходящее слово после твоего обращения со мной в последнее время. - Он сделал паузу и докончил мрачно: - Будь я проклят, если знаю, почему я так легко уступаю тебе во всем. - Не говорите так, Броуди, - мягко пожурила его Нэнси. - Иногда вы говорите такие вещи, словно вы какой-нибудь язычник-китаец. - Что ты знаешь о китайцах! - буркнул он сердито, занявшись, наконец, рыбой, и начал есть ее медленно, отправляя в рот большие куски. Через минуту он заметил уже другим тоном: - А это вкусно, Нэнси, - такие вещи я бы с удовольствием ел каждое утро. Она продолжала с какой-то непонятной сдержанностью наблюдать, как он ест, затем, внезапно вспомнив что-то, воскликнула: - Господи, и о чем я только думаю! Ведь вам сегодня утром пришло письмо, а я совсем забыла о нем! - Что? - Он перестал есть и удивленно посмотрел на нее из-под густых седеющих бровей. - Письмо? Мне? - Ну да! Я совершенно забыла о нем из-за этой спешки с завтраком. Вот оно! - И Нэнси, взяв письмо, лежавшее на буфете, подала его Броуди. Он подержал его минуту в вытянутой руке, потом с недоумевающим видом поднес ближе к глазам, увидел на марке штемпель "Лондон" и, небрежно подсунув под край конверта свой толстый палец, разорвал конверт и вынул из него письмо. С некоторым интересом наблюдая за ним в то время, как он читал, Нэнси видела, как на лице его так же быстро, как пробегают по темному небу тучи, гонимые ветром, промелькнули сначала сильное замешательство, потом изумление, удовольствие и торжество. С непонятным ей удовлетворением он перевернул листок, потом не спеша перечел его снова и, подняв глаза, загляделся куда-то в пространство. - Ну кто бы подумал?.. - пробормотал он. - После всего!.. - Что такое? - крикнула Нэнси. - От кого письмо? - Она смирилась и хочет приползти обратно на коленях! - Он замолчал, поглощенный своими мыслями, как будто его слова уже все объясняли. - Не понимаю! - сказала Нэнси резко. - О ком вы говорите? - О моей дочери... О Мэри, - ответил он медленно. - О той, которую я выгнал из дому. Я поклялся, что приму ее обратно только в том случае, если она будет в ногах у меня валяться, а она сказала, что не вернется никогда. А теперь она, вот в этом самом письме, клянчит, чтобы я позволил ей вернуться домой и вести мое хозяйство. Хорошее утешение для меня после всех этих лет. Он поднял письмо, крепко зажав его в пальцах, и, казалось, не мог досыта на него наглядеться. Потом прочел, глумливо подчеркивая слова: "Забудем прошлое. Я хочу, чтобы ты меня простил. Так как мама умерла, я хотела бы заменить ее дома. Здесь мне живется неплохо, но иногда я чувствую себя одинокой". - Он фыркнул: - Одинокой! И поделом ей, клянусь богом! Пускай так будет и дальше. Она сильно ошибается, воображая, что я приму ее обратно. Не желаю я видеть ее. Нет! Никогда! - Он поднял глаза на Нэнси, как бы ожидая ее одобрения, и продолжал, кривя губы: - Неужели ты не понимаешь, девочка? Ведь это доказывает мою правоту. Она была горда, очень горда, а теперь я вижу, что гордость ее сломлена. Если бы не это, чего ради ей захотелось домой? Боже, какое это для нее унижение - быть вынужденной скулить и клянчить, чтобы ее приняли обратно! И какое торжество для меня - отказать ей! Она хочет быть у меня экономкой! - Он грубо расхохотался. - Недурно, а, Нэнси? Она не знает, что у меня уже есть ты, и хочет занять твое место! Нэнси взяла у него из рук письмо и принялась читать его. - Не вижу тут, чтобы она скулила, - возразила она спокойно. - Письмо написано вполне прилично. - Ба! Меня интересует не как оно написано, а суть его. Другого объяснения не придумаешь, и это веселит меня, как стаканчик лучшего виски! - Так вы не позволите ей вернуться? - спросила Нэнси с испытующим взглядом. - Нет! - крикнул Броуди. - Не позволю! Теперь у меня есть хозяйка, которая будет заботиться обо мне. Пусть не думает, что мне нужны такие, как она. Она может оставаться в Лондоне и сгнить там, мне до нее нет решительно никакого дела. - Не следует решать так сразу, - уговаривала его Нэнси. - Все же она вам родная дочь. Подумайте хорошенько и не поступайте опрометчиво. Он сердито посмотрел на нее. - Тут и думать не о чем. Никогда я ее не прощу, вот и все. В глазах его внезапно засверкал огонек, и он воскликнул: - А знаешь, Нэнси, я придумал, чем ее можно задеть за живое: напиши-ка ты ей, что, мол, место, которое она просит, уже занято. Это ее здорово унизит, а? Напишешь, девочка? - Нет, не напишу, - отрезала Нэнси. - Выдумает же! Можете сами это сделать, если хотите. - Ну, во всяком случае, ты мне поможешь сочинить ответ, - возразил он. - Что, если нам с тобой заняться этим сегодня вечером, когда я вернусь домой? Голова у тебя сметливая, и ты, наверное, придумаешь что-нибудь подходящее. - Ладно, подождите до вечера, - отвечала Нэнси после некоторого размышления. - А я пока подумаю над этим. - Вот и великолепно! - воскликнул Броуди, уже заранее радуясь мысли, что они вдвоем будут вечером заниматься этим увлекательным делом - сочинять резкий ответ его дочери. - Мы посоветуемся с тобой. Я знаю, что ты все сумеешь, когда захочешь. В это время издалека донесся гудок. То усиливаясь, то слабея, но все время отчетливо слышный, он ворвался в комнату с неумолимой настойчивостью. - Боже милосердный, - вскрикнула Нэнси, - вот уже девятичасовой гудок, а вы еще дома! Вы ужасно опоздаете, если не поторопитесь. Живее уходите! - Наплевать мне на их проклятые гудки, - бросил он угрюмо. - Захочу - так и опоздаю! Можно подумать, что я раб этого проклятого свистка, так ты меня гонишь вон как раз тогда, когда мне не хочется от тебя уходить! - Я не хочу, чтобы вас уволили, Броуди! Что будет с вами, если вы потеряете службу? - Найду другую, получше. Я уже и то об этом подумываю. Эта для меня недостаточно хороша. - Да не выдумывайте, Броуди! Начнете менять - и может оказаться хуже! Идите, идите, я вас провожу до дверей. Выражение его лица смягчилось, он поглядел на нее и послушно встал, говоря: - Не беспокойся, Нэнси. Я всегда заработаю достаточно, чтобы содержать тебя. У двери на улицу он повернулся к Нэнси и воскликнул чуть не трагически: - Целый день я не увижу тебя! Она немного отодвинулась и, полуприкрыв дверь, сказала из-за нее: - Какая погода! Вы бы лучше взяли зонтик вместо этой старой палки. Вы не забыли, что вам надо сегодня пообедать где-нибудь? - Помню, - отвечал он покорно. - Ты знаешь, я всегда помню то, что ты мне наказываешь. Ну, поцелуй меня разок на прощанье! Нэнси хотела уже было захлопнуть дверь перед его носом, но что-то в его тоне и лице растрогало ее, и, поднявшись на цыпочки, вытянув вперед голову, она коснулась губами глубокой морщины, пересекавшей его лоб посредине. - Ну вот, - шепнула она чуть слышно, про себя, - это поцелуй тому, кем ты был! Он, не понимая, смотрел на нее вопросительно и вместе любовно, глазами верного пса. - Что ты сказала? - переспросил он с недоумением. - Ничего, - беспечно воскликнула Нэнси, снова отступая за дверь. - Просто сказала "до свиданья". Он все медлил, неловко бормоча: - Если ты это... если ты насчет виски, так знай, что я решил быть благоразумным. Я знаю, ты не любишь, когда я много пью, а я хочу тебе угождать во всем, девочка. Нэнси тихонько покачала головой, глядя на него пытливо, с каким-то странным выражением: - Я вовсе не о том. Если вы чувствуете, что вам надо иной раз выпить, так пейте. Ведь это единственное... ведь это вас утешает. Ну, уходите же наконец! - Нэнси, дорогая, ты хорошо понимаешь человека, - пробормотал он растроганно. - Когда ты такая, как сейчас, я для тебя на все готов! Он неуклюже переступил с ноги на ногу, несколько сконфуженный своим порывом, затем голосом, охрипшим от подавленного волнения, сказал: - Я... ну, я ухожу, девочка. До свиданья! - До свиданья, - откликнулась она спокойно. Заглянув ей последний раз в глаза, он повернулся и, оказавшись теперь лицом к лицу с серым, печальным утром, двинулся вперед под дождем. Странная фигура, без пальто, увенчанная широкой четырехугольной шляпой, из-под которой в живописном беспорядке выбивались густые космы давно не стриженных волос, с руками, заложенными за спину, и смешно волочившейся за ним по грязи тяжелой ясеневой тростью. Он шел по дороге, погруженный в путаницу противоречивых мыслей, к которым примешивался и стыд за столь неожиданный взрыв чувств. Но постепенно все вытеснила одна-единственная мысль о том, как дорога ему Нэнси. Она, как и он, человек из плоти и крови. Она его понимает, знает, что нужно мужчине, и даже, как видно из ее последнего замечания, понимает, что иногда бывает необходимо выпить стаканчик. Он был так поглощен мыслями о ней, что не чувствовал, как его поливает дождь. Его неподвижно сосредоточенное лицо словно освещалось порой вспышками света. Но когда он стал приближаться к верфи, размышления его стали менее отрадны, о чем свидетельствовал его ожесточенно-мрачный вид. Он вспомнил, что опаздывает, что его, может быть, ждет нагоняй. Его до сих пор еще угнетало сознание унизительности этой службы для него, Броуди. Уже и письмо, полученное сегодня, представилось ему в новом свете - как недопустимая самонадеянность со стороны той, которая когда-то была его дочерью и теперь разбудила в нем горечь воспоминаний о прошлом. Казалось, эти воспоминания вызывали терпкий вкус во рту, а от жареной селедки, которую он ел за завтраком, он сгорал от жажды. Перед "Баром механика" он невольно остановился и, ободренный прощальными словами Нэнси, пробурчал: - У меня все внутри пересохло, и я все равно опоздал на полчаса. Раз я уже тут, надо зайти. Бросив полувызывающий взгляд через плечо на здание на противоположной стороне улицы, в котором помещалась контора верфи, он вошел в трактир. Когда же четверть часа спустя вышел оттуда, в его манерах появилось нечто от прежней заносчивой самоуверенности. В таком настроении он вошел через вертящуюся дверь главного входа, прошел по коридорам, теперь уже по привычке легко ориентируясь, и, высоко подняв голову, вошел в комнату, где работал, посмотрев по очереди на обоих молодых клерков, которые подняли головы от работы и поздоровались с ним. - А что, эта старая носатая свинья уже приходила сюда? - осведомился он. - Впрочем, если и приходил, мне на это решительно наплевать. - Мистер Блэр? - спросил один из молодых людей. - Нет, он еще не являлся. - Гм! - воскликнул Броуди, жестоко рассердившись на себя за то неожиданное чувство облегчения, которое он невольно испытал при этом ответе. - Вы, должно быть, думаете, что мне сегодня повезло? Так имейте в виду - мне все равно, узнает он, что я опоздал, или не узнает. Можете ему доложить, если хотите. Мне безразлично. И, швырнув шляпу на вешалку, поставив палку в угол, он тяжело опустился на свое место. Клерки переглянулись, и после