го ужина. - Ну, вот, - сказала она, - я же тебе говорила, что это недолго. Никто не сделает для тебя все так, как родная мать. Садись, Мэт, и теперь ты покажи, на что способен. Он метнул на нее благодарный взгляд и поник головой. - О мама, ты слишком добра ко мне! Я этого не заслужил. После того, что я так вел себя, твоя доброта жжет мне совесть, как раскаленные уголья. А знаешь, рыба выглядит очень аппетитно! Она радостно кивнула головой, жадно наблюдая, как он придвинул стул, уселся на свое место и начал есть большими торопливыми глотками. "Бедняжка, он, видно, умирал с голоду", - подумала она, видя, как сочные белые куски рыбы магически исчезали под непрерывным натиском ножа и вилки. С другого конца стола Несси, грызя карандаш, наблюдала за ним из-за книги с совсем иными чувствами. - Везет же некоторым! - заметила она с завистью. - Нам сегодня не давали трески. Мэт оскорбленно посмотрел на нее в предусмотрительно положил в рот последний кусок рыбы. - Если бы я знал, Несси, я бы тебя угостил. Отчего же ты не сказала раньше? - Не будь такой обжорой, Несси! - резко прикрикнула на нее мать. - Ты получила достаточно и отлично это знаешь. Твой брат нуждается теперь в усиленном питании, он так переутомлен. Готовь уроки и не приставай к нему. Попробуй еще эти оладьи, Мэт. Мэт поблагодарил ее нежным взглядом и продолжал есть. Мать была вне себя от радости и, совершенно забыв о пропаже часов, следила за ним любовно, с умилением, каждый его глоток доставлял ей громадное удовольствие, как будто она сама смаковала все то, что он поедал. Она заметила на его лице полосу грязи и, восхищаясь собственной проницательностью, догадалась, что он терся у какого-нибудь грязного плетня, прячась от отца. Она огорчилась этим, в ней заговорило покровительственное чувство. Он опять был ее любимым мальчиком, и она хотела укрыть и защитить его от всего мира. - Что, понравилось, сынок? - спросила она, когда он поел. Она жаждала его похвалы. - Я таки повозилась с этой рыбой... Я знаю, ты всегда любил ее. Мэт чмокнул губами. - Прелесть, мама! Лучше всех этих кушаний с пряностями, с которыми мне приходилось мириться в Индии. Честное слово, мне недоставало твоей стряпни. С тех пор, как я уехал из дому, ни разу не едал ничего вкуснее. - Да неужели, Мэт! Как приятно это слышать! Не хочешь ли еще чего-нибудь? Уголком глаза он успел уже заметить на буфете блюдо с мелкими яблоками, которые она, очевидно, припасла для него. Он с минуту смотрел на нее, как бы размышляя. - Пожалуй, я съел бы яблоко, мама, - сказал он с простодушием человека, желания которого невинны. Мама пришла в восторг оттого, что сумела предугадать его желание, и немедленно поставила перед ним блюдо с яблоками. - Я так и думала. Сегодня утром заказала их для тебя, - с торжеством объявила она. - Ты говорил, что любишь фрукты, и я обещала тебе, что они у тебя будут. - Спасибо, мама. Я хочу бросить курение, - объяснил он, с трудом надкусывая твердое яблоко, - а говорят, что от яблок перестает хотеться курить. Для чего мне курить, в самом деле? Это мне пользы не принесет. Миссис Броуди погладила рукой его плечо и шепнула: - Мэт, как я рада, что слышу от тебя такие речи! Для меня это дороже всего на свете. Я счастлива. Я чувствую, что мы теперь лучше поймем друг друга. Должно быть, во всем виновата долгая разлука. Но все недоразумения посланы нам свыше, как испытание. Я молилась о том, чтобы между нами наступило полное согласие, и молитва недостойной услышана! Мэт, пристыженный, на мгновение опустил глаза, продолжая трудиться над яблоком, потом снова поднял их и, старательно подбирая слова, сказал медленно, как бы поднося матери новый чудесный сюрприз: - Знаешь, мама, я сегодня был у Агнес. Она вздрогнула от удивления и радости. - Конечно, - заторопился Мэт, не давая ей вставить ни слова, - я сейчас еще ничего определенного сказать не могу. И ты меня ни о чем не спрашивай. Я должен быть нем, как могила, относительно того, что произошло между нами, но все обстоит очень хорошо. - Он заискивающе улыбнулся матери. - Я все-таки решил, что тебе будет приятно узнать об этом. Миссис Броуди в экстазе сжала руки. Ее восторг умерялся лишь тем, что не ей, а другой женщине, мисс Мойр, удалось вернуть ее сына на путь истины, но все же она не помнила себя от радости и, подавив эту недостойную мысль, воскликнула: - Вот это хорошо! Это прямо таки великолепно! Агнес будет так же этому рада, как я! - Ее сгорбленная спина немного выпрямилась, она подняла мокрые глаза к небу в безмолвной благодарности. Когда она снова вернулась на землю, Мэтью разговаривал с Несси. - Несси, милочка, я только что пожадничал, но теперь я дам тебе половину яблока, если ты ненадолго оставишь нас с мамой одних. Мне надо поговорить с ней по секрету. - Что за глупости, Несси! - воскликнула мама, когда Несен охотно протянула руку за яблоком. - Если хочешь яблоко, то это не значит, что надо вырывать у брата кусок изо рта. - Нет, мама, я хочу отдать его Несси, - ласково настаивал Мэт, - но пусть она за это даст нам с тобой потолковать наедине. То, что я хочу сказать, предназначается только для твоих ушей. - Ну, хорошо, - уступила миссис Броуди. - Можешь взять яблоко, Несси; Поблагодари Мэта, и впредь чтобы я больше не слышала от тебя таких неблагодарных замечаний! Оставь пока здесь свои книги и ступай в гостиную, можешь там эти полчаса поиграть гаммы. Ну, беги! Возьми спички, да смотри, осторожнее зажигай газ. Довольная, что расстается с ненавистными учебниками, Несен вприпрыжку выбежала из кухни, и скоро сюда слабо донеслось неуверенное бренчанье на пианино, перемежавшееся вначале долгими паузами, во время которых яблоко поднималось ко рту с басового конца клавиатуры. - Ну, Мэт, - сказала нежно миссис Броуди, придвинув свой стул вплотную к стулу Мэта, предвкушая осуществление мечты, которая еще утром казалась ей недосягаемой, и трепеща от удовольствия. - Мама, - начал Мэт плавно, внимательно разглядывая свои ногти, - ты меня прости за мою... гм... резкость эти два дня, но ты знаешь, меня разозлили, и у меня столько забот... - Я понимаю, сынок, - поддакнула она сочувственно, - сердце у меня обливалось кровью оттого, что я видела тебя таким расстроенным. Не все так знают твою впечатлительную натуру, как я. - Спасибо, мама! Ты добра, как всегда, и если ты забудешь все грубые слова, что я говорил, я буду тебе очень признателен. Я постараюсь исправиться. - Не унижай себя так, Мэт! - вскрикнула она. - Мне неприятно это. Ты всегда был хорошим мальчиком. Всегда был моим любимым сыном, я не помню, чтобы ты когда-нибудь провинился серьезно. Он на миг поднял глаза и бросил на нее исподтишка быстрый взгляд. Но сразу же опустил их, пробормотав: - Как хорошо, что мы опять с тобой в мире, мама! Она смотрела на него с обожанием, улыбаясь, вспоминая, как он в детстве, когда, бывало, на нее рассердится, заявлял, что он с нею "в ссоре". А когда она снова возвращала себе его милость, это называлось у него "быть в мире". - И никогда уже не будем больше в ссоре, да, милый? - спросила она нежно. - Никогда, разумеется! - согласился он и, выдержав внушительную паузу, бросил небрежно: - Мы с Агнес идем сегодня вечером на молитвенное собрание. - Это чудесно, Мэт, - прошептала она. ("Он действительно спасен".) - Я так довольна этим! Ах, как бы мне хотелось пойти с вами обоими! - Она робко остановилась. - Но нет, пожалуй, вы предпочтете быть вдвоем. Мне не следует вам мешать. - Да, пожалуй, ты права, мама, - подтвердил он тоном извинения. - Ты ведь сама понимаешь, что... Она посмотрела на часы: без четверти восемь. Ей ужасно жалко было прерывать этот разговор "по душам", но, проявив подлинную самоотверженность, она сказала со вздохом, в котором, однако, не было печали: - Скоро восемь, тебе надо идти, иначе опоздаешь. - И она сделала движение, собираясь встать. - Одну минуту, мама! - Что, родной? - Я хотел попросить тебя еще кое о чем. - Он колебался и смотрел на нее просительно, так как, по его мнению, наступил критический момент разговора. - В чем дело, мой дорогой? - Вот в чем, мама... Тебе я, конечно, могу честно признаться... Я был ужасный мот... Люди злоупотребляли моей щедростью, и сейчас я остался совершенно без денег. Как я могу пойти куда-нибудь с Агнес, когда у меня в кармане пусто? - Он говорил стыдливо, изображая жертву собственного великодушия. - Я привык всегда иметь при себе немного денег. Это так унизительно - ходить с пустым карманом, особенно когда я с дамой и только что вернулся в родной город. Ты бы не могла меня выручить, пока я опять начну зарабатывать? Она без колебаний нашла его просьбу вполне основательной. Она так и думала, что ее сын, привыкнув вращаться в высшем обществе, где все очень расточительны, не мог сидеть в Ливенфорде без копейки. Еще менее можно было от него требовать, чтобы он в таком бедственном положении ухаживал за мисс Мойр и сопровождал ее повсюду. В порыве этого нового душевного единения с сыном она отбросила всякое благоразумие и с великолепной самоотверженностью молча встала, отперла свой ящик и извлекла оттуда квадратную коробку с сбережениями, которые предназначались для уплаты первого взноса в счет ее долга. Она с обожанием посмотрела на Мэтью, не думая о том, что будет, помня только, что она - мать этого любящего и преданного сына. - Это все, что у меня есть, сынок, - сказала она спокойно, - и наскребла я эти деньги с трудом, на очень важное и необходимое дело. Но я дам тебе часть их. У него глаза разгорелись, когда мать открыла коробку и достала фунтовую бумажку. - Это тебе на карманные расходы, сынок, - сказала она просто, протягивая ему бумажку. В изможденном лице светилась любовь, сгорбленная фигура наклонилась немного к Мэту. - Я охотно даю их тебе. - То была жертва, полная высокой и трогательной красоты. - А сколько у тебя там всего? - спросил Мэтью, встав и подойдя к ней вплотную. - Там, кажется, целая уйма денег! - Около трех фунтов, - ответила она. - И как трудно мне было собрать их! У нас теперь дела плохи, Мэт, хуже, чем ты, может быть, думаешь. К концу месяца мне эти деньги понадобятся все, до последнего пенни. - Мама, дай их мне на сохранение, - вкрадчиво убеждал ее Мэт. - Я их буду хранить до конца месяца, не растрачу, не бойся. Не все ли равно, будут они лежать у меня в кармане или в этой старой жестянке? Что за смешное место для хранения денег! Я буду твоим банкиром, мама, хорошо? А мне приятно будет чувствовать, что у меня есть какой-то запас, хотя бы мне никогда и не понадобилось к нему прибегнуть. Просто спокойнее как-то знать, что имеешь при себе деньги. Ну же, мама! Один фунт - это все равно, что ничего, для такого человека, как я. - Он с ласковой настойчивостью протянул руку. Миссис Броуди смотрела на него со смутной тревогой и сомнением во взгляде. - Мне эти деньги будут совершенно необходимы к концу месяца, - сказала она нерешительно. - Бог знает, что случится, если их у меня не окажется. - Но ты их получишь обратно, - уверял он. - Какая ты беспокойная! Положись на меня! Я так же надежен, как государственный банк. - Он взял деньги из открытой коробки, продолжая все время уговаривать ее. - Ведь ты же не захочешь, чтобы твой Мэт ходил, как нищий, правда, мама? - Он даже засмеялся нелепости такого предположения. - Джентльмен должен иметь при себе немного мелочи, это придает уверенности. Все будет в порядке, мама, не сомневайся, - продолжал он, пробираясь уже бочком в переднюю. - Об этом постараюсь я... Ты меня не дожидайся, я, наверное, приду поздно. Он ушел, весело помахав ей рукой на прощанье, а она стояла с открытой пустой коробкой в руках, устремив неподвижный взгляд на дверь, только что закрывшуюся за ним. Она судорожно вздохнула. Фальшивые звуки фортепиано бойко тарахтели у нее в ушах. Она упрямо прогнала опять ужалившую ее мысль о пропаже часов и начинавшее зарождаться сомнение, благоразумно ли было позволить Мэту взять деньги. Мэт хороший! Он снова принадлежит ей душой, их взаимная привязанность победит все и одолеет все преграды. Он пошел сейчас на богослужение вместе с доброй христианкой. В душу мамы снова хлынула радость, и она воротилась на кухню, очень довольная тем, что сделала. Она села у камина и, глядя в огонь, с задумчивой улыбкой вспоминала нежность к ней Мэта. "С каким удовольствием он ел эту рыбу, - бормотала она про себя. - Буду приготовлять для него и другие вкусные блюда". Она только что собралась кликнуть Несси из гостиной и снова засадить ее за уроки, как вдруг у входной двери раздался короткий и резкий звонок. Миссис Броуди испуганно вскочила - час был уж слишком неподходящий для обычных посетителей. Мэтью взял с собой ключ, "то не мог быть он. "Какая я стала нервная, каждый пустяк меня теперь пугает", - подумала она, осторожно открывая дверь. Слабо освещенная мигающим огоньком лампы в передней, перед ней стояла мисс Мойр. - О Агги, милочка, это ты! - воскликнула миссис Броуди с некоторым облегчением, прижимая руку к груди. - А я ужасно перепугалась. Ты разминулась с Мэтом, он вышел несколько минут тому назад. - Можно мне войти, миссис Броуди? Мама снова встревожилась. Ни разу за три года Агнес не называла ее так, и никогда еще она не говорила с ней таким странным, ненатуральным голосом. - Входи, пожалуй, но... но я же тебе говорю, что Мэтью только что пошел к тебе. - Я бы хотела поговорить с вами. Удивленная миссис Броуди впустила Агнес, которая с ледяным видом прошла вслед за ней на кухню. - О чем ты хочешь говорить, дорогая? - спросила робко мама, - Я ничего не понимаю, право. Мэт пошел к тебе... Ты нездорова? - Совершенно здорова, благодарю вас, - произнесли чопорно поджатые губы мисс Мойр. - Известно вам, что... Мэтью был у меня сегодня? - Она, видимо, с трудом заставила себя произнести его имя. - Да, он только что мне рассказал об этом. Он ушел, чтобы проводить тебя на собрание. Он хотел зайти за тобой, - повторяла миссис Броуди тупо, машинально, в то время как судорожный страх сжал ей сердце. - Ложь! - крикнула Агнес. - Он пошел не ко мне и ни на какое собрание и не заглянет. - Что?! - ахнула мама. - Рассказал он вам, что произошло между нами сегодня? - спросила Агнес, сидя очень прямо и сурово глядя в пространство. - Нет, нет! - прошептала мама в смятении. - Он сказал, что об этом говорить не может. - Еще бы! - с горечью воскликнула Агнес. - Да скажи же, ради бога, что случилось? - жалобно простонала миссис Броуди. Агнес с минуту молчала, сдерживая дыхание, собираясь с силами, чтобы рассказать о своем унижении. - Он пришел и от него несло спиртом, попросту говоря, он был почти пьян, и все-таки я ему обрадовалась. Мы пошл" в комнатку за лавкой. Он болтал всякие глупости, а потом... потом он хотел занять у меня денег. - Она всхлипнула без слез. - Я дала бы ему, но я видела, что он сейчас же их истратит на виски. А когда я отказала, он стал ужасно ругаться. Он оскорбил меня такими словами... он сказал, что я... - Тут Агнес не выдержала. Из ее больших глаз хлынули слезы, полная грудь тряслась от рыданий, широкий рот искривился какой-то пьяной гримасой. В исступлении горя она упала к ногам миссис Броуди. - Но это еще не все, - рыдала она. - Мне пришлось на минуту отлучиться в лавку. Когда я вернулась к нему, он пытался... он хотел меня изнасиловать, мама! Мне пришлось бороться с ним. Ах, если бы только он был нежен со мной, я бы позволила ему все, чего он хотел. Мне все равно, дурно это или нет. Позволила бы, да! - крикнула она пронзительно. Рыдания душили ее. - Я люблю его, но он меня не любит. Он назвал меня "безобразной сукой". Он хотел взять... взять меня силой. Ох, мама, все это меня убивает. Если бы он любил меня, я бы ему все позволила. Да, я хотела этого, - твердила она в истерике, - я должна вам сказать правду. Я хуже, чем ваша Мэри. О, хоть бы мне умереть! Она откинула голову и дико уставилась на миссис Броуди. Глаза обеих женщин встретились, налитые тупым ужасом отчаяния, и вдруг у мамы странно свело рот, так что он весь покосился на одну сторону, она хотела заговорить, но не могла я с невнятным криком упала в кресло. Агнес посмотрела на беспомощную фигуру, в глазах ее медленно просыпался испуг, мысли постепенно отвлекались от ее собственного горя. - Вам дурно? - ахнула она. - Боже, я не думала, что вы примете это так близко к сердцу! Я сама так расстроена и поэтому не подумала, что вам это будет тяжело. Принести вам чего-нибудь? Глаза мамы искали глаз Агнес, но она не могла говорить. - Чем мне помочь вам? - воскликнула Агнес. - Вам надо полежать, пойдемте, я сведу вас наверх и уложу. - У меня болит внутри, - сказала мама глухо. - Должно быть оттого, что сердце у меня разрывается на части. Я пойду к себе. Мне надо одной полежать спокойно в темноте. - Позвольте, я вам помогу, - сказала Агнес. Взяв ее безвольную руку в свои, она подняла ее с кресла и, поддерживая, увела наверх в ее комнату. Здесь она раздела ее и помогла лечь в постель. - Не надо ли вам еще чего-нибудь? - спросила она затем. - Может быть, грелку? - Нет, только уходи, - отвечала мама, лежа на спине и устремив глаза в потолок. - Ты очень добра, что помогла мне, но теперь я хочу быть одна. - Позвольте же мне посидеть подле вас немножко! Мне бы не хотелось вас оставлять сейчас. - Нет, Агнес, прошу тебя, уйди, - повторяла миссис Броуди тусклым ровным голосом, - мне хочется полежать одной в темноте. Выключи газ и уходи. Пожалуйста! - Не лучше ли оставить гореть газовый рожок? - настаивала Агнес. - Как хотите, а я не могу вас оставить в таком состоянии. - Я хочу, чтобы было темно, - приказала миссис Броуди. - И хочу остаться одна. Агнес хотела было еще что-то возразить, но чувствуя, что всякие протесты бесполезны, бросила последний взгляд на неподвижную фигуру в постели, затем, как ей было приказано, потушила свет. Оставив комнату в темноте, она молча вышла. 9 Когда Мэтью захлопнул входную дверь под носом у матери и легко сбежал по ступенькам, он был в прекрасном настроении и хитро усмехался. Напускная кротость, как маска, слетела с его лица. "Вот как надо обрабатывать старушку! Ловко! Артистически сыграно! - хихикнул он про себя. - Для первого раза недурно! Он был горд своим достижением и весело предвкушал еще больший успех в следующий раз: у мамаши, наверное, припрятана в надежном месте кругленькая сумма, и она перейдет в его руки, стоит только умело попросить! Те несколько шиллингов, что он получил, заложив часы матери, только разозлили его, потому что он рассчитывал взять за них гораздо больше, но теперь, когда у него в кармане было несколько фунтов, его престиж был восстановлен, и к нему вернулось веселое настроение. Только бы подобраться к ее сбережениям, и все пойдет на лад! Он уже сумеет повеселиться на эти деньги! Огни города заманчиво мерцали вдалеке. После Калькутты, Парижа, Лондона он презирал Ливенфорд, но самое это презрение наполняло его восхитительным чувством уважения к себе. Он, человек, повидавший свет, кое-чему научит сегодня жителей этого городишка! Да, черт возьми, он им покажет! Распишет все яркими красками. При этой мысли он от восторга залился хриплым смехом и торопливо огляделся кругом. Шагая вразвалку по направлению к городу, он смутно различил на другой стороне улицы двигавшуюся ему навстречу фигуру женщины и, глядя ей вслед, когда она прошла, пробормотал, подмигнув сам себе: "С этой ничего не выйдет, она слишком торопится куда-то, И чего она так бежит?" Он и не подозревал, что то была Агнес Мойр, шедшая к его матери. Он быстро зашагал в темноте, окутывавшей его, как плащ, наслаждаясь ею, так как она придавала ему смелость, энергию, которых он не ощущал в ярком свете дня. И подумать только, что он когда-то боялся вечернего мрака! Только в эти часы человек оживает, может как следует развлечься! Ему ярко вспомнились ночные кутежи в Индии, и, когда эти воспоминания разожгли его нетерпение, он пробормотал: "Вот это были ночи! Здорово мы пошумели! Обязательно поеду обратно, честное слово!" И он весело юркнул в первый встретившийся по пути трактир. - Джину и горькой! - крикнул он тоном привычного посетителя таких мест, швыряя фунтовую бумажку на прилавок. Когда ему подали стакан, он выпил залпом и одобрительно, с авторитетным видом кивнул головой. Держа в руке поданный ему второй стакан джина, он сгреб другой рукой сдачу, сунул ее в карман, лихо заломил шляпу набекрень и осмотрелся вокруг. Он равнодушно отметил про себя, что этот кабак - убогое место! Скудное освещение, тускло-красные стены, грязные плевательницы, пол, усыпанный опилками. Боже! Опилки на полу - после дорогого, толстого, пушистого ковра, в котором так уютно тонули его ноги там, в веселом уголке Парижа. Несмотря на его требование, в джин не примешали горькой. А впрочем, наплевать, этот кабак только начало! У него было неизменное правило, когда он предпринимал такие веселые экскурсии, первым делом опрокинуть в себя поскорее несколько стаканов джина. "Когда я хлебну капельку, я становлюсь смел, как дьявол", - говаривал он. Пока в его голове не начинали весело жужжать прялки, ему недоставало дерзости, отваги, веры в себя. Ибо, как он ни хорохорился, в душе он оставался тем же слабым, нерешительным, робким юношей, и ему необходимо было некоторое притупление чувствительности, чтобы наслаждаться с полной уверенностью в себе. Его восприимчивая натура очень быстро поддавалась возбуждающему действию алкоголя, в эти часы его смелые мечтания, его требовательные желания воплощались в действительность, и с каждым стаканом он становился все задорнее, принимал все более надменный и вызывающий вид. - А что, в вашей дыре сегодня будет какое-нибудь развлечение? - важно осведомился он у буфетчика (это была таверна такого сорта, где в силу необходимости за стойкой держат всегда здоровенного, сильного парня). Буфетчик покачал низко остриженной головой, с любопытством поглядывая на Мэтью и спрашивая себя, кто этот франтик. - Нет, - ответил он осторожно. - Не думаю. В четверг был концерт на механическом пианино в городской ратуше. - Боже! - с хохотом воскликнул Мэт. - Это вы называете развлечением? Какие здесь все некультурные! Не знаете ли какого-нибудь уютного местечка, где можно потанцевать и где найдутся две-три шикарные девочки? Что-нибудь самого лучшего разбора? - Вы не найдете ничего такого в Ливенфорде, - сказал отрывисто буфетчик, вытирая тряпкой прилавок. Потом сердито добавил: - У нас приличный город. - Это-то я знаю! - развязно воскликнул Мэт, кинув взгляд на единственного, кроме него, посетителя, видимо, рабочего, который сидел на скамье у стены и пристально наблюдал за ним из-за пивной кружки. - Еще бы мне не знать! Это самый мертвый, самый ханжеский угол, самое безобразное пятно на всей карте Европы. Да, жаль, что вы не видели того, что я! Я бы мог рассказать вам вещи, от которых у вас встали бы волосы дыбом. Да что толку? Здешние люди не отличат бутылки Помроя от французского корсета. Он громко захохотал, гордясь собственным остроумием, с все возраставшей веселостью глядя на недоверчивые физиономии. Потом, хотя и довольный произведенным впечатлением, вдруг решил, что здесь не дождешься никаких развлечений и приключений, и с прощальным кивком направился к дверям, еще больше сдвинув шляпу на одно ухо. Он вышел, пошатываясь, и нырнул в ночную мглу. Он медленно побрел по Черч-стрит. Уже знакомое, блаженное оцепенение начинало ползти у него за ушами, просачиваться в мозг, окутывая его, точно ватой. Им овладело беспечное ощущение радости жизни, хотелось ярких огней, музыки, веселой компании. С раздражением поглядывал он на слепые, закрытые ставнями окна магазинов, на редких спешивших прохожих и, насмешливо передразнивая последнее замечание буфетчика, пробурчал про себя: "Да, у вас тут приличное кладбище!" Он испытывал в эту минуту глубочайшее презрение и отвращение к Ливенфорду. Что может дать такой город человеку, видавшему виды, человеку, познавшему мир от притонов Барракпора до парижского бара "Одеон"? Впав в мрачное настроение, он на углу Черч-стрит и Хай-стрит завернул в другой бар. Здесь лицо его сразу прояснилось, В баре было тепло, светло, стоял оживленный говор; сверкающие зеркала и граненые стаканы отбрасывали мириады слепящих огней. Батареи бутылок с пестрыми ярлыками выстроились за прилавком, а сквозь полураздвинутые портьеры он увидел в соседней комнате зеленое сукно бильярдного стола. - Дайте мне марку "Мак-Кей", - внушительно скомандовал он. - Марку "Джон Мак-Кей", другой не пью. Розовая толстушка с длинными болтающимися агатовыми. серьгами предупредительно подала ему все, что он просил. Он любовался ее согнутым