некоторого молчания один из них робко ответил за себя и за товарища: - Мы ему и словом никогда не заикаемся об этом, мистер Броуди, вы же знаете. Однако с вас так и течет. Вы бы сняли пиджак и высушили его. - И не подумаю, - грубо отрезал Броуди, раскрыл книгу, которую он вел, взял перо и принялся за работу. Но через минуту поднял голову и сказал уже другим тоном: - Все-таки спасибо вам. Оба вы славные ребята и не раз меня выручали. Дело в том, что я сегодня получил известие, которое меня расстроило, потому я немного не в своей тарелке. Клерки были до некоторой степени в курсе его дел благодаря отрывочным разговорам, которыми он их удостаивал в последние месяцы. И тот из них, кто до сих пор молчал, спросил: - Надеюсь, не из-за Несси, мистер Броуди? - Нет, - возразил Броуди, - не из-за моей Несси! Она, слава богу, молодцом, занимается вовсю и держит курс прямо на стипендию Лэтта! Она никогда ни на минуту меня не огорчала. Это не из-за Несси, а из-за кое-чего другого. Но я знаю, что сделать. Я и тут своего добьюсь, как всегда и во всем. Его собеседники воздержались от дальнейших расспросов, и все трое принялись за работу. Молчание нарушал лишь скрип перьев по бумаге, шуршание перевертываемой страницы, непрерывное кряхтение табурета да бормотание Броуди, который пытался заставить работать отуманенный вином мозг и справиться с цифрами, мелькавшими перед ним. Время шло. И вот в коридоре снаружи послышались четкие шаги, дверь отворилась, чтобы пропустить корректную фигуру мистера Блэра. Держа в руках пачку бумаг, он постоял минуту, поправляя на своем горбатом носу пенсне в золотой оправе и пристально наблюдая за тремя подчиненными, которые продолжали работать под его строгим взглядом. Взгляд этот в конце концов неодобрительно остановился на фигуре развалившегося на стуле Броуди, от мокрого платья которого шел пар. Мистер Блэр предостерегающе кашлянул и сделал шаг вперед. Бумаги в его руке торчали, как взъерошенные перья какой-нибудь птицы. - Броуди! - начал он резко. - Минутку внимания, прошу вас. Не меняя позы, Броуди поднял голову от книги и посмотрел на Блэра с едкой иронией: - Ну, чем я вам опять не угодил? - Вы могли бы встать, когда я с вами говорю, - строго заметил Блэр. - Все служащие делают это, а вы - нет. Так не полагается. - Я, видите ли, вообще не похож на других. Может быть, оттого и не делаю того, что другие. Мне и сидя удобно разговаривать. Что вам от меня надо? - Вот счета, - с раздражением начал мистер Блэр, - узнаете вы их? Если нет, то могу вам сообщить, что это ваша работа - так называемая "работа". Они все до единого никуда не годятся. Все цифры неверны, в итогах - грубейшие ошибки. Мне надоела ваша никуда не годная пачкотня, Броуди! Если вы не сумеете объяснить свои ошибки, я вынужден буду доложить обо всем моему начальству. Броуди перевел засверкавшие глаза от бумаг на чопорное, обиженное лицо Блэра и, остро чувствуя всю невыносимую унизительность своего положения, ответил угрюмо, понизив голос: - Я старался выполнить эту работу как можно лучше. Ничего больше сделать не могу. - Значит, ваша "наилучшая" работа нас не удовлетворяет, - возразил Блэр, повышая голос чуть не до крика. - В последнее время вы работаете возмутительно плохо, а ведете себя еще хуже. Даже ваш внешний вид срамит наше учреждение. Я уверен, что, если бы сэр Джон знал, он никогда бы этого не допустил. Да что говорить! - он заикался от гнева. - От вас даже на расстоянии разит вином. Безобразие! Броуди сидел молча, потупившись и спрашивая себя, он ли это. Джемс Броуди, покорно переносит такие оскорбления от какого-то надутого ничтожества. Он видел мысленно, как он вскакивает, хватает Блэра за горло, трясет его так, что из того вот-вот и дух вон, затем позорно выбрасывает его за дверь, как выбросил раз человека вдвое сильнее себя. Но нет, он продолжал сидеть, не шелохнувшись, на стуле и глухо пробормотал: - Вне конторы я провожу время так, как мне угодно. - Вы обязаны являться сюда в таком состоянии, чтобы вы были способны работать, - сухо настаивал Блэр. - Вы подаете дурной пример этим молодым людям, и ваш внешний вид - пятно на всем учреждении! - Оставьте в покое мою внешность, черт бы вас побрал! - заревел вдруг Броуди в внезапном приступе ярости. - Я предпочитаю ее вашей тупой самодовольной физиономии. - Без дерзостей, пожалуйста! - крикнул Блэр, и бледное лицо его вспыхнуло. - Я заявлю кому следует о вашей наглости. - Отвяжитесь от меня! - орал Броуди, скорчившись на стуле и глядя на него глазами дикого зверя, сломленного неволей, но еще свирепого. - Не выводите меня из себя, иначе вам же будет худо. Прочтя в этом диком взгляде грозившую ему опасность, Блэр воздержался от дальнейших оскорбительных замечаний, но, пренебрежительно бросив на стол Броуди бумаги, которые держал в руках, сказал ледяным тоном: - Немедленно исправьте и верните мне без единой ошибки, иначе я приму меры! - И, отвернувшись, важно вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, не последовало никакого взрыва, но тишина в комнате была более гнетущей, чем самая страшная буря. Броуди сидел, как каменное изваяние, перебирая в памяти все только что выслушанные оскорбления и не сомневаясь, что взгляды обоих клерков с насмешкой устремлены на него. Уголком глаза он заметил руку, которая, появившись над краем его стола, бесшумно убрала злосчастные счета, и хотя он знал, что добрые товарищи и на этот раз выручат его, застывшая на его лице угрюмость не смягчилась. Так он сидел некоторое время, не поднимая пера, видел, как исправленные документы снова очутились у него на столе, но не сказал ни слова, сохраняя позу холодного безразличия до обеденного гудка, который раздался ровно в час. Тогда он сразу же встал, схватил шляпу и быстро вышел из комнаты. Некоторые оскорбления могут быть смыты только кровью, но сейчас он стремился иным способом стереть в памяти свой позор. Вернулся он вовремя, ровно в два часа, уже совершенно преображенный, как будто под влиянием какой-то таинственной благодетельной силы, рассеявшей его уныние, разгладившей суровые морщины на лице, влившей в его жилы веселящую жидкость, которая теперь жизнерадостно бурлила в них и излучала сияние из всех пор его тела. - Видите, товарищи, я пришел первый, - закричал он с тяжеловесной шутливостью, когда оба клерка вошли вместе вскоре после него. - Минута в минуту! А вы позволяете себе опаздывать! Это безобразие! Если вы не прекратите этого, я доложу начальству - тому самому пугалу, которое приходило сегодня утром. - Он шумно захохотал и продолжал: - Почему бы вам не брать пример с меня, когда перед вами такой образец добродетели? - Вы в хорошем настроении, мистер Броуди, - заметил неуверенно один из молодых людей. - А почему бы и нет? Такие случаи, как тот, что произошел сегодня утром, меня смутить не могут. Если бы не некоторые соображения, я бы свернул шею этому ничтожеству. А вы знаете, - продолжал он конфиденциальным тоном, - отчего он злится? Оттого, что я принят сюда помимо него, благодаря моим связям, и он не мог этому помешать. Он вынул из кармана трубку, шумно выколотил ее о письменный стол и принялся набивать. - Неужели вы будете курить, мистер Броуди? - воскликнул первый клерк, с некоторым беспокойством поднимая глаза от книги. - Вы же знаете, что это строго запрещено. Броуди посмотрел на него, раскачиваясь на стуле, и ответил: - А кто мне запретит? Я делаю, что хочу. Такому человеку, как я, не пристало кланяться и молить разрешения закурить трубку. Он с вызывающим видом продолжал курить, шумно пыхтя трубкой и небрежно бросив на пол обгорелую спичку. Затем, глубокомысленно покачивая головой, промолвил в промежутках между затяжками: - Нет, не пристало. И я не буду этого делать. Господи, если бы я имел то, чего заслуживаю, разве я сидел бы в этой поганой конторе! Я стою много выше такой службы, да и всякой службы вообще. Это истинная правда, только не имею возможности это доказать и должен мириться с тем, что есть. Но ничто меня не изменит. Нет, черт возьми! В этом городе многие были бы счастливы, если бы в их жилах текла такая кровь, как в моих. Он осмотрелся, ища одобрения, но, заметив, что слушатели, которым надоело неизменно слышать одно и то же, с притворным безучастием склонили головы над работой, почувствовал разочарование. Впрочем, он не преминул воспользоваться их невниманием: достал из бокового кармана небольшую плоскую фляжку, торопливо поднес ее к губам и затем украдкой спрятал обратно. Подкрепившись таким образом, он продолжал, словно не замечая, что его не слушают: - Кровь всегда скажется и свое возьмет. Я опять верну себе прежнее положение. Только из-за злобы и зависти человеческой я попал сюда. Но это не надолго. Настоящего человека не сломишь. Скоро люди опять воздадут мне должное, поймут, кто я, и я опять буду на Сельскохозяйственной выставке стоять рядом, плечо к плечу, с господином главным судьей графства, и буду в самых лучших отношениях - как равный с равными, имейте в виду!.. - подчеркнул он эти слова, махнув трубкой. - С людьми самой благородной крови, и мое имя будет в списке среди их имен. - Перенесясь мысленно в славное прошлое, он расчувствовался, глаза его увлажнились, нижняя губа отвисла, грудь вздымалась. Он пробормотал: - Да, это большая честь для человека. - Покурили и хватит, спрячьте трубку, мистер Броуди, - взмолился второй клерк, прерывая его размышления. - Я не хотел бы, чтобы вы опять нарвались на неприятность. Броуди на мгновение остановил на нем сердитый взгляд, потом неожиданно расхохотался: - Как вы запуганы, дружище! Вы правы, я выкурил одну трубку, но намерен выкурить вторую, больше того - намерен еще и выпить! Он с лукавой миной опять вытащил бутылку и на глазах у пораженных клерков долго тянул из нее. Вместо того, чтобы спрятать ее обратно в карман, он поставил ее перед собой на самом верху конторки, сказав при этом: - Здесь ты будешь у меня под рукой, голубушка, и я смогу на тебя поглядывать и следить, как ты будешь пустеть дюйм за дюймом. Затем, польщенный тем, что на нем сосредоточено тревожное внимание клерков, он продолжал: - Кстати о неприятностях. Этот сморчок сказал сегодня одну вещь, такую нелепую, что она не выходит у меня из головы. - Он сильно нахмурился уже при одном воспоминании об этом. - "Ваш внешний вид - пятно на всем учреждении" - так, кажется? Да, это его подлинные слова. Теперь объясните мне, ребята, что он хотел этим сказать, черт его подери? Чем моя наружность плоха? - он с воинственным видом уставился на клерков, а те нерешительно покачивали головами. - Разве я не красивый мужчина, а? - загремел он, с величайшим удовлетворением принимая их молчание за знак согласия. - Это с его стороны гнусная злоба. Да! Я всегда был видный мужчина, хорошо сложенный, а