мизинцем, пока она наливала виски из бутылки, находя это верхом утонченности, и хотя у толстушки был вид почтенной женщины, он на всякий случай игриво улыбнулся ей. Он ведь такой сердцеед, покоритель женщин, репутацию эту необходимо было поддержать во что бы то ни стало! - А славно у вас тут! - заметил он громогласно. - Напоминает мне бар Спинозы в Калькутте. Правда, ваш поменьше, но почти такой же уютный. Разговор вокруг затих, и Мэтью, удовлетворенно констатируя, что на него обратили внимание, с видом знатока благодушно отхлебнул виски и продолжал: - Но хорошего виски за границей не получишь, вот в чем беда! Приходится следить, чтобы не подали какой-нибудь дряни, слишком много они примешивают к нему медного купороса. Вот как, например, к джину в Порт-Саиде. Нет ничего лучше настоящего "Джон Мак-Кей!" К его удовольствию, вокруг него начали собираться слушатели, какой-то матрос-англичанин, фамильярно подтолкнул его локтем и спросил хрипло: - Так и ты тоже побывал там, красавчик? - Только что оттуда, - сообщил Мэт любезно, осушая стакан. - Прибыл морем из Индии. - И я тоже, - подхватил матрос, глядя на Мэта о застывшей важностью. Они торжественно пожали друг другу руки, как будто то, что оба они вернулись из Индии, делало их навеки братьями. - Чертовская жара там, не правда ли, красавчик? От нее у меня делается жажда, которая не проходит и на родине. - Так промочи глотку! Я угощаю. - Не-ет! Я! Они дружелюбно спорили, пока, наконец, не решили вопрос жребием, подбросив монету. - Прелестная леди! - крикнул Мэт, бросая убийственный взгляд на толстую служанку. Он выиграл, и матросу пришлось заказать виски для всей честной компании. - У дам успех, как всегда, - хихикнул Мэт. Он был доволен, что выиграл, а матрос в избытке пьяного великодушия доволен, что проиграл. Чокаясь, они обменивались рассказами о виденных ими чудесах, а публика слушала, разинув рты, как они рассуждали о москитах, муссонах, барах, восточных базарах, судовых бисквитах, пагодах, священных и не священных коровах и о формах и интимных анатомических особенностях армянок. Анекдоты лились таким же щедрым потоком, как и виски, до тех пор, пока у матроса, который в питье значительно опередил Мэта, не начал заплетаться язык и появилась пьяная слезливость. Тут Мэт, считавший это еще только началом своих ночных развлечений и полный преувеличенного чувства собственного достоинства, стал искать предлога отделаться от собутыльника. - Чем заняться человеку в этом полумертвом городишке? - вскричал он. - Неужели вы не можете придумать что-нибудь веселое? Здесь не было людей того круга, в котором он вращался до отъезда в Индию, и никто его не знал. А раз им не было известно, что он уроженец старого города, он предпочел, чтобы его сочли приезжим, каким-нибудь блестящим космополитом. Но никто не мог придумать для него достойного развлечения, и все молчали; наконец кто-то предложил: - Как насчет бильярда? - А, бильярд! - отозвался Мэт серьезно. - Это уже нечто в моем вкусе. - Бильярд! - заорал матрос. - Да я на этом деле собаку съел! Я согласен играть с кем угодно на что... что угодно... я... - его голос перешел в пьяное бормотанье. Мэтью безучастно смотрел на него. - Вы чемпион, не так ли? Что ж, отлично, играю на пятьдесят, по фунту партия, - задирал он его. - Согласен, - прокричал матрос. Он смотрел на Мэтью, полуопустив веки, качая головой, и объяснял в несвязных, но бесспорно сочных выражениях, что скорее он позволит разрезать себя на куски и замариновать, чем откажется от своего слова. - Где деньги? - торжественно спросил он в заключение. Оба вынули свои ставки, и те зрители, которые первыми предложили играть, удостоились чести хранить их до окончания партии. Здесь никто еще никогда не играл на такую неслыханно большую ставку, и вся толпа, возбужденно жужжа, повалила в бильярдную. Игра началась. Мэтью, сняв пиджак, с видом настоящего специалиста начал партию. Он считал себя прекрасным игроком, так как усердно практиковался в Калькутте, - часто и в те дневные часы, когда ему полагалось сидеть на службе за конторкой. К тому же он с тайным удовольствием видел, что его противник в том состоянии, в котором он находится, не может с ним тягаться. С опытностью профессионала осмотрел он свой кий, намелил его и, чувствуя, что на нем сосредоточены восхищенные взоры всей толпы, пустил шары, но не сумел остановить красный в неприкосновенное поле. Его противник, слегка пошатываясь, бросил свой шар на стол, нацелился на него глазом и нанес твердый удар кием. Шар с силой ударился о красный Мэта и, прогнав его вокруг стола, сквозь сложную систему преград в виде острых и тупых углов, в конце концов шлепнулся за ним в правую нижнюю лузу. При этом замечательном ударе зрители громко выразили свое одобрение. Матрос повернулся к ним и, опираясь о стол, важно поклонился, затем торжествующе крикнул Мэтью: - Ну, как тебе это понравилось, дружок? Кто же из нас пьян! Чем не удар, а? Не говорил я разве, что я в этом деле мастак? В следующий раз я тебе сделаю карамболь! [удар сразу по двум шарам противника] - Он хотел было пуститься в пространные и глубокомысленные рассуждения насчет достоинств сделанного им замечательного удара и длинное объяснение, каким образом он его нанес, но его уговорили продолжать прерванную игру. Он вернулся к ней с видом победителя, однако второй ход был уже менее удачен, чем первый, так как его шар, получив сильный удар в нижнюю половину, весело запрыгал по сукну, задел при этом за край стола и с глухим стуком упал на деревянный пол, под еще более громкие и долгие аплодисменты, чем те, которыми зрители приветствовали первый удар матроса. - Что я получу за это? - спросил матрос с глупо-важным видом, обращаясь ко всей компании в целом. - Пинок в задницу! - заорал кто-то в толпе. Матрос грустно покачал головой, а все захохотали, даже толстая служанка, которая вытягивала шею, чтобы увидеть, чему смеются люди, и нечаянно взвизгнула от смеха, но тотчас, смутясь, умерила свое веселье, выразив его только скромным покашливанием. Теперь наступила очередь Мэтью, и хотя шары занимали выгодное положение, он начал игру очень осторожно, сделав три легких карамболя и пройдя мимо красного. Затем он начал загонять в правую среднюю лузу ряд красных так ловко, что при каждом ударе шар медленно, с безошибочной точностью возвращался в нужное положение под серединой стола. Толпа, притаив дыхание, с глубоким и почтительным вниманием следила за ним. Под ярким светом ламп его пухлые белые руки скользили по гладкому сукну, как светлые амебы в зеленом пруду. Его прикосновения к кию были так же легки и осторожны, как прикосновения женщины. Виски сделало его твердым, как скала. Он переживал величайшее счастье, какое могла ему дать жизнь: возможность показать множеству толпившихся вокруг людей свое замечательное хладнокровие и ловкость в игре, быть предметом всеобщего восхищения и зависти. Их лесть давала пищу его суетному тщеславию. Когда он сделал тридцать девять, он важно прервал игру, снова намелил кий и, демонстративно пренебрегая шаром, который выгодно стоял над самой лузой, занялся длительной и трудной задачей сделать бортовой карамболь. Ему это удалось, и тремя быстрыми последовательными ударами он довел число выигранных им очков до пятидесяти. Раздалась целая буря одобрительных восклицаний. - Продолжайте, сэр! Не бросайте игру! Покажите, сколько вы можете еще сделать! - Кто этот человек? Да он настоящее чудо! - Ставьте пинту пива, мистер! Такой успех надо спрыснуть! Но Мэтью с высокомерной небрежностью отказался продолжать игру, положил в карман свой выигрыш и бросил кий на подставку: завоевав себе такую блестящую репутацию, он боялся ее испортить. Все окружили его, хлопали по плечу, толкали Друг друга, стараясь пробраться вперед, чтобы пожать ему руку, а он упивался своей популярностью, смеялся, жестикулировал, как и они, болтал со всеми. Его побежденный противник, которого с трудом удалось убедить, что игра кончена, не выразил никакого сожаления и с пьяным добродушием обнял Мэтью рукой за плечи. - Видал, красавчик, какой я сделал ход, а? - твердил он. - За такой удар можно заплатить фунт! Не жалко и пяти фунтов. Так и резанул - как настоящий норд-ост, ей-богу! Уж я мастак так мастак! - И он вызывающе огляделся кругом, как бы ожидая, не вздумает ли кто возражать. Они воротились в буфет, где Мэтью угостил всю компанию пивом. Он чувствовал себя героем; все чокались с ним, потом расселись небольшими группами, обсуждая во всех подробностях знаменитую игру победителя. А Мэт вразвалку ходил по комнате, возглавляя беседу. Он не обнаружил ни ложной скромности, ни неуместной сдержанности, подходил к каждой группе, говоря в одном месте: "А вы видали, как я сделал карамболь от борта? Недурно, а? Рассчитано было с абсолютной точностью!", в другом: "Черт побери, я в своей жизни выиграл штук двести таких партий, - нет, что я говорю, больше двухсот!", в третьем: "Вот тоже привязался этот дурачок, куда ему тягаться с таким, как я! Я мог бы победить его, играя не кием, а своей тростью!" Он до небес превозносил свои таланты, и чем больше он пил, тем больше раздувалось в нем глупое тщеславие, пока, наконец, ему не стало казаться, что комната вся гудит голосами, которые восхваляют его сладкими, как мед, льстивыми словами. Он присоединил и свой голос к этому хвалебному хору, а лампы сверкали над ним, как тысячи свечей, зажженных в его честь, и сердце его ширилось от восторга. Никогда еще он не переживал такого триумфа. Он уже считал себя лучшим игроком в Ливен" форде, в Шотландии, во всем Британском королевстве. Да, это не штука - взять подряд пятьдесят очков! И с какой стати его хотели унизить, спихнув его в какую-то контору, когда он так блестяще играет в бильярд? Но неожиданно, в самом разгаре его ликования, благосклонность к нему изменчивой толпы стала таять. Возник горячий спор между двумя вновь пришедшими - ирландским землекопом и каменщиком, - и всеобщее внимание, отхлынув от Мэтью, обратилось на них. Толпа подстрекала замечаниями то одного, то другого, в надежде вызвать драку. В конце концов Мэтью угостил их только пивом, а популярность стоила дороже, и почти сразу он оказался один, в углу, без единого собутыльника, забытый всеми. Он чуть не заревел от обиды при такой внезапной перемене обстоятельств и подумал, что так бывает всегда, - никогда ему не удается долго оставаться в центре внимания, его оттирают на задний план, раньше чем ему бы хотелось. Он готов был броситься к этим людям, вернуть себе их неверное расположение, закричать: "Да посмотрите же сюда! Ведь я - тот, кто взял пятьдесят очков! Не забывайте же обо мне! Я великим игрок в бильярд. Обступите меня сноса! Не каждый день увидишь такого игрока!" Его раздражение росло, незаметно перешло в негодование, и от злости он выпил залпом два больших стакана виски, потом последним грозным взглядом обвел всех и вышел из бара. Его уход никем не был замечен. Мостовая покачивалась под его ногами, как палуба парохода, когда на море легкая зыбь. Но он ловко приспособлял свою походку к этому слабому, равномерному покачиванию, балансируя телом из стороны в сторону, так что, несмотря ни на что, сохранял равновесие. Это приятно возбуждающее движение понравилось ему и успокоило зудевшее самолюбие. Переходя Хай-стрит, он пришел к заключению, что, искусно маневрируя на этой беспрестанно меняющей свое положение плоскости, он совершает замечательный фокус, который, пожалуй, может сравниться с его знаменитой победой на бильярде. Он решил, что еще рано, и с большим трудом пытался разглядеть, который час, на освещенном циферблате городской башни. Широко расставив ноги, откинув голову, он преодолевал пространство. Шпиль башни тихо качался в такт колебанию земли, стрелки часов различить было невозможно, но Мэтью показалось, что ровно десять часов, и гордости его не было предела, когда через мгновение часы, подтверждая его догадку, пробили десять раз. Он считал мелодичные удары, отбивая такт рукой, с таким глубокомысленным и назидательным видом, как будто сам звонил на колокольне. Даже в этом мертвом городе Ливенфорде слишком рано было еще идти домой. Чтобы такой человек, как Мэтью Броуди, отправился домой в такое детское время - в десять часов? Невозможно! Он сунул