кожа у меня была чистая, как у ребенка. К тому же, - продолжал он, с хитрым выражением поглядывая на слушателей и поглаживая колючую щетину на подбородке, - я имею еще одно доказательство, что он не прав. Может быть, вы слишком молоды, чтобы знать это, но ничего, я все-таки скажу вам, что одна девушка - самая красивая девушка в Ливенфорде - предпочла меня всем. Честное слово, при одной мысли о ней уже хочется выпить в ее честь! Он с картинной торжественностью провозгласил тост за самую красивую даму в Ливенфорде и некоторое время молчал, погрузившись в блаженные размышления о Нэнси. Ему хотелось поговорить о ней, похвастать ее прелестями, но что-то мешало ему, и когда он, сведя брови, стал рыться в памяти, ища объяснения этой своей невольной сдержанности, его вдруг точно озарило: он понял, что не может свободно говорить о Нэнси, потому что она не жена ему. При этой неожиданной догадке он мысленно выругал себя за такое упущение. "Эх, - пробормотал он про себя, - нехорошо ты поступал, Броуди! Надо было раньше подумать об этом". Он с сожалением покачал головой, снова отхлебнул из бутылки, чтобы привести в ясность мысли, и, охваченный глубоким волнением по поводу прискорбного положения Нэнси, прошептал с пьяной слезливостью: "Пожалуй, сделаю это! Ей-богу, сделаю это для нее!" Он готов был сам себе пожать руку, приветствуя это внезапно принятое им благородное решение сделать из Нэнси честную женщину. Конечно, она стояла на не слишком высокой ступени социальной лестницы, но не все ли равно! Его имя покроет все, покроет их общий грех, а женившись на ней, он одним этим великодушным жестом надежнее привяжет Нэнси к дому, оправдает себя в глазах всех и навсегда положит конец тем грустным и пытливым взглядам, которые, как он замечал порой, бросала на него Несси. Он стукнул кулаком по столу и воскликнул: - Я это сделаю! Сегодня же вечером скажу ей об этом! Потом, усмехнувшись при виде оторопелых физиономий клерков, сказал напыщенным тоном: - Не пугайтесь, ребята, это я сейчас обдумывал различные планы и решил сделать кое-что для моей маленькой Несси. Она этого вполне заслуживает. - Потом, перейдя на более простой тон, лукаво подмигнул им и добавил: - Это так, небольшой маневр в домашней политике, о котором вы рано или поздно непременно узнаете. Он уже собирался просветить их на этот счет, когда один из клерков, предвидя, вероятно, какого рода откровения сейчас последуют, поспешил отвлечь его внимание, спросив: - А как учится ваша Несси, мистер Броуди? Броуди прищурился: - Отлично, разумеется. Вы же знаете, что отлично. Не задавайте глупых вопросов. Стипендия Лэтта уже все равно что у нас в кармане. И, ухватившись за эту новую тему, возникшую в его осоловелом мозгу, он продолжал: - Она для меня великое утешение, эта девчурка. Истинное удовольствие для меня видеть, как она каждый раз вставляет палки в колеса парнишке Грирсона. Она постоянно его побеждает, и всякий раз у его скопидома-папаши, наверное, желчь разливается. Да! Для него это горше полыни! Он фыркнул при мысли об этом и, сильнее запрокинув бутылку, допивал уже последние капли ее содержимого, как вдруг эта попытка одновременно и смеяться и пить кончилась тем, что он поперхнулся и закашлялся долгим хриплым кашлем. - Поколотите меня по спине, черт вас возьми! - прохрипел он и нагнулся вперед, качаясь, как больной, измученный слон. Лицо его налилось кровью, глаза блуждали. - Крепче, крепче, - понукал он одного из клерков, который, вскочив со стула, начал тузить его по согнутой спине. - А скверный у вас кашель, - заметил этот молодой человек, когда припадок, наконец, кончился. - Вот вам и результат сидения в мокрой одежде. - Ба! Эка важность - кашель! - возразил Броуди, отирая лицо рукавом. - Я никогда не носил пальто и не буду носить. Зонтик я где-то оставил, но это не имеет значения, дождь мне полезен. Я здоров, как клайдсдэйльский жеребец. - И он потянулся всем худым телом, чтобы показать свою силу. - Несси не в вас, мистер Броуди, - сказал первый клерк. - Она выглядит не особенно крепкой. Броуди сердито посмотрел на него. - У нее прекрасное здоровье. И вы тоже из тех паникеров, которые у всех людей выискивают болезни? Она у меня молодец! В прошлом месяце, правда, она была чуточку нездорова, но это пустое. Я сводил ее к Лори, и он сказал, что у нее голова, какие встречаются одна на тысячу. А я скажу - на миллион! Он торжествующе огляделся вокруг, посмотрел на бутылку, желая от избытка чувств хлебнуть из нее, но, увидев, что она пуста, схватил ее и метко швырнул в стоявшую в углу мусорную корзинку (откуда она была позднее великодушно извлечена и брошена в Ливен одним из его многострадальных коллег). - Что, ловко?! - крикнул он весело. - Да, глаз у меня меткий! Я могу за пятьдесят шагов, не сморгнув, подстрелить на бегу кролика... Кролика! Черт возьми! Будь я там, где мне следовало быть, я бы стрелял не кролика, а куропаток да фазанов. Они бы у меня сыпались на землю, как град! Он уже готов был начать распространяться о поместьях своей знатной родни, но тут его взгляд упал на часы. - Скажите, пожалуйста! Скоро пять! Да, со мной можно незаметно провести время! - Он шутливо прищурил один глаз, заржал и объявил: - За усердной работой время идет быстро, как сказал бы этот надутый молокосос Блэр. Но, к сожалению, я должен вас оставить, друзья. Вы славные ребята, и я очень вас люблю, но теперь мне надо заняться одним более важным делом. - Он весело потер руки, предвкушая удовольствие, и добавил, ухмыляясь: - Если мой любимец заглянет сюда до пяти, скажите ему, что его счета в порядке и что я ушел купить ему погремушку. Он поднялся со стула, медленно взял с вешалки свою шляпу, дважды снимал и надевал ее, пока его не удовлетворил залом ее пыльных полей, взял свою тяжелую трость и с пьяной важностью остановился на пороге, покачиваясь и загораживая своим большим телом дверь. - Ребята, - прокричал он, размахивая тростью, - знали бы вы, куда я сейчас иду, у вас бы слюнки потекли! Но вам туда нельзя! Нет, нет! Только один человек есть в городе, которому это можно... Он внушительно посмотрел на клерков и докончил с большой драматической выразительностью: - Это я! В последний раз скользнул взглядом по терпеливым, но смущенным лицам и медленно вышел из комнаты. Ему повезло: шумно проходя по коридорам, он никого не встретил и за пять минут до гудка, проскочив через главный вход, очутился на свободе и направился домой. Дождь перестал, воздух был свеж и прохладен. Недавно зажженные фонари мерцали сквозь сумрак, отражаясь на мокрых мостовых, как бесконечный ряд топазовых лун в черной, неподвижной воде. Броуди ужасно забавляло правильное чередование этих отражений, которые как будто плыли ему навстречу в то время, как он шел. Ухмыляясь, он говорил себе, что обязательно расскажет Нэнси об этом виденном им странном явлении - небе, опрокинутом на землю. Нэнси! Он громко замурлыкал от удовольствия, подумав обо всем том, что им предстояло обсудить сегодня вечером, - начиная от сочинения язвительного письма _той_ в Лондон и кончая лестным предложением, которое он собирался сделать Нэнси. Она, конечно, сначала будет расстроена, увидев, что он вернулся, пожалуй, больше обычного под хмельком (он великодушно признался в этом вечернему мраку), но, когда она услышит его предложение, нежданная радость рассеет всю ее досаду. Он знал, что этой ворчунье Нэнси всегда хотелось прочного положения, которое мог ей дать только такой благородный человек, как он, и уже слышал ее изнемогающий от волнения голос: "Вы это серьезно говорите, Броуди? Ох, и ошеломили же вы меня! Стать вашей женой? Вы знаете, что я ухвачусь за это, как за счастье. Подите сюда, я крепко-крепко вас расцелую!" Да, она будет к нему милостива, как никогда. после такого великодушного предложения! Глаза его заблестели при мысли о тех интимных доказательствах ее расположения, которые он получит от нее сегодня ночью. С радостным сознанием, что каждый спотыкающийся шаг приближает его к ней, он шагал вперед, ища и не находя слов, способных передать всю силу ее очарования, ее власти над ним. "Она... она прелесть! - бормотал он бессвязно. - Тело у нее такое белое и нежное, как грудка цыпленка, я, кажется, готов ее съесть". Образы становились назойливее, обостряли его тоску по Нэнси, его возбуждение, и последним торопливым усилием он достиг своего дома, взбежал по ступенькам, нетерпеливо вставил ключ в замок, отпер дверь и ввалился в неосвещенную переднюю. - Нэнси! - крикнул он громко. - Нэнси! Вот я и вернулся к тебе! Он постоял в темноте, ожидая, чтобы она отозвалась, но так как ответа не было, он любовно усмехнулся, решив, что она спряталась наверху и ждет его прихода. Достав из кармана спички, он зажег газ в передней, поставил трость в подставку, повесил шляпу и торопливо вошел в кухню. Но и в кухне было темно. - Нэнси! - закричал он во весь голос с удивлением и некоторым раздражением. - Что это еще за шутки? Я не намерен играть с тобой в прятки! Брось сейчас же все эти фокусы, девушка. Ты мне нужна. Выходи, где ты там? Никакого ответа. Ощупью добравшись до газового рожка над камином, он зажег свет и, повернувшись, окинул взглядом кухню. С изумлением увидел, что стол не накрыт и никаких приготовлений к ужину не сделано. С минуту он оставался неподвижен, ошеломленно глядя на пустой стол и сердито сжав губы. Но вдруг его осенила догадка, и он пробормотал с прояснившимся лицом: - Она пошла проводить на вокзал свою тетку. Нет, какова дерзость! Никто, кроме нее, не посмел бы это сделать. Отсылает меня обедать вне дома и потом заставляет еще дожидаться ужина! Это его слегка забавляло, он даже захохотал громко, почти восхищаясь ее дерзостью. Да, вот такая женщина ему подстать! Но когда веселье его улеглось, он не знал, что ему делать. Наконец решил ожидать ее возвращения и, встав спиной к камину, лениво блуждал взглядом по кухне. Здесь все напоминало ему Нэнси. Он представлял себе, как она легко порхает по кухне или с небрежным видом садится в его кресло, как улыбается, разговаривает, даже как убегает от него. Да! Даже шпилька от шляпы, воткнутая в дерево кухонного шкафа, говорила об этой ее неподражаемо наглой, равнодушной беспечности. Однако на шкафу лежало еще что-то, приколотое этой самой шляпной булавкой. Письмо. То дерзкое послание, которое он получил сегодня утром от дочери. И, подойдя к шкафу, он пренебрежительно взял его в руки. Но вдруг выражение его лица изменилось: он увидел, что конверт другой и адрес написан косым канцелярским почерком сына, почерком, так напоминавшим сладенькую, вылощенную наружность Мэта, что он не мог без раздражения на него смотреть. Второе письмо! На этот раз от Мэтью. Видно, этот трус так его боится, что предпочитает писать письма, вместо того, чтобы сказать отцу то, что хочет, прямо в лицо, как мужчина! С глубоким презрением смотрел Броуди на аккуратную надпись на конверте, но лицо его смягчилось, когда, глядя сбоку на свою фамилию, выведенную этим четким почерком, он нашел, что она выглядит очень красиво, почти так же красиво, как напечатанная. "Джемсу Броуди, эсквайру". Да, таким именем можно гордиться! Он слегка улыбнулся, благодушное настроение вернулось к нему, и в избытке самодовольства он небрежно разорвал - конверт и вынул из него письмо. "Дорогой отец, - прочел он. - Если бы ты снизошел до того, чтобы выслушать подробности о моей новой службе, ты бы узнал, что эта должность может быть предоставлена только женатому человеку. Не жди, что Нэнси вернется. Она едет со мной и присмотрит за тем, чтобы я не свалился с лошади. Твой любящий и покорный сын Мэт". Совершенно ошеломленный, Броуди перечел дважды эти несколько строк, поднял невидящие глаза и недоверчиво пробурчал: - Что это значит? Какое дело Нэнси до этого идиота с его лошадью? "Твой любящий и покорный сын"... да он, видно, не в своем уме! Затем внезапно ему показалось, что и он тоже сходит с ума, потому, что смысл записки проник в его одурманенный спиртом мозг. Это произошло в тот миг, когда на обороте письма он заметил слова, нацарапанные детски неумелой рукой Нэнси: "Мэт и я уезжаем, чтобы пожениться и зажить весело. Ты слишком любил свою бутылку, чтобы жениться на мне, так можешь сегодня уложить ее с собой в постель вместо меня, старый дурак!" Страшный вопль вырвался у него. Он наконец, понял, что Нэнси бросила его. Письмо исчезло из его глаз, комната закачалась, уплыла куда-то. Он был один среди безмерности мрака. С искаженного лица тупо глядели глаза, как две раны под лбом, изборожденным морщинами. Теперь он полностью сознавал свою потерю. Мэт, его родной сын, отнял у него Нэнси! В припадке отчаяния он подумал, что гораздо лучше было бы, если бы сын застрелил его тогда в доме на "Канаве", чем нанес ему этот удар, гораздо более ужасный, более мучительный, чем смерть! Этот жалкий, презренный сын восторжествовал над ним. Ему разом стала ясна вся сеть обмана, которой его опутали в последние дни: равнодушие Нэнси, затем ее притворная, хоть и сдержанная, ласковость, то, что она запиралась от него по ночам, мнимая родня в Овертоне, полнейшее отсутствие Мэтью дома - все он понял теперь, вспомнил и то, как он застал обоих в кухне, и Нэнси разбила чашку как раз в тот момент, когда он спросил у Мэтью название фирмы, у которой тот будет служить. Боже, каким дураком он был! "Старый дурак" - назвала его Нэнси. Как она, должно быть, смеялась над ним, как оба они насмехаются над ним сейчас! Он не знал, куда и как они уехали. Он был бессилен, он знал только одно, что они вместе. Он мог только стоять тут и думать и, корчась от мук ревности, представлять себе их в нестерпимой близости друг к другу. Он очнулся, как человек, к которому на миг возвратилось сознание, выведенный из мрачного забытья голосом Несси, которая вошла в кухню, боязливо посмотрела на него и прошептала: - Вскипятить тебе чай, папа? Я тоже не обедала и не ужинала. Он поднял искаженное лицо, бессмысленно посмотрел на девочку и вдруг хрипло закричал: - Уходи прочь! Ступай в гостиную. Садись за уроки! Иди куда хочешь, только не приставай ко мне! Несси бросилась вон из кухни, а он снова погрузился в водоворот мучительных мыслей. С глубокой жалостью к себе он вспомнил, что теперь некому заботиться о нем и Несси, осталась одна лишь слабоумная, беспомощная старуха-мать. Да, его дочери Мэри придется вернуться домой! Он вынужден будет, хотя бы ради Несси, позволить ей вернуться и вести хозяйство в доме. Весь скрытый смысл его беседы с Нэнси насчет этого возвращения стал ему вдруг ясен, и он с новой болью вспомнил, как упрашивал ее написать отказ. А она все время знала, что бросит его! Он опоздал со своим предложением жениться! Как же он обойдется без нее? Острая боль пронзила его, когда он представил себе Нэнси в объятиях сына, подставляющей губы его поцелуям, с радостной готовностью отдающей ему свое упругое белое тело. Словно пытаясь заслонить это мучительное видение, он поднял руку и прижал ее к дрожащим векам, губы его жалобно покривились и тяжкое, судорожное рыдание вырвалось из груди, нарушив тишину в кухне. 5 Поезд, вышедший в три часа из Глазго в Эрдфилен, благополучно проделал первую половину маршрута, миновал Овертон и, пройдя под низкими закопченными сводами Килмахейского туннеля, с коротким торжествующим свистом вынырнул на свет ветреного мартовского дня, выпустил длинную ленту пара, которая, подобно вымпелу, вилась за паровозом, и начал тихим ходом спускаться по некрутому откосу, приближаясь к Ливенфорду. Поезд шел налегке (многие вагоны были пусты, в других было по несколько, даже по одному пассажиру), и, словно считая, что теперь, после того, как проделан уже крутой подъем Пойндфоулда и остались позади темные пещеры Килмахея, спешить некуда, шел тихо среди взрыхленных, серо-коричневых полей, пересеченных железной дорогой, как длинной, суживающейся вдали бороздой. В поезде, в уголке пустого вагона, лицом к паровозу, одиноко сидела девушка с небольшим чемоданом, который составлял весь ее багаж. Одетая в простенький серый костюм изящного, но немодного покроя, в серой бархатной шапочке на темных, туго закрученных волосах, она сидела прямо, но непринужденно, устремив глаза в окно и жадно, с какой-то грустью, ловя каждую подробность мелькавшего мимо ландшафта. У девушки было тонкое лицо, прямой красивый нос с изящно вырезанными ноздрями, подвижной, выразительный рот. Гладкий белый лоб оттенял и подчеркивал очарование кротких темных глаз. И во всем ее облике была меланхолическая прелесть, чистота, светлая печаль, точно какое-то пережитое в прошлом тяжкое горе наложило на каждую черточку этого лица едва заметный, но неизгладимый отпечаток страдания. Эта легкая тень, как будто еще больше подчеркивавшая ее красоту, делала ее на вид старше ее двадцати двух лет, но вместе с тем придавала удивительную утонченность и благородную простоту, дополняемую строгостью наряда. Ее руки без перчаток (снятых и брошенных тут же) лежали праздно на коленях ладонями кверху и так же, как лицо, сразу обращали на себя внимание, но по другой причине: лицо было лицом мадонны, а руки, красные, шершавые, немного распухшие - руками прислуги. И если душевные страдания придали только большую одухотворенность ее лицу, то руки красноречиво говорили о тяжком труде, заклеймившем их трогательным безобразием, которое составляло такой контраст с красотой лица. Жадно глядя в окно, она оставалась так же неподвижна, как ее загрубевшие от работы руки, но в выразительных чертах заметно было легкое возбуждение, обличавшее внутреннюю тревогу бурно колотившегося сердца. Она узнала ферму Мэйнса, ее распаханные коричневые поля, омываемые всегда бурлящими, пенистыми водами морского лимана, ее гумно - желтый квадрат на фоне беспорядочно теснившихся друг к другу низких выбеленных строений усадьбы. А вот и потрепанная бурями башня Линтенского маяка и все те же темно-синие массивные очертания самого утеса. Вот выступил на фоне неба длинный скелетообразный силуэт судовой верфи Лэтта, и, наконец, показался точно нарисованный пунктиром, острый шпиль городской ратуши. Взволнованная видом всех этих мест, так хорошо ей знакомых, она думала о том, что здесь ничто, ничто не изменилось, Все так постоянно, так надежно и прочно. Изменилась только она, Мэри Броуди, и теперь ей было больно оттого, что она не прежняя, не та девушка, которая жила здесь раньше чем судьба каленым железом выжгла на ней свою печать. В то время как она думала об этом с внезапной острой болью, словно в сердце ее открылась старая рана, она увидела в окно ливенфордскую сельскую больницу, где лежала целых два месяца, борясь со смертью, где умер ее ребенок. И при этом мучительно-горьком воспоминании лицо ее затуманилось, губы страдальчески дрогнули, но слез не было - слезы были все давно выплаканы. Она узнала окно, через которое ее глаза когда-то неотступно смотрели вдаль, усыпанную гравием дорожку, окаймленную лавровыми кустами, по которой она, выздоравливая, делала первые, неуверенные шаги, калитку, к которой прислонялась, ослабев и запыхавшись, измученная этими усилиями. Ей хотелось остановить поезд, чтобы подольше удержать воспоминания, но он стремительно уносил ее от этих свидетелей грустного прошлого, и вот уже за последним поворотом с судорожной быстротой замелькали перед глазами Черч-стрит, ряды лавок, публичная библиотека, площадь и, наконец, вокзал. Каким маленьким показался ей теперь вокзал с его миниатюрными "залами ожидания" и деревянной будкой билетной кассы! А когда-то, ожидая с волнением на этом самом вокзале поезда в Дэррок, она трепетно удивлялась его громадности. Трепетала она и сейчас при мысли, что кончилось ее уединение в купе, что она сейчас должна выйти и очутиться на глазах у всех. Однако она решительно встала, взяла свой чемодан и, крепко сжав губы, храбро вышла на платформу. Вот она снова в Ливенфорде после четырехлетнего отсутствия! Она передала свой чемодан подошедшему носильщику, распорядившись, чтобы ей его доставили, отдала билет и, сойдя по небольшой лесенке на улицу, с бьющимся сердцем направилась домой. Воспоминания, осаждавшие ее в поезде, теперь с новой силой нахлынули на нее. Казалось, каждый шаг напоминал о чем-нибудь, надрывая ее и без того измученное сердце. Вот городской выгон, а за ним вдали полоской сверкает Ливен. Вот здесь была школа, которую она посещала в детстве. Проходи мимо подъезда библиотеки, куда вела все та же вертящаяся дверь, она сказала себе, что вот тут, на этом самом месте, она в первый раз встретила Дениса. Мысль о нем не вызвала в ее душе ни острой боли, ни горечи, одно только грустное сожаление, словно она чувствовала себя теперь уже не его возлюбленной, не жертвой его любви, а просто беспомощной игрушкой непобедимой судьбы. Проходя по Железнодорожной улице, она увидела шедшую ей навстречу женщину, с которой она была знакома во времена, предшествовавшие ее изгнанию. Она уже приготовилась с болью в сердце выдержать резкий, осуждающий взгляд. Но не последовало ни взгляда, ни боли: женщина приблизилась и прошла мимо с равнодушным видом, совершенно не узнавая Мэри. "Как же я, должно быть, изменилась!" - с грустью подумала Мэри. Свернув на Уэлхолл-род и подходя к дому доктора Ренвика, она как-то рассеянно подумала о том, найдет ли и он тоже в ней перемену, если они когда-нибудь встретятся. Он был к ней так добр, что даже вид его жилища взволновал ее. Она думала сейчас не о том, что он спас ей жизнь - словно этому она придавала мало значения, - нет, она живо вспомнила письма, которые он написал ей: одно - когда она уехала в Лондон, другие - извещавшие о болезни, а затем и о смерти матери, письма, полные доброты и искреннего сочувствия. Она никогда не вернулась бы в Ливенфорд, если бы не эти письма, так как, не получив известия о болезни матери, она не написала бы домой, Несси не узнала бы ее адреса, и полный отчаяния призыв не дошел бы по назначению. Бедная, запуганная девочка! И чем ближе Мэри подходила к родному дому с неизгладимо врезавшимся в ее душу воспоминанием о той ночи, когда она его покинула, тем более заметным становилось ее волнение. Потоки горячей крови, вызванные усиленной деятельностью ее громко стучавшего сердца, растопили, в конце концов, привычную спокойную сдержанность. Она чувствовала, что снова, как бывало, дрожит перед встречей с отцом. Но с легким содроганием заставляла себя идти навстречу гнету этого дома, в котором она когда-то была узницей. Когда она, наконец, подошла к дому, ее поразил его наружный вид, и в первую минуту она подумала, что это не дом изменился, а она, Мэри, смотрит на него теперь другими глазами. Потом, присмотревшись внимательнее, она заметила те отдельные, мелкие перемены, которые придавали ему этот новый, грязный и запущенный вид. Окна были давно не мыты, гардины на них истрепаны и грязны, шторы висели криво. В башенке одно оконце было открыто, другое наглухо забито и напоминало закрытый глаз, так что фасад башни точно подмигивал с застывшей насмешкой. Чистый серый камень фасада был обезображен длинной и неровной полосой ржавой грязи, оставленной потоками воды из сломанной водосточной трубы. Отломанный кусок желоба висел в воздухе, из прямого карниза валилась, как пьяная, черепица, а двор перед домом был пуст, давно не чищен и зарос травой. Пораженная этими мелкими, но характерными переменами, так преобразившими внешний вид дома, и подгоняемая внезапным страхом перед тем, что она может увидеть внутри, Мэри быстро взбежала по ступенькам и дернула ручку звонка. Ее тревога еще возросла, так как ей пришлось долго ожидать, но, наконец, дверь медленно отворилась и в полутьме Мэри разглядела тоненькую фигурку Несси. Сестры посмотрели друг на друга, вскрикнули одновременно: "Несси!", "Мэри!" - и с этим смешанным криком бросились друг другу в объятия. - Мэри, ох, Мэри! - разбитым голосом твердила Несси, прижимаясь к сестре и не в силах от волнения сказать что-нибудь еще. - Моя родная, моя милая, Мэри! - Несси! Деточка! - шептала Мэри, взволнованная не меньше сестры. - Я так рада, что опять вижу тебя. Я часто тосковала по тебе. - Ты больше никогда не уедешь от меня, да, Мэри? - всхлипнула Несси. - Ты мне так нужна! Держи меня крепко, не выпускай! - Я тебя больше никогда не покину, дорогая. Я вернулась только ради того, чтобы быть подле тебя. - Я знаю, знаю, - плакала Несси. - Ты добрая. Ох, как мне тебя недоставало, с тех пор как умерла мама. У меня не было никого. Мне было так трудно! - Не плачь, родная, - утешала ее Мэри, прижимая голову сестры к своей груди и тихонько поглаживая ее лоб. - Теперь все будет хорошо. Бояться больше не надо. - Ты не знаешь, что я перетерпела! - страстно выкрикнула Несси. - Просто чудо, что я еще жива. - Полно, Несси, полно! Не надо волноваться, не то у тебя заболит голова. - Нет, у меня все больше болело сердце, - сказала младшая сестра, поднимая на Мэри воспаленные глаза с покрасневшими веками. - Я тебя недостаточно любила, когда ты еще жила дома, Мэри, но теперь я буду любить тебя во сто раз сильнее. Здесь теперь все переменилось. Ты мне так нужна! Я все готова сделать, только бы ты осталась со мной. - Останусь, останусь, дорогая, - успокоила ее Мэри. - А теперь утри глаза и рассказывай все по порядку. Вот возьми мой носовой платок! - Совсем как в прежние времена! - всхлипнула Несси и, выпустив руку сестры, обтерла мокрое лицо платком Мэри. - Я всегда теряла носовой платок, и ты мне давала свой. Перестав плакать и отодвинувшись немного от сестры, она вдруг воскликнула, глядя на нее: - Какая ты стала красивая, Мэри! У тебя теперь такое лицо, что просто глаз не оторвать. - Лицо у меня такое, как было всегда, Несси. - Нет! Ты всегда была красива, но теперь у тебя лицо точно светится. - Оставим в покое мое лицо, - ласково промолвила Мэри. - Сейчас надо подумать о тебе. Надо будет постараться, чтобы на этих худых ручках набралось немного мяса. Видно, что о тебе никто не заботился. - Разумеется, нет, - жалобно сказала Несси, глядя на свои худые до прозрачности руки. - Я не могу есть что попало. А у нас в последнее время такое все невкусное. А все оттого, что... из-за этой... этой... - Казалось, она сейчас опять расплачется. - Ну, ну, девочка, не надо! - шепотом уговаривала ее Мэри. - Ты расскажешь мне в другой раз. - Нет, я хочу рассказать тебе сейчас, - истерически прокричала Несси, и слова полились стремительным потоком: - Я ведь в письме тебе ничего не объяснила. У нас в доме жила ужасная женщина, и она убежала с Мэтом в Америку. Папа чуть с ума не сошел, и теперь он только и делает, что пьет с утра до ночи... И... ох, Мэри, он заставляет меня заниматься так много, что это меня совсем убьет. Не давай ему делать это, Мэри, пожалуйста! Ты спасешь меня от него, Мэри, да? - Иона умоляюще протянула руки к сестре. Мэри стояла в каком-то оцепенении, пораженная тем, что услышала. Наконец она спросила медленно: - Значит, отец переменился. Несси? Он уже не так добр к тебе, как бывало? - Переменился ли он? Да ты его теперь и не узнаешь! Иногда мне страшно на него смотреть. Когда он не пьян, он ходит, как во сне. Ты не поверишь, какая у нас здесь во всем перемена, - продолжала она, от волнения все больше повышая голос, и, ухватив сестру за руку, потащила ее в кухню. - Ты не поверишь, пока сама не увидишь. Вот смотри! Смотри, во что превратилась эта комната. - И она широко распахнула дверь, как бы желая наглядно показать всю громадную перемену в доме. Мэри безмолвно оглядывала запущенную, непроветренную кухню, потом, обернувшись к Несси, спросила с удивлением: - И отец это терпит? - Терпит! - повторила Несси. - Да он и не замечает ничего, и у него самого вид еще хуже: платье висит мешком, глаза впали, совсем ушли под лоб. Я пробовала убирать, но стоит мне пальцем чего-нибудь коснуться, как он начинает орать так, что у меня голова готова треснуть от его крика, и велит мне заниматься, и грозит всячески, ну, просто запугивает меня до сумасшествия. - Вот, значит, до чего уже дошло... - пробормотала Мэри словно про себя. - И это-еще не все, - жалобно воскликнула Несси, широко раскрытыми глазами глядя на сестру: - Бабушка делает, что может, но она уже еле ходит. И она его тоже боится. С ним никто не может справиться. Нам с тобой лучше всего убежать отсюда куда-нибудь поскорее, пока с нами ничего не случилось. Она всем своим видом, казалось, умоляла сестру бежать с нею сию же минуту из развалин родного дома. Но Мэри покачала головой и, стараясь говорить твердо и весело, возразила: - Мы не можем уйти отсюда, Несси. Давай вместе делать, что в наших силах. Здесь скоро все примет другой вид, вот увидишь. Подойдя к окну, она подняла его, и в комнату ворвался холодный ветер. - Вот мы и впустили немного воздуха. Пусть комната проветрится, а мы с тобой пока погуляем за домом. Потом я здесь все приведу в порядок. Она сняла пальто и шляпу, положила их на диван и, снова повернувшись к Несси, обвила рукой ее тонкую талию. Обе вышли из дому по черному ходу. - Ах, Мэри! - в экстазе воскликнула Несси, тесно прижимаясь к сестре, когда они медленно гуляли взад и вперед по садику за домом. - Как чудесно, что ты опять со мной. Ты такая сильная, я на тебя крепко надеюсь. Теперь, наверное, все пойдет хорошо. - Затем вдруг прибавила без всякого перехода: - Что с тобой было? Что ты делала все это время? Мэри вытянула вперед свободную руку. - Работала. Вот этими самыми руками, - сказала она весело. - А труд никого и никогда не убивает, так что я жива, как видишь. Несси с ужасом посмотрела на загрубевшую, покрытую мозолями ладонь, пересеченную глубоким белым шрамом. И, подняв глаза на Мэри, спросила: - А отчего у тебя такой большой шрам? Ты порезалась? Страдальческое выражение мелькнуло на миг в лице Мэри. - Да. Но это было давно. Я ведь тебя просила не обращать внимания на твою старую сестру. Нам теперь надо подумать о тебе, девочка. Несси засмеялась счастливым смехом и вдруг разом остановилась в удивлении. - Господи, даже не верится, что это я!.. Уж сколько месяцев я не смеялась! Я была бы совсем, совсем счастлива теперь, если бы не то, что столько нужно еще работать до этого экзамена на стипендию. - Она преувеличенно вздрогнула. - Это самое худшее из всего. - Разве ты не надеешься ее получить? - спросила Мэри осторожно. - Ну, конечно, надеюсь! - тряхнула головой Несси. - Я хочу непременно добиться ее, чтобы утереть нос всем в школе... Некоторые из них просто безобразно ко мне относятся! Но вот папа... Он все меня подгоняет и надоедает мне до смерти. Хотелось бы, чтобы он оставил меня в покое. - Она покачала головой и добавила тоном взрослой, совершенно так, как сказала бы ее мать: - Иногда он так на меня орет, что у меня голова готова треснуть. Я из-за него превратилась в тень. Мэри с состраданием поглядела на хрупкую фигурку, на худое личико с недетским выражением и, одобряюще сжав руку сестры, сказала: - Ты у меня скоро станешь молодцом. Несси. Я знаю, что для этого нужно делать. У меня имеется в рукаве парочка таких сюрпризов, которых ты никак не ждешь. Несси повернулась к ней и, вспомнив любимое словечко их детства, сказала с притворно наивной миной: - Это у тебя там фокус-покус, Мэри? Сестры посмотрели друг на друга и, точно не было всех этих лет, отделявших их от детства, вдруг улыбнулись обе разом и громко расхохотались. Смех их прозвучал как-то странно в заброшенном уголке сада. - О Мэри! - блаженно вздохнула Несси. - Я даже не ожидала, что мне станет так весело. Я бы век глядела на тебя и обнимала тебя вот так, как сейчас. Ты такая милая. Вот и вернулась ко мне моя большая, красивая сестра! Я храбро поступила, правда, Мэри? Если бы он узнал, что я тебе написала, он бы мне голову оторвал! Ты ведь меня не выдашь, правда? - Ну, конечно, нет, - уверила ее с нежностью Мэри. - Я и виду не подам. - Он должен скоро прийти, - медленно сказала Несси, и лицо ее опять вытянулось при мысли о неизбежном появлении отца. - Ты знаешь, верно, как это вышло, что он стал работать на верфи? Легкая краска выступила на щеках у Мэри. - Да, я узнала об этом сразу после смерти мамы. - Такое унижение! - сказала Несси все с той же серьезностью слишком рано развившегося ребенка. - Хорошо, что бедная мама не дожила до этого. Это бы ее доконало. - Она помолчала и, вздохнув, прибавила с чем-то вроде грустного удовлетворения: - Я бы