руку в карман брюк, и когда там отрадно зашуршала фунтовая бумажка и зазвенело серебро, он крепче надвинул шляпу и опять пустился в путь. На улице встречалось до обидного мало людей. В настоящем городе он бы знал, что ему делать! Чего проще - вскочить в кэб и, многозначительно подмигнув кучеру, приказать везти себя к bona robas. Оставалось бы только с комфортом развалиться в кэбе и курить сигару, пока клячи благополучно доставят его на место. Но здесь, в Ливенфорде, не было на улице ни кэбов, ни оживления, ни женщин. Единственная девушка, которую он встретил и галантно приветствовал, бросилась бежать от него в ужасе, как будто он ее ударил, и Мэтью проклинал этот город за его крикливое, мещанское благочестие, проклинал все женское население в целом за почтенный обычай рано ложиться спать, за пагубную стойкость их добродетели. Подобно охотнику, который тем азартнее преследует дичь, чем больше она от него прячется, он снова прошел Хай-стрит всю, от одного конца до другого, тщетно ища, чем бы рассеять пьяное уныние, которое мало-помалу начинало прочно овладевать им. Наконец, когда он почувствовал, что ему необходимо зайти еще в какую-нибудь таверну, чтобы потопить в вине досаду на свои неудачи, он вдруг вспомнил!.. Он круто остановился, сильно хлопнул себя по ляжке, удивляясь своей непонятной забывчивости, и улыбка медленно расплылась по его лицу, пока он вспоминал тот дом на Колледж-стрит, мимо которого в юности всегда проходил торопливо, не подымая глаз и задерживая дыхание. Относительно этого высокого, узкого и мрачного дома, зажатого между "Представительством Клайдской фабрики готового платья" и жалкой ссудной лавкой в конце "Канавы", по временам в городе носились слухи, пробегавшие мелкой рябью по зеркально-гладкой поверхности непогрешимой благопристойности Ливенфорда и создавшие дому темную репутацию, молча принятую к сведению искушенной городской молодежью. Шторы в этом доме были всегда опущены, и днем никто не входил туда, зато вечером сквозь шторы таинственно мерцал свет, слышались шаги входивших и выходивших людей, иногда внутри звучала музыка. Такой разврат, хотя и замаскированный, давно следовало изгнать из древнего и почтенного города, но, видно, над этим домом простерлась рука какого-то тайного покровителя, если и не санкционируя, то укрывая его безобидное, хотя и безнравственное существование. Злые языки даже намекали, что некоторые члены муниципального совета и видные граждане нередко пользовались этим домом свиданий, но, разумеется, самым степенным и благородным образом. - Вот там ты найдешь приют, Мэт! Увидишь, был ты прав или ошибался. Ты так часто гадал, что делается в этом доме, а теперь узнаешь! - пробормотал про себя обрадованный Мэтью и шел, качаясь, к Колледж-стрит, решив заняться исследованием тех ужасов, перед которыми с содроганием отступало когда-то его неопытное воображение. Ему вдруг показалось невероятно забавным то, что он, Мэтью, в Ливенфорде направляется в публичный дом, и он захохотал так, что вынужден был остановиться и беспомощно привалиться к какой-то стене; он весь трясся в припадке бессмысленного смеха, и слезы веселья текли по его лицу. Когда он смог, наконец, продолжать путь, от его недавнего уныния не оставалось и следа, и он с великим внутренним удовлетворением констатировал, что сегодня веселится даже гораздо больше, чем рассчитывал. Действие поглощенного им алкоголя еще не достигло своего зенита, и с каждым заплетающимся шагом Мэтью ощущал все более безоглядную веселость. Он свернул на "Канаву". В этой узкой улице чувствовалось больше жизни, чем на всех широких центральных улицах. "Канава" так и бурлила каким-то скрытым оживлением, из всех углов, даже из-за тонких стен домиков неслось бесконечное разнообразие звуков - голоса, смех, вой собаки, звуки мелодиума [музыкальный инструмент вроде аккордеона], пение. Мэтью подумал, что здесь не ложатся спать спозаранку; здесь он чувствовал себя в своей стихии, и, остановившись, как вкопанный, перед освещенным окном, откуда слышалось шумное хоровое пение, он вдруг, как возбужденный пес, поднял вверх голову и присоединил свой громкий пьяный голос к хору. Музыка тотчас оборвалась, через некоторое время окно распахнулось и на голову Мэтью дугой полился поток помоев. Поток не попал в цель, отклонившись всего на какой-нибудь фут, и только забрызгал ему брюки. Мэтью отступил с честью и весело пошел дальше. На полдороге от дома, куда он направлялся, его ноздри раздулись, почуяв вкусный аромат поджаренной свинины, распространявшийся из дома, мимо которого он проходил: видно, там готовили запоздалый ужин. Мэтью вдруг почувствовал голод и, осмотревшись вокруг, заметил через дорогу открытую еще лавчонку, нечто вроде закусочной, где продавались такие деликатесы, как пироги, пудинги, студень из головизны и рубцы с луком. Движимый внезапным побуждением, Мэтью перешел улицу, и, пробормотав заплетающимся языком: "Дамы подождут - Мэтью хочет кушать. Надо подкрепить свои силы, дружок", он величественно вступил в лавку. Но тут голод, вызванный виски, оказался сильнее всей его светскости, и он рявкнул: - Швырни-ка, мне мясного пирога, да поживее, и хорошенько полей его соусом! - На один пенс или на два? - спросил стоявший за прилавком юнец довольно засаленного вида. - На шесть, ты soor, - сказал дружелюбно Мэт. - Думаешь, мне достаточно ваших жалких порций? Ах, ты, bobachee! Достань самый большой пирог и давай его сюда, ну! Он бросил на прилавок монету, взял поданный ему завернутый в газету пирог и, считая неприличным для себя есть его здесь, вышел из лавки. Шагая по мостовой, он разорвал газету и, запихивая в рот один за другим большие куски пирога, стал жадно есть, оставляя за собой следы этого пиршества на радость всем изголодавшимся кошкам улицы. Покончив с пирогом, он удовлетворенно вздохнул, и, вспомнив о приличиях, обсосал пальцы и брезгливо обтер их носовым платком. Затем пошел быстрее, сытый, пьяный и жаждущий на десерт других, более утонченных и острых наслаждений. Он добрался, наконец, до цели, без труда разыскал дом, так как в Ливенфорде заплутаться было невозможно, и некоторое время стоял перед ним, глядя на луч света, слабо проходивший сквозь шторы. На миг отголосок прежнего, детского ужаса перед этим домом проснулся в его душе и заставил его поколебаться. Но, подстрекаемый мыслью о наслаждениях, ожидавших его там, он схватился за дверной молоток и громко постучал. Резкий, металлический звук разнесся по всей улице, а когда он затих, раскатившись эхом в ущелье переулка, и замерли последние отголоски, их сменила настороженная тишина, казалось, обнимавшая дом не только снаружи, но и внутри. Мэтью долго стоял на пороге. А когда он, наконец, почти решился снова постучать, дверь медленно приоткрылась, оставляя узкий проход. Но Мэтью не смутила негостеприимная узость этого отверстия, и, умудренный опытом, он немедленно придержал ногой дверь. - Добрый вечер, дорогая леди, - хихикнул он. - Принимаете? - Что вам нужно? - спросил тихо грубый женский голос из темноты за дверью. - Полюбоваться на ваше прелестное лицо, дорогая, - отвечал Мэтью самым любезным образом. - Ну же, не будьте так жестоки и бессердечны! Дайте взглянуть на ваши блестящие глазки и стройные лодыжки. - Кто вы такой? - повторила резко женщина. - Кто вас сюда послал? - Я старый житель Ливенфорда, милочка, недавно воротился из-за границы - и не с пустым кошельком! - Он заманчиво побренчал серебром в кармане и захохотал отрывистым глупым смехом. Наступила пауза, потом голос сказал решительно: - Уходите! Вы ошиблись. Здесь приличный дом. Мы не желаем иметь с вами никакого дела, - и она сделала попытку захлопнуть дверь перед его носом. При других условиях этого резкого отпора было бы достаточно, чтобы помешать Мэтью войти, и он, несомненно, убрался бы оттуда, но сейчас нога не давала женщине захлопнуть дверь, и он ответил с некоторой заносчивостью: - Полегче, мэм! Поменьше важности и строгости! Вы имеете дело с упрямым парнем. Впустите меня, не то я подниму такой шум, что вся улица сбежится к вашему дому. Да, да, весь город созову сюда! - Убирайтесь вон сейчас же, или я вызову полицию, - сказала женщина уже менее твердо, после минутного молчания, казалось, полного нерешимости. Мэтью торжествующе подмигнул темноте, чувствуя, что победил, с гордостью убеждаясь, что всегда умеет покорить женщину грубостью. - Нет, не вызовете, - возразил он хитро. - Вам вовсе не хочется, чтобы здесь побывала полиция. Я это знаю не хуже вас. Я как раз такой джентльмен, какой вам нужен, вот сейчас увидите! Она не ответила, и, ободренный ее молчанием, чувствуя, что отпор сильнее разжег в нем желание, он пробормотал: - Я войду и погляжу на тебя одним глазком, куколка! - И, протиснувшись плечом в узкое отверстие двери, он, постепенно наступая, очутился в передней. Здесь он на миг зажмурился от света лампы, которую женщина держала в руке и теперь приблизила к самому его носу, потом нижняя губа его отвисла, и он, не веря глазам, бесцеремонно уставился на женщину. Ее отталкивающее лицо было обезображено большим багровым родимым пятном, похожим на мясистый полип, который присосался к ней я разъел ей щеку и шею. Глаза Мэтью невольно притягивало это лицо, как болезненно притягивает всякое диковинное уродство. - Что вам нужно? - повторила она резким тоном. Мэтью пришел в замешательство. С усилием отвел он глаза от ее лица, но когда огляделся в просторной высокой передней, к нему вернулось присутствие духа, и он подумал, что в доме есть и другие комнаты - комнаты, в которых скрыты заманчивые тайны. Эта женщина была, конечно, только сводня, содержательница дома, и за одной из дверей здесь, несомненно, его ожидает масса удовольствия. Он опять взглянул на женщину, и опять ее уродство приковало к себе его глаза так, что он не мог отвести их и невольно пробормотал: - Ужасный рубец! Как это вы его получили? - Кто вы такой? - повторила женщина с раздражением. - В последний раз спрашиваю! Отвечайте, или я вас вышвырну отсюда. Мэтью в эту минуту забыл об осторожности. - Мое имя Броуди, Мэтью Броуди, - промямлил он рассеянно. - А где же девочки? Я ради них пришел. Вы мне не подходите. Пока он говорил, женщина в свою очередь рассматривала его, и в мигающем свете лампы казалось, что удивление и тревога сменяли друг друга в ее угрюмых чертах. Наконец она сказала с расстановкой: - Я вам уже объясняла, что вы не туда попали, у нас не такой дом, как вы думаете. Здесь вы не найдете для себя развлечений. В доме никто, кроме меня, не живет. Это - истинная правда. Советую вам сейчас же уйти. - Не верю я вам! - крикнул сердито Мэтью, и, так как гнев его все возрастал, он поднял страшный шум. - Вы лжете, вот и все! Думаете, нашли дурака и этой сказкой отделаетесь от него! Как бы не так! Думаете, я допущу, чтобы меня выгнала такая особа, как вы? Меня, который побывал на другом конце света! Нет! Я ворвусь насильно в каждую комнату этого проклятого дома раньше, чем вы меня выгоните! В ответ на поднятый им шум с верхней площадки внутренней лестницы раздался чей-то голос, и в ту же минуту женщина закрыла Мэту рот рукой. - Заткните глотку, я вам говорю! - прошипела она злобно. - Вы так орете, что сбегутся все соседи. Какого дьявола вы врываетесь в дом и беспокоите честную женщину? Вот здесь, в этой комнате, вы будете сидеть, пока не вытрезвитесь. А тогда я с вами поговорю по-своему! Сидите тут и ждите, пока я вернусь, иначе вам плохо придется! Она схватила его за руку у плеча и, открыв одну из дверей, выходивших в переднюю, грубо втолкнула его в маленькую гостиную. - Здесь ждите, слышите? Иначе всю жизнь потом будете каяться! - крикнула она, яростно глядя на Мэта, потом захлопнула дверь и оставила его одного в холодной неуютной комнате. Она ушла раньше, чем его отуманенный мозг успел сообразить, что произошло. Мэт осмотрел холодную маленькую гостиную, куда его втолкнули, со смешанным чувством досады и отвращения. Ему ярко вспомнились другие дома, где он кружился в вихре шальной музыки и веселого, громкого смеха, где яркий свет играл на сочной теплоте красного плюша и почти обнаженные женщины соперничали друг с другом, добиваясь благосклонного внимания. Не пробыл он и трех минут в этой комнате, как пьяные мысли пришли в некоторый порядок, он осознал