хотела, чтобы мы с тобой как-нибудь на днях сходили на кладбище и снесли цветы на ее могилу. На могиле ничего нет, даже ни одного искусственного венка. Наступило молчание. Сестры задумались - каждая о своем. Но скоро Мэри очнулась и сказала: - Мне надо идти в дом и приняться за дело. Я хочу успеть все приготовить. Ты побудь еще здесь на воздухе, тебе это полезно. Погоди, увидишь, как славно я все устрою для тебя. Несси посмотрела на сестру с некоторым сомнением. - А ты не вздумаешь убежать и оставить меня? - спросила она. - Лучше я пойду с тобой и буду тебе помогать. - Глупости! Я привыкла к такой работе, - возразила Мэри. - Твое дело сейчас оставаться здесь и нагулять аппетит к ужину. Несси выпустила руку сестры, но, следя, как Мэри входила в дом, крикнула ей вдогонку: - Я буду стеречь тебя под окошком, чтобы ты не убежала! Войдя в кухню, Мэри принялась наводить чистоту и порядок. Надев фартук, найденный в посудной; она начала хозяйничать с ловкостью и аккуратностью, приобретенными долгим опытом. Быстро начистила решетку, выгребла золу из очага и развела огонь. Вымыла пол, смахнула пыль с мебели и протерла до блеска стекла окон. Затем, выбрав самую чистую из скатертей, накрыла его стол и начала готовить ужин, настолько вкусный, насколько это позволяли скудные запасы в кладовой. Когда она стояла у плиты, раскрасневшись, немного запыхавшись от быстрых движений, можно было подумать, что не было всех этих лет, не было всех перенесенных его горьких испытаний и она снова прежняя юная девушка, готовящая ужин для семьи. Хлопоча у плиты, она услыхала вдруг в передней медленные, шаркающие шаги, а затем скрип двери, которая вела из передней в кухню, и, обернувшись, увидела сгорбленную дряхлую фигуру старой бабки, которая вошла, прихрамывая, робко, неуверенно, похожая на призрак, бродящий среди развалин былого величия. Мэри отошла от плиты, сделала несколько шагов ей навстречу и позвала: - Бабушка! Старуха медленно подняла голову, показав желтое, изрезанное морщинами лицо с запавшими щеками, недоверчиво уставилась на девушку, словно тоже увидела призрак, И, наконец, прошамкала: - Мэри! Не может быть, чтобы это была Мэри! Затем покачала головой, не доверяя своим старым глазам, отвела их от Мэри и неуверенными шагами двинулась к посудной, бормоча про себя: - Пойду, соберу для него чего-нибудь поесть. Джемсу надо приготовить ужин. - Я уже готовлю, бабушка, - воскликнула Мэри. - Вы не беспокойтесь. Пойдемте, я вас усажу в ваше кресло. - И, взяв старуху за руку, подвела ее, покорно ковылявшую, к старому месту у огня, на которое та опустилась, глядя перед собой тупым, невидящим взглядом. Но когда Мэри начала сновать из посудной в кухню и обратно, а стол - постепенно приобретать такой вид, какого он не имел уже много месяцев, глаза старухи прояснились, и, глядя то на блюдо с горячими оладьями, дымящимися, не призрачными, настоящими, то в лицо Мэри, она провела по лбу трясущейся прозрачной рукой в синих венах и пробормотала: - А он знает, что ты вернулась домой? - Знает, бабушка. Я писала ему, что приеду, - ответила Мэри. - А он позволит тебе жить здесь? - прокаркала старуха. - Может быть, он опять выгонит тебя. Когда это было? Не помню что-то. Это было до того, как умерла Маргарет?.. Как красиво ты стала причесываться... Взгляд ее снова потух, она, казалось, утратила всякий интерес к разговору и, отвернувшись к огню, пробормотала безутешно: - Я не могу без зубов есть так хорошо, как раньше. - Не хотите ли горячих оладий с маслом? - предложила Мэри. - Конечно, хочу! - оживилась бабушка. - Где они? Мэри подала старухе тарелку, и та, с жадностью схватив ее, принялась есть, скорчившись у огня. Наблюдавшая за ней Мэри вдруг была выведена из задумчивости шепотом над самым ее ухом: - Мне тоже хочется. Дай мне одну штуку, Мэри, милочка! Несси вошла неслышно и просительно протягивала руку раскрытой ладонью вверх, ожидая, чтобы на нее положили еще теплую свежеиспеченную оладью. - Ты получишь не одну, а две, - воскликнула весело Мэри. - Да! Столько, сколько захочешь. Я напекла их много. - Вкусные! - одобрила Несси. - Давно не ела ничего такого вкусного. И как быстро ты их приготовила! Да и кухню не узнать, честное слово! Совсем как при маме... Оладьи легкие, как пух! Такие пекла мама, но эти, кажется, еще лучше, чем те, что она давала нам в детстве, - болтала Несси, уписывая оладьи. Слушая ее болтовню и наблюдая быстрые, нервные жесты, Мэри вдруг стала пристальнее вглядываться в сестру, и постепенно в душу ее закрадывалась неопределенная, но сильная тревога. Эта быстрая бойкая речь, порывистые, несколько неуверенные жесты Несси, поражавшие ее теперь, при более внимательном наблюдении, указывали на какое-то бессознательное нервное напряжение, обеспокоившее Мэри. Обратив внимание и на то, как похудела и вытянулась младшая сестра, как впали ее щеки и виски, она невольно спросила. - Несси, дорогая, а ты чувствуешь себя хорошо? Несси сначала запихала в рот последний кусок, а затем с полным убеждением сказала: - Мне становится все лучше и лучше, особенно после оладий. Оладьи Мэри хороши, а сама Мэри еще лучше! Она с минуту жевала, потом добавила серьезно: - Мне бывало иногда очень худо, но теперь я совсем здорова. Мэри подумала, что ее неожиданное подозрение - просто ерунда, тем не менее она решила сделать все, что может, чтобы добиться для Несси некоторой передышки в занятиях, которые, видимо, были не под силу неокрепшему организму девочки. Ее охватил порыв глубокого чувства, в котором была и сестринская любовь, но главным образом - властный материнский инстинкт, вызванный слабостью и беспомощностью Несси. И, обняв рукой узкие плечи сестры, она привлекла ее к себе и шепнула нежно: - Я сделаю для тебя все, что в моих силах, дорогая. Чего бы я не дала, чтобы увидеть тебя счастливой и здоровой! В ту минуту, когда сестры так стояли обнявшись, старая бабушка подняла голову, поглядела на них и с глубокой прозорливостью, неожиданной для ее притупленного старостью мозга, сказала резко: - Смотрите, чтобы он не увидел вас вместе! При нем не обнимайтесь и вида не показывайте, что вы так любите друг друга. Нет, нет! Он не допустит никого к Несси. Оставь ее в покое, оставь ее в покое! Последние слова она произнесла уже с меньшей резкостью, глаза ее опять стали мутны, и с откровенным протяжным зевком она отвернулась, бормоча: - Я хочу чаю. Разве еще не время пить чай? Джемсу пора бы уже прийти. Мэри вопросительно взглянула на сестру. На лицо Несси снова набежала тень, и она сказал угрюмо: - Можешь заваривать чай. Он сию минуту придет. Вот увидишь сама - не успею я допить чашку, как он погонит меня в гостиную! Мне это до смерти надоело! Мэри, не отвечая, ушла в посудную готовить чай. Ее вдруг охватил страх перед встречей с отцом, которая должна была сейчас произойти, и, забыв на минуту свою тревогу за сестру, она с трепетом пыталась угадать, как он ее встретит. Глаза ее. неподвижно, отсутствующим взглядом смотревшие на струю пара из чайника, вдруг замигали: она вспомнила, как отец грубо ткнул ее сапогом, когда она лежала на полу в передней, вспомнила, что этот удар отчасти был причиной воспаления легких, от которого она чуть не умерла. Пожалел ли он когда-нибудь о своем поступке, подумал ли о нем хоть раз за четыре года ее отсутствия? Воспоминание об этом ударе не покидало ее в течение многих месяцев. Боль от него не проходила все то время, когда она лежала в бреду, когда она, казалось, испытывала тысячу таких зверских пинков при каждом вдохе и выдохе, как ножом пронизывавшем ее острой болью. А обида не забывалась еще долго после выздоровления, и она часто лежала по ночам без сна, думая на все лады об этом поругании ее тела - бесчеловечно жестоком ударе тяжелого сапога. Сейчас Мэри снова подумала об этих башмаках с толстыми подошвами, которые она так часто чистила, которые и теперь будет чистить в своем добровольном рабстве. Вспомним тяжелые шаги, уже издали возвещавшие о приближении отца, она вздрогнула, прислушалась - и действительно услышала в передней шаги, медленные, до странности медленные, не такие уверенные, как когда-то, но, несомненно, шаги отца. Минута, которой она ждала, которую представляла себе тысячу раз, минута, которой боялась и тем не менее добивалась, теперь наступила, и с бьющимся сердцем, дрожа всем телом, Мэри храбро шагнула вперед навстречу отцу. Они сошлись лицом к лицу в кухне, и вошедший безмолвно посмотрел на нее, потом обвел угрюмым взглядом кухню, стол, камин, в котором весело пылал огонь, и снова обратил глаза на Мэри. Но только когда он заговорил, она окончательно поняла, что это ее отец, узнала горькую усмешку, исказившую его морщинистое лицо. Он сказал: - А, вернулась? И, не говоря больше ни слова, подошел к своему месту. Ужасающая перемена в нем, такая перемена, что Мэри едва его узнала, потрясла ее до того, что она не в силах была заговорить. Неужели это отец? Этот высохший старик с нечесаной головой, в неопрятной, засаленной одежде, мрачный, небритый, с одичалым, злобным и вместе печальным взглядом? Несси была права! Никогда бы она не поверила, что он может так измениться, если бы не увидела сама, да и увидев, едва верила собственным глазам. Ошеломленная, она подошла к столу и принялась разливать чай, поставив перед каждым его чашку. Она не села за стол, а осталась на ногах, чтобы прислуживать остальным, все еще не оправившись от потрясения, вызванного ужасным видом Броуди. Он же по-прежнему не обращал на нее никакого внимания и молча ел. Манера есть у него была теперь небрежная, почти неопрятная, и он, видимо, не замечал, что и как ест. Взгляд его был рассеян, а когда в этом взгляде мелькало сознание окружающего, он останавливался не на Мэри, а неизменно на Несси, как будто на ней сосредоточивалась какая-то крепко засевшая в его мозгу идея, выдвигавшая Несси всегда в фокус его внимания. Все остальные также ели молча, и Мэри, не имевшая еще случая обратиться к отцу и в первый раз прервать это молчание между ними, длившееся вот уже четыре года, бесшумно прошла из кухни в посудную и стояла там настороже, напряженно прислушиваясь. Решив пожертвовать собой ради Несси и вернуться домой, она предвидела борьбу с гнетом отцовской воли, но воли, выражаемой, как бывало, шумно, заносчиво, даже свирепо, а никак не с этой непонятной, нечеловеческой угрюмостью, которая, видимо, владела теперь ее отцом. Его сильный и мужественный характер как будто истаял вместе с его телом, и перед ней был изуродованный остов человека, одержимого чем-то, - она не знала, чем, - управлявшим каждой его мыслью, каждым поступком. Мэри не успела пробыть в посудной и нескольких минут, как до ее ушей донесся из кухни его резкий, как-то по-новому звучавший голос: - Ты кончила. Несси, теперь отправляйся в гостиную и садись за работу. Мэри тотчас, собравшись с духом, вошла в кухню. Увидев, что Несси, повинуясь приказу, встает из-за стола, притихшая, подавленная, с затравленным видом, она ощутила внезапный прилив мужества и сказала ровным голосом, обращаясь к отцу: - Папа, нельзя ли Несси сначала погулять со мной, а потом уже приняться за работу? Но Броуди ничем не обнаружил, что видит и слышит ее, он был глух к ее словам и, казалось, совершенно забыл о ее присутствии. Он по-прежнему смотрел на Несси и повторил еще более жестким тоном: - Ну, ступай. Да смотри, прилежно занимайся! Я приду посмотреть, как у тебя идет дело. Несси покорно вышла. Мэри закусила губу и густо покраснела: молчаливое пренебрежение отца к первым же ее словам показало ей, как он намерен к ней впредь относиться. Ей разрешено жить здесь, но для него она точно не существует! Она не сделала никакого замечания и, когда отец встал из-за стола, а бабушка, поев, ушла наверх, принялась убирать со стола, Унося из кухни тарелки, она видела, как отец взял с буфета бутылку и стакан и сел на свое место у камина; по всему было заметно, что это превратилось у него в неизменную привычку и что он собирается сидеть так и пить весь вечер. Она вымыла и перетерла тарелки, убрала посудную, потом, намереваясь, заглянуть в гостиную к Несси, прошла через кухню. Но только что она направилась к дверям, как вдруг Броуди, не глядя на нее, крикнул из своего угла свирепым, предостерегающим тоном: - Ты куда? Мэри остановилась и, умоляюще глядя на него, промолвила: - Я хотела только на минутку зайти к Несси, папа. Я не буду с ней разговаривать, только взгляну на нее. - Незачем тебе ходить к ней, - отрезал он, по-прежнему глядя не на нее, а в потолок. - Я сам присмотрю за Несси. А тебя попрошу держаться от нее подальше! - Отчего же, папа? - возразила, запинаясь, Мэри. - Я ей не помешаю. Я не видела ее так давно, и мне хочется побыть с нею. - А я хочу, чтобы ты была от нее подальше, - возразил он злобно. - Такие, как ты, моей дочери не компания. Ты можешь стряпать и работать на нее, как и на меня, но помни: руки прочь от Несси! Я не потерплю никакого вмешательства с твоей стороны. Ни Несси, ни ее занятия тебя не касаются. Это было именно то, чего она ожидала, и, спрашивая себя, к чему же было возвращаться сюда, если нельзя помочь сестре, Мэри, твердо и спокойно глядя на отца, собрала все свое мужество, сказала: - Я иду к Несси, папа. - И шагнула по направлению к дверям. Только тогда Броуди посмотрел на нее, сосредоточив в этом взгляде всю силу своей ненависти, схватил стоявшую рядом бутылку, встал и медленно двинулся к дочери. - Еще шаг к этой двери - и я раскрою тебе череп, - прорычал он. И, как будто надеясь, что она ослушается, стоял, глядя ей в лицо, готовый броситься на нее. Мэри отступила, и, когда она скользнула мимо него, он насмешливо воскликнул: - То-то же! Так уже гораздо лучше! Придется мне, вижу, сызнова учить тебя, как следует себя вести. А к Несси ты не лезь - слышишь? - и не думай, что сможешь меня дурачить. Теперь это не удастся больше ни одной женщине. Сделай ты один только шаг - и я бы прикончил тебя. Свирепая мина вдруг разом исчезла с его лица, он вернулся на место и, снова впав в угрюмую апатию, продолжал пить, видимо, не для того, чтобы было веселее, а в бесплодном отчаянном усилии забыть какое-то тайное и безутешное горе. Мэри села к столу. Она боялась уйти из кухни. То был страх не физический, не за себя, а за Несси. Если бы не жалость к сестре, она бы минуту назад шагнула прямо под страшный удар, которым отец угрожал ей. Она давно уже мало дорожила жизнью, но сознавала, что если хочет спасти Несси от грозившей ей в этом доме страшной опасности, то должна быть не только смела, а и благоразумна. Она поняла, что ее присутствие и прежде всего та цель, которая привела ее сюда, вызовут трудную и постоянную борьбу с отцом за Несси, борьбу, на которую у нее не хватит сил. И, наблюдая, как Броуди все время поглощал виски, не пьянея, она решила, не откладывая, обратиться к кому-нибудь за помощью и стала обдумывать, что ей делать завтра. Когда в голове у нее созрел четкий план, она огляделась, ища, чем бы заняться, но не нашла ничего - ни книги, ни шитья - и была вынуждена сидеть праздно и неподвижно, в молчании наблюдая отца, который ни разу не поднял на нее глаз. Вечер тянулся медленно, ползли часы, и Мэри казалось, что это никогда не кончится, что никогда отец не двинется с места. Но, наконец, он встал и, бросив холодно: "У тебя есть своя комната. Ступай туда, а к Несси в комнату ходить не смей", пошел в гостиную, откуда тотчас донесся его голос, спрашивающий о чем-то, потом убеждающий. Мэри потушила свет и неохотно пошла наверх, в свою старую спальню. Здесь она разделась и села дожидаться. Она слышала, как пришли наверх сначала Несси, потом отец, слышала, как они раздевались, потом уже больше ничего не было слышно. В доме наступила тишина. Долго ждала Мэри в маленькой комнате, где она уже когда-то пережила столько дней ожидания и горькой тоски. Образы прошлого мелькали перед нею: она видела себя, тоскующую под окном и не сводившую глаз с серебряных берез, видела Розу - где-то она теперь? - полет яблока, грозу, тот час, когда тайна ее была раскрыта. И, наученная собственным горьким опытом, твердо решила уберечь Несси от несчастья, хотя бы даже для этого ей пришлось пожертвовать собой. Думая об этом, Мэри тихонько встала, открыла дверь, без единого звука прокралась через площадку в комнату Несси и скользнула к ней в постель. Она обняла холодное, хрупкое тело девочки, растирала застывшие ноги, согревала ее своим телом, унимала ее рыдания, утешала, шепча ласковые слова, и, в конце концов, убаюкала ее. Когда Несси уснула, Мэри еще долго лежала без сна и думала, держа в объятиях спящую сестру. 6 С сосредоточенным восторгом, на время заставившим ее забыть печаль и тревогу, Мэри смотрела на картину, которая висела здесь в почетном одиночестве, выделяясь на густом темно-красном фоне стены. Мэри стояла перед нею, откинув назад голову, так что свет из окна падал прямо на ее чистый, четкий профиль, полуоткрыв губы, с глубоким вниманием устремив на нее сияющие глаза. Картина дышала на нее холодным серым туманом, который стлался над серой, точно застывшей водой, окутывал мягким саваном высокие тихие деревья, такие же серебристые, как березы под окном ее спальни, одевал и топкие стебли камыша, росшего вокруг пруда. Под влиянием несравненной меланхолической красоты этой картины, с такой сдержанной силой передававшей настроение покорной безнадежности в природе, Мэри отрешилась от того смятения, в котором пришла сюда. Картина, казалось, вышла из своей рамы и коснулась ее души мечтой, грустным, но ясным раздумьем о горестях жизни. Она привлекала ее внимание, когда Мэри, смущенная, сидела, ожидая, в этой со вкусом убранной комнате, так что она невольно встала и подошла поближе. Поглощенная созерцанием, она не слышала, как тихо открылась дверь, не заметила и человека, вошедшего в комнату и теперь смотревшего на ее бледное, преображенное восторгом лицо с какой-то странной жадностью, с таким же безмолвным упоением, как она на картину. Он стоял так же неподвижно, как Мэри, словно боясь нарушить очарование, и смотрел на нее радостно, ожидая, пока глаза ее насытятся прелестью этого тихого пруда. Наконец Мэри со вздохом отвела глаза от картины, машинально обернулась и вдруг увидела вошедшего. Смущение снова охватило ее, перешло даже в чувство стыда, и она, вспыхнув, опустила голову. Доктор подошел и ласково взял ее за руку. - Это Мэри, - сказал он, - Мэри Броуди пришла навестить меня! Она с трудом заставила себя поднять глаза и ответила тихо: - Так вы еще помните меня? А я думала, вы меня забыли и не узнаете. Я... я так сильно изменилась. - Изменились? Ничуть, если не считать того, что вы стали еще красивее прежнего. Ну, ну, не надо конфузиться, Мэри. Быть красивой - не преступление. Она чуть-чуть улыбнулась, а доктор весело продолжал: - И как вы можете думать, что я вас забыл - вас, одну из первых моих пациенток? Вы больше всех создали мне репутацию, когда я боролся с нуждой и в этой самой комнате не было ничего, кроме пустого ящика, в котором я привез мои книги. Мэри оглядела богатую, комфортабельную обстановку комнаты и, все еще немного взволнованная, сказала, как бы отвечая на свои мысли: - Да, теперь здесь побольше вещей, доктор! - Вот видите! А этим я обязан вам, - воскликнул Ренвик. - Вы победили болезнь своим мужеством, а слава досталась мне! - Да, только слава, - медленно вставила Мэри. - Почему вы вернули плату за лечение, которую я вам послала из Лондона? - Из письма я узнал ваш адрес, - ведь вы же сбежали от меня, не простясь! - и это было единственное вознаграждение, которое мне от вас было нужно. Он был так рад ей, что Мэри это даже казалось странным. Да, рад и странно близок ей, словно и не прошло четырех лет с тех пор, как он в последний раз говорил с нею, словно он все еще сидел у ее постели, насильно возвращая ее к жизни, заражая ее своей жизненной энергией. - Рассказывайте же, что вы делали, - продолжал он, стараясь рассеять ее смущение. - Ну, развяжите язык! Покажите, что и вы не забыли старых друзей. - Я вас не забывала никогда, доктор, иначе я не пришла бы сейчас сюда. Никогда я не забуду всего, что вы для меня сделали. - Тс-с! Вовсе не это я хотел от вас услышать. Я хочу, чтобы вы рассказали о себе. Вы уже, наверное, за это время успели покорить весь Лондон и заставить его ползать перед вами на коленях. Она покачала головой и с легким юмором возразила: - Нет, я сама ползала на коленях - мыла полы и лестницы. - Что? - вскрикнул он, пораженный и огорченный. - Неужели вы занимались такой работой? - Я тяжелой работы не боюсь, - сказала Мэри спокойно. - Она мне была полезна: не оставляла времени думать о моих несчастьях. - Вы не созданы для такой работы, - возразил с упреком Ренвик. - Это возмутительно! С вашей стороны было очень дурно убежать отсюда тайком. Мы могли бы найти для вас более подходящее занятие. - Мне тогда хотелось уйти от всего, - пояснила она грустно. - И ничьей помощи я не хотела. - Ну смотрите, больше так не поступайте, - отозвался Ренвик с некоторой суровостью. - Опять умчитесь, не простившись со мной? - Нет, - обещала Мэри кротко. Он невольно улыбнулся ее покорному виду и, жестом попросив ее сесть, придвинул низенькое кресло вплотную к ней и сказал: - Я совсем забыл о правилах вежливости и заставил вас так долго стоять, но, право, мисс Мэри, ваше появление было такой неожиданностью, - и такой приятной неожиданностью! Вы должны меня извинить. Затем, помолчав, спросил: - Получили мои письма? Они, верно, были вам неприятны, потому что напомнили об этом городе, да? Мэри