всю нелепость того, что столь многоопытный мужчина, как он, позволил запереть себя в этой клетушке, и в нем созрела пылкая решимость. Им не удастся держать его взаперти в этой коробке, в то время как где-то под самым его носом веселятся! Он двинулся к двери, с сугубыми предосторожностями открыл ее и на цыпочках выбрался снова в ту же просторную переднюю. Сюда доходил сверху слабый гул голосов. Мэтью, крадучись, осмотрел переднюю. В нее выходило еще три двери, и он долго смотрел на них, нерешительно и в то же время с надеждой, наконец остановил свой выбор на той, которая находилась напротив гостиной, осторожно шагнул к ней, нажал ручку и заглянул внутрь. Его встретил только холод и мрак затхлого нежилого помещения. Закрыв снова эту дверь, он обратился к смежной, но и тут был разочарован, обнаружив за ней пустую кухню. Он круто повернулся и, фыркая от негодования, ринулся очертя голову в последнюю дверь. Он сразу же остановился, как вкопанный, трепеща от восторга при виде открывшегося ему зрелища. Перед уютным огнем камина сидела девушка, читая газету. Как неугомонный искатель сокровища, наконец нашедший его, он испустил где-то в самой глубине гортани неслышный крик радости и стоял неподвижно, насыщая свой взор красотой девушки, любуясь теплыми отблесками огня на ее бледной щеке; он успел заметить и стройность фигуры и красивый изгиб лодыжек, так как девушка, все еще не подозревая о его присутствии, сидела, протянув ноги к огню. Она была хороша собой, а ему, сквозь туман опьянения и голодной похоти, показалась необыкновенно прекрасной и желанной. Он тихонько подошел ближе. При звуке его шагов она подняла глаза, на лице ее выразилось смятение, она уронила газету и сказала быстро: - Эта комната занята, она заказана. Он хитро качнул головой и ответил: - Совершенно верно. Она заказана для нас с тобой. Не бойся, нас никто здесь не потревожит. Он тяжело плюхнулся на стул рядом в ней и сделал попытку взять ее за руку. - Но вы не имели права сюда войти, - запротестовала девушка в паническом испуге, - Не смейте делать таких вещей. Я... я позову хозяйку. Она была боязлива, как вспугнутая куропатка, и, - сказал себе Мэт, облизываясь, - такая же жирненькая и мягкая. Его так и подмывало куснуть ее в круглое плечо. - Не надо, милочка, - сказал он охрипшим голосом. - Я с ней уже виделся. У нас был длинный и приятный разговор в передней. Она не красавица, но славная женщина. Да! Она получит от меня денежки, а я получу тебя. - Это неправда! Вы меня, оскорбляете! - закричала девушка, - Тут какая-то ошибка. Я вас никогда в жизни не видала. Я с минуты на минуту жду прихода одного человека. - Он может подождать, пока я уйду, - грубо возразил Мэтью. - Ты мне так понравилась, что я тебя теперь ни за что из рук не выпущу. Она сердито вскочила. - Я закричу! - воскликнула она. - Вы с ума сошли! Он вас убьет, если увидит здесь! - Пусть проваливает ко всем чертям, кто бы он ни был. Теперь ты моя! - заорал Мэт, неожиданно обхватив ее, раньше чем она успела закричать. В тот самый миг, когда он крепко прижал девушку к себе в наклонился к ее лицу, дверь отворилась. Он повернул голову и только что хотел обругать вошедшего, как глаза его встретились с глазами отца. Одну минуту, казавшуюся вечностью, три фигуры оставались недвижимы, как будто три чувства - удивление, гнев и испуг - превратили их в камень. Затем постепенно рука Мэтью ослабла, девушка молча выскользнула из его объятий. И как будто это движение развязало ему язык, Броуди, продолжая неотступно глядеть в лицо сыну, бросил холодные, режущие, как сталь, слова: - Он сделал тебе больно, Нэнси? Хорошенькая буфетчица из "Герба Уинтонов" медленно подошла к нему и, всхлипнув, сказала дрожащим голосом: - Нет, не очень. Это ничего. Он меня не тронул. Вы пришли как раз вовремя. Его губы крепко сжались, взгляд стал еще напряженнее. Он оказал: - Так не плачь, девочка. Беги домой! - Может быть, мне подождать тебя здесь в доме, милый? - спросила она шепотом. - Я подожду, если хочешь. - Нет, - возразил он без малейшего колебания. - Ты уже достаточно тут натерпелась. Иди домой. Зрачки его расширились, руки сжимались и разжимались. Он медленно продолжал: - А этого... этого господина предоставь мне... я хочу с ним поговорить с глазу на глаз... Когда Нэнси торопливо проходила мимо, он, не глядя, потрепал ее по щеке, и в лице его не дрогнул ни один мускул. - Не бей его, - шепнула она боязливо. - Он не хотел меня обидеть. Ты же видишь, он пьян. Броуди ничего не ответил и, когда она ушла, спокойно закрыл дверь и подошел к сыну. Они смотрели друг на друга. На этот раз не взгляд отца заставил Мэтью опустить глаза, он по собственной воле сразу опустил их и стал смотреть на пол. В его одурманенной голове мысли буйным вихрем неслись друг за другом. Унизительный страх, испытанный им в первую минуту, сменился противоположным чувством - бешеным, злобным возмущением. Что же, значит суждено, чтобы отец вечно становился ему поперек дороги? В его разгоряченном хмелем мозгу огнем кипели воспоминания обо всех унижениях, насмешках, побоях, которые доставались ему в жизни от отца. Неужели он покорно стерпит новую трепку за то, что нечаянно напоролся на любовницу отца? В пьяном угаре и исступлении неудовлетворенных желаний, в приливе жаркой ненависти к отцу он стоял, не двигаясь, чувствуя, что теперь он, наконец, превозмог свой страх перед ним. Броуди смотрел на опущенную голову сына с жгучей злобой, которая в конце концов прорвала сдерживавшие ее железные цепи самообладания. - Негодяй, - прошипел он сквозь стиснутые зубы, - ты посмел!.. Ты... смел посягнуть на то, что принадлежит мне, и соваться в мою жизнь! Я тебя предупреждал, чтобы ты мне на дороге не попадался, теперь я... тебя задушу. Он вытянул большие руки, чтобы схватить Мэтью за горло, но тот быстро увернулся, перебежал на другую сторону стола и отсюда, как безумный, сверкающими глазами смотрел на отца. Его бледное лицо покрылось испариной, рот конвульсивно подергивался, он трясся всем телом. - Ты ничуть не лучше меня, ты, боров! - завопил он. - Не воображай, что будешь и дальше мной командовать. Ты хотел сохранить эту девку для себя, вот и все. Но если она не достанется мне, так я постараюсь, чтобы и тебе она не досталась. Довольно я натерпелся от тебя. Больше не желаю! Нечего на меня так смотреть! - Смотреть на тебя?! - зарычал Броуди. - Я не смотреть на тебя буду, я буду тебя душить за горло, пока последний вздох не вылетит из твоего, поганого тела! - Ну-ка, попробуй! - крикнул Мэт, тяжело дыша. - Не-ет, ни душить меня, ни измываться надо мной ты больше не будешь! Думаешь, боюсь тебя? Нет, не боюсь! Я покажу тебе кое-что, чего ты никак не ожидаешь. При таком неожиданном и дерзком отпоре Броуди еще больше рассвирепел, глаза его горели, он не сказал ни слова и начал медленно обходить стол, подвигаясь к сыну. Но странно: Мэт не тронулся с места. Вместо того чтобы бежать, он с диким воплем торжества сунул руку в боковой карман, извлек оттуда небольшой пистолет и, крепко зажав его, направил в упор на отца. - А, ты не знал, что у меня есть эта штучка, ты, боров! - визжал он. - Не знал, что я ее привез из Индии. Он заряжен пулей - это будет гостинец для тебя! Получай же его, черт бы тебя побрал! На, получай, ты, вечно фыркающий на людей буйвол! И, стиснув зубы за побелевшими губами, он отвел назад указательный палец и нажал собачку. Блеснула желтая молния, и раздался громкий взрыв, который долго еще отдавался в комнате. Пуля, выпущенная в упор, оцарапала Броуди висок и попала в зеркало над камином, которое разлетелось вдребезги, и осколки зазвенели о пол среди затихающих отголосков выстрела. Одну секунду Броуди стоял, пораженный ужасом, затем с громким криком кинулся на сына и нанес ему страшный удар между глаз своим железным кулаком. Мэтью упал, как падает на бойне животное под ножом, и, падая, ударился головой о ножку стола. Он лежал без чувств на полу, и кровь текла у него из носа и ушей. - Ах, ты, убийца! - пробормотал его отец, тяжело дыша я впиваясь горящим взглядом в бесчувственное тело у своих ног. - Ты хотел убить родного отца! В эту минуту кто-то неистово забарабанил в дверь, и хозяйка дома ворвалась в комнату. Увидев пистолет и неподвижное тело на полу, она вся затряслась. Ее отталкивающее лицо мертвенно побледнело и стало еще страшнее. - Боже! - ахнула она. - Вы... Вы застрелили собственного сына?! Броуди прижал носовой платок к ободранному и опаленному пулей виску. Лицо его точно окаменело, а грудь все еще ходила ходуном. - Уходите, - приказал он, по-прежнему не отводя глаз от Мэтью. - Это он хотел меня убить. - Так это он стрелял? - воскликнула женщина, ломая руки. - Я знала, что будет беда, когда он сюда ворвался. И какой шум наделал этот пистолет, господи! - Убирайтесь отсюда, - скомандовал он грубо. - Уходите, вам говорят, или будет еще больше шума, которого вы так боитесь. - Не делайте ничего безрассудного, - умоляла она. - Подумайте о репутации дома! - Ну вас к черту с вашим домом. У него достаточно дурная репутация! - закричал Броуди, метнув на нее яростный взгляд. - Я же вам сказал, что я чуть не погиб! - И, схватив женщину за плечо, вытолкал ее из комнаты. Закрыв за нею дверь, он повернулся и снова мрачно посмотрел на распростертое тело, потом, подойдя, ткнул его ногой. - Ты чуть не убил родного отца, - пробурчал он. - Клянусь богом, я с тобой рассчитаюсь за это! - Потом он медленно отошел к столу, сел и, скрестив на груди руки, стал терпеливо дожидаться, пока Мэтью придет в себя. Пять минут в комнате стояла мертвая тишина, только тикали часы на столе, да время от времени слышно было, как падала зола сквозь решетку. Потом, внезапно, Мэт застонал и шевельнулся. Держась обеими руками за голову, он попытался сесть, но не мог, и снова растянулся на полу с тихим стоном. Из носа у него все еще текла кровь. Нанесенный отцом удар чуть не размозжил ему череп, и теперь он испытывал такие ощущения, какие бывают при сотрясении мозга. Он еще не видел, что отец здесь, так как комната плыла перед его глазами и его мучила смертельная тошнота. Она подступила к горлу, он стал икать, затем хлынула рвота. Отвратительная каша, все содержимое его желудка, лилась изо рта и, мешаясь с кровью, образовала лужу на полу. Казалось, Мэтью никогда не перестанет тужиться, все его тело напрягалось до того, что страшно было смотреть, но в конце концов рвота прекратилась, и, полежав на боку, пока не прошла слабость, он поднялся с трудом, так как голова у него кружилась, доковылял до стула, стоявшего у стола. Лицо его было бледно, измарано кровью, глаза запухли, но он уже начал различать все вокруг и тупо уставился на отца. - Ты все еще здесь, как видишь, - сказал шепотом Броуди. - И я тоже. - Он произнес последние слова медленно и выразительно, придвинул свой стул ближе к сыну. - Да, мы с тобой наедине в этой комнате. Замечательно, не правда ли? Выть с тобой наедине, видеть тебя так близко для меня редкое удовольствие. - Он помолчал, потом продолжал ворчливо: - Нежная мать была бы довольна, если бы могла видеть сейчас своего молодца-сына. Твой вид наполнил бы ее сердце радостью! Ее привел бы в настоящий восторг этот новый узор, который ты вывел блевотиной на своем модном костюме. Вот он, ее взрослый, примерный сын! Мэтью не мог произнести ни слова, да от него это и не требовалось. Броуди подобрал с пола пистолет и, нарочно вертя им перед испуганными глазами сына, продолжал уже более сдержанным тоном, как бы размышляя вслух: - Вот гляжу я на тебя, парень, и просто не верится, что у такого, как ты, хватило смелости попытаться убить меня. Ведь ты такое мелкое дрянцо! Хоть и не большое удовольствие получить пулю в лоб, а все-таки мне жалко, что ты не попал. Ты бы так весело плясал на виселице, качаясь из стороны в сторону, с веревкой вокруг желтой шеи! Мэтью, совершенно отрезвев, обратил мертвенно-бледное, жалкое лицо к отцу и, под влиянием инстинктивного желания бежать отсюда, сделал слабую попытку встать. - Сиди на месте, негодяй! - вскипел Броуди. - Думаешь, наш разговор с тобой кончен? Ты уйдешь отсюда тогда, когда я захочу, а может быть, и не уйдешь вовсе. - Я был не в своем уме, папа, - прошептал Мэтью. - Я не сознавал, что делаю. Я был пьян. - Ах, так ты любишь хватить стаканчик, да? - издевался отец. - Скажи, пожалуйста! Вот еще новая джентльменская привычка, вывезенная из-за границы. Неудивительно, что ты выбрал такую мишень для своего пистолета. - Я не хотел стрелять, - шепотом оправдывался Мэт. - Я купил его просто так, чтобы похвастать. Я никогда, никогда больше не буду!.. - Тс-с, не давай так необдуманно обещаний, - продолжал глумиться над ним Броуди. - Мало ли что! Тебе завтра же может понадобиться убить кого-нибудь самым настоящим образом. прострелить ему башку так, чтобы мозг вылетел и валялся на земле! - Папа, папа, выпусти меня, - захныкал Мэтью. - Ты же отлично знаешь, что я не хотел тебя убить. - Нет, нет, ни за что не пущу. Это недостойно такого великого человека, как ты, непохоже на бравого сына твоей матери. Ты, видно, выблевал из себя все мужество? Можно поднести тебе еще стаканчик, чтобы тебя подбодрить. Он схватил со стола колокольчик и громко позвонил. - Заметь, между прочим, - он засмеялся жутким смехом, - мертвый человек не мог бы позвонить в этот вот колокольчик. Если бы ты меня убил, я бы не мог угостить тебя сейчас виски! - Не повторяй больше этого слова, папа, - заплакал Мэт. - Мне страшно. Я же тебе говорю - я не помнил, что делаю. Вошла хозяйка. Поджав губы, безмолвно посмотрела на одного, на другого. - Как видите, мы еще живы, - весело обратился к ней Броуди. - Живы, несмотря на все пистолеты и порох и всякие сюрпризы из Индии. А раз мы живы, так будем пить. Принесите нам бутылку виски и два стакана. - Я не хочу пить, - испугался Мэт. - Меня и так мутит. - Голова у него трещала, и уже самая мысль о виски вызвала тошноту. - Что-о-о? - протянул Броуди. - Да не может быть! Такой прожженный парень, носящий револьверы! Пей, пока угощают, - тебе нужно подкрепиться, раньше чем я тебя передам в руки полиции. - Полиции! - в ужасе ахнул Мэт. - Нет! Нет! Ты этого не сделаешь, папа! Противно было видеть, как он испугался. Удар, нанесенный отцом, реакция после хмельного возбуждения и близость отца - все вместе превратило его в какое-то беспозвоночное, готовое пресмыкаться у ног Броуди, только бы его умилостивить. Броуди с омерзением смотрел на сына. Он читал в его мыслях, видел презренную трусость в налитых кровью глазах. Он молчал, пока не вошла женщина с бутылкой и стаканами, затем, когда она вышла, пробормотал про себя. - Господи, помилуй, и такое ничтожество носит мое имя! Затем он с горечью поднял бутылку и разлил в оба стакана чистый спирт, не разбавляя его водой. - Ну, - крикнул он, - пьем за моего великого храброго сына! За славного путешественника, прибывшего из Индии! За любимца дам! За человека, который покушался на убийство отца! - Он свирепо толкнул стакан к сыну. - Пей же, собака, или я выплесну это тебе в рожу! Он залпом осушил стакан и вперил грозный взгляд в сына, который делал мучительные усилия проглотить свою порцию. - Ну, вот так! - он усмехнулся. - Мы с тобой проведем славную ночку вдвоем - ты да я! Наливай второй! Наливай, тебе говорят! - Папа, пусти меня домой! - закричал Мэт, которому сейчас и вкус, и самый вид виски были противны. - Я хочу домой. Голова у меня готова треснуть от боли. - Боже, боже! - воскликнул Броуди, очень удачно подражая голосу жены. - У нашего Мэта головка болит... Это, должно быть, болит то место, куда я хватил тебя, сынок? Какой ужас! Что же нам делать? Он сделал вид, что размышляет, а между тем опрокинул в себя второй стакан. - Я не могу придумать лучшего средства, чем немно-о-жечко виски. Это единственное лекарство для такого молодца, как ты, - порция доброго, крепкого виски. - Он опять налил полный стакан неразбавленного виски и, вдруг нагнувшись вперед, сжал пальцами, как тисками, подбородок Мэтью, насильно раскрыл ему рот и быстро влил туда содержимое стакана. Мэтью поперхнулся и раскашлялся, а он, как ни в чем не бывало, продолжал с жутким подобием веселости: - Так-то лучше! Гораздо лучше! А теперь скажи мне, - не бойся, говори откровенно, - как тебе понравилась Нэнси? Она, может быть, не такого хорошего рода, как твоя мать, но от нее, понимаешь ли, не воняет, как от той. Нет, она чистенькая. Да, что делать, видно, приходится выбирать одно из двух. - Он неожиданно переменил тон и рявкнул злым голосом: - Я тебя спрашиваю: пришлась она тебе по вкусу или нет? - Я не знаю. Не могу сказать, - захныкал Мэтью, понимая, что, каков бы ни был его ответ, ему не поздоровится. Броуди задумчиво покачал большой головой. - Да, правда, я не дал тебе времени рассмотреть ее подробно. Как жаль, что я пришел так рано. Мне следовало дать тебе еще хоть десять минут. Он нарочно подхлестывал свое воображение, бередил себя с темным, бессознательным садизмом, помня лишь одно - что чем больше он терзает себя, тем больше терзает и сына. Чем яснее он видел, что сыну мучительно вспоминать о своем безобразном поведении, тем упорнее возвращался к этой теме. - Парень, - продолжал он, - я невольно восхищался, видя, как смело ты наступал на нее. Впрочем, она, конечно, не могла бы ни в чем отказать такому храброму кавалеру. Можно было подумать, что ты дерешься с мужчиной, так ты схватил ее! Мэтью не выдержал. Он дошел до последнего предела мучений и, положив на стол голову, в которой стучала сотня молотков, разревелся, как ребенок, причитая сквозь плач: - Отец, убей меня, если хочешь, мне все равно. Убей, и кончено, но, ради бога, перестань меня мучить. Броуди смотрел на него с горькой подавленной злобой. Он рассчитывал насмешками раздразнить сына до того, чтобы тот снова на него кинулся, тогда он доставил бы себе удовольствие избить Мэтью до потери сознания. Но надежда эта не осуществилась. Он видел, что сын слишком слаб, жалок, испуган, чтобы можно было его довести до нового взрыва. И с внезапно вспыхнувшим возмущением он наклонился вперед и всей ладонью отвесил тому звонкую пощечину. - Вот тебе, мерзкий слюнтяй! - крикнул он громко. - В тебе меньше храбрости, чем в овце! Исчезли ирония, сарказм, тонкие насмешки, и ярость пенилась, вздымалась в нем, как разбушевавшееся море, лицо его потемнело от бешеного гнева, как темнеет небо, затянувшись грозными тучами. - Ты посмел коснуться моей женщины! Ты поднял руку на меня! На меня! Мэт устремил на него жалобные, молящие глаза. - Не гляди на меня! - заревел Броуди, как будто сын совершил святотатство. - Ты не достоин поднимать глаза выше моих сапог. Каждый раз, как я на тебя смотрю, мне плюнуть хочется! Вот тебе, вот, вот тебе! - И с каждым словом он молотил кулаком по голове Мэтью, как по пустому бочонку, стукая его о стол. - Боже, - воскликнул он с отвращением, - что ты за человек? Голова у тебя звучит, как пустой барабан. Неужели ты только в пьяном виде способен постоять за себя? Неужели у тебя в крови нет ни капли гордости? Неужели ты не гордишься тем, что ты наследник такого имени? И, окончательно рассвирепев, он схватил Мэта за плечо, поднял, как тряпичную куклу, и поставил на ноги. - Чего ради я теряю тут время с тобой? Ты пойдешь домой! Я сам сведу тебя туда. Я должен доставить тебя в сохранности твоей мамаше, спасти из этого дома разврата - здесь совсем не место для сына такой благочестивой женщины. Он продел свою руку под локоть Мэта и привалил к себе его качавшееся полубесчувственное тело, затем бросил на стол несколько монет, нахлобучил шляпу на голову Мэта. - Петь ты умеешь? - крикнул он, когда выволок Мэта на темную и безлюдную улицу. - Мы бы могли с тобой спеть хором по дороге домой. Вдвоем, ты и я, - просто, чтобы показать людям, какие мы друзья. Пой же, негодяй! - грозно потребовал он, больно выкручивая руку Мэта. - Пой, или я тебя убью! - Что... что... мне петь? - спросил задыхающийся, страдальческий голос сына. - Что хочешь. Пой гимны! Да, да! - Он ужасно обрадовался этой идее. - Это очень подходящее для тебя дело. Ты только что промахнулся, стреляя в отца, так тебе надо славить и благодарить бога. Спой "Старую сотню", мой храбрый сын! Начинай! "Все те, что живут на земле", - запел дрожащим голосом Мэт. - Громче! Живее! - приказывал Броуди. - Побольше души! Представь себе, что ты только что вышел с молитвенного собрания! Он тащил Мэта, поддерживая его, волочил и встряхивал, когда тот спотыкался на неровной мостовой, и, отбивая такт, время от времени подпевал припев с кощунственной насмешкой. Так шли они по узкой "Канаве" домой, и слова гимна звучно раздавались в неподвижном воздухе. Шаги удалялись, глуше доносилось пение, и, наконец, последний, замирающий звук потерялся в мирной темноте ночи. 10 Миссис Броуди лежала на тонком соломенном тюфяке своей узкой кровати, окруженная темнотой комнаты и тишиной, царившей во всем доме. Несси и бабушка спали, она же, с тех пор как ушла Агнес, лежала в напряженном ожидании прихода Мэта. После потрясения, пережитого ею сегодня вечером, она ощущала какую-то пустоту в душе и не способна была ни о чем думать. Но физические страдания не оставляли ее ни на минуту. Та острая боль внутри снова вернулась. Она беспокойно ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, при котором хоть немного утихла бы мучительная боль, которая залпами обстреливала все ее тело. Ноги у нее стыли, а горячими руками она все время водила по стеганому лоскутному одеялу, которым была укрыта. Пальцы машинально ощупывали в темноте каждый квадратик, как будто она бессознательно хотела восстановить в памяти всю работу своей иглы. Она смутно жаждала горячей бутылки, чтобы отвлечь стучавшую в голове кровь к ледяным ногам, но слабость мешала ей встать, и к тому же ей как-то жутко было покинуть свое безопасное убежище. Ей казалось, что за пределами его она встретит новое испытание, что на лестнице ее подстерегает новая, ужасная напасть. Медленно переходили секунды в минуты, минуты переползали в часы, и в мирном молчании ночи миссис Броуди услышала слабый, отдаленный бой городских часов, двенадцать шелестящих звуков. Вот и новый день начался, и скоро придется встретить лицом к лицу печальный ряд дневных часов и все, что принесет ей рассвет. Но ее мысли не заходили так далеко. Когда часы пробили двенадцать, она только пробормотала: "Как долго он не идет! Оба они ужасно запоздали". С пессимизмом, отличающим разбитые души, она измерила всю глубину бездны печальных возможностей и с отчаянием спрашивала себя, не натолкнулся ли Мэт в городе на отца. Мысль о всяких, неожиданных последствиях, которые могла вызвать такая случайная встреча, приводила ее в трепет. Наконец, когда тревога стала уже совсем нестерпимой, она услыхала шаги на улице. Ей страстно хотелось броситься к окну, попытаться увидеть что-нибудь во мраке, но не было сил, и она вынуждена была лежать неподвижно, настороженно ожидая, когда щелкнет замок у входной двери. И действительно, она скоро услышала этот звук, но, когда дверь открылась, беспокойство миссис Броуди еще возросло, так как тотчас внизу раздался громкий голос ее мужа, сердитый, насмешливый, властный, а в ответ - робкий, покорный голос сына. Она слышала медленное движение тяжелого тела, шумно поднимавшегося по лестнице, а за ним - глухие шаги другого, более легкие, менее энергичные, усталые. На площадке перед ее дверью муж сказал громко, угрожающим тоном: - Ступай в свою конуру, собака! А утром я за тебя примусь! Ответа не было, послышались только торопливые, спотыкающиеся шаги, и громко хлопнула дверь. В доме наступила снова относительная тишина, сквозь которую лишь иногда прорывались звуки из спальни Броуди - скрип половицы, грохот передвигаемого стула, стук башмаков, сброшенных на пол, кряхтение пружин, когда тяжелое тело повалилось на кровать. Этот звук был последним, и снова ничем не нарушаемое безмолвие воцарилось в доме. Беспомощное состояние, в котором находилась миссис Броуди, как будто обостряло работу мозга и придавало ей необычайную прозорливость. Она поняла, что произошло то, чего она так боялась, и к тому же с сыном случилось какое-то ужасное несчастье. Последнее она сразу почувствовала по его неверным, заплетающимся шагам, по безнадежной слабости голоса, и воображение ее разыгралось, наполнило оцепенелое молчание ночи тревожными звуками. Ей чудилось, что она слышит чей-то плач. Она спрашивала себя, что это - просто легкое движение ветерка за стенами дома или и в самом деле подавленные рыдания сына? Если это плакал Мэт, кто знает, на какой безумный шаг