покачала головой. - Я очень вам благодарна за них. Если бы вы не написали, я бы никогда не узнала о смерти мамы. Эти письма привели меня обратно сюда. Он посмотрел на нее долгим взглядом. - Я знал, что вы еще вернетесь сюда. Чувствовал это... Но скажите, что именно заставило вас приехать? - Несси. Моя сестра, - ответила она медленно. - Дома у нас ужасная обстановка, и она страдала. Я ей нужна - вот я и вернулась. И к вам я пришла сегодня, чтобы поговорить о ней. Это очень бесцеремонно с моей стороны после того, как вы уже столько для меня сделали. Простите меня! Но мне нужна помощь. - Скажите, чем я могу вам помочь, и я это сделаю, - воскликнул доктор. - Разве Несси больна? - Не то чтобы больна, - замялась Мэри. - Но она меня почему-то беспокоит. Она так нервна, легко приходит в возбуждение. То смеется, то плачет, и так похудела! Ест она очень мало. Все это меня тревожит, но, собственно, пришла я не из-за этого... Она немного помолчала, собираясь с духом, потом решительно продолжала: - Все дело тут в отце. Он обращается с ней так странно... Он ее не обижает, нет, но заставляет заниматься сверх сил, все время, не только в школе, но и дома все вечера напролет. Запирает ее одну в комнате и приказывает зубрить для того, чтобы она выдержала экзамены лучше всех и получила стипендию Лэтта. Он крепко вбил это себе в голову. Несси говорит, что он твердит ей об этом постоянно, грозит ей всякими наказаниями, если она провалится. Если бы он оставил ее в покое, она бы все равно прилежно училась, но он ее подгоняет и подгоняет, а она такая слабенькая, и я боюсь, как бы с ней чего не случилось. Вчера ночью она целый час плакала, раньше чем уснула. У меня так тревожно на душе! Ренвик, глядя в ее печальное, озабоченное лицо, живо представил себе, как она утешает и успокаивает сестру, вспомнил вдруг о ребенке, которого она лишилась, несмотря на все его усилия спасти этого ребенка, и сказал серьезно: - Я вижу, что вы встревожены, но вмешаться в это дело не легко. Надо обсудить, как это сделать. Вашего отца ведь нельзя обвинить в жестоком обращении с ней? - Нет. Но он ее запугивает. Он всегда любил ее, но теперь он так переменился, что даже его любовь превратилась во что-то странное и жуткое. Ренвик, конечно, слыхал о новых привычках Броуди, но не хотел расспрашивать Мэри и только спросил: - А почему он так стремится, чтобы Несси получила стипендию Лэтта? Эта стипендия, кажется, до сих пор всегда доставалась мальчикам, а девочке - никогда? - Вот этим-то, может быть, все и Объясняется, - уныло предположила Мэри. - Он всю жизнь бредил каким-нибудь необычайным успехом, который бы его прославил, всегда хотел, чтобы Несси выдвинулась, - только из тщеславия, разумеется. Но уверяю вас, он не знает, что будет делать с ней, после того как она получит эту стипендию. Он гонит ее вперед без цели. - А сын Грирсона тоже претендент на эту стипендию? - осведомился Ренвик после минутного размышления. - Ваш отец и Грирсон, кажется, в не слишком хороших отношениях? Мэри покачала головой. - Нет, тут, по-моему, более глубокие причины, - возразила она. - Послушаешь отца, так можно подумать, что, когда Несси получит стипендию, ему будет завидовать весь город. По лицу Ренвика было видно, что он понимает ее. - Я вашего отца знаю, Мэри, и понимаю, что вы хотите сказать. Боюсь, что с ним не совсем благополучно. В нем всегда было что-то такое... Видите ли, мне пришлось как-то с ним столкнуться, - Ренвик не сказал, что это было из-за нее, - и мы с ним с тех пор не ладим. Если бы я и счел возможным повидаться с ним, от этого было бы мало толку. Всякое мое вмешательство только разозлило бы его и ухудшило его поведение. Наблюдая за Ренвиком, пока он, сосредоточенно глядя перед собой, обсуждал вопрос, Мэри думала о том, как он добр и внимателен к ней, как вникает ради нее во все обстоятельства, вместо того, чтобы действовать наобум. Глаза ее бродили по его живому и вместе суровому смуглому лицу, обличавшему сильный характер, по худой, подвижной, немного сутулой фигуре и наконец остановились на его руках, сильных, нервных, казавшихся особенно смуглыми от белоснежных крахмальных манжет. Эти уверенные, но такие деликатные руки исследовали, тайны ее бесчувственного тела, спасли ей жизнь, и, сравнив их мысленно со своими собственными, распухшими, потрескавшимися, она почувствовала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этого человека, к чьей помощи она так смело прибегала. Какие чудесные руки! Мэри вдруг показалась себе такой жалкой, ее присутствие среди этой роскоши - таким неуместным, что она торопливо отвела глаза, словно боясь, что он перехватит и поймет ее взгляд. - Не хотите ли, чтобы я переговорил относительно Несси с директором школы? - спросил, наконец, Ренвик. - Я хорошо знаком с Джибсоном и могу по секрету попросить его помочь нам в этом деле. Сначала я подумал, не переговорить ли мне с сэром Джоном Лэтта, но ваш отец служит у него в конторе, и это ему могло бы повредить. Нам, врачам, приходится соблюдать осторожность: такое уж у нас щекотливое положение... - Он усмехнулся. - Так хотите, чтобы я сходил к Джибсону? Или, может быть, вы лучше пришлете ко мне Несси, чтобы я осмотрел ее? - Мне кажется, было бы очень хорошо, если бы вы переговорили с директором. Он когда-то имел на отца большое влияние, - сказала Мэри с благодарностью. - А Несси так запугана отцом, что она побоится идти к вам. - А вы не боялись? - спросил доктор, и взгляд его сказал ей, что он помнит о ее былом мужестве. - Боялась, - чистосердечно призналась Мэри. - Боялась, что вы не захотите меня принять. А мне больше некого просить помочь Несси. Она так молода. Я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь дурное... - Она заговорила тише. - Вы ведь могли и не захотеть меня видеть. Вы знаете обо мне все, знаете, какая я была. - Не смейте! Не смейте говорить так, Мэри! Я знаю о вас только хорошее. Я не забывал вас все эти годы, потому что вы славная, благородная и храбрая девушка. - Посмотрев на нее, он чуть не прибавил: "И красавица", но удержался и сказал только: - За всю мою жизнь я не встречал такой кротости и самоотверженности. Они мне врезались в память навсегда. Я не могу слышать, как вы себя унижаете. Она вспыхнула от горячей нежности этих слов и сказала: - Вы так добры, что всегда хвалите меня, но я этого не заслуживаю. Я только была бы счастлива сделать что-нибудь для Несси и тем искупить свои ошибки. - Что за старушечьи речи! Сколько вам лет?! - сердито прикрикнул на нее Ренвик. - Двадцать второй? Господи! Да вы еще совсем дитя, перед вами вся жизнь. Все страдания, что вы пережили, забудутся, а счастья настоящего, в полном смысле этого слова, вы и не знали еще. Начните же опять думать о себе, Мэри. Я видел, когда вошел, как вы смотрели на эту картину. Превратите же свою жизнь в целую галерею таких картин, развлекайтесь, читайте все книги, какие можете достать, интересуйтесь всем на свете. Я могу вам найти место компаньонки, тогда вы побываете за границей. Мэри была против воли увлечена его словами. И мысли ее унеслись в прошлое. Она вспомнила, в какой трепетный восторг приводил ее, бывало, Денис, рисуя ей волшебные картины будущего своими разговорами о Париже, Риме, о путешествиях по обширным неведомым странам. Это было давно, в те дни, когда он открывал перед нею новые горизонты единым взмахом отважной беспечной руки и уносил ее стремглав на ковре-самолете своих образных, веселых речей. Ренвик с проницательностью, смутившей Мэри, прочел ее мысли и сказал медленно: - Я вижу, вы все еще думаете о нем. Она подняла на него глаза с легким огорчением, угадывая, что он неверно истолковал ее молчание. А между тем это было только грустное воспоминание, не больше. Но, чувствуя, что она не может и не должна изменять памяти Дениса, она ничего не возразила. - Я хотел бы сделать что-нибудь для вас, Мэри, - сказал Ренвик тихо. - Помочь вам стать счастливее. У меня есть кое-какие связи. Вы позволите мне найти вам подходящее место, достойное вас, раньше чем я уеду? Она вздрогнула при этих словах, внезапно отнявших у нее ощущение тепла и уюта, и пробормотала запинаясь: - Так вы уезжаете отсюда? - Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением одной специальной отрасли медицины. Мне представляется возможность быть зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая удача. Она уже видела себя одинокой, лишенной его мужественной, надежной поддержки, видела, как она тщетно пытается защитить Несси от отца, противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости сестры. И ей в этот миг стало ясно, как много надежд она возлагала на дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему. - Это чудесно, что вам представился такой случай, - сказала она тихо. - Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге оценят так же, как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха. - Не знаю, - сказал Ренвик, - но я очень доволен. В таком городе, как Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат под ногами и Замок рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по Артурову Трону вьется синий дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город нельзя не любить. Он весь оживился от воспоминаний и продолжал: - Конечно, Эдинбург - мой родной город, так что вы должны извинить мое пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух. Затаив дыхание, Мэри слушала его, живо представляя себе картину, которую он рисовал, и его самого на фоне этой картины. Она видела, например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди ее серых домов и мягких красок дворцового парка. - Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все это представить, - шепнула она. - Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? - настаивал Ренвик. - Вам надо уйти из вашего дома. Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась, но устояла перед этой заманчивой перспективой. Она сказала: - Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я не могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если я снова уеду, бог знает, что с ней будет. Ренвик понял, что решение ее непоколебимо, и его охватила глубокая тревога за ее будущее. Он уже видел, как она, несмотря на его вмешательство, гибнет на алтаре своей самоотверженности жертвой необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы она снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой, еще более страшной форме? Волнение его было так сильно, что оно удивило даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело: - Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или завтра повидаю Джибсона. Все, что возможно, будет сделано. Не тревожьтесь о ней так сильно. Поберегите и себя. Решив, что цель