может толкнуть его отчаяние? Она представляла себе, как ее заблудший, но все так же нежно любимый сын обдумывает способ самоубийства. Плач перешел в тихую, грустную музыку, которая ширилась с заунывной навязчивостью погребального пения. Миссис Броуди всеми силами старалась успокоиться и заснуть, но не могла. Она была в том неопределенном состоянии, когда душа витает где-то на грани между сном и действительностью, и эта жалоба, звучавшая в тишине, билась о ее сознание, как бьются свинцовые волны о покинутый берег, где шум прибоя сливается с отчаянными, безутешными криками морских птиц. Ей виделся под проливным дождем, среди комьев мокрой, только что разрытой глины катафалк из простых, некрашеных досок, а на нем - желтый гроб. Она видела, как его опускали, как падали на него тяжелые комья земли. Тихо вскрикнув, она повернулась набок. Полусонные видения вдруг рассеялись от жестокого приступа физического страдания. Раздирающая боль, которую она испытывала по временам, теперь накинулась на нее и терзала непрерывно с жестокой силон. Это становилось невыносимо. До сих пор такие приступы, хотя и чрезвычайно тяжелые, бывали кратковременны, теперь же боль не прекращалась. Это было гораздо хуже родовых мук, и на миг у нее мелькнула мысль, не наказывает ли ее бог за то, что она предала дочь и допустила, чтобы Мэри выгнали вон в бурю, когда у нее начинались роды. Она чувствовала, что ее ослабевшее сердце точно расщепляется на части от ошеломляющей боли. "О господи, - шептала она, - избавь же меня от нее. Я не могу больше!.." Но боль не утихала, а усиливалась, стала совсем нестерпима, Отчаянным усилием миссис Броуди поднялась с постели, запахнула покрепче длинную ночную сорочку и вышла из спальни. Она шаталась, но страх гнал ее вперед. Она босиком добрела до комнаты сына и почти упала к нему на кровать. - Мэт, - сказала она, задыхаясь, - у меня опять боль и не проходит... Беги... беги за доктором. Скорее беги, сын! Мэтью только что начал засыпать и теперь сразу сел в постели, испуганный ее появлением. Он сперва страшно перепугался, разглядев какую-то длинную белую фигуру, ничком лежавшую поперек его кровати. - Что такое? - вскрикнул он, узнав мать. - Что тебе от меня надо? - Затем, смутно сообразив, что она больна, сказал: - Что такое с тобой, мама? Она едва дышала. - Умираю. Ради Христа, Мэт, - доктора! Не могу вытерпеть этой боли. Если ты не поспешишь, она меня доконает. Мэт вскочил с постели, голова у него еще шла кругом от всего пережитого этой ночью, и теперь при виде страданий матери его охватило страстное раскаяние. В одну минуту он стал опять мальчиком, робким и жалостливым. - Это из-за меня, мамочка? - захныкал он. - Это из-за того, что я взял у тебя деньги? Я больше никогда этого не сделаю. И часы выкуплю. Я буду вести себя хорошо! Она вряд ли слышала, слова не доходили до ее сознания. - Скорее беги! - стонала она. - Нет больше сил терпеть! - Иду! Иду! - воскликнул Мэт в отчаянии. Он с бешеной быстротой натянул брюки, напялил куртку и обулся, потом сбежал вниз и бросился вон из дому. Большими шагами, нагнувшись вперед, он побежал по середине мостовой, а ветер, поднятый его быстрым движением, трепал всклокоченные волосы над распухшим, обезображенным шишкой лбом. - О боже, - бормотал он на бегу, - неужели я окажусь еще и убийцей матери? Во всем, во всем виноват я один, кругом виноват. Я скверно поступал с ней. В унынии, сменившем пьяную удаль, он чувствовал себя виновником внезапной болезни матери и в судороге слезливого отчаяния взывал к богу, выкрикивая пылкие и бессвязные обещания исправиться и искупить свою вину, если только он не отнимет у него маму. Он мчался вперед, откинув голову, прижав локти, сорочка раскрылась на тяжело дышавшей груди, полы незастегнутой куртки развевались по сторонам. Бежал, как спасающийся от правосудия преступник, которым движет один только инстинкт - стремление убежать. Его прямой целью было добраться до города, и сначала в своем горе и растерянности он не думал о дальнейшем. Но потом, когда дыхание уже рвалось из его груди короткими и шумными порывами, а в боку кололо так, что он не мог больше бежать, он подумал о том, где же найти доктора. Он был слишком измучен, сознавал, что у него не хватит сил идти пешком до самого Ноксхилла, где жил доктор Лори. Слишком далеко! Вдруг он вспомнил, что мама в одном из своих пространных писем упоминала о каком-то докторе Ренвике, живущем на Уэлхолл-род, и, кажется, отзывалась о нем одобрительно. Вспомнив это, он свернул влево, к железнодорожному мосту, и, понукая свое обессиленное тело, через некоторое время с облегчением увидел красный фонарик над дверью одного из мрачных домов на дороге. Запыхавшись, он остановился у этой двери, торопливо поискал ночной звонок, нашел его и со всей силой отчаяния дернул ручку. Он дернул ее так сильно, что, стоя на улице у дверей, услыхал, как долгий звонок раскатился по спящему дому. Через несколько минут над его головой открылось окно, и оттуда высунулись голова и плечи мужчины. - Кто там? - раздался сверху резкий вопрос. - Вы срочно нужны, доктор! - крикнул Мэтью. Его поднятое вверх взволнованное лицо белело в темноте. - Моя мать заболела. С ней очень плохо... - А чем она заболела? - спросил Ренвик. - Не могу вам сказать, доктор, - сказал Мэтью прерывающимся голосом. - Я не знал, что она больна, пока она вдруг сразу не свалилась. Ох, у нее такие боли! Пойдемте скорее! - А где это? - спросил Ренвик, сдаваясь. Ему дело не представлялось в том мрачном и тревожном свете, в каком только и мог видеть его Мэтью. Для него это был просто ночной визит, случай, может быть, серьезный, а может быть, и не серьезный, один из тех часто повторяющихся и досадных случаев, когда его лишали ночного отдыха. - Дом Броуди, доктор. Вы, наверное, знаете этот дом - в конце Дэррок-род. - Броуди! - воскликнул доктор. Потом, после короткого молчания, сказал уже другим, недоумевающим тоном: - Почему вы обратились ко мне? Ваша мать у меня никогда не лечилась. - Ах, ничего я об этом не знаю! - крикнул Мэтью в лихорадочном нетерпении. - Ей врач необходим сейчас. Вы должны пойти со мной - она так мучается! Умоляю вас, доктор, тут вопрос идет о ее жизни. Ренвик был уже не тот, что два года тому назад. Успех дал ему возможность выбирать, отказываться от практики, которая ему была почему-либо не по вкусу. Но против такой мольбы он не мог устоять. - Ладно, приду, - сказал он лаконично. - Отправляйтесь домой. Я приду вслед за вами, через несколько минут. Мэтью вздохнул с облегчением, излил свою горячую благодарность в каком-то лепете, обращенном к уже захлопнувшемуся окошку, и торопливо побежал домой. Но, очутившись у ворот, побоялся войти один и стоял на улице, дрожа в своей легкой одежде. Он решил дождаться доктора и войти вместе с ним. Хоть он и застегнул куртку до самого верха и все время запахивал ее поплотнее, ночной холод ножом пронизывал тело. Несмотря на это, Мэт не входил в дом, боясь, что там случилось что-нибудь ужасное и, может быть, он найдет мать в постели мертвой; он стоял в нерешимости у калитки, стуча зубами от холода и страха. Впрочем, ждать ему пришлось недолго; скоро на повороте желтыми пятнами засветились фонари экипажа, потом приблизились и засияли ярче. Наконец они появились уже на противоположной стороне улицы, остановились, сверкнув в глаза Мэтью, и из темноты прозвучал голос Ренвика: - Почему вы не вошли в дом? Это сумасшествие - стоять на холоде после такого быстрого бега. Вы рискуете смертельно простудиться. Он соскочил со своей двуколки и, выступив из темноты в круг света, подошел к Мэтью. - Послушайте, - сказал он вдруг, - что такое с вашей головой? Вас ударили? - Нет, - неловко пробормотал Мэтью. - Я... я упал. - Скверный ушиб, - протянул Ренвик, испытующе глядя на него, но больше ничего не сказал и чемоданчиком, который держал в руке, сделал жест, как бы предлагая Мэтью идти впереди него в дом. Они вошли. Тотчас их окружили тишина и мрак. - Зажгите же свет, милейший, - сказал с раздражением Ренвик. Чем больше он наблюдал Мэтью, тем яснее видел его слабость и нерешительность и осуждал их. - Почему вы не позаботились обо всем до моего приезда? Если хотите помочь матери, надо взять себя в руки. - Сейчас, доктор, спички у меня в кармане. - Трясущейся рукой он зажег спичку и поднес к маленькому газовому рожку в передней. В этом тусклом, мерцающем свете оба двинулись вперед, за своими колеблющимися тенями, бежавшими впереди них по лестнице. Дверь в комнату миссис Броуди была полуоткрыта, и изнутри слышалось громкое частое дыхание, при звуке которого Мэтью заплакал от волнения: - Слава богу, жива!.. Каким-то чудом героических усилий миссис Броуди из комнаты Мэта добралась обратно в свою и лежала беспомощная, как раненое животное, которое, собрав последние силы, уползло в свое логово. Доктор взял спички из пальцев Мэта, зажег газ в спальне и, спокойно выпроводив Мэта за дверь, сел у постели. Его суровые темные глаза остановились на этом изможденном теле, распростертом перед ним, и когда он, осторожно взяв руку мамы, сосчитал частый, неровный пульс, заметил признаки резкого истощения, его лицо слегка омрачилось подозрением, мелькнувшим у него в голове. Он тихонько положил руку на тело больной и принялся ее исследовать, сразу же своим опытным прикосновением обнаружив ненормальное сопротивление напряженных мускулов. Лицо его становилось все пасмурнее. Миссис Броуди вдруг открыла глаза и, с выражением мольбы устремив их на доктора, медленно прошептала: - Вы пришли! Слова и взгляд приветствовали в нем спасителя. Доктор тотчас переменил выражение лица на веселое и успокоительное. - Вам больно вот тут, - указал он осторожным нажатием руки. - Вот в этом месте, да? Она кивнула головой. Ей показалось удивительным, что он сразу угадал, где у нее болит. Это придавало ему в ее глазах ореол чудесной и внушающей уважение силы. Самое прикосновение его уже казалось ей целительным, эта рука, тихонько двигавшаяся по ее телу, была, как талисман, который должен безошибочно открыть и устранить тайную причину ее мучений. Она с готовностью позволила осмотреть свое изнуренное тело, чувствуя, что этот человек обладает почти божественной властью исцелить ее. - Вот так лучше, - сказал он одобрительно, когда она ослабила мускулы. - Вы дадите мне исследовать немного глубже - только разок? - Она опять кивнула головой и, покорная его отданному вполголоса приказанию, старалась дышать ровнее, пока длинные уверенные пальцы вызывали острую боль, расходившуюся по всему телу. - Отлично! - поблагодарил он ее с ласковым спокойствием. - Вы молодчина! - Он и глазом не моргнул, ничем не-выдал, что глубоко в тканях ее тела он обнаружил сильно разросшуюся опухоль и болезнь зашла слишком далеко, чтобы ей могло помочь человеческое искусство. - Давно у вас эти боли? - спросил он как бы между прочим. - Это, конечно, не первый приступ? Она с трудом ответила: - Нет! Это уже давно у меня, доктор, но еще никогда так долго не болело, как сегодня. Раньше боль сразу проходила, а на этот раз она долго продолжалась. Сейчас мне легче, но все-таки еще болит. - Вы, конечно, замечали у себя и другие симптомы болезни, миссис Броуди, - воскликнул Ренвик, выразительным взглядом придавая особый смысл этим простым словам. - Вы же видели, что вы нездоровы. Почему вы не обратились до сих пор к врачу? - Да, я знала, - отвечала она, - но мне все недосуг было заняться собой. - Она не сказала ничего об отношении мужа к ее болезни и только прибавила: - Я не обращала на это внимания, Думала, что пройдет само собой. Он с легким укором покачал головой и сказал: - Боюсь, что вы очень запустили болезнь, миссис Броуди. Возможно, что вам придется некоторое время полежать в постели. Вы должны непременно дать себе отдых. Вы в нем давно нуждаетесь. Необходим полный покой. - А что же у меня такое, доктор? - прошептала она. - Ничего... ничего серьезного? Он встал и ласково смотрел на нее. - Что я вам сейчас говорил? Ни о чем не надо тревожиться. Завтра я приду опять и осмотрю вас хорошенько, когда боль пройдет. А теперь вы уснете спокойно, я сейчас дам вам лекарство, от которого вам станет легче. - Вы мне поможете? - пробормотала она едва слышно. - Я не могла бы больше выдержать такую боль. - Болеть больше не будет, - утешил он ее. - Ручаюсь вам. Она молча наблюдала, как он взял свой чемоданчик, открыл его и достал оттуда маленькую склянку, из которой тщательно отмерил несколько капель в стакан. Потом, когда доктор, долив в стакан воды, опять подошел к постели, она положила свою худую руку на его руку и сказала растроганно: - Вы так добры! Неудивительно, что ваше имя у всех на языке. Я могу только от всего сердца поблагодарить вас за вашу доброту, за то, что вы ночью пришли помочь мне. - Выпейте-ка это, - сказал он, тихонько пожимая ее сухие, загрубевшие пальцы. - Это как раз то, что вам нужно. Она приняла от него стакан с трогательным доверием ребенка, проглотила все, даже темный осадок на дне, улыбнулась вымученной, грустной улыбкой и шепнула: - Какое оно горькое, доктор. Наверное, хорошо помогает. Он ободряюще улыбнулся в ответ. - Ну, а теперь спите! - приказал он. - Вам необходим долгий и крепкий сон. - И, все еще не отнимая у нее своей руки, сел у кровати, ожидая, пока снотворное подействует. Его присутствие успокаивало миссис Броуди, оказывало на нее какое-то магнетическое, благотворное влияние. Талисман, который она сжимала в руке, боясь хоть на миг его выпустить, помог ей. Время от времени она открывала глаза и с благодарностью смотрела на Ренвика. Потом зрачки ее медленно сузились, изможденные черты разгладились, она сонно пробормотала: - Дай вам бог счастья, доктор. Это вы спасли жизнь моей Мэри, а теперь и меня вылечите. Приходите опять завтра, пожалуйста! Наконец она уснула. Ренвик осторожно высвободил свою руку из ее теперь вялых пальцев, уложил все обратно в чемоданчик и постоял еще некоторое время, глядя на спящую. На лице его не оставалось и следа той оптимистической уверенности, которая служила ему как бы защитной маской. Оно было пасмурно, как у человека, который узнал нечто печальное, оно выражало задумчивое участие. С минуту он стоял, не двигаясь, потом заботливо укрыл спящую одеялом и вышел из комнаты. Внизу под лестницей дожидался Мэт, его испуганное лицо белело в полумраке, как бледная луна. - Ну, как она? - спросил он вполголоса. - Ей лучше? - Боли прекратились, она спит, - ответил Ренвик. - Самое главное для нее сейчас - покой. - Он пристально посмотрел на Мэтью, не зная, насколько можно с ним быть откровенным. - Где ваш отец? - спросил он. - Мне надо его повидать. Взгляд Мэтью сразу потускнел, он потупил опухшие глаза и, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, пробормотал: - Он спит. Я не хочу его будить. Нет, его лучше не беспокоить. От того все равно не будет никакой пользы. Лицо Ренвика приняло суровое выражение. "Что за странный дом? - спрашивал он себя. - И что это за люди? Мать, сын да и эта бедная девочка, Мэри - все запуганы одним всемогущим существом, главой семьи, неистовым Броуди". - Не знаю, - сказал он наконец, холодно подчеркивая каждое слово, - найду ли я возможным продолжать лечение вашей матери, но во всяком случае передайте отцу, что я завтра заеду поговорить с ним. - Значит, она долго проболеет? - прошептал Мэт. - Да, возможно, что месяцев шесть. - Как долго! - протянул Мэт. - А ведь она делает всю работу в доме. Как мы обойдемся без нее? - Придется! - сказал доктор сурово. - Приучайтесь заранее обходиться без нее. - Это почему? - спросил с тупым удивлением Мэт. - Ваша мать умирает от рака. Вылечить ее невозможно. Она больше не встанет с постели. Через шесть месяцев она будет в могиле. Мэт пошатнулся, как от удара, и, ослабев, сел на ступеньку лестницы. Мама умирает! Только пять часов тому назад она здесь ухаживала за ним, угощала его вкусным ужином, приготовленным ее собственными руками, а теперь она пластом лежит в постели, с которой уже никогда больше не встанет! Опустив голову на руки, он не видел, как доктор вышел, не слыхал стука захлопнувшейся двери. Пришибленный горем и угрызениями совести, он унесся мыслями не в будущее, а в прошлое. Его душа, ведомая памятью, бродила по всем тропам прошедшего, переживала жизнь сначала. Он ощущал нежную ласку материнской руки, прикосновение ее щеки, ее губы на своем лбу. Он видел, как она входила к нему в комнату, когда он, капризничая, валялся в постели, слышал, как она говорила, задабривая его: "Смотри, сынок, я принесла тебе кое-что вкусненькое!" Он вспоминал все выражения ее лица - ласковое, умоляющее, заискивающее, и всегда с той же печатью безграничной любви к нему. Потом это лицо представилось ему в тихой, ясной строгости смерти, но и на безмятежном лице умершей бескровные губы улыбались ему все с той же нежностью, какую она всегда щедро изливала на него. И, сидя в одиночестве на ступеньках лестницы, он разрыдался, твердя шепотом все одни и те же слова: - Мама! Мама! Ты была так добра ко мне! 11 - Где моя горячая вода? - кричал Броуди. - Где моя вода для бритья? Он стоял на площадке перед дверью своей спальни без пиджака, в брюках и сорочке и кричал вниз, чтобы ему принесли воду. Он не помнил такого случая, чтобы горячая вода для бритья не стояла уже наготове у дверей в ту секунду, когда она ему требовалась. А сегодня, когда он по привычке наклонился, чтобы взять кувшин, кувшина у дверей не оказалось. Такая небывалая, чудовищная небрежность вызвала сперва удивление, которое немедленно сменилось чувством горькой обиды, еще обострившим то злобное настроение, в котором он встал с постели. Сегодня утром происшествия прошедшей ночи представились ему в новом свете, и, перебирая их в памяти, он все больше и больше распалялся от мысли, что сын узнал об его связи с Нэнси и открыл место их свиданий в доме на Колледж-стрит. Негодование на то, что такой молокосос, как Мэтью, посмел вмешаться в его личную жизнь, заслонило воспоминание об опасности, грозившей ему вчера. Необычайное происшествие - выстрел сына - отошло куда-то в область фантастического, и сейчас в нем будило гнев только то, что ему помешали наслаждаться. Голова у него отяжелела от нездорового сна. Не покидавшая его забота о расстроенных делах, всегда таившаяся где-то в глубине мозга и встречавшая его при каждом пробуждении, усиливала горькое озлобление. А тут, как раз когда ему особенно хотелось побриться и освежиться, чтобы легче было привести в порядок расстроенные мысли, он не нашел горячей воды. "Вечная история! - сказал он про себя. - В этом проклятом доме человек никогда не может получить вовремя то, что ему нужно!" И в приливе законного возмущения он опять заревел: - Воды! Сейчас же неси наверх воду! Черт побери, долго я еще буду стоять тут и ждать для твоего удовольствия! Воды, черт тебя возьми! Никакого движения! К его полнейшему недоумению, мама не прибежала, запыхавшись, наверх в пароксизме страха и трепетной угодливости, с знакомым кувшином, из которого шел пар, с робким извинением на устах. Непривычная тишина царила внизу. Как рассерженный буйвол, нюхающий воздух, он, фыркая, раздул ноздри, но не уловил аппетитного запаха еды, в этот час обычно доносившегося из кухни. Он уже собирался сойти вниз, чтобы более энергичным образом предъявить свои требования, как вдруг отворилась дверь комнаты Мэта и оттуда под заглушенные слова чьего-то напутствия вышла Несси и робко приблизилась к отцу. Появление дочери несколько умерило гнев Броуди, морщина на лбу разгладилась, злая гримаса губ слегка смягчилась. Присутствие Несси неизменно смягчало его, и, очевидно, по этой причине ее избрали для того, чтобы сообщить ему новость. - Папа, - сказала она неуверенно, - мама сегодня не встала. - Что такое?! - крикнул он, словно не веря своим ушам. - Не встала? Еще в постели? В такой час! Несси утвердительно кивнула головой. - Она не виновата, папа, - сказала она молящим шепотом. - Не сердись на нее, она нездорова. Она хотела встать и не могла. Броуди злобно заворчал. Он считал, что жена его просто лентяйка, что она притворяется больной, и все это только отговорка для того, чтобы не подать ему воды для бритья. Потом он вспомнил о завтраке. Кто приготовит его? Он порывисто шагнул по направлению к спальне миссис Броуди, чтобы посмотреть, не заставит ли жену одно его появление забыть о нездоровье и заняться более полезным делом, чем лежанье в постели. - Маме всю ночь было очень плохо, - продолжала Несси. - Мэту пришлось бежать за доктором. Броуди остановился, как вкопанный, при этом новом потрясающем известии и воскликнул удивленно и сердито: - За доктором! А почему мне ничего не сказали? Почему со мной не посоветовались? В этом доме все делается за моей спиной, без моего ведома! Где Мэт? Мэтью, подслушивавший за приоткрытой дверью, медленно вышел на площадку. По его осунувшемуся, измятому лицу видно было, что он не ложился. Он с тревогой поглядывал на отца. Но Несси уже сделала первый шаг, сообщив ошеломительную новость. Теперь Мэту легче было говорить с отцом. - Почему ты не сказал мне об этом... об этой истории? - спросил Броуди свирепо. Он отказывался поверить в эту "болезнь". По его мнению, все было только заговором против него, выдумкой, чтобы досадить ему. - Почему ты сперва не обратился ко мне? - Я не хотел беспокоить тебя, папа, - пробормотал Мэт. - Я думал, что ты спишь. - Какая неожиданная заботливость! - усмехнулся Броуди. - Не всегда ты так заботишься о моем здоровье, а? - Он сделал многозначительную паузу, потом спросил: - Ты позвал Лори? Что он сказал насчет нее? - Нет, это был не Лори, - смиренно поправил Мэт. - Я не мог добраться до него, папа. К ней приходил Ренвик. Броуди весь затрясся от гнева. - Что?! - зарычал он. - Ты привел в мой дом этого нахала! Где была твоя голова, болван! Не знаешь ты разве, что я и он - заклятые враги? Уж он-то, конечно, уложит твою мать в постель! Еще бы! Я думаю, он ее нарочно продержит в постели целую неделю и сделает вид, что мы ее здесь убивали! Не сомневаюсь, что он пропишет ей цыплят и шампанское, и мне придется себя во всем урезывать, чтобы платить ему за визиты. - Да нет же, папа, - взмолился Мэт. - Право, это не так. Он сказал, что она... что она очень серьезно больна. - Ба! Я не верю ни одному его слову. А ты приводишь этого субъекта в дом за моей спиной! Я с тобой рассчитаюсь и за это тоже! - Во всяком случае... он сказал... Он сказал, что приедет осмотреть ее получше сегодня утром... и что хочет поговорить с тобой. - Вот как! - протянул Броуди и замолчал, обнажив зубы в отвратительной усмешке. Значит, Ренвик сегодня приедет в его дом? Вероятно, он рассчитывает начать серию ежедневных визитов, думает, что в такой безвольной, покорной женщине, как его жена, он найдет себе очень удобную мнимую пациентку, на которой можно хорошо заработать. Броуди невольно сжал кулаки, как всегда выражая этим свою твердую решимость, и скрипнул зубами. - Я дождусь его и сам встречу, - сказал он вслух с резкой враждебностью. - Услышим, что он имеет мне сказать! Я ему поднесу сюрпризец! Он увидит не ее, а меня! Затем после некоторой паузы, во время которой он смотрел прямо перед собой и что-то обдумывал, он обратился к Несси: - Несси, сходи вниз и принеси отцу горячей воды. Только смотри, не обварись, дочка! Потом разбуди бабушку, пускай приготовит мне чего-нибудь поесть. Если твоя мать желает нежиться в постели, так здесь есть другие, которым некогда и надо идти на работу. Ну, беги скорее! - И, ласково похлопав ее по худым плечикам, он вернулся к себе в спальню. Горячая вода была быстро доставлена, и Броуди принялся совершать обычный ритуал утреннего туалета. Но мысли его были далеки от того, что он делал. Он часто вдруг останавливался, в глазах его загорались злые огоньки, и он с гневным презрением встряхивал головой. - Он намерен держать мою жену в постели, - сердито бормотал он. Ему уже представлялось, что Ренвик уложил маму в постель нарочно, ему назло. - Нет, какая чертовская наглость! Ну и проучу же я его! Я ему покажу, как опять соваться в мои семейные дела! Со времени тяжелой болезни дочери он питал закоренелую злобу к Ренвику за обвинения, брошенные ему молодым врачом - во время памятного разговора между ними, когда он отказался навестить Мэри, лежавшую в больнице с воспалением легких, или оказать ей какую-нибудь помощь. И сейчас в нем кипела яростная вражда, и он заранее придумывал все те язвительные оскорбления, которые бросит в лицо Ренвику. Ему ни на минуту не приходило в голову, что следует зайти к жене. Она во всем этом деле бы